Глава I. Самый обширный в мире лес

Мне говорили, мои юные читатели, что вам не слишком скучно со мною; взаимно могу вам признаться, что ваше общество мне исключительно приятно. Разве не лучшим доказательством правдивости моих слов служит то, что я еще раз предлагаю вам проделать со мною одно из тех дальних путешествий, которые сопряжены с бесчисленным множеством всяких приключений? Вы согласны, не правда ли? Так станьте лицом к западу, пересечем Атлантический океан и причалим к берегам Нового Света. «Как, опять Америка!» – воскликнете вы. О, не бойтесь, что я приведу вас в знакомые места. Нас ожидают другие картины; я обещал показать вам новую фауну, новую флору. Мы найдем там совсем иную зелень и совсем иное небо.

В последний раз мы с вами совершили путешествие на север; ныне же мы отправимся на юг. Мы жили тогда в деревянном срубе, заделав тщательно малейшие отверстия и щели в его стенах; теперь же мы охотно предоставим ветерку гулять в нашем коттедже, сооруженном из пальмовых деревьев и тростников, а на смену густому меху явятся легкие одежды. Вместо укусов мороза нам придется испытывать укусы москитов1, пауков, муравьев и змей. Однако не бойтесь: каждая рана будет исцелена, для каждого яда найдется противоядие.

Страна, куда я зову вас, сплошь залита лучами солнца. Вспомните, как мы дрожали от холода по ночам, прижимаясь друг к другу в углу нашего мрачного жилища и задыхаясь под тяжестью буйволовых2 шкур, которые нас совсем не согревали. Теперь мы будем спать в тени пальмовых деревьев и папоротников, тихо покачиваясь в гамаке, и над нашей головою будет уже не свинцовый свод северного неба с созвездием Большой Медведицы, а лазурный купол с ослепительным Южным Крестом. Еще недавно мы бродили по голой, бесплодной пустыне, переправляясь через озера, болота и реки, скованные льдом, отныне же мы будем находиться среди роскошной природы, будем плыть по величественным рекам, орошающим счастливые края, в которых жизнь всюду бьет ключом.

Вместо песчаных равнин и безлюдных пространств, покрытых снежной пеленою, с редкой и убогой флорой, мы проникнем в огромный лес, самый обширный, какой есть на земле, с вечнозелеными деревьями и непрерывно цветущими растениями. Чтобы дать вам представление о размерах этого девственного леса, я скажу, что поверхность, занимаемая им, равна поверхности целой Европы: если в самом широком месте его провести прямую, она окажется в длину не меньше трех тысяч девятисот километров, а диаметр круга, вписанного в него, будет больше тысячи шестисот километров. Вся эта колоссальная площадь образует сплошной океан зелени и пересечена только реками и ручьями.

Какое бесконечное разнообразие форм царит в этой единственной в мире долине, где гигантские деревья, вроде хлопчатника3, заманга4, кообы, переплетены лианами5, не уступающими толщиной стволу, вокруг которого они обвиваются и который как будто хотят задушить в своих объятиях; где коровье дерево6 изливает целые потоки молока, ювия7 дает огромные орехи, хинное дерево8 – свою кору, воладор9 – летучие семена, орлянка – арнато10 (красящее вещество), ваниль – трехгранные благовонные стручки; где пальмы поднимают на пятьдесят метров от земли свои кроны, где виктория-регия11 рядом с ненюфарами и ирисами раскидывает на поверхности воды свои широкие листья, где в зеркальную гладь смотрятся исполинские тростники, бамбук12 и канна13, соперничающие вышиною с лесными деревьями.

Там, укрывшись в тени или греясь на солнце, лежит ягуар14 с пятнистой шерстью, оцелот15 и пума; тут же можно встретить тапира16 и морскую свинку17, муравьеда18 и армадила19, всевозможные виды обезьян, начиная с огромных ревунов20 и кончая уистити21 величиною с белку. Бесчисленное множество птиц порхает с ветки на ветку: попугаи, аракари22, куруку23 и туканы24; близ воды – ибисы25, голубые цапли и ярко-красные фламинго26; в воздухе парят коршуны и орлы, а в реках плещутся кайманы27, крокодилы, черепахи и электрические угри28; на стволах деревьев – отвратительная на вид игуана29, возле озер – неподвижно застывшая в ожидании добычи анаконда30, огромный водяной удав, притаившийся на ветке, которая выступает над водой, и подстерегающий пекари31, морскую свинку, или агути32; между тем как его сородич, любитель оленей, обвившись вокруг ствола дерева, растущего в сухом месте, высматривает, не пройдет ли косуля33 или олень. Мы увидим там еще, как муравьед роет в песке ямку, которая послужит ему западней и куда попадет неосторожный муравей, если только полюбопытствует заглянуть в нее; мы с удивлением будем разглядывать пирамиды, сооруженные термитами34; найдем висящие на ветвях гнезда некоторых муравьев, покрывающие целые деревья, и гнезда иволги и трупнала35, похожие на цилиндрические кошельки.

Все это, юные мои читатели, и много чего другого мы увидим в колоссальном лесу, покрывающем долину Амазонки36.

 

Глава II. Беглецы

Много лет назад, в один прекрасный вечер, несколько путников взбиралось на склоны Анд37, расположенные к востоку от древнего города Куско. Это все была одна семья: отец, мать, двое детей и верный слуга.

Глава этой семьи был высокого роста сорокалетний мужчина, черты лица которого обнаруживали его испанское происхождение. Он и в самом деле был испано-американцем, или креолом; не забудьте при этом, что в жилах креола нет ни капли африканской крови: потомки американских негров называются мулатами, квартеронами, квинтеронами, метисами, но никогда их не называют креолами; это наименование присвоено исключительно американцам, потомкам европейцев38.

Итак, наш путешественник, которого звали дон Пабло Рамеро, был креол, уроженец Куско, древней столицы перуанских39 инков40.

Дон Пабло казался старше, чем был в действительности: усиленные занятия, заботы и горести согнали румянец с его щек и наложили печать усталости на его черты, но, несмотря на серьезный и печальный взгляд, его глаза порой загорались ярким блеском, а изящная, легкая походка изобличала силу. Как у большинства испаноамериканцев, волосы его были коротко острижены, борода сбрита; густые усы были черного цвета. На нем были бархатные штаны, отороченные внизу кожей, сапоги ярко-желтого цвета, темная, застегнутая на все пуговицы куртка с красным шелковым поясом, длинные концы которого, обшитые бахромой, свисали с левой стороны; к поясу были пристегнуты испанский кинжал и два пистолета с серебряными ручками. Но все это было скрыто под широким «пончо» – одеждой, которая в Южной Америке днем служит плащом, а ночью – одеялом. Представьте себе кусок материи величиной с обыкновенное одеяло, с разрезом посредине, через который продевают голову, – это и есть пончо. В виде общего правила, его ткут из разноцветной шерсти, образующей определенный рисунок. В Мексике почти все без исключения носят подобную же одежду, называемую там серапе. Пончо дона Пабло, ручной работы, вытканное из отборной шерсти вигони41, стоило около пятисот франков и спасало своего владельца не только от холода, но и от дождя, так как было совершенно непромокаемо. Головной убор дона Пабло ничем не уступал его пончо: это была панама, или гуаякиль, называемая так по имени местности, где живут индейцы, выделывающие эти шляпы из особого сорта морской травы. Хорошая панама защищает не только от дождя, но и от лучей тропического солнца, что имеет особенное значение в этих знойных странах; она очень прочна и может служить двадцать пять, а то и тридцать лет. Панама дона Пабло была одна из самых дорогих и, подобно другим частям его одежды, указывала на то, что он человек богатый и знатный.

Жена его, смуглая, красивая испанка, была одета так же богато, как и он: на ней было черное шелковое платье с бархатным корсажем, мантилья и шляпа вроде той, что носил дон Пабло. Сын ее был мальчик лет тринадцати-четырнадцати, с густыми темными волосами, из-под которых блестели большие черные глаза; он был старший. У его сестры, смуглой, как и он, также были большие, красивые глаза, но у нее они имели мечтательное выражение и были оттенены длинными ресницами, придававшими особенную глубину ее кроткому взгляду. Во всем мире нет, вероятно, таких красивых детей, как маленькие испанцы: их смуглая бархатистая кожа изумительно нежна, а широко раскрытые глаза светятся такой величавой гордостью, какую редко можно встретить у других народов. Женщины долго сохраняют это выражение благородства: мужчины же утрачивают его гораздо раньше, потому что их слишком свободные нравы и сильные страсти не могут не отражаться на их наружности.

Но даже среди испанских детей навряд ли можно было бы найти более красивую пару, чем Леон и Леона, сын и дочь дона Пабло и доньи Исидоры.

Последний из спутников, о которых мы говорим, не был креолом. Он был почти такого же роста, как дон Пабло, но худощавее и угловатее, а его длинные черные прямые волосы, медно-красный цвет кожи, острый взгляд и странный костюм изобличали в нем индейца Южной Америки. Потомок благородных перуанских инков, Гуапо был тем не менее слугою дона Пабло; но между старым индейцем и креолом существовала короткость, по-видимому, объяснявшаяся более близкими отношениями, чем те, которые обыкновенно бывают между господином и слугой.

Этот индеец в свое время принял участие в одном из восстаний – против испанцев. Его схватили, заключили в тюрьму и приговорили к смерти, но помиловали благодаря заступничеству дона Пабло. Это обстоятельство сделало из Гуапо не только ревностного слугу, но самого искреннего и преданного друга дона Пабло и всего его семейства.

Вместо сапог Гуапо носил сандалии, и потому его голые ноги были изборождены множеством шрамов, причиненных кактусами и кустами акаций, которые на каждом шагу попадаются в перуанских горах. Короткая юбка из грубой саржи, спускавшаяся до колен, заменяла ему штаны; верхняя же часть его тела была совершенно обнажена, и под медно-красной кожей, являющейся отличительным признаком для туземцев Нового Света, можно было разглядеть его мощные, стальные мускулы. Когда свежесть воздуха давала себя чувствовать, Гуапо набрасывал на свои плечи пончо такого же вида, как и плащ дона Пабло, но сделанный из грубой шерсти лам42. Головного убора он не носил никогда. Его выразительное лицо свидетельствовало о несомненном уме, а твердость походки обещала ему, по-видимому, еще много лет здоровья и силы.

В распоряжении путников было четыре животных: Леон сидел верхом на лошади, донья Исидора и ее дочь – на муле, а две ламы, эти перуанские верблюды, везли на себе тюки с багажом. Пабло же и индеец шли пешком.

Дон Пабло казался утомленным. Но почему же он не имел лошади, несмотря на свое богатство? Мало того, выражение его лица было грустно, а во взгляде сквозило беспокойство; в глазах его жены светилась та же тревога; дети тоже печально молчали, хотя и не догадывались о причинах волнения своих родителей. Даже Гуапо был серьезен. На каждом повороте крутой горной тропинки он оборачивался назад, с беспокойством поглядывая в сторону Куско. Что же было причиной этой тревоги и печали? Дело в том, что дон Пабло спасался бегством и боялся погони. Совершил ли он преступление? Напротив, он проявил себя героем и теперь, павши жертвой собственного мужества и любви к отечеству, вынужден был бежать в пустыню, чтобы избавиться от позорной смерти.

На каждом повороте крутой горной тропинки он оборачивался назад, с беспокойством поглядывая в сторону Куско

События, о которых идет речь, происходили в конце восемнадцатого века, еще до освобождения испано-американских колоний из-под власти метрополии. Эти страны в ту пору управлялись вице-королями – наместниками испанского короля, действовавшими еще более самодержавно, чем их властелин. Они окружали себя пышным двором и жили со всею роскошью, свойственной правителям варварских государств: имея право жизни и смерти, они пользовались им крайне несправедливо и произвольно.

Являясь сюда из Испании, эти развратные фавориты окружали себя лишь выходцами из старой Европы и устраняли креолов от всяких должностей, хотя бы это были люди способные и знатные. Алчные слуги беспечного самодержца, они соединяли в своем лице презрение к местному населению со всею разнузданностью и беспощадностью тиранической власти. Таковы были причины всеобщего недовольства, породившего великую революцию, которая после пятнадцати лет кровавой войны привела наконец к полной эмансипации испанских колоний и которой задолго до того предшествовал ряд отдельных восстаний, всякий раз подавлявшихся с невероятной жестокостью.

