Целых десять минут длился этот дикий концерт: кобыла визжала, как недорезанный поросенок, а собака вторила ей заунывным воем, которому отвечало эхо по обоим берегам ручья.

Эти звуки разносились на целую милю. Зеб Стумп вряд ли зашел дальше и непременно должен был их услышать.

Не сомневаясь, что Зеб не замедлит прийти, Фелим твердо стоял ни пороге, надеясь, что незнакомка не повторит попытки войти — хотя бы до тех пор, пока он не будет освобожден от обязанностей часового.

Несмотря на все уверения мексиканки, он все еще подозревал ее в коварных замыслах; иначе почему бы Зеб так настаивал, чтобы его вызвали?

Сам Фелим уже оставил мысль о сопротивлении. Ему все еще мерещился блестящий револьвер, и он совсем не хотел ссориться с этой странной всадницей; он без разговоров пропустил бы ее в хижину.

Но был еще один защитник, который более решительно охранял вход в хакале и которого не испугала бы целая батарея тяжелых орудий. Это была Тара.

Протяжный, заунывный вой собаки то и дело сменялся отрывистым злобным лаем. Она тоже почувствовала недоверие к незваной гостье — поведение мексиканки показалось собаке враждебным. Тара загородила собой Фелима и дверь и, обнажив свои острые клыки, ясно дала понять, что проникнуть в хижину можно только через ее труп.

Но Исидора и не думала настаивать на своем желании. Удивление было, пожалуй, единственным чувством, которое она в эту минуту испытывала.

Она стояла неподвижно и молча. Она выжидала. Несомненно, после такого странного вступления должен был последовать соответствующий финал. Сильно заинтригованная, она терпеливо ждала конца этого спектакля.

От ее прежней тревоги не осталось и следа. То, что она видела, было слишком смешным, чтобы испугать, и в то же время слишком непонятным, чтобы вызвать смех.

На лице человека, который вел себя так странно, не было заметно улыбки — оно оставалось совершенно серьезным. Было ясно, что этот чудак совсем и не думал шутить.

Она продолжала недоумевать, пока между деревьями не показался высокий человек в выцветшей куртке и с длинным ружьем в руках. Он почти бежал.

Он направлялся прямо к хижине. Когда девушка увидела незнакомца, на ее лице появилось выражение тревоги, а маленькая рука крепче сжала револьвер.

Это было сделано отчасти из предосторожности, отчасти машинально. И неудивительно: кто угодно встревожился бы, увидев суровое лицо великана, быстро шагавшего к хижине.

Однако, когда он вышел на поляну, на его лице появилось не меньшее удивление, чем то, которое было написано на лице девушки.

Он что-то процедил сквозь зубы, но среди все еще продолжавшегося шума его слова нельзя было расслышать, и только по жестам можно было предположить, что вряд ли они были особенно вежливыми.

Он направился к лошади, которая по-прежнему визжала, и сделал то, чего никто, кроме него, не посмел бы сделать — он поднял хвост у обезумевшей кобылы и освободил ее от колючек, которые так долго ее терзали.

Сразу воцарилась тишина, потому что остальные участники хора, привыкнув к дикому ржанью кобылы, давно уже замолкли.

Исидора все еще ничего не могла понять и, только бросив взгляд на комическую фигуру в дверях хижины, догадалась, что толстяк удачно выполнил какое-то поручение.

Но от самодовольства Фелима не осталось и следа, как только Стумп с грозным видом повернулся к хижине. Даже присутствие красавицы не могло остановить потока его ругани.

— Ах ты, болван! Идиот ирландский! Для чего, спрашивается, ты меня вызвал сюда? Я только что прицелился в огромного индюка, фунтов на тридцать, не меньше. Проклятая кобыла спугнула его, прежде чем я успел спустить курок. Теперь пропал наш завтрак!

— Но, мистер Стумп, вы же сами приказали мне! Вы сказали, что если кто-нибудь придет сюда…

— Ну и дурень же ты! Неужели же это касалось женщины?

— Но откуда я мог знать, что это женщина? Вы бы посмотрели, как она сидит на лошади! Совсем как мужчина.

— Не все ли равно, как она сидит на лошади? Да разве ты раньше не замечал, садовая голова, что все мексиканки так ездят? Сдастся мие, что ты на бабу похож куда больше, чем она; а уж глупее ее ты раз в двадцать. В этом я уверен. А ее я видел несколько раз, да и слыхал о ней кое-что. Не знаю, каким ветром ее сюда занесло. И вряд ли от нее это узнаешь — она говорит только на своем мексиканском наречии. А я его не знаю и знать не хочу.

— Вы ошибаетесь, мистер Стумп. Она говорит и по-английски… Правда, сударыня?

— Немножко по-английски, — ответила мексиканка, которая до сих пор слушала молча. — Чуть-чуть.

— Вот те и на! — воскликнул Зеб, слегка смутившись. — Извините меня, сеньорита. Вы немножко болтаете по-английски? Myчо боно — тем лучше. В таком случае, вы можете сказать мне, зачем вы сюда пожаловали. Не заблудились ли вы?

— Нет, сеньор… — ответила она, помолчав.

— Так, значит, вы знаете, где вы?

— Да, сеньор… Да… Это дом дона Мерисио Зераль?

— Да, это так. Лучше-то вам его имени не произнести… Эту хижину трудно назвать домом, но он действительно здесь живет. Вы хотите видеть ее хозяина?

— О сеньор, да! Я для этого и приехала.

— Ну что ж, я не стану возражать. Ведь вы ничего плохого не задумали? Но только — что пользы? Он же не отличит вас от своей подметки.

— Он болен? С ним случилось несчастье? Вот он сказал мне об этом.

