Глава первая

В пятницу, 3 августа 1973 года, в одном из присутствий Коронного суда центрального Лондона сидели трое: нервный юноша с худым лицом, полный мужчина в очках, в мятом синем костюме и высокий, средних лет адвокат в парике и мантии. Дело они обсуждали одно и то же, но выражение лиц при этом у всех было разное. Молодой человек был обвиняемым и имел испуганный вид, вполне естественный в его незавидном положении; второй собеседник, его поверенный, почтительным кивком сопровождал каждую фразу третьего, а тот, хотя и обращался к обоим, глядел как бы сквозь них, словно ждал, не появится ли в дверях кто-то более для него интересный.

Примечательным в этом разговоре было, пожалуй, только то, что адвокат Джон Стрикленд, которому приходилось заниматься подобными делами изо дня в день, слишком горячился. Более того, он недовольно хмурил брови, и его голос порой срывался от раздражения, причина которого — неизвестная обоим собеседникам — состояла в том, что больше месяца тому назад он вдалбливал своему клерку, что не желает никаких дел на август, и вот тебе, третье августа, а он вынужден торчать здесь и защищать этого механика, обвиняемого в укрытии краденого.

Обвинение было плохо обосновано, а этот тупица поверенный посоветовал клиенту не признавать себя виновным, но тогда после доследования слушание дела перенесут на следующую неделю и вновь придется тащиться в суд. Поэтому Джон Стрикленд пытался убедить поверенного, что на основании имеющихся данных клиент все равно получит шесть месяцев, зато если он признает себя виновным и дело не придется возвращать на доследование, то срок наверняка дадут условно.

Парень упрямился — похоже, считал неправильным признаваться в том, чего не совершал, — но для поверенного авторитет Джона Стрикленда был так велик, что он убедил парня согласиться. На этом они и разошлись, а чуть позже снова встретились, теперь уже в зале суда. Механик признал себя виновным, Джон не жалел красноречия, чтобы смягчить наказание, но на судью оно не подействовало. Приговор был, как и следовало ожидать, шесть месяцев тюремного заключения, но отнюдь не условно, и если Джон Стрикленд освободился в суде так удачно, что мог еще успеть на пятичасовой поезд в Норидж, то молодого механика потащили в камеру.

На улице Джон окликнул такси, но по рассеянности назвал вокзал Паддингтон, откуда обычно ездил по пятницам в свой коттедж в Уилтшире, и, только увидев на Оксфорд-стрит туристов в Lederhosen[1]Кожаные шорты (нем).  — Здесь и далее прим. перев.
, вспомнил, что сам тоже в отпуске и собрался к детям и жене, которые живут у ее родителей в графстве Норфолк, а значит, такси везет его не в ту сторону. До вокзала на Ливерпуль-стрит он добрался, когда пятичасовой уже ушел, да еще выложил вместе с чаевыми больше трех фунтов надменному таксисту.

Купив билет, Джон кинулся к телефону-автомату, чтобы позвонить жене. Ожидая, пока она подойдет, он дышал запахом загаженной будки и разглядывал надписи, нацарапанные на выкрашенных бежевой эмалью стенках: имена, непристойности, девизы футбольных болельщиков, а в основном — просто бессмыслицы. Не дозвонившись, он вошел в станционный буфет и в ожидании следующего поезда взял чаю с молоком в пластиковом стакане и сел за столик. На лице его застыла унылая покорность, но выражения своего лица он видеть не мог, зато перед глазами отчетливо застыла худая физиономия стриженого механика, слушающего приговор: смесь страдания и торжества, точно он ждал несправедливости и радовался тому, что ожидания оправдались.

Джона волновала не несправедливость — в нем давно утвердилось безразличие к судьбе клиентов. Сейчас его интересовало только одно: не пойдут ли разговоры, что он подвел клиента ради собственной выгоды, — не от механика, конечно, тот явно глуп и, скорее всего, действительно мошенник, а от этого пройдохи поверенного? Джон не сомневался в прочности своей репутации, просто пережитая неприятность усугубляла и без того скверное настроение, вызванное необходимостью тащиться куда-то из Лондона, да еще в пятницу, на ночь глядя.

Злило Джона и то, что ему приходится уезжать на время отпуска, а уж этого он вообще не хотел. Тестя и тещу он не любил; кое-кто из друзей недаром поговаривал, будто он ездит к родителям жены на лето ради экономии, жадничает и никуда не хочет вывозить семью или же потому, что Клэр у него твердый орешек, хотя по ее кроткой внешности этого не скажешь, и заставляет его выбирать: либо он отправляется с ней и детьми в ее родной край, либо остается куковать один в коттедже в Уилтшире.

В этот раз Стрикленды договорились ехать в Норфолк на первую половину августа, и теперь, сидя в буфете, Джон подумал, что если он не вернется в Лондон уже на следующей неделе, то только из-за своей обязательности и обыкновения держать данное слово. Благодаря этому он, собственно, и добился успеха, а если сегодняшний парень и пострадал — что ж, было ведь много других, которым он помог.

Мысленно разделавшись с механиком, Джон огляделся: кругом убожество, неопрятные люди, за стойкой — неряшливая девица, лениво разливающая чай. «Упадок нации налицо, — заключил он. — Никому нет дела ни до собственной внешности, ни до элементарной чистоты». Ему пришло в голову, что, пока пьешь эту бурду, сидя на заляпанном стуле, можно испачкать свой элегантный костюм в узкую полоску. Прикидывая, какой бы он выставил счет дирекции Британских железных дорог за чистку, Джон вдруг увидел сквозь мутное зеркальное стекло, что на его поезд уже выстроилась очередь. Он вышел из буфета, пристроился в хвост очереди, потолкался в ней, продвигаясь вперед, и, пока не нашел в вагоне свободного места, не переставал задаваться вопросом, чего ради он подвергает себя таким неудобствам. Лишь уткнувшись в вечернюю газету, он немного успокоился.

 

Глава вторая

В Норидже он сделал пересадку, пребывая все еще в отвратительном расположении духа. В Кромере, на взморье, его никто не встретил, поэтому чувство жалости к себе сменилось злостью. Он позвонил теще из автомата и коротко, весьма нелюбезно объявил, что приехал. Через полчаса подкатила Клэр на их изрядно потрепанном «вольво-универсале»; к этому времени Джон уже настолько завелся, что, едва коснувшись щекой ее щеки, белый от ярости, со стиснутыми зубами, сел в автомобиль.

Клэр Стрикленд была высокой, с уверенной походкой, свойственной стройным и привлекательным женщинам. Голубоглазая, с густыми каштановыми волосами и мягкими чертами лица, в которых проглядывало что-то неуловимо славянское, она была очень хороша собой, особенно когда улыбалась, да еще во сне. Она была на восемь лет моложе мужа, родила двоих детей, но ее ноги сохранили стройность, а на живот и намека не было, только грудь потеряла девичью упругость, под левым коленом проступили вены и она немного раздалась в бедрах. Теперь, в тридцать два года, она уже не могла похвастать былым цветом лица, да и Джон, выглядевший в суде таким импозантным и подтянутым, скрывал под судейским своим париком небольшую лысину, а под мантией округлившееся брюшко.

Они были женаты уже двенадцать лет. Клэр сразу уловила дурное настроение мужа, но отнеслась к этому так же просто, как относится к дождю человек, у которого есть зонт. Она дождалась, пока он уселся в машине, и спросила:

— Почему ты не сообщил, когда приедешь?

— Я пытался дозвониться. Никто не отвечал.

— Ну, Джон, не можем же мы все время сидеть у телефона.

— Ты знала, когда приходит поезд.

— По пятницам их три.

— Могла бы сообразить, что я приеду именно этим.

— Сам же говорил, что постараешься успеть на первый.

— Ты его встречала?

— Надо было кормить детей ужином.

— А твоя маменька на что?..

— Она пошла к миссис Сьюэлл выпить по глоточку.

— А отец?

— И он с ней.

— Еще бы, как не выпить с миссис Сьюэлл.

— А почему им отказывать себе в удовольствии из-за нас?

Оставшуюся часть пути до Бьюзи, где жили родители Клэр Стрикленд, они молчали. Дома оказалось, что родители — Элен и Юстас Лох — уже легли спать.

— Ты ужинал? — спросила Клэр мужа.

— Нет.

— Мог бы поесть в поезде.

— Не было вагона-ресторана.

— Почему?

— Забастовка.

— Рыбную запеканку, кажется, доели. Придется тебе обойтись омлетом.

На кухне Джон сел за стол с выражением такого страдания и вселенской скорби, что больше походил на распятого Христа, нежели на адвоката из Лондонской коллегии, да и у Клэр, которой редко изменяла выдержка, лицо было злое, а глаза колючие — слишком уж не хотелось ей в третий раз за день становиться к плите.

Она молча сидела за столом, пока он ел, затем убрала тарелку и, не проронив ни слова, пошла наверх принимать ванну. Через двадцать минут поднялся Джон, вымылся в той же воде — привычка, оставшаяся с первых дней их совместной жизни, — и лег рядом с женой на продавленную двуспальную кровать в комнате, которая предназначалась у Лохов для гостей. В постели они коснулись друг друга подобием поцелуя, обнялись — опять-таки привычка, не больше, — и выключили свет.

 

Глава третья

Проснулся Джон в таком же дурном настроении. С самого утра его все раздражало — дети, Том и Анна, с визгом ворвались к родителям, бросились на кровать, после чего затеяли шумную игру в салки; он выставил их за дверь, но они каждые пять минут возвращались, чтобы ябедничать друг на друга, ссориться или со свойственной детям неожиданной сменой настроения ластиться к полусонному отцу, пока им это не надоело и не захотелось в туалет. Тогда они понеслись туда, а затем вниз — завтракать.

В кухне Джон нос к носу столкнулся со своей тещей, Элен, которая даже теперь, после двенадцати лет их с Клэр супружества, не скрывала при встречах своего разочарования: она надеялась на лучшую партию для своей дочери. Тут же из сада появился и прошествовал к столу его тесть, отставной генерал, снедаемый желанием обменяться мнениями о прочитанном в утренних газетах. Элен подала подрумяненные тосты, кофе и омлет — забота, вызвавшая новый приступ раздражения у Джона, поскольку кофе был с гущей (она готовила его так же, как чай), апельсинового сока здесь не водилось, а омлет он уже ел накануне вечером и считал, что избыток яиц, да еще в сочетании с кофе, вреден для печени. Газета, которую Элен ему положила, была, конечно же, «Гардиан», а не «Таймс»[2]«Гардиан» — ежедневная газета либерального направления, «Таймс» — консервативного.
, к тому же уже измятая тестем, Юстасом Лохом, который, едва Джон открыл ее, приступил к комментариям.

— Джон, — сказал он. — Вот вы — законник. Как вы относитесь к закону о запрете забастовок?

Джон терпеть не мог бесед за завтраком и жалел, что сидит не у себя дома с экземпляром «Таймс», поэтому ответил, что не задумывался на этот счет.

— А по-моему, это жуткая глупость, — сказал тесть, типичный с виду отставник — высокий, подтянутый усач. — Не вижу смысла издавать законы, которые не соблюдаются, а соблюдать вы не заставили, прошу заметить. Позовете на помощь армию? Только не представляю себе, чтобы мой старый добрый полк стал ковыряться в шахте.

— Вовсе не обязательно обращаться к армии, — сказал Джон. — Достаточно штрафов, чтобы отучить профсоюзы от действий, ущемляющих национальные интересы.

— Ясно, мой мальчик, — распалялся генерал. — Только если эти меры придутся им не по нраву, то они опять будут бастовать. Словом, если нельзя подавить забастовки, то лучше с самого начала оставить их в покое.

— Возможно. — Джон попытался сосредоточиться на газете.

— В конечном счете рабочий всегда скорее поддержит свой профсоюз, нежели правительство. И кто может его за это упрекнуть? Ведь именно профсоюзы позаботились о нем в тридцатые годы, когда все правительства — одно за другим — просто умыли руки.

Клэр скучала, лицо у нее было отрешенным, как обычно, когда отец с мужем рассуждали о политике, деньгах или автомобилях, а у Джона такое же выражение появлялось на лице, когда Клэр и ее матушка обсуждали кулинарные рецепты, моды, вопросы садоводства и воспитания детей, ибо, хотя оба супруга исповедовали равноправие мужчин и женщин, каждого занимало лишь то, что входило в традиционный круг интересов их пола.

— И все-таки, — возразил Джон, — как еще призвать тред-юнионы к ответственности, если не силой закона? — Продолжать разговор не хотелось, однако принципы не позволяли ему сдаваться, даже не попытавшись выиграть дело.

— Не знаю, — покачал головой тесть с такой искренней озабоченностью, будто стабильность и процветание Англии зависели единственно от суждений отставного генерала. — Поймите, Джон, хотите вы того или нет, но вся наша система дискредитирована, как бы это выразиться… — он пощелкал пальцами, подыскивая нужное слово, — ходом истории. Прежние ценности — «король», «империя», «иерархическое устройство общества» — все это не просто устарело, нет, уже абсолютно непригодно. Боюсь, это касается и вашей профессии. Рабочий больше не верит в справедливость законов, так что остается лишь разрешить тред-юнионам собственные суды, как это было у церкви в средние века.

— Не слушайте его, Джон, — сказала Элен. — Он нахватался этого у Гая. — Она имела в виду сына.

— Я еще не маразматик, — сказал бригадный генерал и поглядел на супругу так яростно, что та поспешила отвести глаза. Затем, словно устыдившись своей вспышки, он вышел из кухни и зашаркал по мощеной Дорожке к садовой калитке.

— Разве Гай здесь? — спросил Джон.

— Да, — сказала Клэр.

— Где же он был вчера вечером?

— У Масколлов.

— Он тут по пивным ходит, — вздохнула Элен. Она вздохнула не потому, что была трезвенницей и вообще не одобряла спиртное, — ей из снобизма хотелось, чтобы ее двадцатидвухлетний сын если уж пьет, так пил бы в приличных домах, а не в плебейских пивнушках. Новичкам в семейном кругу Лохов (четырнадцать лет назад Джон и был таким новичком) обычно казалось: раз жена носит фамилию своего супруга, то в значительной мере разделяет и его взгляды. Однако прежде чем мать Клэр взяла фамилию Лох, она звалась Элен Дэнси; к сведению же непосвященных (каким в свое время был и Джон), Дэнси — одно из древнейших католических семейств Англии, из тех католиков, что хранили верность папскому престолу не по убеждениям или в силу родственных связей с ирландцами, а просто по традиции, которая уходила своими корнями во времена пыток и преследований при королеве Елизавете, даже до самой Реформации и средневековья, когда все англичане, подобно клану Дэнси, слыли ревностными католиками.

Впрочем, дело было не в особом благочестии. Кое-кто из Дэнси действительно попал на дыбу, виселицу или плаху, но в основном они оставались скорее упрямцами, нежели праведниками, отчего и сиживали в тюрьме, а главное — выплачивали непомерные штрафы, которые за несколько поколений разорили эту богатейшую в Англии семью, превратив ее в мелкопоместных дворян, — все это сторонним людям может показаться довольно туманным, зато объясняет, почему мать Клэр не одобряла походов сына в пивную под вывеской «Солодовый черпак» и предпочитала, чтобы он пил в Чатсворте, Хатфилде или другой большой усадьбе, пусть и разбогатевшей за счет разграбленных некогда католических монастырей.

Циники злословили, что, случись Гаю Лоху удостоиться приглашения на коктейль, а еще лучше — погостить в Чатсворте, Хатфилде или Бергли-Хаус, Элен тут же сменит гнев на милость и простит вероотступникам их грехи в полном согласии с поговоркой «что было, то быльем поросло», ибо ее утонченный католицизм оборачивался на поверку банальным снобизмом. Но протестанты Гая так к себе и не залучили, поэтому вопрос этот остался открытым, но нетрудно представить себе реакцию Элен, когда Клэр, ее прелестная и умная дочь, привела в дом молодого человека, отец которого был провинциальным судьей, пресвитерианцем, а маменька — честолюбивой англиканкой.

Особенно досадно было то, что фамилия у Джона оказалась Стрикленд; эту же фамилию носила родовитая норфолкская семья, и после помолвки друзья Элен принялись допытываться, кем Джон доводится Лорду Н. Приходилось отвечать: никем. Клэр надеялась, что мать, сама вышедшая за незаметного молодого офицера, не станет возражать против брака с начинающим адвокатом — она не знала, что не сумевшие осуществить собственных надежд обычно мечтают о большем для своих детей. От нее не укрылось выражение материнского лица, когда она назвала своего избранника, но Клэр твердо стояла на своем и не приняла родительских возражений относительно скромного достатка Джона и его атеизма. Их обвенчал святой отец-иезуит в католической церкви, а у Элен остался еще Гай, которого она мечтала женить на девице из рода Плауденов, Трокмортонов или Фитцалан-Говардов.

Вот Юстас, тот не был снобом. Разумеется, он был доволен, что родился джентльменом, вторым сыном сквайра из Восточной Англии[3]Одно из семи англосаксонских королевств, которое находилось на востоке Англии, существовало в VI–VIII вв.; на его территории ныне находятся графства Норфолк и Суффолк.
, учился в Харроу[4]Одна из девяти старейших престижных мужских средних школ.
и в дополнение к своему армейскому жалованью имел еще несколько сот фунтов годового дохода, однако не в пример своей жене он понимал, что в браке, равно как и на полях сражений, для мужчины важна не фамилия. Он с первого взгляда понял, что за легкомысленной внешностью скрывается действительно вполне приличный малый. В течение двенадцати последующих лет у него ни разу не было основания усомниться в правильности своего суждения, и, поскольку ничто не омрачало их отношений, он ладил с Джоном гораздо лучше, чем с Гаем, собственным сыном.

Юстас был всегда рад приездам Джона, потому что теперь, когда он вышел в отставку, ему не хватало мужской компании. Женское общество — Элен и Клэр — никак не заменяло товарищеской атмосферы офицерского табльдота. Его брак с Элен был определенно благополучным: этикет их круга помог супругам справиться с кризисами, которые порой губят более современные семьи, однако после выхода Юстаса в отставку у Элен, похоже, поубавилось уважения к мужу, будто его авторитет держался лишь на военном мундире. Выбитая, очевидно, из колеи после двадцатилетней привычки к положению супруги армейского офицера, она, вернувшись в Бьюзи, окончила курсы социального администрирования и работала теперь в системе благотворительных учреждений при совете графства Норфолк. Юстаса это огорчило; он не отрицал за женой права развивать свои таланты на склоне лет, однако в ее взлете усматривал отражение своего падения, поэтому большую часть времени читал теперь русские романы, а одежду покупал нарочно в магазинах подержанных вещей, да еще самую дешевую, — это он-то, кто в былые времена заказывал костюмы на Савил-роу[5]Улица в Лондоне, где расположены ателье дорогих мужских портных.
, обувь — на Джермин-стрит. Он упорно носил старые сорочки, пусть даже с потрепанным воротничком и манжетами, так что постепенно стал походить на бродягу, а чем больше походил на бродягу, тем чаще и вел себя соответственно, довольствуясь к обеду банкой сардин или остатками вчерашнего ужина.

Соседи, которые раньше с удовольствием приглашали его, пребывали теперь в затруднении, их шокировали как внешний вид, так и все более эксцентричные высказывания генерала. «Он же настоящий радикал!» Немногие еще здравствующие друзья избегали его, поэтому в долгие зимние месяцы ему приходилось выдумывать всякие хвори, чтобы на правах пациента поболтать хотя бы с местным врачом за пять гиней в час.

Эти перемены в Юстасе, возможно и незаметные для ближайших родственников, бросались в глаза Джону, встречавшемуся с ним один, много — два раза в год, но и он, поглощенный своими заботами, не раздумывал, виновата во всем этом его теща или нет, — просто отмечал про себя, что христианские заповеди не мешали ей третировать мужа; точно так же раньше он подметил, что одноклассницы Клэр из католической женской школы, выйдя замуж, изменяли первыми.

Это тайное лицемерие приверженцев римско-католической церкви было еще одной — далеко не последней — причиной раздражительности, которая овладевала Джоном здесь, в Бьюзи. Например, каждая черта в Гае, ввалившемся на кухню и жадно поедавшем завтрак, была словно специально рассчитана на то, чтобы спровоцировать раздражение среднего представителя среднего сословия. Взять хотя бы нарочитую неряшливость в одежде: Гай отнюдь не походил на отца, который одевался кое-как, носил вещи с чужого плеча, а наоборот — тратил по нескольку часов, чтобы нашить заплаты на джинсы, застиранные до белесости в соответствии с модой. Фигура у него ладная, ничего не скажешь, — высокий, с ленивыми движениями; на небритых щеках золотились светлые бачки. Гай окончил частную школу, получил университетский диплом, живет, однако, тем, что торгует в Гайд-Парке мороженым с лотка, а надоест — устраивает себе каникулы, перебиваясь на пособие по безработице.

Вместе с тем Гай был не так уж плох, и Элен радовалась присутствию обоих детей за своим столом, хотя одновременно досадовала: чем больше народу в доме, тем больше забот на кухне, а Элен Лох в детстве, да и в замужестве привыкла, чтобы ей готовили и обслуживали сообразно ее положению, поэтому после выхода Юстаса в отставку она с большим сожалением обнаружила, что даже небольшой доход в дополнение к его пенсии и ее жалованью от совета графства Норфолк не позволяют им завести прислугу, которую некогда оплачивало военное ведомство.

Ей минуло пятьдесят семь лет, и физически она начала сдавать, но духом Элен была по-прежнему сильна, совсем как те, кто пережил времена блицей[6]Бомбежки Лондона, ночные налеты немецко-фашистской авиации в 1940–1941 гг. во время так называемой «Битвы за Англию».
. Поэтому она мужественно шагнула в ту часть дома, где прежде почти не бывала, научилась чистить картошку и жарить курицу, а теперь, пять лет спустя, даже могла приготовить сносный обед. Два-три раза в неделю из деревни приходила старушка вымыть полы и выбить ковры, всю остальную работу по дому делала сама Элен, а чаще вообще никто не делал, ибо, как бы ни наловчилась Элен управляться с домашними делами, ее не покидало ощущение, будто эти затруднения носят временный характер и вот-вот кончатся.

Клэр уехала из родительского дома, когда отец ее еще служил; росла же она с няней и прислугой. Но и потом, когда прислуги не стало, ей не приходилось помогать по хозяйству. Как мать в голодное время отдает свою порцию овсянки ребенку, так Элен, когда возникала необходимость, предпочитала стирать и готовить сама, лишь бы не утруждать дочь. Элен делала это будто в отместку самой себе за то, что родила Клэр, свою крошку Клэр, не сумев обеспечить ей прислугу, — она, между прочим, и Джона недолюбливала именно поэтому.

Конечно, Клэр была современнее своей матушки, но, оказавшись в Бьюзи, она вновь превращалась в маленькую девочку, которая сидит сложа ручки, пока мать хлопочет по хозяйству. Джон, воспитанный в других правилах, неизменно вызывался из учтивости помочь своей теще, но всякий раз получалось, будто он прислуживает жене. Если же он упрекал Клэр в безделье, то она недовольно смотрела на него, словно кошка, которую гонят от теплой печки, — а на лице Элен появлялось страдальческое выражение: вот за какое чудовище вышла замуж ее дочь.

За двенадцать лет супружества Джон научился избегать такого рода конфликтов, и сейчас, допив кофе, он просто встал из-за стола и ушел. Чтобы прогуляться после еды, он направился в сад, но тут же его глазам открылся еще один повод для раздражения, а их был целый список, — состояние дома и сада.

Старый дом приходского священника в Бьюзи был красивым симметричным строением, которое воплощало в камне бытовавшее два века назад убеждение, что священнослужителю надлежит жить в удобстве и со спокойной совестью. Лужайки, кустарники, цветы, чуть поодаль от дома — огород, теплица, надворные постройки и выгоны, а за ними — ряды деревьев и ручей. Все это, однако, пребывало в запустении, обветшало или заросло, и Джону с его чисто тевтонской убежденностью, что любая вещь должна соответствовать своему назначению, было нестерпимо видеть прогнившие оконные рамы, облупившуюся штукатурку, разбитые стекла в теплице и сорванную с крыши еще прошлогодней бурей черепицу. На зеленом бордюре вокруг клумб нахально торчали сорняки, а разросшийся вьюнок словно опутывал и душил живую изгородь. Плющ, взбираясь по стенам, давно затянул окна дома и по желобам водостоков поднялся на крышу. Жимолость и ломонос вытянулись до второго этажа, а там, оторвавшись от стены под собственной тяжестью, переплелись в нечто невообразимое и свисали мрачными космами. Лаванда, высаженная вдоль террасы, давно выбилась из отведенной ей узкой полоски и тянулась к лужайке, занимая чуть не половину выложенной камнем дорожки.

Пока Джон стоял в халате на террасе, обозревая новые следы запустения, генерал серебряной ложечкой выкапывал одуванчики на лужайке. Это было его главным вкладом в уход за садом — геракловым подвигом, которому не было конца и после которого на зелени газона оставались черные лунки. Джон приветствовал тестя улыбкой, но, опасаясь очередной дискуссии, повернулся и вошел в дом.

Внутри, как и снаружи, все было выдержано в аристократическом духе того времени, когда дом строили, но и здесь все обветшало. В покрытых плитняком коридорах стоял запах пыли. Картин в гостиной никто не касался с довоенных времен. Ветхие корешки книг выцвели под косыми лучами солнца, из десятилетия в десятилетие просачивавшегося сюда сквозь немытые стекла. Столы и стулья, ровесники дома, их приютившего, были выщерблены, поломаны или просто рассохлись, так что не могли служить по назначению.

До его слуха донесся аккорд. Рояль так и стоит ненастроенным. Он поднял глаза, взглянул на одну из картин — портрет матери Юстаса в стиле времен короля Эдуарда VII — и увидел точки, оставленные мухами на кончике ее носа. Рядом висели маленький Констебль и акварель Тернера, полученные Юстасом в наследство от отца, и от одного их вида Джон пришел в еще большее расстройство: достаточно продать любую из этих дорогих картин, пылящихся здесь и даже не застрахованных, чтобы все привести в порядок, но тесть и теща, у которых больше и за душой-то почти ничего нет, либо не верили в их ценность, либо им не хватало сообразительности, а Джон и не наталкивал их на эту мысль, поскольку надеялся, что со временем кое-что перейдет к Клэр.

Джон отправился в туалет. Дверь была на защелке. Он заглянул в их спальню, где Клэр еще одевалась. — Кто это там, не знаешь?

— Понятия не имею. Может быть, Гай. Джон в отчаянии присел на кровать.

— Пойди в мамину ванную, — предложила Клэр. — Или спустись вниз.

Джон промолчал, а она не стала делать вид, будто удивлена его молчанием, поскольку оба знали, что Элен сейчас принимает ванну, а вечные сквозняки в этом доме разносят запах из нижнего туалета по всему дому, к великому смущению решившихся им воспользоваться. Поэтому Джону оставалось лишь терпеть: когда Гай вышел, он ринулся вниз и мрачно плюхнулся на теплый стульчак.

 

Глава четвертая

Наконец Джон побрился, оделся, и настроение у него улучшилось. Как бы там ни было, все-таки отпуск, он за городом, со своей семьей. На лестнице к нему подлетели и повисли на руках Том и Анна: сыну было десять, а дочери семь лет. Они потащили его из дому и увлекли через лужайку и пролом в ограде на ферму. Там, вместе с детьми фермера, они устроили на чердаке сарая тайное убежище, куда спрятали и фермерскую кошку с полным выводком котят. Джон чуть не бегом добрался до замшелого строения, кое-как перевалился через пластиковые мешки с удобрениями и затем полез вверх по лесенке, боясь одного — напороться на крыс. К лицу липла паутина, но восторженные глаза детей вынуждали его терпеть и уж тем более не говорить им, что через день-другой котят просто-напросто утопят.

Когда мать, тетушки и кузины Клэр принимались обсуждать мужчин, которым выпало счастье породниться с семьей Дэнси (а они, неизменно предавались этому занятию, стоило им встретиться), Джону многое прощалось за его отношение к детям. Другие качества — деловые способности и личное обаяние — в счет не шли, зато его привязанность к детям была столь очевидна, что кумушки не могли не выставить ему хорошей оценки.

Через некоторое время Джон вернулся с детьми в сад, где Анна заставила отца кружить ее. От напряжения у Джона заболела спина, сына он обещал покружить в следующий раз, и, будучи воспитанным мальчиком, Том не стал капризничать. Однако дети не уходили, ожидая какой-нибудь новой забавы, но он был слаб на выдумки и откупился, выдав им мелочь на карманные расходы; Том и Анна помчались в свое убежище, а Джон поехал с Клэр в Кромер.

Они оставили машину у церкви св. Петра и Павла, и, пока Клэр делала покупки, он посмотрел новую модель автомобиля — «триумф-2000». Джон прекрасно сознавал, что у него нет денег на новую машину взамен ржавого «вольво», и пошел, просто чтобы убить время, а увидев на обратном пути фибергласовую лодку, еще поразмышлял, не лучше ли потратить воображаемые деньги на яхту с каютой, чем покупать новый автомобиль. По крайней мере будет чем заняться летом. Он вообразил себя в фуражке яхтсмена, детей в спасательных жилетах — как они идут морем вдоль Норфолкского побережья; так он мечтал (хотя и знал, что у него не только нет средств на яхту, но вдобавок он терпеть не может море), пока не увидел Клэр.

Многие знакомые Джона Стрикленда ни за что не поверили бы, что новый автомобиль ему не по средствам. Он специализировался на лицензионных делах, дающих наиболее щедрые гонорары, и слыл среди своих коллег едва ли не самым преуспевающим адвокатом. Он усвоил манеру держаться уверенно, с сознанием правоты своего дела, что начисто сбивало с толку юрисконсультов из местных ассоциаций и вынуждало муниципальных чиновников давать разрешение на ночные клубы, «игорные лавки» и бинго-залы[7]Азартная игра типа лото.
в явно неподходящем для этого месте. По этой причине владельцы пабов, почасовых отелей и «игорных лавок» не скупились на гонорары, а его клерк умел запросить, и в начале семидесятых Джон зарабатывал без малого пятнадцать тысяч фунтов в год. И если, несмотря на это, он не мог позволить себе новый автомобиль, то лишь потому, что оказался зажатым между противоположными идеалами общества, в котором жил: с одной стороны, он вел псевдоаристократическую жизнь, общепринятую как стиль, к которому надлежит стремиться, с другой — власти подвергали его налогообложению, исходя из того, что, коль скоро они не в состоянии сделать бедных богаче, можно по крайней мере обеднить богатых — конечно, не действительно богатых, тут у властей руки коротки, а вот таких работающих буржуа вроде Джона Стрикленда. Таким образом, налоги были главной статьей его расходов. Затем шли два его дома: две тысячи фунтов он отдавал строительному обществу, которое ссудило ему пятнадцать тысяч на покупку дома в Лондоне, тысячу — страховой компании в счет выплат по второй закладной на коттедж в Уилтшире. Тысяча фунтов уходила на питание, пятьсот — на «воль-во», триста — на отопление лондонского дома, триста — на пенсионные отчисления, четыреста пятьдесят — на отпуск за границей, еще двести пятьдесят — взнос в клуб, двести двадцать два фунта — за электричество, сто девяносто — за телефон, сто восемьдесят — взносы за лондонский дом, девяносто — взносы за загородный коттедж, сто двадцать — на взносы в социальное страхование, двести — на страхование жизни в пользу Клэр в случае его смерти, четыреста — на оплату за обучение детей; и хотя в семье никто не пил — ни он, ни жена, разве что в компании, — они тратили четыреста фунтов в год на спиртное, главным образом на джин и привозное бордо для гостей. К этому следует добавить лондонские цены в ресторанах, билеты в театр и кино, да еще от случая к случаю — в оперу; одежда детям, расходы на их собственный гардероб, рождественские подарки, подарки ко дню рождения, да мало ли на что приходится тратиться. Отсюда ясно, почему Джон Стрикленд не мог себе позволить новый автомобиль.

Он встретил Клар в торговом центре, взял у нее покупки, и они пошли к машине.

— Только что видела Масколлов, — сказала она, назвав знакомую семью; как и Дэнси, те переезжали на лето в Северный Норфолк. — Они приглашают нас на ужин.

— Когда?

— Завтра.

— Генри и Мэри здесь?

— Все здесь.

Они подошли к машине.

— Ты помнишь Джилли? — спросила Клэр.

— Дочь Годфри?

— Ну да. Так вытянулась, просто не узнать.

— Сколько же ей сейчас?

— Лет шестнадцать-семнадцать. Теперь понятно, почему Гай зачастил туда.

Домой они вернулись к обеду, и все снова собрались за столом на кухне — эксцентричный отставной генерал, его героическая супруга, модная дочь, разгильдяй сын, унылый зять и непоседливые внуки. Еда. Питье. Пастушья запеканка[8]Картофельная запеканка с мясным фаршем и луком.
. Сидр. Тушеный чернослив. Раздумье. Обмен репликами.

Затем время потянулось томительно медленно. Юстас отправился читать и спать в гостиную. Клэр с матерью собрались пойти с детьми на пляж. Гай зашагал в гараж к своему мопеду, а Джон пошел в библиотеку выкурить голландскую сигару, еще раз перечитать «Гардиан» и пофантазировать о том, чем Масколлы попотчуют их завтра за ужином. Так он провел минут двадцать и, покончив с сигарой и газетой, решил еще немного почитать. Поднялся, зевнул и, лениво почесывая живот, двинулся к книжным шкафам красного дерева. Что выбрать из этой тысячи книг, расставленных как попало вперемешку с собраниями сочинений Диккенса, Скотта, Дюма и Уил-ки Коллинза, он решил не сразу, но только не толстый роман. Последние годы в школе и все время, пока Джон учился в университете, он регулярно читал французские и русские романы, но потом адвокатура и семейные дела привели к тому, что он ограничил круг чтения газетами «Таймс», «Ивнинг стандард», журналом «Экономист», воскресными приложениями, ну и, конечно же, делами, которые готовили ему поверенные, да книгами по специальности. Если ж он и обращался теперь к беллетристике, то разве что во время отпуска, да и то постепенно переключился на биографии и мемуары. Он разделял обывательскую точку зрения, что романов нынче никто не читает, а если кто и читает, то исключительно легкие, развлекательные.

Он поискал глазами что-нибудь новое, и взгляд его остановился на корешке с заглавием «Смерть Ивана Ильича». Иван Ильич? Имя какое-то знакомое — то ли советский диссидент, то ли мексиканский гуру-сыроед; Джон потянул книгу с полки, раскрыл и прочел, к вящему своему разочарованию, что это повесть Льва Толстого, по которой и назван небольшой томик.

В свое время Джон читал Толстого — «Войну и мир», «Анну Каренину», даже «Воскресение», — и ни малейшего намерения перечитывать классика русской словесности у него сейчас не было; но раз уж это повести, а он давненько не читал ничего из беллетристики, то можно пробежать глазами хоть одну из них и скоротать время до чая.

Открывался сборник «Семейным счастьем» — оптимистическое название, под стать настроению. Он уселся в коричневое, неряшливо зачехленное кресло у окна и принялся читать: «Мы носили траур по матери, которая умерла осенью, и жили всю зиму в деревне, одни с Катей и Соней…» Мысли перебегали с одного на другое — пастушья запеканка, которую подали к обеду, как там дети на берегу моря, все ли с ними благополучно, — тем не менее он пролистал тридцать страниц и, дойдя до замужества героини, задремал. Сидел ублаготворенный, в приятной истоме. Пусть он не мог вообразить себя «немолодым, высоким, плотным» героем рассказа, зато ему в героине виделась Клэр. «В груди у меня было такое полное счастье… счастье…»

Проснулся он примерно через полчаса и продолжил чтение. Небо за окнами затянуло тучами, в комнате, как и у рассказчика, краски мрачнели. Брак, начавшийся так счастливо, обернулся иной стороной. Между мужем и женой начались сцены, которые воскрешали в памяти Джона перепалки между ним и Клэр, — и он с возрастающей досадой начал понимать, что в названии заложена ирония. Он злился на Толстого: никогда бы не взялся читать эту историю, знай, что она столь пессимистична.

Привычка доводить начатое до конца заставила его пробежать последние страницы — спокойно и отстраненно. У них с Клэр есть, конечно, свои разногласия, но они их не драматизировали, да и нет у нее ничего общего с героиней повести. Он не мог себе представить, чтобы она затрепетала, если б какой-нибудь французишка прошептал ей "Je vous aime"[9]Я люблю вас (франц.).
, или чтобы ее «потянуло броситься очертя голову в открывшуюся вдруг, притягивающую бездну запрещенных наслаждений». Даже конец, когда Машенька объявляет о «новом чувстве любви к детям и к отцу моих детей», отнюдь не исправлял общего впечатления от этой, по его мнению, весьма малоприятной истории.

Жена с детьми пришли к чаю. И снова всей семьей они собрались за столом в кухне. Юстас рассказывал о крикете. Гай выпил четыре чашки чая, положив в каждую четыре ложки сахара. Дети ссорились. Элен вздыхала. Семейное счастье.

В библиотеку Джону удалось вернуться только после шахматной партии с Томом и беготни с Анной. Он снова взялся за книгу. Следующей в сборнике шла заглавная повесть «Смерть Ивана Ильича», и, поскольку это звучало совсем уж мрачно, Джон уже почти собрался захлопнуть книгу и поставить ее на полку, но слова первых же строчек: «заседание по делу — суд… прокурор» — невольно вызвали любопытство. Ему пришло в голову, что если речь идет об адвокатуре в царской России, то повесть может быть интересной как документ, и он решил попробовать, а там видно будет, читать или нет.

Это повесть — для тех, кто ее не читал, — о приятном, живом, умном молодом человеке — le phénix de la famille[10]Гордость семьи (франц.).
,— который благодаря протекции поднимается до должности прокурора в русском провинциальном городе. Он живет в свое удовольствие спокойной, размеренной жизнью. «Радости служебные были радости самолюбия; радости общественные были радости тщеславия, но настоящие радости Ивана Ильича были радости игры в винт». Затем, в возрасте сорока пяти лет, после нелепого случая, когда в заботах об устройстве новой просторной квартиры Иван Ильич влез на лестницу, оступился и упал, он стал поговаривать, что «у него странный вкус во рту и что-то неловко в левой стороне живота». Неловкость эта и боль стали усиливаться. Доктора говорили то-то и то-то и ставили разные диагнозы, но никакие их предписания не предотвратили его конца. Хуже телесных недомоганий были душевные страдания, рожденные болезнью. «Иван Ильич видел, что он умирает, и был в постоянном отчаянии». Он исполнен ужаса перед смертью. Ему становится ненавистна семья, здоровые люди, которые, видя, что он умирает, продолжают жить, как жили. А ведь жизнь их столь же бессмысленна, как и его. «Жизнь, ряд увеличивающихся страданий, летит быстрее и быстрее к концу, страшнейшему страданию… Нет объяснения! Мучение, смерть… зачем?»

Дойдя до этого места в повести, Джон Стрикленд уже полностью разделял чувства своего коллеги — Ивана Ильича. Он забыл о комнате, где сидит, о времени. Его позвали в гостиную выпить аперитив перед ужином, а потом к столу, и он машинально повиновался, говорил и слушал, точно какое-то миниатюрное устройство было вставлено ему в гортань и в уши, воспроизводя запрограммированные ответы на заранее подготовленные вопросы, но мысли о страждущем теле Ивана Ильича не оставляли его.

Едва дождавшись, когда кончится ужин, Джон поспешил в библиотеку дочитывать повесть. Страдания Ивана Ильича все возрастали, возрастало и отвращение к его слащавой, услужливо-почтительной жене. «"Уйдите, — кричит он ей, — уйдите, оставьте меня…" С этой минуты начался тот, три дня не перестававший крик, который так был ужасен, что нельзя было за двумя дверями без ужаса слышать его».

Когда Джон дочитал повесть до конца, Клэр и ее родители, смотревшие телевизор, уже отправились спать. Джон поднялся в спальню, не выпуская книги из рук, и положил ее на тумбочку у кровати. Он испытующе взглянул на Клэр, но она ничего не заметила, поглощенная романом Троллопа. Она вообще не обратила внимания на Джона, а он разделся, принял свою умеренно теплую ванну и вернулся уже в пижаме. Только когда он лег рядом с ней, она оторвалась от книги.

— Будем спать? — спросила она.

— Да.

Они выключили каждый свою лампу и обнялись под одеялом, как обнимались каждую ночь. Это было не столько способом выразить остатки привязанности, сколько выражением не вполне еще угасшего пыла, знаком, посредством которого один из них или оба вместе могли сообщить о своем желании, для чего достаточно было лишь обняться покрепче. Это вошло в привычку после неприятного инцидента первых лет супружества, когда Клэр, утомленная монотонной и механической «любовью», отвергла однажды его домогательства, чем озадачила и даже оскорбила Джона. Позднее она избавилась от иллюзий, и в эту ночь в Бьюзи именно Клэр обвила его своей длинной стройной ногой, нежно прильнула к нему приоткрытым ртом. Но под впечатлением прочитанного об Иване Ильиче Джон не отозвался. Он лишь рассеянно чмокнул ее, она пожелала ему спокойной ночи, отвернулась и почти тут же заснула.

В отличие от Ивана Ильича, который умирает в раскаянии на последней странице повести, Джон жил и бодрствовал, но пребывал в одинаковом с Иваном Ильичом состоянии страха и отчаяния. Мысль о неизбежности смерти, да еще боль в спине убеждали его, что и он умирает; правда, рассудок подсказывал ему, что это не рак позвоночника, а скорее простое растяжение мышц, однако никакой рассудок не способен был опровергнуть фактов: мучения и смерть с такой же неизбежностью ждут Джона Стрикленда, как и Ивана Ильича.

Не только мысли о смерти лишали его покоя и сна. Куда страшней было просто оглянуться в прошлое. Подобно Ивану Ильичу, он спрашивал себя: «Может быть, я жил не так, как должно?» — и таким же несостоятельным, как у Ивана Ильича, был ответ: «Но как же не так, когда я делал все как следует?» Лежа в продавленной кровати, он вспоминал молодые честолюбивые мечты посвятить жизнь чему-то более значительному, нежели собственное благополучие, например служить вечным идеалам свободы, равенства и братства на новом этапе социалистического движения. В двадцать пять лет он намеревался к сорока войти в парламент от лейбористов — может быть, даже стать министром, — так как же могло случиться, что вместо всего этого он стал солидным юристом, добывающим лицензии, защитником корыстных интересов тех выжиг, кто алкоголем или азартными играми отнимает у неимущих последнее? Почему не защищал он пьяниц, проституток, сводников и воров, казавшихся ему некогда жертвами, отбросами общества, шелухой, которая осталась от людей после того, как безликая капиталистическая машинерия высосала из них все соки?

Перед ним всплыло лицо молодого механика, взывая к его совести; однако, когда часы на церкви в Бьюзи пробили час ночи, он начал оправдывать себя. Да, он добывает лицензии, но такую работу подбрасывают ему клерки, а подбрасывают потому, что знают — он с ней справится и ему нужны деньги. А зачем ему деньги? Другие обходятся меньшим. Преспокойно ездят себе в Илинг или в Кройдон, каждый день возвращаются домой к чаю, просматривают материалы завтрашних процессов, смотрят телевизор и идут спать; а ему, видите ли, подавай дом в Холланд-Парке, и ужинает он у банкиров — людей с фантастическим жалованьем и огромным состоянием, а посему обязан отвечать им не менее изысканными и дорогостоящими ужинами в собственном доме. Но зачем ему такие друзья? Зачем такой образ жизни? Затем, что он женился на Клэр.

Ему вдруг стало совершенно очевидно, что если его жизнь пошла по ложному пути, то началось это именно с его женитьбы на Клэр. Впервые в жизни Джон почувствовал, что ненавидит жену. Ужас перед болезнью и смертью сменился злобным отвращением к женщине, лежавшей рядом. Ее мерное, спокойное дыхание отдавалось у него в ушах свиным сопением. И пахло от нее старухой. Девушка с трепетной улыбкой, на которой он женился, незаметно, как огонь в камине, угасла, а из пепла родилась вот эта нудная стареющая супруга — le phénix de la famille!

Он улыбнулся в подушку, вспомнив о маленькой мести, которую позволил себе сегодня вечером, воздав Клэр за те бесчисленные ночи, когда она отвергала его. Да и сейчас, как он подозревал, она лишь хотела убедиться, что по-прежнему привлекательна, — это она-то, родившая двух детей, выжатый лимон. Он уже не чувствовал к Клэр ничего, кроме отвращения и неприязни, и не только потому, что она испортила ему жизнь в прошлом, но и за роль, которую она сыграет в будущем. Если верить статистике, Клэр переживет его, и он мог себе представить, как ей, такой брезгливой по натуре, будут мерзки его последние страдания, как она будет сдерживать тошноту при виде его, скорчившегося от боли и просящего судно. Дети еще, может быть, пожалеют о нем, но виды на наследство быстро их успокоят — как картина Констебля или акварель Тернера утешит Клэр. Вроде домашних Ивана Ильича, жена и дети будут ждать его смерти и молить бога, чтобы скорее прибрал его.

Мысль об их боге, вдруг мелькнувшая в бессонном сознании Джона, привела его в такую ярость, что он стиснул зубы. Клэр не только переживет его, но и умрет-то в преспокойной уверенности, что ее ждут райские кущи, тогда как Джон, атеист, лишен даже этой веры в загробную жизнь; поэтому Клэр может позволить себе мечты о вечном блаженстве, а ему остается лишь с ужасом думать о бездонной неизвестности.

 

Глава пятая

Юношеские идеалы, не дававшие Джону покоя в ту ночь, он унаследовал от своего отца, который был судьей в северном судебном округе, но симпатизировал тем, кого в прежние времена называли бедняками, а теперь рабочим классом. Дед Джона служил управляющим на мельнице в Галифаксе; он был строгим пресвитерианцем, однако сына послал в квакерскую школу в Йорке, где позднее учился и Джон.

Судья был смолоду лейбористом и многие годы — бесплатно или за символическое вознаграждение — защищал интересы рабочих в конфликтах с хозяевами. Он сочувствовал даже виновным, понимая, что на преступление толкает нищета. «Законы, — сказал он как-то Джону, — не даны нам от бога, они созданы людьми. Присмотрись к законникам, которые их пишут. Подумай, чему служат эти законы — большей частью охране собственности тех, кто ее имеет, от тех, у кого ничего нет».

Его жена, мать Джона, была дочерью учителя. Она терпимо относилась к взглядам мужа, хотя и не разделяла их. Когда отцу Джона предложили должность судьи, делались попытки установить политическое равновесие в органах правосудия; первой его мыслью было отказаться, но жена уговорила согласиться, и, подобно всем мужьям со времен Адама, он уступил ей. Они купили особняк под Йорком, их обхаживали местные землевладельцы, и остаток жизни судье пришлось исповедовать свод законов, половину из которых он считал несправедливыми. Свои идеалы отец без особого нажима внушил сыну Джону и дочери Саре, словно передавая эстафету совершенствования рода человеческого. Сара стала учительницей, преподавала в школах в бедных рабочих кварталах, вышла замуж тоже за учителя, родила троих детей. Джона же отправили в Оксфорд, где радикальные убеждения привели его в Лейбористский клуб; на тред-юнионистских дискуссиях он высказывался в поддержку резолюций, предлагаемых левым крылом. Однако его приняли в свой круг и сыновья йоркширских землевладельцев, с которыми знались его родители; сказалась и материнская кровь, отчего со временем друзья-лейбористы казались ему все зануднее, зато юноши из клуба «Баллингден»[11]Клуб студентов-спортсменов из состоятельных семей в Оксфордском университете.
привлекали светскостью и шиком. Он стал пропускать собрания лейбористов, потом и вовсе подал заявление о вступлении в другой клуб, более громкий и элитарный, чем «Баллингден», — клуб британской haute bourgeoisie[12]Крупная буржуазия (франц.).
. Он изучил их неписаные правила, был принят и на выходной уезжал теперь из Оксфорда в загородные поместья. Он продолжал поддерживать отношения с этим же кругом и после Оксфорда, вступил в Лондонскую коллегию адвокатов, а позднее встретил в этом же кругу Клэр. Если все это время он продолжал причислять себя к социалистам, то скорее шутки ради, — похоже, это развлекало его друзей.

Одним из этих друзей, еще по Оксфорду, был ГенриМасколл, отец которого владел землями под Кромером. Генри был одним из тех итонцев, а теперь банкиров, которых Джон во время прошлой бессонницы винил в том, что жизнь его пошла по ложному пути. Непонятно, как он мог упрекать Клэр за это знакомство, ведь с Генри он познакомился сам еще в Оксфорде. Правда, по-настоящему они подружились лишь после того, как обзавелись семьями, тем более что семейная жизнь меняет представление о том, кого считать друзьями, а подчас и самих друзей. Оттого что теперь они должны стать друзьями для обоих супругов, отпали те, кто годами были Джону по душе, но оказались слишком серьезными для Клэр или у них были невыносимые жены, зато некоторых из ее подруг не выносил Джон из-за их глупости и пошлости. А здесь обе пары очень подходили друг к другу — каждая чувствовала себя польщенной знакомством, а этого в их кругу вполне достаточно для приятельских отношений. Обе женщины были привлекательны, обе элегантно одевались. Они вышли из одной среды (хотя Мэри не была католичкой) и даже походили характерами: обе сдержанные, даже застенчивые — особенно на фоне своих экстравертных супругов, обе отличались неуступчивостью.

Ряд факторов способствовал тому, что их знакомство — первоначально шапочное — переросло в дружбу домами, когда можно было позвонить запросто и сговориться пойти в кино; дети тоже были почти ровесниками, и обе семьи на лето ездили в Норфолк. Приглашение на ужин, полученное в торговом центре Кромера, было лишь началом целой серии взаимных визитов нового отпускного сезона: обеды, ужины, пикники. Клэр и Джон, однако, чаще бывали у Масколлов, чем Генри и Мэри у них, поскольку Масколлы держали повара и дворецкого, а Лохи довольствовались кулинарными способностями Элен, и вина разливал сам генерал. По тем же причинам к Масколлам было принято являться в вечерних туалетах, в то время как Генри и Мэри приезжали к Лохам без церемоний.

 

Глава шестая

Весь второй день отпуска Джон пребывал в задумчивости. Утром он совершил долгую прогулку в одиночестве, был неразговорчив за обедом и до вечера простоял в библиотеке у окна, глядя на деревья. После чая он объявил, что собирается опять пройтись. Клэр напомнила, что они званы к Масколлам, — пусть не задерживается: ведь надо будет переодеться.

Сидевший на лужайке генерал увидел, как зять направился куда-то по тропинке, и, пройдя через двор, перехватил его.

— Не возражаете, если я составлю вам компанию? — спросил он.

— Нет, конечно.

Какое-то время они шли молча, потом Юстас поинтересовался, не собираются ли Джон с Клэр куда-нибудь вечером.

— Да. К Масколлам.

— Вас там хорошо накормят.

— Надеюсь. Снова молчание.

— И угостят гаванской сигарой, — сказал генерал.

— Захватить одну для вас?

— Больше не курю, — сказал Юстас. Они еще некоторое время шли молча.

— Я видел, вы читаете Толстого, — сказал Юстас.

— Да.

— Такие безысходные рассказы…

— Да.

— Супружеская жизнь ему не по душе, явно не по душе.

— О ком это вы?

— О Толстом. В «Войне и мире» есть сцена, когда старый князь Болконский говорит сыну: «Плохо дело, а?» — а князь Андрей спрашивает, что он имеет в виду. «Жена, — говорит старый Болконский. — … Да, нечего делать, дружок, такие они все, не разженишься».

Джон покраснел, но ничего не сказал. Он проводил взглядом лесного голубя, вспорхнувшего с обочины и скрывшегося из виду высоко в кроне дерева.

— С возрастом начинаешь понимать, — сказал Юстас, — что жизнь чаще всего не оправдывает надежд.

— Ваших тоже не оправдала? — поинтересовался Джон.

— Разумеется, — сказал Юстас, покачав головой. — Я был солдатом.

— Разве у солдата больше причин для разочарования, чем у других?

— Да. После войны мы знали, что больше не будет войн никогда. Во всяком случае — между великими державами. Слишком опасно. Всех на куски разнесет. Поэтому всем нам, претендентам в Веллингтоны, пришлось сесть за парты, чтобы пополнить в будущем ряды ученых и инженеров.

— Зато вы остались живы, — сказал Джон.

— Жив, да только лишний. И дело не в том, что устарели наши знания, — отжили свое наши идеалы. Честь. Мужество. Дисциплина. Они вышли из моды подобно штыкам и револьверам.

— Возможно, — сказал Джон. — Во всяком случае, у моего поколения такие слова не очень были в ходу.

— На мой век пришлись два важнейших обстоятельства, которые меняют человеческую натуру, — сказал Юстас. — Солдат утратил свой статус: воин-герой прекратил свое существование…

— А второе?

— Контроль за рождаемостью. Противозачаточные пилюли.

Джон рассмеялся:

— Это ведь упрощает жизнь…

— Но меняет изначальные представления о вещах, разве нет? Исчезает неизбежная связь между физической близостью и воспроизведением потомства.

Джон не мог согнать с лица улыбку.

— Разве раньше любили только для того, чтобы иметь детей?

— Нет, но женам заповедовалась верность, дабы мужья знали, что дети — это их дети. Теперь же это не само собой разумеется. Верность стала отвлеченным понятием. А это мешает держаться в строю.

Джон отвернулся и уставился на линию горизонта. Улыбка с его лица исчезла.

— Человек может разлюбить свою жену, — сказал он, — но она останется матерью его детей.

— Правильно, — сказал Юстас. — На любви брак держится несколько первых лет. Затем живут вместе ради детей. А потом это становится просто привычкой.

— Не слишком многообещающая перспектива.

— Как раз наоборот. Третья фаза — самая лучшая. Никаких драм. Никакого давления. Товарищество. Как между одноклубниками.

Когда они вернулись домой, Клэр уже приняла ванну. Он сел в ту же воду, вытянулся и закрыл глаза. Боль в спине отпустила — значит, он еще не умирает, — но после бессонной ночи чувствовал слабость. Лежа в ванне, он не без смущения припомнил мысли, которые не давали ему заснуть: ведь утром боль в спине исчезла, а ненависть к Клэр представлялась просто дурным сном. Он винил во всем Толстого и, прежде чем выйти к завтраку, убрал в шкаф «Смерть Ивана Ильича», втиснув книгу между томиком «Скотт в Антарктиде» и «Оксфордским словарем личных имен».

И все-таки тягостное настроение осталось — как после припадка эпилепсии. Откуда на него, человека, в общем-то, удачливого, наваливалось это чувство неудовлетворенности? Он вспомнил юношеские идеалы, но подумал теперь, лежа в ванне, что-либо уже перестал их исповедовать, либо у него еще будет время им служить. Разве они не могли быть просто неприжившимся привоем? Тогда мрачные ночные мысли лишь свидетельствовали о подсознательной вине Джона перед разочарованным им покойным отцом, а если вдуматься в то, как прошло его детство, то их, пожалуй, и легко объяснить.

Он вылез из ванны, закутался в купальную простыню и, войдя в спальню, одарил Клэр неожиданным поцелуем. Она улыбнулась, не так, как улыбалась до замужества, а как улыбаются собаке, которая послушно идет к ноге. Но Джон этого не заметил, он увидел только улыбку, и это тотчас отразилось на его настроении, а затем и на выражении лица в зеркале, когда он повязывал черный галстук бабочкой.

 

Глава седьмая

За ужином у Масколлов Джон сидел между матерью Генри и ее внучкой Джилли. Он был в отличном настроении, напрочь забыв о ночных терзаниях и недавней меланхолии. Джон чувствовал себя превосходно, это была его стихия: джин со льдом приятно горячил кровь, в одном бокале — рейнвейн, в другом — бордо; канделябры, горящие свечи, галстуки бабочкой у мужчин, глубокие декольте у дам; остроумная собеседница слева, прелестная девушка — справа, а напротив — улыбающееся милое лицо Мэри Масколл.

Прежде всего, естественно, он беседовал с леди Масколл, которая смертельно скучала в деревне и набрасывалась на каждого лондонца, оказавшегося в Северном Норфолке. Воспитанница прогрессистских салонов, чуждая деревенским пристрастиям своего супруга — к охоте и лошадям, она знала, что Джон также далек от них, и объясняла это его более высокими интересами. Ей нравились разговоры о правосудии, которые сводились, впрочем, к пересказу самых жутких дел из практики Джона; особенно интересовала ее внешность преступников, она засыпала Джона вопросами на этот счет, словно хотела запомнить побольше деталей, чтобы предаваться по ночам мазохистским фантазиям.

В мерцании свечей, скрадывающем возраст зрелых женщин, исчезало преимущество Джилли Масколл — цветенье ее юности, держалась же она сообразно возрасту, запальчиво и неуклюже. Шутила и сама же смеялась своим собственным шуткам, будто опасаясь, что их не поймут, но Джон не слышал ее острот. Он видел ее последний раз год назад и был поражен переменой. Была ребенком — и вдруг женщина; она вытянулась, а лиф платья отчетливо обрисовывал высокую грудь. Кокетливые взгляды из-под ресниц не казались чем-то новым (дети ведь бывают кокетливы), но в сочетании с ее округлившимися формами они волновали его.

Разумеется, она вышла из младенческого возраста, и вполне возможно, у нее уже есть мужчина, например тот же Гай, однако Джона смущал сам факт, что он так думает об этой девушке, которая недавно была совсем еще ребенком.

Когда рейнвейн, бордо и джин возымели свое действие, он с ужасом подумал, что уже стар для флирта с девушками ее возраста, но болтая с ней о курсах секретарш, куда она собиралась поступать осенью, Джон, неожиданно для себя, сказал:

— Я буду не я, если не вытащу вас как-нибудь пообедать.

— С удовольствием приму приглашение, — ответила она.

— Где мне вас найти?

— Даже не знаю. Пока не подыщу себе квартиру, буду, вероятно, жить у Генри и Мэри.

— Тогда я позвоню вам, если, конечно… — Он намеренно запнулся — известный трюк.

— Если что?

— … им это может не понравиться. Она хихикнула.

— Может быть.

— А вы не могли бы позвонить мне в контору?

— Идет.

— Я вам дам визитную карточку… — Он полез во внутренний карман, нащупал бумажник, вынул карточку, сунул ее в носовой платок и шепнул ей: — Сейчас передам под столом. — Они продолжали болтать о том о сем, в то время как пальцы их встретились под накрахмаленной скатертью, и из рук в руки перешел кусочек картона.

За общим шумом, который царил за столом, накрытым на двенадцать персон (в основном это были кузины и кузены Масколлов), никто не слышал, о чем они говорили, к тому же Джон прекрасно знал, что Генри и Мэри не осудили бы его, но от этой маленькой тайны среди заурядного ужина на Джона повеяло ароматом запретного плода. И потом, это так пикантно — заронить в душу невинной девушки мысль о грехе.

Джон снова повернулся к леди Масколл — он вдруг вспомнил дело об инцесте, адвокатом по которому выступал один из его коллег. Тайное свидание с Джилли тотчас выветрилось из головы, и когда она, удаляясь с дамами в гостиную, заговорщицки улыбнулась ему, он понятия не имел, что означает эта улыбка.

Мужчины остались, и, как предполагал тесть, Джону была предложена гаванская сигара. Он обрезал ее, раскуривая, затянулся и неторопливо выдохнул густой дым, свившийся в облачко над головой.

Генри Масколл, сверстник Джона и ближайший его друг, смуглый и статный мужчина, насмешливо скривил губы, густым, с хрипотцой голосом рассуждая о политике. Точнее, о конфликте правительства с тред-юнионами.

— Если вас интересует мое мнение, — говорил он, — Хит[13]Эдуард Хит — премьер-министр Великобритании в 1970–1974 гг., лидер консервативной партии.
пустит дело на самотек, а когда положение ухудшится, он обратится к нации.

— И победит? — спросил Джон.

— Обязан, — сказал Генри.

— А я не уверен. — Джон попыхивал сигарой. В конце концов, такова была его роль адвоката дьявола на званых ужинах у консерваторов. — Большинство англичан скорее симпатизируют тред-юнионам, чем правительству.

— Но никто не хочет инфляции, — перебил Генри.

— Совершенно верно. И если люди хорошенько подумают, то сообразят, что ежегодное повышение заработной платы на двадцать-тридцать процентов неизбежно ведет к инфляции. Но они не задумываются. У них левая рука не знает, что делает правая… а точнее, левое полушарие не знает, о чем думает правое. Поэтому большинство выскажется за ограничение роста заработной платы, и оно же будет давить на свои профсоюзы, требуя ее повышения.

— А если вы меня спросите, — сказал Гай, хотя и знал, что никто его мнения не спросит, — по-моему, рабочим нет смысла поддерживать правительство тори, то есть капиталистов. Для рабочих чем больше хаоса, тем лучше.

Пока Гай излагал свои революционные идеи, сэр Джордж Масколл, состояние которого — земельные угодья, ценные бумаги и произведения искусства — оценивалось в несколько миллионов фунтов стерлингов, передал Гаю, как бы в доказательство терпимости английской аристократии к любым умонастроениям, графин с марочным портвейном, причем сделал это без тени иронии. Правда, веко у него подергивалось, но это могло быть не признаком раздражения, а просто старческим тиком; он обратился к Джону и Генри:

— Отмена воинской повинности — это серьезная ошибка.

— К воинской повинности можно вернуться, — сказал Генри, он придерживался радикальных взглядов, модных среди молодых консерваторов.

— Не уверен, что это вам поможет, — возразил Джон. — Воинской повинностью не изменишь убеждений человека. Юстас, например, считает, что вам и нынешнюю армию не стоит использовать для борьбы с забастовками.

— Юстас ничего не понимает, — сказал сэр Джордж, принадлежавший к тем соседям, которые считали отца Клэр слишком эксцентричным, чтобы принимать у себя в доме.

— Да все равно все лопнет… — бросил Гай. И опрокинул себе в рот рюмку портвейна.

— За республику! — сказал Генри.

— Не исключено, что мы станем свидетелями, — вставил Джон, обеспокоенный, как бы его пьяный шурин не выкинул какой-либо глупости, которая скомпрометировала бы его, — слияния тред-юнионов с государством и образования четвертого сословия, как говорил Черчилль…

— Ну, это уж слишком… — вырвалось у сэра Джорджа.

— Прекрасно! — воскликнул Гай. — Назад, к Муссолини.

— Я согласен с Гаем, — сказал Генри. — Это исключено. Корпоративное государство? Нет, монетаризм — вот что нам нужно. Именно таким путем японцы и немцы сдерживают инфляцию.

Они продолжали в том же духе. Дамы, сидевшие в розовой гостиной, начали скучать. Конечно, ничего скучнее таких разговоров не придумаешь, но раздражал и сам обычай, согласно которому женщины после ужина оставляли мужчин одних.

— Не могут же они так долго рассказывать скабрезные анекдоты? — вздохнула Клэр, обращаясь к Мэри через полчаса этой вынужденной сегрегации.