Вам, конечно, скажут, что Южная Америка ничего не выиграла от этой независимости и что с тех пор этой прекрасной страной овладела анархия. Немного найдется вопросов, о которых высказано столько поверхностных и ложных суждений, как о народной свободе. Глубокое заблуждение считать, что народ наслаждается миром и благоденствием только потому, что он находится в состоянии внешнего покоя. В царской России пока нет никаких народных волнений4, ничто в ней, по-видимому, не нарушает гражданского мира и тишины. Но миллионы рабов, стонущих под бичом господ, находятся в состоянии беспрерывной войны и не выйдут из него, пока это хваленое спокойствие не завершится нежданной бурей. Раб никогда не может примириться со своими угнетателями и беспрестанно ведет с ними систематическую борьбу, сплошь и рядом более ужасную по своим последствиям, чем открытая война и кровавая анархия. Эта ежедневная классовая война приводит к миллионам погубленных жизней, и эти жертвы голода, жертвы преступных правительств не менее многочисленны, чем те, что остаются на поле брани. Я не могу в настоящее время свободно говорить об этом; возможно, настанет некогда день, когда я сумею еще вернуться к этому вопросу, и тогда, мои юные читатели, я освещу его так, как надлежит.

События, о которых я веду речь, происходили в конце минувшего столетия, когда влияние Великой французской революции стало сказываться даже в испано-американских колониях. Одно за другим вспыхивали в них восстания, но эти преждевременные народные возмущения всякий раз кончались неудачей. Если бы дону Пабло не удалось бежать, он разделил бы печальную участь своих несчастных собратьев; все его имущество было конфисковано и стало добычей хищников, от которых он хотел избавить свою родину.

Мы застаем его как раз в момент бегства, взбирающимся на гору вместе со всей семьей и верным Гуапо; этим и объясняется та скромность, с которой он путешествует, и выбор дороги. Он решил добраться до восточного склона Анд и поселиться в необитаемом лесу. Ему до сих пор удавалось избегать встречи с солдатами, гнавшимися за ним по пятам, но кто мог поручиться, что так будет продолжаться и в дальнейшем и что эти искусные ищейки не нападут вскоре на его след?

 

Глава III. Ядовитые деревья

Наши путники, продолжая взбираться по неровной тропинке, извивавшейся по горному склону, находились на высоте нескольких тысяч футов над уровнем моря. Окружавшая их растительность становилась все более и более редкой; деревьев в собственном смысле слова уже не было. Попадались лишь тощие кустарники, главным образом почешуйник и ратания43, покрывавшие скалистые склоны. Индейцы пользуются этими карликовыми деревцами в качестве топлива, ратания служит, кроме того, очень распространенным средством против дизентерии и кровохарканья. Из корня этого растения добывают сок, экспортируемый в Европе и пользующийся в медицине широкой известностью благодаря своим кровеостанавливающим и вяжущим свойствам.

Дон Пабло был выдающийся натуралист. Как и большинство его соотечественников, принимавших участие в колониальных восстаниях, он был глубоко образованным человеком и с усердием предавался научным занятиям. Быть может, в этот раз он впервые путешествовал, не обращая никакого внимания на фауну и флору окружавшей его местности; встревоженный опасностью, угрожавшей ему и его семье, он даже не удостаивал взглядом предметы, попадавшиеся ему навстречу, и не заметил прелестного кустарника с пунцовыми цветами, который перуанцы называют за его цвет «христовой кровью». Он думал лишь о том, чтобы увеличить расстояние, отделявшее его семью от разъяренных врагов; но тропинка, по которой они двигались, была не что иное, как высохшее русло горного потока, и взбираться по ней можно было лишь с величайшим трудом; кроме того, этот переход был слишком продолжителен для лам, которые редко в состоянии пройти больше пятнадцати-двадцати километров в день. Эти бедные животные совершенно выбились из сил и останавливались на каждом шагу, несмотря на все старания Гуапо, голос которого, хорошо знакомый им, до сих пор подбодрял и поощрял их; особый звук, похожий на звук эоловой арфы, который ламы издают, когда они переутомлены, становился все громче и громче; иногда он превращался в рев, и наши путешественники уже стали опасаться, что не сумеют до наступления ночи выбраться из узкого ущелья, в котором они очутились, когда вдруг они достигли небольшой горной площадки, покрытой низкорослыми деревьями, широко распространенными в Андах, где их называют «молле».

Эти деревья редко имеют в высоту больше трех-четырех метров; перистые листья их напоминают листья акации, а плоды представляют собой кисти небольших ярко-красных ягод, которые индейцы употребляют для приготовления лечебного напитка, похожего на пиво. Самое дерево идет на топливо и ценится тем более, что оно растет в местности, где другие деревья очень редки. Особенное значение оно имеет в сахарном производстве, так как пепел его обладает сильными щелочными свойствами, благодаря чему более пригоден для рафинирования сахарного сиропа, чем пепел других пород. Листья молле очень ароматичны и издают сильный запах, если их растереть на ладони.

– Вот здесь, под защитой этих деревьев, – сказал дон Пабло, обращаясь к Гуапо, – мы проведем эту ночь.

– Здесь? – удивился индеец.

– А почему бы нет? Если мы опять войдем в ущелье, мы можем больше не встретить подходящего места для ночлега; притом же наши ламы не в состоянии идти дальше.

– Но взгляните же вокруг! – продолжал Гуапо.

– Что такое?

– Да эти деревья…

– Ну, что ж? Их листва только защитит нас от ночной сырости, и мы отлично выспимся под ними.

– Невозможно, сударь, это ядовитые деревья: кто засыпает в их тени, тот больше не встает.

– Какая чушь, Гуапо! Ты суеверен. Все это чистейший вздор. Мы останемся здесь; ламы уже легли, и я не сомневаюсь, что сегодня они дальше не пойдут.

Гуапо обернулся к ламам в надежде, что, если ему удастся сдвинуть их с места, он убедит дона Пабло продолжать путь. Но отличительной чертой этих животных является то, что их невозможно заставить сделать хотя бы шаг сверх расстояния, которое они считают достаточным; равным образом, когда их слишком перегружают поклажей, они отказываются встать на ноги, если тяжесть превышает шестьдесят-семьдесят килограммов. В таких случаях ничто не в силах побудить их подняться – ни удары, ни ласковые уговоры.

Гуапо, увидав, что ему не удастся ничего добиться от лам, все же продолжал упрашивать дона Пабло последовать его примеру и взобраться на скалу, чтобы там провести ночь под открытым небом. Но чем больше индеец настаивал, тем больше дон Пабло желал доказать ему, что его суеверие не имеет под собой никакой почвы: все убеждения Гуапо только укрепили дона Пабло в намерении переночевать под этими опасными деревьями. Развьючили лам, расседлали лошадь и мула и пустили их всех пастись на свободе.

Нашим путникам очень хотелось поужинать; все они проголодались, так как не ели с самого утра, но они бежали из Куско с такой поспешностью, что не могли взять с собой достаточных запасов провизии. Весь провиант заключался лишь в нескольких кусках вяленой говядины, которую Гуапо предусмотрительно захватил с собою. Это мясо да несколько корней «ока», вырытых индейцем по дороге, – таков был убогий ужин наших беглецов.

Корень ока представляет собою клубень овальной формы бледно-красного цвета снаружи и белый внутри; он похож на артишок44, но длиннее и тоньше; у него довольно приятный, сладковатый вкус, напоминающий вкус тыквы; едят его в вареном или жареном виде. Перуанцы употребляют в пищу еще другой корень: индейский кресс45, который они называют «уллукой». Он более клейкий, менее приятен на вкус и бывает разной формы: шаровидный, продолговатый, прямой, скрюченный; снаружи он красновато-желтого цвета, а внутри зеленый; если варить его, он теряет всякий вкус, но, приправленный перцем, он великолепен.

Дон Пабло начал искать по сторонам каких-нибудь растений, которыми можно было бы скрасить неприглядный ужин, и вскоре заметил киноа, зерна которого похожи на рис, но только мельче, обладают питательными свойствами и приятны на вкус, особенно если их варить в молоке. До открытия Америки киноа заменяло туземцам пшеницу, которая была им совершенно неизвестна. Теперь киноа даже разводится в Европе не без успеха. Молодые листья этого растения употребляются как шпинат, который принадлежит к тому же семейству.

Когда сумерки сгустились настолько, что дым не мог быть заметен издали, беглецы развели костер, и донья Исидора, которая была отличной хозяйкой, умело взялась за приготовление ужина. Он скоро поспел, и проголодавшиеся путешественники с аппетитом принялись за него; подкрепив силы едой, все завернулись в свои пончо и вскоре заснули глубоким сном.

 

Глава IV. Ужин Гуапо

Гуапо один не дотронулся до говядины и не поел своей части оки. У индейца был свой ужин, лежавший у него в мешке, который он предпочитал всякой другой еде. Это была кока46.

Кока – небольшое деревцо, не больше двух метров высоты, растущее в самых жарких долинах Анд; листья его очень мелки и блестяще-зеленого цвета, цветы белые, а плоды представляют собой небольшие пунцовые ягоды. Растение это родом из Перу и встречается там в диком состоянии, но вместе с тем его старательно разводят на особых плантациях. Когда впервые посеянная кока достигает сорока пяти сантиметров высоты, ее пересаживают, стараясь предохранить от знойных лучей солнца, для чего сажают между грядками пальмовые деревья или сеют маис; через каждые пять-шесть дней, когда нет дождя, коку поливают, и после двух с половиной лет заботливого ухода она приносит первую жатву.

Растение разводят только из-за листьев, которые собирают с такими же предосторожностями, с какими в Китае производят сбор чая. Делом этим, как в Китае, занимаются преимущественно женщины. Когда листья созревают, то есть когда они совершенно распускаются и становятся ломкими, их обрывают и сушат на солнце, разложив на куски грубой шерстяной ткани.

После сушки эти листья приобретают бледно-зеленый цвет; их укладывают в мешки, в которые сверху насыпают совершенно сухой песок; в таком виде они готовы к продаже, и цена их на месте не бывает ниже одного франка с четвертью за полкилограмма.

Кока дает три сбора в году, каждые четыре месяца, и участок земли в сто квадратных футов приносит при каждом сборе около двенадцати килограммов сушеных листьев. Плантация коки довольно долговечна, если только не подвергается нашествию муравьев, что, к сожалению, случается довольно часто.

Я потому так подробно остановился на уходе за этим растением, что оно играет весьма важную роль в домашнем хозяйстве южноамериканских индейцев. В каждой местности земного шара разводят те или иные растения, опьяняющие или возбуждающие свойства которых, по-видимому, отвечают насущной потребности человека: чай в Китае, бетель47 в южных странах Азии, опий48 на Востоке, а также табак и целый ряд других веществ, которые жуют или курят.

Но для индейца кока не только источник забвения и развлечения: благодетельные листья ее служат главной его пищей. Питаясь ими, он может продержаться до шести дней без всякой другой еды, и бедные перуанские рудокопы, которые поголовно употребляют коку, не могли бы без нее выносить свою тяжелую работу. В большом количестве кока может подорвать здоровье, но, принимаемая в умеренных дозах, она не вызывает тех пагубных последствий, какие влечет за собой курение опиума и даже табака.

Убежденный в своей правоте, Гуапо пошел искать себе место для ночлега подальше от опасных деревьев. Пройдя немного, он заметил большой выступ скалы, нависавшей над пропастью, и решил провести ночь на нем. Долгое время индеец сидел неподвижно, устремив взоры в сторону площадки, на которой расположились его хозяева, и с ужасом думал о том, что, может быть, они уснули вечным сном. Однако уверенность дона Пабло, который был очень знающим человеком и не рискнул бы подвергнуть какой бы то ни было опасности свою семью, мало-помалу успокоила верного слугу. Так как голод начал властно заявлять о себе, Гуапо снял с шеи мешочек из кожи шиншилла, достал оттуда полдюжины листьев коки и принялся жевать их. Потом, действуя зубами, языком и губами, он скатал шарик, который несколько раз переложил во рту. Откупорив маленькую фляжку, висевшую на ремешке и заткнутую деревянной пробкой, которая вместе с тем служила головкой длинной булавки, он послюнил острие, опустил его во фляжку и через минуту вытащил булавку, уже покрытую белым порошком. Этот порошок был не что иное, как мелко истолченная негашеная известь или, быть может, зола молле или банана50, употребляемая индейцами Южной Америки в виде приправы к листьям коки.

