Ни единого звука не раздавалось в лесу, и ничто не нарушало мои мечты в этот теплый день золотой осени; небо было ясно, дул чуть заметный, напоенный ароматом ветерок. Деревья словно отдыхали, неподвижно вытянув свои раскидистые ветви. Даже листья осин не дрожали. Только временами слышался шорох крыльев в густой листве или с шуршанием проносилась белка, прыгая с сучка на сучок. Но эти звуки хорошо гармонировали со всей картиной.

Я наполовину пробудился от своих мечтаний, когда выехал из леса на яркий свет поляны, но окончательно пришел в себя, только заметив там женщину; я сразу узнал индианку, которую уже видел здесь. Она сидела или, вернее, полулежала, прислонившись к бревну с ободранной корой, положив руку на торчавший сук и небрежно закинув ногу на ногу. Рядом с ней стояла ивовая корзинка с безделушками индейской работы.

Хотя я подъехал почти вплотную, она как будто не заметила моего присутствия, не пошевельнулась, даже не подняла глаз, упорно устремленных в землю. Она сидела так неподвижно, что ее можно было принять за бронзовую статую благороднейших пропорций. Поза ее была полна грации. Красивая рука, закинутая за сук, и крупное тело, отчетливо выделявшиеся на фоне белого ствола, могли бы послужить моделью для скульптора. Но даже неискушенный в искусстве взор не мог не остановиться на этой картине с восхищением.

Не знаю почему, я невольно придержал лошадь, хотя индианка ни словом, ни жестом не пригласила меня остановиться. Наоборот, я заметил, что мой поступок был ей неприятен. Девушка не изменила позы и не подняла глаз, но брови ее сдвинулись. После такого приема мне, конечно, следовало уехать и я сделал бы это, если бы не чувствовал себя неловко. Остановившись так близко от девушки и позволив себе ее разглядывать, я, несомненно, проявил невоспитанность и отлично это сознавал. Правда, это была индианка, но не совсем обычная скво. В ней было много благородных черт, которым позавидовала бы не одна белая девушка. К тому же я знал, что она жертва любви столь же страстной, сколь и безнадежной, и это облагораживало ее в моих глазах.

В то время мне не приходилось опасаться, что моя любовь останется неразделенной, поэтому я был полон сочувствия к чужому страданию. Именно эта смутная жалость и заставила меня остановиться, чтобы попробовать утешить девушку. Однако ее неприветливость поставила меня в затруднительное положение. Что было делать? Промолчать и отъехать? Но это значило признаться в бестактности, что очень тяжело для мужского самолюбия. Я все-таки решил заговорить.

«Может быть, она не узнала меня, — подумал я. — Ей стоит только поднять глаза, и она вспомнит, что я друг Белого Орла. Это поможет завязать разговор, и мой поступок уже не покажется ей таким грубым. Ну, будь что будет!»

— Су-ва-ни!

Индианка посмотрела на меня, и ее глаза гневно сверкнули, но ответа не последовало.

— Су-ва-ни! — повторил я самым ласковым тоном. — Разве ты не помнишь меня? Я друг Белого Орла.

— А какое дело до этого Су-ва-ни? У нее нет слов для тебя, можешь ехать дальше!

Такой решительный отпор усложнял положение, и я продолжал с некоторым смущением:

— Я как раз собираюсь навестить Белого Орла. Может быть, у тебя… может быть, ты хочешь что-нибудь передать ему?

— Су-ва-ни ничего не хочет передавать Белому Орлу! — с негодованием воскликнула она, презрительно вскинув голову. — А если бы и хотела, то не выбрала бы для этого такого же бледнолицего лжеца, как он сам. Ты думаешь, что если ты белый, так можешь оскорблять индианку, как тебе нравится? Со своими ты так себя не ведешь!

— Поверь мне, я не хотел тебя обидеть! Я знаю, что произошло в тот вечер между тобой и моим другом Уингроувом, только поэтому я и решился заговорить. Ведь я был рядом и не мог не слышать вашего разговора.

Она опять прервала меня презрительным восклицанием, и взгляд ее при этом был полон злобы и насмешки.

— Ты знаешь слишком много, а может быть — слишком мало, мой храбрый победитель пумы! Су-ва-ни не просит тебя вмешиваться в ее дела. Хватит у тебя хлопот и со своими! Ступай-ка, займись ими скорей!

— В чем дело? Что ты говоришь? — испуганно спросил я, заметив многозначительность ее слов и взгляда и внезапно ощутив беспокойство. — Что-нибудь случилось?

— Поезжай и посмотри сам, вместо того чтобы терять время на разговор со скво, как вы нас называете. Поторопись, а то твой колокольчик будет сорван и растоптан, как тот, что ты так гордо носишь на груди. Волк ночевал в логовище оленя, и его жертвой будет желтая лань. Су-ва-ни очень рада! Не одно ее сердце будет страдать из-за подлого бледнолицего обманщика. Ха-ха-ха! Торопись, отважный убийца пумы! Поезжай, но тебя ждет только горе, потому что ты опоздал, опоздал, опоздал!

Еще раз расхохотавшись полубезумным смехом, она схватила корзинку, вскинула ее на плечо и поспешно удалилась. Ее слова, мало понятные, но пугающие, на минуту лишили меня способности говорить и действовать, иначе я остановил бы ее, чтобы выяснить их подлинный смысл. Но она исчезла в кустах, прежде чем я очнулся от изумления.