— Беседуют о политике или о деньгах, — предположила Мэри.

— Странно все-таки, — сказала Клэр, — они вечно рассуждают о проблемах, которые им не по плечу, а когда они действительно могли бы принести пользу, скажем, подвязать кусты малины или починить пылесос, сразу у них скучающий вид. Почему это?

— Лентяи, только и всего, — рассмеялась Мэри. Она не стала распространяться на эту тему, Клэр тоже: в своих семьях обе были на вторых ролях и чаще предпочитали молчать.

Тем временем Джилли вспорхнула с пуфика у ног своей бабушки и села рядом с Клэр.

— Надеюсь, вы будете меня приглашать, когда я переберусь в Лондон? — спросила она.

— Конечно, — ответила Клэр, сдержанно улыбнувшись, ибо от нее не укрылось выражение этих юных глаз, когда девушка разговаривала за столом с Джоном.

— Я, знаете ли, ужасно нервничаю: ведь прямо из пансиона попасть в большой город со всеми его ужасами — это не шутка.

— Пустое, — сказала Мэри. — Насколько я знаю, в городе нет и половины тех ужасов, какие творятся в вашем пансионе.

Джилли усмехнулась:

— Ну, чего же вы хотите, когда девочек держат взаперти в четырех стенах?

— В мое время было по-другому, — сказала Мэри. Помолчала и, улыбнувшись, добавила: — Впрочем, может быть, все было так же.

Наконец мужчины вышли к дамам. Джон подошел к Мэри, с которой за столом не сумел словом перекинуться, поскольку она сидела на другом конце. Правда, все они недавно виделись в Лондоне, так что и говорить особенно было не о чем, впрочем, друзьям нет нужды искать тему для беседы.

Среди ночи Джон вдруг проснулся от чувства тревоги. Он лежал, боясь новой бессонницы и мучений, как вчера ночью, и пытался понять причину этой тревоги. Вздрогнув, он вспомнил, что просил Джилли Масколл позвонить ему в контору. Если она проболтается, пересудов не оберешься, его поднимут на смех.

Вероятно, все-таки кофе или сигара нарушили сон. Медленно передвинув ногу, Джон коснулся жены. Она была теплая и мирно спала — это успокоило его, и он тоже задремал.

 

Глава восьмая

Многолетний опыт поездок в Бьюзи научил Джона и Клэр, что проводить здесь надо недели две, не больше. Если они задерживались, мать начинала раздражать Клэр, а генерала выводили из себя внуки. Да и прокормить такую семью Лохам было нелегко — нелегко физически и материально, поэтому 15 августа стало обычным днем отъезда домой, точнее, днем переезда в другой их дом, находившийся в шестидесяти милях к западу от Лондона.

Коттедж в Уилтшире был маленьким и убогим по сравнению с домом в Бьюзи, да и находился он в пределах задымленного кольца, окружающего любой большой город.

У Стриклендов не было ни теннисного корта, ни бассейна, по уилтширским меркам они вообще не принадлежали к людям состоятельным, поэтому могли благодарить судьбу уже за то, что у них есть дом в таком месте. Первый их дом был в Лондоне, и в течение семи лет он служил им единственным пристанищем. Это уже потом, когда дети стали подрастать, Джон и Клэр начали задумываться, куда бы податься летом на субботу и воскресенье. Бьюзи был далековато от Лондона, а половина их друзей разъезжалась по загородным домам. Тогда-то они и пришли к мысли, что если продать часть паев и акций, переписанных отцом на Клэр, и взять ссуду в страховой компании или в каком-нибудь небольшом банке, то они смогут позволить себе скромное гнездышко за городом. Они изучали колонки «продается» в воскресных газетах и объездили отмеченные адреса в своем, тогда еще новеньком «вольво» по всем окрестностям Лондона — на север, юг, восток и запад. В итоге они убедились, что в пятницу после работы по магистрали М-4 легче выбраться из Лондона, и решили сосредоточить поиски на графствах Беркшир, Уилтшир и Оксфордшир, хотя — увы! — цены на недвижимость тут были выше, ибо немало людей искало то же, что и они.

Они осмотрели добрую дюжину разных домов — большей частью сложенных из старого бута, под гнилыми соломенными крышами. Джон, уроженец Северной Англии, рассчитывал увидеть кирпичные коттеджи и неизменно удивлялся, когда с него запрашивали несколько тысяч фунтов за хибары, которым давно пора на снос. Клэр же, по ее собственному признанию, мечтала о чем-нибудь вроде их дома в Бьюзи, «поменьше, конечно, но в таком же духе». Только коттедж под Хангерфордом отвечал в этом смысле ее требованиям: небольшой, квадратный, с четырьмя спальнями, двумя общими комнатами и кухней; он был кирпичным, выстроен в прошлом столетии. Им понравилось все; они на нем остановились, но затем неделями шла нервотрепка, пока хозяйка, старая ведьма, играла с ними в кошки-мышки, утверждая, будто у нее есть другие покупатели, тоже якобы молодая супружеская чета; в конечном счете они заплатили тысячу сверх первоначальной цены, зато все их уверяли, что лучше поместить капитал просто невозможно, и они получили наконец собственный загородный дом.

Он стоял в миле от деревни, никаких соседей вокруг. Огород, фруктовый сад, выгон, несколько сараев и амбар — все это было приобретено вместе с домом; вокруг расстилались холмы и поля, окаймленные высоченными вязами, которые образовывали как бы живую изгородь. Какая здесь была сырость и грязь, когда они въехали, вспомнить страшно, но со временем они сделали тут свое второе жилье, даже установили на кухне еще одну стиральную машину и сушилку.

На кухне они и ели. Джон настоял, несмотря на некоторое сопротивление Клэр, чтобы все у них было просто, демократично. Никаких ужинов при свечах в столовой, никаких слуг, неслышно исчезающих за обитыми зеленой байкой дверьми. Он чувствовал себя приверженцем «скандинавизма», частью же этой философии была вера в машины. «Машины, — любил он говорить, — вот прислуга двадцатого века». Клэр уговаривала его нанять поденщицу из ближайшей деревни, это было бы недорого, но Джон потратил сотни фунтов на посудомойку, стиральную машину и сушилку, а также на две косилки (одну для газона, другую для сада), на универсальный копатель, электропилу (надо же чем-то пилить дрова), не говоря уж об обычном хозяйственном инвентаре вроде пылесоса, воздухоочистителя, кофемолки, яйцевзбивалки и лимоновыжималки — каждый агрегат, естественно, со своим мотором. Если же это помножить на два, имея в виду их лондонский дом, да прибавить два электропроигрывателя, два телевизора, магнитофона и сменный мотор для «вольво», то Джон и Клэр располагали штатом в две дюжины слуг двадцатого века. Но подобно тому, как живые слуги болеют, из строя выходят и машины, поэтому не одно субботнее утро прошло в борьбе с упрямой косилкой, не один субботний день был загублен перевозкой капризных устройств в мастерские Мальборо или Хангерфорда.

Наихудшим же из дней в году был день прибытия из Бьюзи: измученные долгой поездкой, они неизменно сталкивались с тем, что способна натворить природа, если ее на три недели предоставить самой себе. Газон уже не брала ни одна косилка, а трава в саду походила на настоящие джунгли. Чистые, выполотые грядки в огороде превращались в заросли, а горох и фасоль чахли, заглушенные мощными побегами сорняков. Они со страхом входили в дом, боясь увидеть либо следы ночной кражи со взломом, либо мокрые разводы на потолке, однако в эту августовскую среду 1973 года все, кажется, было в порядке. Сладковатый запах от блюдец с мухомором на подоконниках, в которых плавали дохлые или еще подрагивавшие черные мухи, — неприятно, конечно, но не самое страшное. Клэр и Джон молча, не глядя друг на друга, принялись наводить порядок и чистоту, кормить детей, включать бойлер, стелить постели и проветривать комнаты.

Несмотря на летнее время, Джон затопил камин, потому что без огня гостиная казалась нежилой. К десяти вечера дети уже были в постелях. Джон и Клэр выпили аперитив, поужинали на скорую руку, немного посмотрели телевизор и пошли к себе наверх. Вода была чуть теплая, но по привычке они приняли ванну.

— А стоит ли вообще возиться с этим домом? — спросил Джон, когда они лежали в постели.

— Думаю, да. А ты как считаешь?

— Если бы не он, мы всегда могли бы снимать домик во Франции.

— Да. — Она помолчала. — Но не на каждые же субботу и воскресенье.

— На свете сколько угодно сельских гостиниц.

— Ну, когда мы отправим детей в пансионаты… — начала она и тут же осеклась, потому что для них эта тема была вечным камнем преткновения.

Но Джон так устал, что промолчал — сейчас он был не в силах спорить о проблемах воспитания детей. Он просто погасил лампу у себя на тумбочке. Клэр тоже.

 

Глава девятая

Утром Джон решил заняться садом и тут же принялся за дело. Он раз и навсегда решил, что не позволит ему прийти в запустение, как это случилось с имением родителей Клэр, и, хотя ему надоедало косить траву и выдирать сорняки, он с удовлетворением оглядывал плоды своего труда, своей техники, наводившей порядок среди недавнего хаоса. К часу он явился домой, голодный и довольный тем, что половина рабочего дня уже позади.

Не увидев на столе в кухне ножей и вилок, он нахмурился.

— Обед не готов? — спросил он раздраженно.

— Замоталась немного, — ответила Клэр, накладывая детям фасоль на явно пережаренные гренки.

Джон сел за стол.

— Бери сам, — сказала Клэр. Он поднялся и пошел к плите.

— А что брать?

— Тушеную фасоль и картошку в духовке. Если хочешь, можешь поджарить яичницу.

Он разбил над сковородкой два яйца и перемешал их деревянной ложкой. Достал из духовки картофелину, положил на тарелку фасоли и понес к столу. Посолив картофелину и яичницу, он принялся есть.

— Рецепт из твоей поваренной книги? — спросил он мрачно.

— Слушай, ты же знаешь: я была занята стиркой, потом ходила за продуктами, пока ты развлекался со своими косилками.

— Я не развлекался, — сказал он.

— Ну и я тоже.

Она села, поставив перед собой тарелку с картофелем, разрезала картофелину, положила масла, рубленого чеснока, немного тертого сыра. Тушеную фасоль она полила вустерским соусом и добавила острой перечной приправы «Табаско», на отдельной тарелочке нарезала помидоры, полила оливковым маслом, лимонным соком, посолила, поперчила, посыпала репчатым луком.

— Могла бы и мне приготовить, — заметил Джон.

— Да что же это такое! — воскликнула Клэр. — Ты что, не в состоянии сам разрезать помидор?.. Даже Томми и тот умеет помидоры резать.

— Ну а фасоль…

— Джон, прекрати. Вот вустерский соус. Вот «Табаско». Я же сказала: бери сам.

— Терпеть не могу горячего, — капризно затянула Анна, отвлекая родителей от ссоры.

— Можно мне немножко пива? — включился Том.

— Конечно, нельзя, — бросила Клэр. Она краем глаза заглянула в «Дейли мейл», которую купила по дороге из магазина, поправила ее локтем, чтобы удобней было читать, и уже открыто уткнулась в первую страницу. Дети шумно заспорили, можно ли Анне второй стакан апельсинового сока, потому что у нее стакан меньше, чем у Томми, а если он нальет себе второй, она возьмет третий, а если он выпьет миллион стаканов, тогда она — миллион и еще один. Джон сидел молча — он злился из-за обеда, но не хотел продолжать препирательства, чтобы не касаться проблемы эмансипации, которая, как и проблема частных школ, была предметом их вечных споров.

— У нас гостей не ожидается? — спросил он вечером.

— Может быть, Тэдди и Таня заглянут, но это не наверняка, — отвечала Клэр, не отрываясь от газеты.

— Со всем своим выводком?

— Если соберутся приехать, то, разумеется, все вместе.

Джон вздохнул. Клэр подняла голову и посмотрела на него.

— Наша беда в том, — сказала она, — что мы никого не можем принять с ночевкой.

— А Масколлы? Они-то уж могли бы оставить детей в Лондоне.

— Они еще в Норфолке. И потом, кому по душе оставлять детей?..

— Генри относится к этому спокойно.

— Почему ты так думаешь?

— Его не слишком волнует семья.

— Ну, не сказала бы.

— А его вечные интрижки?

— Сплетни. И потом, это вовсе не означает, что он не любит своих детей.

Джон поднялся и пошел к плите налить себе кофе.

— А кого еще можно было бы пригласить? — немного погодя спросил он.

— У меня лично никаких пожеланий нет.

— А эта пара, с которой мы познакомились у Масколлов… Грэи, кажется?

— Мы же их почти не знаем!

— Они наверняка с удовольствием приехали бы на выходные.

— Если бы у нас была вторая ванная… — начала Клэр, возвращаясь к еще одной извечной теме.

— Мы не можем себе позволить такие расходы, — бросил Джон раздраженно.

— Нечего тогда звать этих Грэев.

— Они что, не могут принять душ в нашей?

— Терпеть не могу делить с кем-то ванную, — сказала Клэр.

— Нет, ты неподражаема! Против грязи в ванной ты же не возражаешь, поэтому никогда ее не моешь, зато против…

— Дело не в ванной…

— А-а… вот ты о чем. Ну, амбре что после Масколлов, что после Грэев, надо полагать, одинаковое.

— Масколлов мы знаем.

— Ты же сама себе противоречишь. Претендуешь на сверхпередовые взгляды, а ведешь себя как дикарка, которая не выносит чужого запаха в своей пещере…

— Знаешь, ты не на перекрестном допросе, — съязвила Клэр, уловив в его голосе патетику и сарказм, которые обычно производят отличное впечатление в суде. — И вообще, может, она и прелестна, зато от него просто тоска смертная.

— Ну ладно, — сказал Джон, — давай хотя бы на воскресенье позовем кого-нибудь к обеду.

— Кого?

— Да кого угодно. Хартов, Фрэйзеров, Себби Говарда, наконец.

Она насупилась и посмотрела на часы.

— А что сегодня по телевизору?

— В девять, кажется, что-то есть, — сказал он. — Ну, так как?

— Что — как?

— Насчет воскресного обеда. Она выразительно вздохнула:

— Ну хорошо, позови кого-нибудь.

— Обычно звонит хозяйка.

— Я никого не хочу звать на воскресный обед, мне моя семья не надоела. — Она произнесла это без всякой злости, как бы между прочим, словно была занята другими мыслями.

— И мне не надоела, просто я люблю компанию.

— Я тоже — иногда. Кроме того, все эти люди могут быть уже чем-то заняты.

— А могут и не быть. Почему бы не спросить у них?

— И потом, я вечно чувствую себя неловко, принимая гостей здесь. У нас ведь ни поплавать нельзя, ни поиграть в теннис — ничего…

Джон бросил на нее мрачный взгляд.

— Значит, единственное, чего тебе не хватает для полного счастья, — это бассейн и теннисный корт. — Он встал и взял сигару из коробки рядом с тостером.

— Я этого не говорила, — сказала Клэр. — Но сколько можно сидеть за столом и разговаривать? Всему есть предел… не за этим же они потащатся сюда в воскресенье.

Джон взглянул на часы: без трех минут девять.

— Ладно, — заключил он. — Никого не зови. — И вышел в гостиную, оставив Клэр мыть посуду.

Чуть позже она все-таки позвонила, но только Джексонам, у которых не было ни корта, ни бассейна, и пригласила их на воскресенье к обеду.

 

Глава десятая

После двух-трех дней напряженного труда сад удалось привести в порядок, к столу были даже поданы собственные свежие овощи, обнаруженные после прополки. Постепенно Стрикленды обживались. Едва прошел слух, что они приехали, им стали звонить — два-три звонка на дню непременно, поскольку Стрикленды считались неотъемлемой частью уилтширского общества. Детей наперебой приглашали поиграть или поплавать в соседских бассейнах, а Джона и Клэр — сыграть партию в теннис. Они то и дело разъезжали по званым обедам, и соседка-фермерша стала у них едва ли не приходящей няней.

В последнюю перед отъездом неделю Клэр тоже дала два обеда. Джон снова хлопал пробками, открывая бутылки бордо и наполняя графины выдержанным марочным портвейном.

На сторонний взгляд Стрикленды были такими же как всегда: дети — милые и воспитанные, Клэр — спокойная и очаровательная, Джон — остроумный и немножко спорщик. Стоя на теннисном корте или открывая бутылки с вином, Джон любил посмотреть на себя со стороны и при этом думал: «Не на это ли и дается жизнь — шумные, веселые друзья. Хорошенькая, умная жена. Послушные дети. Дом в Лондоне. Загородный коттедж. Чего больше?»

О большем он и не мечтал, и тем не менее время от времени ему не давало покоя что-то ассоциировавшееся у него теперь с Иваном Ильичом. Это походило на болезнь, на некий умонастроенческий обморок: он вчуже смотрел на себя, бегающего в белых шортах по соседскому теннисному корту, и не узнавал. Даже среди шуток и споров за собственным обеденным столом он ловил себя на том, что слушает свой голос как бы со стороны. «Я бы никогда такого не сказал. Это не я. Это кто-то чужой». Иными словами, у него было такое чувство, будто он играет роль в некой пьесе, написанной кем-то другим, а когда он просыпался среди ночи, ему казалось, что занавес опустился, пьеса окончилась и он остался один за кулисами, в темноте, наедине со своим ничтожеством.

С тех пор Джон начал опасаться душевной болезни или, выражаясь более современно, нервного срыва; и единственное, что его успокаивало, было теплое тело Клэр, лежавшей рядом. Утром — при свете дня, среди суеты, разговоров — он снова приходил в себя. Особенно когда возился с детьми, которые смотрели на него с нескрываемым обожанием, не оставлявшим никаких сомнений — он их отец, и больше им ничего не надо.

Клэр, утешавшая его ночами, днем чаще раздражала. Она вроде бы не говорила и не делала ничего такого, что нарушало бы его душевное равновесие, но все ее поведение свидетельствовало о безразличии. Она любила поспать подольше, и Джону приходилось самому управляться с завтраком и кормить детей, будто утренние сны интересовали ее больше житейской прозы. Стоило ли из-за этого расстраиваться? Такова уж человеческая натура. Он и сам мог бы поступить точно так же. Но даже проснувшаяся и одетая Клэр расхаживала по дому и саду с таким видом, будто ничего ее здесь не касается.

Особенно отчетливо Джон чувствовал это в Уилтшире, где сам коттедж вызывал в памяти первые годы их супружеской жизни. Неумело оклеенная обоями спальня напоминала, как они, одетые во что не жалко, клеили их. Клэр подшивала занавески, а Джон прилаживал карниз. Они купили в лавке у старьевщика в Мальборо платяной шкаф и провели не один день, обдирая с него безобразный лак. Клэр в те далекие дни встречала улыбкой каждый взгляд Джона. И в воображении его возникало ее розовое смущенное лицо. Теперь ни он, ни она не заглядывали друг другу в глаза, а если и встречались взглядами, лицо Клэр не меняло своего выражения. Разве что чуть дрогнут губы.

Это потому, подумалось Джону, что она больше не любит его. Как-то на кухне он спросил ее об этом, и она удивленно посмотрела на него. «Конечно, люблю», — ответила она рассеянно, но искренне, и это его успокоило. Тогда он подумал: быть может, это он больше не любит ее; он вспомнил свое отвращение к жене после того, как прочел повесть Толстого, но это прошло, и теперь Джон отвечал себе так же, как она ему: конечно же, он любит ее, хотя, возможно, и не так, как раньше.

 

Глава первая

В сентябре, вскоре после возвращения в Лондон, Стрик-лендов пригласили на обед Генри и Мэри Масколлы, тут и зашел разговор об адюльтере — теме деликатной, поскольку собеседникам не всегда известно, как обстоит дело с этим вопросом у присутствующих супругов. Микки Нил, романист, посвятивший свои книги проблеме однополой любви, вероятно, завел этот разговор не случайно.

— А вы слышали, — осведомился он, — что Сара Каммингс сбежала с коммивояжером?

— Никакой он не коммивояжер, — возразила Арабелла Моррисон, некрасивая незамужняя кузина Мэри, обожавшая сплетни тем больше, чем меньше давала для них поводов. — Он работает в банке Хамброз.

— Именно коммивояжер, верно, Генри? — вставил Микки.

Генри Масколл насупил густые черные брови, изображая осуждение.

— Ему действительно приходится много ездить, чтобы предлагать услуги банка Хамброз. Но ведь я тоже этим занимаюсь.

— И вас никто не называет коммивояжером, — сардонически усмехнулась Клэр.

— Во всяком случае, следовало ждать такой развязки, — сказала Арабелла. — Отлучаться по делам — одно, а задерживаться в Париже, возвращаясь с Персидского залива, чтобы развлечься с этой Генриеттой Джеймсон, — совсем другое.

— Око за око. — Микки изобразил руками, как машут лапами щенята.

— Приятно слышать, — подхватила Мэри Масколл, заливаясь краской от собственной смелости, — что обманутая жена получила карт-бланш.

— А по-моему, мужчины относятся к таким вещам легкомысленнее женщин, — заметила Клэр.

— Почему? — спросила Мэри.

— Просто для них это меньше значит. — Она оглядела сидевших за столом, ища поддержки, но, поскольку Микки был Микки, а Джон был ее мужем, поддержку она могла найти лишь у Генри.

— Почему вы так считаете? — спросил он.

— Мужчина может позволить себе интрижку в Париже с Генриеттой Джеймсон, а потом как ни в чем не бывало вернуться домой, оставаясь добропорядочным супругом, разве нет?

— Думаю, что да, — сказал Генри.

— А женщина? — спросила Мэри.

— Женщина обычно любит мужчину, с которым делит постель, — отозвалась Клэр. — А если любит, то хочет остаться с ним. Это-то и разбивает семьи.

— Я склонен согласиться, — сказал Генри.

— Еще бы, — заметила Арабелла Моррисон, подтверждая догадку Мэри, что подозревает ее мужа в неверности.

— А вы с этим не согласны? — спросил Арабеллу Генри.

— Я?! Конечно, нет, — рассмеялась она. — Католики промыли Клэр мозги. Это ведь доводы, которыми пользуются мужчины в католических странах, чтобы держать жен в узде.

— Вы хотите сказать, — поинтересовался Генри, — что женщины тоже не прочь развлечься?

Арабелла вспыхнула.

— Ну, если угодно.

— Что ж, вам виднее, — проговорил Генри тоном человека широких взглядов.

— Ах, Генри, заткнитесь. — Арабелла злилась из-за того, что ее слова прозвучали если не откровением потаскушки, то намеком на личную неустроенность.

— Может, и не прочь при случае, — сказала Мэри Масколл, возвращаясь к вопросу мужа. — Например, у Дженнифер Крили три дочери от трех мужчин, и это ничуть не омрачает ее супружества.

— Мне в это что-то не верится, — откликнулся Джон; в отличие от остальных мужчин, надевших рубашки с открытым воротом, он был в костюме и при галстуке.

— А я уверена, это правда, — возразила Мэри.

— Как и то, что она оформляет интерьеры, — подхватила Клэр.

— Говорят, — сказал Микки, — если знать, где она работала за девять месяцев до рождения очередного ребенка, тут же вычислишь, кто его отец.

— То-то она так дорого берет, — усмехнулся Генри.

— По-моему, — сказала Мэри, — ты рекомендовал ее своим родителям… Это не она делала интерьер в квартире на Итон-сквер?

— О боже! — воскликнул Генри. — Неужели ты думаешь, будто я братец какой-нибудь из крошек Крили?

— Скорее уж папенька одной из них, — невесело пошутила Мэри.

— Ты меня переоцениваешь, — сказал Генри, наливая вино в бокалы.

— Для меня все это сплошная мистика, — нараспев произнес Микки; лицо у него было бледным, движения жеманными. — Я-то думал, что с женитьбой или замужеством все проблемы кончаются.

— Вздор! — отрезал Генри. — Кстати, ваш брат тоже весьма похотлив.

Микки дернулся, он не привык, чтобы о его странностях говорили открыто, да еще за столом.

— Мужья изменяют, — продолжал Генри, — потому что им надоедают жены. Все проще простого. — Он говорил вполне серьезно.

— А женщинам мужья не надоедают? — спросила Клэр.

— Не знаю, — ответил Генри. — По-вашему, да?

— Любая монотонность приедается, это закон, — сказал Джон.

— А кому первому? — спросил Микки у Арабеллы.

— Откуда мне знать?

— Дело не в том, кому первому, — сказал Джон, — Для женщины секс не так важен, вернее, он связан для нее со многим другим. Поэтому, как мне кажется, мужчины порой чувствуют себя одураченными.

— Одураченными? — удивилась Мэри.

— Да, секс — это финал, мужчины и воспринимают его как финал, а для женщины он лишь начало того, что должно завершиться…

— Чем завершиться?

— Детьми.

— Разве мужчины не хотят детей?

— Не сразу, — сказал Джон. — Начинается с того, что встречаются двое, мужчина и женщина. Возникает симпатия. Она переходит в любовь или люди расстаются. Потом — брак, упоение близостью, пока не обнаруживается, что жена беременна. И тут она теряет к сексу всякий интерес, уходит в себя. Вечерами она просит оставить ее в покое, дать почитать, не мешать спать. Супруг сбит с толку, озадачен и взбешен. В простонародье жен попросту бьют: у нас в суде десятки подобных дел. Мужчина из высоких социальных слоев заводит любовницу.

Джон для большего эффекта сделал паузу и пригубил бокал с вином. Подобно многим мужчинам своего возраста, он настолько сжился с профессией, что уже не замечал, как впадает в риторику, словно судья, выступающий с заключительной речью.

— Пока жена уверена, что муж не бросит ее, — продолжал он, — она мирится с изменами. У нее есть ребенок, она кормит его грудью с таинственной улыбкой Моны Лизы. Отец выполнил свою функцию. Он теперь лишний.

— Тогда зачем романы замужним женщинам? — поинтересовалась Арабелла.

— Это уже следующий этап, — сказал Джон. — Когда дети начинают ходить, говорить, самоутверждаться, они становятся упрямыми, с ними трудно справиться. Тогда вновь нужен отец, его авторитет, а мужчина, обнаружив в пухлом младенце собственные черты, начинает гордиться своим отцовством. Дает отставку любовнице. С ней слишком хлопотно, она отнимает бездну времени, кроме того, это просто разорительно. И вот после службы он уже спешит не на свидание, а домой, чтобы увидеть своих малюток, прежде чем их положат спать.

— Малюток, — подхватила Мэри Масколл, — которые днем были наказанием божьим для матери, а при папочке они полчаса перед сном ведут себя, как ангелы.

— Совершенно верно, — согласился Джон. — Это самое сложное время для жен. Они начинают завидовать тому, что у мужа есть профессия. Дом для нее отныне — сущая тюрьма. Семейная жизнь — каторга. Они мечтают о любовнике, который избавил бы их от всего этого. Они становятся легкой добычей.

Джон прервал свою тираду и допил вино.

Генри тут же снова наполнил его бокал.

— А что вы скажете о подобной теории? — спросил он Арабеллу.

— Мужской цинизм.

— Думаю, на самом деле все гораздо сложнее, — возразила Клэр мужу. — Разумеется, некоторые супружеские пары обнаруживают свою несовместимость.

— Не согласен, — сказал Джон. — Посмотрите на Грэмов. После развода и всего, что пришлось пережить детям, Грэмы поняли, что так называемая «несовместимость» присуща любому браку.

— Пожалуй, — согласилась Клэр.

— У меня другая теория, — сказал Генри с едкой усмешкой. — До меня это дошло в Норфолке. Там было два петуха и четырнадцать несушек. Вроде бы все в порядке: петухи делят кур, а куры — петухов. Ничего подобного. Петух покрупнее и поярче явно пользовался симпатиями всех четырнадцати кур, а другому — маленькому, неприметному — не досталось ни одной. И не то чтобы первый отгонял второго, нет, сами куры не подпускали его к себе, клевали, когда он подходил. Даже от кормушки отгоняли. Каждая предпочитала быть четырнадцатой у настоящего петуха, чем седьмой у замухрышки.

— Весьма банально, — возразила Арабелла. — Киплинг или кто-то еще уже говорил нечто подобное.

— И вообще, не следует увиденное в курятнике распространять на род человеческий, — вставил Микки.

— Нет, следует, — отмахнулся Генри. — Отношения полов — это физиология. Как бы ни воспевали их поэзия и музыка, как бы ни украшали haute couture[14]Здесь: вышивкой (франц.).
, совокупление остается совокуплением. Нечего притворяться. И я склонен полагать, что женщины, подобно моим несушкам, предпочитают делить с другими яркого петуха, чем иметь в полном своем распоряжении такого, на которого другие не позарятся, ну, а если без куриных сравнений, то лучше увлечься мужчиной привлекательным, хоть он и не однолюб, чем всю жизнь промаяться с занудой, который блюдет брачные обеты просто потому, что нигде больше ему не обломится.

— Лучше бы вы выражались поделикатнее, — сказала Мэри.

— И в чем же смысл такого предпочтения? — спросил Джон.

Генри пожал плечами.

— Естественный отбор. Выживает сильнейший!

— Скорее, знаете ли… какая-то философия разврата, — сказала Клэр.

— Я тут ни при чем, — усмехнулся Генри. — Не я придумал род человеческий.

— Что же получается? — сказал Джон, склонный к обобщениям. — Мужчина неверен жене просто в силу своей мужской природы. Как бы там ни было, в ее глазах это придает ему привлекательности, и она еще больше его любит. И это укрепляет семейные узы. Но если жена неверна мужу, она ставит его перед выбором, который в любом случае однозначен, — семья рушится: либо он не прощает ее и они разводятся, либо прощает, ну, скажем, делает вид, что ничего не видит, а в результате брак-то все равно несчастлив. Жена презирает мужа и рано или поздно уходит к обладателю перьев поярче.

— Совершенно верно, — подтвердил Генри. — Именно так и случилось у Фарреллов. Он прекрасно знал, что происходит, но делал вид, будто ничего не замечает. Он даже пытался обезоружить кое-кого из ее приятелей, устанавливая с ними дружеские отношения. В результате жена его в грош не ставила, пока вообще не сбежала…

— Вы вроде бы намекаете, — заметил Джон, — что нравится нам это или нет, но в отношениях между мужчиной и женщиной есть элемент того, что называют садомазохизмом.

— Вот именно, — сказал Генри. — Сколь бы ни был деликатен и нежен мужчина, в самый интимный момент он неизбежно агрессивен. В то время как женщина покорно отдает ему свое тело.

— Ты отвратителен, — покраснела Мэри, хотя, возможно, и не от возмущения.

— Еще бы, — расхохотался Генри. — Секс вообще штука отвратительная. — Он с улыбкой повернулся к Клэр: — Верно? Потому-то монашки и священники избегают его. Это ведь не просто совокупление. Это — торжество первобытной стихии!

— Абсурд, — нахмурилась Клэр, не замечая насмешки. — Множество мужчин и женщин любят друг друга, оставаясь вполне цивилизованными людьми.

— Не обращайте на него внимания, — сказала Мэри. — Он просто рисуется. Уверяю, он далеко не тот лихой петух, какого корчит из себя.

— Обычно повышенная агрессивность и стремление показать себя суперменом, — заметила Арабелла, — прикрывают комплекс сексуальной неполноценности. Вы, Генри, не из этих — со странностями?

— Генри, дорогой, — жеманно проговорил Микки, — может, это особый способ завлекать в сети?

По дороге из Болтонса, где жили Масколлы, к себе в Холланд-Парк Джон размышлял над тем, что услышал от Генри.

— Как ты думаешь, сам-то он верит в свои бредни? — спросил он Клэр.

— Нет. Пожалуй, это обыкновенный треп. Вроде твоих разговоров о социализме.

Джон промолчал, и Клэр, которая вела машину (она пила сегодня меньше Джона), взглянула в его сторону: не обиделся ли.

— Ты не находишь? — спросила она.

— Нет. — В голосе Джона звучал холодок. — Не нахожу. Для меня социализм не просто тема для салонной болтовни.

— Наш образ жизни социалистическим не назовешь, я к этому, — сказала Клэр.

— Дело не в образе жизни, а в убеждениях.

— Нельзя отделять теорию от практики.

— Но и отождествлять их тоже не следует.

— А в жизни иначе не бывает.

Вернувшись домой, оба слегка под хмельком, они занялись любовью, после чего Джон долго лежал с открытыми глазами, полный страха, что ему опять явится Иван Ильич. Но вместо того чтобы считать до ста, он стал вспоминать, когда в последний раз их влекло друг к другу трезвыми, однако, так и не сумев вспомнить, уснул.

 

Глава вторая

Утром Джон позвонил Гордону Пратту, журналисту из «Нью стейтсмен». Они договорились пообедать в ресторане Берторелли на Шарлотт-стрит.

Гордон Пратт остался единственным из оксфордских одноклубников Джона, с кем он продолжал дружить. Перебравшись в Лондон, они вместе снимали квартиру, но если шотландец Гордон все больше увлекался политикой и журналистикой левого толка, Джона тянуло к приятелям из богатых семей и их начинавшим выезжать в свет сестрам. Тем не менее между двумя друзьями сохранялась духовная близость и привязанность, и даже после того, как оба женились — Джон на провинциальной католичке из хорошей семьи, а Гордон на сильно пьющей ольстерской феминистке, — они время от времени продолжали встречаться.

Спроси их кто-нибудь, почему они так редко видятся, каждый тут же ответил бы, что их жены не выносят друг друга, и это было правдой, но, останься они холостяками, их едва ли тянуло бы встречаться чаще, ибо, несмотря на схожесть политических убеждений, вкусов, во всем остальном у них не было ничего общего. Они убедились в этом, живя в одной квартире. Джона, например, поначалу удивило, а затем шокировало, когда Гордон как-то вечером в присутствии Клэр снял туфли в гостиной; и такое же удивление и смущение заметил он сам, когда вскоре после переезда на квартиру перелил херес в графин и поставил его с рюмками на поднос.

Будучи единомышленниками, они, подобно Герцену и Огареву на Воробьевых горах, могли бы поклясться, что посвятят свою жизнь борьбе за свободу, и пренебречь ради этого графином с хересом и запахом несвежих носков. Но свободы им вполне хватало. А поскольку ничто на юных борцов за идеалы не давило, то ничто их особенно и не сближало, отчего вскоре их жизненные колеи разминулись, тем более что шли они из двух разных детств к двум разным milieux[15]Среда, круг людей (франц.).
и роли прежним друзьям были уготованы разные, вот почему всякий, кто увидел бы их сейчас, не мог не задаться вопросом, что общего у холеного адвоката в отличном, от лучшего портного костюме с плохо выбритым, неопрятным журналистом в джинсах и кожаной куртке. Тем не менее беседа за их столиком текла не хуже, чем за любым другим, хотя они не вспоминали о былых университетских днях. После двух-трех вежливых вопросов о доме и семье они заговорили о политике, газетных новостях, судебных делах, то есть о темах, интересовавших обоих. Незаметно разговор подошел к тому, ради чего Джон, собственно, пригласил своего друга пообедать.

— Как по-твоему, не поздно в моем возрасте заняться политикой?

— Никогда не поздно, — ответил Гордон, размышляя, что за этим кроется.

— Мне ведь уже сорок.

— Как и мне.

— И к следующим выборам у меня вряд ли будет надежная поддержка, так что раньше чем через десять лет в парламент мне не попасть.

Гордон улыбнулся:

— Так, значит, когда ты говорил о возрасте, ты всерьез имел в виду себя?

— Да. — Джон почувствовал, что краснеет. — Смешно?

— Ничего смешного, просто несколько неожиданно.

— Почему?

— Последние лет десять ты не особенно интересовался политикой, тем более лейбористами. Ведь речь идет о лейбористах, не так ли?

— Конечно.

— Странно, что ты вдруг загорелся.

— Чего ж тут странного?

— Палата общин, пожалуй, не место для серьезного человека. Сто потов сойдет, пока выберут, а потом лет десять-двадцать будешь голосовать за законопроекты, которые сам считаешь никчемными. Когда же ты в конце концов дорвешься до власти, то, как подметил Дизраэли, и власти, и времени окажется слишком мало…

Джон с минуту молчал, глядя на эскалоп a la Milanèse[16]По-милански (франц.).
.

— Ну а если я объясню тебе свое отношение ко всему этому, — сказал он, — ты скажешь, что ты по этому поводу думаешь? Только честно!

— Конечно.

Джон быстро разрезал оставшийся кусок эскалопа и, не переставая жевать, заговорил:

— Во-первых, ты совершенно прав: последние лет десять я не занимался политикой, и это может погубить меня как кандидата от лейбористов, но пришлось позаботиться о положении в обществе, о детях, на партийные дела не оставалось ни времени, ни сил…

Джон умолк, удивленный, как странно прозвучали для него слова «партийные дела»; когда он был моложе, ему нравилось их говорить — в них было нечто загадочно-волнующее, сам он как бы превращался в героя романов Сартра или Мальро.

— Я по-прежнему считаю, — сказал он, — что после войны кое-какие социальные программы лейбористов убавили нищеты, несправедливости и прочих зол, надо продолжать идти этим путем, и, даже если мы не построим рая на земле, можно постепенно улучшить материальные и культурные условия жизни для большинства наших сограждан.

— Если ты намерен выступить на предвыборном собрании с подобной речью, — усмехнулся Гордон, — это может произвести впечатление, хотя по собственному опыту могу сказать, что в избирательных комиссиях рассматривают выдвижение кандидата как премию за то, что он стучался под дождем в такое множество дверей, какое ни одному молочнику не снилось.

— А ты бы за меня проголосовал?

— Я? — Гордон посмотрел куда-то поверх плеча Джона. — А не распить ли нам еще бутылочку вина? — Он поднял руку, подзывая официанта, и сказал: — Я не ухожу от ответа, Джон. Просто для такого разговора надо набрать полный бак горючего.

Подошел официант. Гордон заказал вино. Когда вино подали, он наполнил бокалы и повернулся к Джону:

— Ты, несомненно, способный адвокат, и лейбористам нужны люди твоего калибра, которых можно было бы выдвинуть против тори. На мой взгляд, хотя, может, я и ошибаюсь, если ты будешь всерьез добиваться избрания, у тебя есть шансы на успех. А если выдержишь всю эту мясорубку, то через несколько лет ты — член парламента. Одного не могу понять: зачем тебе, черт подери, это надо? Особенно сейчас, когда партия отошла от собственной программы и превратилась, по сути, в лобби для двух-трех крупных тред-юнионов. Многие состоятельные люди стремятся в парламент из тщеславия — для них это все равно что иметь «роллс-ройс». У тебя другие мотивы, только не могу понять какие.

— А разве не может быть, — спросил Джон, — что мне искренне хочется воплотить социалистические идеалы в жизнь?

Гордон вздохнул и откинулся на стуле, словно решил получше разглядеть своего приятеля.

— Может! — сказал он. — Но лишь при следующем гипотетическом условии: двадцать с лишним лет тому назад, когда мы окончили Оксфорд, ты зарыл свои принципы в торфянике, а теперь откопал их и увидел, что они прекрасно сохранились. Другого объяснения их первозданной свежести я не нахожу.

Джон улыбнулся:

— Это что, дисквалифицирует меня?

— Ничего тебя не дисквалифицирует. Я просто потрясен тем, что до сорока лет можно сохранить честолюбие двадцатидвухлетнего.

— Похоже, снова сошлись наши дорожки, — сказал Джон. — Первую половину жизни я служил частному капиталу, ты — обществу…

Гордон рассмеялся:

— Теперь ты намерен служить обществу, а я с потрохами продался бы «Дейли телеграф», предложи они кругленькую сумму.

— Но ты же не сделаешь этого, верно? Гордон мотнул головой.

— Нет.

— Ты вовсе не такой циник, за какого выдаешь себя.

— Нет, я циник. Нам вовек не видеть британской революции, потому что треклятому пролетариату нужна буржуазия, чтобы тягаться с нею. Классовая борьба — наш национальный вид спорта, а в спорте нужны две команды, как же тут без капиталистов?

— Тогда почему бы тебе не продаться?

— Будь я проклят, если в угоду этим толстосумам, этим самодовольным ублюдкам откажусь от попыток что-то изменить. — Гордон залпом выпил вино и снова наполнил бокал. — Я живу мечтой, Джон, мечтой, что в один прекрасный день мы отучим их улыбаться.

— И ты не можешь поверить, что пусть с опозданием, но такое же чувство испытываю и я?

— Нет, почему же, конечно, могу. Добро пожаловать к нам. — Гордон поднял на Джона глаза, в которых стояли слезы, и налил себе все, что оставалось во второй бутылке.

 

Глава третья

После обеда Джон пошел к себе в Миддл-Темпл[17]Одно из четырех зданий коллегии адвокатов.
, чтобы взять резюме дела, которое должно было слушаться на следующий день. Он сел за свой стол, и клерк подал ему чай. Он взял папку, перетянутую красной тесемкой; сверху лежала записка с просьбой позвонить мисс Масколл.

Джон совсем забыл о Джилли Масколл и даже не справился о ней у Генри или Мэри, когда на прошлой неделе обедал с ними. Но теперь, сидя за своим столом и рассеянно оглядывая мрачноватую комнату, заставленную шкафами со сводами законов, гравюры с видами Лондона XVIII века, коробки из луженой жести, где он и его коллега хранили свои парики и белые воротники, он думал, что этот звонок может стать частью той новой жизни, в которой он решил освободиться от многого, например от домашнего ярма. Сильнее всего человеком движет желание опровергнуть тех, кто сомневается в нем, поэтому насколько раньше Джону хотелось доказать, как заблуждается Клэр, не веря в то, что он убежденный социалист, настолько же теперь ему захотелось удостовериться, что у него хватит духу назначить свидание хорошенькой девушке, скажем, сводить ее в ресторан.

Он взял трубку и набрал номер, указанный в записке. Вместе с гудками он неожиданно уловил другой мерный звук. Это стучало его сердце. Его охватила паника. Вдруг он валяет дурака? И выставит себя на посмешище? Узнают Генри и Мэри и поднимут его на смех. Клэр будет шокирована. Ему уже захотелось, чтобы никто не ответил, и он готов был положить трубку (тем более что был не один в комнате), когда девичий голос произнес: «Алло!»

— Джилли?

— Нет. Сейчас позову. — Потрескивание, шепот, затем тот же голос: — А кто спрашивает?

— Джон Стрикленд.

Снова потрескивание, шепот, другой голос: «Алло!»

— Джилли?

— Да. Извините. Я не знала, что это вы. — Она хихикнула. — Осторожность никогда не мешает. Мог быть просто розыгрыш, один из кавалеров, которые дышат в трубку и молчат.

Снова хихиканье. Она молчала, нарочито громко дыша в трубку.

— Кстати, об осторожности, — сказал Джон. — Этот телефон, возможно, прослушивается.

— Ну да? Неужели юристов прослушивают?

— Если еще нет, то будут. — Пауза. — Где вы теперь живете?

— На Уорик-сквер. Снимаю квартиру с подругой, ее зовут Миранда. Случайно не знакомы? Ужасно симпатичная. — Опять смешок.

— Она рядом? — спросил Джон.

— Да, но если б ее тут не было, я бы сказала то же самое.

— Может, как-нибудь пообедаем вместе? — спросил Джон.

— Почему бы и нет.

— На будущей неделе вы свободны?

— Даже слишком.

— Тогда, скажем, в среду к часу дня в «Дон Жуане» на Кингс-роуд?

— Отлично.

— Запомните?

— Разве можно забыть «Дон Жуана»?

— Значит, до встречи.

Джон положил трубку, собрал бумаги в портфель и отправился домой.

 

Глава четвертая

В том районе Лондона, где Джон с Клэр купили себе дом, улица на улицу не похожи. В верхних кварталах Холланд-Парка и Кемпден-Хилл просторные, фешенебельные особняки богачей окружены, словно крытые фургоны первых колонистов в Америке, отведенными только для обитателей этих мест садами. Севернее, за Ноттинг-Хилл-Гейт, да и на северной оконечности Лэдброук-Гроув стоят полутрущобы, битком набитые приехавшими на заработки ирландцами и вестиндцами. В последнее десятилетие распространение этих облезлых домов приостановилось, пошло на убыль, агенты по продаже недвижимости решительно выселили обнищавших съемщиков и стали продавать дома покупателям из средних слоев общества. В доме Стриклендов раньше размещалось три семьи, и, поскольку он стоял на границе района, где селились не слишком охотно, обошелся он дешево. Они сами перестроили его, восстановив первоначальную планировку: кухня внизу, над нею — гостиная и спальня, а наверху — детская.

Они выбрали этот район отчасти потому, что он был опрятный и ласкал глаз, кроме того, Джон просто знал его лучше. Когда он приехал в Лондон, они с Гордоном Праттом сняли квартиру в районе Ноттинг-Хилл-Гейт, который — так уж совпало — входил в тот же избирательный округ, что и его нынешний дом в Холланд-Парке. Девятнадцать лет назад Джон вступил в местное отделение лейбористской партии и поручил своему банку переводить ежегодные взносы в размере двух фунтов Он так и не аннулировал поручение и теперь, вновь став активным лейбористом, обнаружил, что у него едва ли не самый большой партийный стаж среди членов местного отделения. Он опять начал посещать собрания, организовал петицию в муниципальный совет о создании детских игровых площадок на пустовавших земельных участках, и уже через месяц его выдвинули кандидатом в Главный административный комитет.

Все это он держал в тайне от друзей. Конечно, приходилось объяснять Клэр свои вечерние отлучки, ей он не лгал.

— Хочу заняться политикой, — сказал он в один из тех редких вечеров, когда они ужинали вдвоем, — так что придется ходить на собрания.

Она вздохнула:

— Часто?

— Всего раз в неделю.

У нее стало грустное лицо, так она смотрела на Тома, когда тот сообщал, что хочет вступить в бойскауты или в футбольную команду. Общение с людьми — это прекрасно, но ведь именно ей приходится гладить форму и стирать рубашки.

Конечно, у лейбористов нет униформы, и сорочки Джона едва ли будут пачкаться чаще — разве что на каком-нибудь собрании, где очень уж разгорятся страсти, его забросают тухлыми яйцами, — и тем не менее она вздохнула: ведь Джон не мальчишка, стоило бы подумать, прежде чем пускаться в свои донкихотские затеи, неужели без того забот мало? Как назло, едва в Джоне пробудились политические амбиции, Масколлы пригласили их в оперу, причем именно в тот вечер, когда было назначено ежегодное собрание местного отделения лейбористов округа.

— Мы пойдем? — спросила Клэр Джона, держа в руке телефонную трубку.

— Когда?

— В четверг.

— Исключено.

— Почему?

— У меня собрание.

— А ты не можешь его пропустить?

— Нет, меня же выбирают в Главный административный комитет.

Она нахмурилась.

— В комитет, — повторила она раздраженно и даже презрительно. — И что же мне сказать Мэри?

— Что хочешь.

Клэр приложила трубку к уху.

— Вы знаете, — сказала она, — к сожалению, ничего не получится: у Джона какие-то дела, и, как всегда, все срочно…

— А без него вы не можете? — спросила Мэри на другом конце провода.

— Почему же, но вы, наверное, предпочтете пригласить какую-нибудь пару…

— Ну нет, — рассмеялась Мэри. — Просто найдем пару вам.

Вечер первого политического триумфа своего супруга Клэр провела в опере с Масколлами и Микки Нилом. Джон вернулся домой рано, пропустив с приятелями всего по кружке пива, а Клэр припозднилась и пришла навеселе после ужина в ресторане у Вилера на Олд-Комп-тон-стрит, где подавали дуврскую камбалу и холодный рейнвейн.

— Всем хотелось знать про твое собрание, — сказала она Джону, раздеваясь и глупо хихикая. — Но я не выдала тайны.

— Никакой тайны нет, — проворчал Джон.

— Разве? — Лицо у нее раскраснелось от выпитого.

— Почему это должно быть тайной?

— Не знаю. Просто все это довольно нелепо, ты не находишь?

Джон строго посмотрел на нее поверх очков:

— Нет, не нахожу.

— Возможно, но со стороны виднее. — Она запуталась в нижнем белье и расхохоталась над своей неловкостью. — Одно я тебе могу обещать, — сказала она, — когда Генри, Мэри и Микки узнают, они будут смеяться.

— Что же, пусть смеются, — спокойно ответил Джон.

— Поступай как знаешь. — Клэр натянула ночную сорочку и улеглась в постель. — Только я тоже еще посмеюсь, не обессудь.

Утром, в вагоне подземки по дороге на службу, Джон пытался разобраться в своих разногласиях с Клэр, но мешало раздражение. Ясно, что она считает его лицемером: он-де вернулся к лейбористам не по убеждению, а из желания досадить ей.

Мелькнула мысль: на самом деле, разве это не так? Ведь именно ее фраза, сказанная тогда, в машине, заставила его позвонить Гордону Пратту. Джон вспомнил: в начале знакомства он горячо спорил с ней, опровергая ее консервативные взгляды на политику и мораль, пока она не замолкала, сдавшись на милость победителя. Или, как сказал в свое время Гордон: «Эта провинциальная барышня будет твоей Бастилией».

Но подобно варварам, захватившим Рим, он же и растворился в ее убеждениях. Выиграв сражение, он проиграл войну. Жизнь, которой они зажили, отражала ее мир, а не его, так что Клэр вполне могла полагать, что его бунт направлен и против нее. И все же она зашла слишком далеко, если полагает, будто только ее слова, сказанные тогда в машине после ужина у Масколлов, побудили его действовать и что он ухватился за социализм, как за розгу, чтобы высечь ее. Женщины, размышлял он, всегда сводят идеи к личным конфликтам. И, вспомнив ее реплику «Я еще посмеюсь» — насчет его занятий политикой, — он не оскорбился, это даже не задело его. Пожалуй, он был даже польщен, что его считают способным на большее, чем те, у кого на уме только Уимблдонский турнир да Лондонская биржа.

С другой стороны, хоть он и сумел (в собственных глазах) вновь стать бескорыстным и великодушным человеком, ему не удалось избавиться от снобизма, составляющего вторую половину его «я». Нынешние товарищи по северокенсингтонской ячейке лейбористской партии показались ему такими же тупыми и неинтересными, как одноклубники, с которыми он общался двадцать лет назад в Оксфорде. Джон охладел к сливкам общества, однако по-прежнему жалел, что приверженцам социалистических идей не хватает внешней привлекательности и чувства юмора. Он прибегнул к противоядию, и чем глубже вникал в практические проблемы национального дохода и социальных нужд, тем чаще назначал свидания Джилли Масколл.

 

Глава пятая

На первое их свидание в «Дон Жуане» он приехал на Кингс-Роуд, нервничая по двум причинам: их могли увидеть знакомые и истолковать это на свой лад, а главное — опасался, что будет нелеп в своем унылом, обычном костюме, вполне приличном для Дома правосудия, но неуместном в Челси[18]Фешенебельный район в западной части Лондона, известен также как район художников.
. Не пошлет ли Джилли его подальше? Его провели к заказанному столику, и он велел подать себе бокал аперитива. Заглянув в меню и увидев цены, Джон содрогнулся и принялся жевать хлебную палочку из корзинки на столе.

Официант принес вино. Время шло. Джону становилось неловко сидеть в одиночку за столиком на двоих. Чтобы избавиться от этого чувства, он заказал еще вина. В четверть второго, когда он раздумывал, уйти или все-таки заказать обед, раз уж он здесь, Джилли Масколл впорхнула в дверь. Оглядевшись, она увидела Джона и направилась к нему. Улыбаясь, она на ходу расстегивала пальто и при этом смахнула полой корзинку для булочек с соседнего столика.

— Извините за опоздание, — сказала она.

Джон поднялся. Подошел официант, собрал с пола булочки, принял у нее пальто. Они сели друг против друга.

— Все эти проклятые автобусы, — сказала Джилли. — С ними лучше не связываться: никогда не знаешь, когда он соизволит прийти. Ждешь целую вечность, а потом хватаешь такси…

— Очень сожалею, — сказал Джон.

— Господи, при чем тут вы! Просто я думала, как бы вы не умчались.

— Ну что вы.

Они принялись изучать меню.

— Одно хорошо, когда выбираешься пообедать с пожилым джентльменом, — сказала Джилли, — можно не заботиться о ценах.

Джона передернуло. Джилли заказала авокадо и бифштекс из вырезки.

— Чем же вы сейчас занимаетесь? — поинтересовался Джон.

— О, все еще хожу на эти нудные секретарские курсы, — сказала она. — А вечера провожу с прыщавыми малолетками. Нет, похоже, у меня с Лондоном сплошные разочарования…

— Чего же вы ожидали?

— Не знаю. Наверное, думала, что люди здесь интереснее. Первую неделю я жила у Генри с Мэри и думала, что встречу там интересных людей, но это же сплошное занудство, их друзья.

— Вроде меня.

Она многозначительно посмотрела на него и, помолчав, сказала:

— Какой же вы зануда, раз пригласили меня пообедать.

— Может быть, и нет. — Джон надкусил хлебную палочку. — И осмелюсь заметить, что, если мои занудные друзья увидят нас вместе, они будут, мягко выражаясь, шокированы.

— Я ведь могу быть вашей племянницей.

Джон вспомнил дочь своей сестры, усердно овладевающую науками в единой средней школе[19]Государственная школа, соединяющая в себе три типа школ: классическую гимназию, среднюю современную и техническую; до 13–15 лет дети учатся по общей программе, а затем — в зависимости от наклонностей.
в Ливерпуле, мысленно сравнил ее с роскошной девушкой, сидевшей напротив него, и покачал головой.

— Нет, не можете, — сказал он.

— Ну, тогда крестницей.

— Это годится.

— Кстати, о крестных отцах, — сказала Джилли. — Вы знаете неких Крили?

— Немного.

— А правда, что у Дженнифер Крили дочки от разных отцов, а их крестные и есть настоящие отцы?

— Я слышал другое, — отвечал Джон.

— Что? Расскажите.

— Мне говорили, что отцами являются мужчины, в чьих домах она работала декоратором за девять месяцев до рождения ребенка.

— Ой, надо непременно рассказать это Миранде.

— Кто это — Миранда?

— Миранда Крили. Девушка, с которой мы вместе снимаем квартиру. Она старшая дочь в семье.

— И она знает? Ну, о разных отцах?

— Конечно.

— Черт возьми, кто же ей наболтал?

— Она сама прочла в «Прайвит ай»[20]Сатирический журнал; публикует материалы об английских политических деятелях, бизнесменах и т. п., часто сенсационного характера.
.

— Какой ужас!

— По-моему, ей это все равно. Она считает, что уж она-то, во всяком случае, от законного отца, потому что она первый ребенок. А вот Лора, ее сестренка, ни капельки не похожа на отца, хотя и от крестного в ней тоже ничего нет.

— А кто у нее крестный?

— Дедушка. — Джилли прыснула, и поскольку как раз пригубила бокал с вином, то обдала стол брызгами, и по скатерти расплылись розовато-лиловые пятна. Она, казалось, и не заметила. — Потеха, а? Тогда ведь получается, что Лора Крили может мне доводиться родной тетей.

Джилли подали авокадо, и она с грациозной жадностью принялась его поедать. Джон сидел и смотрел, не отрывая глаз, на длинные черные ресницы, небрежно покрашенные тушью, на растрепанные каштановые волосы, свисавшие на лицо, на маленький розовый язычок, мелькавший между безупречных губ. Ногти у нее, заметил он, были обкусаны.

— Вас это шокирует? — спросил он.

— Что?

— Ну все это о семействе Крили? Джилли только пожала плечами:

— Да нет. Просто от такого поневоле становишься циником… Во всяком случае, Миранда может стать.

— Вашему поколению эти проблемы не грозят.

— Почему?

— Потому что есть пилюли.

— Не-а, не думаю. — Она тщательно собрала все с блюдца, облизала ложечку и, откинувшись на спинку стула, блаженно вздохнула.

— У вас есть друг? — поинтересовался Джон.

— Постоянного нет.

— А кто-нибудь на примете?

— Да нет. Все они такие нудные.

— А Гай тоже?

— Не без этого. — Она зарделась.

— В таком случае надо поискать кого-нибудь постарше, — улыбнулся Джон.

— Да, — отвечала она, в третий раз глядя на него без тени улыбки на пухлых губках.

Потом разговор перешел на кино и спектакли, на Генри и Мэри, на Норфолк, и все это время Джон лишь вполуха слушал, что она говорит, завороженный ее физическим совершенством. И не то чтобы его так уж влекло к ней — это было скорее некое умиление вроде того, какое он испытал при рождении Тома, его первенца, умиление нежными пальчиками на ручках и ножках. Ничего подобного у Джилли Масколл не было, но, несмотря на грим и наивную агрессивность, перед ним быладевушка в самом цвету. Он видел лишь ее руки, лицо, шею, волосы. Все остальное было скрыто под широкими, похожими на лохмотья модными одеждами. Будь она без них, нагая, возможно, он был бы так же заворожен розовым цветом ее груди или нежной кожей живота, но сейчас он мог только вообразить все это и, вообразив, дал волю фантазии.

Когда подали кофе, Джилли как бы между прочим поинтересовалась, знает ли Клэр, что они вместе обедают.

— Нет еще, — ответил Джон таким тоном, словно просто не успел это сделать.

— Но вы ей скажете?

— А почему бы и нет?

— Вот и я подумала, — поспешила согласиться Джилли. — Я подумала, что мне надо знать на всякий случай — вдруг Генри и Мэри спросят…

— Ну, а чего ради делать из этого тайну? — сказал Джон.

— Вот и отлично.

— Хотя… — Он умолк.

— Что?

— Ну, просто было бы славно вот так снова посидеть. Конечно, если вы не против.

— Конечно, я не против, — произнесла она с намеренным безразличием. — Потому и спросила. Я вовсе не хочу создавать вам проблемы.

— В таком случае разумней будет, если все это останется между нами, — сказал Джон. — А карты на стол выложим, когда нас засекут.

— О'кей, — сказала она. — Меня это устраивает.

 

Глава шестая

В ту субботу рано утром Джона разбудила веселая перебранка детей на кухне внизу. Часы на тумбочке у кровати, когда он открыл глаза, показывали восемь. Судя по всему, Том и Анна сами позаботились о завтраке, так что он повернулся на другой бок и снова закрыл глаза.

Но сон не шел. Раз проснувшись, он потом редко засыпал снова, но, сообразив, что сегодня суббота, чувствовал себя обязанным, как обычно, лишний час поваляться в постели — нежатся же люди на пляже или слушают музыку. Но вместо дремотной бессмыслицы, в которую погружается человек во сне, или ясной работы мысли, какою Джон отличался как юрист, на него волнами накатывали смутная тревога и разные фантазии, связанные с подоходным налогом, заботами по саду и новым автомобилем.

В это субботнее утро полудремлющее сознание вернуло его на неделю назад в Лондон, и он всецело отдался тревожным и приятным мыслям о Джилли Масколл. Воскресив же прошлую неделю, он перенесся в будущее, и в предвкушении нового свидания стал рисовать в воображении, как все это может случиться. Он мысленно улыбался, представляя себе, как она будет смеяться над его забавным рассказом и подолгу смотреть ему в глаза, а к концу обеда пожалуется, что засорилась кухонная раковина и что хоть у них есть вантуз, но ни ей, ни Миранде не под силу прочистить сток, забитый чайной заваркой, жиром и бог знает чем еще…

День у Джона оказывается свободным, и он предлагает свою помощь. Он едет к ним. Прочищает раковину.

Она предлагает чашечку кофе. Они сидят, прихлебывают кофе и разговаривают. Он придвигается к ней. Они целуются. Она просто подставляет ему свои податливые неопытные губы. Он обнимает ее. Ласкает. Неторопливо, осторожно снимает с нее одежду. У нее в глазах — смесь желания и признательности. Он обнажает ее розовые груди с маленькими, совсем детскими сосками. Рука его тянется вниз, к животу. И замирает: он вспоминает, что она ведь еще совсем ребенок. «Прошу тебя…» — шепчет она. И он с фантазией художника и искусством мастера дарит и дарит ей знание любви, пока она в экстазе не вскрикивает, впервые познав ее восторги.

На кровати рядом заворочалась и вздохнула во сне Клэр. Слышно было, как у нее заурчало в животе. Она приподнялась на локти и, перегнувшись через супруга, спросонья посмотрела на часы. Он потянул носом — у нее пахло изо рта: больная печень и невычищенные зубы. Она откинулась на свой край кровати, вздохнула, повернулась точно слон на другой бок и снова заснула. Вставать еще было рано.

А тело Джона уже откликнулось на образы, вызванные воображением, он потянулся было к своей полусонной супруге, но контраст между невинно-розовой чистотой Джилли Масколл и раздавшимися формами Клэр Стрикленд и дурным запахом изо рта был слишком велик, к тому же дети могли ворваться в любую минуту, да и другая, более сильная потребность властно заявила о себе, поэтому Джон спустил ноги с кровати и, спотыкаясь, пошлепал в ванную.

А дальше следовала обычная суббота — с утра поездка в Мальборо; затем надо пройтись по участку с граблями и сжечь опавшие листья. Том словно собачонка ходил за отцом, настырно требуя своей доли участия во всех делах, хотя грабли были слишком велики для десятилетнего мальчика и он не мог с ними управляться.

Джон, по обыкновению, размышлял — то ли превратить работу в игру с сыном, то ли делать дело; в конце концов он отдал грабли Тому, а сам принялся руками собирать листья. И все это время, пока его резиновые сапоги глубоко увязали в мокрой траве, а изо рта, клубясь в холодном воздухе, вырывался пар, пока он хохотал над сыном, а затем кричал на него и снова хохотал, — все это время он думал о Джилли Масколл.

Стемнело. Клэр позвала их пить чай. Он сидел на кухне со своими веселыми детишками и спокойной улыбающейся женой, ел намазанные маслом оладьи и потягивал чай из кружки. Он и сам был умиротворен тем, что сидел сейчас за столом, но подобно тому, как в компании уходил в себя и, унесясь мыслями назад, сам не узнавал говорливого хозяина, разливающего вино своим друзьям, так и теперь он унесся мечтой, но только вперед, прокручивая перед своим мысленным взором картины романтической драмы с Джилли Масколл в роли героини. Его мыслящее «я» было подобно биноклю, которым пользовались поочередно разные участки его мозга, — то им владела пробудившаяся жажда общения, то сексуальные фантазии, то отцовские заботы, то практическая сметка, то потребность желудка. Внимание его сосредоточивалось то на ребенке, то на листьях, то на Джилли, то на Клэр, то на оладьях. Без участия сознания каждая частица его мозга слепла, но продолжала работать сама по себе, так что, если бы соединить разрозненные картинки, это больше походило бы на калейдоскоп, чем на четкую, узнаваемую картину, какую видишь в бинокле.

Среди этих частиц была и его совесть. Хотя Джон и принадлежал к агностикам, он имел определенные представления о добре и зле — собственно, он считал, что его этика, основанная на представлениях о добропорядочности и здравом смысле, намного здоровее католической морали Клэр, которая включает в себя такие сомнительные понятия, как грех и искупление. Джон любил говорить, что он сам выработал свое моральное кредо, равно как и художественный вкус, и если в результате пришел к тем же выводам, что и большинство англичан средних лет и среднего сословия, то это лишь подтверждало в его представлении, что выводы он сделал правильные.