Взяв снова конец булавки в рот, Гуапо несколько раз проткнул ею шарик, который лежал у него на языке, причем старался не прикасаться губами к булавке, чтобы не обжечь их. Затем он вытер булавку, заткнул фляжку и минут сорок спокойно жевал свою жвачку. Сорок минут – это как раз время, потребное, чтобы прожевать как следует порцию коки, и это до такой степени точное мерило, что индеец, путешествуя, пользуется им, определяя пройденное расстояние. Прием порции коки продолжается ровно столько, сколько необходимо для того, чтобы пройти пешком три километра.

Поужинав, Гуапо завернулся в свое пончо, прислонился к скале и уснул глубоким сном.

 

Глава V. Пума

Гуапо пробудился на рассвете. Позавтракав так же, как ужинал накануне, он направился к деревьям, где все еще спали. Лошадь и мул паслись рядом с обеими ламами, которые со вчерашнего дня ничего не ели, так как эти животные ночью никогда не пасутся.

Гуапо спустился вниз с замиранием сердца. Чего бы только он ни дал, чтобы услыхать голос дона Пабло! Удерживая дыхание, он остановился и начал прислушиваться. Но с площадки не доносилось до него ни единого звука, и все члены семьи спали в позах, в каких он оставил их накануне. Неужели болезненная бледность их лиц была последствием только утомительного путешествия? Гуапо вздрогнул от ужаса и, наклонившись над своим хозяином, окликнул его; спящий не просыпался, и индеец, дотронувшись до него, окликнул его еще громче, а затем стал трясти за плечо. Но все было напрасно. Обычно сон у дона Пабло был очень чуткий, и Гуапо испугался не на шутку.

Наконец спящий с трудом пошевельнулся.

– Что такое? – почти нечленораздельно пробормотал он.

– Вставайте, сударь! Солнце уже высоко, нам надо трогаться в путь.

– Я совсем сонный, не могу открыть глаз. Почему я чувствую такое странное оцепенение?

– Это действие ядовитых деревьев. Разве я не говорил вам?

Слова Гуапо сильно потрясли дона Пабло; он сразу вскочил, но с трудом мог держаться на ногах. У него было такое ощущение, словно он недавно принимал опиум.

– Так оно и есть, Гуапо, ты был прав. Но что с моей женой, с детьми?

Боязнь за своих близких окончательно привела в себя дона Пабло; он поспешил к ним и нашел их погруженными в сон, еще более глубокий, чем тот, от которого он сам только что очнулся.

– Несомненно, от этих деревьев исходят какие-то наркотические испарения. Исидора, проснись! Уйдем скорее отсюда: мы позавтракаем в горах; нужно немедленно покинуть эту смертоносную тень; Гуапо был прав.

Мало-помалу живительный утренний воздух рассеял это опьянение, которое могло бы оказаться смертельным, если бы продолжалось дольше; подкрепив немного свои силы вяленой говядиной и окой, беглецы продолжали путешествие так поспешно, как только позволяли им громоздившиеся по обеим сторонам тропинки стены черного порфира, из которого главным образом состоит гигантская цепь Андов.

Над головами наших путешественников покрикивали маленькие птицы в ярком оперении, принадлежащие к породе каменных попугаев, которые устраивают гнезда на вершинах скал, в отличие от своих сородичей, обитающих в лесах. Точно так же есть земляные белки, которые никогда не поднимаются на деревья, где обычно живут эти зверьки, и обезьяны, селящиеся в пещерах и прозванные поэтому троглодитами51.

Солнце уже близилось к закату, когда дон Пабло и его семья достигли самого высокого пункта на горной тропинке, которая привела их к большой равнине, расположенной на высоте трех тысяч семисот метров над уровнем моря. Равнина эта со всех сторон была окружена горами, возносившими еще на много тысяч футов вверх свои снежные вершины. Почва была здесь совершенно бесплодна: ни одного дерева, только сухая пожелтевшая трава, голые скалы да холод, дополнявший эту картину скудной природы. Наши путешественники вступили в одну из тех больших равнин, которые в этой части Анд называют пунами; живут здесь только индейцы-пастухи, но их так мало, и они рассеяны на таком большом пространстве, что можно ехать в течение нескольких дней и не встретить ни одного из них.

Гуапо, родившийся по ту сторону Анд, в большом лесу, где укрылись многие туземцы после резни при Писарро52, отлично знал всю эту местность и вспомнил, что неподалеку отсюда живет один из его друзей, в хижине которого их ожидает самый радушный прием. Но как раз в этот момент ламы остановились. Казалось, они не собирались двигаться дальше, считая, что их сегодняшний трудовой день окончен. Гуапо опустился перед ними на колени, стал ласкать их, обнимать, расточая перед ними самые нежные слова, и в конце концов заставил их снова тронуться с места.

Вскоре они прибыли к домику индейца, убогой хижине, более похожей на копну сена, чем на человеческое жилье. Построена она была очень просто: на земле был выложен круг из больших камней, поверх камней – слой травы, затем опять камни, и так до тех пор, пока высота стены не достигла пяти футов. К стене было прислонено несколько жердей с соединенными вверху концами, жерди эти были сделаны из цветущих стеблей агавы53 – рода алоэ54, которую индейцы называют «магей» и которая произрастает только в Америке. Поверх жердей были положены планки, прикрытые соломой и привязанные к верхушке крыши жгутами из грубой травы. Отверстие, служившее входом, было целиком завешано шкурой быка и имело не больше двух футов высоты, так что проникнуть во внутрь можно было только ползком.

Леон еще раньше сошел с лошади, но, как только наши путники подъехали к хижине, Гуапо заставил его снова сесть верхом, потому что опасался собак пуны, которые хотя и невелики ростом, но превосходят в лютости всех своих сородичей. Животные эти называются собаками инков; они полудики, необычайно свирепы и уродливы; морда у них заостренная, хвост задран кверху, а шерсть длинная и жесткая. Они так яростно набрасываются на чужих, что только их хозяин в состоянии защитить своего гостя от нападения этих псов, относящихся к белым еще с большей враждебностью, чем к индейцам. Потому-то так опасно приближаться к этим одиноким хижинам обитателей пуны, которые всегда держат трех-четырех таких собак, стерегущих их стада и неизменных их спутников на охоте. Особенно искусно они преследуют юту – род куропаток, которые живут в болотной траве и которым собаки перегрызают горло, прежде чем те успевают улететь.

Гуапо осторожно приблизился к хижине, окликнул несколько раз своего друга, но, не получив ответа, направился к входу; не выпуская из рук ножа, он приподнял бычью шкуру и, заглянув во внутрь, убедился, что в хижине никого не было.

 

Глава VI. Дикий бык

Гуапо это ничуть не огорчило. Он знал, что может располагать жилищем своего друга, как своим собственным, и переночевать там даже в том случае, если хозяин не вернется, чтобы разрешить ему пользоваться его кровом, и он вошел в хижину. Так как индеец не был женат, жилище его оставалось пустым всякий раз, когда он отправлялся в горы, чтобы наблюдать за своими стадами баранов и альпака55. Все его движимое имущество состояло из необходимой утвари: двух глиняных горшков – одного, чтобы варить суп, другого – для маиса56, кружки с водой, нескольких тыкв, разрезанных поперек на различной высоте.

Некоторые из них служили тарелками, остальные заменяли чашки. Что же касается мебели, ее нигде не увидишь в хижине пастуха пуны. Два камня, расположенные на небольшом расстоянии друг от друга, составляли очаг; когда индейцу нужно было готовить себе пищу, он разводил в этом очаге огонь, и топливом ему служил сухой коровий помет, так называемый такья; две в достаточной степени грязные бараньи шкуры являлись единственным ложем, но глаза Гуапо радостно заблестели, когда он увидел висевший на стене мешок, наполненный маками – кореньями, которые разводят в этих возвышенных областях, где не растет ни ока, ни картофель, и которые служат главной пищей бедным обитателям пуны. Величиной с большие каштаны, они напоминают их своим вкусом, если их сварить в молоке; высушенные на солнце, они могут в открытом месте сохраняться более года. Индейцы готовят из них суп и едят его с поджаренным маисом. Гуапо еще не успел хорошо исследовать свою находку, как другой мешок, доверху наполненный маисом, привлек его внимание и еще удвоил его радость.

– С этим да с остатками вяленой говядины нам не придется голодать сегодня! – воскликнул он. – Теперь у нас будет чем поужинать!

Он вышел из хижины и сообщил остальным путешественникам о своем открытии.

Как всегда бывает на такой высоте, холод давал себя чувствовать, и донья Исидора с детьми вошла в хижину, чтобы развести огонь. На равнине не росло ни одного кустика, и они стали собирать сухой коровий помет, который, как мы уже говорили выше, обычно служит в этих краях топливом для индейцев. Внезапно Гуапо выпрямился, и с уст его сорвался крик ужаса. Послышался рев быка, а быки пуны необычайно свирепы. Животное вскачь неслось прямо на них с горящими глазами и угрожающе уставленным в землю лбом.

В испанской Америке быки более дики и злы, чем в каком-либо другом месте земного шара. Именно из них выбирают быков для боев, и свирепость породы еще больше увеличивается оттого, что в качестве производителей обыкновенно берут быков, уже бывших на арене, и ярость которых уже доведена до крайности. Кроме того, испаноамериканские пастухи так жестоко обращаются с животными, что они дичают; даже коровы их бывают иногда так опасны, что «вакеро» пасут свои стада, не слезая с лошади. Но, конечно, не все американские быки одинаково свирепы: в льяносах57 Венесуэлы58 и пампасах59 Буэнос-Айреса60 животные эти уступают в лютости быкам пуны, которые считаются самыми злыми из всех; они никогда не пропускают человека, и не один пеший индеец, застигнутый врасплох быком пуны, пал жертвою этой роковой встречи.

У Гуапо и дона Пабло не было даже палки, чтобы защитить себя; они оставили свое оружие и ножи в хижине и отошли от нее на такое расстояние, что не могли надеяться добежать туда прежде, чем бык нападет на них. Как избавиться от этой опасности? Ярость животного, казалось, увеличивалась с каждым скачком; с бешеным ревом бык мчался вперед. Он был уже не больше, чем в тридцати шагах от дона Пабло, как вдруг одна и та же мысль осенила одновременно и Гуапо, и его хозяина. Они быстро скинули с себя пончо и застыли в ожидании быка, чтобы набросить плащи ему на голову, как это делают матадоры. Пока бык будет сбрасывать с себя панчо, они рассчитывали добежать до ближайшей скалы и взобраться на нее.

Дон Пабло, к которому несся бык, привлеченный, вероятно, более ярким цветом его пончо, ловко кинул плащ на голову животного и без труда достиг скалы, на которую успел вскарабкаться и Гуапо. Но каков же был его ужас, когда, обернувшись к долине, он увидел свою жену и детей, которые, услыхав крики мужчин, вышли из хижины и находились уже на довольно далеком расстоянии от нее. Донья Исидора, заметив быка, бросилась обратно к хижине, пропустив вперед детей, но вход был так узок, что пройти в него всем сразу было совершенно невозможно.

– Ах! Что с ними будет! – только и мог выговорить дон Пабло.

Животное, сбросив с себя пончо и совершенно обезумев от ярости, мчалось теперь к бедной матери, старавшейся протолкнуть в хижину своих детей: ничто, казалось, не могло ее спасти.

Вдруг раздался конский топот, и дон Пабло увидел странного всадника, который размахивал над головой необычным оружием. В ту же минуту три ремня, связанные вместе и оканчивавшиеся каждый ядром, просвистав в воздухе, обвились вокруг ног быка, и животное покатилось на землю, тщетно стараясь освободиться от этих пут. Всадник испустил торжествующий крик, соскочил с лошади и, подбежав к поверженному животному, всадил ему в шею лезвие своего мачете; струя крови хлынула из раны, и через несколько секунд бык уже был мертв.

Незнакомец спокойно снял ремни – «болы», обвившиеся вокруг ног животного, и подошел к нашим путешественникам.

 

Глава VII. Вакеро

Спасителем доньи Исидоры оказался друг Гуапо, хозяин хижины; он приветствовал гостей и сказал им с любезностью, свойственной туземцам, что его дом и все его имущество в их полном распоряжении.

Маки, маис и мясо убитого быка составили отличный ужин, в благодарность за который дон Пабло дал вакеро довольно внушительную сумму, Гуапо же поделился с ним своим запасом коки, и пастуха этот щедрый подарок обрадовал несравненно больше, чем деньги, полученные от дона Пабло.