— Да, я ей сказал об этом, — отозвался Фелим.

— Так и есть, — ответил Зеб. — Он ранен. И как paз сейчас он немножко бредит. Я думаю, серьезного ничего нет. Надо надеяться, что он скоро придет в себя.

— О сеньор, я хочу быть его сиделкой, пока он болен! Ради Бога, разрешите мне войти, и я стану ухаживать за ним. Я его друг, верный друг.

— Что же, я в этом не вижу ничего плохого. Говорят, это женское дело — ухаживать за больными. Правда, я сам не проверял этого с теx пор, как похоронил свою жену. Если вы хотите поухаживать за ним — пожалуйста, раз вы его друг. Можете побыть с ним, пока мы вернемся. Только последите, чтобы он не свалился с кровати и не сорвал свои повязки.

— Доверьтесь мне, сеньор. Я буду оберегать его, как только могу. Но скажите: кто его ранил? Индейцы? Но ведь их нет поблизости. Он с кем-нибудь поссорился?

— Об этом, сеньорита, вы знаете столько же, сколько и я. У него была схватка с койотами. Но у него разбито колено, и койоты тут ни при чем. Я нашел его вчера незадолго до захода солнца в зарослях. Он стоял по пояс в ручье, а с берега на него уже собрался прыгнуть пятнистый зверь, которого вы, мексиканцы, называете тигром. Ну, от этой опасности я его спас. Но что было раньше, это для меня тайна. Парень потерял рассудок, и сейчас от него ничего не узнаешь. Поэтому нам остается только ждать.

— Но вы уверены, сеньор, что у него нет ничего серьезного? Его раны не опасны?

— Нет. Его немного лихорадит. Ну, а что касается ран, так это просто царапины. Когда он придет в себя, все будет в порядке. Через недельку он будет здоров, как олень.

— О, я буду заботливо ухаживать за ним!

— Вы очень добры, но… но…

Зеб заколебался. Внезапная мысль осенила его. Вот что он подумал:

«Это, должно быть, та самая девица, которая посылала ему гостинцы, когда он лежал у Обердофера. Она в него влюблена — это ясно, как Божий день. Влюблена по уши. И другая тоже. Ясно и то, что мечтает он не об этой, а о другой. Если она услышит, как он будет в бреду говорить о той — а он всю ночь только ее и звал, — ведь это ранит ее сердечко. Бедняжка, мне ее жаль — она, кажется, добрая. Но не может же мустангер жениться на обеих, а американка совсем его заполонила. Не ладно все это получилось. Надо бы уговорить эту черноглазую уйти и не приходить к нему — по крайней мере, пока он не перестанет бредить о Луизе».

— Вот что, мисс, — обратился наконец Стумп к мексиканке, которая с нетерпением ждала, чтобы он заговорил, — не лучше ли вам отправиться домой? Приезжайте сюда, когда он поправится. Ведь он даже не узнает вас. А оставаться, чтобы ухаживать за ним, незачем, он не так серьезно болен и умирать не собирается.

— Пусть не узнает. Я все равно должна за ним ухаживать. Может быть, ему что-нибудь понадобится? Я обо всем позабочусь.

— Раз так, то оставайтесь, — сказал Зеб, как будто какая-то новая мысль заставила его согласиться. — Дело ваше! Но только не обращайте внимания на его разговоры. Он будет говорить об убийстве и мало ли о чем… Так часто бывает, когда человек бредит. Вы не пугайтесь. Он, наверно, будет говорить и об одной женщине — он все ее вспоминает.

— О женщине?

— Да. Он ее все кличет по имени.

— Ее имя? Сеньор, какое имя?

— Должно быть, это имя его сестры. Я даже уверен в том, что сестру-то он и вспоминает.

— Мистер Стумп, если вы про мастера Мориса рассказываете… — начал было Фелим.

— Замолчи, дурень! Не суйся, куда не надо. Не твоего ума это дело. Пойдем со мной, — сказал он, отходя и увлекал за собой ирландца. — Я хочу, чтобы ты со мной немножко прошелся. Я убил гремучку, когда поднимался вверх по ручью, и оставил ее там. Захвати ее домой, если только какая-нибудь тварь уже не утащила ее. А то мне, может, и не удастся подстрелить индюка.

— Гремучка? Гремучая змея?

— Вот именно.

— Но вы же не станете есть змею, мистер Стумп? Ведь эдак можно отравиться.

— Много ты понимаешь! Там яда уже не осталось. Я отрубил ей голову, а вместе с ней и весь яд.

— Фу! Я все равно лучше с голоду помру, чем возьму в рот хоть кусочек!

— Ну, и помирай себе на здоровье! Кто тебя просит ее есть? Я только хочу, чтобы ты принес змею домой. Ну, идем, и делай, что тебе велят. А то я заставлю тебя съесть ее голову вместе с ядом и с ядовитым зубом!

— Честное слово, мистер Стумп, я совсем не хотел вас ослушаться! Я сделаю все, что вы скажете. Я готов даже проглотить змею целиком! Святой Патрик, прости меня, грешника!

— К черту твоего Святого Патрика! Идем!

Фелим больше не спорил и покорно отправился за охотником в лес.

Исидора вошла в хижину и наклонилась над постелью больного. Страстными поцелуями покрыла она его горячий лоб и запекшиеся губы. И вдруг отшатнулась, точно ужаленная скорпионом.

То, что заставило ее отшатнуться, было хуже, чем яд скорпиона. Это было всего лишь одно слово — одно коротенькое слово.

Стоит ли этому удивляться! Как часто от короткого слова «да» зависит счастье всей жизни! И часто, слишком часто, такое же короткое «нет» влечет за собой страшное горе.