Его морально-этический кодекс, подобно английскому праву, основывался менее всего на отвлеченных принципах, он видоизменялся применительно к каждому конкретному случаю — собственно, Джон следовал закону не только потому, что сам был его служителем, а потому, что закон был создан практикой моралистов среднего Сословия, к каковым принадлежал и он. Циник сказал бы, что за всем этим кроется один-единственный принцип, а именно: законно и разумно делать то, что делает он, Джон Стрикленд, и его друзья, и незаконно, неблагоразумно делать то, чего они бы делать не стали. Так, уличные драки и воровство в магазинах наказуемы, в то время как супружеская неверность — нет, так как многие, если не все, друзья Джона изменяют женам, но никогда не затеют драки в пивной и не станут красть в универсаме. В этом отношении Джон Стрикленд отличался от своего отца, и это отличие отражало перемену в моральных концепциях британского общества в целом.

Сам Джон не был, подобно Генри Масколлу, закоренелым или пылким женолюбом. Было у него несколько интрижек в периоды, когда Клэр дулась и брак их грозил распасться; но они же и открыли ему, что супружеская неверность несет с собой больше хлопот, чем радостей. И больше расходов. С тех пор, последние семь-восемь лет, он был достаточно ублаготворен и достаточно занят, чтобы держаться подальше от новых привязанностей.

Все это, однако, имело больше отношения к привычке и заботам об удобстве, нежели к тому, что правильно, а что неправильно, поэтому теперь, когда образ Джилли Масколл захватил его, Джона не терзали угрызения совести по поводу того, что в мечтах он уже был ее любовником. Мысль о том, что «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействует с нею в сердце своем», казалась скучной сентенцией, как и для подруг Клэр по католическому монастырю, считавших, что семь бед — один ответ, а стало быть, не проще ли лечь в постель к первому, кто поманит.

И Джону поэтому вовсе не было совестно, когда в ту субботнюю ночь он, вместо того чтобы исполнить супружеский долг, предался воспоминаниям об обеде с Джилли Масколл. В конце концов, она куда больше походила на девушку, на которой он женился, чем эта тридцатидвухлетняя женщина, лежавшая рядом с ним.

 

Глава седьмая

С каждой новой встречей Джона все больше увлекала Джилли Масколл, хорошенькая, хотя и вполне заурядная девушка, пока дело не дошло до того, что его стали очаровывать любое ее слово или поступок. Он любовался ее неуклюжестью, точно грациозностью балерины, и завороженно внимал банальным суждениям и глупым шуткам. Если что и удерживало его от любовных признаний, то отнюдь не моральные соображения, а единственно страх англичанина показаться смешным.

Посему он шел к цели осторожно, через разговоры — говорил Джилли, как она прелестна, как она привлекательна, какое он получает удовольствие от общения с ней, как он к ней привязался, — во всех этих чувствах можно было признаться и другу, и предмету пылких чувств на случай, если потом придется бить отбой. Он же делал следующий шаг, лишь когда чувствовал, что его комплименту не только приняты, но и возвращены — причем возвращены с невинным пылом, ибо Джилли твердила, что это она привязалась к нему, что это он ее обогащает своей зрелостью, что это он, человек в летах, куда притягательнее для нее, девчонки, что ей льстит его внимание, но в конце концов она понимает, что, конечно же, ему наскучит.

То, о чем Джилли умалчивала, она выражала взглядом — этими своими долгими знойными взглядами. Как-то раз она даже придвинула к нему ногу под столом, и Джон сидел с сильно бьющимся сердцем и не мог решить, было ли это продиктовано желанием или тем, что у нее затекла нога. Ну конечно же, он знал, что молодежь нынче падка на легкие связи, и был уверен, что, случись ему стать любовником Джилли, он будет не первым. И однако же все корабли будут сожжены, едва он коснется ногой ее ноги под этой розовой скатертью, к тому же он вовсе не стремился публично демонстрировать свое влечение к ней, а потому, продолжая беседовать, взял лишь в руки ее руку, как если бы Джилли была его дочерью.

Как-то днем, в середине октября, они вышли из ресторана на Флит-стрит и остановились в нерешительности на тротуаре, словно обоим не хотелось расставаться.

— Вам куда? — спросил ее Джон.

— А никуда особенно, — отвечала она.

— Я должен в четыре встретиться с поверенным, — сказал он, — но у нас уйма времени, вполне еще можно погулять в парке.

— Похоже, вот-вот хлынет дождь, — сказала Джилли, оглядывая серое небо.

— Возможно, — сказал Джон.

— Почему бы вам не поехать и не взглянуть, где я живу? — сказала Джилли.

— Хорошо, — произнес он голосом, которому пытался придать вполне естественную интонацию, хотя у него чуть дух не перехватило. Он посмотрел на часы. — Правда, придется поторопиться.

Они подозвали такси, и оно помчало их по Шафтсбери-авеню к Пимлико[21]Район в центре Лондона, когда-то славился своим увеселительным садом.
. Через десять минут они были на Уорик-сквер. Джон расплатился, а Джилли вынула ключи из сумки. Джон шел за ней по лестнице и любовался ее красивыми ногами в лакированных сапожках. Он был взволнован и возбужден, точно шестнадцатилетний юнец. «Ну вот, — подумал он. — Она сама расставила точки. Теперь отступать некуда».

Они поднялись на второй этаж. Джилли открыла дверь, и Джон последовал за ней в крохотную прихожую. Здесь они сняли пальто и прошли в гостиную. Все как он себе и представлял: обстановка самая безликая, за зеркало над газовым камином засунуто несколько приглашений, отпечатанных литографским способом, — одни на имя Джилли Масколл, другие на имя Миранды Крили.

— Идемте, покажу остальное, — сказала Джилли. Он прошел за ней в маленькую кухню. В раковине были свалены немытые чашки и блюдца, на буфете стояла открытая банка растворимого кофе.

Джон заглянул в зеленую ванную, затем ему показали спальню Миранды с неубранной двуспальной кроватью, на которой лежали горы мятой одежды.

— А это вот моя комната, — сказала Джилли.

У нее стояла односпальная кровать, аккуратно застеленная стеганым лоскутным одеялом. На подушке лежала сложенная голубая ночная сорочка. Фотография родителей стояла в рамке на комоде, а на туалетном столике рядом с пластиковой бутылочкой дезодоранта и коробочкой туши для ресниц — стадо стеклянных зверушек: слоник с зеленым хоботом, лошадь с розовыми ногами, обезьянка с желтым хвостом. Джон взял книгу с тумбочки у кровати, это оказалось пособие по поневодству.

— У вас есть пони? — поинтересовался он. Джилли залилась краской.

— Да нет, собственно, низкорослая кобылка. Я подумала, что ей, наверное, хочется иметь жеребенка.

Она подошла к двери, как бы показывая, что больше ему делать у нее в спальне нечего. Они вернулись в гостиную.

— Ну, и как вы находите? — спросила его Джилли.

— Что?

— Квартиру.

— Мне она нравится, очень. Считайте, что с квартирой вам повезло.

Она, видимо, уловила неискренность в его тоне и поспешила сказать:

— Мы пока еще почти ничего тут не сделали. Мы ведь всего месяц как поселились. Но со временем у нас будет славно.

— У вас уже и сейчас славно, — сказал Джон, думая о том, насколько безликость квартиры соответствует не сформировавшейся еще личности этой семнадцатилетней девушки.

Они остановились у камина.

— Хотите кофе? — спросила она. Он посмотрел на нее и улыбнулся:

— Да нет, пожалуй. Нет.

— Тогда…

Он положил руку ей на плечо, и она прильнула к нему, робко обняла. Они поцеловались, но губы Джилли, вопреки его предположениям, оказались многоопытными.

Все смешалось в его впечатлениях — то ли она невинное существо, то ли вполне уже искушенная особа, и Джон отступил бы, если б его не захватило потоком страсти. Послушные рабы натуры — что там царские рабы, — его руки сжали ее в объятиях, он почувствовал под кофточкой из кашемира маленькую, неразвитую грудь. Ее волосы щекотали ему лицо, она тяжело дышала, а пальцы с обкусанными ногтями крепко вцепились в его пиджак. Сделав шаг к тахте, они вдруг услышали, как повернулся ключ во входной двери.

Они отпрянули друг от друга.

— Должно быть, Миранда, — сказала Джилли. Она чуть раскраснелась, но выражение лица было невозмутимое.

— Ты ожидала ее? — не без раздражения спросил Джон.

Джилли пожала плечами, и в ту же минуту в комнату вошла полная блондинка, с любопытством глядя на них.

— Миранда, — произнесла Джилли, и на лице ее появилось победоносное выражение. — Это Джон Стрик-ленд.

Они обменялись рукопожатием.

— Вы ведь знаете моих родителей? — спросила та.

— Да, — сказал Джон.

Они сели на тахту и принялись беседовать об общих знакомых, а Джилли пошла на кухню варить кофе. Когда она вернулась с чашками на подносе, Джон перехватил ее взгляд, который она бросила на свою подругу, — в нем было что-то ему непонятное. Без двадцати четыре он поднялся. Джилли проводила его до двери.

— Спасибо за кофе, — сказал он, — и за то, что вы показали мне квартиру. На мой взгляд, вам очень повезло, что вы ее нашли.

— Мы скоро собираемся устроить торжественный ужин, — сказала Джилли. — Вы должны прийти. И Клэр, конечно, тоже.

Они поцеловались в губы, и снова это был не просто дружеский поцелуй.

— До скорой встречи, — прошептал Джон.

— Да, — шепнула она. — И спасибо за обед.

 

Глава восьмая

Чуть позже в тот день Джон заглянул к себе в контору пробежать материалы, приготовленные ему на завтра. На столе лежала записка: звонил Гордон Пратт по партийным делам. Рассеянно побеседовав с поверенным — мысли то и дело ускользали к Джилли Масколл, — Джон позвонил Гордону, и они условились после работы зайти куда-нибудь выпить.

В бар на Ноттинг-Хилл-Гейт, когда они снимали там квартиру, они частенько заглядывали, но бар, как и все с тех пор, изменился до неузнаваемости. Вместо простой удобной мебели конца пятидесятых здесь был сплошной плюш, как на колесных пароходах, ходивших когда-то по Миссисипи, а вместо кружки пива, которую брали в добрые старые времена, они заказали по двойной порции шотландского виски: Гордон — чистого, Джон — с содовой.

— Я тебя не задержу, — сказал Гордон. — Обоих жены ждут. Я только хотел узнать, не передумал ли ты баллотироваться в парламент?

— Нет, не передумал, — сказал Джон. — И даже кое-что уже предпринял.

— Знаю, — сказал Гордон. — Я справлялся. Прямо в Главном комитете у вас. Весьма впечатляет.

— Это не сложно, было бы время.

— Как у вас отнесутся к твоей кандидатуре, если ты заявишься не на будущие выборы, а сейчас?

— У нас есть кандидат.

— Знаю. Я имею в виду не ваш округ. Мы надумали, чтобы Транспорт-хаус[22]Здание в Лондоне, где находится исполком профсоюза транспортных и неквалифицированных рабочих и исполком лейбористской партии.
провел тебя по списку «В».

Джон поскреб щеку:

— Пожалуй, это неплохо.

— Джека Вона, знаешь такого?

— Маленький, темноволосый, из Главного административного комитета? Да.

— Он говорит, что выдвинет тебя и обеспечит поддержку.

— А что дальше?

— Если Главный комитет и Транспорт-хаус одобрят твою кандидатуру, а они одобрят, то ты пройдешь по списку «В». И тогда можешь баллотироваться в другом округе.

— Катать по предвыборным собраниям и предлагать себя?

— Обычно так и делают, но для тебя мы кое-что наметили.

Джон слушал не без волнения.

— Округ Хакни-и-Харингей, там есть место главного казначея.

— Ну и что?

— Прелестное, спокойное местечко, принадлежит лейбористам. По крайней мере так до сих пор было. Билл О'Грэйди черт-те сколько лет сидел там. На следующих выборах он не баллотируется.

— Понятно.

— У них в Главном комитете все перегрызлись из-за новой кандидатуры. Там полно иммигрантов, и сторонники «Трибюн»[23]Имеются в виду леволейбористские члены парламента, разделяющие политическую линию газеты «Трибюн».
хотят видеть кандидатом иммигранта. Говорят, самое время нам иметь черного парламентария, ну и откопали какого-то пакистанца, да еще троцкиста.

— А он не подходит?

— Нет, конечно. Во-первых, троцкист — впрочем, теперь этим никого не удивишь. Но главное — цветной. Мы, лейбористы, конечно, против расовой дискриминации, и черный или коричневый смотрелся бы сейчас в парламенте что надо. Да только наши благословенные пролетарии смотрят на это иначе. Ну и получается, что они не только все проголосуют за кандидата тори, но даже эти… — он выругался, — иммигранты не станут голосовать за него, потому что они там все киприоты. А пакистанцы — в Бренте.

— Так как же я туда вклинюсь?

— В Транспорт-хаус полагают, что в Главном комитете создастся тупиковое положение: одни будут решительно стоять за цветного, остальные — за дружка О'Грэйди, какого-то громилу из ирландцев. Словом, на Смит-сквер[24]Площадь в Лондоне, где находятся штаб-квартиры лейбористской, консервативной и либеральной партий.
хотят кого-то третьего.

— Но наши левые не станут за меня голосовать.

— Уж во всяком случае, скорее за тебя, чем за ирландца. Он будет поправей Иноха Пауэлла[25]Идеолог «пауэллизма» — реакционного течения в правых консервативных кругах, ведущего широкую пропаганду расистских и шовинистических взглядов.
.

Джон сходил к стойке и принес еще два виски.

— Весьма польщен, что твой выбор пал на меня, — сказал он, сев за стол.

— С какой стороны ни посмотри, оно к лучшему, — отозвался Гордон. — Лейбористам нужно удержать место, а там распрекрасно понимают, что с этим пакистанцем они сядут на мель. Иметь порядочных людей твоего возраста в палате общин им тоже не помешает. Я вчера говорил кое с кем из «теневого кабинета». Там полагают, что в ближайшие годы нам действительно придется туго. Рост цен на нефть означает, что всем предстоит подтянуть пояса, а это мало кому придется по душе, и уж меньше всего нашим пролетариям. Тред-юнионы в тарифной политике уже окапываются на второй линии обороны. В будущем месяце соберутся горняки и, по слухам, проголосуют за запрет сверхурочных, вплоть до забастовки.

— Когда в Хакни-и-Харингее выдвигают кандидатов?

— После рождества, не раньше. Но все равно времени на то, чтобы ты там примелькался, в обрез. Придется пошевеливаться. — Гордон допил виски.

— Ты чертовски постарался для меня, спасибо, — сказал Джон.

Гордон пристально посмотрел на него:

— Я старался не для тебя, Джон, хоть мы и друзья. Просто я считаю, что ты далеко пойдешь, а если так, то и я продвинусь с тобой, черт подери, куда дальше, чем сумел бы без тебя.

 

Глава девятая

В тот вечер Джон вернулся домой в отличном настроении, вдохновленный явным расположением к нему Джил-ли Масколл и верой Гордона Пратта в его будущее как политика. Он подошел сзади к Клэр, которая писала что-то за своим столом, и поцеловал ее в шею, как добронравный сын, получивший в школе «отлично».

— Брось ты эти бумаги, — сказал он, — давай-ка лучше чего-нибудь выпьем.

Она пошла следом за ним.

— Такое впечатление, что ты уже приложился, — сказала Клэр.

— Встретился по дороге домой с Гордоном.

— Тогда налей мне водки. Постараюсь наверстать упущенное.

— Мы куда-нибудь идем? — спросил он, наливая ей.

— Генри предлагает сходить в кино.

— Ничего не имею против кино, — сказал Джон, — но в ресторан потом идти не в силах.

— Почему? Ты что, обедал сегодня в ресторане?

— Да. С одним скучным поверенным, я знаю его еще по Оксфорду.

— Ну что ж, я могу достать из морозильника слойки с мясом и оставить в духовке.

— Прекрасно. — Джон сел в кресло напротив жены со своим виски с содовой. — До дна, — сказал он, дурашливо подлаживаясь под американский выговор; это настолько не соответствовало его обычному настроению, когда он приходил домой с работы, что Клэр удивленно спросила, как прошел день.

— Ничего особенного.

— А вид у тебя такой, будто ты выиграл трудный

процесс.

Джон тоже заметил в Клэр что-то необычное.

— Нет, — сказал он. — Я не был в суде. Просто обедал с приятелем, и все.

— Откуда же тогда такое настроение?

— Ну… — Он поколебался, потом ухмыльнулся. — Я бы сказал, но боюсь, у тебя настроение испортится…

— Ну что ж, попробую угадать… Тебе дали звание королевского адвоката?

Джон помрачнел:

— Нет.

— Обедал с очаровательной блондинкой?

Джон бросил острый взгляд на жену, она разглаживала юбку.

— Я же сказал, с кем я обедал.

— Ну да, конечно. Тогда сдаюсь.

— Возможно, я буду баллотироваться на парламентских выборах.

— А-а.

— Похоже, ты не рада.

— Почему же, рада. За тебя.

— Тебя это нисколько не обременит.

— Но придется устраивать fêtes[26]Приемы (франц.).
?

— Сейчас это не принято, тем более у лейбористов, да еще в округе Хакни-и-Харингей, особенно если не знаешь греческого, урду или суахили.

Он кинул взгляд на вечернюю газету, лежавшую рядом на диване. Послышался глухой грохот, и, вторя утробному гулу поезда Центральной линии метро, на подносе звякнули стаканы. Это было малоприятной особенностью их дома в Холланд-Парке — собственно, поэтому-то они и смогли его приобрести.

— Я обещала Тому, что ты зайдешь пожелать ему спокойной ночи, — сказала Клэр.

Джон вздохнул.

— Ладно. — Он поднялся и внимательно поглядел на нее: — И все же какая-то ты другая.

— Я прическу сделала, — сказала она.

— А-а. — Он пошел к двери. — Но мы ведь никуда не идем, так?

— Нет. Почему ты спрашиваешь?

— Ты обычно делаешь прическу, когда мы идем в гости.

Клэр зевнула:

— Просто надоели эти лохмы, а тут выдалась свободная минута, я и совместила приятное с полезным.

— Очень мило, — сказал он, — юбка и блузка мне тоже нравятся.

— Спасибо. Именно то, что нужно для жены члена парламента, правда?

 

Глава десятая

На следующий день Джон позвонил из конторы Джилли и пригласил ее в «Ритц»[27]Фешенебельный отель на улице Пиккадилли в Лондоне.
. К сожалению, Джилли «просто не могла не пойти на этот дурацкий коктейль» со своей мамашей. Тогда Джон спросил, не пообедать ли им снова в следующий понедельник — у него это был ближайший свободный день.

— С удовольствием. — Голос Джилли был таким нежным, что у Джона мигом прошла досада на сегодняшний отказ.

Они еще поговорили о том о сем. Джон хотел было спросить, не помешает ли им Миранда, если в понедельник они после обеда заедут к Джилли, однако подумал, что вопрос был бы слишком прямолинеен, да и он сейчас не один в конторе. Поэтому он лишь уточнил: итак, следующий понедельник в «Дон Жуане» на Кингс-роуд — и выразил надежду, что на этот раз он «никуда не будет спешить».

Он положил трубку, а нежный голос Джилли Масколл все звучал в его ушах, и она сама никак не шла у него из головы. Он мечтал о ней не только романтически, но пытался представить, где и как у них все произойдет. Если б знать, что Миранда не нагрянет, можно и у Джилли дома, узкая кровать и сентиментальные зверушки не помеха. Если же там не удастся, тогда придется снять номер в гостинице. Только что она на это скажет — романтично, пошло? Лондонские гостиницы либо убоги, либо безумно дороги; Джону не хотелось раскошеливаться, если квартира свободна, и начинать роман в «Клэридже» или «Ритце», куда они долго ходить не смогут.

В четверг вечером, едва он вернулся домой, позвонил его клерк и предложил на понедельник поехать в Бирмингем — есть крупное лицензионное дело. Прежний адвокат заболел, и клерк обещал вытянуть из клиента для Джона повышенный гонорар, тем более что все так срочно.

— Просто удача, сэр, — сказал клерк. — Надеюсь, на понедельник у нас ничего не назначено?

— Да, конечно, — сказал Джон, — правда, я настроился… — Он замялся, зная, что для любого клерка нет ничего важнее прибыльного дела — ведь ему причитаются десять процентов с гонорара.

— Может, все-таки возьметесь, сэр? — спросил клерк.

— Надо подумать… — поломался Джон. — Ладно, договорились.

Он повесил трубку и слегка расстроился, поскольку придется отменить встречу с Джилли. Единственная польза, какую можно из этого извлечь, — его занятость могла произвести на нее впечатление. Но вечером (они ужинали не дома, а в гостях) он вдруг вспомнил, как встречался с любовницей в провинциальной гостинице, когда ездил по такому же лицензионному делу. Если уговорить Джилли махнуть в Бирмингем, у них был бы повод переночевать там, а счет за гостиницу можно было бы включить в расходы по поездке.

Утром, прежде чем отправиться в суд, Джон попытался дозвониться Джилли. Никто не отвечал. В обед он снова звонил из автомата. Дозвонился только из конторы, уже в половине шестого.

Подошла Миранда.

— А Джилли нет? — спросил он.

— Нет, ее нет.

— Миранда? — Да.

— Это Джон. Джон Стрикленд.

— Да, я узнала вас.

— Не знаете, когда Джилли вернется?

— Она уехала на выходные, будет в понедельник.

— Понятно. — Он помолчал. — Куда?

— В Норфолк. К бабушке с дедушкой.

— Так. Хорошо. Попробую дозвониться туда. — Он положил трубку и, раскрыв записную книжку, стал искать норфолкский номер Масколлов. Набирая номер, он вдруг передумал. Джилли могла еще не приехать, а леди Мас-колл, если она подойдет к телефону, узнает его голос. Он сидел за своим конторским столом, грыз карандаш, размышляя, как же связаться с Джилли — хотя бы для того, чтобы отменить их встречу. Посмотрел на часы: еще нет шести. Срочное письмо вполне поспеет к утру, наверняка доставят в Норфолк, чего же лучше. Он решительно взял бумагу и написал: «Джилли, дорогая, долг зовет меня в Бирмингем, так что обед в «Дон Жуане» отменяется. А что, если вместо уроков Вам приехать в Бирмингем? Мы могли бы зарегистрироваться в отеле «Палас» как м-р и м-с С. Есть икру в постели. Сообщите через портье, ждать ли мне Вас. Постарайтесь, а? Скучаю ужасно. Джон».

По дороге домой он опустил письмо в почтовый ящик.

На выходные Джон остался в Лондоне, и в субботу после обеда они пошли в парк Кенсингтон с Клэр, Томом и Анной. Том непременно хотел испытать на пруду свою лодку с моторчиком, и, пока он возился, Джон сел на скамейку, наблюдая за своим семейством. Клэр склонилась рядом с сыном, и, когда закатное солнце упало на ее густые каштановые волосы, он был поражен, до чего она хороша в вечернем свете осеннего октябрьского дня. Ее спокойная фигура, мягкая улыбка так контрастировали с его душевной сумятицей, что на минуту Джон почувствовал себя круглым дураком и подумал: лучше бы ему вообще не встречаться с Джилли Масколл.

Солнце спряталось за тучи, и они отправились пить чай. Дети принялись спорить, что смотреть по телевизору, Клэр дулась на Джона, который обещал починить утюг, но не починил. Джон злился на Клэр, так как она не вынесла мусорное ведро. Каждый считал, что это обязанность другого, хотя ведро они выносили по очереди. Конечно, мусор не помещался у них в пластиковый мешок, как у нормальных людей — прихватил скрепками и вынес; вот и сейчас, когда Джон понес его к мусорным ящикам, мешок лопнул и мусор посыпался на пол. Джон ушел наверх, в гостиную. Под домом прогрохотал поезд метро. Стаканы на подносе ответили дружным перезвоном, и Джон увидел, что они немытые. Он посмотрел на улицу, где сгущались сумерки: люди куда-то спешили. Из десяти миллионов лондонцев им одним нечем было заняться в субботу. Джон проклинал семью, связавшую его по рукам и ногам. Ему страстно захотелось очутиться с Джилли в Бирмингеме. Он повернулся и взял газету, чтобы посмотреть, как убить остаток дня с помощью трех программ телевидения.

В воскресенье утром Клэр повела детей в церковь, и Джон остался один — он сидел на кухне в халате и читал воскресные газеты. Время от времени он отрывал от них взгляд и смотрел на желтый телефон. Ему не терпелось позвонить Джилли в Норфолк и узнать, получила ли она его письмо, он даже прорепетировал про себя этакий псевдопролетарский выговор, с каким изъясняется нынче молодежь ее возраста. Но желание услышать ее голос заглушалось страхом нарваться на леди Масколл и тем паче на Годфри Масколла, отца Джилли. Поэтому он выбросил из головы мысль о телефоне и углубился в газеты, отложив в сторону иллюстрированные журналы, которые, как всегда, приберегал для туалета. Джон убрал за собой посуду (в хорошем настроении он убирал ее не только за собой) и пошел наверх; когда Клэр с детьми вернулась из церкви, он уже был одет.

Клэр нахмурилась, увидев крошки на столе и невымытую посуду, выразительно вздохнула и, сложив все в посудомойку, принялась готовить субботний обед. Джон как бы в оправдание решил починить утюг. Взял отвертку, разобрал утюг, поломки не нашел, но понял, что собрать его не сможет. Когда Клэр принялась накрывать на стол, он смахнул детали в пластиковую сумку и предложил ей отнести утюг в мастерскую.

Клэр подала ростбиф и йоркширский пудинг. Джон открыл бутылку пива. Клэр пила минеральную воду. Ели молча, пока дети не начали между собой обычную перепалку. У Джона и Клэр после двенадцати лет супружества не осталось тем для разговора за обеденным столом, если не считать домашних дел.

— Гай собирается прийти во вторник к ужину, — сказала Клэр. — Ты не против?

— Ладно, только больше никого не зови, я еду в Бирмингем, а эти поездки выматывают.

— Гай не станет засиживаться.

— Еще бы. Полагаю, он тоже будет еле держаться на ногах от усталости, — заметил Джон саркастически.

Клэр промолчала.

— Чем он теперь занимается, — поинтересовался Джон, — ведь для мороженщиков сезон прошел?

Клэр пожала плечами.

— Не знаю. Можно у него спросить. — Она увидела, что на лице Джона появилось прокурорское выражение. — Может, сходим в кино?.. — Осторожно проговорила она.

Но было уже поздно.

— Нет, это у меня в голове не укладывается, — произнес Джон, — на высшее образование твоего братца пришлось затратить столько денег, а он занимается черт знает чем…

Клэр вздохнула и хотела промолчать, но вдруг в глазах у нее появилась решимость.

— Ты судишь поверхностно, — сказала она. Джон выпрямился на стуле.

— То есть как это — поверхностно? — переспросил он, уже распаляясь.

— А так: называешь себя социалистом, а сам просто одержим всеми этими дипломами, престижным положением…

— Только потому, что это свидетельствует о росте человека.

— Вот-вот. Вперед и вверх. Карьера. Тебе и в голову не приходит, что есть вещи более важные, чем карьера.

— Во всяком случае, не продажа мороженого.

— Конечно. И для Гая торговать мороженым не главное.

— А что же главное?

— Ну, он любит размышлять и нарочно выбрал простую работу, которая не мешает думать. Шлифовал же Спиноза линзы.

— Значит, Гай — новый Спиноза? — сказал Джон едко.

— Не обязательно, но он много размышляет…

— О чем же?

— О том, что ты считаешь незыблемым. О карьере, О том, что он называет крысиными бегами.

— Рано или поздно ему самому придется выйти на этот старт.

— Может быть. А может быть, и нет. По крайней мере он будет знать зачем.

Джон набил рот мясом, картофелем, капустой и, прожевывая, сказал:

— Вряд ли стоит тратить тысячи фунтов на частную школу, а потом на университет для того лишь, чтобы наш Том, например, мог философствовать, доказывая, что земля круглая. Это он может делать в обычной средней школе…

— Ты не понял меня, — прервала его Клэр.

— Тогда изволь излагать свои мысли яснее, — произнес Джон.

— Мне ваши ссоры надоели, — прикрикнул на родителей Том таким тоном, каким Клэр обычно говорила это ему самому.

— Мы вовсе не ссоримся, дорогой, — сказала Клэр. — Мы спорим. Это разные вещи. — Она поднялась положить детям пудинг. — Ты слишком придирчив, — обратилась она к Джону уже спокойнее. — Не можем же все мы быть адвокатами.

— Извини, — сказал он. — Продолжай, пожалуйста.

— Гай получил хорошее образование. И не только сам прекрасно сдал университетские экзамены, у него и друзья умные люди. Они могут бездельничать, да, но говорят они о Марксе и Д. Г. Лоуренсе, а не о футболе и поп-музыке. Они на перепутье — вот и все, и когда они решат, чем заняться, то будут готовы к своей деятельности не только потому, что у них есть степени, но и сознательно… Не кончи Гай частную школу, — продолжала она, — у него не было бы хорошей подготовки и умных друзей. Торговать мороженым он мог бы и без диплома, но тогда думал бы лишь о девочках, пиве да футболе.

— Понимаю, — Джон говорил терпеливо и рассудительно, — родители из среднего сословия всегда стремились к тому, чтобы их отпрыски получили знак принадлежности к высшей касте.

— Извратить точку зрения — не значит ее опровергнуть, — отрезала Клэр.

— Почему ты считаешь, что в обычной средней школе юноши не рассуждают о Гегеле и Лоуренсе?

— Оставь в покое Гегеля и Лоуренса. Хватит того, что многим там не под силу просто сдать экзамены.

— Но ведь дело не в школе. Дело в среде, из которой они выходят. Помести сто детей из культурных, образованных семей среднего сословия в одну школу, а сто детей из пролетарских семей — в другую, обеспечь их совершенно одинаковыми учителями и условиями, и, конечно же, среди выдержавших экзамены будет больше детей из среднего сословия и меньше — из рабочего класса. Да помести их всех в одну школу, наконец, — те же самые дети из средних слоев покажут большие успехи потому, что унаследовали больше способностей, сама среда подталкивает, тогда как родителям из рабочих семей глубоко безразлично, как их дети сдадут экзамены.

— Но, Джон, дорогой, — сказала Клэр, когда дети кончили есть мороженое и помчались наверх, — ты же сам себе противоречишь. По-твоему, дети из среднего сословия лучше учатся потому, что выросли в благоприятном окружении, и ты говоришь, что они будут хорошо учиться вместе с детьми из рабочих семей. Но ведь в самой школе создается среда, где дети глумятся над тем, что им непонятно, — над Гегелем, Лоуренсом, Моцартом и Гогеном.

— Это снобизм, — сказал Джон. — Вот в чем дело. Старомодный, откровенный снобизм, великосветские замашки.

— Ну, вот опять. Оскорбить легче, чем доказать свою правоту. Осталось сказать, что социальная поляризация зашла слишком далеко и мы жертвуем духовным развитием наших детей, — Клэр явно иронизировала. — Это вроде налога на наследство и подоходного обложения, плата за то, чтобы сдержать натиск большевизма… — Она поднялась и принялась убирать тарелки. — Еще бы, ты ведь социал-демократ, правда?

Джон насупился. Как она изменилась с тех пор, как они поженились, и если бы только внешне!

— Не знаю, где ты только набираешься своих правых взглядов, — проворчал он.

Клэр покраснела.

— Ну ладно, до будущего года еще есть время. Так или иначе, Том склонен записаться в Даунсайд.

— Это ты его записываешь. Я не имею к этому никакого отношения.

— Не беспокойся. Всю ответственность я беру на себя.

— Это не поможет мне пройти в парламент.

— К тому времени ты уже будешь там. В конце концов, все лейбористские лидеры посылают своих детей в частные школы.

— Хочешь кофе? — спросил Джон, тоже поднимаясь и направляясь к плите.

— Не откажусь! — улыбнулась Клэр.

День, не в пример вчерашнему, выдался дождливым и мрачным. Джон хотел сводить детей в кино, но похоже, что в Лондоне шли фильмы только для взрослых. Оставалось лишь вернуться к воскресным газетам и телевизору.

— Почему мы никого не приглашаем к себе в выходные?

— Но ведь мы обычно уезжаем, — удивилась, — Клэр.

— Надо было и сейчас уехать.

— Ты же сам сказал, что не хочешь. Из-за Бирмингема.

Он вздохнул: — Да.

— Ты бы и там скучал. Он снова вздохнул:

— Пожалуй.

— Тебе надо придумать себе какое-нибудь хобби. Он нащупал языком застрявшие в зубах волокна мяса.

— Например?

— Ну, хотя бы столярничал, что ли. Нам нужны книжные полки.

Он только хмыкнул.

— Я подарю тебе на рождество электропилу.

— Можно просто купить приставку к электродрели.

— Тогда я подарю тебе приставку.

Потом они ужинали, потому что так было заведено, и к еще не переварившемуся в их желудках ростбифу добавился омлет. В десять они легли спать: Джону надо было встать в шесть утра, чтобы поспеть на бирмингемский поезд.

 

Глава одиннадцатая

Обсуждение запроса на лицензию было назначено на десять часов утра, и к четырем часам дня Джон уже был свободен. Ему не удалось убедить бирмингемский муниципалитет, что казино при новом отеле в районе Эджбастона[28]Известный крикетный стадион в Бирмингеме, на котором с 1902 г. проводятся ежегодно международные крикетные матчи.
пошло бы городу на пользу, поэтому к себе в отель «Палас» Джон вернулся слегка расстроенным, как бывало всегда, когда он проигрывал дело. Он подошел к дежурной и спросил, не звонила ли ему жена. Нет, не звонила.

— Я жду, что она приедет, — сказал Джон, — и хочу поменять номер на двухместный.

Надутая прыщеватая особа вздохнула и принялась изучать лежавшую перед ней таблицу.

— Могу предложить пятьсот двадцать шестой, — пробурчала она.

— Мне хотелось бы самый лучший номер. Она равнодушно посмотрела на него.

— Люксов у нас нет, — протянула она с полупонятным для него бирмингемским выговором. — Есть номера с ванной или без, вот и вся разница.

— Тогда с ванной.

— В пятьсот двадцать шестом есть ванная.

— Хорошо. А кровать двуспальная?

Она снова окинула его равнодушным взглядом:

— Вам нужна двуспальная?

— Да. Если можно. Мы так привыкли.

— В пятьсот двадцать шестом две односпальные. — Дежурная уткнулась в свою таблицу. И вздохнула: — Могу предложить четыреста тридцать второй.

— А там двуспальная?

— Да. И ванна есть.

— Тогда четыреста тридцать второй.

Она поглядела ему в глаза, и у Джона мелькнула мысль, что она, возможно, догадывается, зачем он затеял разговор о двуспальной кровати. Но нет, лицо ее по-прежнему оставалось абсолютно равнодушным. Она дала ему карточку с номером комнаты, и появившийся бой подхватил его чемоданчик. Джон и сам бы отнес чемоданчик, но могло показаться, что он скупится на чаевые; они вместе с боем поднялись в лифте, долго шли по коридору, пока не остановились у номера 432. Бой открыл дверь, включил свет и задернул портьеры. Джон сунул ему двадцать пенсов и наконец-то остался один.

Номер был самым заурядным, ничего особенного. Попахивало мастикой для полов и сигаретным дымом. Джон прошел в ванную — она была выгорожена из прежней спальни и поэтому без окна. На унитазе красовалась бумажная полоска: cordon sanitaire — «продезинфицировано», без которой, говорят, ни один американец не войдет в санузел, а стакан на умывальнике был упакован в целлофан. Все выглядело чистым и гигиеничным. Джон вымыл лицо и руки.

Его не беспокоило, что у дежурной не оказалось для него никаких известий. Джилли могла вообще не получить письма, однако в голову ему лезли другие объяснения. Если она получила письмо, но не может приехать, то позвонит сюда вечером, чтобы наверняка застать его и не передавать извинения через дежурную; если же она приедет, а он на это надеялся, то, может быть, захочет порадовать его сюрпризом…

Он уселся в кресло и снял туфли. Они были влажными и раздражали его целый день. Помассировав пальцы ног, он почувствовал, что носки тоже влажные, и подумал, отчего бы это — туфли прохудились или ноги вспотели? Сунул руку вовнутрь, поискал, нет ли в туфлях дырки, рука противно пахла мокрой кожей.

Он сменил носки и пошел в ванную вымыть руки. Обуви на смену он не взял, поэтому растянулся на кровати и уже стал было засыпать, но вдруг подумал, что если Джилли захочет сделать сюрприз, то может нагрянуть сюда в любую минуту; вспомнив, как сам много лет назад был шокирован, когда увидел Гордона в одних носках, он заставил себя подняться с постели, расправил покрывало, сунул ноги во влажные туфли и снова сел в кресло.

Он начал клевать носом. Чтобы встряхнуться и не поддаться искушению помчаться на Нью-стрит-стейшн и вернуться первым же поездом в Лондон, который вернул бы его к привычному домашнему уюту, Джон попробовал представить себе Джилли Масколл, ее голые ноги и грудь, однако, сколько он ни старался, скучный гостиничный интерьер не окрылял его фантазии, поэтому Джон решил выпить в холле для бодрости чаю.

Там было полно бизнесменов, коммивояжеров, пивших джин и виски. Джон попросил чаю и поджаренного хлеба с маслом. Выпив чай и полистав вечернюю газету, он поднялся, подошел к дежурной и снова поинтересовался, нет ли сообщения. Нет, ничего не было.

Он поднялся к себе и включил телевизор. Когда он зашел в ванную, ему почудился звонок, он кинулся к телефону, схватил трубку, но услышал протяжный гудок. Телефон звонил в фильме, который шел по телевизору. Потом телефонистка с коммутатора спросила, какой ему нужен номер, и он назвал лондонский номер Джилли. Абонент не отвечает.

К девяти он перестал надеяться и захотел есть. Письмо просто не дошло до Норфолка — странно, как он этого раньше не сообразил. Расстроенный, он спустился на лифте вниз. Джон постеснялся спросить, нет ли для него известий, но задержался возле дежурной в расчете обратить на себя ее внимание — вдруг Джилли звонила, пока он спускался. Дежурная поймала его взгляд, но не улыбнулась и не подозвала Джона, так что ему ничего не оставалось, как направиться к выходу.

Дождь кончился, но тротуары были еще мокрые. Он постоял у одного ресторана, у другого, изучая вывешенные меню, однако сидеть в одиночку в ресторане он вообще не любил, а теперь еще опасался, что официант или люди за соседними столиками по одному его унылому виду угадают всю смехотворность положения, в котором он оказался. Не хватало еще иронических и сочувственных взглядов. Вместо того чтобы вернуться в отель, пообедать там в ресторане или заказать обед в номер, он съел в закусочной «Уимпи» котлету с сыром в обжаренной булочке и выпил стакан кофе.

Часов в десять, когда он вернулся в отель, дежурная уже сменилась. Ключ Джону дал бой. Джон велел разбудить его в шесть утра, поднялся к себе и снова попросил коммутатор соединить его с Лондоном, назвав номер квартиры Джилли. Там снова никто не отвечал. Он снял туфли и, сидя в одних носках, около часа смотрел телевизор. Примерно в одиннадцать он принял горячую ванну и лег спать.

 

Глава двенадцатая

Судебное дело, слушавшееся на следующее утро в Лондоне, закончилось лучше, чем можно было ожидать, и настроение у Джона поправилось. К четырем часам он добрался до своей конторы и сразу позвонил Джилли, тревожась не только потому, что вчера она могла напрасно прождать его в ресторане, но также из-за компрометирующего письма, которое, чего доброго, лежит, подобно неразорвавшейся бомбе, в доме ее бабушки и дедушки.

К телефону подошла Миранда.

— Это Джон, — сказал он. — А Джилли дома?

— М-м… нет, — ответила Миранда.

— А когда ее можно застать, как вы думаете?

— Она еще в Норфолке, — невнятно проговорила Миранда.

— Что-то вас плохо слышно, — сказал Джон.

— О, извините. — Она хихикнула. — Я жую…

— Джилли вернется сегодня?

— Не уверена.

— Понятно. Ну что ж. Попробую позвонить завтра.

— О'кей. До свидания. — И она положила трубку.

Джон поехал домой на подземке, пытаясь сообразить, что могло случиться. Если Джилли не получила письма и осталась в Норфолке, то он даром прождал бы ее в «Дон Жуане». Если ж она получила письмо, то ей было ни к чему возвращаться в Лондон на понедельник, но тогда почему она ничего не сообщила ему в отель?

Он вошел в дом, поставил чемоданчик у вешалки и спустился на кухню, где Клэр готовила ужин.

— Привет, — ответила она на его поцелуй. — Как Бирмингем?

— Черт знает что. Дело проиграно.

— Бедняжка…

— А сегодня я выиграл.

— Вот и отлично. А какое дело?

— Ничего интересного. — Он заглянул в кастрюлю на плите. — Что за пир готовится, по какому случаю?

— Гай обещал быть к ужину.

— А, ну да. Я и забыл. — Он полез в холодильник за льдом. — Чем помочь?

— Можно было бы подать сегодня к столу вино.

— Сейчас достану.

Он пошел к шкафу под лестницей, взял две бутылки бордо, не марочного, и поставил их на буфет в кухне. Затем поднялся в гостиную и налил себе виски.

К приходу Гая Джон уже изрядно выпил и повеселел, а поскольку Гай ассоциировался в его сознании с Джилли Масколл, Джон постарался разговорить его, надеясь, что речь пойдет об общих знакомых. Он был осмотрителен, зная по адвокатскому опыту, что уже по самим вопросам можно догадаться о многом, но Гай оказался несловоохотлив или не хотел говорить о Джилли, тогда Джон перешел к политике.

— Вы теперь левый или правый? — спросил он шурина.

— Даже не знаю, — ответил Гай.

— Поставим вопрос иначе: на выборах вы проголосовали бы за лейбористов или за консерваторов?

Гай помедлил с ответом.

— Ну, я не уверен, что вообще стал бы голосовать.

— А если бы пришлось? — настаивал Джон.

— Голосовал бы за либералов, — отвечал Гай.

— Но, помилуйте, это же сборище маньяков!

— То же самое когда-то говорили и о лейбористах.

— Да, — согласился Джон, не желая спорить. — Да, действительно.

— Понимаете, — сказал Гай, — хотя между двумя главными партиями вечно идут споры, я, честно говоря, не вижу между ними никакой разницы. Вы можете получить пятьдесят центов прибавки к пенсии по старости при лейбористах, а тори могут запросто продать сталелитейную промышленность частным предпринимателям, но это же ничего не меняет в несправедливости всей системы как таковой… — Гай говорил тихо, монотонно, пока они сидели в кухне и ели спагетти. Джон перестал слушать. Он взглянул на часы. В девять по телевидению начиналась передача, которую он хотел посмотреть, а теперь было уже без двух минут. Клэр что-то возражала брату, Джон извинился, пошел наверх и включил американский боевик. В дверях появилась Анна и захныкала, что у нее болит животик и она не может уснуть. Джон отвел ее в ванную, заставил очистить желудок, измерил температуру, напоил микстурой от кашля прямо из бутылочки и уложил в постель.

Клэр и Гай поднялись в гостиную почти на середине фильма. Джон пересказал им содержание, причем не только что было, но и предположил, что будет дальше, поскольку это был шаблонный сериал, и потом похвалился тем, что сумел быстро угадать убийцу.

Потом они посмотрели «Последние известия», и Гай собрался уходить. На улице лил дождь, по телевизору смотреть больше было нечего, и Джон предложил довезти

Гая до его квартиры в Фулэме на своем «вольво».

— В Лондоне вы не встречаетесь с Джилли Мас-колл? — спросил Джон как бы между прочим, когда они двинулись о Холланд-Парк авеню.

— Время от времени, — сказал Гай. — У нас ведь разные компании.

— У нее… кто? Молодые гвардейские офицеры?

— Да. И банковские клерки.

— Между прочим, я на днях приглашал ее обедать.

— Да, я знаю, — ответил Гай.

— Она вам рассказала?!

— Да.

Джон молча вел автомобиль по лабиринту улочек к Шепердс-Буш.

— И когда же она рассказала? Что именно?

— В субботу.

— Позавчера?

— Да.

— Вы что, были у Масколлов?

— Да… мы туда поехали целой компанией.

— Понятно. Это… это был домашний прием?

— Ну, можно и так назвать.

Оба молчали, пока машина не остановилась у светофора возле парка Кенсингтон.

— Вы… м-м… я хочу сказать, на вашем месте я бы поостерегся… — Гай говорил сбивчиво, однако иных признаков его смущения заметно не было.

Джон взглянул на Гая — тот смотрел прямо перед собой.

— Почему? — спросил Джон.

Воцарилось долгое молчание. Наконец загорелся зеленый свет светофора. «Вольво» снова устремился вперед.

— Она дала мне прочесть ваше письмо, — сказал Гай. — То есть я хочу сказать, мы все его читали.

Джон молчал.

— Зачем она это сделала? — наконец спросил он.

— Понятия не имею. Смеха ради, так надо полагать.

— Вы рассказали Клэр?

— Нет. — И снова молчание, пока автомобиль не остановился у другого светофора.

— Джилли сейчас в Лондоне? — спросил Джон.

— Да. Мы все вместе и прикатили в воскресенье вечером.

Машина снова тронулась.

— А своим родителям она показывала письмо? — поинтересовался Джон.

— Господи, конечно, нет, — сказал Гай. — Она не совсем уж дрянь. Просто молода еще. Сами понимаете.

Джон затормозил у дома Гая.

— Прошу прощения, — сказал он. — Вам это, наверное, показалось странным?

— Да нет, право же, нет. Знаете, я даже удивился. Не подозревал за вами таких способностей.

— А до Клэр не дойдет?

— Не думаю, — сказал Гай. — Ведь мы — разные поколения.

— Да, — сказал Джон. — Похоже, что так. Высадив Гая, Джон погнал прямо в Пимлико. Только ярость удерживала его от слез. Он оставил автомобиль на Уорик-сквер и позвонил в дверь Джилли.

— Алло, кто это? — раздалось из маленькой алюминиевой коробочки переговорного устройства.

— Это Джон. Я бы хотел поговорить с Джилли. Пауза, затем ее голос произнес:

— Это я.

— Можно мне войти?

— Поздновато.

— Я хотел бы поговорить с вами.

— Может, лучше завтра пообедаем?

— Я хотел бы поговорить с вами сейчас.

— Вы это, право, неудачно придумали. Миранда дома и… — Послышался какой-то приглушенный звук, показавшийся Джону смешком.

— Вы не должны были показывать своим приятелям мое письмо, — сказал он в микрофон.

— Но я и не…

— Гай мне рассказал.

— О господи. Какой ужас! Вот свинья.

— Зачем вы это сделали?

— Я… да я и не собиралась — как-то само собой получилось.

— Вы не впустите меня?

— Нет, право же, слишком поздно. И Миранда уже легла… — Снова хихиканье. — Позвоните, и мы вместе пообедаем! Я все вам объясню, обещаю. По крайней мере попытаюсь… — Из коробки раздалось какое-то бульканье — чей-то откровенный хохот.

— Не надо, — сказал Джон. Он повернулся спиной к алюминиевой коробке с рядами кнопок и сошел по ступенькам на площадь. Остановился, посмотрел вверх — нет, не на окна квартиры, а на оранжевое лондонское небо. Вдруг все огни этой части города разом погасли, и над черными контурами деревьев он увидел немую желтую луну. Он стоял и смотрел на нее, потом пошел к своему автомобилю и поехал домой сквозь хаос, воцарившийся из-за отключенной электроэнергии.

 

Глава первая

Теперь уже трудно припомнить все политические страсти, бушевавшие в Англии зимой 1973 года. Для борьбы с инфляцией правительство консерваторов проводило политику снижения заработной платы и предлагало «третий этап» тарифной политики, а тред-юнионы ее не принимали. Шахтеры и энергетики бастовали, протестуя против сверхурочных; электроснабжение ухудшилось, и Электроэнергетическое управление обесточивало целые городские районы. Аристократическая привычка обедать при свечах по необходимости распространилась на все сословия, а тринадцатого ноября правительство объявило в стране чрезвычайное положение.

Четырнадцатого вечером Стрикленды обедали у Барк-леев, которые жили в Белгрейвии[29]Фешенебельный район Лондона недалеко от Гайд-парка.
. В квартире царил полумрак, горели лишь свечи. Хозяин дома, издатель, предложил гостям напитки и сказал, что плита у него электрическая, поэтому с обедом придется подождать, пока не включат ток. Приехали Масколлы, еще несколько пар. Центральное отопление тоже было отключено. Усталые, голодные, озябшие, мужчины быстро захмелели. Разговор зашел о политике, а поскольку большинство присутствующих придерживались одних и тех же взглядов, беседа вскоре свелась к ругани в адрес лейбористов и тред-юнионов.

Подобно апостолу Петру на судилище над Иисусом Христом, Джон хранил молчание — он сидел в углу подальше от политического диспута и беседовал с Мэри Масколл о путешествии в Венецию, которое обе пары намеревались предпринять весной. Казалось, никто не замечал его присутствия. В десять дали свет: Ева Барклей принесла бисквиты с паштетом, чтобы слегка перекусить, а через полчаса пригласила гостей к столу. Подали недожаренное мясо с полусырыми овощами.

В одном конце стола биржевой маклер по имени Тим Поттс заплетающимся языком развивал тему, о которой остальные и думать забыли.

— Какое может быть у них оправдание, черт бы их подрал, — прошу извинить, Ева, но иначе выразиться я не могу, — так вот, скажите мне, какое, черт бы их подрал, может быть у них оправдание, если нам всей страной приходится выкладывать денежки, чтобы поднять им зарплату, а они вдобавок саботируют политику правительства, которое, будь оно проклято, было все-таки избрано демократическим путем…

Последняя фраза вызвала паузу за столом, но не потому, что довод был особенно силен, просто оратора потянуло вниз и всем было интересно, не ткнется ли он носом в тарелку.

— Ради бога, успокойся, Тимми, — раздался с другого конца стола голос его супруги.

— Интересная мысль, верно? — Язвительная реплика Генри Масколла, сидевшего напротив Джона, была достаточно громкой, и ее услышали все. — Кстати, — обратился он к Джону, — как ты собираешься справиться с этой проблемой в своей предвыборной кампании?

— Вы выставляете свою кандидатуру в парламент? — спросила черноглазая Ева Барклей, известная своим тщеславием.

— Возможно, — отвечал Джон.

— И конечно, от тори?

— Нет.

— Разве вы не слышали? — спросил Генри. — Из Джона делают чемпиона по борьбе за права бедняков. Его натаскивали Джо Гормли и Мик Макгэи…

— Ну уж, — сказал Джон. Наступило неловкое молчание.

— Ну, что же вы, Джон, отвечайте, — не успокаивался Генри. — Какие у них могут быть оправдания?

— Оправдания чего?

— Того, что они пытаются сорвать «третий этап»!

— Оправдание, — произнес Джон, — состоит в том, что консервативное правительство нарушило свое обещание не увеличивать налогов…

— Возможно, — сказал Генри. — И возможно, поэтому рабочие считают себя обманутыми мистером Хитом. Но у вас-то кругозор пошире, чем у рабочих. Вы же знаете, что палата общин суверенна и имеет право менять свои решения.

— Хоть сейчас не надо о политике, — сказала Мэри Масколл.

— Нет, именно надо, — сказала Ева Барклей. — Я не встречала человека, который действительно защищал бы тред-юнионы.

— Просто я считаю, что по отношению к ним допущена несправедливость, — нехотя заметил Джон.

— Какая же? — поинтересовался Саймон Барклей.

— Несправедливо, когда одним дозволено продавать свой труд тому, кто больше платит, а другим — нет.

На другом конце стола Мэри и Клэр завели свою беседу, и хозяин дома поневоле присоединился к ним.

— Дело не в том, что шахтеры не продают свой труд по более дорогой цене, — сказал Генри. — Они создают своего рода картель, а это запрещено законом — законом, который обязателен для всей сферы экономической деятельности. Но тред-юнионистам закон не писан…

— Вы слишком полагаетесь на законы, — сказал Джон.

— Странно это слышать от юриста. — В голосе Генри прозвучал металл. — Обычно принято считать, что закон прав и нарушать его никому не позволено.

— Разве кто-то думает иначе? — удивилась Ева Барклей. — Инфляция никому не нравится.

— Да, — произнес Джон задумчиво, — но попробуйте объяснить шахтерам или энергетикам, почему им всегда платят меньше, чем адвокатам или банковским служащим. За последнее столетие их материальное положение улучшилось. Почему бы ему не улучшаться и впредь?

— Когда же они поставят точку? — спросил Генри. Джон засмеялся:

— Когда чумазый шахтер станет зарабатывать столько же, сколько и вы.

Генри даже не улыбнулся, а, наоборот, насупился, и лицо у него стало бордовым, как его бархатный пиджак.

— Любой шахтер волен пойти на службу в торговый банк, законом это не возбраняется, — сказал он.

— Да, такого закона нет, — сказал Джон, — только не представляю себе, как его туда возьмут.

— Его не возьмут потому, что ему с этой работой не справиться.

— Вот именно. — Джон повернулся к Еве Барклей, как бы призывая ее в арбитры. — Он считает, будто шахтеры глупее клерков, хотя доказательств тому нет никаких. Он считает, что финансовые махинации банковских служащих должны вознаграждаться лучше, нежели труд шахтеров, который требует мужества и долготерпения…

— Признаюсь, — произнесла хозяйка дома, — мне не хотелось бы поменяться местами с кем-нибудь из шахтеров…

— Неудивительно. — Джона явно забавлял разговор. — Наверху любой иерархической пирамиды всегда склонны рассматривать иерархию как естественный порядок вещей, но естественно предположить, что те, кто составляет ее основание — будь то илоты, плебеи, крепостные, невольники или британские рабочие, — придерживаются иной точки зрения…

— В вашем уравнении, — сказал Генри своим низким, грудным, сочным голосом, — вызывает недоумение ваша собственная позиция. Чего ради вы, человек, идущий вверх по социальной лестнице и, собственно, уже достигший вершины, держите сторону тех, кто внизу?

Джон улыбнулся:

— Представлять чужие интересы — моя профессия…

— Не увиливайте от ответа.

— Почему я представляю их интересы, а не ваши?

— Именно.

— Потому что вы во мне не нуждаетесь.

— А они — да? Джон помедлил.

— Да.

— И эти трудяги предложили вам баллотироваться в парламент?

— Нет.

— Вы сами выдвинули свою кандидатуру?

— Меня выдвинули.

— Друзья?

Джон снова помедлил.

— Друзья друзей.

— Которые знали, что вы хотите этого?

— Да.

— И вы сами их об этом и попросили?

— Да.

— То есть, в сущности, вы сами себя выдвигаете?

— Получается, так.

На другом конце стола наступило молчание: Клэр, Мэри и Саймон Барклей — все, прислушиваясь, повернулись к ним.

— А почему, интересно знать? — спросил Генри.

— А почему бы и нет?

— Вы недооцениваете себя, Джон. Скрываете лучшие свои качества — совестливость, идеализм…

— Это лишь здравый смысл, не более.

— Здравый смысл? Защищать в парламенте интересы лейбористов?! Подумайте о гонорарах, которые вы потеряете ради ничтожного парламентского жалованья. Променять доходную практику адвоката, имеющего право выступать в высших судах, на обязанность отвечать на нудные письма старых вдов, потерявших пенсионную книжку, — и это вы называете здравым смыслом?

— Возможно, я руководствуюсь эгоистическими соображениями.

— То есть?

— Нужно примирить богатых и бедных, пока страна не полетела в тартарары.

— Вы имеете в виду революцию?

— Да, или по меньшей мере бунт.

— Значит, вы бросаетесь в битву на белом коне не уничтожать буржуазию, а спасать ее?

Джон насупился:

— Так наверняка сказали бы про меня марксисты. Генри театрально вздохнул.

— Ну вот, снова самоуничижение, — сказал он. — Будто стыдитесь своего идеализма…

— Вот уж чего я никак не стыжусь.

— А он есть?

— Ну есть.

— Так я и думал.

— Почему?

— Потому что величайшие ошибки всегда совершают те, в ком звучит голос совести.

— Это не голос совести, — бросил Джон раздраженно.

На лице Генри появилась ироническая улыбка.

— Возможно, я не так выразился, — сказал он. — Честолюбие — так будет точнее? Не оно ли движет вами, а? Честолюбие неврастеника? Вы считаете себя умнее всех остальных и, чтобы доказать это, идете наперекор нам, оригинальничаете, лезете в политику, проповедуете «здравый смысл», а ведь глупость заразительна.

Теперь замолчали все за столом, ибо, несмотря на шутливый тон, которым произносились обидные слова, по выражению лица Генри было ясно, что он говорит их всерьез.

— Вы еще не доказали, что это глупость, — вяло отмахнулся Джон, не желая продолжать разговор.

— А что же еще? — сказал Генри. — Испокон века сильный был богатым, а слабый — бедным. Бедные становились богаче, только если богатели богатые, потому что и куски с их стола падали жирнее. Ну, чего вы, лейбористы, добились? Чтобы все стали равно бедными. Серость, тупость, всеобщее оскудение, диктаторство и устарелые идеи…

Сидевшие за столом смущенно заерзали. Хозяйку дома беспокоило, что желчный спор двух старых приятелей, друживших к тому же домами, испортит весь вечер.

— Я не марксист, — возразил Джон, — а мазать всех социалистов одним марксистским миром — дешевый, знаете ли, прием.

— В том-то вся ирония и трагедия судьбы, — сказал Генри. — Интеллигенты, — он произнес это слово с величайшим отвращением, — считают себя слишком мудрыми, чтобы быть консерваторами, и слишком благородными, чтобы быть корыстолюбцами, поэтому для удовлетворения собственного честолюбия они предлагают свои услуги откровенным коммунистам вроде Мика Макгэи и тем самым помогают им в борьбе за власть.

— Как раз наоборот… — начал было Джон.

— А когда это произойдет, — прервал его Генри, — я, возможно, первым исчезну в какой-нибудь исправительной колонии — так ведь, кажется, социалисты именуют концентрационные лагеря, — но вторым будете вы, Джон. Вам этого тоже не избежать, а ваши дети будут сражаться с правительством, практикующим «позитивную дискриминацию», то есть не пускающим одаренных детей в приличные школы. Наши дети — при их буржуазном происхождении — вылетят из университетов и пойдут работать швейцарами или убирать общественные туалеты. Рабочий класс, которому вы помогаете «освободиться», станет новой буржуазией, а Том и Анна пополнят новый класс рабов.

За столом воцарилась тишина. Все ждали, что ответит Джон.

— Ваш пессимизм заходит слишком далеко, — сказал он.

— Не дальше вашего лицемерия, — процедил Генри, и фраза прошелестела, как змея. — Видно, все дело в профессиональной привычке. Вы готовы защищать любого, не важно, прав он или виноват. А задайся вы таким вопросом, вы бы поняли, что прав-то я. Ведь вы не глупец, вы просто закомплексованы, вот и приняли другую сторону. Это и есть лицемерие, верно? Сейчас это стало вашей специальностью.

И снова весь стол замер в ожидании, чем же сразит сейчас противника искушенный адвокат, но ничего не последовало. Джон набрал воздуха, чтобы ответить, сверкнул глазами, как бы предупреждая, что сейчас на-несет удар, но тут он перехватил взгляд Генри и при свете свечи увидел в его глазах затаенное злорадство, взгляд игрока в покер, которому выпал флешь-рояль. И в какую-то долю секунды, прежде чем раскрыть рот, Джон понял, что Генри выложил еще не все козыри, возможно, он оставил про запас письмо — его письмо к Джилли Мас-колл, поэтому он медленно выпустил из легких воздух и как бы после долгого вздоха произнес:

— Может быть. Не знаю. — И допил вино.

Генри рассмеялся. Клэр залилась краской стыда. У Мэри был раздраженный вид, а у Евы Барклей — озадаченный. А потом все сразу, перебивая друг друга, заговорили о чем-то другом.

 

Глава вторая

Замешательство, вызванное этой стычкой двух друзей, продолжалось, впрочем, недолго. Обед, вино, заработавшее центральное отопление привели Генри в приемлемое расположение духа, и вскоре он уже дружески болтал с Джоном об отпуске в Венеции, словно пытался сгладить все, что наговорил за столом. Он ни намеком не обмолвился ни о Джилли, ни о письме, из чего Джон заключил, что если Генри и знает что-то, то не придает этому значения. Расстались они, как обычно, самым дружеским образом.

И все-таки, когда Джон проснулся среди ночи — как это часто случалось после званых ужинов, — из головы у него не шел их разговор о политике: обвинения в честолюбии, глупости и лицемерии; ему было особенно неприятно оттого, что обиду пришлось снести от друга, едва ли не самого близкого друга. Неужели Англия уподобилась Испании кануна гражданской войны, когда друг становился врагом только потому, что в его взглядах усматривали предательство по отношению к своему классу?

Он лежал с этой тревогой на душе, терзаясь бессонницей, прислушиваясь к реву автомобилей, время от времени проносившихся по ночной улице, к тиканью часов на тумбочке, к хриплому дыханию Клэр. Она уже не была ему поддержкой, как прежде, потому что высмеивала его политические устремления, считая их лишенными воображения и пустыми, глупыми. Она была на стороне Генри. А Джон был один.

Мысль об этом героическом экзистенциалистском одиночестве придала ему сил — достаточных по крайней мере, чтобы подумать о Джилли Масколл, чей образ он вычеркнул было из памяти. Прошло больше месяца, как ему дали от ворот поворот на Уорик-сквер, и за это время он сумел избавиться от противоречивых чувств, которые она в нем вызвала: любовь и желание сливались с ненавистью и гневом. Теперь он увидел ее такой, как она есть — бестактной семнадцатилетней особой.

Он содрогался при мысли о ней, вспоминая об унижении, которому он сам себя подверг. У него ничего не осталось после фиаско — даже желания вновь ощутить прикосновение ее губ, — ничего в оправдание его легкомысленного поведения; по этой причине он засомневался в прочности своих чувств и думал теперь, что, может, Генри и прав, считая его политические убеждения столь же непостоянными, как его страсти: ведь если наука, земледелие, банковское дело или предпринимательство — это ценности объективные, равно всеми и приемлемые, то политика — подобно искусству и любви — зависит от субъективных суждений каждой отдельной личности, закоснелой в своем эгоизме. И за вчерашними нападками Генри Масколла на социализм стояли не отвлеченные умопостроения: его привилегии находятся под угрозой, по милости бастующих шахтеров запаздывает обед.

Будь это не так, он мог бы и восхититься бескорыстным идеализмом Джона, так же как Джилли Масколл, будь она более уверенной в себе и менее наивной, могла бы увидеть в нем романтическую фигуру вроде Байрона, а не похотливого старца.