После ужина, когда индейцы вполне насладились кокой, Гуапо, абсолютно доверявший вакеро, объяснил ему причину их бегства в эту пустыню. Вакеро не только дал слово хранить тайну, но даже обещал сбить со следа солдат, если бы они очутились где-нибудь здесь поблизости. Слухи о доне Пабло уже успели дойти до него. Он знал, что это горячий патриот, враг испанцев и друг угнетенных индейцев, и готов был пожертвовать за него жизнью, потому что индейцы умеют отплачивать беззаветной преданностью друзьям своего племени. О скольких благородных подвигах, примерах исключительной верности и героических смертях свидетельствует история этого народа со времени покорения страны жестоким Писарро и его кровожадными приспешниками…

Тяжелое положение изгнанника, в котором находился дон Пабло, еще сильнее увеличило желание индейца оказать ему гостеприимство, и он сделал все возможное для того, чтобы путники могли спокойно провести ночь в его хижине; затем он вывел своих собак, связал их попарно и, окончив все эти приготовления, сказал, что сейчас пойдет расставлять силки для шиншилл и вискаш61. Леону очень хотелось отправиться вместе с ним, и разрешение отца очень обрадовало его.

Шиншиллы и очень похожие на них вискаши – мелкие четвероногие из породы грызунов, живущие на высоких склонах Перу и Чили62. Они почти одинакового роста с кроликом, с которым у них много общего в образе жизни и в привычках; вообще они похожи на него, только хвост у них длиннее, а уши короче. Цвет шиншиллы всем известен, женщинам очень нравится его нежный и бархатистый мех, который можно найти у любого скорняка. Вискаша не так красива. Она коричневого цвета, без малейшей примеси белого, голова ее по форме похожа на заячью, щеки черные, а усы длинные и торчат, как у кошки. Живут эти зверьки в расселинах скал, на склонах самых высоких вершин Анд. Днем они прячутся и только в сумерки или рано утром выходят на поиски пищи. Ловят их силками, сплетенными из конского волоса, расставляя их у входа в нору, точно так же, как мы ловим кроликов, с той лишь только разницей, что у нас силки делаются из тонкой и гибкой проволоки.

Леон был в восторге; расставляя силки, вакеро рассказывал ему о жизни животных в пуне и о способах охоты на них. Проходя болотистым берегом, они увидали плавающего посредине озера замечательно красивого дикого гуся – хуагуа; туловище у него было белоснежное, крылья зеленые, впадающие в фиолетовый оттенок, а лапы и клюв ярко-красные; они видели еще ибисов и водяную курочку63 величиной не меньше индейки; оперение у нее темно-серого цвета, а у основания ее красного клюва находится желтый нарост в форме боба; индейцы так и называют эту породу «бобовый клюв». В долине, на берегу болота, они заметили дождевестника; он был почти такого же цвета, как хуагуа, и его зеленые крылья отливали на солнце, как полированный металл. Над их головами пролетела какая-то хищная птица из породы соколов; вакеро назвал ее «хуарахуа» и рассказал, что она совершенно безобидна и ничуть не боится человека. В самом деле хуарахуа сидела на камне, и Гуапо прошел так близко от нее, что мог бы ударить ее своей палкой, но она даже и не подумала улететь.

В первый раз Леон видел такую отважную птицу. Вакеро прибавил еще, что она ест только падаль и питает отвращение к свежей крови.

Гуапо был в такой же степени натуралистом, как и вакеро, и знал всех животных пуны не хуже, чем настоящие лесники знают всех обитателей своего леса. Он показал еще Леону, слушавшему его с неослабевающим вниманием, дятла, названного им «пито» и обитающего среди скал. Подобно каменным попугаям, о которых мы уже говорили, этот дятел является исключением в своем семействе, другие представители которого живут в лесу. Пито – маленький, коричневого цвета и с желтым животом. Их было очень много в той местности, где находились Леон и вакеро.

Но больше всего приковала внимание мальчика птичка величиною не больше скворца, коричневая, с черными полосами на спине и на белой грудке. Леона заинтересовало не ее оперение, хотя оно и было довольно красиво, а рассказ вакеро об ее привычках. Ночью она через каждый час издает один и тот же меланхолический звук, и индейцы, которые называют ее петухом инков, не говорят о ней иначе как с суеверным страхом.

Когда они поднимались на гору, из узкой расселины выбежала лисица, спешившая к болоту, где, без сомнения, ей предстояла удачная охота. Это была представительница отвратительной породы лисиц, которая водится во всей Южной Америке и производит большие опустошения в стадах баранов и альпака. Пастухи ведут с ней борьбу, тем более ожесточенную, что за каждую убитую ими старую лисицу владелец стада дает им барана, а за молодую – ягненка. Вакеро пожалел, что не взял с собою собак, которые, без сомнения, загнали бы животное, но он оставил их дома, боясь, что они искусают Леона; и лисица на этот раз избежала угрожавшей ей опасности.

Они вернулись в хижину уже ночью; рассказав своим близким обо всем, что он сегодня видел, Леон сразу улегся и немедленно заснул. Его примеру последовали все, в том числе и вакеро.

 

Глава VIII. Ламы, альпака, вигони и гуанако

Утром следующего дня, когда наши путешественники вышли из хижины, их глазам представилось занимательное зрелище. Они могли одновременно увидать все четыре породы овец, верблюдов, которые все водятся в Андах, но очень редко встречаются вместе. В нескольких шагах от них были ламы и альпака вакеро; немного поодаль на равнине – семь гуанако64, а еще дальше – довольно многочисленное стадо вигоней. Все гуанако, так же как и вигони, были одной и той же масти, между тем как среди лам и альпака каждое животное отличалось от другого окраской. Это явление было совсем не случайно и лишний раз подтверждало интересный закон природы, а именно: что в диком состоянии все животные одного вида всегда окрашены одинаково. Исключение из этого правила свидетельствует, что животное имеет склонность стать ручным, и, действительно, в домашнем состоянии окраска шерсти прежде одноцветных животных становится разнообразной до бесконечности.

Быть может, во всей Южной Америке нет животного, которое привлекло бы к себе большее внимание европейца, чем лама. До завоевания Перу это было единственное вьючное животное, известное туземцам. И испанские путешественники рассказывали о ламах множество всяких небылиц. Они утверждали, например, будто на ламах ездят верхом, чего, разумеется, никогда не бывало: разве только какой-нибудь ребенок ради забавы садился на нее, чтобы переправиться через ручей.

Лама невелика ростом, не больше метра от земли, хотя благодаря длинной шее кажется выше. Обыкновенно лама коричневого цвета, с черным и желтым оттенком, иногда в пятнах или крапинах. Есть совсем черные ламы, есть и белые, но последние попадаются очень редко. Шерсть у лам длинная и грубая; у самок она тоньше и лучшего качества. Самки мельче самцов и никогда не употребляются в качестве вьючных животных.

Ламу берут в работу не раньше четырехлетнего возраста; вьюк ее, носящий название «иергуа», делается из грубой шерсти. Выше мы упоминали, что кладь не должна превышать шестьдесят-шестьдесят пять килограммов и что нет никакой возможности ни угрозами, ни ласками заставить ламу тронуться с места, когда она утомлена. Если прибегнуть к насилию, она приходит в ярость и плюет со злобой в лицо проводника, причем слюна ее так едка, что, попав на кожу человека, она вызывает мелкую сыпь. От жестокого обращения ламы иногда могут взбеситься, и в таких случаях они бьются головой о скалу, раскраивая себе череп.

В копях Перу ламами пользуются для перевозки руды. Твердость их походки заставляет отдавать им предпочтение перед ослом и мулом, которые не могут взбираться и спускаться по крутым склонам, не представляющим ни малейшей трудности для лам. Иногда их употребляют для перевозки соли и других съестных припасов к побережью океана, но они большей частью не выдерживают этих путешествий, так как, родившись на высоких плоскогорьях Анд, они не в состоянии переносить жаркий климат низменностей.

Во время переходов стадо лам представляет собой любопытное зрелище. Наиболее крупное животное идет впереди и ведет все стадо; другие медленным и мерным шагом следуют за ним гуськом, каждая с лентами на голове и с колокольчиком на шее; они внимательно присматриваются ко всему, что попадается им навстречу, и, если что-нибудь испугает их, быстро рассеиваются в разные стороны; в таких случаях восстановить среди них порядок – дело совсем нелегкое.

Желая отдохнуть, они останавливаются и издают особый звук, который многие признают похожим на звук эоловой арфы. При навьючивании они ложатся на грудь, на которой у них есть затверделость. Ту же позу они принимают во время сна. Мы уже говорили, что ночью они не пасутся и что больших переходов они не в состоянии выдержать; впрочем, иногда они способны перенести даже длинное путешествие, если каждые пять-шесть дней давать им отдыхать целые сутки. Подобно верблюдам Востока, они подолгу могут оставаться без воды. Бюфон65 упоминает о ламе, которая полтора года жила без воды; впрочем, слова Бюфона не всегда можно принимать на веру.

В годы, следовавшие непосредственно за открытием Америки, лама стоила от восьмидесяти до ста франков. Когда из Европы привезли мулов и других вьючных животных, цена на лам сильно пала; теперь они стоят не больше двадцати франков штука, и то в окрестностях копей, а в местах, где лам разводят, их можно иметь и за десять франков.

Некогда, во времена инков, туземцы употребляли в пищу мясо лам в большом количестве, теперь же, хотя его и едят еще, ему, однако, предпочитают баранину, которая питательнее и вкуснее.

Гуанако крупнее ламы и долгое время считался дикой или одичавшей ламой, хотя между первым и второй есть существенная разница. Однако и то и другое совсем неверно, так как гуанако представляет самостоятельную разновидность семейства овцеверблюдов. Он водится на высоких горах и может быть приручен, после чего им пользуются в качестве вьючного животного, однако на это нужно положить немало труда и забот. Внешним видом своим он похож на ламу, но шерсть у него красновато-бурая, а на животе грязно-белая. Губы у него белесые, а морда темно-серая. Шерсть его короче, чем у ламы, и одинаковой длины на всем теле. Гуанако живет небольшими стадами в шесть-семь голов, очень пуглив и при малейшей попытке приблизиться к нему убегает, прячась в совершенно недоступные места.

Пако, или альпака, из всех видов этого семейства ближе к барану. Его густая шерсть длиною от двенадцати до тринадцати сантиметров тонка и шелковиста. Из нее выделывают прекрасные ткани, и потому она является важным предметом торговли. Альпака обычно бывает белая или черная, встречаются, впрочем, также пятнистые и в крапинах. Этим домашним животным никогда не пользуются для перевозки тяжестей; его разводят большими стадами исключительно для стрижки, как и баранов, на которых он похож своим упрямством и глупостью. Если альпака отбился от стада, нет никакой возможности заставить его идти той дорогой, какую выбрал пастух. Это животное скорее свалится под ударами, чем тронется с места.

Из всех четырех пород животных, которые наши путешественники увидели в пуне, вигонь, бесспорно, самая изящная и красивая. Сложением она похожа на антилопу66, но шерсть ее имеет особый оттенок, который перуанцы так и называют «цветом вигони». Это оранжевый цвет, приближающийся к окраске трехцветных кошек; но шерсть вигони оранжевая только на спине, на груди же и на животе она белая. Мясо вигони удивительно вкусно, а шерсть еще тоньше, чем у альпаки, и ценится вчетверо дороже. Из нее вырабатывают шляпы и ткани, которые носили сами инки в период своего могущества.

Вигонь водится на возвышенных местах, но редко отваживается подниматься на крутые скалы, куда легко взбирается гуанако; ее копыто предназначено скорее для того, чтобы ступать по равнинам, густо поросшим травами, чем карабкаться по отвесным обнаженным склонам высоких гор. Вигонь водится стадами в восемнадцать-двадцать голов. Обычно все это самки под предводительством вожака-самца, который стоит на страже, пока они пасутся, и охраняет их с величайшим вниманием. При малейшем признаке какой бы то ни было опасности он издает резкий крик и бьет копытом о землю, предупреждая своих подруг. Все немедленно собираются вокруг него, вытянув шеи в направлении, откуда грозит опасность, и обращаются в бегство, сначала медленно, потом все быстрее и быстрее, между тем как самец остается в арьергарде и задерживается время от времени, чтобы прикрыть бегство стада.