Джон перевернулся на другой бок. Он никак не мог найти ответа на вопрос: чем объясняется его собственная вылазка в политику? Если историю творят безликие силы и она не зависит от убеждений и поступков личности, он не только зря тратит время, но затрудняет естественный ход вещей, действуя против собственных интересов. А вот если события более подобны глине, из которой — в рамках возможного для данного материала — личности могут лепить свои творения, тогда он вправе выдвинуть свою кандидатуру в качестве ваятеля будущего родной страны. И разве немногие «избранные», как учит история, — большей частью образованные идеалисты из среднего сословия — в поисках идеала не выступали против собственных материальных интересов? Он подумал об имперских устремлениях Бонапарта, о вере в предназначение человека, вдохновлявшей Мадзини и Гарибальди…

Не казались ли начинания всех этих великих людей поначалу абсурдом? Нетрудно представить себе Генри Масколла этаким венецианским банкиром, выставляющим на посмешище идеи Мадзини, и тем не менее именно идеалы Мадзини в конечном счете объединили Италию. Венеция, некогда господствовавшая в мире благодаря своему торговому могуществу, превратилась после своего заката в часть большой нации. И что она сейчас? Музей, курорт, живущий в ожидании туристов вроде Стриклендов и Масколлов, которые едут восхищаться остатками былого величия. Если таково будущее Англии, вправе ли он тогда осуждать Генри, Мэри и Клэр, этих венецианских банкиров, за пренебрежение историей и донкихотское сражение против заката их цивилизации? Ужели чванство, снобизм, манерность речи, привилегированные частные школы, загородные дома, состязания в стрельбе и верховая охота на лис с гончими — все то, что он ненавидел в нравах английских высших классов, и есть подлинная Англия? А что останется, если это исчезнет? Лондонский Тауэр подобно мосту Ринальто да двухэтажные красные автобусы вместо гондол? Ужели социализм в своем стремлении к справедливости и равенству разрушит то уникальное, что существует в живой культуре, как в свое время Ататюрк во имя прогресса обязал турок носить пиджаки и брюки западного покроя вместо традиционных, свободно ниспадающих одежд и фесок, тем самым превратив величественную нацию, некогда грозу цивилизованного мира, в безликую массу бродяг?

С этими мыслями, бередившими сознание, Джон и заснул.

 

Глава третья

В помещении Центрального уголовного суда в Олд-Бейли есть большой зал, где адвокаты, поверенные, газетчики, инспектора системы надзора и заключенные, освобожденные под залог или поручительство, находятся в ожидании, пока в суде вершится Правосудие. Здесь как-то в конце ноября Джона Стрикленда, уже собравшегося было на обед, и остановила молодая особа, спросившая, не может ли он уделить ей минуту внимания. Она была элегантно одета, ее манеры и речь выдавали принадлежность не просто к образованному кругу, а к представителям «высшего класса», что успокоительно подействовало на Джона. Он согласился ее выслушать, и они вместе вышли на улицу.

— Чем могу быть полезен? — спросил он, поднимая воротник пальто: ветер дул немилосердно.

— Может быть, зайдем в бар? — предложила она. Джон посмотрел на часы.

— В два мне нужно вернуться в суд, — сказал он, — а я еще собирался поесть.

— У вас назначена встреча?

— Нет.

— Может быть, за обедом и поговорим? Так будет проще, — предложила она непринужденно.

— Хорошо, — сказал Джон, и они пошли в сторону собора св. Павла.

— Вы из газеты? — спросил он. Она покачала головой:

— Нет.

— А откуда?

— Подождите, — сказала она. — Я вам все расскажу, только по порядку. — Она посторонилась, пропуская встречного пешехода.

— Как вас зовут? — спросил Джон. — Или с этим тоже подождать?

Она улыбнулась, как бы извиняясь.

— Паула Джеррард.

Они дошли до «Паба Бенуа». Джон не выбрал бы его для обеда, но, чтобы поговорить, лучше места не найти. Когда они вошли и девушка сняла пальто, под ним оказались юбка и жакет из того же голубого твида, что и пальто; для особы ее возраста она одевалась немодно и слишком дорого.

Их посадили за столик, и они сделали заказ. Джон попросил вина, его спутница — минеральной воды.

— Я хочу поговорить о Терри Пайке, — наконец объяснила она.

Джон пристально поглядел ей в глаза, как будто по их выражению можно понять, о ком идет речь. У нее было красиво очерченное лицо и темные волосы, на вид лет двадцать с небольшим.

— Вам ничего не говорит это имя?

— Не припомню.

— Я так и думала. — Она, казалось, была довольна услышанным.

— А что, я должен его помнить?

— Пожалуй, нет. Просто это ваш бывший подзащитный, только и всего.

— Очень может быть, — сказал Джон. — Половину моих клиентов, по-моему, зовут Терри. — Он был немного озадачен тем, что она держалась, словно уже немолодая женщина.

— Терри Пайк сидел в тюрьме Уондзуорт[30]Так называется район Лондона и самая большая в Англии тюрьма, где содержат преимущественно рецидивистов.
, а я там инспектор по надзору над несовершеннолетними преступниками…

— Вы — инспектор по надзору? — удивился Джон. — Вот уж никак не подумал бы.

Она покраснела.

— Ну, нештатный. Работаю на добровольных началах, среди моих подопечных оказался и Терри Пайк.

— Вы что же, сделали это своим жизненным поприщем? — спросил Джон.

Она снова покраснела.

— Нет, это скорее подготовка к жизненному поприщу. — Она нахмурилась. — Но это я обсуждать не намерена.

— Жаль, об этом было бы интереснее поговорить, чем о Терри Пайке, — сказал Джон.

Глаза ее, глядевшие прежде куда-то поверх Джона, вдруг остановились на нем, в них пылало негодование.

— А мне не жаль.

Джон скривился в иронической усмешке, как бы извиняясь за неуместные слова.

— Извините, — сказал он. — Я вас слушаю.

— Вы, очевидно, знаете, что мы делаем для заключенных…

— Ну, в общих чертах.

— Я выполняла поручения Терри, ездила к его матери. Помогала по мере сил. Пробовала подыскать ему работу, чтобы после тюрьмы он…

— Какую именно?

— Он хотел начать с «объездки», как говорят таксисты, то есть изучить улицы Лондона, чтобы стать шофером.

— На что же он жил бы в это время? — Я добыла ему нечто вроде пособия.

— Разве теперь на курсах шоферов такси есть стипендии? — спросил Джон, от вина он пришел в игривое настроение.

— Нет, — сказала Паула, — просто я устроила ему кое-что через одну фирму.

— Похоже, вы свое дело знаете.

— Стараюсь. — Она посмотрела на него строго, в упор.

— Все стараются, — усмехнулся Джон. Она смерила его взглядом.

— Терри, — сказала она, — или Пайк, как вам угодно его называть, был осужден всего на шесть месяцев. Недавно его взяли на поруки. И снова арестовали за кражу: сговор с целью ограбления и нанесение телесных повреждений охраннику.

Джон покачал головой и уставился в тарелку с луковым супом, которую официантка поставила перед ним.

— Не лучший способ отплатить вам за ваши заботы. — Он принялся за еду.

Девушка нахмурилась.

— Не об этом речь. — К креветкам в горшочке она даже не притронулась. — К тому же он говорит, что ни в чем не виноват.

— Еще бы. — Джон подцепил ложкой гренки и плавленый сыр.

— Однако его посадили, и он хочет, чтобы вы взяли на себя его защиту.

— Какая честь. Скажите ему, пусть обратится к своему поверенному… — Джон осекся под негодующим взглядом ее больших глаз. — Ешьте, пожалуйста, — проговорил он. — У нас совсем мало времени.

Она принялась за креветки.

— Так вы будете его защищать?

— Буду, если смогу, — отвечал Джон, — но все надо провести через поверенного и клерка в моей конторе.

— Главное — ваше согласие.

— А почему Терри Пайк хочет, чтобы его защищал именно я?

— По его мнению, вы будете стараться больше других.

— В каком смысле?

— Он убежден, что обычные адвокаты заодно с прокурорами. Рука руку моет.

Джон рассмеялся:

— Полагаю, вы рассеяли его заблуждения.

— Я сказала ему, что надо быть оптимистом.

— Почему же он считает, что ради него я буду стараться больше других?

— Он считает, во всем виноваты вы.

С минуту Джон молчал, затем подобрал ложкой остатки супа.

— В чем же это я виноват?

— Прошлым августом его посадили за укрытие краденого. Вы защищали его. Он ничего не укрывал, но вы посоветовали ему признать вину. Вы сказали, что он получит условный срок.

— Да, я помню это дело, — сказал Джон, всю его игривость как рукой сняло.

— Понимаете ли, в тюрьме у него появились друзья — люди старше его. Настоящие преступники. И теперь его за компанию с ними обвинили в ограблении почтового фургона.

— А он в этом не участвовал?

— Говорит, что нет.

— Ну еще бы. Неужели он сам сознается. А вы как думаете?

Паула Джеррард ответила не сразу.

— Я думаю, — сказала она, — он, возможно, имел какое-то отношение к ограблению, но краденого он не брал, и если бы не попал в тюрьму, то никогда бы не оказался в одной компании с настоящими преступниками.

Джон налил себе вина.

— Пожалуй, так, — согласился он. Видимо, эта реплика смягчила Паулу.

— В тюрьме отвратительно, жутко, — сказала она. — И самое печальное то, что Терри хвастает, будто тюрьма сделала его настоящим мужчиной. Он познакомился с профессиональными убийцами, способными за пять тысяч фунтов убить кого угодно. А эта компания, которая выкрала из вагона деньги, — опасные типы. — Она смотрела на него расширенными от ужаса глазами.

— Вы их видели? — спросил Джон.

— Нет, но Терри мне о них рассказывал.

— Создается впечатление, что вы пользуетесь его доверием.

— В известной мере, но это ничего не меняет.

— Почему же?

Она только вздохнула и, пока официантка расставляла второе, молчала.

— Видите ли, — начала она, когда Джон занялся своей boeuf à la mode[31]Говядиной по нынешней моде (франц.).
,— энтузиасту-любителю, занимающемуся социальными проблемами, не вытащить парня из преступной среды, сколько ни старайся. — На лице у нее появилось страдальческое выражение, она стиснула руки, пытаясь подобрать слова. — Понимаете, он ведь из бедной рабочей семьи. Отец бросил их, когда Терри был еще ребенком, и на ноги его поставили мать, тетушки и дядюшки. По крайней мере один из его дядюшек — «деловой», как они выражаются, и раскатывает в серо-серебряном «мерседесе». Другой «пошел по печати», то есть…

— Знаю, — сказал Джон с полным ртом. — Где?

— В «Таймс». А третий работает грузчиком на рынке. Какое-то время Терри работал механиком, но дядя, которого он обожает, оказался вором, и, знаете, я не берусь осуждать его.

— Ешьте, пожалуйста, — попросил Джон. Она взяла вилку.

— Видите ли, с его точки зрения, против него вооружилась вся система. Помните, как Ромео говорит аптекарю:

Ну так вот, если честно, я бы сказала ему то же самое.

— Провалы щек его — живая повесть? — в тон ей спросил Джон и взглянул, много ли осталось вина в графине.

— В каком-то смысле да, — сказала она. — Вы даже не помните, как он выглядит?

— Вообще-то нет, — начал было Джон, но тут же умолк, потому что лицо механика всплыло вдруг в памяти: осунувшееся, с недоумевающими злыми глазами, — а впрочем, — сказал он, — я его припоминаю, и у него действительно были «голодом горящие глаза».

— Не думаю, чтобы он голодал в буквальном смысле слова, хотя их обычную еду — жареную картошку, хрустящие хлебцы и пиво — здоровой пищей не назовешь, зато духовной пищей он явно недокормлен…

— Шекспира наизусть не цитирует?

Паула нахмурилась:

— Дело не в Шекспире. Дело в том — не знаю, как это выразить, — в ощущении, что ты вне общества и ненавидишь его… что ты вообще принадлежишь к совсем другому обществу.

— Ассоциации старожилов Уондзуорта.

— Вот именно. — Она улыбнулась. — Видите ли, до тюрьмы он был честным и не в пример своему дяде с серым «мерседесом» мог бы остаться честным, получи он работу, которая обеспечила бы ему нормальное существование. Но трех месяцев в Уондзуорте оказалось достаточно, чтобы чаша весов склонилась в другую сторону. Это страшное место. Они там жутко угнетены, морально подавлены. «Филины» — враги, «кореши» — хорошие ребята, и вот, выйдя из тюрьмы, они с той же меркой подходят к обществу в целом. «Старина Билл» — так они называют полицию — враг, и жить честно — значит сдаться, признать себя побежденным.

— Вы, несомненно, правы. — Джон взглянул на остывшую suprême de vollaile[33]Котлета де-валяй из кур (франц.).
, до которой она едва дотронулась. — Но не знаю, что тут можно сделать.

— Вообще? — спросила она. — Или для Терри Пайка?

— И то и другое.

— Это разные вещи. Согласна, в одиночку многого не сделаешь. Когда Терри вышел из тюрьмы, я добилась для него пособия, чтобы он мог подучиться, и… — Она осеклась и покраснела. — Вам это покажется смешным, но я устроила коктейль, чтобы представить его кое-кому из моих друзей.

Джон улыбнулся:

— И как это прошло?

— Ужасно, просто позорище. То есть я хочу сказать, все они глазели на него, как на зверя из зоопарка. Терри же от робости почти рта не раскрывал, зато, когда заговорил, они половину не поняли.

— Представляю.

— Пропасть слишком велика, и такие мосты, сколько их ни наводи, не помогут. И потом, глядя на моих друзей его глазами, я подумала: а захочется ли ему, собственно, менять свое общество на наше? В воровском мире сохранились своеобразное братство, живые чувства, а в высшем обществе одна фальшь и полное безразличие.

— Совершенно справедливо, — согласился Джон. — Вам пудинг или кофе?

— Чашку кофе, пожалуйста. — Она посмотрела на свою тарелку. — Извините, я так мало съела. Что-то нет аппетита.

Они вернулись к разговору о преступлении и наказании.

— Похоже, Терри Пайку трудно чем-то помочь, — сказал Джон.

— Мне кажется, если б вы взялись защищать его, он хотя бы почувствовал, что ему стараются помочь.

— Я возьмусь. — Джон перешел на несколько более официальный тон: — Но за предыдущее осуждение я не несу ни малейшей ответственности. Когда судят за укрытие краденого, то необязательно доказывать факт кражи, достаточно доказать, что обвиняемый знал, что вещь украдена. Помнится, сумма, которую, по свидетельству самого Терри Пайка, он заплатил за вещи, была так мизерна, что уже это доказывало его вину, и он был бы осужден в любом случае.

— Не сомневаюсь. Печальнее всего, что ребятам вроде Терри везде видится заговор. Потому-то он и хочет, чтобы вы его защищали. Он полагает, что вы найдете выход.

— Надеюсь, вы-то верите, что у меня сговоров с судьями не бывает.

— Конечно. — Она улыбнулась. — Я к преступному миру еще не принадлежу.

Им принесли кофе. Паула вынула пачку французских сигарет и зажала одну из них в губах, Джон чиркнул спичкой и перегнулся через столик.

— А в более широком смысле, — поинтересовался он, — можно что-то сделать?

— Я думаю, можно.

— Каким же образом?

— Вы читали «Сибиллу» Дизраэли?[34]Английский государственный деятель и писатель Б. Дизраэли (1804–1881) в романах «Конигсби», «Танкред», «Сибилла, или Две нации» выдвигал программу консервативного толка с целью показать возможность примирения социальных противоречий и создания единой нации под эгидой «мудрой и гуманной аристократии». Народное движение изображается при этом как стихийный и бессмысленный бунт.

— Давно.

— Помните «две нации», богатые и бедные? Как они станут одной?

— Да.

— Не стали, так ведь? Несмотря на торжество «всеобщего благоденствия».

— Убежден, что дядя Терри Пайка, наборщик в «Таймс», зарабатывает больше иных законопослушных учителей или государственных служащих.

— Дело не только в деньгах, — сказала Паула, подавшись к Джону, в глазах у нее появился упрямый блеск. На сытый желудок Джон нашел даже, что это придавало ей бездну обаяния и одухотворяло ее лицо. — Видите ли, нас учат еще в школе, что нация — это естественно сложившееся сообщество людей, живущих в одном географическом районе, говорящих на одном языке, имеющих определенные права и обязанности друг перед другом, отличные от прав и обязанностей по отношению к гражданам другой нации. Иными словами, британская армия, действуя от имени британского правительства, считала себя вправе захватывать огромные территории, подчинять себе «туземцев», а чтобы те отдавали за бесценок свои шелка и пряности, создавали конъюнктуру рынка, выгодную для монополий… или даже брали туземцев в плен и продавали их рабами в Америку.

— Поразительно, — сказал Джон, — вы не только цитируете Шекспира, но и ориентируетесь в рыночном механизме.

— Ничего поразительного. Я изучала английскую литературу в Кембридже, а отец у меня банкир.

— Банкир?

— Да. Его зовут сэр Кристофер Джеррард. — Она назвала одного из богатейших людей в Англии совсем просто, явно не стремясь произвести впечатление или, наоборот, приглушить его. — Если поинтересоваться, как он делает деньги сейчас, то кое-что может показаться сомнительным, зато совершенно несомненны источники богатств семнадцатого и восемнадцатого веков: пиратство, работорговля, опиум… Вот так.

— Да. Времена изменились, — сказал Джон, все еще находясь под впечатлением того, что его собеседница оказалась дочерью сэра Кристофера Джеррарда.

— Это считалось в порядке вещей, потому что грабили чужеземцев. Англичанина, укравшего овцу в поместье моего предка, повесили, хотя овцу он украл, скорее всего, из-за голода.

— Парадокс, согласен, — произнес Джон с ноткой почтительности. — Но конечно же, разумнее распространять нравственные законы на сферу международных отношений, нежели ослаблять их действие там, где ими уже руководствовались.

Она вздохнула:

— Да, наверное. Для нас с вами это теоретически ясно, но эмоционально я похожа на Терри Пайка. Я инстинктивно чувствую себя в безопасности только среди своих, при этом я не имею в виду англичан вроде Терри.

Я имею в виду людей богатых. Высшие классы. Буржуазию. Думаю, что и вы — тоже.

— Я?..

— Для меня это осложняется еще и тем, что у меня мать — американка.

— И кого же вы предпочитаете — американцев или англичан?

— Я же и пытаюсь объяснить, — сказала она чуть раздраженно, — что верность — категория скорее классового, чем национального порядка. Итальянскому землевладельцу, к примеру, легче общаться с английским землевладельцем, чем с рабочим-автомобилестроителем завода «Фиат». Я знаю, что говорю. Я видела тех и других. Моему отцу куда ближе его коллеги из Франкфурта-на-Майне или из Нью-Йорка, чем люди вроде Терри Пайка. Плевать он хотел на свою страну, его интересует лишь свой капитал.

— Похоже, вы с отцом не очень-то ладите. Паула холодно посмотрела на Джона, как бы давая понять, что он переступил границы дозволенного.

— Мы отлично ладим.

— Он согласен с вами насчет двух наций?

— Я никогда с ним этого не обсуждала.

— И он одобряет вашу работу в сфере социального обеспечения?

— Он не возражает, лишь бы мне самой нравилось. — Она улыбнулась. — А вот мама в ужасе. Сама мысль, что я общаюсь с убийцами… Она спит и видит, чтобы я благополучно вышла замуж за какого-нибудь биржевого маклера.

— А вы?

— Что я?

— Вы хотите выйти замуж за биржевого маклера?

— Едва ли я найду такого в Уондзуортской тюрьме… — Да уж.

— Я не желаю выходить замуж за биржевого маклера, но, пожалуй, замуж мне пора.

— Почему?

— Потому что засиделась.

— Сколько же вам лет?

— А как вы думаете?

— Двадцать четыре, ну, двадцать пять. — Мне двадцать восемь.

— Ну, не так уж много.

— А вам сколько было, когда вы женились?

— Двадцать восемь.

— А вашей жене?

— Двадцать.

— Вот видите. А я засиделась.

— Думаю, Клэр сама теперь жалеет, что не подождала.

— Клэр — это ваша жена? — Да.

Паула рассмеялась:

— Я, безусловно, рада, что не вышла замуж в дцадцать.

— Почему?

— Выскочила бы за какое-нибудь чудовище.

— Например?

— Ну, не знаю. — Она снова рассмеялась. — За биржевого маклера.

Было без десяти два. Джон попросил счет, и мелькнула мысль, не вздумает ли Паула платить за себя — ведь это она его пригласила, к тому же она дочь сэра Кристофера Джеррарда. Но ей это в голову, видимо, не пришло: она спокойно смотрела, как он расплачивается двумя пятифунтовыми банкнотами.

— Так я могу передать Терри, что вы согласны взять на себя его защиту? — спросила она, когда они вышли на улицу.

— Все это еще надо провести через поверенного и клерка, — повторил Джон. — Словом, я не отказываюсь.

— Хорошо, — сказала она и, даже не поблагодарив за обед, повернулась и пошла в сторону Ладгейтс-серкус.

 

Глава четвертая

Есть разговоры, к которым снова и снова возвращаешься в мыслях — придумываешь новые аргументы или более остроумные реплики. Джон приехал в Олд-Бейли, подготовился к защите очередного клиента, зашел в контору за бумагами, нужными ему на завтра, и, наконец, часов в шесть вернулся домой — все это время он прокручивал в голове свою беседу с Паулой Джеррард.

В памяти остался ее голос, а не ее лицо — жесткий акцент, который он мог отнести теперь на счет ее американской крови. Сама она не произвела на него никакого впечатления — ноги тонковаты, грудь плоская. Он вспомнил ее нервозность, блуждающий взгляд, который остановился на нем, как бы подчеркивая серьезность сказанного, большие глаза — светло-карие и ясные.

— Ты знаешь, кто такой сэр Кристофер Джеррард? — спросил он Клэр, когда они сидели в гостиной, перед тем как идти в театр.

— Банкир или что-то в этом роде. — Клэр пришивала пуговицу к рубашке сына.

— Вот-вот. Я имел сегодня честь познакомиться с его дочерью.

— В суде?

— В Бейли. Она работает в социальном обеспечении, хочет, чтобы я защищал одного парня.

— Как она выглядит?

— Мила. Мы с ней пообедали.

— Надеюсь, она сама за себя платила? — поинтересовалась Клэр, откусывая нитку.

— Девушки из богатых семей никогда за себя не платят.

— Тогда держись лучше бедных. — Клэр поднялась со стула. — А еще лучше — оставь их всех в покое.

У Джона мелькнуло подозрение, не прослышала ли Клэр что-то про Джилли Масколл, но она как ни в чем ни бывало продолжала:

— Велел мне готовить ужин, чтобы после театра не идти в ресторан, а сам распускал перья перед какой-то девицей. Не очень-то это справедливо.

— Надо же мне было где-то пообедать, — возразил Джон.

— Вполне мог бы обойтись закусочной.

— Я и собирался…

— Но решил, что там недостаточно шикарно для этой Джеррард, — фыркнула она. — Собирайся. Нам пора.

— А няня пришла?

— На кухне.

Они сели в «вольво» и поехали к театру «Ройял корт», где условились встретиться с Микки Нилом, Арабеллой Моррисон и Масколлами. По ходу пьесы — давали «Натурный класс» Дэвида Стори — на сцене появилась голая натурщица. Микки сказал потом, что это начисто испортило ему все впечатление. Генри что-то брюзжал насчет надоевшего ему «хнычущего пролетариата», но дамы в один голос заявили, что пьеса им понравилась.

— А вам, Джон? — спросил Генри, когда они рассаживались за столом в кухне у Стриклендов. — Как будто в вашем духе, а? Парень из рабочего класса, образован сверх меры.

— Ради бога, не начинай все сначала, — обратилась к мужу Мэри Масколл.

Генри съежился, изображая испуг. Джон принялся разливать вино.

— Мне больше понравилась другая пьеса, — сказал Джон, — о регбистах.

— И мне, — подхватил Микки.

— Это где раздевалку мужскую показывают? — спросил Генри.

— Ох, да заткнись же наконец, — прикрикнула Мэри. — Ну можешь ты хоть немного помолчать?

— А что я такое сказал? — спросил Генри.

— Без таких сцен, — сказала Клэр, — ни одна современная пьеса, по-моему, не обходится.

— Почему ты так думаешь? — удивилась Арабелла.

— Разве Диана Ригг не устраивает стриптиз в «Прыгунах»? — ответила Клэр.

— Это называется «театр плоти», — сказал Генри.

— Не ради же самой пьесы семейные пары приезжают из пригородов в столицу, — заметил Микки.

— Вы считаете, это их возбуждает? — спросил Генри. — Вы считаете, что после сегодняшнего спектакля они вернутся домой и займутся любовью?

— Думаю, да, — сказал Джон.

— Надеюсь, старина, пьеса и вам пойдет на пользу, — сказал Генри. — То есть на пользу Клэр, конечно.

Клэр залилась краской и отвернулась.

— Ну, знаешь ли, Генри… — одернула его Мэри,

— В этом вся беда современного театра, — заметила Арабелла. — Публика ждет эффектов, и драматурги силятся оправдать их ожидания.

— Разумеется, дорогая, — сказал Микки. — Это же театр, верно? Даже старина Шекспир не забывал об эффектах.

— Зато Чехов — нет…

Дом задрожал от промчавшегося поезда подземки.

— Слава богу, — промолвил Генри, — хоть поезд одиннадцать семнадцать спас нас от зауми. — Заумью он называл интеллигентные разговоры.

Клэр натянуто улыбалась: она предпочитала, чтобы гости не замечали шума поездов Центральной линии.

— Для Генри это слишком высокие материи, — заметила она Арабелле. — Спустимся на грешную землю.

— Спустимся на землю. — Джон повернулся к Генри: — Скажите, что вы знаете о сэре Кристофере Джер-рарде?

Генри тут же посерьезнел, лицо его приняло выражение, с каким он обычно сидел у себя в банке.

— Чего ради вас вдруг заинтересовал сэр Кристофер Джеррард?

— Он обедал с его дочерью, — сообщила Клэр.

— Ого, — сказал Генри. — С неприступной Паулой?

— Вы знакомы?

— Вполне, дорогой мой, и, если вы имеете в этом отношении какие-то намерения, рекомендую особую осторожность.

Джон засмеялся.

— Никаких намерений, но если б они и были… — Он взглянул на Клэр: та передавала салатницу Арабелле. — Почему «особая осторожность»?

— А потому, что она источает яд, вся — от кончика языка до…

— Понятно, — перебила его Мэри. — Можешь не уточнять.

— Словом, мне советовали с ней не связываться, — закончил Генри.

— А ты пытался? — поинтересовалась Мэри. — Будь я мужчиной, я бы из чистого любопытства попробовала.

— Я когда-нибудь возвращался домой с пальцами, искусанными в кровь? Приходил домой в царапинах? — Генри Масколл протянул жене руки, она оттолкнула их.

— Я могу кое-что рассказать вам о сэре Кристофере Джеррарде, — произнес Микки; как писатель, он был напичкан информацией о самых разных и неожиданных людях. — Он унаследовал около миллиона фунтов, женился на американке, стоящей вдвое больше, и, должно быть, утроил это состояние, занявшись банковским делом. Паула — их единственное дитя.

— Стоит рискнуть. — Генри подмигнул Джону.

— Лет шесть назад он ушел от жены, — продолжал Микки, — к некой молодой особе по имени Сандра или что-то в этом роде. Заурядной, но достаточно привлекательной. Я видел ее. Он настаивал на разводе, однако леди Джеррард развода ему не дала. Она пригрозила забрать свои деньги из банка и отказалась съезжать из особняка в Приннет-Парке, которым вот уже три столетия владеет семья Джеррардов. Поставленный перед выбором между любовницей и родовым особняком, сэр Кристофер приполз назад и, насколько мне известно, с тех пор заметно полинял.

— Ну, а дочь — она что? — поинтересовалась Клэр.

— Говорят, психопатка, но она может это себе позволить.

— Замужем?

— Нет, — ответил Микки. — И о какой-нибудь связи я тоже не слышал.

— Разве не ее видели с Джонни Теддингтоном? — поинтересовалась Арабелла.

— Всего неделю, — сказал Микки.

— Он-то мне о ней и рассказывал, — заметил Генри.

— А теперь она занялась благотворительностью? — спросила Мэри.

— Она работает в сфере социального обеспечения, — сказал Джон. — На этой почве мы и познакомились.

— Я с ней училась в школе, — бросила Мэри.

— Этого не может быть, — отрезал Микки.

— Почему же?

— Она же совсем молоденькая.

— Вы хотите сказать, что я слишком старая?

— Пауле двадцать пять, никак не больше.

— Ей двадцать восемь, — сказал Джон.

— Вот видите, — улыбнулась Мэри. — Она поступила в школу в тот год, когда я перешла в выпускной класс.

— И вы ее помните? — спросил Джон.

— Прекрасно помню.

— Какой же она была?

— Обыкновенная гадюка.

 

Глава пятая

Суждение Мэри Масколл о Пауле Джеррард отнюдь не помешало Джону с удовольствием вспоминать об их обеде. На этот раз все было иначе, чем с Джилли, — он считал себя теперь надежно застрахованным от подобных безрассудств. Джон надеялся ввести Паулу в круг своих знакомых, чтобы ее убеждения, взгляды стали для него своего рода противоядием против филистерской косности остальных.

Их разговор тогда в «Пабе Бенуа» подтвердил для него правильность своего решения заняться политикой, и теперь он жалел, что не поговорил с ней об этом. Жаль, если он показался ей самодовольным педантом, человеком неглубоким, ведь, знай она о его чуть ли не еженедельных поездках на северную окраину Лондона, где он целыми вечерами просиживает в пабе с каким-нибудь нудным, но влиятельным лейбористом из избирательного округа Хакни-и-Харингей, она, возможно, отнеслась бы к нему с уважением.

Шли дни. Образ ее тускнел, его вытесняла не только ежедневная рутина на работе, политика, семейные дела, но и денежные проблемы. Несколько месяцев назад он подал лорд-канцлеру прошение о получении звания королевского адвоката. Речь шла не только о престиже, хотя для его лет получение этого звания было бы весьма почетным, и даже не о праве претендовать на высшие судейские должности, но и о том, что клерк смог бы требовать для него более высокие гонорары.

Было, однако, известно, что за получением звания следует временное падение доходов: королевский адвокат должен содержать младшего адвоката. Клиенты предпочтут обращаться к услугам человека, столь же способного, но менее дорогого, и лишь когда Джон Стрикленд, К. А., то есть королевский адвокат, упрочит свое положение в высших эшелонах, можно будет рассчитывать, что доходы его постепенно восстановятся, а затем и перерастут нынешний уровень.

В иных обстоятельствах буквы Ч. П., поставленные после фамилии, вполне удачно соседствовали бы с К. А., ибо у члена парламента немного времени для юридической практики, но сейчас образ жизни Джона Стриклен-да целиком зависел от адвокатского заработка. Если не будет гонораров, как кормить семью и погашать ссуды под два дома? Мелочная экономия вроде домашних, а не ресторанных ужинов положения дел не меняла; скорее всего, если его назначат королевским адвокатом, с коттеджем в Уилтшире придется расстаться.

Джону внушала тревогу и ухудшавшаяся политическая обстановка в стране. К шахтерам и энергетикам, отказавшимся от сверхурочных работ, присоединились железнодорожники, прекратилась доставка угля на электростанции, и ток отключали все чаще. Пассажирские поезда то и дело отменяли, и адвокатам из Суррея и Кента приходилось добираться до города в собственных автомобилях, но бензин по-прежнему был строго лимитирован из-за эмбарго, наложенного на продажу нефти арабскими странами. Знакомые Стриклендов поговаривали о коммунистическом заговоре.

К концу ноября бумаги на Терри Пайка поступили в контору, и клерк передал их Джону. Похоже, против Пайка имелись серьезные улики. «На основании полученной информации» был произведен обыск квартиры в Балэме, которую Терри снимал с другим парнем — Джимми Стоттом. Полиция обнаружила два завязанных узлом дамских чулка-маски, дубинку, налитую свинцом, четыреста пятьдесят фунтов наличными в пятифунтовых банкнотах с номерами, соответствовавшими похищенным из почтового фургона. В ответ на предъявленное обвинение Стотт сказал: «Черт, надо было их обменять». А Пайк: «Кто слегавил?»

Линия защиты Пайка, как предлагал поверенный, должна состоять в том, что чулки, дубинка и деньги были подброшены полицией, а слов, занесенных в протокол, они вообще не говорили. Джон только вздохнул: он по опыту знал — как бы ни были правдоподобны доводы подсудимых, присяжные редко внимают им. По совокупности улик Пайк мог загреметь минимум на семь лет.

Джон решил позвонить Пауле Джеррард и сказать об этом, он уже начал искать ее номер в справочнике, когда раздался телефонный звонок и он услышал ее голос.

— Вы получили дело? — спросила она.

— Да, — сказал он. — Только что его прочел.

— И что вы думаете?

— Надежд немного. Молчание.

— Значит, ему конец? Теперь Джон замялся.

— Этот Пайк… то есть Терри… отпущен под залог?

— Да. Мы взяли его под залог. А что?

— Можем мы об этом поговорить?

— Заезжайте.

— Когда?

— Когда угодно. Хоть сейчас.

— Прекрасно. Где вы живете?

— Пэрвз-Мьюз, двадцать три. Это недалеко от Виктория-роуд.

— Я знаю.

— Прекрасно. Жду вас через полчаса.

На улице стоял туман, было сыро. Пока Джон шел к станции метро Холборн, машины и автобусы, мчавшиеся потоком в оранжевом смоге, обдавали его грязью, измазав брюки чуть не до колен. Если он поедет на метро, а потом еще пройдет пешком от станции Глостер-роуд до Пэрвз-Мьюз, то промокнет до нитки. Само по себе это не смущало Джона, но мокрые волосы выглядят сальными; кроме того, на нем те же туфли, в которых он ездил в Бирмингем, а они промокают, и толстый старый костюм, когда намокнет, почему-то пахнет псиной. Джон повернулся и остановил такси. «Черт с ними, с деньгами, — подумал он, устраиваясь на заднем сиденье. — Много на такси не сэкономишь».

Паула Джеррард сама открыла ему дверь своего домика, а когда захлопывала ее, он еще слышал гул мотора машины, удалявшейся по булыжной мостовой. Снимая плащ, Джон огляделся и увидел, что они находятся в большой просторной кухне, из которой винтовая лестница вела наверх. Паула в джинсах и вязаной кофточке тут же подошла к холодильнику.

— Я только лед достану, — сказала она, — и пойдем наверх, в гостиную.

Джон бросил плащ и портфель на кухонный стул.

— Погода ужасная.

— Я еще не выходила.

— И в Уондзуорт не ездили?

— Нет. Собственно, я бросила это дело. — Она высыпала кубики льда в стоявшую на подносе чашу и поискала в шкафу высокие стаканы.

— Почему?

— Отец что-то занервничал. Он думает, меня могут похитить.

— А заключенным известно, кто вы?

— Пошли слухи.

Она поставила стаканы на поднос и подняла его.

— Идемте наверх.

— Разрешите, я понесу.

— Пожалуйста.

Она передала поднос Джону, взяла из ящика кухонного стола пачку «Голуаз». Джон следовал за ней, так что на крутой винтовой лестнице глаза его невольно оказались на одном уровне с ее обтянутыми джинсами бедрами; с лестницы они словно вынырнули прямо в гостиную. Это было просторное помещение, занимавшее чуть не весь этаж. У камина, в котором за решеткой потрескивал огонь, стояли три низких, обитых бежевой тканью дивана. На полу — восточный ковер, по стенам несколько картин современных художников и полки с самыми разными книгами — тут были и фолианты в коже, и дешевые издания в бумажных обложках.

Паула подошла к столику и показала, куда поставить поднос; здесь уже стояла дюжина бутылок, но ни одной с потеками на этикетке или захватанной пальцами, как у них в доме в Холланд-Парке.

— Не церемоньтесь, — сказала Паула.

— Что вам налить?

— Я выпью виски с водой. Ах ты… — Она выругалась. — Воду забыла.

— Принести?

— Я сама.

Она вскочила с дивана, подошла к двери, за которой, как он подумал, была ее спальня, и тут же вернулась с расписным кувшинчиком.

— Спускаться, подыматься — лень.

Джон налил ей виски с водой, растерянно размышляя, чего бы выпить самому, наконец взял джин с тоником и уселся напротив Паулы.

— Ну, и чем вы теперь заняты? — спросил он.

— Ничем. — Она насупилась, явно не одобряя такое начало.

— Не скучаете? — осведомился он.

— Нет. — Она снова нахмурилась, и Джон решил, что не следует больше задавать личных вопросов.

— Я посмотрел бумаги по делу Терри, — сказал он, — и, конечно, готов взять на себя его защиту, хотя особых надежд на то, что его удастся вытащить, не возлагаю.

— Но вы же видите, как это все несправедливо. — В ее голосе звучало скорее раздражение, чем тревога. — Полиция ведь подбросила улики.

— Так говорит Терри.

— Он не стал бы мне лгать.

— Он отрицает свое участие? Она ответила не сразу.

— Нет. Я уже вам говорила, он, видимо, имел какое-то отношение к грабежу, но самое косвенное. И уж конечно, не он оглушил водителя. Он не из таких. — Она отпила виски, закурила.

— И каким же образом, по-вашему, его втянули? — спросил Джон.

— Он познакомился с Джимми в тюрьме, — сказала Паула.

— Это со Стоттом?

— Джимми был под следствием за какие-то пустяки, его, собственно, оправдали…

— За что именно, не помните?

— Кажется, за ограбление кондитерской.

— Продолжайте

— Их освободили одновременно, и они вместе сняли квартиру. Джимми знал, что планируется ограбление почтового фургона, в котором повезут жалованье, ну оба и ввязались.

— Это Джимми втянул Терри?

— Да.

— А у Джимми уже были судимости?

— Не думаю. А что?

— Потом объясню.

— Кто-то определенно навел полицию, — сказала Паула, — причем кто-то из банды, иначе полиция ничего бы не узнала про Джимми и Терри.

— Выдал кто-нибудь из сообщников?

— Нет. Не осмелились бы.

— Терри говорит, будто полиция подбросила им дубинку, чулки и деньги, правильно?

— Да. И я ему верю. Не настолько же он глуп, чтобы оставлять такие улики.

— А Джимми?

— Не знаю. Я его в глаза не видела.

— Терри, значит, не устраивал вечеринку, чтобы познакомить вас со своими друзьями?

Она покраснела:

— Нет.

— Извините, но могу я вас спросить… а ваши чувства здесь не примешаны?

Она поднялась, чтобы налить себе еще.

— Что вы подразумеваете под чувствами?

— Вы не состоите с ним в интимных отношениях?

— Нет. Конечно, нет. Он же на семь лет моложе меня. Но если вы хотите знать о моих чувствах, то я действительно не хочу, чтобы он зачах за решеткой.

— Даже если он ограбил этот фургон?

— Я не думаю, что он действительно… грабил. — Она снова села на диван и подобрала под себя ноги.

Джон вздохнул:

— Не сомневаюсь, что полиция, особенно Летучие отряды[35]Отделение департамента уголовной полиции; используется в особо важных и экстренных случаях.
, способна подбросить улики. Но Джимми и Терри — мелкая рыбешка, это во-первых.

— Понятно.

— А во-вторых, не представляю себе, откуда у полиции могли оказаться похищенные банкноты, чтобы их подбросить, — тогда ведь и банки должны участвовать в сговоре…

— Они же взяли не все деньги.

— Кто — они?

— Воры.

— Почему?

— В спешке они что-то оставили.

— Но, согласно данным следствия, похищено все.

— Еще бы. Просто остальное прибрала к рукам полиция. Не думаете же вы, что они откажутся от нескольких тысяч наличными?

— Вот как… То есть, по-вашему, полиция украла то, что оставили воры, но подбросила четыреста пятьдесят фунтов в качестве улики против Джимми и Терри?

— И всех остальных.

— Многовато для улики, — сказал Джон. — Пятидесяти фунтов или даже десяти было бы вполне достаточно.

— Ясно. — Паула вдруг разрыдалась. — Извините, — сказала она, размазывая по щекам слезы, и тут же громко и зло выкрикнула: — Ненавижу себя такой.

Джон поднялся, но, будучи истым англичанином, смутился не зная, как себя вести. Пауле следовало самой взять себя в руки. И хотя ему хотелось утешить ее, он не решался до нее дотронуться.

— Не отчаивайтесь, — сказал он.

— Ох, все так запуталось. Я так старалась помочь Терри; я ведь думала, он доверяет мне и говорит правду, а теперь просто не знаю… не знаю, чему верить, но все равно не хочу, чтобы его посадили в тюрьму.

— Выход один, — сказал Джон.

— Какой? — Она шмыгнула носом и перестала плакать, а Джон тем временем поднялся и пошел налить себе еще джина с тоником.

— В сложившейся ситуации любые присяжные поверят полиции, а не Джимми и Терри. Они будут осуждены, и лучшее, что им можно посоветовать, — это признать себя виновными.

— Как в прошлый раз, — сказала Паула. Джон вспыхнул:

— Признание обычно смягчает наказание.

— Это и есть выход?

— Нет. Выход состоит в том, чтобы Терри убедил Джимми взять все на себя. Если Джимми признает вину сейчас или изменит свои показания на суде, а затем выступит в качестве свидетеля и признает в ходе моего допроса, что дубинка, чулки и деньги — все принадлежало ему, тогда, поскольку это его первая судимость, он получит меньший срок, чем получил бы Терри, а Терри, по всей вероятности, будет и вовсе оправдан.

Паула закусила нижнюю губу.

— Но как убедить Джимми сделать это?

— Это уж забота Терри. Пусть попытается усовестить своего дружка, который втянул его в эту безнадежную затею, либо подкупит, предложив свою долю из сорока тысяч.

— Я могу заплатить за него, — сказала Паула.

— Нет, на вашем месте я бы этого не делал.

— Почему?

— Нельзя заходить так далеко с этими людьми.

— Н-да, конечно.

— От вас требуется одно: убедить ваших приятелей, что в сложившейся ситуации они оба пойдут ко дну и Терри получит лет пять, а то и больше. Но если Джимми возьмет вину на себя, он может отделаться тремя годами, из них год тюрьмы.

— Хорошо, — сказала Паула. — По крайней мере, хоть это ясно. А теперь поговорим о чем-нибудь другом. — Она встала и пошла через гостиную к проигрывателю, поставила пластинку.

— О чем же? — спросил Джон. — О себе вы говорить не желаете.

— Просто потому, что это неинтересно. — Она села на свое прежнее место, напротив гостя. — Поговорим о вас.

— Вот уж тем более ничего интересного.

— Ну нет, не скажите. — Она улыбнулась, и улыбка, такая неожиданная, осветила ее лицо, как луч света в пасмурный день.

— То есть? — не понял Джон.

— А то, что вы совсем другой, чем кажетесь.

— Каким же я кажусь?

— Интересным мужчиной, но заурядным юристом.

— Это комплимент или оскорбление?

— Ни то, ни другое.

— А что же скрыто за моей внешностью?

— Ваши политические принципы.

— Где вы о них слышали?

— На одном обеде. Где — не скажу, но о вас там говорили.

— Ну, и какое же общее мнение?

— Общего — никакого. Оттого-то вы и заинтересовали меня. Один из присутствующих сказал, что вы хитрая бестия, «из салонных левых», как он выразился. Другой весьма расхваливал вас. Сказал, что вы еще будете членом кабинета и демократия только выиграет, если в политику придут люди вашего калибра.

— А никто не сказал, что я предаю интересы своего класса?

Паула рассмеялась и поднялась, чтобы взять у него пустой стакан.

— О да, — сказала она. — И такое говорилось. Почему бы вам не быть тори или уж либералом, на худой конец…

— А вы защищали меня?

Она взяла у него стакан, и взгляды их встретились.

— А мне следовало? — спросила она. Джон пожал плечами.

— Мне кажется, у нас с вами одинаковые взгляды.

— Не отрицаю, — сказала Паула, наполняя ему стакан.

— Тогда следовало бы замолвить за меня словечко.

— Я давно перестала болтать на обедах о политике, — сказала Паула. — Мужчины терпеть не могут женщин с радикальными взглядами. Они чувствуют себя импотентами. Такая тоска. Вы и представить себе не можете, сколько мужчин приставали ко мне, единственно чтобы изложить свои взгляды на свободное предпринимательство и национализацию.

Она подошла к дивану, подала Джону его стакан и села на прежнее место в уголке.

— Да и мне не легче, — сказал Джон. — Если ты не герцог и не сын герцога, тебя считают выскочкой.

Паула засмеялась:

— Никак их не одолеть. Если ты беден, то выскочка, богат — лицемер. Поэтому я и помалкиваю. Людей, видимо, бесит, когда богачи вроде меня имеют левые взгляды.

— Пожалуй.

— А главное, я не спорю с такими людьми, потому что они просто этого не заслуживают. Приглядитесь — и увидите, насколько они пусты.

— Тогда чего ради вы ездите на званые обеды? Она пожала плечами.

— Должна же я куда-то выбираться из дому, а это все-таки мой круг. Я попыталась внести разнообразие с помощью Терри, но сами видите, что из этого вышло.

— Но ведь существуют не только выродки из высших классов и пролетариата.

— Да, — произнесла она со своей необыкновенной улыбкой. — Надеюсь, вы познакомите меня с уймой новых, умных, передовых людей. Если вы, конечно, готовы видеть во мне друга, а не просто докучливую девицу, занимающуюся социальным обеспечением. Вы и… как ее зовут, вашу жену? Клэр?

— Вы должны прийти к нам на ужин, — воскликнул Джон, подогретый джином. — Хотя интересных, умных людей, да еще в большом количестве, признаться, не обещаю.

— У вас нет друзей среди лейбористов?

— Есть один, — сказал он.

— И он не передовой, не умный? Джон помялся.

— Нет, почему же, но…

— Но что? Не надо, знаю. Передовой, умный, алкоголик и неряха.

— Более или менее точно.

— Джентльменский набор лейбористских деятелей. У них у всех сальные волосы и перхоть, все как один ходят в нейлоновых сорочках и при галстуке, со значком своей бывшей школы.

— Неужели и я так скверно выгляжу? — спросил Джон.

— Не до такой степени. Пока еще — нет. — Она поднялась и села с ним рядом. — Можно будет над этим поработать, — сказала она и поглядела на ярлычок с обратной стороны его галстука. — «Либертиз»[36]Большой лондонский универмаг готового платья.
? Это не годится.

Алкоголь прибавил ему смелости, и ее близость, как и запах ее духов, больше не смущала его. Ее юное лицо со вздернутым носиком вдруг оказалось совсем рядом, а широко раскрытые карие глаза смотрели на него в упор, в них были ирония и независимость.

— Ну-ка. И перхоти еще не набралось.

— Перед выборной конференцией посыплю голову «Редибреком».

— А что это такое?

— Детское питание. Овсяная мука. Глаза ее на мгновение стали серьезными.

— Да, конечно, у вас же дети.

— И еще бриолином намажусь, вот и все дела, — продолжал Джон. Он едва ли заметил перемену в ее настроении.

Она поднялась и пересела на свое место напротив.

— Нет, не надо вам менять внешность. Вы же не реакционный адвокатишка или какой-нибудь жалкий политикан.

— Так кто же я? — Язык у него чуть-чуть заплетался.

— Вы сможете стать государственным мужем.

— Разве это не одно и то же?

— О нет. Для политикана власть — это самоцель. Для государственного мужа — лишь средство к достижению цели, средство для осуществления своего идеала. У вас ведь есть идеал, правда?

Он помолчал. — Да.

— Расскажите.

Джон пожалел, что много выпил.

— Единая нация Дизраэли.

— Прекрасно, — сказала она. — Это и мой идеал.

— Я не утопист, — сказал Джон. — Известное неравенство и несправедливость, вероятно, неизбежны, но ни в какой другой стране мира, за исключением разве что Индии, нет такого переизбытка ненужных и бессмысленных кастовых разграничений, как в Англии. И что самое страшное… — Он вдруг почувствовал прилив красноречия: — Все это упрочилось в нашем сознании. Чем больше мы уравниваем людей посредством налогообложения, тем больше они цепляются за свои жалкие привилегии, единственный смысл которых — уязвить тех, кто ими не обладает: отдельные буфеты, где обедают только директора, персональные туалеты, частные школы. Все стало своего рода фетишем, который тянет нашу страну на дно.

— Согласна, — спокойно проговорила Паула.

— Не знаю, не знаю, что можно сделать в парламенте, — сказал Джон.

— Вы сделаете очень много, я уверена, — сказала она. — Там сидят такие посредственности.

— Ну… — начал было он смущенно.

— Господи, как бы я хотела быть мужчиной! — пылко воскликнула она.

— Почему?

— Потому что тогда я повела бы себя точно так же, как вы.

— А разве, будучи женщиной, вы не можете?

— Нет.

— Как это… в наши-то дни?

— А я антифеминистка. Я ведь вам уже говорила. Мужчины боятся властных женщин, а другие женщины обижаются. Единственная моя надежда — это прилепиться… — Она замешкалась, покраснела, но все же договорила: — К какой-нибудь восходящей звезде.

— Какая жалость, что я женат, — произнес Джон с улыбкой.

— Верно. Какая жалость. — Она рассмеялась. Джон посмотрел на часы.

— Кстати, раз уж мы об этом заговорили… — начал он.

— Да? — сказала она.

Они оба встали. Джон поставил стакан на маленький, со стеклянной столешницей столик и, слегка покачиваясь, направился к винтовой лестнице.

— Нам придется снова встретиться, когда вы повидаетесь с Терри, — выговорил он.

— Прекрасно, — сказала она.

— А я попытаюсь раздобыть умных, передовых друзей. — Он пошел вниз по лестнице, крепко держась за кованые перила, чтобы не потерять равновесия.

— Вы не хотите видеть Терри, я вас правильно поняла? — спросила она.

— Нет, — проговорил он. — Это было бы… неэтично.

— Безусловно.

— Так или иначе, — сказал он, миновав последнюю ступеньку и с улыбкой повернувшись к Пауле, — очень приятно иметь вас в качестве посредника.

Они обменялись дружескими поцелуями в щеку. Шагая по булыжной мостовой к Виктория-роуд, Джон прошел мимо белого «форда-эскорта», за рулем которого сидел парень и курил. Его худощавое лицо показалось Джону знакомым.

 

Глава шестая

Когда Джон вернулся домой, Клэр встретила его в отвратительном настроении.

— Где тебя черти носят?

— Задержался. А что?

— Ты же пригласил Сэндерсона на коктейль.

— Извини, — буркнул Джон. — Совсем вылетело из головы.

Сэндерсон был секретарем местной ассоциации домовладельцев.

— И Анна, как назло, заболела, я с ног сбилась — то наливала херес Сэндерсону, то ее на горшок сажала…

— Мне ужасно неприятно. — Джон стянул с себя плащ.

— Где тебя все-таки носило? Клерк сказал, что ты в шесть часов ушел из конторы.

— Пришлось заглянуть к Пауле Джеррард по ее делу.

— И она тебя напоила джином. Явно не разбавленным, от тебя просто разит. — Клэр повернулась и пошла к лестнице, ведущей вниз, в кухню.

— А Сэндерсон еще здесь? — поинтересовался Джон.

— Нет. Он ушел в восемь. — Она остановилась и поглядела на мужа. — Кстати, звонил Генри, спрашивал, не хотим ли мы пойти в кино. Я сказала, что хотим. Мне осточертело дома, я думала, что ты придешь вовремя, и попросила миссис Пауэлл посидеть с детьми. Теперь, конечно, уже поздно. Генри на всякий случай еще раз звонил, но я сказала, чтобы они шли одни.

— А мы возьмем и догоним их, а? Что они собираются смотреть?

— Понятия не имею, а потом я все равно уже отпустила миссис Пауэлл.

Клэр пошла вниз, в кухню, а Джон — наверх, посмотреть на дочь: Анна лежала в постели с выражением этакой терпеливой жалости к себе. В комнате пахло рвотой и дезодорантом, но, судя по всему, Анна не была опасно больна. Джон присел к ней на кровать и почитал ей сказку; она тоже сказала, что от него ужасно пахнет. Тогда он выключил свет, пожелал ей спокойной ночи и поцеловал, но оказалось, что она забыла помолиться на ночь, поэтому пришлось снова включить свет, пока она, стоя в постели на коленях, заученно и одновременно истово лепетала «Богородицу» и «Отче наш».

В соседней комнате Том наклеивал в альбом фотографии футболистов.

— Теперь у меня «Арсенал» в полном составе, па, — сообщил он, — и половина «Лидс юнайтед».

Электрическая железная дорога, которую Джон купил ему на рождество, лежала без дела, как и другие игрушки. Теперь Том не хотел знать ничего, кроме футбола: вот уже с полгода это накатило на него, как заразная болезнь, нормальный мальчик стал «фанатиком». Он мог без устали пересказывать отцу банальные подробности из жизни игроков «Арсенала», и, как Джон ни стремился разделить увлечение сына, его не волновало, кто забил мяч в ворота — юноши в красных футболках или такие же юноши, но в синих. Вот и сейчас отец и сын, питавшие друг к другу горячую привязанность, не могли найти общий язык. Том сидел над своим альбомом, а Джон отправился читать вечернюю газету.

— В половине девятого — в постель, договорились? — прокричал он с середины лестницы.

— Да, папа, — отвечал Том тоном, в котором звучало: «Отстань ты».

— Тише. Я больна, — послышалось из комнаты Анны.

Все еще испытывая легкое головокружение от джина, которым напоила его Паула, Джон пошел в спальню переодеться. Он вернулся в гостиную и уселся было с вечерней газетой, как до него долетел приглушенный крик — это Клэр звала его ужинать. Он поднялся и пошел вниз, на кухню. Клэр ела суп.

— Все остыло, — бросила она агрессивно.

— Хочешь вина? — кротко спросил он.

— Мне на надо, — ответила она. — А ты, кажется, выпил больше чем достаточно.

Он принялся за свой суп.

— Значит, выпивал с Паулой Джеррард, так я понимаю? Где же она живет? — спросила Клэр.

— В бывших конюшнях, недалеко от Виктория-роуд.

— Надеюсь, это не войдет у тебя в привычку?

— Ты же не позволяешь мне пригласить ее.

— Это она тебя должна приглашать.

— Так не принято. Я, собственно, подумал, что мы могли бы пригласить ее как-нибудь к ужину.

— Что? Ее одну?

— Ну, почему же? Можем пригласить еще кого-нибудь.

— Ну, и кого же мы еще позовем, кроме нее?

— Да мало ли… Масколлов…

— Мэри ее на дух не принимает.

— Они же не виделись со школьных лет.

— Держу пари, она ничуть не изменилась.

— Не понимаю, почему ты так предубеждена против нее.

— У нас ничего общего.

— Это почему?

— Не люблю богачей.

— Масколлы тоже богатые люди.

— Сравнил!

— Она ведь не виновата в том, что богата.

— Понятно, но все равно богатство развращает… Джону только этого и надо было.

— Рад, что ты так считаешь, потому что мы почти на мели.

— Ты всегда это твердишь.

— У нас на две тысячи превышен кредит в банке, а мне еще надо платить налоги за прошлый год.

— Все превышают кредиты.

— У других под обеспечение есть имущество, а у нас всего-то активов — этот дом, коттедж да мои гонорары. А если я стану королевским адвокатом и потом еще буду баллотироваться в парламент, наши доходы сократятся…

Клэр презрительно фыркнула:

— Ну и что от меня требуется? Идти работать?

— Какая уж работа, у нас дети. Но, возможно, нам придется продать коттедж.

— Ни за что! — вскинулась Клэр.

— Если меня изберут, я все равно вынужден буду работать по выходным в избирательном округе. И потом, продав коттедж, мы не только освободимся от выплат под вторую закладную, но и получим приличную сумму, чтобы покрыть наш дефицит в банке, выплатить часть ссуды за этот дом, ну и купить что-нибудь, скажем новую машину.

Клэр встала, подошла к раковине и с грохотом поставила туда суповую миску. Затем в полном молчании подала ему чистую тарелку и вывалила из глубокой сковородки разогревавшиеся там консервированные пельмени.

— Что ты на это скажешь? — спросил Джон.

— Хочешь, положи себе зеленого горошка. Джон встал, пошел к плите.

— Конечно, грустно, — сказал он, — ведь мы немало вложили в этот коттедж, но я действительно не вижу другого выхода…

— А где мы будем проводить каникулы, отпуск? — спросила Клэр. — В Хакни-Марш? — Она не выговорила это, а прошипела.

— Нет, зачем же? Но ведь есть же Бьюзи.

— Ты прекрасно знаешь, что больше недели я там не выдерживаю. Возвращаемся к тому, с чего начинали десять лет назад.

— В отпуск можно поехать за границу… снять дом в Тоскане или в Дордоне.

— Это ты сейчас так говоришь, а дойдет до дела, скажешь, что мы не можем позволить себе такой роскоши. Всегда так. — Ее нежное лицо, такое прелестное, когда она была спокойна и улыбалась, сейчас перекосилось от злобы.

— А что я должен говорить, — спросил Джон, — если неоткуда взять денег?

— Ой, говори что хочешь. — Она скосила глаза на повисшую прядь волос, словно решая, надо мыть голову или нет.

— Если бы ты хоть на чем-то экономила…

— Ах, так это я во всем виновата? Это я расточительница? Это мои туалеты от Сен-Лорана и уик-энды в Сен-Морисе разорили нас… — Она перестала рассматривать свои волосы и перевела на Джона презрительный взгляд. — И конечно же, я уйму денег трачу на прислугу, верно? Я держу повара, и няню, и экономку…

— Да разве я об этом…

— А о чем же тогда? Где она — моя расточительность?

— А оставлять два дома, когда мы и один-то едва можем себе позволить…

— Мы могли бы позволить себе два дома, если бы ты не расхаживал по ресторанам и не тратился на клуб. Во что тебе обходится членство в «Гаррике»[37]Английский клуб актеров, писателей и журналистов.
? Сто пятьдесят фунтов в год? А ты туда даже дороги не знаешь.

— Я достаточно зарабатываю, чтобы позволить себе эту небольшую роскошь…

— Ах, ты называешь это небольшой роскошью, только-то? Так, может, поменяемся местами? Ты будешь целыми днями торчать в четырех стенах с больным ребенком и общаться разве что с секретарем этой чертовой ассоциации, который нудит про заповедные зоны, а я стану являться к тебе под хмельком после свиданий с каким-нибудь молодым человеком в его особнячке и учить тебя, как экономить на хозяйстве, потому что, видите ли, мне хочется быть королевским адвокатом и членом парламента, чтобы все знали, какая я замечательная…

Джон побледнел:

— Ты считаешь, что я хочу, чтобы все знали, какой я замечательный?

Клэр ответила, чуть, впрочем, помедлив:

— Да. Именно так я и думаю. Всю жизнь ты занят собственной персоной. Ты упиваешься собой, и, как закоренелому пьянице, тебе нужна все большая и большая доза. Вперед и выше — вот твой девиз. И всегда так было. Меня ты ни в грош не ставишь. Да и детей тоже. Мы нужны тебе для украшения жизни — гарантированная супружеская ласка, еда и дружеское участие, — а сам продолжаешь свое героическое шествие во имя приумножения славы Джона Стрикленда…

Бледный как смерть Джон отодвинул тарелку с остатками пельменей.

— Ты действительно думаешь, — спросил он ее, — что я стремлюсь домой ради, как ты выразилась, гарантированной супружеской ласки, еды и дружеского участия, какими меня здесь одаривают? — Он встал, взял из вазы на буфете яблоко. — А может быть, ради приятной беседы?

— Ах, иди ты к черту.

Он встал и направился по лестнице вверх. За его спиной раздались всхлипывания, но было уже половина десятого, а он как раз хотел посмотреть телепередачу. Клэр появилась позже — он даже не повернулся в ее сторону. Они сидели, уставившись на экран, как две усталые собаки — на затухающий костер. В половине одиннадцатого — раньше обычного — Клэр приняла ванну и отправилась спать. Джон досмотрел программу до конца, а когда вошел в спальню, свет у нее на тумбочке был выключен, и она лежала, отвернувшись к стене. Он даже не попытался, по обыкновению, обнять ее: в крови оставалось достаточно джина, чтобы тут же заснуть.

 

Глава седьмая

Джон проснулся без вчерашнего раздражения, но не забыв обиды. Он не разговаривал с Клэр — просто не замечал ее, словно это был движущийся предмет. За завтраком он прочел газеты, как всегда, поцеловал сына, когда тот собрался в школу, и, как только за Томом закрылась дверь, снова уткнулся в «Таймс», а Клэр — в «Дейли мейл». Случись им встретиться взглядом, они бы обнаружили в глазах друг у друга абсолютно одинаковое выражение: не гнев и обиду, а скуку и неприязнь.

Газета, как и телевизор накануне, отвлекла Джона от мрачных мыслей, но когда он вошел в метро и поехал по Центральной линии в суд, то снова задумался и понял, что мысли Ивана Ильича, терзавшие его летней бессонной ночью, теперь не покидают его и днем. Он понимал, что половина жизни прошла почти впустую, но вот он достиг поворотного пункта, однако жена мешает ему исполнить задуманное. Женщина, ставшая его женой, губит его — она сначала сковала его по рукам и ногам, теперь набросила удавку на его душу.

В суде ничто в его поведении не выдавало душевных страданий, хотя он пришел к окончательному выводу, что его брак «потерпел крах». От самого слова «крах» ему стало не по себе: он обычно с ухмылкой читал о подобном в светской хронике «Гардиан». Он презирал тех, кто считает, будто брак бывает либо удачным, либо терпит крах — это же не химический опыт и не восхождение на пик Маттерхорн, тем более брак и не ломается, как автомобиль или стиральная машина, — будущие супруги, прежде чем связать себя семейными узами, могут выбирать, но, когда узел завязан, он столь же крепок, как тот, что связывает мужчину с матерью или, дочерью. Их можно любить или не любить, но разорвать эти узы нельзя.

И тем не менее Джону было совершенно ясно, что ему не стать политиком с такой женой, как Клэр. Она не разделяла его взглядов, не была готова на жертвы ради них, да и не верила в его способности. В избирательном округе Хакни-и-Харингей были мужчины и женщины, которых он едва знал, но они верили в него, в его будущее, а вот собственной жене важнее, чтобы он выплатил очередной взнос за загородный коттедж, чем посвятил себя общему благу. В то утро он представлял себя Прометеем, прикованным к скале своего брака, а Клэр — стервятницей, клюющей ему печень; если бы он мог предположить, как переменится вся его жизнь, он женился бы совсем на другой.

Когда в половине пятого он добрался до своей конторы, его ждала записка: просила позвонить Паула Джер-рард. Он тут же набрал номер. Она сказала, что разговаривала с Терри Пайком и хотела бы снова повидаться с Джоном. Он обещал заглянуть к ней по дороге домой.

Он снова взял такси. Паула открыла ему дверь, как старому другу. Она вынула из холодильника лед, и Джон снова отнес наверх поднос, словно это уже вошло у них в обычай.

— Терри виделся утром с Джимми, — начала она, когда они опять сели перед камином.

— И что тот сказал?