В Андах существует несколько промежуточных пород, являющихся переходом от одной из этих разновидностей к другой; неоднократно их принимали за отдельные виды, но, разумеется, это неверно.

 

Глава IX. Охота на вигоней

Благодаря своему превосходному мясу и дорогой шерсти вигонь является желанной добычей для индейцев, которые систематически охотятся за ней. Способ, чаще всего применяемый для ловли этих животных, называется «чеку» и требует большого числа охотников. Обычно с этой целью собирается все население деревни, так как охота на вигонь не столько предмет развлечения, сколько источник довольно значительной прибыли; даже женщины участвуют в чеку; и для них находится достаточно дела: ведь охота длится целую неделю, а то и дольше, и им приходится готовить еду.

Взяв с собой длинные веревки, большое количество всяких тряпок и колья свыше метра длиною, охотники от пятидесяти до ста человек направляются в места, где водятся стада вигоней. Очутившись у цели, они вбивают колья в землю на расстоянии от четырех до пяти метров один от другого и таким образом устраивают ограду в виде круга, с поперечником в полтора километра с лишним. Между кольями, на высоте от шестидесяти до восьмидесяти сантиметров над землей, натягивают канат, к которому подвешивают разноцветные лоскутья, развевающиеся от ветра во все стороны; круг этот в одном месте прерывается, образуя вход, имеющий около двухсот метров в ширину.

Индейцы, большинство которых сидит верхом, объезжают равнину и загоняют стада вигоней, стараясь направить их внутрь ограды; затем, спешившись и пользуясь в качестве оружия болами, а иногда просто хватая вигоней за задние ноги, охотники ловят глупых животных, останавливающихся перед мнимой преградой, которую они не решаются преодолеть. Иначе обстоит дело с гуанако, отлично понимающими, что протянутая веревка не в состоянии удержать их, и спокойно перепрыгивающими через нее; мало того, когда гуанако оказывается загнанным в ограду вместе с вигонями, он не только сам спасается бегством, но заражает своим примером и вигоней, так что охотники возвращаются к месту стоянки с пустыми руками.

Охота длится несколько дней, и веревки, лоскутья и колья кочуют с места на место, пока все вигони не будут переловлены до единой. После этого индейцы делят добычу и возвращаются домой. Впрочем, львиная доля добычи достается церкви: все шкуры вигоней, стоящие пять франков каждая, идут в пользу местного священника; и эта десятина представляет немалый доход, так как охотники нередко пригоняют от четырехсот до пятисот животных.

Существует и другой способ ловли вигоней. Искусный охотник может поймать животное один, и в таких случаях не должен платить священнику эту тяжелую подать. Наш вакеро, подзадоренный близостью стада, продолжавшего привлекать внимание гостей, не желал упустить случая похвастаться перед ними своей ловкостью и проворством и вместе с тем получить некоторый доход.

Он исчез на несколько минут и вскоре вернулся, облеченный в шкуру ламы, причем сделал это так хорошо, что вигони непременно должны были ошибиться.

Голова и шея ламы были туго набиты изнутри, так что держались сами; голова же вакеро была целиком спрятана в шкуре животного, причем глаза приходились на высоте груди мнимой ламы. Преобразившись таким образом, индеец захватил свое любимое оружие – болы. Мы уже упоминали об этом оружии, говоря о столкновении с разъяренным быком. Оно состоит из трех свинцовых или каменных ядер, из которых одно легче остальных. Каждое ядро прикреплено к толстому ремню, а иногда к веревке, сплетенной из жил вигони; три другие конца связаны вместе. Охотник берет в руку меньшее из трех ядер и вертит остальные два над своей головою до тех пор, пока они не приобретут нужную скорость; тогда он прицеливается и спускает болы, которые, описывая в воздухе быстрые круги, обвиваются со страшной силой вокруг первого предмета, попадающегося им навстречу. Как бы ни было сильно животное, но, если ноги его оказываются в одно мгновение спутанными такой веревкой, оно неминуемо падает на землю. Однако нужно обладать большой ловкостью и немалым опытом, чтобы болы попали в намеченную цель, и неловкий новичок легко может расшибить себе голову, вместо того чтобы свалить с ног животное.

Стадо вигоней мирно паслось в пятистах-шестистах метрах от хижины, в которой наши спутники провели ночь. Вакеро, с болами в руке, пробежал половину этого расстояния со всею быстротой, на какую был способен, и по мере приближения к стаду постепенно замедлил шаги. Мимо гуанако он прошел, не спугнув их, и это было хорошим началом. Вигони, видя, что их вожак спокоен, не проявляли ни малейших признаков тревоги. Этот вожак, находившийся впереди всего стада, выделялся как своими более крупными размерами, так и уверенной, горделивой поступью.

Именно к нему и направился вакеро, рассчитывая, что старый самец не сразу догадается об опасности. Однако животное насторожилось и, несколько раз ударив копытом о землю, испустило пронзительный крик. Стадо уже было готово обратиться в бегство, как вдруг вожак встал на дыбы, и в ту же минуту болы, описав несколько молниеносных кругов, обвились вокруг него, заставив его рухнуть на землю.

Что же сталось с быстроногими вигонями? Вы думаете, они умчались прочь от страшного охотника? Ничуть не бывало. Напротив, они возвратились назад, желая разделить участь своего вожака и покровителя. С жалобными криками они окружили его тесным кольцом. Теперь вакеро уже незачем было скрываться. Он уложил их по очереди, и ни одна не сделала ни малейшей попытки избегнуть смерти: все они погибли от ножа охотника.

Когда их агония кончилась и последний крик замер над равниной, наши путники услыхали только топот убегающих гуанако и обезумевших от страха альпака и лам.

Леон насчитал девятнадцать вигоней – все с колотыми ранами в боку. Индеец уверял, что это не первая его охота на вигоней и что всякий раз, когда ему удавалось уложить вожака, самки добровольно делили участь своего повелителя, позволяя убить себя без малейшего сопротивления.

 

Глава X. Поимка кондора

Вакеро с помощью Гуапо перевез на муле и лошади все девятнадцать туш к своему жилищу. Одну из них разрубили на части и немедленно зажарили, так как свежий воздух пуны пробудил аппетит наших путников.

Но все эти вигони, а также свежеободранная шкура быка, убитого накануне, вскоре привлекли внимание кондоров67 – огромных ястребов, которые, как вам известно, очень падки на всякую мертвечину. Четыре или пять крылатых хищников уже парили над головой вакеро, и тот спросил Леона, не желает ли он посмотреть, как ловят этих крупных птиц. Ответ Леона угадать нетрудно: никогда еще любопытство его не было так сильно возбуждено. «Неужели, – думал он, – можно поймать при помощи бол этих ястребов, которые никогда не подпускают к себе человека даже на расстояние ружейного выстрела?» Только когда они нажрутся до отвала падалью и не в состоянии лежать, только тогда их удается подстрелить или поймать живьем, но когда они голодны, это совсем немыслимо. Всевозможные уловки, к которым прибегают охотники, не приводят ни к чему и только усиливают природную подозрительность этих птиц.

В то время как другие породы ястреба охраняются законом, налагающим известное взыскание и штраф за истребление грифов68, которые считаются очень полезными птицами, так как поедают всякую падаль, голова кондора, наоборот, оценивается, как голова разбойника, потому что этот пернатый хищник наносит огромные убытки скотовладельцам: каждый кондор ежегодно пожирает внушительное количество ягнят, молодых альпака и лам. Кроме того, крупные перья кондора высоко ценятся в городах Южной Америки, благодаря чему кондор считается хорошей добычей, и охотники стараются не упустить его.

Взяв длинную веревку и взвалив свежую шкуру быка себе на плечи, вакеро предложил Гуапо последовать за ним и привести с собою обеих лошадей. Удалившись на довольно значительное расстояние от хижины, он подошел к вырытой в земле яме, очевидно, служившей ему уже в подобных случаях, и, опустившись в нее, растянулся на дне ее во всю длину, после чего накрылся бычьей шкурой, вывернув ее наизнанку, как будто для просушки.

Гуапо и лошади были оставлены здесь, чтобы обмануть кондоров, внимательно следивших с высоты за всем происходившим на равнине.

Однако вакеро так искусно спрятался в яме, что его невозможно было заметить, и, когда Гуапо удалился, уведя лошадей к хижине, кондоры не сомневались, что внизу осталась только растянутая на земле шкура, которую благодаря ее красному цвету они принимали за свежее мясо.

Вскоре они спустились, и самый крупный из них, бывший, без сомнения, и самым жадным, сел недалеко от вакеро. Не заметив ничего подозрительного, он мало-помалу приблизился и наконец вцепившись когтями в кожу, стал раздирать ее клювом. В это мгновение кожа вдруг приподнялась. Кондор взмахнул крыльями, намереваясь улететь, но тщетно: кто-то держал его за лапу. Остальные четыре ястреба взлетели и скрылись в высоте.

Леон думал, что вакеро сейчас выскочит из ямы, но хитрый охотник и не думал показываться: продолжая сидеть под шкурой, он старательно укрывал от пернатого хищника свою голову и плечи, так как знал, что ястреб при первой возможности выклевал бы ему глаза и, во всяком случае, разодрал бы когтями лицо.

Спрятавшись таким образом под кожей, вакеро привязал свою веревку к лапе кондора и кинулся бежать со всех ног. Хищник, почувствовав себя свободным, взвился кверху, не выпуская, однако, своей добычи.

Вакеро привязал свою веревку к лапе кондора и кинулся бежать со всех ног

У Леона вырвался возглас отчаяния: он думал, что кондор улетит совсем. Но вакеро держал другой конец веревки и благодаря упрямству ястреба, который не желал расставаться с окровавленной шкурой, скоро заставил его спуститься на землю, после чего при помощи Гуапо, не без труда и хитрости, продел кондору веревку в ноздри и, притащив его к хижине, привязал к колу.

 

Глава XI. Горная дорога

Охота на вигоней отняла немного времени, а поимка кондора и того меньше. Было еще очень рано, но дон Пабло торопился покинуть равнину, где его легко могли настигнуть враги, если бы только им посчастливилось напасть на его след. Сборы были недолги, и, взвалив на лам двух убитых вигоней, наши путники простились с вакеро и направились на восток.

К вечеру пуна была уже позади них, и они расположились на ночлег под скалой, выступавшей над ними в виде навеса. На следующее утро, едва взошло солнце, они снова тронулись в путь, направляясь в горы по дороге, становившейся час от часу труднее. Они спускались теперь по восточному склону Анд и через день-два надеялись добраться до опушки огромного леса, простиравшегося до побережья Атлантического океана. Они стремились скорее очутиться в девственной пуще, где единственными путями сообщения служат только реки и русла пересохших ручьев, где чаща местами совершенно непроходима, так что даже ягуар, преследуя свою добычу, вынужден перепрыгивать с одной вершины дерева на другую. Еще день, и дон Пабло рассчитывал с семьею проникнуть в «монтанью» – так ошибочно называется этот первобытный лес: ошибка тем более необъяснимая, что испанский язык чрезвычайно богат описательными терминами.

Несколько десятков диких индейцев, коренных жителей монтаньи, являются единственным населением этой обширной пустыни. Этих туземцев не сумели подчинить своей власти испанцы даже во времена своего могущества. Португальцы, живущие на противоположном берегу, не были счастливее в этом отношении. Время от времени тот или иной миссионер пытался обратить этих индейцев в католическую веру, но все его старания оказывались напрасными, и, если не принимать во внимание нескольких дорожных столбов да развалин давно покинутых миссий, монтанья представляет собою такую же неисследованную область, как и в ту пору, когда корабли Христофора Колумба69 впервые взбороздили поверхность Караибского моря70.

Испанцы никогда не могли утвердить там свое господство и основать колонию. Множество экспедиций отправлялось вдоль тамошних рек в надежде отыскать сказочную страну Маноа, властелин которой, по рассказам, каждое утро осыпал себя порошком из чистого золота, вследствие чего его называли «эльдорадо», что по-испански значит позолоченный. Но баснословная страна так и не была открыта, и испанские поселения не распространились по ту сторону Сиерры71 – гор, образующих первую цепь Анд, милях в двадцати-тридцати от больших городов, расположенных на возвышенных равнинах Перу.

Дон Пабло, таким образом, перешел границу цивилизованного мира; он мог еще встретить по дороге индейскую хижину, но ему было отлично известно, что человека белой расы там никогда не увидишь: он вступил в настоящую пустыню.

Какова же была эта пустыня? Знал ли он эти места, где ягуар, крокодил, вампир72, змеи и миллионы насекомых преграждают доступ человеку, оспаривая друг у друга эту девственную область? Он знал только, что беспощадный враг жаждал его крови, что он не мог возвратиться на родину, где его ждет неминуемая смерть, что имущество его конфисковано, что семья осталась без всяких средств и что у него была лишь одна надежда избежать преследователей: только удалившись в пустыню. Он жил весь настоящим, будущее не существовало для него.

Тропинка, по которой двигались наши путники, была проложена животными или индейцами, отважившимися выйти за пределы монтаньи. Она тянулась вдоль берега бурного потока, по всей вероятности, впавшего в одну из тех исполинских рек, которые берут свое начало на склонах Анд.

К вечеру дон Пабло с семьей достиг самой высокой части Кордильер73, и дорога, бывшая и до того очень утомительной, теперь стала еще труднее; узкая тропинка то взбиралась на отвесные скалы кручи, то сбегала вниз, в такие глубокие ущелья, что свет едва проникал туда.

Такие дороги, встречающиеся только в Андах, объясняются особым строением этой горной цепи, в которой сплошь и рядом попадаются так называемые кебрады, то есть расселины до двух тысяч футов глубины; глядя на эти пропасти, можно подумать, что тут провалилась целая гора; путешественнику не раз приходится спускаться на самое дно такой бездны по тропинке, прихотливо извивающейся вдоль склонов крутой скалы и в некоторых местах столь узкой, что мул с трудом находит, куда поставить копыто. Через такую пропасть, с бурлящим на дне ее шумным потоком, иногда переброшен мост, сооруженный из веревок и лиан и качающийся, точно гамак, под ногами путника, которого невольно охватывает головокружение.

Путешествуя по Европе среди мирной природы, нельзя составить себе даже отдаленного представления о дикой суровости здешних мест и о трудности продвижения по перуанским дорогам: переход через Альпы или Карпаты ничто по сравнению с переходом через Анды, и опасности, угрожающие там, бледнеют перед ежеминутным риском для жизни, с которым здесь приходится сталкиваться на каждом шагу. Мулы то и дело скользят на узких карнизах, проламывают хрупкие висячие мосты и скатываются в пропасть, увлекая за собою своих всадников, разбивающихся насмерть об острые скалы.

Подобные несчастья происходят постоянно, однако беспечность тамошних жителей такова, что даже в местах, где ездят очень часто, исправленный мост или дорога, содержащаяся в порядке, представляют редкое исключение: нужна настоятельная необходимость, чтобы обитатели Анд взялись за исправление сгнившего моста или починку карниза.

Но тропинка, которую выбрал дон Пабло, не была проложена человеком и не имела никаких мостов; иногда она пропадала перед потоком, через который приходилось перебираться вплавь с тем, чтобы потом влезать на утес, внезапно выраставший перед путниками и заслонявший от их взоров большую реку. Снова надо было думать о переправе, не зная, не приведет ли она выбившихся из сил беглецов в какой-нибудь неожиданный тупик.

 

Глава XII. Встреча над бездной

Изнемогая от усталости, наши путники должны были расположиться на ночлег в овраге, менее каменистом, чем другие, что давало им возможность растянуться и уснуть. Сделанный ими запас оки и «улуки» уже весь был израсходован, и на ужин у них оставалось только мясо вигони. В то время как животные нашли для себя прекрасную пищу в сочных, хотя и колючих листьях кактуса, дон Пабло напрасно осматривался кругом, желая отыскать какое-нибудь съедобное растение, которое могло бы заменить проголодавшимся путникам хлеб или картофель.

Ему пришел на помощь Гуапо: опытность индейца в этом случае была полезнее всей учености ботаника. Старый слуга указал дону Пабло на дикую агаву, мясистая сердцевина которой наряду с верхней частью корней представляет вкусное блюдо, особенно если варить ее с мясом.

Дикая агава в изобилии растет на скалистой почве и вообще в самых бесплодных местах. Если разрезать ее листья, из них вытекает большое количество сока, благодаря чему они являются настоящим сокровищем для путника, страдающего от жажды.

В равнинах Северной Америки племена апачей74, команчей75 и навахов76 варят их вместе с кониной, и это составляет их главную пищу. Часть апачей даже носит имя «мескалеров», так как на языке индейца это растение называется «мескаль». Во многих местностях Анд, где почва бесплодна, дикая агава – единственный представитель растительного царства. Несчастные полуголодные индейцы по необходимости употребляют ее в большом количестве, так что природа сама пришла на помощь человеку, чтобы он мог существовать в этой безлюдной пустыне.

На другой день, пройдя два-три километра, наши путешественники, поднявшись по одной из тех узких тропинок, о которой мы говорили в предыдущей главе, находились на высоте нескольких сот метров над потоком, протекавшим у подножия скалы. Налево поднималась темная скала порфира, растрескавшаяся во многих местах. Тропинка иногда суживалась настолько, что мул и лошадь могли ступать лишь с величайшим трудом.

Так как повороты среди скал не позволяют путешественникам видеть, что делается в нескольких шагах от них, то обыкновенно, приближаясь к таким рискованным местам, они издали кричат и останавливаются, выжидая ответа, чтобы убедиться, что дорога свободна. Бывают случаи, когда об этой необходимой предосторожности забывают, и тогда две вереницы мулов или лам сталкиваются над бездной. Легко представить себе ужасную сцену, разыгрывающуюся в подобных случаях. Единственный выход из положения – это одному из проводников развьючить своих животных и заставить их пятиться назад, пока они не дойдут до места, где тропинка расширяется настолько, что можно разойтись. Разумеется, дело не обходится без серьезных столкновений, которые влекут за собой сплошь и рядом роковые последствия.

Мул, на котором сидела донья Исидора с дочерью, шел впереди, за ним двигалась лошадь Леона, потом обе ламы, одна за другой, а шествие завершали Гуапо и дон Пабло.

Поток внизу со страшным ревом кидался с камня на камень. У всех кружилась голова, кроме индейца, с детства привыкшего к этим ужасным пропастям. Беглецы поднялись уже на самое высокое место дороги и находились как раз там, где она делала крутой поворот, за которым им ничего не было видно, как вдруг мул остановился в таком испуге, что у доньи Исидоры и ее дочери вырвался громкий крик ужаса. Дон Пабло тщетно пытался узнать у них, в чем дело: они не могли ничего объяснить. На сигнал, поданный им, также не последовало никакого ответа, и только через минуту из-за утеса появилась голова дикого быка, а вслед за ним и рога другого. Мул, понимая, как велика надвигавшаяся опасность, дрожал всем телом, цепляясь за край пропасти. Если чья-либо спасительная рука не явится ему на помощь, ему неизбежно предстояло погибнуть.

– Дайте мне ваши пистолеты! – крикнул индеец дону Пабло.

– Дайте мне ваши пистолеты!

И в тот момент, когда бык, опустив голову, готовился проложить себе дорогу, Гуапо проскользнул между ног ламы и лошади и стал перед мулом с оружием в руках.

Бык был разъярен, пена текла у него изо рта, глаза метали молнии. Раздался выстрел, потом топот ног о скалу и глухой шум падения тяжелого тела на дно пропасти. Второй выстрел – опять тот же конвульсивный топот, тот же глухой шум, и Гуапо, выбежав за выступ скалы, чтобы убедиться, нет ли там еще быков, тотчас возвратился, крича, что дорога свободна.

 

Глава XIII. Луч надежды

Два дня двигались беглецы по этой изнурительной дороге, как вдруг тропинка, по которой они пробирались, круто свернула в сторону и, уклонившись от русла потока, пересекла гребень высокой горы, образовывавшей прямой угол с главной горной цепью. Вскоре след ее совсем затерялся среди леса, покрывавшего «сехо де монтанья», – склон, по которому спускались наши путники.

Тропинка эта, совершенно пропадавшая среди кустов и густых зарослей лиан, несомненно, вела когда-то к какому-нибудь ныне покинутому жилищу, но буйная растительность давно уже стерла здесь всякий след человека. Гуапо приходилось то и дело прокладывать дорогу в чаще при помощи своего мачете – огромного ножа, который во всей испанской Америке является не только оружием защиты, но также заменяет топор при расчистке дороги, заросшей кустарниками.

Нельзя закрывать глаза на то обстоятельство, что испано-американцы, в том числе и мексиканцы77, сильно опустились в течение последнего столетия; сколько основанных ими учреждений, сколько построенных ими многолюдных городов пришли теперь в совершенный упадок, сколько некогда прекрасно возделанных плантаций в наши дни снова заросли дикой, хотя и роскошной, растительностью! Целые провинции отобраны у них опять индейцами, и можно не сомневаться, что, будь потомки Кортеса78 и Писарро предоставлены самим себе, не прошло бы и пятидесяти лет, как их изгнали бы из страны, покоренной их предками и каждая пядь которой обильно полита их кровью.

Этот захват родной земли туземцами угрожал уже большей части северномексиканских провинций, когда появились англоамериканцы – представители более сильного и многочисленного племени; только благодаря им удалось положить предел дальнейшим успехам дикарей.

Однако возвратимся к нашим беглецам.

Дон Пабло нисколько не удивился тому, что тропинка исчезла. Он это предвидел и давно уже приготовился к этому. Но где же найти ночлег? Вечер надвигался, и ламы страдали не столько от ходьбы, сколько от жары: они совершенно уже выбились из сил.

Когда наконец нашим путникам попалась навстречу маленькая лужайка, они остановились, разложили костер и принялись поджаривать кусок вигони. Ночь еще не наступила, когда ужин был окончен. Дон Пабло сидел молча и, по-видимому, находился во власти самых мрачных мыслей. Леона спала, положив голову на колени матери, Леон грустно задумался, заметив печальное лицо отца, а Гуапо возился с ламами. Вдруг донья Исидора повернулась к мужу и, пытаясь улыбнуться, произнесла:

– О чем ты печалишься, мой милый? Мы ведь теперь в полной безопасности: солдатам вице-короля не отыскать нас здесь.

– Ты права, – уныло ответил дон Пабло. – Они не явятся сюда, но разве в этом все дело? Выходит так, что мы избежали казни только для того, чтобы испытать тысячи, быть может, худших мучений. Нам придется жить, как дикарям, в этом лесу, подвергаться нападениям четвероногих хищников и свирепых индейцев, терпеть сильный голод и в конце концов умереть от него.

– Не говори так, – возразила жена. – Я никогда не слыхала о каких-либо жестокостях со стороны здешних индейцев. Зачем им причинять зло людям, которые желают им только добра и которые настолько беспомощны, что не могут вредить им, если бы даже хотели? Что касается голодной смерти, то разве в этом лесу мало разных плодов и съедобных кореньев? Ты ведь отлично сам знаешь это. Прошу тебя, не падай духом и не бойся ничего.

Эти утешительные слова успокоили немного дона Пабло. Он почувствовал, что к нему возвращается надежда, и горячо обнял жену. Затем, приняв, по-видимому, определенное решение, он поднялся и влез на дерево, у подножия которого сидела донья Исидора. Там он внимательно осмотрелся кругом и вдруг радостно вскрикнул. Тщетно окликала его донья Исидора, желая узнать, в чем дело. Погруженный в свои мысли, дон Пабло как будто не слышал ничего и спустился на землю, лишь когда солнце скрылось за горизонтом.

– Что это за тайна? – спросила его жена полушутя, полусердито.

– Никакой тайны нет, моя дорогая! Прости, что я заставил тебя ждать, но сейчас я тебе все расскажу.

Исидора и дети уселись рядом с доном Пабло на стволе дерева, которое только что срубил Гуапо, чтобы развести костер. Наши путники находились в местности, где водятся ягуары, так что приходилось всю ночь поддерживать яркий огонь, чтобы отпугивать этих хищников.

– Ты была права, – продолжал дон Пабло, – отчаиваться было еще рано. Среди этой зеленой равнины, простирающейся во все стороны до самого горизонта, я заметил сверкающую поверхность большой реки, текущей на северо-восток. Мое сердце радостно забилось, так как это может быть только та самая река, существование которой столько раз брали под сомнение. Она была открыта, как мне передавали, одним миссионером, жившим в этих краях, но никаких точных сведений об этом не удавалось получить, потому что миссия, к которой он принадлежал, была разрушена до основания, и сам он пропал без вести. Но я вполне убежден, что это именно та река и что она впадает в Амазонку. Под влиянием этого я сначала было решил, что надо соорудить плот, спустить его на эту реку и таким образом добраться до Амазонки. Там, у устья ее, расположены португальские поселения, город Пара79, где мы будем в полной безопасности.