— Сказал, что подумает.

— А как Терри ему это изложил?

— Не знаю.

— О деньгах шла речь?

— Насколько мне известно, Терри предложил ему «подмазку» или что-то в этом роде.

— Не за ваш счет, надеюсь. Она улыбнулась.

— Нет. Не за мой. — И тут же пошла к проигрывателю поставить пластинку. — Они просили узнать, должны ли они говорить об этом со своими поверенными.

— Нет, лучше не надо.

Она поставила пластинку и вернулась, но не к своему месту на диване, а остановилась перед Джоном спиной к камину. Джон полулежал, запрокинув голову, и неторопливо рассматривал ее стройную фигуру — в этот вечер на ней была черная юбка и голубая блузка.

— Вы очень великодушны, — сказала Паула. — Мне немного не по себе, оттого что я уговорила вас поступить, как это вы выразились — «неэтично».

Джон покачал головой.

— Пустое, — сказал он. — Возможно, немногие адвокаты заходят так далеко, но у всех этих «терри» и «стоттов» так мало шансов в нашем мире, что не беда, если чаша весов правосудия хоть раз склонится в их сторону. В конце концов, полиция же нарушает правила, изобретая свидетельства и подбрасывая вещественные доказательства…

— Конечно.

— При нашей системе правосудия, где состязаются стороны, цель судебного разбирательства — не добраться до истины, аразыграть, согласно определенным правилам, искусную и ловкую партию. Свидетельство — карта, которой вы располагаете с самого начала, а лжесвидетельство — своего рода мошенничество, дозволенное самой системой.

— Но большинство людей об этом понятия не имеет. Джон рассмеялся:

— Конечно! И не надо, чтобы имели. Прочь сомнения! Это так же необходимо в юстиции, как в политике или, скажем, в театре. Если зрители будут думать, что Гамлет никакой не принц датский, а обычный актеришка, снимающий однокомнатную квартиру в Кригливуде, — да они больше в театр не пойдут.

— А политики — тоже актеры?

— Всякое бывает.

— Я думала, у вас есть твердые принципы.

— Принципы — да, но никаких иллюзий. Люди жаждут социальной справедливости постольку, поскольку она им что-то сулит.

— Так чего же ради мы с вами стараемся изменить общество, если это не сулит нам ничего хорошего?

— Клэр сказала бы — из тщеславия.

— Разве она не социалистка?

— Нет. Совсем наоборот. — Он допил джин.

— Забавно. — Паула подошла, взяла у него стакан. Ощутив ее близость, ее запах, Джон совершенно непроизвольно подался лицом вперед и коснулся губами ее губ. Она, как ему показалось, покраснела под прядями, упавшими ей на лицо, и вскинула голову, не отстраняясь, а как бы завершая движение от камина к столику с напитками.

— Значит, она из консерваторов? — продолжала Паула, как будто никакого поцелуя не было.

— Инстинктивно — да, но не по убеждению.

— А кто же будет устраивать приемы?

— Надеюсь, в Хакни-и-Харингее ей этого делать не придется.

— Это дела не меняет. Социалисты ведь приветствуют в женщинах независимость суждений. — Она вернулась к камину и протянула Джону его стакан.

— Все гораздо сложнее, — сказал он.

— А именно? — Она стала спиной к камину, глядя на Джона сверху вниз.

— Вопрос в деньгах, — сказал он. — Но это вас не должно интересовать.

— Меня интересует все, что вас касается, — сказала Паула, — но я не хочу лезть в вашу личную жизнь.

— Лезть-то, собственно, не во что. Все дело в том, что, если я стану членом рарламента, мои доходы сократятся и нам придется изменить образ жизни. А Клэр этого не хочет. Она считает, что игра не стоит свеч.

— Как странно, — тихо произнесла Паула, не поднимая глаз от стакана. — Другая бы на ее месте гордилась вами.

Она произнесла это с необычной для нее застенчивостью, и весь ее облик — резко очерченное, смуглое лицо и тоненькую стройную фигурку — словно затянуло дымкой несказанной, нежности. Джон поставил на столик стакан, поднялся и шагнул к ней. Взяв ее за плечи, он спросил:

— А вы гордились бы мной?

Она продолжала смотреть в свой стакан. Затем подняла глаза на Джона; во взгляде ее были страсть и одновременно боязнь.

— Да, — сказала она. — Я бы вами гордилась.

Он взял ее за плечи, прижал к себе, поцеловал, а она осталась неподвижно покорной — лишь едва коснулась его губами.

— Паула, — выдохнул Джон, и наступило молчание: он просто не знал, что сказать.

— Забавно, правда? — еле слышно прошептала она. — Мы ведь и видимся-то второй раз в жизни.

— Я бы зацеловал вас в первый же раз, — сказал он.

— Я тоже. — Она состроила насмешливую гримасу. — Но вы бы подумали, что я ужасно легкомысленна.

Он снова поцеловал ее.

— А вы, что бы вы обо мне подумали?

— О, то же самое. — Она засмеялась. — В любом случае я уверена, что я у вас — одна из многих.

— Из каких многих?

Она покраснела и улыбнулась:

— Ну… женщин.

— Ничего подобного.

Она недоверчиво взглянула на него.

— Только не говорите, что не целовались ни с кем, кроме своей жены!

— Ну, конечно, я…

— Я так и думала.

— Но я и не… — Он запнулся, подыскивая другое слово вместо «сластолюбец». — Нельзя сказать, чтобы я был слишком ветрен.

— Но и не слишком верен, насколько я слышала.

— Что же вы такое могли слышать?

— Насчет Дженнифер Крили.

— Что?! — Он насупился. — У меня был роман с Дженнифер Крили?

— А разве нет? У кого только с ней не было романа.

— У меня не было.

— О, извините. — Она чмокнула его.

— Мне безразлично, что думают другие, — сказал Джон, — но небезразлично, что думаете вы, и я вовсе не желаю, чтобы меня принимали за молодящегося Казанову…

Она не дала ему договорить, закрыв рот поцелуем.

— Ни в коем случае, — сказала она. — И мне безразлично, что подумают люди, за исключением, пожалуй… — Она замялась.

— Кого?

— Ну, вашей жены.

— Ей незачем знать, — поспешил сказать он. — И потом, наш брак весьма неудачен.

Она смотрела отсутствующим взглядом.

— Нельзя, чтобы я встала между вами и Клэр, — произнесла она. — Я не хочу разбивать вашу семью.

— Нет, — отвечал Джон. — Вы не можете разбить то, что уже разлетелось вдребезги.

Они сели рядом на диван, рука в руке, и заговорили пылко, торопливо — так бывает, когда люди вдруг обнаружили близость взглядов. От неловкой позы у Джона затекла рука, потом нога, и ему хотелось сесть поудобнее, но он боялся переменить позу, чтобы Паула не подумала, будто он хочет отодвинуться от нее. Но потом он все же поднялся и пошел в ванную комнату.

Там он с удовольствием оглядел сияющую чистотой ванну и экзотические шампуни, кремы и лосьоны, расставленные на фоне цветного кафеля. Все было совсем непохоже на то, к чему он привык у себя дома, где ванна была вечно в грязных разводах, на полочке валялись тюбики с выжатой зубной пастой, а сама полочка была вечно залита микстурой от кашля. На обратном пути он прошел мимо спальни Паулы и заметил, что широкая кровать разобрана, но вместо смятых простыней и одеял он увидел лишь вмятинки на краю, где она спала. Судя по этим вмятинкам, спала она одна.

— Вы сегодня куда-нибудь собираетесь? — спросил он ее, возвращаясь в гостиную.

Она помедлила.

— Нет.

— Может быть, поужинаем вместе?

— А разве вам не нужно домой?

— Я позвоню Клэр и скажу, что мне надо съездить в Хакни.

— Только не считайте себя обязанным мне.

— Нет, — сказал Джон. Он подошел к телефону и набрал номер. Трубку снял Том. — Позови, пожалуйста, маму, — попросил Джон.

— А она наверху, моет Анне голову.

— Значит, Анне лучше?

— Да. Завтра собирается в школу.

— Тогда передай маме, чтобы не ждала меня к ужину.

— Ладно.

— Передай ей, что мне нужно заехать в Хакни.

— Ладно.

— Передай, пусть не ждет меня.

— О'кей, папа, я все передам.

Джон положил трубку и почувствовал угрызения совести, потому что обычно он сам мыл дочери голову, но тут же отогнал эти мысли и с улыбкой повернулся к Пауле.

— Куда вы предпочли бы поехать? — спросил он.

Она назвала русский ресторан в Сохо, и они отправились на ее «ланчии». Они ели блины с икрой, пили водку, потом — шашлык с рисом и салатом, который запивали вином. Затем последовало мороженое с черной смородиной, кофе и счет — чудовищный, однако Джон едва ли осознал сумму, выписывая чек; он был пьян — не столько от водки и вина, сколько от красоты и очарования Паулы Джеррард. Впрочем, он и пил-то меньше обычного из опасения, что пьяный может оказаться не на высоте, когда они вернутся на Пэрвз-Мьюз. Он почти не сомневался, что она предложит ему вторую, нетронутую половину своей разобранной постели — в конце-то концов, она ведь не девчонка, только что вышедшая из школьного возраста вроде Джилли Масколл. Весь их разговор за столом как бы исподволь подводил к тому, что они станут любовниками.

На ее «ланчии» они вернулись в Кенсингтон, и, когда добрались до конца Глостер-роуд, она спросила:

— Везти вас домой или…

— Нет, — сказал Джон. — Поедемте к вам.

— Хорошо, — сказала она и свернула на Виктория-роуд.

Он следом за ней вошел в дом и поднялся по винтовой лестнице. Огонь в камине погас, и Паула, подойдя к камину, наклонилась, подложила полено и кочергой поворошила угли. Ее поза возбудила Джона, и, когда она повернулась, отряхивая с пальцев золу, он крепко прижал ее к себе и впился поцелуем в губы, а она обвила его шею руками. Так, не разжимая объятий, они подошли к дивану и упали на подушки. Джон перенес руку с ее плеча на колено. Она отодвинулась.

— Не могу, — сказала она.

— Почему?

Она сидела сжав колени, закусив костяшки большого пальца. Джон пододвинулся к ней, обнял за плечи, но она даже не повернулась к нему.

— Но я же… вам нравлюсь, нет? — спросил он.

— Да. Не в этом дело.

Он сидел, сбитый с толку. Оставалось предположить, что проблема в каких-нибудь чисто женских делах, по поводу которых Паула не хочет распространяться.

— Я не могу вам все объяснить, — выдохнула она с трудом.

— А вы попытайтесь!

— Нет. Не сейчас.

— Я так люблю вас, — произнес Джон, — что… сексуальная сторона для меня не главное, но если существует причина, по которой между нами никогда не может быть близости, вы мне все-таки скажите.

Она повернулась и поглядела на него, в глазах у нее стояли слезы.

— Надеюсь, мы будем близки, — сказала она. — Если бы я думала иначе… ну, что мы не будем вместе… — Она не закончила фразы. — Пожалуйста, не спрашивайте меня сейчас ни о чем.

Он улыбнулся и поцеловал ее в щеку, как поцеловал бы свою дочь Анну.

— Когда мы увидимся?

— Когда хотите.

— Тогда давайте пообедаем вместе в пятницу. Я рано освобожусь, и после обеда можно пойти погулять в парк.

— Отлично. С удовольствием. Давайте встретимся в «Пабе Бенуа», хорошо? Мне там понравилось.

На улице стояла тишина. Джон шагал по булыжникам, протрезвевший, со смешанным чувством досады и облегчения. Домой он добрался за полночь, и Клэр уже была в постели. Когда он лег, она шевельнулась. Он, по обыкновению, обнял ее, и она сквозь сон ответила объятием.

 

Глава восьмая

Терри Пайк, Джимми Стотт и еще трое обвиненных в ограблении почтового фургона и похищении сорока тысяч фунтов стерлингов предстали перед судом в Олд-Бейли в первых числах декабря. К тому времени Джон еще раза два-три встречался с Паулой Джеррард, они вместе обедали, или он заезжал к ней выпить, и если не говорили о своей — еще не утоленной — страсти, то обсуждали дело Терри Пайка.

Сначала Джимми Стотт не желал брать вину на себя и выгораживать приятеля. Его адвокат и Джон сходились во мнении, что улики совершенно очевидны, и поэтому ему выгоднее признать себя виновным, однако Джимми Стотт вопреки всякой логике был настроен оптимистично, такое бывает у этой публики: видя, как их приятелей с помощью юридических тонкостей оправдывают, они надеются, что кривая вывезет и их.

Однако на восьмой день слушания этот маленький хитрый крепыш неожиданно изменил позицию и признал себя виновным. То ли он почувствовал, что дело поворачивается не так, как ему бы хотелось, то ли Терри Пайк предложил ему более крупную сумму — о причинах можно было только догадываться, но Джону сообщили: Стотт готов выступить свидетелем в защиту своего друга. На десятый день процесса Джимми пересел на свидетельское место. Джон поднялся в своем парике и мантии, не забывая ни на секунду, что Паула наблюдает за ним с галереи для публики.

— Мистер Стотт, — начал он. — Я защищаю мистера Пайка.

— Угу… Знаю.

— Вы дружите с мистером Пайком, не так ли?

— Угу.

— И давно?

— Не-а. Мы встретились с ним в одной…

— Меня не интересует, где вы встретились, мистер Стотт, а как давно вы знакомы?

— Полгода. Ну да, шесть месяцев.

— Знаете ли вы еще кого-нибудь из обвиняемых по этому делу?

— Не-а. Никогда прежде не встречал.

— Ни одного?

— Не-а.

— Инспектор уголовной полиции Грин засвидетельствовал, что в ту субботу он нашел в вашей квартире дубинку, два завязанных узлом нейлоновых чулка и пачку пятифунтовых банкнотов той же серии, что и похищенные из фургона. Можете ли вы сказать, кому все это принадлежало?

— Угу. Мне.

— И дубинка?

— Угу.

— И чулки?

— Угу.

— Оба чулка?

— Угу.

— И все пятифунтовые банкноты?

— Угу.

— Они принадлежали вам или, вернее, это вы принесли их в квартиру?

— Угу.

— А Терри Пайк видел все это?

— Не-а. Их же взяли под замок.

— Знал ли он что-нибудь об этих вещах?

— Не-а.

— Имел ли Терри Пайк какое-либо отношение к ограблению?

— Чего это?

— Знал ли он, что вы собираетесь грабить фургон?

— Не-а.

— Знал ли он после ограбления, что вы грабили фургон?

— Не-а. Я же сказал вам, ничего он не знал.

— Благодарю вас, мистер Стотт, — сказал Джон. — У меня больше нет вопросов.

Джон сел. Поднялся, прокурор. Лицо его было бесстрастно. Джон пытался разглядеть, что за этим кроется — рад ли его коллега возможности подвергнуть перекрестному допросу свидетеля, который признал себя виновным в преступлении, или же раздражен тем, что один из обвиняемых может теперь выскользнуть у него из рук.

— Мистер Стотт, — начал прокурор. — Я восхищен тем, что вы сочли возможным — пусть даже в конце слушания — сберечь время суда признанием своей вины. Может быть, вы сбережете еще больше времени, рассказав, кто же, если не ваши друзья, помог вам ограбить фургон?

— Не знаю я, кто они. Первый раз их видел.

— Вы отправились грабить фургон с людьми, которых первый раз видели?

— Так я ведь только водитель. Встретил я того старика в закусочной, а он и говорит, что ему, мол, нужен водитель…

— В какой закусочной?

— Не помню.

— А поможете ли вы полиции опознать этого человека?

— Да я и не запомнил его личность, по-честному говорю, нет.

— Допустим. И тем не менее вы совершенно уверены — несмотря на наличие улик, — что в ограблении не участвовал никто из присутствующих здесь обвиняемых?

— Того старика из пивной тут нету, зря болтать не стану, не знаю, и все. Они же за мной сидели, и все в масках.

— А вы вели машину?

— Ну да. Другими делами я не занимался.

— Эти дела не для вас?

— Нет.

— И тем не менее минуту назад вы признались моему уважаемому коллеге, что дубинка, обнаруженная у вас на квартире, принадлежит вам?

— Угу. Она мне нужна. А то как же — на всякий случай…

— На какой случай?

— На случай, если худо придется.

— Понятно. То есть если б что-то пошло не так, вы могли бы пустить в ход свою дубинку?

— Не-а. Не обязательно. Я не такой.

— Но все-таки это ваша дубинка?

— Угу.

— И деньги эти из того фургона?

— Угу, да только получил-то я всего пятьсот монет.

— Пятьсот фунтов стерлингов?

— Угу. Я ж был не в полной доле.

— А Терри Пайк? Он был в полной доле? Джимми Стотт осклабился:

— Да им там и не пахло!

— Вот как, — произнес прокурор, и голос его поднялся на два тона. — Однако инспектор уголовного розыска Грин показал, что обнаружил у вас на квартире два завязанных узлом чулка.

— Чулки-то ведь продают парой, верно?

— Один — для вас, другой — для Терри?

— Другой про запас.

— Маска про запас?

— Конечно.

— А дубинки про запас у вас нет?

— Не-а.

— Не могли бы вы сказать, почему вы держали дома запасную маску и не держали запасной дубинки?

— Ну, а что еще делать с другим-то чулком? Подружка у меня ведь не одноногая.

Кто-то в зале засмеялся, и прокурор, исчерпав все вопросы, сел. На этом заседание суда в тот день окончилось.

Процесс затянулся еще на неделю. Свое заключительное слово Джон построил на признании Стотта. Улики, найденные в квартире, принадлежали ему; следовательно, улик против Терри Пайка нет. Судья в своей заключительной речи — как прокурор до него — довел до сведения присяжных, что, по его мнению, Стотт не заслуживает доверия и к его свидетельским показаниям следует отнестись скептически, тем не менее, когда за три дня до рождества присяжные вынесли свой вердикт, все подсудимые были признаны виновными, кроме Терри Пайка, которого оправдали по всем статьям.

Когда зачитывали приговор, Джон поискал глазами на галерее для публики Паулу. Она улыбнулась ему и тут же перевела взгляд своих широко раскрытых, горящих глаз на скамью подсудимых. Джон вовремя обернулся и успел заметить, как его клиент кивнул ей, затем медленно опустил голову и торжествующе, с презрительной ухмылкой посмотрел в упор на Джона.

 

Глава первая

На рождество Стрикленды неизменно ездили либо к родителям Клэр в Бьюзи, либо под Йорк, к матери Джона. Затем они перебирались на Новый год к тем родителям, с которыми не встречали рождество. Делалось это в строгой очередности, и рождество в 1973 году предстояло встречать у «бабушки Стрикленд». Двадцать третьего декабря они уселись в свой старенький «вольво» и покатили по трассе М-1.

Простой, выстроенный прямоугольной коробкой дом в деревне Стэйнтон принадлежал некогда местному доктору и был побольше коттеджа или фермы, но поменьше помещичьего дома, ибо в графстве Йоркшир даже кирпич и известка знали свое место, поэтому «Сад», как маменька именовала свое жилище, стоял прочно и уверенно третьим после ратуши и дома приходского священника. Вдове такая роскошь вроде бы и ни к чему: Алиса Стрикленд жила одна и пользовалась всего тремя из десяти или одиннадцати помещений: маленькой гостиной, спальней да кухней, которые обогревались электрокамином. Остальные — большая гостиная, столовая и спальни — содержались в чистоте и порядке для гостей, для детей и внуков; к их приезду открывались ставни, протирался китайский фарфор и включалось центральное отопление.

Такой образ жизни вполне ее устраивал. После смерти мужа Алиса Стрикленд получила возможность жить по собственному вкусу, и с годами она возродила порядки родительского дома в Галифаксе, где большая гостиная считалась святилищем всякой аристократической семьи. Быть супругой главного судьи графства ей никогда особенно не нравилось, однако она не могла продать «Сад» и перебраться в пригородный особнячок вроде того, в каком сама выросла, так как это значило бы потерять все, ради чего она старалась всю жизнь; она продолжала принимать приглашения своих соседей и отдавать визиты не потому, что получала удовольствие от бесед с ними, а затем, чтобы время от времени напоминать себе о достигнутом положении в обществе.

Отвечать на гостеприимство соседей она предпочитала, дождавшись приезда сына или дочери. Клэр, дочь генерала, как нельзя лучше подходила, по мнению Алисы, для приема наиболее чванливых местных снобов. Вот и сейчас, едва они приехали на рождество, Алиса, не дав им даже отдохнуть с дороги, начала излагать подготовленную для них программу.

— Сегодня у нас обедают Тэйлоры и Фрэмптон-Дассеты. Знаю, Джон, ты сейчас скажешь, что не любишь Тэйлоров, но ведь он мировой судья и всегда так рад поговорить с тобой, а у Фрэмптон-Дассетов мальчик в Стоунхерсте, где учился ваш брат, Клэр, не так ли? Они просто жаждут побеседовать с вами. А на завтрашний вечер я пригласила кое-кого на твой глинтвейн из красного — не вздыхай так, Джон, дорогой, ты его превосходно готовишь, только следует брать итальянское вино, потому что французское непомерно вздорожало, — если, конечно, не выключат электричество, тогда придется пить херес. Сара и Грэм приедут завтра, так что и они смогут помочь, но рассчитываю я на вас. Вы так ладите с моими старыми друзьями.

Джон поспешил сослаться на то, что надо взять багаж из машины и отнести наверх. Он ушел. Клэр последовала за ним, и они стали устраиваться в одной из пустовавших спален, где все еще чувствовалась сырость: центральное отопление только что включили. Они принялись распаковывать чемоданы, и Клэр улыбнулась мужу.

— И здесь дела, — сказала она.

— Придется в десятый раз обсуждать законы с Джервасом Тэйлором, — буркнул Джон.

— А я третий год подряд буду беседовать об иезуитах в Стоунхерсте.

Клэр вышла из комнаты разобрать детские вещи, а Джон долго искал, куда бы пристроить свою щетку и расческу. Как всегда, каждый свободный сантиметр был заставлен китайскими статуэтками. В конце концов (Клэр как раз появилась в дверях) он в сердцах сдвинул в сторону пастушка и семь овечек.

— Что они, плодятся, что ли? — бросил он. — Не овечки, а кролики какие-то.

— Ты бы в ванной посмотрел. Там просто китайская лавка.

В Стэйнтоне Джона многое раздражало, но больше всего коллекция китайских статуэток — они не только заполонили все столики и комоды в пустовавших спальнях, но еще и говорили о дурном вкусе маменьки и тем самым выдавали ее социальное происхождение: хорошее воспитание, как сказала бы Клэр, еще не гарантирует хорошего вкуса, тем не менее врожденная культура вам подскажет, является ли китайский пастушок произведением искусства или хламом. В Бьюзи, например, многое пришло в упадок, но в самой атмосфере дома чувствовалась былая утонченность, тогда как в «Саду» все, от самого названия, которое мать дала дому, до чехлов с кисточками, натянутых на крышки унитазов, — все было вымыто-вылизано, но претенциозно и по-мещански пошло.

Клэр забавляла эта жеманная пошлость, а Джон ее стыдился. Однако это настолько укоренилось в матери, что хотя он и его сестра Сара, случалось, поддразнивали ее, но им так и не удалось изменить ее вкус. Когда был жив отец, его строгий аскетизм еще сдерживал в каких-то рамках весь этот китч: китайским безделушкам была отведена гостиная, его кабинет был для них закрыт — даже для статуэтки английского драгуна, которую мать купила как-то ко дню его рождения. Он поставил ее на подоконнике в туалетной комнате на нижнем этаже. Но вскоре после его смерти Алиса занялась коллекционированием «всерьез», объявив это своим хобби, и почти из каждой поездки в Йорк, куда-нибудь на запад или в Озерный край привозила целые коробки хрупких, дорогих безделушек самого низкого пошиба.

А стыдился Джон по многим причинам. Прежде всего потому, что дурной вкус матушки выдавал с головой не только ее происхождение, но и притязания, ибо она пребывала в уверенности, что ее коллекция если уступает сокровищам замка Говарда, то лишь немного; по этой причине ничто не доставляло ей большего удовольствия, чем демонстрировать свои безделушки тем, кто делал вид, будто восхищается ими. Но стыдно было и за свой снобизм: да, в характере его матери было немало такого, за что он мог ее винить, однако как же можно осуждать человека за отсутствие вкуса? Если вкус воспитывают, то мать уже не перевоспитаешь, а если у человека нет врожденного эстетического чутья — к примеру, с совестью человек родится, а вкус прививают, — то какое у него право критиковать мать за дурной вкус? Он понимал, что дело не в уродстве вещиц и не в напрасной трате денег, которых у матери не так уж много, больше всего его раздражал социальный подтекст: точно так же нельзя говорить с провинциальным акцентом или пахнуть потом… Его неприязнь к этим китайским безделушкам была снобизмом, и он это знал.

К счастью, Масколлы никогда не приезжали в Йоркшир, а местные землевладельцы, которые приняли в свою среду судью и его супругу, либо сами не отличались вкусом, либо давно смирились с Алисой Стрикленд и принимали ее такой, как она есть. Единственно, кого еще бесили китайские безделушки, так это его сестру, что диктовалось, однако, не социальными предрассудками, а приверженностью строгому функционализму стиля Bauhaus[38]Школа дизайна, искусства и архитектуры, основанная Вальтером Гропиусом в 1919 г. в Веймаре.
, который она исповедовала вместе со своим супругом Грэмом с истовым рвением и фанатизмом неофита.

Сара, унаследовавшая, как и Джон, радикальные взгляды отца, порою злила брата не меньше, чем Алиса, а в это рождество она явно сплоховала, прибыв на другой день вместе с мужем и тремя детьми в новеньком, еще пахнущем заводской краской «ситроене-универсале». Досада Джона при виде сверкающей лаком машины объяснялась не завистью или возмущением оттого, что директор обычной средней школы в Ливерпуле может позволить себе новый автомобиль, а ему, преуспевающему лондонскому адвокату, такое недоступно. Он знал, например, что его сестра зарабатывает — и немало — частными уроками, давая их тем, кто не может посещать школу, — беременным девчонкам или двенадцатилетним преступникам, а своего младшего водит в бесплатный детский сад. Он знал также, что Грэм и Сара редко ходят в ресторан и никогда не принимают гостей, при том, что за дом они почти полностью расплатились; они не застраховали свою жизнь, не собираются посылать детей в частную школу, а отчисления в пенсионный фонд делает за них государство. Злило Джона не только их умение получить все, что можно, за счет местных властей и правительства и даже не то, что они могут позволить себе новый автомобиль, но прежде всего то, что, несмотря на свое относительное благополучие, они вечно прибедняются, и Алиса, например, всегда оплачивала дочери бензин на поездку от Ливерпуля до Йорка.

И еще — он прекрасно помнил времена, когда Сара презирала всех, кто покупал импортные машины-«уни-версалы». На словах они по одежке протягивали ножки; когда они только поженились и снимали квартирку, Сара с Грэмом обливали презрением мещан, отказывавших себе во всем, чтобы купить дом в рассрочку. Затем, когда они сделали первый взнос за дом деньгами, которые ей дала мать, и все еще ездили городским автобусом, они презирали владельцев личных автомобилей, которые забивают улицы и загрязняют окружающую среду. Год спустя они купили малолитражку и стали дружно поносить владельцев иностранных машин — Джон и Клэр как раз купили тогда «вольво».

Сара внешне походила на Джона. Такая же высокая, сухопарая, с густыми черными волосами, только лицом круглее и взглядом пронзительнее. Ее муж Грэм был чуть ниже ее ростом, с 1968 года он отпустил усы подковой, по моде. Одевались оба только в хлопчатобумажное: Грэм даже хвастал, что у него нет больше ни костюма, ни галстука. В уступку теще он надевал на ее коктейлях синюю шелковую тенниску к холщовой куртке и холщовым брюкам, однако, когда Клэр однажды пошутила над этим его «вечерним туалетом», он насупился, словно один из его учеников позволил себе дерзость.

Говорил он в нос и чуть нараспев, как говорят в том городе, где он преподавал, и это вкупе с его внешним видом и взглядами подтверждало худшие опасения соседей Алисы Стрикленд, бывавших на ее коктейлях, о порче нравов в государственных школах. В глубине души, однако, Грэм был традиционалистом (учился он в той же классической школе в Ньюарке, что и Исаак Ньютон, окончил педагогический колледж Лондонского университета) и инстинктивно стал таким же консерватором, как и его отец, аптекарь, но при этом был честолюбив и рано понял, что новомодная внешность в сочетании со старомодными устоями теперь лучший залог успеха, почему и предпочитал хлопчатобумажную одежду и ливерпульский выговор; применившись к конъюнктуре в системе народного образования (борьбе с текучестью и т. д.), и впрямь преуспел, став к сорока годам директором единой средней школы.

В сочельник, когда гости разошлись, Клэр с матерью убрали лишние рюмки, малышей отправили спать, поужинали, отправили спать и остальных детей и до половины одиннадцатого смотрели телевизор, пока не выключили электричество. Тогда Алиса зажгла свечи, расставленные по дому во всех «ключевых» местах, и они с Клэр отправились в Йорк к полуночной мессе. Алиса принадлежала, конечно, к англиканской церкви и утром на следующий день все равно пошла бы на утреннюю службу в местный приход, но она любила эту полуночную церемонию и считала долгом вежливости проводить невестку. Джон, Грэм и Сара остались в маленькой гостиной.

— Клэр каждое воскресенье ходит в церковь? — поинтересовался Грэм нормальным голосом, забыв вдруг свой ливерпульский выговор.

— Да, — ответил Джон.

— И детей водит? — Да.

— И вы не возражаете, что им затуманивают мозги религиозными предрассудками?

— В общем, нет.

— А Клэр действительно верующая? — спросила Сара.

— Думаю, да.

— Смешно, верно? — сказала она. — Ведь в остальном она производит впечатление вполне разумного человека.

— Это у них фамильное, — сказал Джон.

— Но она не обязана верить только потому, что верят в ее семье! — заметил Грэм.

— Нет, конечно. — Джон поднялся налить себе портвейна, хотя чувствовал, что ему уже хватит: от непривычной праздничной еды началась изжога.

— Так она действительно верит?

— Должно быть. Мы никогда с ней об этом не говорили.

— А тебя она не пыталась обратить в свою веру? — спросила Сара.

— Нет.

— А вы ее — в свою? — спросил Грэм.

— В какую?

— Ну, в ту, в которую вы сами верите.

— Мы больше спорим о политике.

— Вот уж никак не подумала бы, — сказала Сара.

— Почему?

— Разве вы оба не тори?

— Я — нет.

— Кто же ты тогда?

— Лейборист. Всегда был лейбористом. Грэм прыснул со смеху.

— Полно вам, — сказал он.

— Более того, возможно, меня выдвинут в парламент.

— От лейбористов? — недоверчиво спросила Сара.

— Конечно.

— Удивительно.

Некоторое время все сидели молча.

— И где, по какому округу? — допытывалась Сара.

— Хакни-и-Харингей.

— Вас уже выдвинули? — спросил Грэм.

— Нет еще. Конференция будет только в конце января.

— Ты правда социалист? — не унималась сестра.

— Не меньше твоего.

— Живешь ты иначе.

— А как живут социалисты?

— Во всяком случае, не в двух домах.

— У половины «теневого кабинета» по два дома.

— Они не социалисты.

— Ну, тогда я такой же социалист, как они. Годится? — И снова воцарилось недовольное молчание.

— Как хотите, — произнес Грэм, все еще не придя в себя от услышанной новости, — а парламент — напрасная трата времени.

— Может быть, — сказал Джон. — А что не напрасная трата времени?

— Ну, в общем-то, возможно, какая-то польза и будет, — сказал Грэм. — Я хочу сказать, законы-то ведь нужны, верно? Да только слишком это тупые инструменты.

— Так что же делать? Пусть все остается как есть?

— Нет, просто надо копнуть глубже.

— Как?

— Добираться до сознания людей. Хватать их, когда они еще молоды. А когда они вырастут, мозг их уже задубеет. У них будет полно предрассудков.

— Возможно, вы и правы, — саркастически заметил Джон, — но бывает же, что взгляды меняются, разве нет? Потому и правительства у нас время от времени бывают разные.

— Но на самом-то деле разницы между ними нет, верно? Я хочу сказать, насколько я понимаю, передние скамьи обеих партий в парламенте более или менее одинаковы. Единственный путь изменить общество — это изменить людей, а единственный путь изменить их — это школа.

— Промывать им мозги?

— Называйте это как угодно, — сказал Грэм. — Я лично считаю одной из своих обязанностей пытаться преодолеть предрассудки, которые мои питомцы приносят из своей среды, и внушить им более либеральные взгляды, в том числе и социалистические.

Джон зевнул.

— Прекрасно. Быть может, они проголосуют за меня в тысяча девятьсот девяностом году.

— Это будет означать, что я трудился впустую, — серьезно заметил Грэм, но тут же рассмеялся, делая вид, что это была просто шутка.

Джон только собрался ответить, как дали свет. Они задули свечи и вернулись к телевизору.

В половине первого Грэм и Сара отправились спать, а Джон остался ждать Клэр с матерью. Он задремал в кресле, однако в час ночи его разбудил стук входной двери и сквозняк. Он поднялся и, пошатываясь, побрел их встречать. Клэр стояла, не снимая пальто, и вся прямо-таки лучилась.

— Жаль, что ты не поехал с нами, — сказала она. — Это было прекрасно.

Джон не сдержал зевка.

— А вы что тут делали?

— Смотрели телевизор. О политике спорили…

— Это в сочельник-то… Он пожал плечами.

— Я пошел наверх.

— Я сейчас. Твоя мама только приготовит попить чего-нибудь горячего.

Джон поднялся по лестнице и прошел в детскую. Дети спали — Том на спине, с лицом безмятежным, как у статуи на надгробии крестоносца. Анна сбросила с себя простыню и одеяло и лежала вся перекрученная, точно горгулья, какими украшают водосточные трубы, — рот раскрыт, рука свесилась вниз. Он укрыл ее, затем взял с их кроватей большие шерстяные носки для рождественских подарков. У себя в комнате он принялся набивать носок Тома — сунул мандарин туда, где пальцы; книжечку, шоколадку и орехи уложил в ступню, а в пятку — красное яблоко. Вошла Клэр и набила носок Анны, потом они на цыпочках вернулись в детскую и положили разбухшие носки в изножье кроватей.

Они шепотом пожелали спокойной ночи Алисе, быстро приняли ванну, чтобы согреться, прошли к себе и закрыли дверь. Лежа в темноте, Джон рассказал об их диспуте с Грэмом. Клэр хихикнула.

— Вот он, твой социалист, — прошептала она, когда они поцеловались, желая друг другу спокойной ночи, прохладные губы ее долго не отрывались от его губ… Затем Клэр, вздохнув, уснула, а Джон еще долго лежал без сна, вызывая в воображении образ Паулы Джеррард.

 

Глава вторая

За ночь землю сковал мороз, и рождественским утром, открыв глаза, они увидели, что за окном спальни все белым-бело. В детской стоял радостный визг — там разбирали подарки, а из кухни доносился аромат кофе и жареной грудинки. Джон и Клэр спустились вниз в халатах и шлепанцах.

После завтрака Алиса и Клэр повели детей к утренней службе в деревенскую церковь. Грэм с Сарой вернулись в спальню досыпать, Джон побрился, оделся и решил прогуляться. Он надел пальто, прихватил отцовскую трость из терновника и пошел по деревенской улице.

Ребенком он знал здесь два прогулочных маршрута: «вокруг верхом» и «вокруг низом». Нижняя дорога была короче, и с нее открывался вид на Стэйнтонскую ратушу, но день стоял такой погожий, что он решил идти дальним путем, вышел за поселок и зашагал через поля.

Мороз разукрасил все крошечными кристалликами застывшей влаги — они блестели на паутине в кустарниках, на проволоке овечьих загонов, на каждой веточке и каждом листочке. Солнце высвечивало ломкие травинки, по которым он ступал, как по ковру, расшитому белыми и серебряными нитями, и Джону было жаль портить своими следами это совершенное творение природы. Он перелез через изгородь на вспаханное поле, землю уже крепко прихватило морозом, и Джон шел по борозде, точно по настилу из жердей. Следующее поле было снова невспаханное и тянулось до вершины холма, с которого на север открывалась прозрачная даль.

Здесь он остановился — долина внизу была затянута низким сумеречным туманом. Лишь верхушки бугров холмистой местности проглядывали островками в этом зыбком океане. На восток шла линия расставленных через равные промежутки столбов электропередачи, тянувших провода в туманное небытие, тут и там одинокие деревья-гиганты вырывались вдруг из окружающей белизны. Милях в девяти-десяти крутым откосом вставали Говардские холмы, подобно дальнему берегу Леты — реки забвения.

Невзирая на холод, Джон стоял неподвижно, замерев от открывшейся ему красоты. Окружающее безмолвие принесло умиротворение его смятенным чувствам, и на мгновение он возмечтал о вечном покое, подобном тому, в котором пребывал открывшийся его взору пейзаж. Он понял, что с лета, с того дня, как он раскрыл повесть Толстого, он раздвоился: одна половина его «я» вела привычную жизнь адвоката и женатого мужчины, вторая же устремилась к другой женщине и к новой карьере. В Лондоне конфликты привычны, и он едва ли замечал возникшее в нем раздвоение — там, кажется, сама жизнь немыслима без трений. Но это затянутое туманом пространство как бы рождало надежду, что человек может быть в мире с самим собой. Почему же тогда он никак не обретет эту безмятежность? У него славные, любящие дети; здоровье в порядке; интересная работа; приличный заработок; веселые, интересные друзья. Он ведь переживал такие периоды и раньше, но не видел причин роптать на судьбу. Клэр могла не сочувствовать его политическим устремлениям, но она надежный спутник в жизни, и даже ее скептическое отношение к его «социализму» отнюдь не станет, как ему однажды показалось, непреодолимым препятствием для его будущей карьеры, ибо, подобно своей матери, Клэр обладала большими запасами чувства долга и самопожертвования. Да и сам Джон не столь уж твердо знает, какой ему выбрать путь. Вчерашний разговор с Грэмом и Сарой заставил его усомниться в том, что он намеревался поставить себе целью жизни, ведь кто, как не его сестра и ее муж, являющие собой образец новой буржуазии, вовсю эксплуатируют «государство всеобщего благоденствия». Вместо того чтобы накопить денег и послать своих детей в частные школы, они всячески изворачиваются, чтобы отправить их в хорошие государственные, которые — не они одни такие умные, таких хватает и среди элиты государственных служащих, — заполнены потомством предприимчивых родителей, а дети рабочих, как и прежде, вынуждены ходить во второсортные школы.

Он прекрасно видел, как, захватив лучшие школы и обеспечив своим чадам высшие баллы на экзаменах и университетский диплом, они затем якобы во имя прогресса сделали так, что наиболее оплачиваемые посты в государстве доступны лишь им, с их образовательным цензом. Поскольку каждая сфера приложения сил находится под контролем общества, человек должен показать не только умение справиться с делом, но и подтвердить свою квалификацию. Художнику недостаточно уметь рисовать при поступлении в школу изящных искусств — он должен еще иметь высшие оценки по биологии и математике за среднюю школу. Знание предмета и опыт ничего не стоят, если у человека, занимающегося социальным обеспечением, нет диплома, точно так же архитектор может построить кафедральный собор под стать Йоркскому, но без необходимого квалификационного свидетельства его не наймет на службу ни один муниципальный совет.

Многие из единомышленников Джона хотели национализировать землю, и в принципе он полагал правильным изъять ее у самодовольных снобов, вроде тех, которых мать приглашает на званые обеды; но потом он вспомнил о фермере, их стэйнтонском соседе, которому принадлежало здание местного муниципалитета; он едва умел писать и читать, однако поля его и скот были лучше ухожены и давали больший доход, чем у самых что ни на есть дипломированных агрономов. Так вот, если лейбористская партия национализирует землю, сын этого фермера не сможет больше возделывать свою пашню, потому что не в состоянии сдать два экзамена на аттестат об общем образовании. И что же, хозяйствование землей перейдет к сыну какого-то городского буржуа с дипломом агронома, полученным в Политехническом институте?

Его начал пробирать холод — он пошел дальше, размышляя о том, что вполне мог бы бросить политическую карьеру, если бы не боязнь разочаровать Паулу Джеррард, ибо даже здесь, среди полей, среди безмолвия природы, он чувствовал всепоглощающую, непреодолимую любовь к этой худенькой смуглой девушке, оставленной им в Лондоне. Она занимала теперь едва ли не все его мысли. Он шагал лесами и полями Северного Йоркшира, а душой был в трехстах милях отсюда, в Приннет-Парке, доме Джеррардов, и любовался улыбкой, которой в воображении его одаривали прелестные губы Паулы.

Она не снилась ему ночами, но каждое утро он пробуждался с сознанием, что нечто яркое и непостижимое ворвалось в его жизнь, как если б накануне вечером в дом пробралась тигрица и в бельевой корзине оказался потом целый выводок тигрят. И если в течение дня его порой занимала обычная, будничная жизнь — игры с детьми или чтение газет, — то другая половина его «я», преисполненная любви к Пауле Джеррард, в это время ждала своего часа. Он мог раскрыть «Таймс» и вдруг почувствовать, как заколотилось сердце, прежде чем сознание отреагировало на то, что среди объявлений в финансовой колонке глаз выхватил название банка ее отца. Или вот, накануне, в сочельник, он сидел и пил чай на кухне со своими и соседскими детьми, когда от случайной реплики одного из этих йоркширских ребят у него перехватило дыхание, словно от внезапного порыва ветра. Джон попытался вспомнить, что же он такое услышал: «Мы с Полом идем в воскресенье на феерию…» Настолько возбужден был его мозг, что одного схожего слова — Пол и Паула — оказалось достаточно, чтобы мозг передал сигнал в солнечное сплетение.

Несомненно, будь он с Паулой в Приннет-Парке, проводи он рождество у Джеррадов, вторая половина его «я» была бы здесь, в Йоркшире, с женой и детьми, и от звука голоса какого-нибудь мальчика или девочки, играющих на лужайке, у него вот так же ёкнуло бы внутри. Но поскольку сам он был в Стэйнтоне, то и воспринимал все как должное, только уносился мыслями к Пауле и страдал от ее отсутствия. Он чаще всего рисовал в воображении, как она с ним разговаривает, улыбается или нежно целует его. Он перебирал в памяти мельчайшие подробности их встреч в лондонских ресторанах, припоминал обрывки разговоров и представлял себе, как они снова встретятся в Лондоне. Прошло всего пять дней с тех пор, как они расстались в зале Олд-Бейли, но пространство, разделившее их, словно бы удлинило время, а весь ее облик смягчился. Малоприятные черты, которые приметил бы всякий беспристрастный наблюдатель — скажем, ее манера командовать и гримасы капризного ребенка, — были забыты, и, шагая назад к дому в тот рождественский день, Джон уже не мог представить себе, как он вынесет разлуку с нею — ведь они смогут увидеться только после Нового года.

Он вернулся в «Сад», откупорил четыре бутылки бургундского и уселся один в пустой гостиной. Заглянула Клэр, слизывая с пальцев ромовый крем.

— Грэм отправился в пивную, — сообщила она. — Просил передать: если надумаешь, присоединяйся.

— Да нет, я здесь посижу.

— Как ты себя чувствуешь, все в порядке?

— Да. А что?

— У тебя какой-то отрешенный вид. Он улыбнулся:

— Рождество странно действует на людей.

— Что-нибудь не так?

— Все в порядке.

Она чмокнула его и вышла.

 

Глава третья

Двадцать восьмого декабря они отправились в Бьюзи, где Джон и вовсе замкнулся в себе. Это было единственным внешним проявлением того, что томило его. Чтобы добиться от него ответа, приходилось дважды переспрашивать, поэтому в семействе Лохов, где Юстас и Гай вообще говорили одновременно, не слыша друг друга, он, как правило, участия в беседе не принимал.

Дети почти не заметили, что отец ушел в себя: они радовались просторному дому, где могли бегать сколько душе угодно, не опасаясь разбить китайскую статуэтку. А вот Клэр это почувствовала, но уже привыкла к переменам его настроений, а сейчас по крайней мере оно было не самым худшим. Сидит себе, уставясь в одну точку пустыми глазами. В прострации человек. Элен Лох заключила, что отчужденность зятя вызвана их давней взаимной неприязнью, а генерал считал, что на Джона, как и на него, рождественские праздники нагоняют тоску.

Молчаливость Джона объяснялась не только тем, что его мысли витали далеко от предметов общего разговора за столом: человек менее осмотрительный — или менее опытный, чем Джон в выборе слов, — выдал бы себя с головой, так или иначе направив разговор на Паулу Джеррад или на что-нибудь связанное с ней — например, на банковские операции или освобождение подсудимых на поруки, ибо ему страстно хотелось поговорить о ней или о чем-то ей близком, чтобы оживить ее образ, но двадцать лет юридической практики научили его не произносить ничего такого, что выдало бы его мысли. Он все-таки любил Клэр и не хотел причинять ей боли, унижать ее. Он понимал, что любовь — чувство собственническое и делить любимого человека с кем бы то ни было всегда больно — матери ли, видящей девушку, на которой сын намерен жениться, мальчику ли, у которого появился младший братец; понимал Джон и то, что в обоих случаях природа требует страданий как платы за выживание видов, тогда как в случае с любовницей такого оправдания нет. А кроме того, можно было предвидеть, что, чем дольше его любовь останется тайной, тем дольше он сможет ею наслаждаться без особых осложнений. Он не пытался найти выход из двусмысленного положения, связанного с тем, что он любил обеих женщин, и не обдумывал заранее, как поступить в случае кризисной ситуации, — ничего подобного; просто порою жалел, что он не мусульманин, а порою представлял себе, как Клэр, сама того не зная, угаснет от лейкемии и скоро умрет.

Этот бред о смерти Клэр не диктовался ненавистью к ней — боже упаси, он любил ее, как должно, по его представлению, любить жену. Не винил он ее и в том, что она — единственное препятствие, мешающее ему жениться на Пауле Джеррард, хотя прекрасно сознавал: если Клэр умрет, он женится на Пауле и обретет не только желанную женщину, но и едномышленника, способного и рассеять сомнения и поддержать материально. Тогда будет покончено с волнениями из-за страхового полиса или платы за обучение детей. Он мог бы плюнуть на свою адвокатскую практику — за исключением каких-нибудь престижных дел — и всецело сосредоточиться на общественной деятельности. Поэтому он представлял себе, как Клэр попадает в автомобильную катастрофу (в которой разбивается «вольво»), а он после приличествующих случаю и неподдельно скорбных дней отправляется в Приннет-Парк просить руки Паулы. Тут была одна только закавыка: Клэр почти не ездила в «вольво» без детей, а даже в самых бредовых фантазиях Джон и мысли не допускал, чтобы при этом погибли Том и Анна.

Генри и Мэри Масколлов не было на этот раз в Норфолке: они поехали к каким-то друзьям в Шотландию. Джон и Клэр навестили родителей Генри перед обедом в новогодний день, и, к великому облегчению Джона, Джилли там тоже не оказалось, а судя по радушию, с каким их встретила леди Масколл, в семье ничего не знали о злополучном письме. Гай был в Бьюзи, но ни разу не обмолвился, что он знает о любовных похождениях свояка. Словом, вторая половина праздников прошла столь же спокойно, как и первая: они ходили на прогулки, ели рождественского гуся, играли с детьми и смотрели телевизор.

Вечером первого января, когда уже стемнело, Джон сбежал в гостиную от детей, игравших с Гаем в библиотеке в «монополию». Он тихо уселся в кресло со старым боевиком Иэна Флеминга, попавшимся на глаза в спальне. На диване спал генерал с раскрытой книгой на груди — это было его обычным времяпрепровождением в темные зимние вечера. Внезапно он пробурчал:

— Что это вы читаете?

— Да вот, взял полистать. — Джон показал книгу.

— Что это?

— «Удар молнии».

— Флеминг? — Да.

— Гм! Ну, это безопаснее Толстого. Генерал взялся за свою книгу.

— А вы? — поинтересовался Джон.

— Юнг.

— А-а…

— Читали когда-нибудь?

— М-м… нет.

— Следует. Полезно для людей среднего возраста. Джон засмеялся:

— Потому вы его и читаете?

— Я из этого возраста вышел. Я уже старик.

— Тогда, может, мне следует почитать?

— Вам, может, и следует.

— А что он говорит?

— О чем?

— О людях среднего возраста. Тесть приподнялся и сел.

— По его теории, человек от рождения и до тридцати пяти — сорока лет — это Колумб, пустившийся в экспедицию. Он открывает для себя и завоевывает мир. Все возможно. А в среднем возрасте наступает такой момент, когда человек подходит к горизонту и видит, что за ним.

— Что же?

— Остаток жизни и в перспективе — смерть.

— Даже дети знают, что все мы смертны, — сказал Джон.

— Они могут это знать, но не воспринимать всерьез. Даже для двадцатилетних смерть — это бабушкины сказки. Я в армии насмотрелся на таких парней…

— Ну и как осознание своей смертности влияет на их жизнь по Юнгу? — В голосе Джона звучали пренебрежительные нотки, ибо он уже давно с подозрением относился к психоанализу.

— Заставляет смириться и принять это.

— Иначе говоря, тем, кто, подобно вам, верит в загробную жизнь, самое время позаботиться о местечке на небесах и начать складывать чемоданы, а тем, кто, подобно мне, не верит в загробную жизнь, надо продолжать жить, как жил, — есть, пить и веселиться?..

— Ничего подобного. Такие, как вы, именно и тревожат Юнга. Если существует загробная жизнь, то самому последнему капралу из верующих есть на что надеяться, ну, а если нет, тогда у вас есть всего лишь эта земная жизнь, и человек, мечтающий стать генералом, вдруг осознает, что никогда ему не выслужиться выше ротного командира. Начальство обходит его чинами в пользу молодежи. Жена разочаровалась в нем и ни во что не ставит. Да и она потеряла для него былую привлекательность. Дети тратят его деньги и живут своей жизнью. С годами уходит здоровье. Нет уж былой сметки. Ничего удивительного, что именно в этом возрасте многие впадают в слабоумие.

— О вас-то ведь этого не скажешь. Юстас скривился:

— Вы считаете, нет? Джон покраснел:

— Нет. В самом деле. И в голову такое не приходило.

— А вы сами?

— Я? Разве я похож на слабоумного?

— Вы чертовски замкнуты эти дни.

— А, так… заботы. Вся эта затея с выдвижением в парламент…

— Слышал.

— Юнг одобрил бы ее?

— Сомневаюсь.

— А почему нет?

— У него времени не было мыслить такими абстракциями, как «человечество», «общество» или «рабочий класс».

— Или полк? — с улыбкой заметил Джон.

— Или полк, — согласился Юстас.

Джон поднялся с кресла, подошел к камину и стал спиной к огню, совсем как Паула тогда, у себя в гостиной.

— Я не продал душу лейбористской партии, — сказал он. — По крайней мере надеюсь, что не продал.

— Не сомневаюсь, — отвечал Юстас, — и я не говорю, что вам не следует заниматься политикой. Им нужны хорошие люди, особенно по нынешним временам.

— Так почему же вы… или почему Юнг тревожится о таких, как я?

Юстас с усилием приподнялся и спустил ноги на пол.

— Все дело в тактике, — сказал он. — Чтобы продвинуться, надо обеспечить себе тылы.

— Что под этим подразумевается?..

— Вы сами. Ваше умение твердо стоять на ногах и счастье. Без этого вы уподобитесь слепцу в поводырях у слепцов.

— Я считаю, что достаточно твердо стою на ногах и в меру счастлив. Конечно, трудно сказать, что считать нормой.

— По Юнгу, человеческое счастье складывается из пяти или шести составляющих.

— А именно?

— Здоровье…

— Это у меня есть.

— Умение ценить красоту в искусстве и природе. Вспомнив о своей рождественской прогулке, Джон сказал:

— В природе, во всяком случае, ценю.

— Разумный жизненный уровень.

— Мне мой кажется разумным.

— Удовлетворение работой.

— Да.

— Приверженность определенной философии или религии, которая способна помочь справиться с превратностями судьбы…

— Здесь я, похоже, пас, — сказал Джон и засмеялся.

— И счастливый брак. Он поперхнулся смехом:

— Да, ну конечно, у меня счастливый брак. Поздно вечером, когда они собирались ложиться спать, Джон обронил, что у ее отца какое-то странное настроение.

— То же самое он говорит о тебе.

— Заметил. Ему кажется, будто я повредился в уме.

— Это он сам с ума сходит.

— Он Юнга читает.

— Хуже не придумаешь. Все равно что читать медицинскую энциклопедию. Немедленно обнаруживаешь симптомы самых ужасных болезней. — Она легла и натянула на себя одеяло до подбородка. Лицо в раме каштановых волос было обращено к Джону, глаза смотрели приветливо и в то же время как бы с сомнением. — А ты сам как считаешь, ты не повредился в уме?

— Нет. Почему ты спрашиваешь? Тебе так кажется?

— Нет. Просто ты какой-то уж очень тихий — только и всего.

— Я знаю. Извини. Слишком многое надо обдумать, а на рождество я никогда не бываю в хорошей форме. — Джон лег рядом. Они потушили свет, обменялись поцелуем и мирно заснули.

 

Глава четвертая

Второго января 1974 года они возвращались в Лондон со скоростью пятьдесят миль в час. Для экономии бензина правительство установило с нового года такой предел скорости. Промышленности электричество давалось только три дня в неделю, телевизионные передачи заканчивались в половине одиннадцатого.

Домой, в Холланд-Парк, они добрались в четыре часа. Темнело, и, поскольку электричества не было, улицы погружались в серые сумерки. Джон вошел в дом первым и в темноте стал на ощупь искать свечи. Внизу, на кухне, нашел один или два огарка, оставшихся на блюдцах с их отъезда, но спички, которые всегда лежали на плите, словно испарились.

За ним вошли Клэр и дети, волоча сумки и чемоданы. У Клэр тем более не было спичек, и Джон поспешил наверх, в гостиную. Там царил полный ералаш. Он ругнул жену за то, что она оставила дом в таком беспорядке, и, не найдя спичек, двинулся в спальню. Здесь он увидел, что все ящики выдвинуты из комода и содержимое их вывалено на пол. Нет, это не беспорядок — похоже, что, пока их не было, здесь побывали воры.

Джон отыскал-таки спички — картонную коробочку с маркой русского ресторана, куда он водил Паулу. Это вызвало у него прилив тоски по ней. Он твердо решил увидеться с нею сегодня же вечером, и даже ограбление собственного дома не могло ему помешать.

Он спустился вниз, где в холодной прихожей его ждала Клэр с детьми.

— Нашел спички, — сообщил он и прибавил: — Похоже, нас обворовали.

— Ох, — вырвалось у Клэр. — Что унесли?

— Не знаю. Если бы ты оставила спички на плите, я, возможно, уже знал бы… — И пошел вниз, на кухню.

— А почему ты думаешь, что они и спички заодно не прихватили? — крикнула вслед ему Клэр: в голосе ее послышались слезы. Тут же в темноте тихонько зашмыгала носом Анна.

— Может, они еще здесь, в доме? — прошептал Том.

— Да нет, наверняка удрали, — сказала Клэр без особой уверенности.

Анна уже ревела во весь голос.

Джон вернулся с подносом, на котором стояли четыре свечи.

— Пошли вниз, на кухню, — позвал он. — Я затопил плиту и открыл духовку, так что скоро нагреется.

И пока его семейство пробиралось в темноте на кухню, он поставил две свечи на столике в прихожей, а с двумя пошел наверх, в гостиную. Их мерцание осветило беспорядок, оставленный ворами, которые зачем-то разбросали по полу содержимое всех шкафов. Джон опустился на колени перед камином и, смяв газету, стал разжигать огонь. В корзине были щепки и дрова (они жили в бездымной зоне, но, как и большинство представителей среднего сословия, Джон игнорировал кое-какие постановления, если они причиняли ему неудобства), и скоро огонь занялся. Вошла Клэр.

— До чего же противно.

— Что именно?

— Да вот это. — Она указала на фотографии, игральные карты и содержимое своей корзинки для шитья, разбросанное на полу.

— Что делать, — заметил Джон. — Стоит уехать, как что-нибудь случается. В прошлом году лопнула труба.

Клэр бросила на него недоуменный взгляд: уж очень это непохоже на ее мужа — спокойно воспринимать подобные вещи.

— Ты хоть выяснил, что украдено? — спросила, она.

— Серебро из кухни, — сказал Джон.

— И чайник для заварки тоже?!

— Да.

— А серебро застраховано?

— Кажется.

— А здесь?

— Безделушки… но, боюсь, твои драгоценности тоже. Клэр бессильно опустилась на стул и зарыдала.

— Как несправедливо, — приговаривала она. — Ведь не в том дело, что они дорого стоят…

— Само собой, — бросил Джон, усмотревший в ее слезах лишь препятствие, которое может помешать ему ускользнуть к Пауле.

— Подлые негодяи, — пробормотала Клэр. — Господи, как я их ненавижу!

— А ты попытайся представить себе, насколько все было бы хуже, если бы мы попали в аварию по дороге.

Клэр смахнула слезы с лица.

— Знаю. Вещи, — дело наживное, но все равно это омерзительно. — Она встала. — Я знаю, что мы сейчас сделаем, — сказала она с вымученной улыбкой. — Выпьем по чашке хорошего чаю. — Она подошла к мужу, он поцеловал ее, и они вместе пошли на кухню.

В пять включили электричество и центральное отопление. Дети ожили, а когда прибыл полицейский составить акт об ограблении, они хвостом ходили за ним по дому — на почтительном, правда, расстоянии, — притихшие от сознания серьезности и значительности события.

Убедившись, что жена и дети успокоились, Джон по-

спешил улизнуть в контору. Его ждала записка с просьбой как можно скорее позвонить Гордону Пратту, но сейчас ему было не до политики. Вместо этого он набрал номер Паулы Джеррард.

— Паула? — сказал он.

— Джон? — Да.

— Вы вернулись — когда?

— Сегодня днем. А вы?

— Я здесь уже целую вечность. Я не осталась у своих на Новый год.

Его ножом пронзила ревность.

— Где же вы его встречали?

— В Лондоне.

— Что вы делали?

— Ничего.

— И вам не было одиноко? Воцарилось молчание.

— Я представляла себе, что вы со мной. У него сел голос, он прокашлялся.

— Могу я сейчас приехать?

— Я бы очень этого хотела.

— У вас ничего не намечено?

— Нет.

— Я буду через полчаса.

Он положил трубку и, прихватив папку с делами на следующий день, собрался идти, но на глаза опять попалась эта записка от Гордона Пратта. Он нехотя посмотрел на черную трубку телефона, которую только что положил на рычаг, и со вздохом снова взял ее.

— Слава богу, вернулся-таки, — сказал Гордон. — Наши в Северном Лондоне зашевелились.

— То есть?

— Они передвинули выборную конференцию на середину февраля, на пятнадцатое.

— Что это меняет?

— Да ничего бы не меняло, но О'Грэйди объявил, что предвидит кризис и хочет остаться.

— Но ему же семьдесят пять!

— Знаю. Но если он будет упорствовать, то навредит нам больше, чем вся эта компания из «Трибюн». Надо встретиться потолковать. Вечером ты свободен?

— Увы, у меня тут есть одно дельце.

— А никак нельзя отменить?

— Никак.

— В таком случае придется встретиться на неделе. А жаль, потому что все остальные готовы собраться сегодня.

— Ничего не могу поделать, — сказал Джон. — У меня ужин с судьей, давняя договоренность.

— О'кей, что делать. А как насчет четверга? В четверг вечером ты свободен?

— Да.

— Отлично. Попытаюсь переиграть на четверг.

Он положил трубку. И Джон тоже, но тут же снова ее поднял.

— Клэр? — спросил он, когда к телефону подошла жена. — Как там у вас, все в порядке?

— Да, — отвечала она. — Полицейский ушел. Сказал, что утром заедут из уголовного розыска.

— Отлично. Слушай, тут в Хакни разворачиваются события. Выборную конференцию перенесли на пятнадцатое февраля. Возможно, никого и выбирать не придется: старина О'Грэйди надумал остаться на следующий срок,

— Вот зануда! А у него это может получиться?

— Почему бы и нет. Я к тому, что мне придется съездить туда вечером.

— А… Ну, хорошо.

— Справишься, одна?

— Да. Только не задерживайся. Мне эта кража немного взвинтила нервы.

— Постараюсь, но ты меня не жди.

— Ты ключ взял?

— Да.

— Ну ладно, пока.

 

Глава пятая

В тот день Джон приехал в контору на машине и теперь в считанные минуты добрался до Пэрвз-Мьюз. Он остановил «вольво» у дома Паулы и позвонил в дверь. Буквально через секунду Паула открыла и, посторонившись, пропустила его. Он взглянул на нее и прошел на кухню, по дороге сравнивая ее лицо с тем, которое помнил по своим мечтам. Обернувшись, он увидел, что она закрыла дверь и вошла на кухню за ним следом. Они поцеловались: ее запах, ее тело — все было иным по сравнению с тем, чем он наслаждался в воображении последние две недели, но мечты тут же отступили перед явью. Не было другой Паулы, была девушка, чьи сухие губы прижались к его губам и приоткрылись, оставляя привкус помады.

За все это время она ни слова не сказала, но то, как она вцепилась, точно ребенок, в его пальто, выдавало ее чувства. Когда они оторвались друг от друга, он увидел, что она плачет.

— Что такое? — спросил он.

Она улыбнулась, тряхнула головой.

— Ничего. Просто рада вас видеть.

Как всегда, она пошла доставать лед из холодильника, а он взял поднос и двинулся с ним наверх — в большой комнате в камине горел огонь. С глубоким вздохом он опустился на мягкий диван, а она подошла и клубочком свернулась рядом.

— Я очень скучал без вас, — сказал Джон. Она обняла его.

— А вы без меня скучали? — спросил он. — Да.

— И дальше что?

Она подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Знаете, — сказала она, — я по вас так скучала, что просто больше не могла — не могла быть с другими людьми. Я вернулась в Лондон после Дня подарков[39]Второй день рождества, 26 декабря, когда принято дарить подарки прислуге, почтальону и т. п.
— мама с папой ужасно на меня рассердились. Они пригласили на Новый год гостей, а я сказала, что обещала пойти на одну вечеринку… — Слова так и сыпались.

— И здесь действительно была вечеринка? Она улыбнулась:

— Небольшая. В самом интимном кругу.

Он отвернулся, чтобы она не видела, как у него от ревности исказилось лицо.

Она коснулась его щеки и заставила повернуться к ней лицом.

— Никого, кроме меня, — сказала она. — Я одна встречала Новый год.

— Если б я знал.

— Что тогда?

Он замешкался:

— Ну, позвонил бы.

— Да, — сказала она тоном, который можно было счесть ироническим, а можно — и нет. — Это было бы очень мило. — Она поднялась и налила в два стакана виски. — А знаете, как странно, — сказала она, — я за всю неделю ни с кем словом не перемолвилась. Вообще ни с кем, кроме кассирши в супермаркете. — Она подала Джону его стакан и снова устроилась рядом. — Но я не чувствовала одиночества. Воображала, что вы здесь, со мной. Знаете, мы даже ссорились. Вы оказались неряхой. Разбросали одежду по полу… Кстати, а вы действительно неряха?

— Нет. Я довольно аккуратен.

— Ну, тогда будем ссориться из-за чего-нибудь другого. — Она улыбнулась.

— И мы что же, только и ссорились?

— Признаюсь, я готовила нам, хотя хвалить себя неудобно, восхитительные ужины. Я, наверное, даже в весе прибавила. — Она перевела взгляд на свою фигуру, которую все равно было не разглядеть в свободном шелковом платье.

— Не знал, что вы умеете готовить.

— Вы обо мне еще многого не знаете, — сказала она, слегка смущенно. — А не приготовить вам чего-нибудь на ужин? Хотите? Или вам уже надо идти?

— Нет. Приготовьте что-нибудь, если вас не затруднит.

— Ведь дома приятней, чем в ресторане, правда?

— Гораздо приятнее.

Она потянулась к нему и поцеловала в щеку.

— Вы голодны?

— Изрядно.

— Вы сегодня приехали из Йоркшира? — Да.

— Должно быть, ужасно устали.

— Нет, ничего.

— Хотите принять ванну? Я дам вам полотенце и заодно примерите мой рождественский подарок.

Она вскочила и унеслась, не заметив его растерянности при упоминании о ванне и о рождественском подарке, потому что мыться в ванной было странно в чужом доме и при нынешней неопределенности их отношений, а насчет подарка — ему и в голову не пришло покупать подарок Пауле.

Она вернулась со свертком и стояла, глядя, как он раскрывает, рассматривает синюю шелковую сорочку.

— Вам нравится? — спросила она, ее карие глаза смотрели выжидающе. — Я не знала размера, пришлось взять на глазок. Я правильно выбрала?

— Абсолютно. Прекрасная рубашка. — Он поднялся с дивана и поцеловал ее. — Одно только никуда не годится.

— Что? — Она насторожилась и замерла, как испуганный ребенок.

— У меня нет подарка для вас.

У нее вырвался вздох облегчения, и он уловил аромат духов и губной помады.

— Мужчины не делают подарков. Папа никогда никому не делает — только мне. И потом, у вас забот хватало с детьми и вообще. А у меня только родители и вы.

— А что они вам подарили?

— О, кучу всего. Мама — прелестное колье, золотое, с такими синими камешками. Как они называются?

— Сапфиры.

— Нет. Какой-то ляпис.

— Ляпис-лазурь?

— Правильно.

— А отец?

Она показала на маленькую пастель на стене у камина. Джон подошел посмотреть.

— Это что — Ренуар?

— Да. Думаю, его сын, Жан. — Она направилась к дверям спальни.

— Очень мило со стороны вашего отца.

— Да, — сказала она не слишком уверенно. — Только это скорее перемещение капитала, чем рождественский подарок, ну, чтобы не платить налога на наследство. — И вышла.

Джон постоял, рассматривая картину и размышляя, сколько она может стоить, потом снова сел на диван. Паула вернулась с махровой простыней.

— Вот, — сказала она. — Где ванная, помните? — Да.

— Я уже пустила воду, так что поторопитесь, не то польется через край. — Она подошла к винтовой лестнице. — А я займусь ужином.

Джон залпом допил виски и пошел в ванную. От воды поднимался пар и вместе с ним аромат какой-то эссенции.

Он закрыл дверь на защелку и принялся раздеваться. Тело жаждало окунуться в ванну; ногам не терпелось погрузиться в горячую душистую воду, однако то, что он стоял голый в ее ванной и она сама пустила ему воду, было актом настолько интимным, что его проняла дрожь от волнения, как будто путь в ее спальню ему наконец открылся.

Он медленно опустился в обжигающую воду, и нервы успокоились, дрожь унялась. Он вздохнул от наслаждения, расслабился и положил голову на край эмалированной ванны. Все вокруг было изысканным и дорогим — в зеленой мыльнице китайского фарфора с сидящей на краю лягушкой лежал большой овальный кусок такого же по цвету мыла. Капельки влаги на кафеле сверкали, точно драгоценные камни. И вода, в которой он нежился, чуть зеленоватая от эссенции, была прозрачная и чистая. Как давно не принимал он ванную без вечных волос и хлопьев серой пены на мутной воде!

Джон вымылся и полежал в ванне. Он внимательно оглядел свое тело, размышляя, каким оно покажется Пауле, если они все же станут любовниками. Он похудел с лета, регулярно делал зарядку, так что грудь была мускулистой, живот подтянулся. Вот только едва ли Паула воспламенится, глядя на его тощие и бледные ноги. Чтобы больше не думать о своем возрасте и ее юности, он вылез из воды и завернулся в белую купальную простыню, точно в римскую тогу. От приоткрыл дверь, чтобы выпустить пар из ванной, и услышал звуки музыки, доносившиеся из гостиной. Выйдя в коридорчик, он увидел на диване у камина Паулу.

— Поторапливайтесь, — сказала она. — Вам еще открывать шампанское.

Он двинулся в своей тоге.

— Я готов.

Она показала на бутылку шампанского на подносе:

— Отпразднуем вашу победу в суде.

— Ах, да, — сказал Джон. — Я и забыл.

— Надо было вам и там выступать в такой одежде. Прямо Цицерон.

Джон снял фольгу с пробки, открутил проволоку.

— Не уверен, что это пришлось бы судье по душе. — Пробка хлопнула, и он наполнил бокалы. — Итак, за… — Он помедлил.

— За что? — спросила она.

— За девушку, которая… прелестна душой и телом.

— Это вы обо мне?

— Именно.

— Тогда я пас — не могу же я пить за себя. Джон поднял бокал и пригубил шипучее вино.

— А я тогда… — Она рассмеялась. — Ну, за будущего премьер-министра!..

— Это вы обо мне?

— А почему бы и нет?

— Тогда берите выше, где же ваше честолюбие?

— Прекрасно. За первого президента Европы. — Она отпила из бокала.

— А вместе мы не можем выпить? — спросил Джон.

— Можем. За любовь и политику.

Они оба выпили до дна, и Джон пошел в ванную надеть синюю шелковую рубашку.

Оставив по-домашнему открытым ворот рубашки, он сидел напротив Паулы и убеждался, что она действительно отлично готовит: бараньи отбивные, картофель и салат были превосходны. Паштет, поданный перед барашком, был из «Харродза»[40]Один из самых дорогих универсальных магазинов в Лондоне.
, а бордо, за которое они принялись после шампанского, — из подвалов «Шато-Латур».

— Вы всегда так живете? — спросил ее Джон.

— Как — так?

Он обвел рукой стол.

— Не всегда, нет. Но я считаю, не следует отказывать себе в том, что можешь себе позволить.

— Я тоже так считаю. — Он взял полную ложку шоколадного мусса.

— Люди думают, если ты придерживаешься левых взглядов, значит, жаждешь довести жизненный уровень до самой низкой черты, а не поднять его до самой высокой.

— А это возможно?

— Почему бы и нет? Некогда автомобили считались предметом роскоши для супербогачей. Теперь они есть у каждого.

— И вкус pâté de foie gras[41]Паштет из гусиной печенки (франц.).
не изменится, если его будут запросто подавать на завтрак каждому рабочему?

Она пригубила вино.

— Не понимаю, почему он должен измениться.

— Если пиво было бы по цене вдвое дороже вина, вы пили бы, наверное, простое «светлое», а не «Шато-Латур».

— Терпеть не могу пива. Джон постучал себя по голове:

— Это вот здесь запрограммировано. К примеру, дамы прежде полагали, что загар непривлекателен. Барышни прятались под зонтики, чтобы защитить себя от солнца. Почему? Потому что смуглая кожа была у простолюдинов, работавших под солнцем. Она выдавала крестьянское происхождение. Только богатые были розово-белыми. А теперь в нашем урбанистическом обществе все наоборот: загар выдает принадлежность к праздному классу, к тем, кто зимой катается на лыжах в горах, а лето проводит на взморье, тогда как бледная кожа означает, что вы работаете в учреждении или на фабрике, а отпуск проводите в Блэкпуле или в Торки.

— Если так на это смотреть, — сказала Паула, — то наш социализм — химера.

— Почему?

— Потому что это означает: люди счастливы не тогда, когда все равны, а только когда у них чего-то больше, чем у других.

— Конечно, социализм — химера, если полагать, будто государственная собственность на все и вся положит конец человеческой неудовлетворенности. Однако преувеличенные надежды некоторых социалистов не должны дискредитировать разумные реформы. — Он произнес это медленно, сопровождая свою речь жестами, как будто выступал перед присяжными или на митинге. — Если не удастся создать рай земной в Рочдейле или Брэдфорде, это еще вовсе не означает, что не надо пытаться улучшать культурные и материальные условия жизни бедняков. Оглянитесь, наконец, и сравните сегодняшнюю жизнь большинства из нас с тем, что было сто или двести лет назад. Нет рабства, нет детского труда, приемлемые условия работы, бесплатное здравоохранение. Никто не должен преуменьшать этих достижений…

Паула зевнула.

— Я вам не говорил, — сказал Джон, — что нынешний член парламента от Хакни хочет снова баллотироваться?

Паула нахмурилась:

— Нет, не говорили. А что, возникает проблема?

— Просто это затруднит дело.

— В таком случае надо ему помешать.

— Мы собираемся в четверг обсудить, что можно сделать.

Она поднялась поставить воду для кофе.

— Я, кажется, сумею помочь, — сказала она с другого конца кухни.

— Как?

Она ответила не сразу, делая вид, будто никак не может закрыть кран.

— У меня есть кое-какие связи, — сказала она.

— В лейбористской партии?

Она повернулась и как-то странно посмотрела на него.

— Нет, не в лейбористской партии, а среди самых что ни на есть пролетариев.

— Случайно не друзья Терри Пайка?

— Скорее знакомые. — Она поставила чайник на огонь. — Но это, как он выражается, «фигуры». Они пользуются немалым влиянием.

— Я предпочел бы обойтись без их помощи.

— Почему?

— Потому что такие люди действуют по принципу «услуга за услугу».

— Только не тогда, когда им платят. А потом, они вам и так обязаны. Терри по крайней мере.

— Я бы предпочел сказать, что мы сочлись. Паула вернулась к столу с тенью досады на лице, словно только что обнаружила, что барашек пережарен.

— Хорошо, — сказала она, — я ведь только предложила. Но знаете, вы недалеко уйдете в политике, если будете так привередничать.

— Что значит — привередничать?

— Будете чересчур джентльменом. Вести игру по правилам.

— По крайней мере не кончу за решеткой.

— Ни Черчилль, ни Ллойд Джордж не кончили, а когда надо было, щепетильностью не отличались. Наша с вами беда в том, что видеть грубую правду жизни нам не позволяет воспитание. А вера в честную игру — это непозволительная роскошь, вроде яхты или «роллс-ройса».

— А как тогда понимать то, что называется «цивилизацией»?

Лицо у нее вдруг приняло жесткое выражение, щеки запылали.

— Цивилизация — это миф, — сказала она. — Во всяком случае, этому меня научила работа в Уондзуорте. Жизнь — это борьба за существование не только для зверей, но и для людей…

Джон отметил, что горячность делала ее еще привлекательней.

— …и выживают наиболее приспособленные? — улыбнулся он.

— Да. — Ее разбирала досада оттого, что Джона, видимо, забавляли ее слова.

Закипел чайник, и она пошла к плите, чтобы приготовить кофе.

— Я знаю, — язвительно заметила она, — если человек богат, он, вполне естественно, считает, что таков порядок вещей, и его даже слегка раздражает, когда бедные этого не понимают. У моего папеньки именно такая точка зрения. Но если посмотреть на общество глазами Терри, то видишь, насколько оно организовано, чтобы защитить интересы собственников от тех, у кого собственности нет.

— Пусть законы цивилизации зиждятся на несправедливости, — посерьезнел Джон. — И возможно, они — роскошь, но все-таки они предпочтительнее законов джунглей.

— Даже с этим я не могу согласиться, — сказала Паула, ставя кофе на поднос. — Идемте наверх! — внезапно объявила она и решительно пошла к винтовой лестнице.

— Почему не можете? — осведомился Джон, поднимаясь за ней следом.

— То, что вы зовете цивилизацией, ваша хорошо отлаженная система государственных субсидий, делает людей вялыми и сонными, как в Швейцарии. — Она добралась до верха винтовой лестницы и прошла к камину. — Не станете же вы утверждать, что в вашем законопослушном обществе процветает искусство. В Италии эпохи Возрождения и в шекспировской Англии люди вовсю убивали друг друга. — Она села на диван и налила две чашки черного кофе.

— Вы оптимистка, — сказал Джон, садясь рядом, — если думаете, что Терри Пайк напишет «Гамлета».

— «Гамлета» ему не написать, — отвечала Паула, — потому что культура отравлена для него своей связью со средним сословием; что же до человеческих качеств Гамлета, то у Терри их определенно больше, чем у молодых людей, которых вы видите на званых обедах или на балах дебютанток. И если б он узнал, что дядя убил его отца, он не ограничился бы заявлением в местный полицейский участок.

— И вы одобряете это? Она помедлила.

— Да, я восхищаюсь тем, как они решают свои дела и не бегут плакаться инспекторам соцобеспечения или советникам по матримониальным вопросам.

— То есть решают их, вы хотите сказать, с помощью дробовика?

Она засмеялась:

— А вы за то, чтобы они сражались на шпагах?

— Я за то, чтобы они вообще не прибегали к насилию.

— Это вы только так говорите. Мы все так говорим, хотя общепризнанные исторические и литературные герои больше напоминают лондонских гангстеров, чем адвокатов и бизнесменов. Вспомните осаду Трои. Парис похитил чужую жену, тогда Менелай собрал друзей и отправился забирать ее силой. Александр Македонский, Юлий Цезарь, Наполеон — все они прибегали к насилию ради достижения своих целей, и мы восхищаемся ими. Отелло задушил Дездемону, заподозрив ее в неверности, и трагедия не в том, что он ее задушил, а в том, что она была невинна. Сила, кровь, любовь, дружба — все перемешано, и даже сейчас в нашем аккуратненьком бюрократическом раю полнокровной жизнью живут те, кто не боится опасности.

— Как Терри Пайк?

Она вспыхнула:

— Да. Как Терри Пайк, и Джимми, и некоторые их друзья. Они презирают благополучный мир, где ежегодно повышают жалованье и выплачивают пенсии из фонда отчислений. Они не хотят быть прирученными и выхолощенными законом. Дружба, честь, верность, любовь для них не просто слова, как для нас, — это часто вопрос жизни и смерти. Они живут страстями, известными нам лишь по книгам или кино; пусть эти люди оказываются вне общества и вне закона, полжизни проводят в тюрьме, но по крайней мере другую половину они живут настоящей жизнью, тогда как мы видим ее только по телевидению.

Озадаченный этим потоком слов, Джон только ухмыльнулся:

— Послушать вас, они просто неотразимы. Паула, все еще разгоряченная полемикой, посмотрела ему в глаза:

— Вы любите меня?

— Да, — сказал он. — Люблю.

— Действительно любите?

— Да. Действительно люблю.

Она вздохнула и отвела глаза.

— А вы сомневаетесь? — спросил он.

— Нет, но было бы проще, если б не любили, — сказала она.

— Понимаю.

— И мне было бы легче, если б я не любила вас.

— Так вы, значит, меня любите? Она взглянула на него:

— Да.

Он улыбнулся и взял в ладони ее руку:

— Не делайте из этого трагедии.

— Но это именно трагично по многим причинам, потому что я люблю вас и хочу быть вашей, а вы женаты…

— Теперь это уже не имеет никакого значения, — сказал он.

Она помедлила, словно осмысливая его слова, потом покачала головой:

— Не хочу разрушать чужую семью.

— Вы тут ни при чем. Все, что можно разрушить, уже разрушено.

— Вы уверены? Дайте мне слово.

— Да.

— А если с моей стороны тоже что-то было… — Она отвернулась, точно боялась, что он все прочтет в ее глазах. — Причина, по которой я не была близка с вами до сих пор… я могла бы это скрыть от вас, если б вас не любила, теперь же не смогу…

— Вы должны мне все рассказать.

— Но вы отвернетесь от меня.

— Не очень-то вы мне верите.

Она повернулась к нему, схватила за руку и лихорадочно прошептала:

— Я лгала вам.

— Когда?

— Я спала с ним.

— С кем? С Терри Пайком? — Да.

Джон высвободил руку и отвел от Паулы взгляд.

— Это случилось после того коктейля, который я устроила в его честь. Помните, я вам рассказывала. Он был так этим унижен. И мне пришлось… чтобы доказать… сама не знаю… доказать, что я понимаю его.

— Только тогда, один раз? — спросил Джон холодным, бесстрастным тоном стряпчего, ведущего перекрестный допрос.

— Нет, — сказала она уныло. — Чего притворяться. У нас был роман.

— И долго?

— Я не любила его, — сказала она. — До суда. После суда мы приехали сюда. Это была последняя наша встреча. Я должна была оставаться с ним до тех пор. Но теперь все кончено. Он знает. Больше мы не виделись.

— Но до рождества, до суда, когда мы уже встречались, вы продолжали видеться и с ним.

— Я не любила его. Я вас люблю. Но я была ему нужна. Я просто не могла взять и отшвырнуть его. Но быть близкой с вами и с ним я тоже не могла. Я думала об этом и поняла, что не могу, хотя дороги мне были вы.

— Понятно, — с сарказмом протянул Джон. — Я вам безмерно благодарен за вашу откровенность…

Она ответила не сразу. Тихо, удрученно сказала:

— Я знала, что это оттолкнет вас от меня, но просто не могла видеться с вами и молчать.

Они сидели рядом, как на парковой скамейке сидят совсем чужие люди, не глядя друг на друга, выжидая, пока утихнут эмоции, подобно тому, как утихает урчание в животе.

— В конце-то концов, — произнес наконец Джон, — у меня ведь была Клэр… я хочу сказать, у нас обоих, когда мы встретились… были прежние обязательства…

Она повернулась к нему, судорожно вцепившись рукой в обивку дивана.

— Я никогда больше не увижусь с Терри, — сказала она. — У меня нет никого, кроме вас, и, если вы не хотите меня, я буду одна.

— Хочу, — прошептал он.

Она вдохнула воздух полной грудью. — Ну так вот я.

Он поцеловал ее — она прильнула к нему. Так они первый раз отдались своей любви.

 

Глава шестая

В последующие недели Джон редко возвращался домой до полуночи, и Клэр, казалось, смирилась с тем, что должна жертвовать обществом мужа ради его политической карьеры. Время от времени она предлагала поехать с ним в Хакни-и-Харингей и всякий раз с видимым облегчением встречала его отказ, а он говорил, что предпочитает держать ее в резерве на время самих выборов.

Поскольку два вечера из трех, проводимых в Северном Лондоне, он бывал у Паулы, очень скоро у него почти вошло в привычку из конторы ехать прямо к ней, принимать ванну под неусыпным оком зеленой лягушки на мыльнице, переодеваться в джинсы, шелковую рубашку и пуловер; вместе обедать у Паулы или где-нибудь в другом месте — в зависимости от ее настроения, возвращаться, ложиться в постель, а около полуночи, снова надев белую бумажную сорочку и костюм, выходить на булыжную мостовую, брать такси и ехать домой.

Эта двойная жизнь не давала осечек. Политика была его алиби для семьи, а семья — для его сторонников в Хакни. Один Гордон Пратт, кажется, подозревал, что у Джона есть какой-то еще интерес, помимо семьи и политики, ибо, заводя разговор на политические темы (а поговорить было о чем, поскольку шахтеры проголосовали за всеобщую забастовку), ловил на лице приятеля какую-то отсутствующую, полублаженную улыбку.

— Ты будто в облаках витаешь, — заметил Гордон как-то вечером, когда они сидели в пивной. — Я толкую, что Хит пытается стать у нас новым Франко и установить корпоративное государство, а ты только улыбаешься.

Джон тряхнул головой, словно это могло прогнать образ любовницы, вечно теперь стоявшей перед глазами.

— Извини, — сказал он.

— Ты что, потерял интерес к политике?

— Нет.

— Нервы сдают?

— Нет.

— Ну так вот, дела складываются преотвратительно.

— Знаю. Не волнуйся. Я тебя не брошу.

Гордон задумчиво помолчал.

— Какие-нибудь сложности с Клэр?

— Есть немного. Она считает все это пустой тратой времени.

Гордон подождал продолжения, но, видя, что тот молчит, сказал:

— Ну, ладно, не буду совать нос в чужие дела. — И вернулся к разговору о членах Главного административного комитета, которые колебались в выборе между Джоном и О'Грэйди. — Нелепо, что они до сих пор не могут решиться: ведь твои противники — троцкист-пакистанец да восьмидесятилетний фашист. Но некоторые относятся к тебе с недоверием. Слишком складно говоришь. Оксфорд, частная школа. Чересчур высокие доходы и вообще без году неделя занимаешься политикой.

— Их нельзя за это упрекать, — сказал Джон.

— Упрекать-то нельзя, — сказал Гордон, — но им следовало бы понять, что они выбирают члена парламента, а не премию присуждают… — Он продолжал говорить со своим неизменным шотландским акцентом, а Джон вернулся к мыслям о Пауле, и на лице его снова застыла блаженная улыбка.

Ее тело, такое красивое в одежде, было менее привлекательным в постели. Свежая, налитая, цветущая красота молодости, некогда воспетая Ренуаром, вышла из моды, однако худая, длинная девица вроде Паулы, мечта современных модельеров, без одежд явно проигрывала: выпирающий таз, обтянутые кожей ребра, недоразвитые, непропорционально маленькие груди.

Похоже, ей нравилась нынешняя свобода нравов — она не стеснялась ходить перед Джоном голой, — но в постели она просто терпела, пока все кончится.

Джон это чувствовал, но не огорчался. Хотя прежде он был недоволен женой, ее пассивностью и безразличием в постели и рисовал себе куда более бурные восторги — сейчас он наслаждался самим фактом обладания Паулой. Так, pвtй de foie gras и шампанское тоже не очень-то нравились ему. Он просто наслаждался обладанием такой редкостной и дорогой женщиной, как Паула Джеррард: у Джона, как и у большинства мужчин, сексуальное влечение возникало под влиянием психологического побуждения, и поэтому скорее по велению разума, нежели чресел, он утверждал свою власть над этой скелетоподобной обладательницей звучного имени и огромного состояния.

Как-то вечером — это было в ресторане, когда они сидели за столиком при свечах, — Паула пожаловалась, что давно не видела его при свете дня. Он предложил завтра же пообедать где-нибудь вместе, но она спросила, не могли бы они встретиться в субботу утром.

Джон помрачнел:

— По субботам я обычно бываю занят с детьми…

— Вот и привези их. Пора мне их повидать. Джон продолжал сидеть все с тем же мрачным видом.

— Клэр что, тоже бывает с вами? — спросила Паула.

— Не в этом дело. Она будет рада отдохнуть от них. Но если я привезу их сюда…

— Зачем же. Мало ли в жизни случайностей. Мы можем встретиться где угодно. В Найтсбридже, скажем, и потом где-нибудь вместе выпьем кофе.

В субботу утром Джон предложил свозить детей в город, чтобы Клэр могла спокойно походить по магазинам. Его предложение было с восторгом встречено всеми тремя членами семьи; в десять они отбыли и встретились с Паулой, как было условлено, возле универмага «Харродз». Джон познакомил Паулу с детьми, она крепко пожала им руки и одарила сияющей улыбкой, дотоле незнакомой Джону, — должно быть, это у нее от матери-американки, решил он.

Они вошли в огромный магазин и сели за столик в кафетерии. Дети потягивали через соломинку кока-колу, а взрослые пили кофе. Джон попытался было завести с Паулой окольный разговор, но она едва ему отвечала, занятая болтовней с детьми об их школьных делах, рождественских подарках, при этом продемонстрировав (Тому) незаурядные познания в футболе и (Анне) основательное знакомство с современными популярными песнями.

Дети приняли ее сразу. Они всегда радовались поездке в Уэст-Энд, а эта элегантная женщина, которая была с ними так добра, казалась просто сказочной феей, сошедшей с витрины, где нарядные манекены демонстрировали красивые дамские наряды. Такой же она показалась и Джону, а когда он расплатился и они вышли из кафетерия, Паула, как он и опасался, повела Тома и Анну в отдел игрушек. Они шли среди заставленных всякой всячиной полок, и он никак не мог решить, как намекнуть детям не говорить маме, что какая-то незнакомая дама купила им подарки, иначе придется объяснять Клэр, чего ради Пауле пришло в голову это делать, но тут Паула сама подсказала выход из положения. Она нагнулась к детям, обняла их за плечи и сказала:

— Теперь выбирайте, что вам нравится, а я попрошу вашего папу купить вам это.

Том и Анна пошли искать и выбирать, а Паула осталась с Джоном.

— Ты ведь не возражаешь? — спросила она.

— Они только что получили рождественские подарки, а сейчас это уже баловство.

— Я хочу им понравиться.

— Ты им и так понравилась.

— Просто ты жадничаешь, — сказала она и улыбнулась.

— Не в этом дело, — сказал он. — Как раз лучше заплатить мне…

— Я тоже так думаю, — сказала она, — но деньги я тебе верну.

— Совсем не обязательно.

— Верну, только не сию минуту. У меня нет с собой.

— Я бы предпочел, чтобы ты этого не делала. — Он казался раздраженным. Паула собиралась что-то еще сказать, но тут подошла Анна с куклой, умевшей плакать и мочить пеленки, а за нею Том с новым вагончиком для своей электрической железной дороги.

— Что это за «прекрасная дама», которую вы встретили в универмаге? — поинтересовалась Клэр, когда они переодевались в субботу вечером, собираясь ехать на ужин.

— Паула Джеррард.

— Мне бы хотелось как-нибудь познакомиться с ней, — сказала она. — По-моему, ты собирался пригласить ее к нам на ужин.

— Ты же сама сказала, что она будет раздражать наших друзей.

— А детям она понравилась, видимо, не так уж она и плоха.

— Значит, им ты доверяешь больше?

Она смущенно улыбнулась и скинула халат, в котором вышла из ванной, где мыла голову. Увидев ее нагую, Джон был потрясен: она же куда лучше Паулы Джеррард.

— Я просто влюбилась в твоих детей, — сказала Паула, лежа во вторник вечером рядом с Джоном.

— Ты им тоже понравилась.

— Мне было жаль их.

— Почему?

— Это так ужасно для детей, когда рушится семья. Джон замер, точно краешком глаза увидел в углу над кроватью ядовитого паука.

— А они выглядели такими спокойными и жизнерадостными, — сказала она.

— Они такие и есть, — сказал он.

— Наверное, правильнее будет, если они постепенно привыкнут ко мне, мы подружимся, и они не будут видеть во мне соперницу их матери.

Джон сел в постели.

— Надеюсь, каждый раз, когда ты захочешь увидеть детей, их не придется водить в отдел игрушек «Харродза»?

— Нет, — сказала Паула очень серьезно. — Я не хочу покупать их любовь. Но славно было бы нам вчетвером отправиться куда-нибудь на уик-энд… в Приннет, например?

— Что подумают твои родители?

— Когда я привезу в дом женатого мужчину с двумя детьми? — Она засмеялась. — Год назад пришли бы в ужас, а сейчас, честно говоря, они вздохнули бы с облегчением.

— Почему?

— Они предпочли бы видеть меня второй женой известного адвоката, чем единственной супругой какого-то жалкого воришки.

— Они что, знают о Терри?

— Наслышаны.

— Могу себе представить, как они встревожены.

 

Глава седьмая

Вот уже больше двух месяцев Джону не давал покоя Иван Ильич. Политика, казалось, излечила его от приступов отчаяния и неуверенности в себе, накатывавших на него летом, но в тот вечер, когда он тихонько залег в постель, стараясь не разбудить Клэр, он обнаружил, что не может уснуть, и лежал без сна, терзаемый непонятной тревогой. Паула, Клэр и дети то появлялись, то исчезали перед его мысленным взором, произносили какие-то фразы, которые звучали порой осмысленно, а порою — нет, так что он перестал понимать, бодрствует он или спит и все это ему снится. Видения из недавнего прошлого высвечивались и гасли точно слайды, которые показывают в темной комнате: какое-то лихорадочное желание Паулы подружиться с его детьми, и тут же лицо Клэр, говорящей, что надо бы пригласить ее на ужин; затем снова Паула, она спрашивает его: «Ты меня любишь? Правда, любишь?» И откуда ни возьмись Гордон Пратт, говорящий: «Ты что, потерял интерес? Нервы сдали?»

Он засыпал и снова просыпался, уже не понимая, где он и кто эта женщина, лежащая рядом. Когда до его сознания дошло, что это — Клэр, ему захотелось обнять ее и поплакать, уткнувшись лицом ей в бок, но как он мог себе это позволить — он, взрослый человек? И что он сказал бы, если б она проснулась? И почему она должна утешать его?

Он повернулся на спину и уставился в темноту широко открытыми глазами, вслушиваясь в тиканье часов. Снова и снова пытался понять, что же это, отчего он так несчастен. И вдруг у него перехватило дыхание: часы продолжали тикать, а он вспомнил, что Паула сказала в тот день о детях — как они будут страдать, если разрушится семья. Он вспомнил теперь все, до последнего слова, и вздрогнул, когда осознал, что она под этим подразумевала: она не сомневалась — он оставит Клэр и женится на ней.

Он часто и тяжело задышал, словно ему не хватало кислорода, чтобы понять, как Паула могла прийти к такому выводу, и сообразить, как же ему теперь выпутаться, этакое досадное недоразумение. Разве он говорил Пауле о разводе или о том, что собирается разъехаться с женой? Он не мог этого сказать, потому что ничего подобного ему и в голову не приходило. Он мог фантазировать о том, что было бы, если б Клэр вдруг умерла, но оставить ее одну, забрав детей, или оставить с детьми? О чем он говорил в тот вечер, когда вернулся в Лондон? Может, в порыве чувств брякнул, что оставляет Клэр? Он старался припомнить и не мог. Она сказала — это он точно помнил, — что не собирается разрушать его семью, а он ответил… Нет, не вспомнить. А что хотел сказать? Что любовь к ней не разрушит его семью и их связь не влияет на его отношение к жене: да, он больше не испытывает к Клэр романтической любви. Но она его жена. Он не собирался ни отрицать этого, ни утверждать, будто собирается ее оставить.

Выяснив причину своей тревоги, он немного успокоился и снова повернулся на бок. Когда они завтра встретятся, он объяснит Пауле, что хоть и любит ее и всегда будет любить, но никогда не бросит Клэр. С этой мыслью он глубоко вздохнул, как ребенок, только что горько плакавший, и уснул.

Решения, принятые ночью, утром не всегда легко выполнить. Открыв глаза, Джон тотчас вспомнил, что ему предстоит сегодня вечером, а глядя за завтраком на двух своих детей, весело набивавших рот овсянкой, точь-в-точь как в телевизионной рекламе, он только еще больше утвердился в своей решимости объявить Пауле, что никогда не оставит семью. Он видел все преимущества, которые обрел бы в качестве супруга Паулы Джеррард, и тем не менее был больше прежнего убежден, что не сможет заставить себя сказать Тому и Анне, что они с Клэр «будут теперь жить в разных домах» или какие там еще эвфемизмы употребляют, чтобы не произносить слова «развод»; ему не придется видеть, как они завтракают, он будет встречаться с ними лишь по субботам да во время школьных каникул и праздников. Будь Паула самой Еленой Прекрасной, он не пойдет на такое. Вспомнилась фраза из Библии, вычитанная еще в детстве: лучше повесить мельничный жернов на шею и броситься в море, нежели согрешить против одного из малых сих.

Клэр вошла на кухню, протирая глаза спросонья и чувствуя себя неловко оттого, что она все еще в халате. Лил дождь, поэтому она велела детям надеть резиновые сапоги и каждому дала полиэтиленовую сумку с туфлями — переобуться в школе. Проводив детей, она налила себе кофе и села за стол напротив Джона.

— Ты весь день занят? — спросила она.

— Думаю закончить одно дело в Олд-Бейли.

— А вечером будешь дома?

— Боюсь, что нет. Из суда придется поехать прямо в Хакни.

Она вздохнула:

— Я тебя почти не вижу.

Он показал глазами на газету:

— Скоро так или иначе все кончится.

— Надеюсь, тебя не выберут, — тихо произнесла она, словно упрямый ребенок, уткнув нос в чашку.

— Я тоже, — сказал Джон, глядя в газету. — Только теперь поздно давать задний ход. Придется терпеть до конца.

 

Глава восьмая

К этому времени Джон насмотрелся на Паулу в самом разном настроении. Случалось, она безо всякой видимой причины встречала его мрачная и молчаливая, и требовалось немало выдержки выносить ее такую целых три или четыре часа; а то вдруг она была так весела и жизнерадостна, что он, подобно Золушке, страшился наступления полуночи. В этой смене настроений и заключалось очарование Паулы: иногда она была «обыкновенной гадюкой», по выражению Мэри Масколл, и тогда на него веяло ледяным холодом йоркширского ветра, но тем приятнее было, когда тучи рассеивались и она сияла безоблачной улыбкой.

Ее непредсказуемость немного пугала Джона, и он обычно предоставлял ей возможность решать за них обоих, хотя был на двенадцать лет старше. Если вставал вопрос, где ужинать, дома или в ресторане, то Джон, конечно, предпочитал дом, так как рестораны, которые по кулинарии и выдержанности вин соответствовали ее привычкам, вводили его в непомерные расходы; хотя их отношения позволяли ему пользоваться ее зубной щеткой и болтать с Паулой, пока та сидела в туалете, однако признаться ей, что одна мысль о счете не только отбивает ему аппетит, но и портит удовольствие от их встречи, он не мог.

Единственным преимуществом ресторана было то, что это поднимало настроение Паулы. Она не была гурманом: выбирала что-то из меню и потом лишь ковыряла вилкой дорогое блюдо, беззаботно болтая о том о сем. Ужины дома таили вечную угрозу: у Паулы могло что-то не получиться — мясо пережарится или свернется соус, — тогда у нее портилось настроение. И бесполезно было убеждать, что мясо он любит хорошо прожаренное, а прочие тонкости ему недоступны, — она только больше мрачнела; если ты безразличен к ее неудачам, значит, безразличен и к успехам.

Поэтому, когда он вошел к ней в тот вечер (теперь у него был собственный ключ) и увидел ее стоящей у плиты, он, с одной стороны, обрадовался, что они не идут в ресторан, а с другой — встревожился, как бы какая-нибудь кулинарная промашка не затруднила предстоящий разговор.

Паула обернулась на стук двери, улыбнулась и пошла ему навстречу, облизывая кончики пальцев.

— Ну и как? — спросила она, имея в виду дело, которое он сегодня вел в Олд-Бейли. — Одолел?

— Да. Еле-еле.

— Поздравляю. — Она поцеловала его и вернулась к плите. — Не задерживайся в ванной, — сказала она. — Я делаю кнели, они хороши только с плиты.

Он лежал, уставившись на зеленую лягушку, до подбородка погрузившись в горячую воду, и размышлял, какую избрать тактику: заговорить ли о Клэр до ужина, после ужина или потом в постели. Он решил не уходить сегодня, не объявив о своих намерениях; в то же время он твердо решил не порывать с Паулой, однако трудно провести разговор так, чтобы не создалось впечатления, будто он отказывается от Паулы и предпочитает ей Клэр.

Он вылез из ванны, вытерся белой простыней, переоделся, как обычно, и вышел в большую комнату. Окликнул Паулу и, услышав ее шаги на лестнице, решил, что лучше выложить все сразу, чем мучиться целый вечер. Он подал ей аперитив, и они стали, держась за руки, спиной к камину.

— Я сегодня обедала с отцом, — сказала она. — Он говорит, Хит собирается назначить выборы.

— Когда?

— Завтра объявит.

— Значит, голосование будет в феврале?

— Двадцать восьмого.

— Отцу об этом сказали?

— Не официально, но у него есть знакомый в кабинете министров.

Джон поджал губы.

— Я смотрю, тебя это не очень волнует, — сказала Паула.

— Я… — начал он и запнулся, полный самых противоречивых чувств.

— Как это может сказаться на делах в Хакни?

— Понятия не имею. Может упрочить позиции О'Грэйди, если он решит остаться еще на один срок.

— Поэтому ты такой озабоченный?

— Нисколько. Просто я предпочел бы баллотироваться не в такой накаленной обстановке. Единственным спорным вопросом будет сила тред-юнионов, но это феномен социальный, а не политический. — Он тяжело вздохнул и залпом выпил джин.

Паула взяла у него бокал и подошла к столику с бутылками.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, и все равно меня эта новость взволновала, — сказала она. — Я уверена, что твою кандидатуру выдвинут, и уверена, что ты будешь избран. Не важно, победят лейбористы или нет, потому что можно сделать себе имя и в оппозиции… — Она вернулась к нему, подала бокал.

— Вероятно, ты права, — сказал он. Она обняла его.

— Так в чем же дело? Ты сегодня мрачнее тучи.

— Не спал ночь. Глаз не сомкнул — заботы, заботы…

— Какие?

— Ну, я все думаю — а создан ли я вообще для политики…

— Если не ты, — сказала Паула, — то уж не знаю, кто тогда и создан.

— … или что будет с нами?

— А что? Будем стариться, как все на свете мужья с женами! — Отвечала она быстро и не задумываясь, словно это был риторический вопрос.

— А Клэр?

— Снова выйдет замуж…

— Она не сможет.

— Почему это?

— Она католичка.

— Господи, да кто же на это обращает теперь внимание!

— Клэр обращает.

Они помолчали — молчание наступило внезапно, как холод или темнота.

— Ты хочешь бросить меня? — тихо проговорила Паула.

— Боже сохрани. — Он повернулся и поцеловал ее в губы и сжал в объятиях так, что она вскрикнула. Не выпуская ее, он заговорил: — В моем возрасте понимаешь, что того, что было, не предашь… Я люблю тебя и буду любить вечно. Не будь я женат, я просил бы тебя стать моей женой, и, если бы ты отказала, я бы умер от отчаяния. Даже будучи женат на другой, я чувствую, что создан для тебя, а ты — для меня, и нам, предопределено было встретиться, мы обречены любить друг друга. Но она существует, она живет в моем доме в Холланд-Парке, купает моих детей, гладит мне сорочки и потом смотрит телевизор в одиночестве. Если я ее оставлю, она вряд ли найдет себе другого. Ее считают непривлекательной, а порой она отпугивает своей холодностью. Я — все, что у нее есть. Она вышла за меня в двадцать лет. Перешла из одной семьи в другую. Если я уйду от нее, разведусь и женюсь на тебе, она либо снова выйдет замуж, что по ее религии — грех, смертный грех, либо я обреку ее на преждевременное вдовство — одинокая дама, которую приглашают на ужин, чтобы составить кому-нибудь пару; легкая пожива для мужа приятельницы, который напьется и снизойдет до нее. И даже если бы я мог так с ней поступить — а ведь единственная ее вина в том, что она мне наскучила, — я не могу разрушить семью из-за Тома и Анны. Ты же сама сказала: страдают дети. Я насмотрелся на детей разведенных родителей: запихнут в школу-интернат, а по праздникам подбрасывают друг другу, как кошек бездомных. Если б я пошел на такое ради тебя, я, в конце концов, тебя же и возненавидел бы…

Она лихорадочно вцепилась в него:

— Нет, только не это. Ты не должен меня ненавидеть.

— Верю, что этого не случится.

— И ты женился бы на мне, правда, если б не было Клэр? Никого другого у тебя нет, верно? Я не просто одно из твоих увлечений?

Он улыбнулся:

— Когда мне заниматься другими?

— Мало ли — у тебя есть секретарша в конторе, а в Хакни — девушка, ведущая партийные дела…

— Нет. Никого у меня больше нет. И не будет. Если б Клэр умерла или ушла к другому, я женился бы на тебе и никогда не взглянул бы на другую женщину. Но она жива и не уйдет.

— Да. — Она оторвалась от него и опустилась на диван. Сидела расставив ноги, упершись в них локтями и глядя в пол, словно приходя в себя после обморока. — Понимаешь, — произнесла она, — все, что ты сказал о ней… о разведенной женщине… ты мог бы сказать и обо мне. Легкая пожива… Я к тому, что, как бы сильно ты ни любил меня, ты просто не сможешь разорваться между двумя женщинами, ведь так?

— Если я не пройду в парламент, — сказал Джон, — с этим будет проще. В любом случае вечерами дома сидеть не буду.

— Да, конечно. Я могла бы купить дом на Лорд-Норт-стрит или на Смит-сквер, где слышен звонок в парламенте[42]В дома членов парламента, проживающих на близлежащих улицах, а также в некоторые местные рестораны проведен звонок, извещающий о начале голосования.
. И можно иногда удирать за границу. Хорошо бы поехать вместе отдохнуть…

Она подняла на него грустные глаза.

— Конечно. — Он опустился перед ней на колени и взял ее руки в свои. Руки у нее были ледяные.

— А лет через двадцать люди будут показывать на меня и говорить: «Это Паула Джеррард. Любовница министра иностранных дел. Давний роман». — Уголки глаз у нее блестели, как будто из них готовы были пролиться слезы, но в то же время в выражении глаз появилось что-то злое, а в голосе вдруг зазвучали жесткие нотки: — Я не буду уникумом, верно? Ведь по крайней мере у половины лейбористских лидеров есть любовницы, с успехом управляющие их делами. Уверена, что и тори не исключение, или этим отличаются только сынки провинциальных фрондеров из лейбористов? Во всяком случае, ты будешь следовать доброй старой традиции.

— Не понимаю!

— Разве твой отец не был провинциальным фрондером?

— Да. Кажется, да.

— Хорошо, что я богата, — сказала она, — и могу сама себя содержать, без всякого мужа. Может, дашь мне работу? Тебе ведь понадобится секретарша?

— Конечно, — сказал Джон. — Мы придумаем что-нибудь в этом роде, чтобы побольше быть вместе.

Она заулыбалась, потом вздохнула:

— Жаль, все равно жаль, что мы не можем пожениться. Из меня получилась бы прекрасная жена политического деятеля.

— Я бы тебя разочаровал, уверен. У меня явно не хватит честолюбия, чтобы преуспеть.

— Честолюбием я тебя начиню. Я уж не позволю тебе отступиться. Ты человек незаурядный — по крайней мере я так нахожу… — Она произнесла это пронзительным голосом, на грани истерики. — Я верю в тебя, потому что люблю. Или люблю, потому что верю? Нет, как это все-таки несправедливо. — Она снова опустила глаза. — Вы с Клэр двенадцать лет назад сказали друг другу какие-то глупые слова, подписали какую-то глупую бумажку, и вот ты принадлежишь ей и не можешь быть моим, хотя в глубине души, как пишут поэты, я произнесла те же слова. Я не просто подписала клочок бумаги. Я ведь говорила тебе, да? — что никогда еще не любила. Так это правда. Я никогда еще никого не любила. Я ложилась в постель и все ждала, когда же то, что происходит здесь — и она провела рукой по телу, — отзовется чувством во мне. Потом я решила, что, раз уж не способна полюбить одного мужчину, буду любить весь род людской, и кинулась заниматься благотворительностью в тюрьмах. Ты знаешь, куда это меня завело. В никуда. Абсолютно никуда. Мелкий жулик вообразил, что я жажду острых ощущений… — Она подняла на него глаза. — А потом появился ты. Известный, приличный человек, немножко напыщенный, но с высокими идеалами. — Она сжала ладонями его щеки. — Ты не можешь осуждать меня за то, что я тебя полюбила. Ты много, много лучше тех, кого я встречала до тебя, — богатых и бедных. Может, потому, что ты ни то, ни другое. Какая жалость, что есть Клэр. Ну, неважно. Об этом потом… Давай ужинать, а то кнели совсем раскиснут. Если от них еще что-то осталось.

Она поднялась, и они пошли вниз ужинать. Потом легли в постель. А потом Джон отправился домой — к Клэр. Но за весь вечер о ней больше не было произнесено ни слова, и дома он уснул, едва коснувшись подушки, довольный тем, что сумел так удачно выйти из трудного положения.

 

Глава девятая

Информация Паулы оказалась точной: 7 февраля премьер-министр объявил, что рекомендовал королеве распустить парламент. Тремя неделями позже должны состояться всеобщие выборы.

Новость эта вызвала панику у лейбористов Хакни-и-Харингея. Было созвано чрезвычайное заседание исполнительного комитета для решения вопроса о том, не следует ли ускорить проведение предвыборной конференции, и так уже перенесенной на середину февраля. Было единодушно решено немедленно выдвинуть кандидата, а конференцию провести в ближайшую субботу — возникли лишь некоторые разногласия, полномочен ли исполком решать этот вопрос или же необходимо созывать специальное заседание Главного административного комитета для переноса срока конференции. Сторонники О'Грэйди возражали, что, поскольку Главный административный комитет — это и есть Комитет по созыву конференции, абсурдно собирать его, чтобы он разрешил самому себе собраться вновь. Группа газеты «Трибюн» сочла довод вполне логичным, но, поскольку он исходил от сторонников О'Грэйди и был поддержан сторонниками Джона, они заподозрили «фашистский сговор» и настояли на том, чтобы все было проведено в строгом соответствии с правилами процедуры.

После трех часов прений их предложение забаллотировали и было решено, что Главный административный комитет соберется для избрания кандидата через два дня, в субботу, 9 февраля 1974 года, в два часа дня. Джон, с помощью Гордона, занялся составлением своей речи. Это было нетрудно, поскольку его оценка создавшейся кризисной ситуации не только соответствовала тому, как ее понимали в Транспорт-Хаусе, но и могла быть изложена спокойным тоном, которого ему следовало держаться в предвыборной кампании, чтобы одолеть как левых, так и правых кандидатов. «Только фанатики-консерваторы, — писал он, — верят, будто нынешние беспорядки в экономике — плод коммунистического заговора с целью свержения существующего строя. Мы, социалисты, знаем из горького опыта истории, что забастовка — единственное оружие, с помощью которого трудящиеся могут улучшить свои материальные условия, относительное и абсолютное благосостояние. Конечно, мы против инфляции и за соблюдение закона. Но парламент не имеет права использовать заработную плату в качестве инструмента давления на трудящиеся массы, отказывая им в праве продавать свой труд как можно дороже. Это несправедливо — расширять свободу рынка для бизнесмена и отказывать в свободе рабочему». «Если вы изберете меня, — скажет он в заключение, — я приложу все свои способности для проведения в жизнь социальных, экономических и политических реформ, изложенных в нашей программе. Я прошу вас назвать меня своим кандидатом не за то, что сделал или старался сделать для лейбористской партии в прошлом, я предлагаю вам свои способности, которые хочу отдать продвижению Великобритании к социализму…»

Отстучав эту речь двумя пальцами на машинке в конторе, Джон проверил ее на Гордоне, получил одобрение и затем показал Клэр, которая, пробежав текст глазами, сказала: «Очень хорошо, дорогой» — так она говорила Тому, проверяя его домашние задания. На следующий день Джон попросил Паулу сказать свое мнение. Она прочла текст трижды, а потом стала разбирать строчку за строчкой.

— Не надо так яростно защищать забастовки, — сказала она, — даже лейбористы обеспокоены силой профсоюзов.

— Знаю, но они все равно будут голосовать за О'Грэйди.

— А не попробовать ли перетянуть их на свою сторону?

— Гордон делит делегатов на четыре группы. Старые правые из Таммани-Холла[43]Термин, употребляемый для обозначения штаб-квартиры партии.
, затем правые социал-демократы помоложе, умеренные левые и левые радикалы. Мои сторонники почти исключительно из второй группы, поэтому надо сагитировать одну из трех оставшихся групп. Пытаться переплюнуть ОТрэйди было бы роковой ошибкой, а выступать вдруг с троцкистских позиций может показаться неубедительным. Надо ставить на умеренных левых…

— Тогда стоит сказать что-нибудь о Национальном управлении по предпринимательству[44]Государственный орган, задачей которого является распределение бюджетных средств для промышленности и оказание содействия частным фирмам в целях расширения и модернизации производства.
. Разве это не любимое их детище?

Так они провели весь вечер за кухонным столом, а не в постели, как обычно. Паула не была профаном в политике, но плохо представляла себе лейбористов. Джону пришлось объяснять иные нюансы в своей речи, против которых возражала Паула, ибо в своей новой роли его политического советника она не упускала ни единой мелочи. Однако к полуночи в речь были внесены кое-какие поправки, и Джон, вернувшись домой вконец измочаленным, подумал: не предпочесть ли безразличие Клэр горячей заинтересованности Паулы?

В торжественный день ничто не могло отвлечь Клэр от выполнения своего долга. Она собиралась съездить в коттедж на субботу и воскресенье, посмотреть, не лопнули ли от морозов трубы, но изменила свои планы и готовилась появиться с детьми и мужем.

— Как одеться? — спросила она за завтраком. — Получше или попроще?

— Что-нибудь среднее, — сказал Джон. — Я надену вельветовый костюм.

— Может, твидовый?

— Для Ист-Энда слишком аристократично.

— У меня есть простая юбка, которую я купила на распродаже. Надену ее с блузкой и трикотажной кофточкой. А дети могут надеть джинсы. Немного по-американски, все-таки — супруга кандидата с детьми.

Пообедав пораньше, они на своем «вольво» поехали в Хакни. Том сидел молча, недовольный, потому что тоже настроился ехать в коттедж испытать там авиамодель, но уже на Марилебон-роуд дети повеселели и принялись изображать, как отец репетирует перед зеркалом в ванной свою речь.

Видя их хорошее настроение, и Джон немного успокоился: всю истекшую неделю его грызли сомнения — зачем он ввязался в эту авантюру, но сейчас, когда отступать было некуда, он исполнился решимости победить. У него сосало под ложечкой от страха и волнения, но ему это нравилось: понравилось ему и то, что Гордон с небольшой группой единомышленников ждал его у ратуши.

Гордон подошел открыть дверцу.

— Здесь можно оставить машину? — спросил Джон.

— По-моему, вполне, — сказал Гордон.

— Надеюсь, из-за ржавчины незаметно, что она не английская.

— Не волнуйся, — сказал Гордон. — Кое-какие узлы «вольво» делают в центральных графствах Англии.

Они вошли в здание и проследовали в конференц-зал. Все выглядело так, будто происходило в кино — в броском политическом боевике. Джон слышал стук собственных каблуков, в ушах почти явственно зазвучал военный марш, и он представил себе, как кинокамера медленно и бесшумно едет перед ним на резиновых роликах. Рядом шли Клэр и дети, аккуратные, прелестные — мечта режиссера рекламных программ. Том с Анной притихли в незнакомой обстановке, Клэр двигалась с застывшей вежливой улыбкой. Гордон и остальные пошли в зал, а Клэр и дети сели рядом с Джоном, точно в приемной у зубного врача. Затем Гордон вернулся и повел Клэр с детьми на галерею для публики.

Джон произнес свою речь, и, насколько он мог судить, она понравилась. Он ни на кого не смотрел, так как лица всех делегатов казались ему неприятными — безобразными, недоброжелательными и тупыми. Он улыбнулся жене и детям, но тоже чуть заметно, боясь, что делегаты перехватят улыбку и расценят ее как предвыборный трюк. Кончив под аплодисменты, он прежде всего поискал глазами Гордона, стремясь угадать по его лицу: успех, провал? Но того не было на галерее рядом с Клэр, а когда он стал обшаривать глазами задние ряды зала, то вместо него увидел Паулу. Густые темные волосы и темные глаза выделяли ее среди окружающих мрачных физиономий. Он чуть улыбнулся ей, показывая, что видит ее, и она ответила едва заметным движением руки. Тут Джон задумался: сначала о том, как ей удалось пробраться на конференцию — ведь это не открытый митинг, а затем — насколько здесь вообще уместно ее присутствие.

От этих размышлений его отвлек вопрос из зала. Поднялся какой-то замухрышка с бородкой клинышком.

— Вот вы предлагаете свои способности социалистическому движению, — сказал он не без издевки. — Мне интересно, что из себя представляют ваши способности и каковы ваши убеждения?

Джон поднялся.

— Я придерживаюсь социалистических убеждений, — начал он.

— Нет, вы конкретней! — крикнул со своего места человек с бородкой.

— Я не считаю, — сказал Джон, — что государству должно принадлежать все, как в Советском Союзе, но предметам первой необходимости нельзя зависеть от стихии рынка, и общество должно либо владеть основными предприятиями, либо контролировать их.

— Включая банки? — крикнула какая-то женщина из последних рядов.

— А почему нет? Французское правительство, в конце концов, ими владеет. Вопрос сводится к одному: служит ли национализация данного конкретного концерна интересам страны или нет. Я не фанатик. Я не считаю, что следует национализировать каждую бакалейную лавку и каждый лоток с жареной рыбой и хрустящим картофелем, но там, где национализация вполне оправданна, как это было с платными автострадами, электричеством, водоснабжением, затем со здравоохранением, потом с углем и сталью, частично — с моторостроением, а сейчас с авиационной промышленностью и, возможно, с некоторыми фармакологическими компаниями, здесь я — «за».

Джон сел. Раздались аплодисменты. Он посмотрел вверх, на Клэр — она улыбалась. Затем вниз — на Паулу. Она тоже улыбалась. Снова вопрос. Он ответил. Послышался раздраженный голос из задних рядов, человек с бородкой клинышком вскочил и прокричал:

— Вы так и не рассказали нам о том, что же вы можете!

Джон снова поднялся:

— Здесь все довольно просто: я адвокат. Имею опыт ведения дел в суде и мог бы защищать интересы лейбористов в палате общин. Я не переоцениваю своих талантов, как и вообще роли личности в нашем движении. Но именно с помощью законов мы улучшаем наше общество, и человек с опытом юридической работы лучше других способен сформулировать их и провести через палату общин.

В зале раздались одобрительные возгласы: «Правильно, правильно!»

Тот, с бородкой, снова вскочил:

— Вы же не станете отрицать, что члены лейбористской партии из буржуазии всегда сводили на нет социалистические начинания рабочего класса…

Со всех сторон раздался гул протеста.

— Не согласен. — Джон повысил голос, чтобы перекричать шум. — Чаще всего социалистические начинания лейбористов срывались потому, что наших людей в парламенте обводили вокруг пальца чиновники государственного аппарата. Позвольте вам напомнить, коллега, что Маркс, Энгельс, Ленин и Фидель Кастро — выходцы из средних слоев общества, тогда как Рамсей Макдональд был сыном мелкого арендатора. Более того, наше великое движение будет обречено, если оно превратится в рупор фанатиков классового шовинизма пролетариата; во всяком случае, я не желаю иметь к этому отношения.

Аплодисменты, рев, стук председательского молотка.

— По-моему, — сказал председатель, — время оратора истекло. Будьте любезны, займите свое место и пусть кто-нибудь позовет Пателя.

Джон спустился с трибуны и вышел из зала. В коридоре его нагнал Гордон.,

— Здорово, — сказал он. — Возможно, ты погладил против шерсти кое-кого из людей «Трибюн», но в общем произвел сильное впечатление. Лучшего трудно было ожидать.

Следом за ними вышла Паула — как раз, когда по лестнице с галереи спускалась Клэр с детьми, Паула, заметив их, непринужденно пожала Джону руку, точно одна из его сторонниц.

— Примите мои поздравления, — сказала она. — Теперь проголосуют за вас. И я, конечно, тоже. — Она улыбнулась и пошла по коридору к выходу.

Джон хотел было ответить, но тут его потянула за рукав Анна:

— Какие они невоспитанные, папа, разве можно так кричать?

Они вышли на улицу.

— Здесь рядом есть кафе, — сказал Гордон. — Не очень шикарное, но, пока дети съедят мороженое, а вы выпьете чашечку кофе, думаю, все кончится и я сообщу вам результаты.

Так они и поступили. Оглядевшись по сторонам, Джон поискал глазами Паулу. Ее нигде не было. Они вошли в кафе и заказали кофе и мороженое. Клэр сидела за желтым столиком до нелепости прямо, на краешке стула, точно боялась испачкать одежду. Чашку с кофе она держала ручкой от себя, чтобы не притронуться к краю, которого касались до этого чужие губы. Том и Анна налетели на мороженое и уже не замечали ничего вокруг.

Индус или пакистанец за стойкой уныло смотрел на них. «Знает он, — подумалось Джону, — что я и есть тот самый соперник их соотечественника, Пателя? Или просто мы выглядим здесь, среди них, белыми воронами?»

— Нам часто придется приезжать сюда, если тебя изберут? — спросила Клэр.

— Вам — нет, — сказал Джон. Она улыбнулась.

— А то я уже совсем приготовилась к своей роли, — сказала она. — Возможно, мне она даже понравится. Но я не собираюсь делать вид, что лучше Хакни места на свете нет.

— Я бы и сам его не выбрал.

— Странно, правда? В нищих районах Парижа или Рима есть все-таки свое очарование, а в Лондоне они просто убоги. И дело не только в грязи… — Она покосилась на ободок чашки. — Какое-то все уродливое. Удивительное отсутствие вкуса… — Она пригубила кофе. — И во Франции по крайней мере кофе — это кофе, а не какая-то неописуемая бурда. — Ее передернуло от отвращения.

Джон промолчал.

— Даже у американцев приличный кофе, правда?

— Надо было заказать чай.

— Да, наверное. Наступило молчание.

— Кто эта особа, которая подошла к тебе пожать руку? — спросила Клэр.

— Одна из делегаток.

— Почему же она не дождалась голосования?

— Не знаю. Возможно, она и не делегатка.

— Очень хорошенькая, ты не находишь?

— Не обратил внимания.

— И так хорошо одета.

— Я не заметил.

— Все от Сен-Лорана. В Хакни немногие женщины могут позволить себе такие туалеты.

— Как раз наоборот, — сказал Джон. — Большинство моих клиентов живут в Хакни, и их жены всегда одеваются в дорогих фирменных магазинах.

— Наверное, и эта из таких. Содержанка какого-нибудь гангстера. Каким она меня взглядом одарила.

Джон промолчал. Дети покончили с мороженым. Он подошел к стойке бара и заказал еще две порции, а себе еще чашку кофе; возвращаясь, он увидел в дверях сияющую физиономию Гордона.

— Одолел ты их, малый. Полная победа! — Он пожал ему руку. — Итак, Джон Стрикленд, вы официальный кандидат лейбористской партии от избирательного округа Хакни-и-Харингей. Идемте в зал. Нас ждут.

 

Глава десятая

Таково уж упоение властью и лестью — с той минуты, как Гордон принес Джону радостную новость, и до самого возвращения домой в семь часов вечера он и не вспомнил о Пауле, а когда вспомнил, то лишь как о невыполненной докучливой обязанности.

Накануне он обещал после конференции заскочить к ней, но теперь чувствовал себя таким разбитым, что единственным желанием его было плюхнуться дома на диван и смотреть телевизор. А кроме того, как это объяснить Клэр: из Хакни-и-Харингея он только что вернулся, и Гордона они подвезли до Бейсуотера, так что придумать какое-то дело, связанное с выборами, было трудно. Поэтому он пробормотал, что должен заскочить к одному клиенту, для которого добывает лицензию на продажу виски, а очутившись на Холланд-Парк авеню, тут же из телефонной будки позвонил Пауле.

— Извини, что так получилось сегодня, — начал он.

— А что такое?

— Ну, встретились, на ходу, как чужие…

— При чем тут ты? Я же знала, что она там будет. Ну, и чем все-таки кончилось?

— Победа. Меня выдвинули.

— Чудесно! Блестяще! Я так и знала. Заедешь? Я положила шампанское в холодильник.

— Знаешь, не смогу. Во-первых, я выжат как лимон. А во-вторых, просто ума не приложу, под каким предлогом выбраться.

— Понимаю. В любом случае праздновать ты должен с ней. Она же твоя жена.

— Я не собираюсь ни с кем ничего праздновать. И уж конечно, не с Клэр. Она бы предпочла, чтоб я провалился. Я собираюсь посмотреть телевизор и лечь спать.

— Ну, если ты так устал… — сказала она, и он уловил в ее тоне что-то двусмысленное. — Такого рода вещи очень утомительны. Это действует на нервную систему. А тебе еще многое предстоит.

— Значит, ничего, если я не приеду?

— Ничего. Я тоже посмотрю телевизор и лягу пораньше.

— Я тебе завтра позвоню, пока Клэр будет в церкви.

— Прекрасно.

— А в понедельник вечером увидимся.

— Хорошо. Я поберегу шампанское. И мы все-таки отпразднуем.

В тот вечер, перед тем как лечь спать, Клэр напомнила Джону, что со следующей пятницы у детей зимние каникулы.

— Я подумала, — сказала она, — а не отправить ли их с Гаем в Бьюзи?

— Он едет туда?

— Поедет, если я оплачу дорогу.

— А ты? Ты не хотела бы поехать?

— Разве я тебе здесь не понадоблюсь?

— Да нет, в общем нет. Пока ты свое сделала. В следующий раз ты понадобишься в день выборов.

Она отвела глаза.

— В таком случае я в субботу съезжу в коттедж, посмотрю, как там и что, а в воскресенье отправлюсь оттуда прямо в Норфолк.

— Одна?

— А что? Всего на одну ночь. Хочется к весне привести кое-что в порядок. Ничего со мной не случится.

В понедельник утром Джон сообщил своему старшему клерку, что избран кандидатом в члены парламента и хотел бы аннулировать как можно больше из намеченных к производству дел. На лице старика отразились противоречивые чувства: к гордости, что адвокат из их конторы станет членом парламента, примешивалась досада, поскольку этот адвокат не будет представлять интересы консерваторов. Так же отнеслись к новости и многие коллеги Джона. В прежние времена они посчитали бы социалистические взгляды Джона обычным вывертом интеллектуала, но в феврале 1974 года упорно ходили слухи, будто коммунисты используют лейбористскую партию для захвата власти в стране.

По дороге домой Джон заглянул в Пэрвз-Мьюз и рассказал Пауле, что жена уедет.

— Я не знала, что у вас есть дом за городом, — сказала она. — Где?

— В Уилтшире.

— Где же это там?

— Под Хангерфордом.

— Я хорошо знаю эти места. Я иногда там гощу.

— У кого?

— У Темплтонов.

— Это в полумиле от нас.

— Там очень мило…

Она достала из холодильника шампанское, и они выпили за его победу в Хакни, но ни у нее, ни у него радости не было: Джон маялся животом, а Паула была как-то необычно задумчива.

— Так, значит, — спросила она, — ты будешь свободен в субботу и воскресенье?

— И всю неделю.

— И сможешь оставаться здесь на ночь?

— Если хочешь, почему же нет. Сниму дома трубку — если кто позвонит, пусть думает, что телефон не работает.

— А еще лучше, — сказала Паула, — поехать в Приннет хотя бы на воскресенье.

— С удовольствием, — сказал Джон с несколько наигранной вежливостью.

— Мы могли бы поехать в субботу днем, а в воскресенье после обеда вернуться. Мне хотелось бы, чтобы ты увидел Приннет-Парк и познакомился с моими родителями, а то у меня такое чувство, будто ты не все обо мне знаешь.