Однако, поразмыслив как следует, я пришел к заключению, что это было бы слишком необдуманным поступком. Ведь у нас нет никаких средств. На что же мы стали бы жить в Паре или в каком-нибудь другом городе, если бы даже и добрались туда благополучно? Кроме того, нам ведь надо питаться и в пути. Передо мной открывалась печальная перспектива умереть с голоду в пустыне или заниматься нищенством на улицах большого города.

Я невольно отвел глаза в сторону, чтобы не видеть этой скорбной картины, и вдруг заметил верхушки целой группы хинных деревьев, розоватая листва которых резко выделялась на общем фоне зелени, и мысль моя сразу заработала в другом направлении. Деревья эти находятся недалеко отсюда и занимают площадь не менее одного акра. Это еще сильнее обрадовало меня, так как ты знаешь, что кора этого дерева под названием хины является прекрасным средством против лихорадки. Мы потеряли все свое состояние, подумал я, но неусыпным трудом мы снова вернем его. Я сделаюсь «каскарильером». С помощью Гуапо мы наберем достаточное количество этой коры и, сделав внушительный запас, построим плот, как я и раньше хотел. Но на этот раз мы явимся в порт не как нищие, вынужденные, чтобы жить, обращаться к милосердию других, а с капиталом, который можно будет затем еще увеличить.

Оставался все еще вопрос о пропитании. Я стал внимательно всматриваться вокруг себя и заметил футах в пятистах ниже того места, где мы находимся, небольшую долину на берегу ручья. Там мне удалось разглядеть блестящие листья бананового дерева и знакомые очертания юкки80, а это служит несомненным признаком, что там есть теперь или, по крайней мере, существовала раньше какая-то ферма или миссия. Однако, что бы там ни оказалось, мы отныне обеспечены пищей, и, главное, все это находится тут же, рядом с хинными деревьями.

– О, взгляните! – воскликнул вдруг Леон, сорвавшись с места. – Какой большой крест вон там, среди деревьев!

Дон Пабло с женой направились в то место, куда указывал Леон, и действительно увидали деревянный, покрытый плесенью крест.

 

Глава XIV. Покинутая миссия

Все семейство уснуло безмятежным сном, успокоенное близостью заброшенного человеческого жилища; вокруг него, думали они, по всей вероятности, находился возделанный участок земли, на котором, должно быть, сохранились до настоящего дня необходимые для жизни злаки и растения. Правда, монтанья изобилует множеством деревьев, плоды которых могут быть употреблены в пищу, множеством растений со съедобными корнями, но все это не так легко найти; иногда можно проблуждать и несколько дней по лесу, пока не натолкнешься на них, не говоря уже о том, что во многих местах лес совершенно непроходим, и пробраться сквозь девственную пущу можно лишь по рекам. Дикие заросли там так густы, что ни о какой охоте не может быть и речи; к тому же Гуапо и дон Пабло не имели при себе никаких охотничьих принадлежностей и должны были бы отказаться от преследования дичи, если бы даже им и посчастливилось встретить ее.

Деревянный крест был несомненным доказательством того, что миссия находилась где-то поблизости, и дон Пабло, поднявшись на рассвете, снова взлез на дерево, которое служило ему для наблюдений накануне, потому что, не имея компаса, чрезвычайно трудно ориентироваться в таком лесу, и сплошь и рядом случается, что, побродив в нем, путник к вечеру оказывается в том же месте, откуда вышел утром.

Внимательно обследовав расположение долины, дон Пабло и Леон навьючили обеих лам и оседлали лошадь и мула, между тем как Гуапо рубил своим мачете густой кустарник. Впрочем, ему недолго пришлось заниматься этим делом: проложив в чаще небольшую просеку, индеец наткнулся на следы тропинки, по которой можно было свободно двигаться, и меньше чем через час наши путники радостными возгласами приветствовали свое прибытие к месту, которое искали.

Перед ними, у самой воды, возвышались огромные банановые деревья с широкими шелковистыми листьями длиною в четыре-пять метров, с колоссальными гроздьями плодов, каждая из которых весила не меньше пятидесяти килограммов. Здесь было чем прокормиться нескольким сотням людей. Немного подальше, там, где почва была суше, росло не менее ценное дерево высотою от четырех до пяти метров и толщиною в кулак, – юкка, корень которой доставляет «кассаву», крахмалистое вещество, заменяющее жителям Южной Америки пшеничную муку.

Не только хлеб и бананы нашли здесь наши путешественники, но и множество различных плодов: манго81, гуайявы82, померанцы83, сладкие лимоны. Сахарный тростник84 раскинул шелковистые листья, покачивая под дуновением ветерка свои желтые колосья; рядом с ним росло кофейное дерево85 и какао86, из которого изготовляют шоколад. А это что за дерево, которое можно принять за апельсинное? Это один из видов остролиста, так называемый парагвайский чай. С сердцем, бьющимся от радости, осматривали наши путники это благодатное место, открывая на каждом шагу что-нибудь новое, вплоть до коки, – любимого растения Гуапо, который с восторгом отыскал ее.

По-видимому, какой-то монах посадил все эти деревья, старательно выращивая их, мечтая основать здесь, среди лесных дебрей, цветущее поселение. Затем наступили тяжелые времена – быть может, восстание Хуана Сантоса или Тунака Амару. Дикари обратили против священника всю ярость, которую внушали им белые, и миссия была сожжена дотла. От былых строений не осталось и следа, и, если бы не это разумное соединение на маленьком участке земли целого ряда полезных растений, эту плантацию можно было бы принять за простую лужайку и совершенно проглядеть ее среди первобытной чащи.

Отдав должную дань восхищения счастливому случаю, приведшему их сюда, беглецы принялись совещаться о том, что предстояло им делать. Все единогласно пришли к заключению, что прежде всего надо тут же построить дом и поселиться в нем, по крайней мере, на первое время.

Бедных лам пришлось убить. Как ни сожалел об этом Гуапо, очень привязавшийся к ним, но он знал, что они не могут жить в долине, где эти маловыносливые животные неизбежно погибли бы от жары. Мясо их, правда, было не слишком вкусно, но пока в распоряжении беглецов не было ничего лучшего, и оно имело известную ценность; шерсть и кожа их также могли быть употреблены с пользой. Все это, вместе взятое, решило судьбу обеих лам.

 

Глава XV. Гуако и коралловая змея

Гуапо сам выполнил эту неприятную обязанность. Содрав затем шкуру с бедных животных, он нарезал мясо узкими, тонкими ломтями, которые потом развесил для просушки на ветвях. Эта операция была необходима, чтобы заготовить мясо впрок, так как иначе оно немедленно испортилось бы, потому что у наших беглецов не было соли. Впрочем, к этому способу консервирования прибегают почти все испаноамериканцы, так как, несмотря на огромные запасы соли, которые находятся не только в земле, но и на поверхности ее и даже в целом ряде озер, в некоторых местах благодаря слабому развитию торговли население испытывает сильный недостаток соли.

Сушеная говядина называется у мексиканцев «техасо», и «чарки» – в Перу; баранина же, приготовленная таким образом, называется «чалона», и так как лама представляет собою разновидность барана, то наш индеец приготовлял чалону.

Остальные тоже не сидели в это время сложа руки. Дон Пабло и Леон расчищали место, где было предположено построить дом, а донья Исидора в первый раз в жизни стирала белье своими не привыкшими к этой работе руками; ей помогала маленькая Леона, всеми силами старавшаяся быть полезной своей матери.

– Где же они взяли мыло? – спросите вы. Но разве дон Пабло не был ботаником? По соседству росло мыльное дерево, которое индейцы называют «пара-пара»; ягоды его, если их растереть, дают мыльную пену, не уступающую своими свойствами самому лучшему мылу. Кроме того, Леон, играя ими, открыл, что они благодаря своей эластичности могут вполне заменить резиновые мячики.

Вечером все, довольные хорошо проведенным днем, сошлись отдохнуть на стволе срубленного дерева, рядом с местом, предназначенным для постройки дома. Донья Исидора сварила кофе (Гуапо, несмотря на поспешность, с которой они бежали, успел захватить необходимые кухонные принадлежности), и оно оказалось самого лучшего качества. Сок сахарного тростника служил для подслащивания ароматного напитка, а поджаренные бананы заменили до известной степени хлеб нашим путешественникам, к которым вместе с надеждой возвратилась и веселость.

Пересыпая этот импровизированный ужин шутками и остротами по поводу необходимых предметов, которых не хватало к столу, они вдруг услыхали голос, повторявший:

– Гуако, гуако.

– Кто-то тебя зовет, – сказал Леон индейцу.

Все стали прислушиваться.

– Гуако! – снова послышалось где-то поблизости.

– Это змеиная птица, – заметил Гуапо, который, проведя почти всю свою жизнь в лесу, знал голоса всех его обитателей.

– Змеиная птица? – заинтересовавшись, воскликнул Леон.

– Да, змеиная птица. Вот она, смотрите!

Леон увидал птицу величиною с голубя, похожую на сокола; судя по ее вилообразно раздвоенному, как у ласточки, хвосту, по форме тела и по полету, ее следовало отнести к породе небольших коршунов. С верхушки дерева, где она вначале сидела, птица вскоре стала спускаться с ветки на ветку, повторяя свой двусложный крик и не сводя глаз с какого-то предмета, находившегося на земле, и которого никто, кроме нее, не замечал.

Вскоре, однако, путешественники увидели на тропинке, уводившей к ручью, змею около метра длиною; тело пресмыкающегося, испещренное черными, красными и желтыми полосами, блестело при каждом движении; красный цвет преобладал над другими, откуда, вероятно, и пошло ее название.

– Коралловая змея!87 – в один голос вскрикнули Гуапо и дон Пабло.

Эта красивая змея – одно из самых ядовитых пресмыкающихся Южной Америки, и Гуапо знал это. Первой его мыслью было схватить палку и убить змею, но дон Пабло остановил его:

– Не торопись, посмотрим, что сделает птица.

Не успел он произнести эти слова, как гуако кинулся на змею с явным намерением вцепиться ей в шею, но пресмыкающееся свернулось и, сразу выпрямившись, с быстротой молнии бросилось на птицу, заставив ее отступить. Глаза змеи сверкали от ярости, пасть угрожающе разинулась.

Гуако возобновил атаку с другой стороны, но змея, не уступавшая птице в быстроте движений, немедленно переменила фронт. Тогда, потеряв всякую осторожность, гуако впился клювом и когтями в тело противника и, думая, что теперь уже наверняка одолеет его, снова накинулся на змею, решив схватить ее за горло прежде, чем та успеет защититься. Однако голова пресмыкающегося внезапно выпрямилась, точно на пружине, и смертоносное жало впилось в птицу, которая обратилась в бегство, испуская крики ярости и боли.

Все зрители этой сцены смотрели ей вслед, не сомневаясь, что она сейчас падет замертво, так как одного укуса коралловой змеи достаточно, чтобы в несколько минут убить человека.

Но птица оставила в покое змею только для того, чтобы устремиться к дереву, вокруг которого вилось какое-то ползучее растение. Гуако поспешно принялся пожирать его листья и, наевшись вдоволь, снова бросился к своему врагу, который все еще лежал на том же месте и в том же положении, что и прежде.

Борьба возобновилась с еще большей яростью: птица, уверенная в победе, нападала все смелей и смелей; змея противопоставляла ей мужество отчаяния. Наконец гуако нанес пресмыкающемуся сильный удар в голову и, схватив его за шею, взлетел на дерево, чтобы там съесть на свободе.

Гуапо был в восторге от этого зрелища, хотя оно не представляло для него ничего нового. Индеец кинулся к растению, листья которого ела птица, и, сорвав несколько штук, принес их дону Пабло. Тот, осмотрев их, нашел, что это листья растения, в просторечье называемого лианой гуако. Индеец не знал научного наименования растения, но целебные свойства его были ему известны: оно излечивало раны, нанесенные гремучей змеей88 и даже пятнистой ехидной89 – наиболее ядовитой из всех американских змей.

Набрав листьев этой лианы, он мелко нарезал их, завернул в тряпицу и с силой зажал в руке, пока оттуда не потек сок. Затем, концом ножа сделав себе несколько надрезов на груди и между пальцами рук и ног, он впустил в эти царапины чудодейственное зелье, потом остановил выступившую кровь, приложив к ранкам клочья ваты, снятой с хлопчатного дерева; окончив эту операцию, он пожевал еще немного листьев и вылил ложку выжатого из них сока. Проделав все это, он объявил, что не боится никаких змей.