Неделя пронеслась незаметно. Во вторник утром Джон выступал в суде в Харроу, добиваясь лицензии для букмекера; разрешение было дано, и, покончив с этим делом, он освободился до конца выборов. Оттуда он поехал через весь Лондон в комитет лейбористской партии в Хакни, пообедал в ближайшем пабе с человеком, который будет на выборах его личным представителем; с ним же и другими организаторами предвыборной кампании провел остаток дня, намечая план действий.

В Уэст-Энд он вернулся в девять, час пробыл у Паулы и поехал домой. В среду к девяти утра он уже снова был в Хакни, до вечера беседовал с избирателями, а вечером выступал перед аудиторией в двадцать три человека. В четверг он надеялся приехать домой вовремя, чтобы поужинать у Масколлов, но в пять позвонил Клэр и сказал, чтобы она ехала без него: назначено еще одно собрание; хотя вряд ли там соберется больше двух десятков избирателей, нельзя подводить организаторов предвыборной кампании, собрание важнее приятельского ужина.

В пятницу он приехал домой к чаю, чтобы увидеть Тома и Анну до их отъезда на каникулы. После того как дети отправились спать, он почувствовал укор совести, подумав о том, что Клэр заночует одна в нетопленом коттедже, в то время как он будет с Паулой наслаждаться роскошью Приннет-Парка. Поэтому он предложил Клэр сходить в кино, а потом пообедать в недорогом ресторане. Клэр это удивило, но она все же позвонила приходящей няне и пошла одеваться.

Вечер явно не удался. Посредине сеанса отключили электричество, а поскольку в ресторан из-за этого они явились на час раньше времени, на которое заказали столик, пришлось ждать, сидя на тесном диванчике в так называемом «баре» и потягивая от нечего делать аперитив. Когда их наконец посадили за столик, Джон заказал себе scampi à la provençale[45]Креветки по-провансальски (франц.).
, тут же пожалел об этом и с почти нескрываемой завистью смотрел, как Клэр ест жаренную на решетке камбалу. Не клеился и разговор: у Джона голова была занята выборами, что не интересовало Клэр, а она думала о чем-то своем.

Дома они отпустили приходящую няню, заглянули в детскую и пошли спать. Джон изъявил готовность к супружеским ласкам, но по тому, как Клэр чмокнула его, понял, что она к этому не склонна; они повернулись друг к другу спиной и заснули.

 

Глава одиннадцатая

Приннет-Парк не походил на загородное поместье, элегантное и комфортабельное, каким рисовалось в воображении Джона, а сэр Кристофер и леди Джеррард не оказались светскими и очаровательными людьми, какими он представлял себе родителей Паулы. Конечно, это был просторный особняк, и стоял он в конце длинной подъездной аллеи; дворецкий открыл дверцы и вынул чемоданы из багажника машины, но холл в неоготическом стиле и холодные коридоры напомнили Джону частную школу или провинциальную картинную галерею — скорее всего последнюю, поскольку стены здесь были увешаны картинами викторианской эпохи.

Он проследовал за Паулой по одному из коридоров в небольшую гостиную, где на диване сидел старик с куском поджаренного хлеба в руке. Он посмотрел на них, когда они вошли, потом глянул на хлеб и поспешно сунул его в рот. Из кресла в другом конце комнаты поднялась дама. Тотчас стало ясно, что это мать Паулы, ибо сходство было полное.

— Мамочка, это Джон Стрикленд, — сказала Паула. Леди Джеррард поздоровалась с ним за руку, одарив подобием улыбки, но глядя куда-то поверх, словно перед ней было пустое место, а затем бросила через плечо Джона взгляд на старика, сидевшего на диване. Джон обернулся и успел заметить, как последний кусочек поджаренного хлеба исчез в морщинистом, тонкогубом рту. Старик тоже поднялся и поздоровался с приятелем дочери — при этом в глазах его даже появилось любопытство. Леди Джеррард предложила Джону выпить чаю и, когда он согласился, была явно смущена. Она позвонила и, подождав, произнесла с легким американским акцентом:

— Она теперь наверху убирает комнаты.

— Я принесу чашки, — вызвалась Паула.

— Нет-нет, — сказала леди Джеррард. — Тебе не надо ходить сейчас на кухню.

— Но почему?

— Миссис Гривз спит…

— Ну, это уж совсем нелепо, — вспылила Паула и с мрачным лицом решительно вышла из комнаты.

— А вы… м-м… держите прислугу? — спросил Джона сэр Кристофер, вытирая пальцы о вельветовые штаны.

— Нет, — ответил Джон.

Сэр Кристофер оказался старше, чем предполагал Джон.

— И правильно делаете, от прислуги больше забот, чем пользы, ей-богу. Но в таком доме без нее не обойтись.

В комнате было холодно. Она, видимо, отапливалась электрокамином с одной-единственной спиралью. Света тоже было маловато, а стены были увешаны такими же громоздкими, потемневшими викторианскими полотнами, как и в холле.

— Вы любите искусство? — спросил сэр Кристофер.

— Очень, — сказал Джон. — Паула показала мне восхитительного маленького Ренуара, которого вы подарили ей на рождество.

— Славная штучка, верно? В свое время у нас было несколько импрессионистов — Ренуар, Мане, Сезанн. Все продал в шестьдесят шестом. Решил тогда, что цены достигли высшей отметки. И конечно, просчитался, но раз уж платишь оценщикам за совет, так остается принять его, верно? Они и уговорили меня взяться за викторианцев. Года два или три я покупал почти все, что появлялось на рынке, но с тех пор они не слишком поднялись в цене. Всего одна или две картины подскочили в цене — вот этот Тиссо, например. Есть у меня Лейтон и Альберт Мур — эти держатся прочно, а в целом я остался при своем.

— Все-таки все вместе складывается в приличную… коллекцию, — сказал Джон.

— Вы так считаете? Я в этих делах ничего не смыслю. Но надо же что-то повесить на стену.

Вернулась Паула с двумя чашками и серебряным чайником.

— Не понимаю, чего ради вы держите эту старую развалину, — бросила она матери.

— Надеюсь, ты ее не обидела, дорогая?..

— Обижать ее я не обижала. Просто растолкала, и все.

— Она имеет право поспать…

Паула села и налила чай. Передавая Джону чашку, она принужденно улыбнулась, чтобы скрыть дурное настроение.

— Чай некрепкий и, боюсь, недостаточно горячий, — сказала она, — но это лучшее, что мы можем предложить.

В шесть часов появился дворецкий убрать чайный поднос. А через минуту вернулся с другим, на котором стояли бокалы, бутылки и ведерко со льдом. Сэр Кристофер налил рюмочку хереса жене, виски Джону и Пауле, а себе — полстакана розового джина.

— Я слышал, вы баллотируетесь в парламент? — заметил он, обращаясь к Джону.

Джон покраснел.

— Да.

— От лейбористской партии?

— Да.

— Наверное, вы правы. Не можешь победить, присоединяйся к ним. — Он сел и уныло уставился в свой стакан.

— Кто-нибудь будет к ужину? — спросила Паула у матери.

— Нет, дорогая. Сегодня нет.

— Вы пойдете переодеться?

— Мы — да, но вам необязательно.

— Ну почему же. — Паула повернулась к Джону. — Ты не против?

— Нисколько.

Паула показала Джону его комнату, где дворецкий успел распаковать чемодан и выложить вечерний костюм.

— Я в нескольких милях отсюда, на другом конце коридора, — сказала она. — Но не волнуйся. Прокрадусь, как только путь будет свободен.

Она ушла, чтобы он мог принять ванну и переодеться. Комната была безликая и холодная. Джон потрогал радиаторы отопления. Чуть теплые. Он включил маленький электрокамин. Его удивляло, что такие богачи, как Джеррарды, живут столь неуютно: он-то полагал, если уж Паула может позволить себе теплую, уютную квартиру, то ее родители тем более живут в роскоши, учитывая возраст и положение в обществе, но теперь он понял, что богачи бывают скупы и с возрастом это обычно усугубляется, а образ жизни детей часто является реакцией на образ жизни родителей.

Он лег в ванну. Зачем все-таки понадобилось Пауле знакомить с родителями и показывать ему этот дом, когда и родители и дом на редкость унылы? Надеялась произвести на него впечатление этим заурядным поместьем? А может, наоборот, взывала к сочувствию своим одиночеством и неустроенностью жизни? Как все-таки порой разительно отличаются вещи от того, какими мы их себе представляем. Полтора месяца назад в йоркширском доме своей матери он продал бы душу дьяволу за один день с Паулой в особняке ее родителей. А сейчас мечтал лишь о том, чтобы оказаться в Холланд-Парке, в своем доме, под которым грохочет подземка, а на кухне ссорятся-мирятся дети. Мысль о семье вызвала вдруг мучительную тоску по дому, точно у двенадцатилетнего мальчика, который провел первый день в школе-интернате, и подобно тому мальчику, мечтающему, чтобы поскорее наступили каникулы, Джон устремился мыслью к следующему воскресенью, когда он снова увидит жену и детей.

Он спустился вниз в вечернем костюме. Сэр Кристофер ждал его в зеленом, траченном молью смокинге. Позже вышла леди Джеррард в платье, которое показалось Джону творением, созданным Диором в 1947 году. Последней появилась Паула в длинной шерстяной юбке и синей шелковой блузе.

— Боже, какой холод, — сказала она, поеживаясь.

— В наше время только правительство может позволить себе жить в тепле, — пробормотал ее отец, кинув извиняющийся взгляд в сторону Джона.

— Да уж, отопить такую махину — сплошное разорение, — поддакнул Джон.

— Еще бы, — Паула наливала себе виски, — отец ненавидит тратить деньги, если это не приносит дохода. Правда, папа?

Сэр Кристофер вымученно улыбнулся и ничего не ответил.

На ужин подали что-то остывшее и невкусное. Возможно, повариха решила отомстить Пауле, чтобы неповадно было нарушать ее послеобеденный сон. Вино, однако, было хорошее, и всякий раз, когда в столовой не оказывалось дворецкого, сэр Кристофер вскакивал и ловко подливал всем в бокалы. На леди Джеррард, пившую наравне с супругом и дочерью, алкоголь не оказывал заметного действия. Она в соответствии с этикетом поддерживала беседу чопорно и скучно, и, только когда Джон спросил ее о детстве, проведенном в Америке, она выпрямилась, точно он сказал что-то неуместное — как если бы она полагала неприличным упоминать о ее заокеанском происхождении и выдавала себя за дочь английского герцога.

Наконец дамы покинули столовую. Джон и сэр Кристофер остались за обеденным столом и выпили целый графин портвейна. Портвейн оказался превосходным, как и вообще вино в этом доме: сэр Кристофер, видимо, готов был тратить деньги на такого рода «топливо» и говорил о своем винном погребе с большим вдохновением и знанием дела, чем до этого об искусстве. Ко времени, когда надлежало присоединиться к дамам в гостиной, оба были пьяны. Сэр Кристофер держался за косяки дверей на пути из столовой и преодолевал коридоры, точно брел по камням через горный поток. Джон обнаружил, что не в силах придать лицу подобающее выражение, язык заплетался.

Дамы смотрели по телевизору соревнования по прыжкам в воду и, когда вошли мужчины, не выказали ни малейшего желания выключить его. Поэтому сэр Кристофер с Джоном опустились в кресла у телевизора, и через две-три минуты один из них уже спал, а Джон из последних сил боролся со сном, веки у него слипались. В половине одиннадцатого родители поднялись и пожелали им спокойной ночи; спустя полчаса Джон и Паула также отправились спать.

Величайшим напряжением воли Джон заставил себя вычистить зубы и, справившись с пуговицами, снял вечерний костюм и надел пижаму. Затем он залез в постель, но свет выключать не стал, ожидая Паулу. Голова у него кружилась от портвейна; он тщетно пытался лежать с открытыми глазами и уже сквозь сон слышал, как открылась и снова закрылась дверь. Он смутно видел, как рука Паулы выключила лампу. Попытался было приподняться, но та же рука надавила ему на плечо, и он остался лежать. Паула скользнула к нему под одеяло, нагая и холодная. Он почувствовал, как она расстегивает ему пуговицы на пижаме и аккуратно снимает ее, точно медсестра с больного. Он попытался все-таки приподняться, но рука снова придавила его. Паула прижалась к нему всем телом. В сумеречном свете луны он различал над собой ее лицо и темные, широко раскрытые глаза. Почувствовал на лице ее дыхание. Она застонала и укусила его в шею. Он уснул со странным ощущением, словно к нему присосалась пиявка.

 

Глава двенадцатая

В воскресенье после обеда они вернулись в Лондон. Джон завез Паулу на Пэрвз-Мьюз, затем на ее «ланчии» поехал к себе в Холланд-Парк. Так посоветовала Паула на случай, если Клэр будет звонить из Бьюзи. Поэтому он положил трубку на аппарат. Через некоторое время ему позвонила теща — Элен Лох.

— Это вы, Джон? — Да.

— У вас телефон не в порядке. Все время занято.

— Дети неаккуратно положили трубку наверху.

— Я так и думала. А Клэр можно?

— Нет. Разве она не у вас?

— Она сказала, что машина может вам понадобиться, поэтому она приедет двенадцатичасовым, но не приехала ни этим, ни следующим.

— А вы звонили в коттедж?

— Да. Там не отвечают.

— И она вам не звонила?

— Нет. Юстас весь день был дома.

— Может быть, у вас что-нибудь с телефоном?

— Нет, все в порядке. Джойс Сьюэлл дважды звонил сегодня днем.

— Что-то непонятное. «Вольво» нет. Может, она решила все-таки ехать на машине?

— Она сказала, что машина нужна вам в Лондоне.

— Мы действительно договаривались, что машину она оставит мне.

— Господи, надеюсь, она не попала в аварию.

— Я попытаюсь проверить и перезвоню вам. Джон тут же набрал номер полицейского участка, обслуживающего долину Темзы. Он спросил, не было ли дорожного происшествия с желтым «вольво». Узнав, что нет, он забеспокоился: Клэр могла в коттедже упасть с лестницы или ее ударило током. Стал соображать, кому из приятелей или соседей в Уилтшире позвонить, кто там может оказаться в февральское воскресенье, но затем решил, что гораздо проще поехать туда самому на «ланчии».

Выехал он в семь и через час был на месте. На площадке перед коттеджем стояли две машины — желтый «вольво» и синий «форд-кортина». Окна в гостиной и спальне наверху были освещены. Джон поставил «лан-чию» рядом с «вольво» и пошел к черному ходу. Дверь оказалась незапертой, он вошел и окликнул Клэр. Молчание. Он прошел в общую комнату. Свет горел, но огонь в камине погас. Он снова окликнул ее, и снова молчание. Он уже собрался идти дальше, но тут заметил, что портьеры на двустворчатой двери в сад наполовину сорваны с карниза. Он направился к двери и тут увидел между портьерами нагую фигуру, грузно осевшую на пол и прильнувшую к стеклу, словно человек всматривался в сад. Под правой лопаткой зияла черная, огромная, как ему показалось, дыра, и черная полоска крови бежала вниз, к бедру. Это была Клэр, мертвая, груди расплющились о стекло. Руки свисали вниз.

Джон замер, не чувствуя ничего, кроме страха. Он прислушался и вдруг со стремительной легкостью балетного танцовщика метнулся к двери, но тут же понял, что кровь-то уже черная и запекшаяся. Значит, это случилось раньше. Поэтому он вернулся, решив осмотреть труп. Он не мог заставить себя дотронуться до Клэр, а поскольку она уткнулась лбом в стекло, ему не видно было ее лица. Он долго рассматривал рану под лопаткой — черные катыши и осколки белой кости среди багрового мяса. Ясно: выстрел из дробовика в упор.

Джон оставил все как есть, не притронувшись к телу Клэр, и пошел к лестнице. Из спальни сюда падал свет. Он двинулся наверх, чтобы уяснить происшедшее, и первое, что увидел, — сорванные с постели одеяла и смятые простыни, точно здесь боролись; потом заметил одежду, разбросанную по полу, мужскую и женскую вперемешку. Мужские вещи были не его, не узнал он и шелкового женского белья, отделанного дорогим кружевом, — такого у Клэр не было. На минуту у него возникла мысль об ошибке, что это не Клэр там внизу, но тут рядом с новой шелковой комбинацией увидел ее темно-синюю блузку и черную юбку. Он сделал шаг-другой и обнаружил второй труп, тоже нагой, лежавший на полу между стеной и кроватью. Он подошел ближе. Мужчина с изуродованной выстрелом головой — Джон оглядел черную поросль волос на груди, серый сморщенный комок между ног, словно по этим признакам мог опознать труп. Сначала он решил, что не знает этого человека, и, только снова взглянув на откинутую голову и увидев растянутые в оскале губы, вдруг понял, что перед ним тело Генри Масколла.

Он огляделся. Все остальное было как в прошлый раз, когда они сюда приезжали. Он уставился на обои, которые много лет назад, наклеивая, не сумел ровно подогнать. Потом до него начал постепенно доходить смысл увиденного, и он зашатался. Спотыкаясь, добрел до лестницы, терзаемый гневом, страхом, скорбью и ревностью, и опустился на первую ступеньку. Он не хотел больше видеть это тело, предавшее его; при мысли, что эти окоченевшие бедра видел и ласкал другой, ревность вытеснила горе, и он со злорадством подумал о мертвом мужчине, лежавшем на полу.

Но тут же профессиональный рефлекс юриста подсказал, что, если женщина обнаружена убитой вместе с любовником, в убийстве обычно подозревают мужа. Жажду мщения сменил страх, и Джон принялся обдумывать, сможет ли он обеспечить себе убедительное алиби на время, прошедшее между отъездом Клэр из Лондона и своим прибытием в коттедж, чтобы отвести от себя подозрения. Он мог положиться на Паулу и ее родителей, которые подтвердят, что он был в Приннет-Парке и уехал оттуда после обеда в воскресенье, а теща засвидетельствует, что вечером он находился в Холланд-Парке, когда она позвонила ему на квартиру; но ведь они могли умереть и днем — он вполне мог примчаться сюда и убить их! Или накануне вечером, до того как приехал в Приннет-Парк! Он столько раз видел, как суд отвергает алиби, что вдруг усомнился в надежности своего собственного. Надо ехать к Пауле. Она-то уж под присягой покажет, что они вообще не расставались и выходные, субботу и воскресенье, провели вместе. Он бросился вниз по лестнице и, оставив все как есть, погнал машину в Лондон.

На автостраде, проезжая мимо аэропорта Хитроу, он вспомнил, как они с Клэр последний раз летели отсюда во Францию, и вдруг разрыдался. Но тут же, поскольку всем его существом владел теперь страх, стал с ужасом думать, что, если Паула увидит, как он терзается по Клэр, она может и не подтвердить его алиби на те часы, пока они не были вместе. У дома Паулы он остановил машину за белым «фордом-эскортом» и еще посидел в темноте, чтобы окончательно прийти в себя.

Было уже начало одиннадцатого, но в гостиной наверху еще горел свет, поэтому Джон отпер кухонную дверь и прошел прямо к винтовой лестнице. Поднявшись, он даже зажмурился — так ярко горели все лампы. При виде Джона Паула встала, но еще кто-то — какой-то молодой человек — остался сидеть на диване.

— Извините, — начал Джон, — я не знал, что…

— Входите, — сказала она. — Это всего лишь Терри. Он ехал мимо и…

Потрясенный неверностью жены, убитой вместе со своим любовником, а теперь еще и тем, что любовница принимает бывшего возлюбленного, которого поклялась никогда больше не видеть, Джон пошатнулся, как скверный актер в мелодраме. Он оперся на знакомый сервит ровочный столик, чтобы удержаться на ногах и не упасть.

Терри Пайк поднялся. Лицо его не выражало ничего.

— Привет, хозяин, — первым поздоровался он.

— Я, пожалуй, пойду, — пробормотал Джон.

— Не валяйте дурака, — сказала Паула.

— Если уж кому сматывать удочки, так это мне. — Терри скривился в ухмылке.

Джон почувствовал, что у него подгибаются ноги, и присел на подлокотник дивана.

— Где моя сумка? — сказал Терри.

— Вот. — Паула подала синюю парусиновую сумку.

— Бывайте, — сказал Терри.

Паула ничего не ответила. Джон заметил, что, прежде чем скрыться на лестнице, он ей подмигнул.

— Ты же обещала… — прохрипел он.

— У тебя жуткий вид. Иди сюда, садись к огню.

— Ты же обещала больше никогда не встречаться с ним.

— Ну, проезжал человек мимо. Только и всего.

— И случайно с вещами, да?

— С какими вещами?

— У него была сумка. Она пожала плечами.

— Ну да, он наверняка надеялся переночевать. Переспать по старой привычке. — Она улыбнулась. — Но я бы все равно дала ему от ворот поворот независимо от того, заглянешь ты или нет. Теперь выкладывай, что случилось, а я принесу тебе выпить.

 

Глава первая

Проснувшись на следующее утро от аромата кофе, Джон прежде всего подумал, чего это ради Клэр поднялась раньше его; потом — где дети, почему они не прыгают у него на постели. Он поискал глазами будильник на тумбочке и, только увидев незнакомую лампу, вспомнил, где он, и все обстоятельства вчерашнего вечера. Он снова закрыл глаза и уткнулся лицом в подушку, точно хотел уснуть, чтобы увидеть сон с другим концом, а не этот кошмар.

Но уснуть он не мог. Жуткое зрелище тела Клэр, прижатого к двери в сад, вызвало у него такое сердцебиение, что в ушах загудело; при мысли о том, что Генри Масколл лежал нагой в их постели, болезненно защемило под ложечкой. Тут он подумал о детях, о родителях Клэр, о Пауле и Терри Пайке, о лейбористах из Хакни-и-Харингея и глубже уткнулся в подушку; задохнуться, ничего не видеть и не слышать.

Он услышал рядом с постелью какой-то шорох. Мелькнула мысль о полиции, но он узнал голос Паулы, она тихо окликнула его. Повернулся, открыл глаза.

— Проснулся? — спросила она.

— Да, — сказал он, садясь в постели, — но лучше бы не просыпаться.

Она держала поднос. Кофе, молочник, тосты, мармелад, масло и вареное яйцо — все это было аккуратно расставлено на белоснежной салфетке.

— Я принесла завтрак, — сказала она.

— В горло ничего не лезет.

— Надо, — сказала она. — И я тебе дам еще валиум. Чтобы ты успокоился.

Он поставил поднос на колени, а она пошла к своему туалетному столику за пилюлей. Подождала, терпеливая, как сиделка, пока он принял лекарство, запил его кофе, и села в изножье кровати.

— Послушай, — сказала она, — вчера ты был в невменяемом состоянии, что ж, это естественно, но сейчас надо срочно решать…

— Понимаю, — сказал Джон.

— Прежде всего звони в полицию. Объясни, что произошло, скажи, где ты был вчера вечером, и условься встретиться с ними там сегодня.

— Ты сказала, что подтвердишь мое алиби.

— Да, если ты действительно хочешь, но, по-моему, лгать не стоит. Во-первых, Терри знает, что по крайней мере в течение часа мы не были вместе, и мне страшно подумать, как он может это использовать. А во-вторых, «ланчию» мог кто-нибудь видеть там, у коттеджа.

— Пожалуй, ты права.

— И потом, просто глупо врать — в этом нет необходимости.

— Но ведь полиция заподозрит меня…

— Ерунда. Ты же сказал, что кровь уже засохла. Значит, их убили задолго до того, как ты там оказался.

— Да.

— Итак, первую половину дня ты был в Принне-те — мы уехали оттуда после обеда. Затем до четырех были здесь. Ты не мог оказаться в коттедже ни на час раньше, чем это было в действительности.

— Но они могут подумать, что мы с тобой в сговоре…

— Нет. Я думала об этом. Ты мог войти с любовницей в сговор, чтобы убить жену, но не жену с любовником. И потом, Гривзы живут над гаражом в Приннет-Парке. Они могли слышать, как ты заводил машину.

Джон вздохнул:

— Похоже, ты права.

— У тебя есть поверенный?

— Знаю нескольких, но своего у меня нет.

— Хорошо, я позвонила сэру Питеру Крэкстону, папиному адвокату, и он заедет по дороге в контору.

— Тогда надо одеться.

— Он будет через полчаса.

— А мне сейчас звонить в полицию?

— Нет. Подождем его.

Джон поставил поднос на тумбочку у кровати.

— Ты очень добра, что позаботилась обо всем. Вряд ли я бы сам со всем этим справился.

Она посмотрела на него любящим взглядом.

— Ты пережил жуткий шок. Люди месяц приходят в себя после такого, а у нас нет этого месяца — через две недели выборы, и нельзя допустить, чтобы этот ужасный… несчастный случай все испортил.

— Мне придется снять свою кандидатуру.

— Нет, ни в коем случае. Если ты это сделаешь, то не только дашь основания подозревать тебя в убийстве жены. Ты лишишь себя всякого шанса на будущее. А сейчас у тебя все так удачно складывается, ты наверняка получишь это место…

— Но кто станет голосовать за подозреваемого в убийстве?

— Никто тебя не подозревает и никогда не будет подозревать. Когда полиция узнает, где ты находился и кто подтверждает твое алиби, им и в голову не придет подозревать тебя; а раз так, то ты вызовешь не подозрение, а наоборот, тебе будут сочувствовать, вот что. Если это станет достоянием гласности до выборов.

— Но ведь выплывет же…

— Может быть, но сэр Питер мастер в таких делах.

— Каких?

— Не допускать в газеты что не надо.

— Но как я стану выступать на предвыборных собраниях…

— Станешь, должен, — с ударением произнесла Паула, — не только ради своей карьеры, но и просто чтобы не спятить. Иначе ты превратишься в ипохондрика. Подумай о детях. Ты должен сделать это ради них.

— Тебе не понять этого.

Она поднялась, подошла и снова села рядом. Взяла его руку в свои и стала гладить морщинистую кожу с набухшими венами.

— Я знаю, я молода, — сказала она, — и, кроме того, я, как ты это назвал бы, заинтересованная сторона, но я понимаю куда больше, чем ты думаешь. Я знаю, ты любил Клэр и тебя сразило не только то, что ее зверски убили, но еще и вместе с любовником… Не стану притворяться, будто я в восторге оттого, что ты ее любил, а теперь сгораешь от ревности и скорби, но это никогда не мешало мне любить тебя. А поскольку я тебя люблю, то полна решимости помогать тебе, пока ты не переживешь все это, по крайней мере настолько, что сможешь отвечать за свои поступки. А там как знаешь — захочешь, я уйду и живи один или женись на ком-нибудь еще, но сейчас я нужна тебе и могу помочь, так что, пожалуйста, позволь мне.

Он поднял взгляд и посмотрел в ее юное, прекрасное лицо, в исполненные решимости глаза.

— Конечно, — сказал он. — Конечно. Одному мне не справиться… сейчас… одному.

 

Глава вторая

Сэр Питер Крэкстон, поверенный семьи Джеррардов, отвез Джона в своем «даймлере» в коттедж, где человек пять или шесть уже трудились, словно группа энергичных мастеров-декораторов: снимали отпечатки пальцев с дверных ручек, фотографировали трупы. При дневном свете труп Клэр выглядел не так ужасно: опасаясь, как бы не показаться сексуальным маньяком, если он станет слишком пристально разглядывать труп, Джон лишь искоса взглянул на него. На ягодицах — там, где они опирались на пятки, — проступали темные пятна; волосы Клэр были перекинуты вперед, чтобы не закрывали рану. Одна рука была покрыта запекшейся кровью, кровь была и на полу под рукой — маленькая, липкая лужица, от которой под прямым углом протянулись два ручейка.

В другом конце комнаты поверенный Джона вкрадчиво разговаривал с двумя мужчинами. Они подошли к нему.

— Джон, — произнес сэр Питер (который, видимо, полагал, что знакомство с Джеррардами позволяет ему быть накоротке с их друзьями), — это инспектор Томпсон из уголовной полиции, а это — сержант Симмс, оба они из Уилтширского отделения уголовного розыска.

Джон поздоровался с ними за руку.

— Я им сообщил, — продолжал сэр Питер, — что вы готовы ответить в моем присутствии на все их вопросы.

— Конечно, — сказал Джон.

— Должны предупредить вас, сэр, — сказал Томпсон, плотный, розовощекий мужчина, больше похожий на фермера, чем на полицейского, — что все сказанное вами может быть использовано в качестве улики…

— Мистер Стрикленд — адвокат, — сказал сэр Питер. — Нет нужды напоминать ему о правилах судопроизводства.

Все четверо прошли на кухню и сели за стол. На нем все еще стояли остатки ужина на двоих: два подсвечника, две тарелки с мандариновыми корками, два бокала для вина, один — наполовину недопитый; рюмка, а рядом — бутылка бренди и тут же окурок толстой сигары в пепельнице. Сержант немного отодвинул все это, чтобы положить блокнот. Томпсон задавал вопросы, а сержант и сэр Питер делали какие-то пометки — последний в своей записной книжке.

Вопросы были формальными и задавались, чтобы установить, что это — коттедж Джона, что Клэр — его жена, что она приехала сюда (насколько ему известно) одна, в то время как он отправился в Приннет-Парк с мисс Паулой Джеррард, что он провел в обществе мисс Джеррард все время с середины субботы до четырех часов пополудни в воскресенье, что ему звонила домой теща, что, встревоженный ее звонком, он позвонил в полицейский участок долины Темзы и справился об автомобильных катастрофах; приехал в коттедж на машине мисс Джеррард, нашел свою жену убитой и поехал обратно в Лондон.

— Скажите, сэр, — спросил инспектор, — а почему вы не позвонили нам вчера вечером?

Джон покраснел и взглянул на сэра Питера, тот кивнул, как бы показывая: «Говорите правду».

— Я был в шоковом состоянии, я… испугался.

— Убийцы?

— Нет. Я понимал, что его здесь уже нет, но подумал… подумал, вы можете решить, будто я их убил.

Сержант записал его ответ.

— Почему вы так подумали? Джон пожал плечами.

— Не мог представить себе, у кого еще могли быть основания для такого преступления.

— Это вы их убили?

— Нет.

Томпсон сделал знак Симмсу не записывать и сказал:

— Ваша жена и этот джентльмен, что лежит наверху, были убиты в субботу вечером между десятью и двенадцатью часами — возможно, вас это несколько успокоит, сэр.

— Если вы можете найти подтверждение, а вы, конечно, можете, — сказал сэр Питер, — что вы были у Джеррардов в субботу вечером, вас едва ли можно подозревать.

— Так вы говорите, что были в Приннет-Парке? — спросил инспектор.

Сержант опять принялся записывать.

— Да.

— Всю ночь?

— Да.

— Когда вы легли спать?

— Около одиннадцати.

— Между этим временем, когда вы легли спать, и до утра вас кто-нибудь видел?

Джон почувствовал, что краснеет.

— Паула… то есть мисс Джеррард… мы провели ночь в одной постели.

Сэр Питер кивнул, довольный ответом, и инспектор Томпсон, видимо, решил на этом пока закончить. Он попросил Джона официально опознать личности убитых. Все четверо прошли сначала в спальню, где, накрытый одеялом, лежал Генри.

Томпсон приподнял одеяло.

— Это Генри Масколл, да?

— Да, — отвечал Джон.

— Вы уверены? Ведь от лица почти ничего не осталось.

— Совершенно уверен.

— А вы, случайно, не знаете домашний адрес и ближайших родственников?

— Его жену зовут Мэри Масколл. — Джон продиктовал их адрес в Болтонсе и номер телефона.

Сержант записал все это в свой блокнот.

— Вы хорошо его знали? — спросил Томпсон.

— Да, — сказал Джон. — Он был одним из моих самых близких друзей.

— Вы сами сообщите о случившемся его супруге?

— Я не хотел бы.

Теперь все четверо спустились вниз.

— Осторожно, здесь кровь, — предупредил сержант Джона, показывая на пятна на ковровой дорожке, когда они спускались по лестнице.

— Похоже, в вашу супругу стреляли в спальне, — заметил Томпсон. — Я бы сказал, что сначала стреляли в джентльмена, а вашей супруге, видимо, удалось ускользнуть, и выстрел, второй, настиг ее уже здесь, на лестнице. Она, должно быть, попыталась выбежать в сад, но ее настигли и застрелили. Они вошли в гостиную.

— А как преступник проник в дом? — спросил сэр Питер.

— Мы полагаем, через окно. — Томпсон указал на противоположную стену комнаты. — Там на газоне обнаружены следы.

— Сколько их было?

— Один, но он мог впустить сообщника через дверь черного хода. — Он повернулся к Джону. — Кстати, сэр, вы не можете сказать, ничего не украдено?

— Нет, я ничего не заметил.

— Серебро, ценные картины? Ничего такого не было?

— Нет. Только проигрыватель, телевизор, но они на месте.

Томпсон кивнул и, подойдя к телу Клэр, снял покрывавшую ее простыню и осторожно потянул тело на себя. Казалось, он передвигал статую, и Джон впервые увидел, как закатились у Клэр глаза.

— Это ваша жена? — спросил Томпсон. — Да.

Инспектор придал трупу прежнее положение.

— Кто мог это сделать? — спросил Джон. Томпсон только плечами передернул.

— Скорей всего воры, сэр. Ведь непохоже, чтобы это могла натворить миссис Масколл, а?

Джон отрицательно покачал головой:

— Нет. Она не ревнива.

— Мне представляется, забрались сюда воришки, думая, что никого нет, а потом запаниковали, когда наткнулись на вашу супругу с мистером Масколлом.

— Но мелкие воришки не вооружены дробовиками и револьверами, — сказал Джон.

— Жулье тоже теперь не прежнее, — сказал Симмс.

— Тем более лондонское, — сказал Томпсон.

— Но ведь здесь… — сказал Джон. — Беззащитные мужчина и женщина. Воры могли просто убежать. А преследовать Клэр по лестнице и стрелять ей в спину…

— Я согласен с вами, сэр, — сказал Томпсон. — Немного странно. Мы поначалу подумали, что ваша супруга могла узнать убийцу.

— Почему вы так решили?

— А вы поглядите на ее палец, и на этот знак на полу, выведенный кровью. — Он сделал шаг и показал на две черты засохшей крови, перекрещивавшиеся на натертом полу. — Такое впечатление, будто она пыталась что-то написать.

— Похоже на недописанную букву «Н», не находите? — сказал сэр Питер.

— Или на большое «Т», — сказал Томпсон.

— Или «J», — сказал Симмс.

— Если она знала, что умирает, — сказал Джон, — это мог быть просто знак креста. Она была…

Сержант за его спиной прыснул.

 

Глава третья

Около полудня Джон с сэром Питером Крэкстоном вернулся в Лондон и тут же сел в поезд, идущий в Норидж и Кромер. До Бьюзи он добрался на такси — к этому времени дети уже легли спать. Он прошел на кухню и рассказал Юстасу и Элен о смерти их дочери, не скрыв, что Генри нашли мертвым в ее постели и что он, Джон, был в это время в Приннет-Парке с Паулой Джер-рард.

Верный своим адвокатским привычкам, он изложил им факты, не пытаясь оправдать себя или Клэр. Однако, рассказывая, он по лицу тещи увидел, что сообщение о супружеской неверности дочери потрясло Элен даже больше, чем известие о ее смерти. Выражение горя и смирения с судьбой, появившееся вначале на ее лице, — как у любой матери, которая страшится и одновременно чуть ли не ждет дурной вести, — сменилось подлинным ужасом и отчаянием. Она «повернулась к Юстасу, и тот взял ее за руку, чтобы успокоить, а затем попросил Джона продолжать, и Джон, поняв вдруг, что имеет наибольшее значение для его тещи, рассказал о кресте, начертанном кровью на полу.

— И вы говорите, она была на коленях? — спросила Элен хриплым, торопливым шепотом.

— Да. На коленях возле начертанного креста.

Легче было на следующее утро рассказать Тому и Анне, что мама умерла: во-первых, Джон мог ограничиться словами, что ее убили «плохие люди»; во-вторых, дети воспринимают серьезность и значение события в зависимости от настроения взрослого, который им об этом сообщает, а Джон, приняв валиум у Паулы, был внешне спокоен и держался ровно.

После завтрака — он собирался отбыть в Лондон — к нему явился Юстас, точно богач из Аримафеи по имени Иосиф к Пилату, и попросил похоронить Клэр здесь, на кладбище в Бьюзи.

— Я думаю, это будет приятно Элен, — сказал он, — что она тут, рядом.

— Конечно, — сказал Джон. — Конечно. Честно говоря, я был бы признателен, если б вы взяли на себя заботы о похоронах. Я должен мчаться. Выборы.

— Так вы все-таки баллотируетесь?

— Да. Думаю, что должен. Юстас кивнул.

— Что ж, вы правы. Жизнь продолжается. — Он произнес это тоном, который можно истолковать как угодно; Джон поднял на него глаза, но тесть, шаркая ногами, уже удалялся к себе в спальню.

На станции в Норидже Джон купил в киоске все утренние газеты и по дороге в Лондон внимательно просмотрел их. Об убийстве ничего не было. С вокзала на Ливерпуль-стрит он позвонил Гордону. Через двадцать минут они встретились в холле отеля «Грейт-Истерн», и Джон рассказал своему другу о происшедшем. Было ясно — хотя об этом никогда не говорилось, — что Гордон не симпатизировал Клэр, поэтому он ограничился лишь лаконичным соболезнованием, и если при этом он пригнулся и потер руками лицо, то это было скорее из желания сосредоточиться, чем из сочувствия или от горя.

— Мне снимать свою кандидатуру? — спросил Джон.

— Не знаю. Дай подумать. — Он помедлил. — Ты уверен, что вне подозрений?

— Более или менее. Я ведь был в Суссексе.

— Свидетели надежные? — Да.

— В таком случае это — личная трагедия, что может принести несколько сочувствующих голосов.

— Слишком уж мерзко все это. Гордон согласно кивнул:

— Да уж. Для «Ньюс оф уорлд»[46]Воскресная газета бульварного типа.
просто именины сердца.

— Может быть, это не попадет в прессу.

— Каким образом?

— На меня взялся поработать поверенный Джеррардов. Он явно пользуется влиянием.

— Кто это?

— Питер Крэкстон.

Гордон расхохотался:

— Да. Только он работает еще на несколько газет.

— Так что ты все-таки думаешь? Снимать мне свою кандидатуру или нет?

— Думаю, что нет. Надо продолжать начатое. Плакаты отпечатаны. Разрекламировали встречи с тобой. Что скажут избиратели, если ты снимешь сейчас свою кандидатуру? Полный крах. Да. Я бы не отказывался. Ну случилось. Но это дело частное. Никого это не касается.

— Я ведь не очень в форме…

— Для человека, у которого третьего дня убили жену, ты держишься отлично, впрочем, я всегда знал, что под внешностью велеречивого адвоката скрывается не слабак. Поэтому-то и поддерживал тебя.

Из отеля «Грейт-Истерн» Джон помчался в Хакни, где сообщил своему представителю на выборах, что у него убили жену и он не хочет, чтобы это стало до выборов предметом гласности.

— Пусть голосуют за мою программу, — сказал он, — а не из сочувствия к трагедии в моей личной жизни.

В тот же вечер он выступил на митинге, где члены «Национального фронта»[47]Крайне правая организация фашистского толка; проповедует расистские и антикоммунистические взгляды.
буквально засыпали его каверзными вопросами. Паула заехала за ним и отвезла на своей «ланчии» к себе на Пэрвз-Мьюз.

В Холланд-Парк Джон выбрался только в среду, во второй половине дня, чтобы взять кое-какую одежду. В зеленоватом свете угасающего дня он вошел в дом и поспешно прошел наверх, в спальню, не глядя по сторонам, точно подгоняемый сонмом привидений. В спальне он остановился. Было непривычно тихо. Он шагнул к платяному шкафу взять чемодан, и в глаза бросилась гора одежды Клэр — юбка, две блузки, застиранное белье, скомканное вместе с колготками. Он достал чемодан, потом сел на кровать и разрыдался.

Теперь ему уже не хотелось сразу уходить из дома. Он спустился на кухню, включил отопление и приготовил себе чай. Ему захотелось есть. В хлебнице он нашел несколько ломтиков черствого хлеба, положил их в тостер. Масло в холодильнике чуть прогоркло, поэтому он намазал хлеб медом. Съел один ломтик и принялся было намазывать второй, но тут зазвонил телефон. Он взял трубку.

— Джон? — спросил женский голос. — Да.

Молчание.

— Мне надо видеть вас.

— Кто это?

— Мэри.

Он помедлил.

— Хорошо. Когда?

— Сейчас.

— Приезжайте. Я буду здесь.

Она положила трубку, и Джон тоже повесил трубку — телефонный аппарат висел у него на стене. Он взял было чашку с чаем и ломтик поджаренного хлеба, но тут постучали в дверь черного хода. Он открыл дверь, увидел Гая.

— Я шел мимо, — сказал он. — Смотрю — вы дома.

— Входите. Чай будете пить?

Гай вошел и уселся за стол, Джон долил в чайник кипятку и положил в тостер оставшиеся ломтики хлеба.

— Примите мои соболезнования, — сказал Гай.

— Элен вам рассказала?

— Вообще-то — отец. Он вдруг позвонил. Я сразу понял, что стряслось нечто грандиозное. Он ведь обычно не пользуется телефоном.

Джон подошел к столу и налил шурину чаю.

— Кто это сделал? Убийц нашли? — спросил Гай. Джон передернул плечами:

— Грабители, должно быть…

— Слишком мудрено для грабителей, не кажется? — Вот и я так подумал.

— А что Мэри? Она, наверное, совсем рехнулась?

— Она будет здесь с минуты на минуту.

— Вот уж кому дробовик по руке, а? Джон покачал головой.

— Coup de grâce[48]Смертельный удар (франц.).
был сделан из револьвера. Не могу представить себе Мэри в этой роли… Мэри с револьвером?!

— Действительно.

Джон поглядел на него, так похожего лицом на Клэр.

— Мы были не настолько уж несчастливы, как может показаться.

— Знаю, — сказал Гай. — Догадываюсь, брак — штука нелегкая.

Хотя Гай произнес это «догадываюсь» с американским выговором и одет был в свои неизменные застиранные джинсы, он не раздражал сейчас Джона, даже наоборот — Джон чувствовал к нему необычайную симпатию.

— Единственно, о чем я сожалею во всей этой истории… — сказал он, — ну то есть я, конечно, сожалею, что вообще так случилось… что во многом я сам виноват. Вы знаете, я сам изменял Клэр, и вроде бы я не должен был расстраиваться из-за ее неверности… Не должен был расстраиваться из-за того, что это Генри: я хорошо знал его натуру, да он и не корчил из себя сверхпорядочного, — а я расстроился. Но самое ужасное во всем этом, что их убили вместе; Элен теперь уверена, что Клэр в аду.

— Нет, — сказал Гай, — благодаря этим сказкам с крестом, начертанным кровью, она так не думает.

— Это не сказки, это правда, — сказал Джон.

— А я решил, вы это выдумали.

— Возможно, это и не был крест. Полиция предполагает, что она пыталась написать чье-то имя…

— Ну, во всяком случае, для мамы это явилось утешением.

— Пусть верит, что это так.

— Я бы тоже хотел этому верить. Джон посмотрел на него с удивлением:

— Никогда не думал, что вы с Клэр серьезно относитесь к религии.

Гай передернул плечами:

— Все меняется. Она ведь ходила к мессе по воскресеньям, верно?

— Только после того, как родились дети… — Наверху раздался звонок в дверь. — Это, должно быть, Мэри.

— Мне уйти? — спросил Гай.

— Останьтесь, если можно.

Гай остался сидеть за кухонным столом, а Джон пошел открывать парадную дверь. Он потянул дверь на себя, и из тьмы выступила Мэри.

— Могли бы и сами сообщить мне, — сказала она, глядя в сторону.

— Недостало решимости.

— Можете себе представить, каково это было услышать от полицейского. Тот явно подозревал, что это сделала я.

— Ну, что вы.

Она повернулась, и он увидел по ее лицу, покрытому красными пятнами, и покрасневшим глазам, что она плакала.

— Извините, — сказал он. — Мне следовало прийти к вам.

Мэри шмыгнула носом:

— Не будем ссориться. Все и без того настолько гадко. — Она показала глазами на лестницу. — Может быть, поднимемся наверх?

— Идемте на кухню. Там Гай. Она все шмыгала носом.

— Гай? Ах да. Он не помешает. Самое отвратительное в такого рода вещах — это чужое любопытство. Мама ни на шаг не выходит из дому. Она боится, что я покончу с собой.

Она прошла на кухню, поздоровалась с Гаем, улыбнулась ему и присела рядом за кухонный стол.

— Хотите чаю? — предложил Джон.

— Нет. Виски.

— Я принесу, — сказал Гай и вышел. Джон стоял опершись о кухонную раковину.

— Вы знали, что у них роман? — спросил он. Она ответила коротким нервным смешком:

— Я знала, он ею интересовался. Я думала, главным образом — вам в пику. Ваше выдвижение в парламент раздражало его… — Она махнула рукой: что, мол, теперь говорить.

— А мне даже в голову не приходило.

— Я знала, он с кем-то встречается. Когда он говорил в понедельник, что был во Франкфурте или Джидде, я понимала, просто закатывался на выходные с какой-нибудь девкой. — Она заметила, как передернуло Джона. — Извините. Я не имею в виду Клэр. Скорее всего, это у нее вообще было в первый раз, ведь правда?

— Не знаю. Никогда не подумал бы, что она может мне изменить.

Мэри только рассмеялась — тем же нервным смешком.

— А я никогда не подумала бы, что именно с Генри.

— Я тем более.

— Немного же стоит дружба в наши дни.

— Да.

Гай вернулся с бутылкой виски. Джон налил в три стакана по двойной порции и добавил воды из-под крана.

— Что вы сказали детям? — спросила Мэри.

— Просто: мама умерла.

— Я тоже, но рано или поздно они все равно узнают. Одного понять не могу — как это прошло мимо газет. Я все ждала заголовков: «Супруга лейбориста убита в любовном гнездышке с банковским клерком», коль скоро такое случилось.

— Надеюсь, это не попадет в газеты.

— А что мы друзьям скажем?

— Правду.

— Тогда-то уж все непременно выплывет наружу.

— Когда-нибудь, конечно.

— Лишь бы не до выборов, да?

— Да.

— Ну, в общем я вас не порицаю. Жизнь должна продолжаться. Но как мне жить дальше, как?..

— Ну-у… — Джон не знал, что сказать.

— Генри был свинья, — сказала Мэри, — но он был моей опорой в жизни.

— Я знаю.

— Слушайте, а вы не согласитесь время от времени куда-нибудь со мной ходить?

Он не сразу понял.

— Конечно.

— Только ведь у вас есть эта шлюха — Паула Джеррард.

Она залпом выпила виски и поднялась.

— Ну, всегда можно обратиться к Микки, — сказала она, поднимаясь. — Мне пора. Детей надо купать. Просто захотелось повидать вас. Что вы делаете вечером?

— Я…

— Конечно. Не пренебрегайте своим алиби.

— Я не убивал их.

— Знаю. Я тоже. А вы? — Она повернулась к Гаю.

— Что — я?

— Вечером вы свободны?

— Абсолютно.

— Давайте сходим в кино.

— О'кей.

— Заходите за мной… около восьми.

Она ушла успокоившись, даже повеселев. Джон проводил ее до парадной двери.

— Тоскливо быть обманутой женой, а? — сказала она. — Я еще понимаю, если б он погиб в авиационной катастрофе. А тут — сплошная гадость. Извините. Вам ведь не легче. С той разницей, что у вас есть эта потаскуха. Ну, так до встречи? Или нет. Это мы ведь с Гаем встречаемся. Не беспокойтесь, я его не съем. — Она подалась вперед и приложилась к щеке Джона. — Не забывайте меня, ладно?

— Ладно.

— Мы же можем остаться друзьями. — Она взялась за ручку двери. — Да, кстати, как нам быть на их похоронах? Как в таких случаях поступают? Я ведь должна дать объявление в газете. Чертов этикет.

— Не ездите на похороны Клэр.

— Хорошо. А где ее хоронят?

— В Бьюзи.

— Генри тоже хоронят в Норфолке. На семейном кладбище. Так что они будут почти рядышком. Милях в четырех-пяти друг от друга. Так близко и так далеко. Ха-ха. Вы видели его? Мне пришлось опознавать труп. Неважно. Червям все едино. — Она открыла дверь. — О господи, как бы мне хотелось, чтобы он сказал мне сейчас: заткнись. Пока. — Она вышла, не взглянув в его сторону, и закрыла за собой дверь.

 

Глава четвертая

На похороны Клэр в субботу были приглашены только ближайшие родственники, тем не менее прибыли многие из знакомых Лохов по Норфолку. Хоронили на англиканском кладбище, рядом с домом священника: служил католический священник, не преминувший упомянуть историю с начертанным кровью крестом на полу и умолчавший при этом об убитом любовнике.

Джон стоял у могилы с обоими детьми. Лицо его ничего не выражало по причине полного отсутствия мыслей. Том, по правую руку, стоял серьезный, видимо считая, что от него ждут серьезности; Анна же, по левую руку от Джона, изо всех сил старалась побороть волнение от непривычной обстановки. Обоим сказали, что в гробу лежит их мама, но, похоже, до них это не дошло.

— Вот это и будут хоронить? — шепотом спросила Анна у отца, не веря, чтобы в сырую землю могли зарыть нечто столь красивое, с такими блестящими серебряными ручками.

Юстас держался очень прямо, поддерживая Элен, опиравшуюся на его руку. Он был в темно-сером костюме старого покроя, тщательно сохраненном от моли и придававшем ему непривычно элегантный вид. Голову он держал как на параде, уставясь в одну точку, а может быть, просто смотрел поверх толпы на белые облака в небе.

Лица Элен было почти не видно под серой вуалью. Джон заметил, что она время от времени ободряюще улыбалась детям, но ни разу не взглянула на него: может быть, подумал он, она винит его в случившемся или боится, как бы он не отказался от своего рассказа о кресте, потому что, когда священник упомянул это в своем слове, она энергично закивала, словно Клэр, пусть нашедшая смерть в супружеской неверности, уже была причислена к сонму остальных Дэнси, погибших за свою веру.

Потом присутствующих пригласили на поминки. Соседей не приглашали, но их явно ждали здесь, потому что в гостиной с выцветшими обоями было наставлено множество бокалов и женщина в переднике, пришедшая помочь, наполняла их хересом. Входя, все эти люди обменивались рукопожатием с Юстасом и Элен, выражали соболезнование и сочувствие, но Джона обходили, точно не знали, как себя вести с ним. Одна лишь мать, приехавшая из Йоркшира, войдя, как-то очень уж театрально поцеловала его в щеку и с трагической миной прошествовала дальше, непринужденно переговариваясь с присутствующими, словно это были соседи ее, а не Лохов.

Джон, сначала не заметивший, что его избегают, держался с детьми, чинно прохаживавшимися среди гостей; когда же дети убежали на кухню за сандвичами и булочками с сосисками, он подошел к одной группе гостей, к другой и почувствовал (или так ему показалось), что его принимают сдержанно, неодобрительно. Это его возмутило и обозлило. Кто они такие? Зачем пришли? Как они смеют считать его непрошеным гостем — ведь это же похороны его жены! Они что, знают о Пауле? Юстас и Элен перемывали ему косточки? Или это потому, что он баллотируется от лейбористов? А может, по их понятиям, адюльтер и его политические взгляды неотделимы?

Он вышел из гостиной в библиотеку — два полена тлели за каминной решеткой. Он присел на корточки и стал раздувать огонь. Когда заплясали язычки пламени, он поднялся, подошел к окну и долго смотрел в сырой голый сад. Трудно поверить, что эти мертвые деревья и кусты оживут и снова покроются листьями и цветами. Поедет он в Бьюзи летом? Наверное, нет. Это дом Клэр, не его, а коль скоро Лохи склонны считать его виновным в смерти дочери — возможно, даже в ее неверности, — лучше ему с ними не встречаться. Дети пусть едут, одни или с няней. Придется нанять няню, но будь он проклят, если еще раз появится в Бьюзи, чтобы видеть эти укоряющие взгляды.

Он слышал по голосам в коридоре, что гости расходятся. Повернулся и снова подошел к камину. Посмотрел на часы: сославшись на выборы, он объявил, что должен будет сразу уехать в Лондон, но до ближайшего поезда из Кромера оставалось еще два часа. Он стоял спиной к камину, ощущая тепло в ногах от огня, и разглядывал корешки на книжных полках. Глаза выхватили вдруг «Смерть Ивана Ильича». Он подошел и взял книгу с полки, она была там, где он оставил ее летом, — между «Скоттом в Антарктиде» и «Оксфордским словарем личных имен». Подумать только, всего несколько месяцев назад какая-то выдуманная история могла до такой степени перевернуть ему душу, хотя реальная жизнь… Он раскрыл книгу, пробежал глазами страницы и вспомнил, как лежал тогда без сна, ненавидя Клэр, убежденный, что он умирает, а она будет жить вечно. И вот теперь… Как там все кончается? Он открыл последнюю страницу… «Он хотел сказать еще "прости", но сказал "пропусти" и, не в силах уже будучи поправиться, махнул рукой, зная, что поймет тот, кому надо». Да, конечно, этот человек умер раскаявшись. Как и Клэр. Джон захлопнул книгу и поставил ее на место.

 

Глава пятая

Всеобщие выборы состоялись 28 февраля. К полуночи в избирательном округе Хакни-и-Харингей были подсчитаны голоса, и результаты объявлены в муниципалитете Хакни. Джон Стрикленд был избран большинством в 8328 голосов. Сторонники Джона приветствовали его дружным «ура», и он произнес короткую речь. После этого состоялся прием в помещении избирательного комитета, на который Джон явился с Паулой, не объясняя, кто она и что.

Он победил почти таким же большинством, что и О'Грэйди на выборах 1970 года, но уже к моменту объявления результатов стало ясно, что консерваторы по всей стране не получили поддержки, на которую рассчитывали: кандидаты от лейбористов и либералов прошли всюду с небольшим перевесом. На грубо сколоченном столе был установлен телевизор, и счастливые товарищи Джона оглашали помещение воплями восторга всякий раз, как объявлялись победные результаты по другим округам и при каждом появлении на экране лидера лейбористов Гарольда Вильсона, но это был рев футбольных болельщиков, чья команда ведет в счете, а не леденящий душу крик революционеров, взывающих к мести; помимо восторженной приподнятости от одержанной победы, Джон испытывал еще и чувство профессионального удовлетворения: его трезвый анализ общественного настроения оказался более точным, чем истерические прогнозы его друзей из среднего сословия.

Дети оставались в Бьюзи, и ночевать он поехал к Пауле на Пэрвз-Мьюз. Когда он проснулся в десять утра, он уже не гадал, где он: аромат кофе, доносившийся снизу, означал, что Паула встала; он спустился в халате на кухню, и там на столе его ждали утренние газеты.

— Мы не получили абсолютного большинства, — сказала ему Паула, — поэтому Хиту незачем слагать полномочия.

— И все-таки придется.

— Это зависит от либералов… — Она подала ему на тарелке яичницу с ветчиной. — Прими с поздравлениями, — сказала она, садясь за стол рядом с ним. — Ты был вчера великолепен, — продолжала она. — Я действительно гордилась тобой. Многие считали, что присутствуют при зарождении чего-то важного. Рядом со мной в зале кто-то сказал: «Этот далеко пойдет». Джон усмехнулся:

— Не жди от меня слишком многого.

— Я вообще ничего не жду. Оставайся таким, какой есть. Я говорила с твоим другом, лейбористом. Как его? Ну, журналист, у которого жена ирландка?

— Гордон?

— Вот-вот. Он сказал, что знает тебя еще по Оксфорду…

— Мы вместе снимали квартиру.

— Он в тебя верит, как и я. Он просто поражен твоей выдержкой и тем, что смерть Клэр не подкосила тебя.

— Если б не ты…

— При чем тут я? Он сказал — и, по-моему, это делает честь его проницательности, — что тебе не хватало веры в себя. По его мнению, английские частные школы внушили тебе, что главное в жизни — это внешние атрибуты: безупречная школа, безупречный университет, безупречное произношение, безупречная жена, — и это же внушают наши законы, основанные на судебном прецеденте и процессуальной казуистике: тебя-де отполировала так называемая «классовая культура», но сквозь этот слой полировки теперь стали проступать твои подлинные чувства, идеалы, и ты становишься самим собой. Понимаешь, что он имеет в виду?

— Да, — сказал Джон с полным ртом.

— А еще он сказал… — Она помедлила. — Трезвый, он не сказал бы этого, может, и не стоит повторять…

— Ну-ну? — сказал Джон, слушая ее вполуха и продолжая просматривать газеты.

— Он сказал, что тебя удерживала в этой скорлупе Клэр. — Она помолчала, словно желая проверить, способен ли он говорить о покойной жене.

— Как это?

— Он сказал, что она не разделяла твоих идеалов, не ценила тебя по достоинству.

— Она не была социалисткой…

— Он имел в виду не только твои достоинства политика, хотя и говорил на политическом жаргоне. Он сказал, что достаточно хорошо знал тебя, когда ты встретился с Клэр, и думает, что ты полюбил ее и женился, чтобы иметь свой дом и не быть чужаком среди «элиты буржуазной субкультуры» — так он сказал. Джон улыбнулся:

— Он явно выпил лишнего.

— Тем не менее сказал то, что думает. Он считает, что потом вы уже строили свою жизнь, приноравливаясь к интересам, диктуемым домом и детьми, а в глубине души играли в вопросы и ответы, и каждый подавлял личность другого. «Как если б Дантон женился на Марии-Антуанетте» — так он сказал.

— Ему бы служить консультантом по матримониальным делам, — отвечал Джон, переворачивая газетную страницу.

— Там есть заметка об убийстве, — сказала Паула.

— Где?

— На третьей странице, внизу.

Он быстро пробежал глазами краткое сообщение о том, что Генри Масколл, банковский служащий, найден убитым вместе с некой женщиной в загородном коттедже в Уилтшире.

— Ну что ж, рано или поздно это должно было выйти наружу, — сказал Джон.

— Тогда удачней дня не придумаешь. Все читают о выборах.

— Клэр не названа.

— В «Таймс» — нет. А в «Телеграф» — да. И еще более мерзостная статья напечатана в «Мейл». На твоем месте я даже не читала бы.

— А что там сказано?

— Важнее то, что не сказано.

— Называют Клэр по имени?

— Да.

— А в «Гардиан»? — поинтересовался он, думая о Юстасе и Элен.

— Нет, ни строчки.

— Уже хорошо.

— Между прочим, — сказала Паула, — я купила тебе подарок по случаю победы.

Джон оторвался от газеты, он не любил ни получать, ни делать подарки.

— Подарок? Какой?

— Надеюсь, ты не будешь возражать…

— Что же теперь возражать?

— Ну, мало ли. — Она застенчиво улыбнулась.

— Неси, посмотрим.

— Нести?.. Вот этого я, пожалуй, не смогу.

— Почему?

— Тяжеловато.

— Что же это?

— Идем, покажу.

Она поднялась и повела Джона к окну, выходившему во внутренний двор старых конюшен.

— Вот, — сказала она.

Он посмотрел в окно — там на мощеном булыжником дворе впритык к стене стоял автомобиль, новенький темно-синий «вольво-универсал».

— Это и есть подарок? — переспросил он.

— Да. Ты не возражаешь?

— Конечно, не возражаю. Это же чудо…

— Я подумала, что полиция так прицепилась к твоему старому, да и вообще он свое отслужил…

— Но это же целое состояние.

— Не преувеличивай. Но может, ты предпочел бы какой-нибудь другой? Я просто подумала, что с детьми…

— Идеально.

— Тебе нравится цвет? Можно ведь поменять… Он оторвался от окна и поцеловал ее.

— Ты так добра ко мне, — произнес он.

— Какое ж это добро быть доброй, когда любишь.

— Добра? Да что я — ты щедра!

— И не щедра. Чем же я могу тебя одарить, когда все, что есть у меня, и так твое?

Хотя Паула уже освободила один из своих встроенных шкафов для вещей Джона, которые накапливались здесь, оба они имели достаточно четкое представление о приличиях и понимали, что открыто смогут жить вместе не ранее чем через несколько месяцев, поэтому, когда дети вернулись от тестя, Джон снова переехал в Холланд-Парк. Паула, однако, взяла на себя ведение дома. Она наняла детям няню — и не какую-нибудь, а норлендскую, и отыскала хорошую работницу, которая убирала, стирала и гладила. Паула следила за тем, чтобы Том не ушел в школу в понедельник без денег на обед, а по четвергам не забывал плавки, чтобы Анна ходила в балетную студию по вторникам во второй половине дня, а на занятия по классу фортепьяно — по субботам утром. Все это не только позволило Джону заняться своей новой деятельностью в качестве члена парламента, но и вернуться к адвокатской практике.

Единственным минусом в этой идеально организованной жизни было настроение детей. Похоже, только вернувшись домой и увидев вместо матери двух незнакомых женщин, они впервые осознали, что Клэр умерла. Дети ничего не сказали, но всю их веселость как рукой сняло. Они бродили бледные, унылые и какие-то смущенные. Джон, не привыкший видеть их такими ухоженными и неестественно вежливыми, держался с ними как со взрослыми, детей и его сковывало присутствие Паулы и няни. Всякий раз, когда удавалось выкроить время, он старался вырваться домой, но он сам и все остальные не понимали зачем, и это только прибавляло неловкости в отношениях. То же самое происходило и по воскресеньям. Джон положил себе за правило этот день целиком посвящать семье, но голова его была забита таким множеством дел, что вынужденное безделье и необходимость часами смотреть, как Том гоняет на велосипеде по Холланд-Парку или Анна качается на качелях, только раздражали.

Раздражало его — по другим причинам — и то, что он жил отдельно от Паулы. Они вместе обедали в палате общин или в ресторанах, расположенных неподалеку от Вестминстера, и два-три раза в неделю по дороге домой он заезжал к ней. Но теперь после тяжелого рабочего дня к делам в конторе прибавились ведь и парламентские обязанности, он зачастую бывал измотан, ему все труднее было отрываться в час ночи от нежной, теплой, душистой Паулы, опять натягивать надоевший костюм и мчаться в Холланд-Парк. Не нравилось ему и то, что утром за завтраком приходилось созерцать за столом няню, это длинное чучело. В итоге они решили с Паулой, что полгода — срок достаточный для соблюдения приличий и с субботы, 3 августа, они съедутся, а чтобы ничего не осложнять — зарегистрируют брак в Приннет-Парке.

 

Глава шестая

Вскоре после открытия парламентской сессии к Джону в палату общин зашли инспектор уголовной полиции Томпсон и сержант Симмс. С ними был еще третий в штатском, инспектор Блэкетт из «отряда розыска убийц» Скотланд-Ярда.

— Мы вынуждены были обратиться в Скотланд-Ярд, сэр, — объяснил Томпсон, — потому что, честно говоря, сами не далеко продвинулись.

С лондонскими детективами Джон был знаком: ему не раз случалось вызывать их для перекрестного допроса в качестве свидетелей. Если Томпсон походил на фермера, то Блэкетт, рябой, с тяжелым лицом, являл собой классический тип уголовника, и, когда он заговорил, Джон тут же уловил знакомые нотки, этакий наигранно-почтительный тон, каким эти видавшие виды детективы говорят с членами коллегии адвокатов.

— Темное дельце, сэр, — сказал он Джону.

— Да, — отвечал Джон. — Определенно темное, если только здесь не случайное стечение обстоятельств.

— Случайное? — переспросил тот. — А что, точно сказано. «Любительская работа» — так бы мы это определили. Как вам должно быть, известно, сэр, из вашей судебной практики, преступления обычно совершаются по шаблону: существует небольшая группа, которая занимается грабежами загородных домов или почтовых контор; иногда они идут на дело с огнестрельным оружием, иногда нет. Случалось, грабежами загородных домов занимались довольно опасные преступники, но обычно у них информация хорошо налажена. Они никогда не полезут, если нечего взять. Тогда почему же они полезли в ваш коттедж?

Джон покачал головой:

— Не знаю. Не вижу никакого резона.

— У вас зажиточные соседи, — сказал Томпсон. — Может, грабители перепутали адрес, а когда наткнулись на вашу супругу с мистером Масколлом, запаниковали и дали деру?

— Да… но неужели они не заметили машин?

— Остается одно, — сказал Блэкетт.

— А именно?

— Что оба убийства были преднамеренными.

— Но кому нужно было их убивать, кроме меня и Мэри?

— Согласен, сэр, и вас обоих мы исключили. А что, если некто хотел убить вас и мистер Масколл — жертва ошибки?

Джон судорожно глотнул:

— Кто и чего ради мог желать моей смерти?

— Вот и расскажите нам, — сказал Блэкетт.

— Просто ума не приложу…

— А вы подумайте. Из ваших клиентов никто не мог затаить на вас злобу?

Джон отрицательно покачал головой:

— Нет.

— Ну, кто-то из ваших подзащитных? Решил, что вы не сделали для него все, что могли?

«Терри Пайк?» — мелькнуло у Джона.

— Нет, — сказал он. — Не думаю. Видите ли, я редко веду уголовные дела. Все больше лицензионные.

— Знаю, сэр, — сказал Томпсон. — Это чисто предположительно. Просто мы хотим проработать все возможные версии.

— Может, пройдемся по делам, которые вы вели за последние год-два, — сказал Блэкетт, — и посмотрим, нет ли там какого-нибудь чокнутого, который мог что-то затаить против вас.

— Можно, конечно, — сказал Джон, — хотя думаю, это бесполезно.

— Ну, а есть кто-нибудь, кто хотел бы прикончить мистера Масколла? — спросил Блэкетт.

— Его самого? — Да.

— Нет.

— Кажется, он не из однолюбов… Может, кто-либо из его дам — помимо жены, конечно?..

— Не думаю. Все-таки они не того круга, чтобы…

— Согласен, сэр, — сказал Блэкетт. — Эти птички-бабочки не способны на убийство из ревности. По крайней мере в моей практике такого не припомню. — Он поднялся. — Извините, что отняли у вас время, сэр.

Джон проводил их до дверей.

— Я готов помочь вам всем, чем могу, — сказал он. — Я очень хочу, чтобы вы нашли убийцу.

— Сделаем все, что в наших силах, — сказал Томпсон.

— Может, и я ошибаюсь, — сказал Блэкетт. — Может… как это вы сказали? Случайность? Выплывает эдак из тумана парочка ковбоев. Выбирают наугад — прелестный домик на отшибе. Но ведь это все равно как подхватить триппер с туалетного сиденья. Необычно. Очень даже необычно. Если бы моя жена привела мне такой довод в оправдание, сэр… — Он потряс головой и вышел.

В тот вечер, лежа рядом с Паулой в постели, Джон спросил, не приходила ли ей мысль, что Терри мог убить Генри и Клэр. Она лежала, уткнувшись лицом ему в плечо, потом подняла голову и сказала, не глядя на него:

— Но зачем, черт подери, ему убивать?

— Может, он хотел убить меня, а Генри подвернулся по ошибке.

— Зачем ему убивать?

— Из-за тебя. Она засмеялась:

— Нет, ручаюсь, что он не убивал. Не так уж он меня любил. Он бы чувствовал себя униженным, если бы какая-то женщина так много значила для него.

— Думаешь, мне вообще не следует упоминать о нем в полиции?

— Думаю, нет.

— Может быть, ты и права.

— Ведь если не найдут настоящего убийцу, а ты скажешь про Терри, они свалят все на него — просто чтобы закрыть дело. Они вполне на это способны…

— Знаю.

 

Глава седьмая

Хотя теперь Паула взяла на себя практически все заботы по домашнему хозяйству, одного Джон не мог ей передоверить — собственно, она к этому и не стремилась — это распорядиться вещами Клэр. Джон просто сгреб тогда со стула ее одежду и бросил в ящик комода, а обувь и домашние туфли — на дно платяного шкафа. Затем, как-то в субботу утром, пока дети с няней были в церкви, прошелся по ящичкам ее туалетного столика — посмотреть, что из украшений оставить для Анны. Разглядывая и перебирая их, он так явственно вспомнил Клэр, точно она была рядом в комнате. Это было не просто ощущение ее присутствия, но зримое, как образ из сна — бывает, проснешься и словно действительно видел человека; словом, долгие годы совместной жизни с Клэр запечатлелись в его памяти ярче событий последней недели. Не то чтобы память удержала какие-то отдельные случаи, но, казалось, он видит ее ходящей по комнате, чувствует ее запах в постели, слышит голос Клэр, кричащей из кухни, что обед готов. В доме стояла тишина, и Джон впал в необъяснимую тоску — в нем воскресли чувства, которые он питал к Клэр, когда она была жива, но, поскольку он понимал, что она мертва, эти чувства, которые в свое время были где-то глубоко сокрыты в нем, теперь при полной ясности сознания пытались всплыть, но не могли пробить толщи навалившихся на него эмоций. Под этой толщей прошлое и настоящее переплелось, и со дна поднялся осадок: воспоминания о Клэр окрасились неприязнью — у Джона сузились глаза и сжались зубы, потому что жена, которую он сейчас чувствовал рядом и вспоминал, изменила ему с Генри Масколлом. Он повторял беззвучным шепотом небрежно произнесенную ею ложь: «… съезжу в коттедж, посмотрю… в саду хочется до весны привести кое-что в порядок», — он отчетливо слышал интонации ее голоса, хотя тогда слушал ее вполуха. Он представил себе Клэр в объятиях Генри Масколла — сплетенные тела своей жены и своего лучшего друга — и не гнал от себя эту мысль, а, напротив, с удовлетворением думал о том, что неведомая рука настигла их и отомстила. Затем ревность поутихла и вместо нее возникло могучее, не укладывающееся в слова чувство, такая тоска по Клэр, что, когда дети чуть позже вернулись из церкви, они нашли отца плачущим над ожерельем из мелкого жемчуга.

Клэр оживала в любой своей вещице, поэтому он откладывал решение вопроса о том, как распорядиться ее имуществом. Проблема тем не менее оставалась, потому что множество вполне, приличных юбок и обуви он с успехом мог бы отнести в лавку подержанных вещей, смирись он с самой мыслью, что какая-то другая женщина будет носить ее одежду. Не мог он заставить себя и просто выбросить их. Он решил — лучше всего было бы сжечь их на костре, но как это сделаешь в маленьком дворике лондонского дома.

В конце мая Паула арендовала фешенебельный одноквартирный дом на Лорд-Норт-стрит, в пяти минутах ходьбы от палаты общин. В субботу утром, первого июня, она предложила Джону заехать туда вместе с детьми и посмотреть их новое жилище. Прежние владельцы оставили его чистым и убранным, но без обстановки: голые полы и стены с прямоугольниками невыцветших обоев на месте картин.

Планировка почти повторяла их дом в Холланд-Пар-ке: кухня в полуподвале, гостиная на первом этаже. Главное отличие — обшитая панелями столовая, сообщавшаяся с кухней подъемником. Это хитрое устройство поразило детей, и, пока Джон восхищался пропорциями столовой, дети забавлялись, поднимая и опуская лифт, ходивший с помощью тросов и шкивов.

Вверху, над гостиной, была спальня, рядом ванная, а еще выше, в мансарде, три спальни и ванная для детей и няни.

— Выбирайте, кому что больше нравится, — сказала Паула, показывая Тому и Анне их комнаты, — а няне придется довольствоваться тем, что останется.

— Няне обязательно жить с нами? — плаксиво спросила Анна. — Она не может просто приходить, как миссис Джайлс?

— Нет, — сказал Джон. — Лучше, чтобы няня жила с нами.

— Когда Том уедет в пансион, мы от нее избавимся, — подбодрила Паула.

— В пансион? Разве я буду ходить не в дневную школу, па? — сказал Том, поворачиваясь к отцу.

— Это еще не решено, — ответил Джон.

Когда они спускались вниз, Анна спросила, где комната для игр.

— В доме сколько угодно места, — сказал Джон. — Например, чудесная комнатка напротив столовой. Там и играйте!

— А я думала, она больше подходит для кабинета, — сказала Паула. — Ведь тебе нужен кабинет.

— Н-да. Пожалуй. А как насчет задней комнаты на нижнем этаже? — сказал он, обращаясь к Анне.

— Я думала поселить там филиппинку, — сказала Паула.

Джон насупился:

— Какую еще филиппинку? Зачем она нам? Разве няни и приходящей прислуги недостаточно?

— Если ты хочешь, чтобы я была женой политического деятеля, то недостаточно. Придется многих принимать…

— Конечно-конечно.

— А эти филиппинки просто чудо. Их вообще едва замечаешь.

— Не сомневаюсь, но ребятам действительно нужна детская.

— Разве они не могут играть в своих комнатах?

— Пожалуй.

— А где нам смотреть телевизор? — спросил Том.

— Послушайте, — начала Паула наигранно-воодушевленным тоном, которым обычно разговаривала с детьми Джона, — а что, если каждому из вас поставить в спальню собственный маленький цветной телевизор? Как вы на это смотрите?

— У каждого свой? — спросил Том.

— У каждого свой.

— А как же няня? И у нее?

— У нее тоже будет свой.

— Ну это уже чересчур, — заметил Джон.

— Почему же. И потом, это обойдется дешевле, чем выгораживать еще одну комнату.

— А кровать? — спросила Анна неуверенно. — Мне нужна кровать.

Джон улыбнулся, наклонился и поцеловал ее.

— Ну, а как же, — сказал он. — У тебя будет та кровать, на которой ты сейчас спишь. И твой стол. И твой комод.

— А что же тогда останется в моей комнате дома? Там тоже нужна кровать.

— Когда мы переедем сюда, мы уже не будем там жить. Тот дом мы продадим. Там будут жить другие.

— Значит, мы не будем больше жить дома? — спросила Анна.

— Здесь и будет наш дом, — сказал Джон. Потом они все вместе пообедали в ресторане, что уже не доставляло детям прежнего удовольствия, так как не было особенным событием. В ожидании еды они вертелись и задирали друг друга, как дома. На лице Паулы появилось сдержанное раздражение, и Джон, разозлившись, шлепнул Анну; та разрыдалась, уткнувшись лицом в жесткую накрахмаленную салфетку.

Потом они подвезли Паулу до Найтсбриджа и поехали к себе в Холланд-Парк. Няню на конец недели отпускали, так что они были втроем, без посторонних. Том и Анна пошли смотреть фильм по старому черно-белому телевизору, стоявшему в детской, а Джон поднялся в гостиную полистать парламентские доклады. Настроение у него улучшилось. Он успокоился и даже заметил у себя прилив сил. В пять он спустился на кухню приготовить детям еду. Надел старый, заляпанный томатным соусом фартук (можно подумать, что весь в крови), в котором обычно возился на кухне, и поставил кипятить воду для спагетти, любимого блюда Тома.

Проголодавшись, поскольку они почти ничего не ели в ресторане, и услышав, что отец возится у плиты, дети тоже спустились на кухню. Анна забралась на табурет, чтобы достать с полки банку с соусом, а Томстал накрывать на стол. Они смеялись, прыгали, гонялись друг за другом вокруг стола. Когда наконец они уселись за стол и Джон подал спагетти с тертым сыром и томатным соусом, а себе налил чаю, Анна подняла на него глаза и спросила:

— А мы не можем жить в этом доме, папа?

— В этом — нет, — сказал Джон, уставясь в чашку.

— Там, конечно, шикарней, — сказал Том, — особенно когда все покрасят, поставят мебель и всякие вещи, но мне наш дом все равно больше нравится. А тебе?

Джон посмотрел на их выжидающие лица.

— Оттуда мне на работу гораздо ближе. Я смогу приходить домой к чаю.

— Понимаю, — сказал Том, — но здесь все наши вещи, и мы всегда жили, и мама здесь жила…

— Нам будет здесь тесно…

— Почему тесно? Вон сколько места. — Том возражал мягко, но настойчиво. Анна смотрела на отца широко раскрытыми глазами.

— Нам станет здесь тесно, когда я женюсь на Пауле. Том уткнулся в тарелку.

— Да, тогда конечно, — пробормотал он.

— Ты собираешься жениться на Пауле? — спросила Анна.

— Да.

— Но разве ты не женат на маме?

— Теперь нет.

— Потому что она умерла?

— Да.

— Значит, когда умирают, то уже не считается?

— Да.

Она понимающе кивнула.

— Папа, а тебе обязательно жениться? — сказал

Том. — А нельзя, как сейчас — просто жить нам втроем, без Паулы, и няни, и этой филиппинки…

— Нет, так нельзя, — сказал Джон. — Я взял на себя важную работу в парламенте, и нужно, чтобы кто-то обо мне заботился.

— Мы будем заботиться о тебе, — сказала Анна. — Обещаю.

— И мы не будем ссориться и драться, — сказал Том.

— А на праздники можно ездить к бабушке Стрикленд и к бабушке Лох, — сказала Анна. — Они за нами присмотрят.

Джон покачал головой.

— Нет, мне придется жениться на Пауле, — сказал он. — Я обещал, и потом, мне нужен кто-то… Когда вырастете, вы поймете.

— Еще, пожалуйста, — сказала Анна и протянула пустую тарелку.

— Мне тоже, — сказал Том, протягивая свою. Джон стал изображать официанта-итальянца, подающего спагетти, и дети снова засмеялись.

Утром Джон повел детей к мессе. Он сел, потом преклонил колена, потом снова сел, как это делали другие, но не следил за церемонией и не слышал проповеди. Мыслями он был далеко. Как быть с коттеджем? Агенты по недвижимости говорили, что на дом, где произошло убийство, практически не найдешь покупателя. И что делать со старым «вольво», возвращенным полицией? Так и будет стоять у дома рядом с новым? Маклер посмотрел и предложил купить по цене металлолома. Джон послал его подальше. И как поступить с мебелью, которую Паула не хочет видеть в доме на Лорд-Норт-стрит? До чего, оказывается, непросто освободиться от прошлого — из церкви он вернулся в растрепанных, отнюдь не благостных чувствах. В качестве первого шага он решил заняться вещами Клэр и сложил их в картонные коробки, оставшиеся от его винного «погреба». Затем он либо сожжет все это, либо отдаст кому-нибудь.

Из верхнего ящика комода он принялся вынимать чулки, колготки, нижнее белье; во втором лежали юбки и блузки; в третьем — вязаные вещи. Тут на самом дне он нашел три почтовых конверта, перетянутых резинкой. Он повертел их в руках — все были на имя Клэр, адрес выведен аккуратной рукой. И тут же защемило на душе. Это что же, от Генри? Или от другого возлюбленного? Может быть, она и раньше изменяла ему — часто, всегда, многие годы? Он разглядывал конверт, верхний в пачке, и увидел, что марка на нем итальянская. Это когда Генри был там по делам? Но почерк не его. Возможно, попросил кого-нибудь надписать конверт, чтобы отвести подозрения. Джон вынул из конверта письмо. «Моя дорогая Клэр…» Он перевернул листок и взглянул на подпись: «С неизменной любовью, Майкл». Что за Майкл? Он снова перевернул конверт и увидел, что письмо отправлено из иезуитского колледжа в Риме. Тут он вспомнил, что в Стоунхерсте воспитателем у Гая был священник, который их венчал, — иезуит отец Майкл Пирс.

Джон опустился на кровать — ноги не держали его. Снова взял письмо. «Моя дорогая Клэр, я очень обрадовался, получив Ваше письмо, пусть даже написать его Вас побудила неспокойная совесть». Он стал читать дальше. Клэр написала священнику, что Генри ухаживает за нею и она не склонна его отвергать. Иезуит отвечал более сурово, чем можно было ожидать: «…супружеская неверность, безусловно, греховна… это рак души». Тут Джон увидел свое имя на бумаге: «Вы ничего не пишете о Джоне. Не могу поверить, чтобы Вам хотелось причинить ему боль и унизить его». Что она отвечала на это? Джон развернул следующее письмо. Здесь все было больше по части теологии. «Если Вы делите ложе с Генри Масколлом, вовсе не обязательно, чтобы Вас ждал ад…» Вот это уже звучало в духе иезуитов. «Меня немного сбивает с толку то, что, по Вашим словам, Вы любите Джона и вместе с тем порой презираете его…» Что это? «Прояви Вы больше интереса к жизни Джона, разделяй Вы его устремления, жизнь, возможно, не казалась бы Вам столь унылой». Джон согласно кивнул.

Письма вызывали раздражение, потому что каждое было ответом на письмо к духовнику. Прочитав третье письмо, Джон прошел через гостиную и, присев к столику Клэр, набросал письмо отцу Майклу Пирсу.

«Мне только что попались Ваши письма к Клэр. Теперь Вы, наверное, уже слышали, что ее и Генри Масколла нашли убитыми в нашем коттедже 17 февраля. Естественно, мне крайне важно знать, как относилась ко мне Клэр перед смертью. К сожалению, мой роман, на который Вы ссылаетесь в одном из Ваших писем, не домысел Генри Масколла. Действительно, я первым нарушил супружескую верность, так что не мне обижаться на Клэр. Тем не менее я любил ее, и, если Вы не сочтете это нарушением тайны исповеди, я был бы признателен, если бы Вы позволили мне прочесть ее письма». Три недели спустя иезуит ответил ему из Рима:

«Гай написал мне об убийстве Клэр. Никогда и ничем, даже смертью собственных родителей, я не был так потрясен, как этой вестью. Я тогда же чуть было не послал Вам ее письма, ибо, хотя Вы и найдете в них весьма резкие слова о Вас, там говорится и о том, как она Вас любила. Быть может, для Вас будет утешением узнать, сколь мало, в сущности, значил для нее Генри Масколл. Она ни разу не обмолвилась, что любила его, равно как и он ее. Увы, она чувствовала себя неприкаянной, и я скорблю, как, должно быть, скорбите и Вы, что мы не сумели ей помочь.

Любопытно, что я говорю Вам это так, будто речь идет о самоубийстве. Но в этих письмах есть указание на духовное самоубийство, и надо благодарить всемогущего Господина нашего за то, что он явил нам знак, свидетельствующий о ее предсмертном раскаянии.

Строго говоря, она не исповедовалась мне, и я не нарушаю тайну исповеди, пересылая Вам ее письма. Тем не менее они дороги мне, и я был бы рад, если бы Вы их вернули.

С наилучшими пожеланиями Майкл Пирс, ОИ[49]Общество Иисуса (иезуиты).
»

Джон положил это письмо и письма Клэр в карман пиджака, чтобы прочесть их вечером, когда дети лягут спать, но потом сел на постель, которую делил с Клэр, достал письма и начал их читать.

 

Глава восьмая

3 января 1974 г.

Дорогой отец Майкл.

С Новым годом! Надеюсь, я не вызову Вашего неудовольствия тем, что пишу Вам. А пишу я Вам потому, что мне случалось говорить с Вами о Боге и со времени Вашего отъезда у меня нет никого, к кому я могла бы обратиться. Я ходила к исповеди перед рождеством рассказать о своих заботах, но у священника оказался ужасный ирландский выговор — мне это всегда претило, и потом, к нему была такая очередь, что я сжалилась над ним, сказала просто о «нечистых помыслах» и ушла после «Богородица, славься». Я почувствовала себя легче, но ненадолго. И вот я подумала: раз Вы нас венчали, Вам, должно быть, интересно знать, как у нас идут дела, а дела у нас такие: я очень боюсь, что несусь в пропасть супружеской неверности, и не могу остановить себя. Я подумала, что, если напишу Вам об искушении, возможно, Вы придумаете противоядие.

«Искуситель» же мой — старый друг Джона по имени Генри Масколл. Может быть, Вы слышали это имя. Абсурд полнейший, потому что Мэри, его жена, — моя самая близкая подруга; собственно, мы с мужем знаем их обоих с тех пор, как поженились, так что это не тот случай, когда ты вдруг увидела высокого красивого брюнета среди гостей в другом конце гостиной. Ах, если б так. Нет, все вульгарно и мерзко. Как раз перед рождеством Генри позвонил и пригласил меня пообедать в роскошном ресторане. Я согласилась просто потому, что он старый друг, а жизнь — такая тоска. Накануне вечером я вымыла голову, приготовила свое самое элегантное платье и, наконец, поймала себя на мысли, что не намерена рассказывать обо всем этом Джону.

Одно уже это — грех. Добропорядочной католичке, матери двоих детей, не пристало иметь тайны от своего мужа и лучшей подруги, но противиться было выше моих сил. Нет, не вино и даже не Генри послужили причиной, а опьянение тайной. Будет о чем помечтать, пока жаришь детям рыбу.

На рождество мы поехали к родителям Джона, а на Новый год — в Бьюзи. Я ходила к святому причастию и молилась, но это не была молитва от души, я не могла прогнать Генри из моих мыслей и, как школьница, мечтала очутиться в его объятиях. Вот уж поистине запретный плод сладок. Едва мы вернулись вчера, он тотчас позвонил и пригласил меня поужинать. Я понимала, что не следует этого делать (ужин — затея более рискованная, чем обед), но Джон был в Хакни — занимался своей политикой, дом наш, пока нас не было в Лондоне, ограбили, и я не стала противиться. Я сказала «да». Генри наплел Мэри небылиц про каких-то арабов, которых он должен развлекать. Мы мило поужинали при свечах, а по дороге домой в автомобиле он поцеловал меня, и, хотя я не позволила ему «заходить дальше», как принято говорить в таких случаях, этот поцелуй доставил мне наслаждение, какого я не испытывала многие, многие годы. И вот в совершенном отчаянии я пишу Вам, точно объявление в газету о пропаже. Ради Бога, что же мне теперь делать?

С любовью Клэр.

P. S. Дети послали бы Вам привет, знай они, что я пишу Вам, но я не смею им сказать, потому что они могут передать Джону и он заподозрит неладное. «О, что за сети мы плетем, когда впервые в жизни лжем»[50]В. Скотт. Мармион.
.

17 января 1974 г.

Дорогой отец Майкл,

Спасибо за Ваш ответ. Я читала Ваше письмо и думала, что, конечно же, последую Вашему совету и никогда больше не встречусь с Генри, но вот зазвонил телефон, и у меня замерло сердце. Я надеялась, что это он, и это был он. Завтра мы снова обедаем вместе. Вот и все мои благие намерения. Умом я понимаю: все, что Вы говорите, — правда, однако есть одно-два обстоятельства, о которых Вы никак не можете знать и которые — нет, не извиняют меня, но несколько меняют положение вещей. Например, я люблю Джона, и он был бы оскорблен, обнаружив, что у меня роман — тем более с Генри, но Джон не был мне верен. Я всегда подозревала, что у него есть любовница, и Генри подтверждает это. Он говорит, что у Джона вообще такая слава, а сейчас он путается с некой Паулой Джеррард. Это не извиняет меня, я понимаю. Мужчины — ведь это совсем другое дело, и я не собираюсь ложиться в постель с Генри просто в отместку Джону. По крайней мере сейчас мне так кажется. Я ни минуты не тешу себя надеждой, что Генри будет мне верен, стань я его любовницей. У него, по всей вероятности, и сейчас есть две-три другие приятельницы. Что же до Джона, то дело не в его непостоянстве — просто очень он скучный. Не думаю, что он такой со всеми. Нашла же в нем что-то Паула Джеррард. Но с любым заскучаешь, если знать его слишком хорошо, а Джон до такой степени предсказуем, что действует мне на нервы. Вы знали, что он собирается баллотироваться в парламент от лейбористской партии? Типично для него: если все идут направо, значит, он идет влево. Это могло бы произвести впечатление, будь он искренен, но его социализм — поза, и только. Так было всегда. Он и меня в свое время пленил своей повышенной эмоциональностью. Пусть я поступаю не совсем честно, ведь я влюбилась в него именно потому, что он был таким идеалистом. В действительности он настоящий сноб. Самым великим огорчением было бы для него, если бы я стала ходить по дому в бигуди, говорить на уличном жаргоне, если бы у меня на ногах появились варикозные вены или я подавала бы ему жареный колбасный фарш к чаю. Только Джон не понимает, что он сноб. Какое-то время я думала, что он счастлив — званые ужины, отпуска за границей, покупка модных машин для сада. А он вдруг взялся за старое — видимо, наступил климактерический период! Он снова стал «политически активен». Сначала я решила — это предлог, чтобы встречаться с какой-то женщиной, но нет, он честно проводил вечера на собраниях местного отделения лейбористской партии. Однако это, увы, не вернуло моих былых восторгов от его радикальных устремлений, потому что теперь двигали им не идеалы. В лучшем случае — тщеславие. Политикой занимаются большей частью из желания быть в центре внимания, не так ли? Не беда ли нашей демократии, что народ представляют люди с комплексом неполноценности? Кто еще способен вынести такую скучищу? У Джона легкая форма folie des grandeurs[51]Мания величия (франц.).
. Думаю, это свойственно многим адвокатам. Он воображает, что, коль скоро он искушенный адвокат и способен одержать верх в споре за обеденным столом, значит, он умнее других, тогда как на самом деле скорей глупее, так мне кажется. А может, я ошибаюсь, и он вовсе не глуп. Жене трудно судить. Но он педант, а когда человек одерживает верх в споре с помощью юридической казуистики, это только отталкивает людей. Да и его социализм, самодовольный и высокомерный, тоже вызывает скуку. Я понимаю Генри, это его раздражает. Вообще мне иногда приходит в голову, что его ухаживание за мною после стольких лет знакомства продиктовано желанием уязвить Джона. Не очень лестно, правда? Это только усугубляет грех, но бездна есть бездна — какая разница, сколько лететь, тысячу или десять тысяч футов?

Но это не все о Генри — есть вещи и похуже. Стыжусь даже на бумаге признаться, потому что это может вызвать у Вас презрение ко мне, но ничего не поделаешь: на второй вечер он откровенно заявил, что скучающие замужние женщины — самая легкая в Лондоне добыча. Вот так-то — поскольку я скучающая замужняя женщина, то в конце концов сдамся. Я ответила, чтр не принадлежу к их числу, но, даже если бы и скучала, все равно не стала бы с ним спать лишь потому, что у Джона любовница. Ведь Джон не католик и не ведает, что творит, а я католичка и знаю, что есть грех. Генри только посмеялся. Он сказал, что над католичками у него куда больше побед, чем над всеми другими, вместе взятыми. Он сказал, что если я откажусь, то исключительно из мещанского пуританства, а не из страха утратить божью милость. Он назвал множество католичек, у которых, как всем известно, есть любовники, чем привел меня в замешательство. По его словам, католическая церковь отказалась от понятия «смертный грех», поскольку это понятие не поддается осмыслению. Это правда?

Я изъясняюсь не очень связно. Как видите, борьба продолжается. Согласна, природа привносит гармонию в мысли, но какой смысл ехать в деревню сейчас, когда там все голо.

Пожалуйста, пишите мне. Можете быть как угодно суровы.

С любовью

Клэр.

15 февр.

Дорогой отец Майкл,

Сегодня утром я получила Ваше последнее письмо, но боюсь, оно запоздало. Вчера я ужинала с Генри Масколлом. Там было еще несколько человек (Джон уехал в Хакни). Я сидела рядом с Генри и сумела шепнуть ему, что буду одна в нашем коттедже в субботу вечером. Он сказал, что приедет. Самое страшное: я молила Бога, чтобы Генри именно так ответил, и молюсь теперь, чтобы он приехал. Единственно, перед чем трепещу, — это то, что я ему вовсе не нравлюсь и все окажется просто шуткой. Лучше бы, не правда ли, уж вовсе не молиться?

Простите. Я чувствую себя виноватой, потому что знаю: Вы потратили столько своего драгоценного времени на эти письма ко мне и молитвы за меня, тогда как могли бы молиться за кого-то более достойного. Ваш совет был добрым советом. Согласна со всем, что Вы говорите, но боюсь, уже слишком поздно. Я слишком далеко зашла, и никакие доводы не помогут. Я, безусловно, согласна с тем, что не должна причинять боль детям и Джону, и, конечно же, я их всех люблю больше, чем Генри. Просто сейчас моя потребность в Генри настолько сильна, что я решилась, и будь что будет. В сущности, я больше чем уверена, что ничего такого не случится. Даже если Джон узнает, ему будет все равно. Оскорбленное самолюбие — да, возможно, но я не думаю, что он меня еще любит. Он предпочел мне свою новую карьеру и не захочет развода теперь, когда он член парламента (в его округе предостаточно ирландцев-католиков!), так что детям ничто не грозит. Вообще я чувствую, что могу сговориться с кем угодно, кроме Бога, а заставить себя расстаться с Генри ради чего-то, во что большинство людей не верит, право, не могу. Это же нелепо. Так что я просто оставила его в покое и обратилась к Пресвятой деве и св. Иосифу, чтобы они тоже отступились от меня, так что не вините никого из них за то, что они не пришли мне на помощь.

Надеюсь, Вы не осудите, но лучше не пишите мне больше. Я, может быть, теперь и распутная женщина, но все еще сохранила чувство стыда.

С любовью Клэр.

 

Глава девятая

На следующий день — это было в субботу — Джон повез детей обедать к Пауле. У нее на Пэрвз-Мьюз к этому времени был уже полный шкаф игрушек и игр, а по случаю приезда детей каждому было куплено по маленькой panier[52]Корзинке (франц.).
французских шоколадок в красивых цветных обертках. Дети пошли наверх играть, а Джон сидел на кухне с бокалом аперитива и утренней газетой, пока Паула готовила обед.

— У тебя есть идеи насчет дома? — спросила она, стоя у мойки спиной к Джону.

— То есть?

— Вчера закончили перестройку, — сказала она. — Мастера готовы с понедельника приступить к отделке.

— Прекрасно.

— С гостиной ясно, и с холлом я тоже все придумала, а как быть с твоим кабинетом?

— Меня вполне устраивают просто белые стены.

— Как у вас в гостиной? Забавно. Я-то всегда думала, что это из-за отсутствия воображения у Клэр. — Она засмеялась. — Во всяком случае, не белые — это не для Лондона, потому что сразу видна грязь.

Джон промолчал.

— Я думаю, для кабинета лучше всего что-нибудь в густо-бордовых тонах или же в зеленом колере, под бильярдное сукно. Нет, это слишком ярко. Лучше цвета бутылочного стекла. Надо тебе посмотреть библиотеку во французском посольстве — я такой цвет имею в виду.

— Как хочешь, — сказал Джон. Она повернулась к нему лицом:

— Твое дело, конечно. Речь идет ведь о твоем кабинете. Хочешь белые стены — пусть будут белые.

— Мне, право, все равно.

Она вытерла о фартук руки, подошла, села рядом.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего.

— Ты чем-то подавлен. Плохо спал?

— Нет. Все в порядке.

— Ты слишком много работаешь, — сказала она. — Перегружаешь себя адвокатурой. Следовало бы поберечь силы для парламента.

— Деньги приходится зарабатывать.

— Ну, это ненадолго.

— И потом, моя деятельность в палате общин представляется мне по большей части пустой тратой времени.

— Потерпи. Скоро тебя посадят в какой-нибудь комитет или получишь пост в правительственном аппарате. Папа виделся на днях с Гарольдом Левером, и, как я поняла из разговора, там помнят о тебе. — Джон насупился, уткнулся в газету. — И все-таки что-то не так, да? — спросила Паула.

— Нет. Она встала:

— Не хочешь — не говори, просто я тебя достаточно знаю, чтобы сразу понять, когда что-то не так.

За обедом Паула принялась описывать приготовления к свадьбе. Анна будет одной из четырех подружек невесты; шлейф понесут Том и кузен Паулы по имени Хеймиш Джеррард. Девочки будут в длинных платьях из зеленого муслина с высоким лифом, с венками из цветов в волосах; мальчиков оденут в гусарскую форму, с настоящими киверами и высокими лакированными сапогами до колен.

— Потом это пригодится для костюмированных балов, — заключила она, обращаясь к Тому.

— А шпага у меня будет? — поинтересовался Том.

— Зачем? — сказала Паула. — Еще зацепишься и упадешь в проходе.

— Не зацеплюсь, — сказал Том.

— Ну, посмотрим. — Она повернулась к Джону. — А ты что наденешь? — спросила она.

— У меня есть визитка.

— Какая?

— Обыкновенная.

— Черный сюртук и полосатые брюки?

— Да.

— Мне хотелось бы, чтобы ты заказал все новое.

— И это не старое. Я надевал всего раз шесть. Она поджала губы:

— Возможно, но если ты выкроишь час-другой на неделе, мы съездим к папиному портному, он снимет мерку, и будет все новое — одноцветное, темно-серое.

Джон насупился:

— Мы не переборщим с этой свадьбой?

— Что ты имеешь в виду?

— Много будет приглашенных?

— Это зависит от тебя. По маминому списку набирается чуть больше двухсот, но вряд ли все приедут.

— А тебе не кажется… ну, бестактным, что ли, затевать пышную свадьбу, когда еще не забыто… — Он посмотрел на детей и осекся.

— Я вовсе не хотела пышной свадьбы, — сказала Паула. — Меня вполне устроила бы просто регистрация, но ведь я единственная дочь, и с нашей стороны было бы эгоистично отказать папе с мамой в том, чего они ждали столько лет.

— Пожалуй.

— Мы ведь выждали полгода, вполне пристойный срок.

— Да.

— Тем более всем известно, что мы давным-давно знакомы.

Хотя Джон и уклонился от объяснений насчет своего настроения, он чувствовал себя угнетенным, был замкнут и раздражен. Он смотрел на Паулу, сидевшую напротив, — она была такая же хорошенькая, как и всегда, да и в самом ее стремлении повелевать тоже не было ничего нового, а доводы ее при этом оставались неизменно разумны… Глядя на нее, он чувствовал ту же нежность и желание заботиться о ней, что и прежде… но к этим чувствам примешивалось что-то другое, неуловимое — так мешает слушать музыку чья-то чужая речь, врывающаяся в радиоприемник с соседнего диапазона.

После обеда они поехали еще раз посмотреть дом на Лорд-Норт-стрит, но Джон не мог заставить себя даже сделать вид, что его интересует, какие ковры и портьеры нужны для какой комнаты. Паула досадливо бросила:

— Ты ведешь себя так, точно не хочешь здесь жить, хотя я искала этот чертов дом единственно ради тебя.

— Почему же не хочу, — не очень убедительно возразил Джон, — просто тебе не следует забывать, что я сыт по горло коврами и занавесками.

Паула помрачнела, но ничего не сказала. И почти тут же Джон собрался ехать: друзья пригласили детей на чай; они с Паулой поцеловались на прощание.

Дома, оставшись один, Джон приготовил себе чай и принялся просматривать «Хансард»[53]Официальный стенографический отчет о заседаниях обеих палат парламента; в период работы парламента выпускается ежедневно.
, но тут почувствовал неудержимый приступ раздражения и меланхолии. С возрастающей тревогой он узнавал симптомы болезни Ивана Ильича, которая представлялась ему абсолютно несообразной — ведь он же исцелился: политический деятель, лейборист, помогающий бедным, активно вникающий в нужды общества. Стал бы он иначе читать отчет о дебатах касательно каких-то химикалиев? И тут он вспомнил о письмах. Вот что вывело его из душевного равновесия. Он подошел к столику Клэр, выдвинул ящик, взял письма, словно в руках у него они лишались зловредного влияния. Он снова их прочел — одни абзацы опуская, другие же читая и перечитывая, пытаясь понять, логично и трезво, что же в них так все в нем перевернуло.

Сначала это было как шок — слышать ее голос из могилы, так как, читая письма, он слышал ее голос, произносящий написанные слова. Больно было также читать между строк об ее влечении к Генри Масколлу. Конечно, неприятно было видеть, как мало она питала уважения к нему, хотя, оглядываясь назад, он понимал, что мог догадаться об этом по ее отношению к его политическим амбициям. Все-таки больше всего раздражало то, что, хоть она откровенно винила себя в адюльтере, он-то сознавал: ответственность за случившееся лежит на нем. Он чувствовал, она каким-то образом перехитрила его, ибо хоть и не оправдывала себя его неверностью, но, похоже, была убеждена, что он ее разлюбил. Тогда почему же — если он не любил ее — он сейчас так страдает? Какое она имела право говорить, будто он предпочел ей свою карьеру — забросил спутницу жизни, мать своих детей ради маразматиков-пенсионеров из Хакни и дебатов о вреде химикалиев? Возможно, он тщеславен, напыщен, педант и зануда, но почему, видя в нем все это, она не удосужилась разглядеть, что его любовь и уважение к ней были настолько прочны, что составляли часть его личности?

Стало жарко. Он пошел открыть окно, поднял раму одного из высоких окон гостиной, выходивших на улицу. В комнату вместе со свежим воздухом хлынули и звуки города — автомобильные гудки у светофоров на Холланд-Парк авеню, детский гомон в садах за площадью и аромат ломоноса — Клэр посадила вьюнок десять лет назад.

Он вернулся к своему креслу и снова принялся перебирать письма. Да, конечно, его угнетенное состояние объяснялось и этим. За двенадцать с половиной лет они с Клэр срослись, как побеги плюща, и Джон знал — ему уже не выпрямиться, не вырасти стройным деревом. Конечно, была Паула — пробивающий себе путь к жизни молодой побег, цепляющийся, чтобы утвердиться, за каждую трещинку в коре старого дерева. Она вырастет рядом с ним и, несомненно, закроет его, так что те, кто остановится когда-нибудь полюбоваться буйно цветущим вьюнком, и понятия не будут иметь, что вырос он на старом, шишковатом стволе.

Джон вздохнул, ибо он с грустью понял: его любовь к Пауле сродни любви Клэр к Генри Масколлу — он тоже искал способа «выпустить пар» и никогда не будет любить Паулу ровно, небрежно, по-братски, как любил Клэр. Потому что он для этого слишком стар. Джон понял: его ждут вечные заверения в страсти к Пауле, которыми он будет прикрывать легковесность своей любви.

Детей привезли родители их друзей. Джон проследил за тем, чтобы Том и Анна приняли ванну, почитал им перед сном и уложил спать. Пришла миссис Джайлс: Джон с Паулой должны были ужинать у Барклеев. Было приглашено еще шесть человек, включая Микки и Мэри Масколл. Три порции виски привели Джона в форму. Он поддразнивал хозяина и хозяйку дома, посмеиваясь над политической историей, которую те устроили накануне выборов. Так где же комиссары? И что случилось с революцией, которую они предрекали?

— О, так ведь мы этого не говорили, — возразила Ева Барклей. — Все это Генри.

Тут Мэри Масколл залилась краской, и наступило неловкое молчание. Но вскоре все снова заговорили и держались прекрасно. Вечер явно удался.

Уже в дверях, прощаясь, Мэри и Паула решили, что надо будет как-нибудь сходить вчетвером в кино или посмотреть какую-нибудь пьесу.

— Разве вас в парламенте не загоняют в десять вечера в постельку, как пай-мальчиков? — поддел Микки Джона.

— Не еженощно, — отшутился Джон. Женщины долго договаривались звонить друг другу, хотя было ясно, что никогда они этого не сделают. И обе пары разошлись. Джон с Паулой возвратились на Пэрвз-Мьюз и, слегка пьяные, предались необузданным ласкам.

В Холланд-Парк Джон вернулся только в час ночи, тем не менее утром поднялся вовремя, чтобы накормить детей завтраком и отвести в церковь. Они сели на скамью недалеко от алтаря. Над ними на деревянном пьедестале возвышался раскрашенный гипсовый Христос, перстом указующий на кровоточащее сердце в отверстой груди. Что, спрашивал себя Джон, что это давало Клэр? В самом деле — ну что ей давало это шаманство? Больше всего и поразило его в ее письмах, что она так серьезно воспринимала бога и религию. Ему всегда казалось, будто она ходит к мессе по привычке и воспитывает детей католиками в угоду матери. Он никогда не видел и не слышал ее молящейся, а она, оказывается, молилась всю жизнь. Как странно — прожить с женщиной двенадцать с лишним лет и не знать, что у нее в мыслях. Эти спокойные голубые глаза скрывали не только томление по Генри Масколлу, но еще жажду общения с богом.

И как странно, что в ее глазах он, оказывается, был совсем другим, чем в собственных. А на самом деле? — с любопытством подумал Джон. Милый педант и тоска смертная? Тщеславный и тупой лицемер, если по Генри? Сильный честолюбивый государственный муж, как считает Паула? Или просто обычный честный идеалист, каким он сам себе представляется? Зеркала дают точное отражение физического облика, но где то зеркало, в котором можно разглядеть свой характер? Ужели увидеть себя можно только со стороны? А если так, то не предпочитает ли человек тех, кто видит его в выгодном свете? Разве Гордон Пратт нравится ему главным образом не потому, что верит в его политическую карьеру? А взять Паулу — ведь его привлекло к ней не лицо или фигура, не молодость, не элегантная внешность и богатство, а то, что в ее красивых карих глазах он увидел восхищение собою!

Именно это — теперь он знал — больше всего и потрясло его, когда он читал письма Клэр: оказывается, он совсем не такой, каким себе представлялся, а — подобно гипсовому изваянию Христа с обнаженным святым сердцем — для разных людей разный и его восприятие себя, окрашенное любовью к себе, пожалуй, самое неверное из всех.

В алтаре зазвенел колокольчик. Том и Анна опустились на колени, и Джон — тоже. Мысль, что люди знают всех, кроме себя самих, вызвала у него новый приступ философических размышлений, ибо это как бы подрывало основы, на которых человек строил свою жизнь. Других можно понять по их делам и словам, хотя одни и те же слова и действия могут быть продиктованы самыми разными мотивами. Клэр видела в Генри Масколле дьявола, потому что он предлагал ей переспать и настаивал, чтобы она сама назначила время и место. Отец Майкл поддерживал ее в таком мнении, и Джон считал Генри, безусловно, скверным, мерзким человеком. Но не могло ли статься — такое вполне возможно, — что сам Генри видел себя порядочным малым, оказывающим дружескую услугу привлекательной женщине, чей муж крутит романы на стороне? Не могло ли также статься, что чувство приличия, а вовсе не желание унизить побуждало его настаивать, чтобы она, понимая, на что идет, сама выбрала время и место встречи?

Возможно также, что он, Джон Стрикленд, — ведь это как посмотреть — выглядит не менее порочным, чем Генри Масколл. «Может быть, я жил не так, как должно?» — припомнилась ему мысль Ивана Ильича. И его же ответ: «Но как же не так, когда я делал все как следует?» Не мог ли и он сказать так же? Джилли Масколл? Мимолетное увлечение. Паула? Он перенес тяжесть тела с колен на спину и привалился к стенке заднего ряда. Любовницы — атрибут преуспевающих мужчин, да и в любом случае мужчина — это совсем другое дело; и потом, он по крайней мере никогда не посягал на жену друга.

Снова зазвенел колокольчик. Том и Анна подняли глаза к алтарю, когда священник воздел над головой руки со святыми дарами. А облатки? Неужели Клэр действительно верила, что это тело Христово, а Христос — сын божий? Неплохо было бы, конечно, если б бог и вправду существовал — тогда он смог бы увидеть истинного человека, заглянув за маску притворства, и сквозь предубежденность друзей и врагов. Бог по крайней мере мог бы отделить хорошее от дурного в любом человеческом поступке. «Даже я поверил бы в бога, — подумалось Джону, — покажи он мне, какой я на самом деле».

 

Глава десятая

В понедельник, 29 июля, за пять дней до свадьбы, сэр Питер Крэкстон позвонил Джону в палату общин и спросил, не может ли Джон выбрать время и наведаться к нему в контору до конца недели.

— Что-нибудь новое из полиции? — спросил Джон.

— Нет-нет. Дело не в этом. Надо уладить некоторые формальности по брачному контракту…

У Джона была тяжелая неделя; портной еще не доделал темно-серую визитку, тем не менее он назначил встречу в конторе сэра Питера в Линкольнз-инн на пятницу утром. Приехав, Джон нашел сэра Питера в обществе еще одного джентльмена, мистера Мэйтленда, лысеющего человека в очках, которого сэр Питер представил как помощника управляющего филиалом банка «Куттс энд К°», где у Паулы был счет.

— Прошу садиться, — сказал сэр Питер, указывая Джону на стул, обитый красной кожей, у его письменного стола, а мистеру Мэйтленду не менее удобное место в углу. — Я только что говорил по телефону с инспектором уголовной полиции Томпсоном. Тот был откровенен, насколько этого можно ждать от полицейского. Они ни на шаг не продвинулись в розыске убийцы вашей супруги.

— Даже никаких подозрений?

— Он говорит, что они отработали несколько версий, но все впустую. Понимаете, никаких отпечатков. Как выразился Томпсон, убийца либо сверхсчастливчик, либо сверхпрофессионал. — Сэр Питер откинулся в своем кресле. — Но мы здесь собрались потолковать о более приятных вещах.

Мистер Мэйтленд у Джона за спиной кашлянул.

— Как вам, очевидно, известно, — вкрадчиво начал сэр Питер, — сэр Кристофер Джеррард очень богатый человек. А Паула — это вы едва ли столь же ясно себе представляете — после замужества становится тоже очень богатой женщиной.

— Допускаю, у нее есть деньги, — сказал Джон. Сэр Питер нахмурился, недовольный, что его перебивают.

— Здесь есть маленькая сложность, так что позвольте мне закончить. До сих пор Паула не располагала собственными средствами. Она жила на назначенное отцом содержание. По вступлении же в брак она будет получать доходы из фонда, находившегося в доверительном управлении, согласно брачному соглашению, — фонда, учрежденного сэром Кристофером при ее рождении. Акт распоряжения доверительной собственностью был составлен со множеством оговорок, о которых сэр Кристофер сожалеет. До замужества Паула не могла распоряжаться ни основным капиталом, ни даже доходами с него, таким образом, до сих пор она состоит на попечении отца, и фонд, сумма которого, свободная от налогового обложения, возрастала год от года, представляет собой на данный момент состояние… — он заглянул в бумагу на столе, — приблизительно три с половиной миллиона фунтов стерлингов.

Мистер Мэйтленд снова кашлянул.

— Понятия не имел, что так много, — сказал Джон.

— Рад, что могу сделать вам приятный сюрприз, — сказал сэр Питер. — Однако не ради этого я отнимаю у вас драгоценные утренние часы. В акте — документе весьма своеобразном, но не я его составлял — содержится условие, согласно которому Пауле и ее будущему супругу выплачивается еще до брака по десять тысяч фунтов каждому, всего двадцать тысяч, а вернее, дается взаймы и затем вычитается из фонда после брака. Видимо, составители этого документа предполагали, что Паула выйдет замуж за неимущего, которому могут понадобиться деньги на визитку. Словом, можете взять взаймы из фонда до десяти тысяч фунтов, и десять тысяч фунтов еще до брака может взять Паула. Джон улыбнулся:

— Вряд ли я смогу истратить десять тысяч фунтов до завтрашнего дня.

Сэр Питер снова нахмурился:

— Я далек от такого рода предположений. Единственно, о чем сэр Кристофер просил меня, — это изъять из фонда все суммы, выплаченные вам или Пауле до бракосочетания.

— Я не совсем понимаю.

— Сэр Кристофер считает, настало время получить из фонда деньги, потраченные на содержание Паулы.

— Но почему же тогда он дарит ей Ренуара…

— Картина Ренуара была приобретена у сэра Кристофера из средств фонда. Он, как видите, истинный финансист. У него не бывает свободной наличности — он все пускает в оборот.

— Паула не может просто вернуть ему долг, когда мы поженимся?

Сэр Питер колебался:

— Может. По существу, может. Но сэр Кристофер не должен выступать сам в качестве бенефициара[54]Лицо, получающее деньги или доходы от имущества, находящегося в доверительном управлении.
.

— Разумеется, нет.

— Она, конечно, может вернуть ему после свадьбы сумму, которую получила в текущем финансовом году, но деньги за истекший финансовый год могут быть выплачены из «займов», выданных попечителями. В конечном итоге это составит уже сорок, а не двадцать тысяч фунтов стерлингов.

— Та-а-ак.

— Нам хотелось бы сейчас установить, какие суммы вы получили от сэра Кристофера через посредство Паулы в течение двух лет, по пятое апреля сего года.

— Но я вообще ничего не получал, — сказал Джон. Теперь улыбнулся сэр Питер:

— Я имею в виду подарки от мисс Джеррард, которые могли бы рассматриваться как приобретения, сделанные на деньги, полученные взаймы из фонда.

— А, ну конечно. Автомобиль.

— Который стоит две тысячи пятьсот восемьдесят четыре фунта стерлингов, — проговорил Мэйтленд.

— Не припомните еще чего-нибудь? — спросил Джона сэр Питер.

Джон залился краской:

— Она покупала мне рубашки, ну, еще там…

— Именно. Итак, по графе — разное. Скажем, фунтов двести?

— Понятия не имею.

— Я понимаю, трудно подсчитать. Положим, двести фунтов. — Он пометил сумму. — Теперь вы, очевидно, поняли, почему я не пригласил сегодня и Паулу.

— Понял.

Сэр Питер посмотрел поверх плеча Джона на мистера Мэйтленда.

— Распоряжение относительно некой Т. К. Кларк учтено?

— Да.

— Это няня при моих детях, — сказал Джон.

— И также относительно А. Е. Джайлс, — добавил Мэйтленд.

— Эта женщина убирает в доме.

— Что-нибудь еще? — спросил сэр Питер.

— Паула, случалось, покупала моим детям сладости, — сказал Джон саркастически. — Можете добавить пять или десять фунтов на эти расходы.

Сэр Питер с готовностью записал и эту сумму.

— Больше ничего?

— Нет.

Мистер Мэйтленд откашлялся.

— Полагаю, вы запамятовали о пяти тысячах фунтов стерлингов, которые мисс, Джеррард дала вам в феврале, — сказал он.

Джон обернулся. Лицо мистера Мэйтленда было в тени — он сидел спиной к окну.

— Какие пять тысяч фунтов?

Мистер Мэйтленд повел авторучкой по копии банковского счета Паулы.

— Пятнадцатого февраля, — сказал он, — она сняла со счета пять тысяч фунтов наличными.

— Чего ради, черт подери?

— Говорилось, что для вас, сэр.

— Но зачем мне пять тысяч фунтов наличными?

— Предполагаю, вы… немного превысили кредит в банке.

— Но превышение кредита не погашают наличными! — Джон не мог скрыть раздражения.

— Мне это тоже показалось странным, — произнес мистер Мэйтленд, — но мисс Джеррард объяснила мне, сэр, что… м-м-м… что вы были женаты и супруга видела ваши счета…

Джон расхохотался:

— Абсурд. Моя жена за милю обходила все, что хоть отдаленно напоминало банковский счет.

— Дело не в том, — произнес сэр Питер, — куда вы дели эти деньги, а в том, получали ли вы их, поскольку, если вы их получили, мы можем их востребовать…

— Ну конечно, нет! — сказал Джон. Сэр Питер тяжело вздохнул:

— Было бы удобней, если б получали. Джон обернулся к представителю банка:

— Вы уверены, что она взяла пять тысяч фунтов? Наличными? Пятнадцатого февраля?

— Да, мистер Стрикленд. Я собственноручно выдал их ей. Я еще запомнил, как она сказала, что незачем ей было тащить с собой такую сумку.

— Какую сумку?

— Она полагала, что пять тысяч наличными — это куча денег, и пришла с синей парусиновой сумкой, чтобы забрать их.

Джон посмотрел на сэра Питера. На какой-то миг их глаза встретились. Но сэр Питер тут же отвел взгляд и сказал:

— Не наше дело гадать, на что потратила деньги Паула. Она могла, например, проиграть их на скачках. Но совершенно ясно, что мистер Стрикленд их не получал, посему они и не могут быть записаны в счет ассигнований, выданных ему в семьдесят третьем — семьдесят четвертом году…

Он продолжал говорить, но Джон не слушал и, как только подвернулся удобный момент, выскользнул из конторы сэра Питера и помчался на «вольво», стоившем 2584 фунта стерлингов, в Пэрвз-Мьюз. Паулы не оказалось дома. Они должны были встретиться вечером, и Джон подумал, что она, возможно, пошла куда-нибудь обедать с матерью или отправилась в Приннет-Парк показывать подвенечное платье, которое, как и его визитку, принесли лишь накануне; но когда он поднялся наверх, то первое, что бросилось ему в глаза, было платье, аккуратно разложенное после примерки на диване. Непорочное белое одеяние в этот момент показалось ему саваном Клэр, а не свадебным платьем Паулы: и, пока Джон сидел в кресле гостиной, залитой ярким солнечным светом, воображение рисовало ему образы двух его невест — сначала первой, затем второй; обе — невинные, прелестные, ласковые; обе — теперь он это понимал — способные на коварный обман.

Он попытался вспомнить выражение лица Паулы, когда полгода тому назад его занесло сюда, через два дня после того, как она взяла из банка пять тысяч фунтов наличными и унесла их в синей парусиновой сумке. Это было на другой день после убийства Клэр, и он тогда застал ее вдвоем с Терри Пайком. Вина или страх были у нее в глазах? Он помнил только ее успокаивающий, утешающий голос и открытое лицо. Однако теперь он чувствовал бесконечное недоверие к Пауле и не сомневался, что сумка, с которой тогда ушел Терри Пайк, была той самой и лежали в ней не пижама и зубная щетка, а пять тысяч фунтов наличными. Но за что она заплатила пять тысяч фунтов? Прощальный подарок? Она наверняка уже одаривала его. Отступные? За что? Джон вспомнил, как в их первую встречу она цитировала отрывок из «Ромео и Джульетты». Он поднялся и подошел к книжным полкам, чтобы найти нужное место.

Ромео подкупает аптекаря, чтобы тот дал ему яда. Но за что же Паула платила Терри Пайку? Что ей нужно было от него? И какая услуга могла столько стоить?

Он вернулся к камину и опустился в кресло — от подозрения, вспыхнувшего в сознании, подкосились ноги, как если б сердце вдруг перестало питать мозг кровью. Он услышал, как внизу хлопнула дверь. И продолжал молча сидеть. Услышал, как возятся на кухне. И все равно не окликнул. Услышал шаги на лестнице. И не шевельнулся. Паула вошла в гостиную, но не сразу заметила его, так что впервые он видел ее лицо, не предназначавшееся для чужих глаз. Оно было пусто. Оно не выражало ничего. Затем она увидела его, мышцы лица дрогнули и застыли в судорожной улыбке, но тут же она преобразилась, лицо теперь изображало приветливость.

— Господи, как ты меня напугал, — сказала она.

— Извини.

— Что ты здесь делаешь?

— Хотел повидать тебя.

Ее манера поведения тоже изменилась, теперь все источало отрепетированную сердечность и очарование.

— Так срочно?

— Я только что от Крэкстона, — сказал Джон.

— Что ему понадобилось?

— Он объяснил мне твои финансовые дела. Она ухмыльнулась:

— Прелестно, правда? Мы будем ужасно богатые.

— Твой отец хочет, чтобы ему по возможности были возмещены все затраты.

— Знаю. Типично для моего папеньки.

— Крэкстон спрашивал, какие суммы я получил от тебя.

С ее лица исчезла улыбка.

— Старый дурак. Мог бы спросить меня. Я бы ему ответила.

— Похоже, он убежден, что я получил пять тысяч фунтов стерлингов наличными.

Она повернулась поправить цветы в вазе на каминной полке:

— Может быть, он имел в виду «вольво»?

— Нет. Это было учтено.

— Ну, тогда понятия не имею, о чем он. Я же не давала тебе пять тысяч фунтов.

— Нет, — сказал Джон, — но, судя по всему, ты сказала управляющему в твоем банке…

— И он там был? Мистер Мэйтленд?

— Да. По его словам, ты сняла со своего счета пять тысяч наличными пятнадцатого февраля, заявив, что это для меня.

Паула оставила цветы в покое и, вытирая руки о юбку, повернулась к Джону лицом:

— Я позвоню Питеру сегодня же и все выясню.

— Мэйтленд сказал, что ты положила деньги в синюю парусиновую сумку.

Она нахмурилась.

— Какое ему дело, где я ношу свои деньги?

— Судя по всему, это та самая сумка, с которой был Терри Пайк…

— Когда?

— В тот вечер, когда я застал его здесь. Паула опустилась в кресло.

— Ну что ж, да, он меня шантажировал. — Она вздохнула и потерла лицо ладонями.

— Чем?

— Он говорил, что расскажет Клэр. Я испугалась.

— Чего?

Она подняла на него глаза:

— Я же знала, что ты никогда не бросишь Клэр. Знала, что, если тебе придется выбирать, ты выберешь ее.

— И ты откупилась?

— Да.

— В тот вечер?

— Да.

— Зная, что она мертва?

— Я не знала!

— Так почему ты не вернула его и не потребовала деньги назад?

Какое-то время они сидели молча, словно ждали, когда закипит варенье или когда высохнет клей. Наконец Джон сказал:

— В общем, я тебе не верю.

— Хотелось, чтоб ты поверил, — ровным тоном отозвалась она.

— Такой довод в суде не выдвинешь.

— Здесь же не суд.

— Знаю.

— Не думай об этом. Забудь про то, что было.

— Ты заплатила ему, чтобы он ее убил?

— Он не убивал ее. Он был совсем в другом месте.

— Не поручусь.

— Господи, ну, считай, что случилась автомобильная катастрофа… Или человек умер от лейкемии…

Джон качнул головой:

— Не могу.

— Ты же говорил, что, если б она умерла…

— Знаю.

— Так не все ли равно… теперь… как она умерла? Джон посмотрел на нее:

— Нет, не все равно.

— Если я в чем и виновата, — сказала Паула, — так это в том, что люблю тебя.

— Знаю.

— Но за это нельзя разлюбить меня.

Она умоляюще глядела на него, это был взгляд человека, доведенного до крайности.

— Тогда я перестану любить себя. Всякий раз, когда я посмотрю на тебя, я буду видеть в твоих глазах свое отражение — жалкий, расчетливый эгоист…

— Но это же не ты, не ты это сделал, — сказала она. — Ты не знал.

— Не знал, но виноват — я. — Он поднялся и сказал, будто просто зашел на минутку по дороге куда-то еще: — Мне пора.

— Разве ты не голоден? Ведь уже третий час.

— Нет.

Он пошел вниз по винтовой лестнице; Паула следовала за ним. В дверях она сказала:

— Значит, все отменяется, да? Ну… завтра?

— Да. Извини.

— А мы не могли бы совершить эту церемонию, а потом каждый пошел бы своей дорогой?

Он покачал головой:

— Нет. Я понимаю, как сложно все отменять, но я не смогу… не смогу через это пройти.

— Не беспокойся, — сказала Паула, прикусывая губу. — Я придумаю, что им сказать.

Они поцеловали друг друга в щеку, прощаясь как добрые друзья, и Джон зашагал по мощенной булыжником улице, оставив «вольво-универсал» у дверей Паулы.

 

Глава одиннадцатая

Вернувшись в тот день из школы, Том и Анна нашли отца на кухне.

— А где няня? — спросила Анна.

— Ушла, — сказал Джон.

— Но мне надо еще раз померить платье.

— Можешь больше не мерить, потому что я раздумал жениться.

— Вообще? — спросил Том.

— Вообще.

— Почему?

— Просто решил, что мы можем и сами справиться.

— И мы останемся в этом доме? — спросила Анна.

— Да.

— Вот здорово!

— А ты уверен, что это правильно, па? — по-взрослому спросил Том. — Ведь тот дом ближе к твоей работе.

— Да, но наш дом здесь.

— Мне этот больше нравится, потому что все мои вещи здесь. Не хотелось перетаскивать железную дорогу — мы ведь только что ее установили.

— Теперь она останется в твоей комнате.

— Значит, мы не едем вечером к родителям Паулы?

— Нет. Мы едем в Норфолк.

— К бабушке?

— Да.

— Когда?

— Ну, как соберемся.

— А почему мы едем к бабушке? — спросила Анна.

— Мы же всегда ездили к ней на август.

— А что, уже август?

— Конечно, август, — сказал Том. — В четверг начался.

В Бьюзи они отправились в старом желтом «вольво» и приехали еще засветло. Элен тут же занялась внуками, покормила их ужином, а Джон пошел поздороваться с тестем на лужайку перед домом, где Юстас серебряной чайной ложечкой выковыривал сорняки. Увидев Джона, он поднялся на ноги, и они не спеша зашагали к калитке, через которую приходские священники, прежние владельцы дома, ходили из усадьбы на кладбище. Они прошли тем же путем и остановились у травяного холмика, могилы Клэр. Джон не знал, что на могиле уже поставили плиту.

— Как надпись, все правильно? — спросил Юстас.

— Да.

— «Возлюбленной супруге» — чуть старомодно, но что еще придумаешь.

— Иначе не скажешь.

Мужчины стояли молча, трава на глазах покрывалась росой.

— Значит, свадьба отменена? — сказал Юстас. — Да.

— Пока или вообще?

— Вообще. Юстас хмыкнул:

— В барышне разочаровались?

— Просто составил о ней неверное впечатление.

— Найдете еще кого-нибудь. Джон покачал головой:

— Не думаю.

— Придется — ради детей.

— Сам справлюсь.

— Ну, а что нового в политике?

— Поговаривают, что осенью будут выборы. Если правда, я больше не стану баллотироваться.

— И о политике составили неверное впечатление? Джон усмехнулся:

— Нет. Тут более или менее то, что я и ожидал. Я вернусь в политику позже, когда дети подрастут: сначала личное.

Они повернулись и пошли назад к дому.

— Вы не возражаете, — спросил Джон, — если я поживу у вас с детьми?

— Сколько хотите. Здесь всегда был ваш с Клэр дом.

— Странно все-таки, — сказал Джон, — когда женишься, даешь обеты любить и лелеять, пока смерть не разлучит, а вот теперь, когда Клэр умерла, у меня такое чувство, точно я все равно женат на ней.

— Быть может, браки и вправду заключаются на небесах, — сказал Юстас.

— И однако же, Христос сказал ведь, что на небесах нет супружества, верно?

— Нам не дано все понять до конца, — сказал Юстас, качая головой. — Примем же то, что даровано, и постараемся приумножить.

— И будем уповать на то, — сказал Джон, — что Он, чья мудрость беспредельна, поймет нас.

— Как понял Иван Ильич? Да. Это лучшее, на что остается уповать.

Они дошли до террасы дома. На кухне их ждал ужин.