Индеец предложил и всем остальным последовать его примеру, но они сначала отказались. Однако через несколько дней, убедившись, что им ежеминутно угрожает опасность быть укушенными той или иной ядовитой змеей, дон Пабло согласился со своим слугою, и Гуапо по очереди сделал прививку всем путешественникам.

Глава XVI. Пальмовый лес

На другом берегу реки находилась пальмовая роща, на которую Гуапо смотрел с вожделением, так как в этих жарких странах пальма – самый лучший материал для постройки жилища. К сожалению, пальм, которые росли в изобилии на противоположном берегу, не было и в помине на том участке, где решили строиться наши беглецы.

Река, довольно узкая до тех пор, вступив в долину, сразу сильно расширялась, превращаясь в настоящее озеро. Она была глубока и окружена неприступными скалистыми берегами. Правда, Гаупо плавал, как рыба, но дон Пабло и его сын, выросшие в городе, были очень плохими пловцами, а Гуапо был не в силах один срубить эти пальмы и переправить их на другой берег.

По зрелом обсуждении было решено перейти реку ниже, в том месте, где она сужается настолько, что можно было перебросить через нее какой-нибудь мосток.

Однако в распоряжении беглецов не было ни одной доски. Правда, на противоположном берегу росло великолепное хлопчатное дерево, но его еще надо было срубить. Привязав к плечу топор, Гуапо кинулся в воду и в одну минуту переплыл реку. Не теряя понапрасну времени, индеец стал наносить удар за ударом по стволу, причем делал это с таким расчетом, чтобы дерево упало в сторону реки. Бобры90 всегда поступают таким образом, а Гуапо, разумеется, был не глупее бобра.

Через полчаса хлопчатник, подрубленный у самого корня, с треском покачнулся; дон Пабло кинул индейцу свое лассо, и тот, привязав один конец к ветвям, перебросил другой, при помощи камня, назад дону Пабло. Раздались новые удары, и несколько времени спустя дерево с грохотом упало на землю; направляемое доном Пабло, оно уперлось верхушкой в противоположный берег, образовав нечто вроде висячего моста. Однако, несмотря на успех этой операции, переправа по такому мосту все же была довольно опасным делом; ствол хлопчатника представлял собою выпуклую поверхность, по которой скользила нога, а при взгляде на глубокую воду, бурлившую внизу, невольно могла закружиться голова. Тем не менее дон Пабло и Леон благополучно переправились на другой берег; Исидора же с дочерью остались на месте, занявшись приготовлением кассавы из корней юкки.

Дон Пабло, пораженный разнообразием пальмовых деревьев, объяснял его только тем, что это была плантация, некогда насажденная все тем же миссионером.

– Несомненно, – воскликнул дон Пабло, – этот человек был большим знатоком садоводства и предавался ему с жаром! Успел ли он обратить индейцев в христианство или нет, я не знаю, но он, очевидно, очень хотел им добра, так как нет, кажется, ни одного полезного дерева или растения, которого нельзя было бы встретить в этом уголке земного рая. Какие великолепные пальмы, и, главное, какое разнообразие!

Слово «пальма», обозначающее самые красивые деревья на свете, естественно, возбуждает любопытство людей, никогда не видевших их, и я уверен, что вы дорого заплатили бы за удовольствие взглянуть на эти великолепные колонны, увенчанные на вершинах огромными листьями. Разумеется, о них можно было бы многое рассказать вам, но, будь у меня даже достаточно времени, мне не хватило бы для этого места. Простое внешнее описание всех известных разновидностей пальм составило бы книгу толще этой, и все же это была бы лишь голая номенклатура, сухой перечень, не представляющий почти никакого интереса.

Сколько, по-вашему, существует различных пород этих деревьев? Около дюжины, скажете вы? Вы знаете понаслышке саговую пальму91, кокосовую92, финиковую93, капустную94 и думаете, что это все? Ну что ж, вы будете очень удивлены, если я сообщу вам, что есть не меньше шестисот различных видов, резко отличающихся друг от друга? Мало того, так как они произрастают в почти неисследованных странах, весьма вероятно, что их вдвое больше; в пользу этого предположения говорит и то обстоятельство, что каждая порода встречается только на небольшом пространстве, и ее не найти даже в ближайших к нему местностях.

Из шестисот известных видов половина приходится на Старый Свет, а остальные – на Америку, причем в восточном полушарии пальмы встречаются главным образом на островах, тогда как в Америке они произрастают преимущественно на материке. Деревья эти замечательны не только своей красотой, но и тем, что они доставляют человеку пищу и целый ряд полезных продуктов; есть племена, живущие почти исключительно соком и плодами некоторых пальм.

Так как естественные богатства страны оказывают значительное влияние на судьбы населяющего ее народа, то такие высокополезные растения, как пальмы, приобретают огромное значение. В частности, элаис, произрастающая в Африке, – в местности, где раньше шла усиленная торговля неграми, – приносит плод, из которого добывают пальмовое масло. Вначале масло это употреблялось только для приготовления мыла, но потом нашли, что оно вполне может заменить спермацет95 и воск, идущие на фабрикацию свечей. Это повлекло за собой усиление спроса на этот продукт, и негритянские князьки нашли более выгодным заставлять своих подданных добывать пальмовое масло, чем продавать их в рабство, в результате чего во многих местах торговля неграми совсем прекратилась. Таким образом, пальмовое дерево оказало большее влияние на разрешение вопроса о торговле неграми, чем соединенные усилия всех филантропов и правительств цивилизованных стран.

 

Глава XVII. Пальмовый дом

Первая пальма, привлекшая внимание дона Пабло, была патава; она принадлежит к породе виноплодника, многие виды которого произрастают в Южной Америке. Однако все они уступают в красоте патаве, ствол которой имеет в высоту до двадцати метров и завершается кроной красивых перистых листьев: у основания этих листьев находятся торчащие кверху иглы, около метра длиною. Эти иглы встречаются лишь на молодых пальмах, придавая им щетинистый вид, но потом, с течением времени, отпадают, и ствол дерева, прямой и гладкий, иногда доходящий до одного метра в обхвате, приобретает замечательно красивую форму.

Иглы патавы употребляются индейцами в качестве стрел для «сарбакана», который мы опишем впоследствии подробно. Плоды патавы темно-лилового цвета, величиною с большую сливу, имеют овальную форму; они растут огромными гроздьями и дают прекрасный напиток. Для этого их нужно только опустить в большой сосуд с горячей водой, которую через несколько минут заменяют холодной, после чего плоды растирают руками, чтобы отделить мякоть от косточек. Полученный сок сливается и в таком виде представляет собою прекрасный напиток, напоминающий по вкусу орехи со сливками.

Плоды другой пальмы – асаи, похожие на терн, дают также превосходный напиток фиолетового цвета, густой, как сливки; его очень любят португальцы, которые пьют его с хлебом из кассавы, как мы пьем молоко или кофе.

Но дон Пабло хотел срубить патаву не из-за ее плодов: он уже мысленно представлял себе, какие столбы и перекладины может доставить прямой, как стрела, ствол этого прекрасного дерева.

Гуапо принялся за дело и вскоре выполнил приказание дона Пабло, который тем временем стал подыскивать пальму меньших размеров, чтобы изготовить из нее балки и брусья. Он заметил катингу из породы асаи, о которой мы только что упоминали. Ствол катинги совершенно гладкий и довольно тонок, хотя в высоту она достигает тринадцати метров. Ее перистые листья немного напоминают листья патавы, но представляют собою ту особенность, что заключены как бы в трубку, откуда вырываются пышным пучком; трубка эта красного цвета и имеет несколько футов в длину. Плоды катинги образуют гроздья, которые растут у основания этой трубки и придают пальме своеобразный вид.

Другая особенность катинги, встречающаяся, впрочем, у многих других пород, состоит в том, что корни ее находятся частично над землею и соединяются друг с другом на некотором расстоянии от подножия ствола, образуя вокруг него конус. Из плодов катинги, более мелких, чем плоды настоящей асаи, также изготовляют напиток, причем некоторые даже предпочитают его напитку из патавы.

– Смотрите, – обратился индеец к дону Пабло, указывая на отдаленную часть леса, – вон там растет буссу, которая даст нам все, что нужно, чтобы настелить крышу.

Дон Пабло увидал приземистое искривленное дерево с кольчатым стволом, резко отличавшееся от всех пальм, росших в этом месте. Самое дерево было не выше четырех метров, но зато какая на нем была листва! Две-три дюжины исполинских листьев, каждый длиною метров в десять и шириною свыше полутора метров, возвышались почти перпендикулярно над вершиной этой странной пальмы. Чтобы воспользоваться листьями буссу в качестве черепицы, их разрезают пополам в продольном направлении и налагают друг на друга; нескольких листьев достаточно, чтобы покрыть целый дом, причем такая крыша может служить лет двенадцать.

Как высоко ценят индейцы листья этой пальмы, явствует из того, что в местностях, где буссу нет совсем, туземцы отправляются за ними в челноке и иногда тратят на это предприятие целую неделю. Волокнистое цветочное влагалище также идет в дело: из него изготовляют очень прочные мешочки, в которых индейцы держат краски, служащие для татуировки, а также, растягивая их, пользуются ими вместо шляпы. Гуапо тотчас же соорудил себе такой головной убор и тут же нарядился в него.

Оставалось только найти еще какую-нибудь пальму с мягкой древесиной, из которой можно было бы легко наколоть доски, планки и другие необходимые материалы. Для этой цели как нельзя лучше подходила пасюба – красивое дерево с гладким стволом высотою в двадцать пять метров; верхушка его заканчивается такой же трубкой, как у катинги, но не красной, а темно-зеленого цвета и более толстой, чем ствол, поддерживающий ее; листья, выходящие из этой трубки, хотя и перисты, но в остальном не имеют ничего общего с листьями катинги, так как они очень мелки и зазубрены на концах.

Самой замечательной особенностью пасюбы является конус, образованный ее надземными корнями; он бывает трех-четырех метров высоты, причем расстояние между отдельными корнями настолько велико, что человек свободно может пройти внутрь этой своеобразной пирамиды. Представьте себе только человека, выпрямившегося во весь рост среди пучка этих корней под стволом дерева, листья которого колышатся на высоте двадцати пяти метров над его головой.

Существует много различных видов пальм, принадлежащих к этой породе. Большинство из них приносит овальные плоды желтого или красного цвета, горькие и несъедобные, но сама древесина ценится чрезвычайно высоко, так как внутренний слой ее очень мягок и легко раскалывается.

Когда все необходимые деревья были срублены и начерно обтесаны, дон Пабло и Гуапо связали их при помощи лианы, носящей название «сипо», и соорудили из них нечто в роде плота, на который навалили целую кучу листьев буссу и множество плодов патавы и катинги. Индеец взошел на плот, чтобы переправиться на другой берег, а дон Пабло и Леон, перейдя по стволу хлопчатника, переброшенному через реку, поспели как раз вовремя, чтобы помочь Гуапо причалить.

На другой день наши изгнанники заложили фундамент дома, в следующий день возвели стены из бамбука, который в большом количестве рос в долине, а еще через день настелили крышу, после чего дом оказался вполне готовым для приема своих новых жильцов.

 

Глава XVIII. Тапир

Немного выше мы упоминали, что река, вступив в долину, расширялась, образуя нечто вроде озера или по меньшей мере большого пруда; посредине течение еще чувствовалось, но близ берегов вода была стоячая, и в ней, среди ирисов и кувшинок, распускалась виктория-регия – этот цветок несравненной красоты.

Каждый вечер, сидя за ужином, дон Пабло и его семья слышали доносившийся с озера звук, походивший на тот, который производит пловец, прыгая в воду и плескаясь в ней. К этим звукам время от времени присоединялись другие, напоминавшие хрюканье испуганной свиньи. Это было, конечно, животное, но какое именно? Быть может, аллигатор, как думало большинство. Однако, хотя эти пресмыкающиеся встречаются довольно часто в реках тропических стран, никто из беглецов не видел ни разу в этой реке аллигатора.

Днем не раздавалось ни плеска воды, ни хрюканья, так сильно интересовавших Леону и Леона, но с наступлением вечера эти странные звуки неизбежно возобновлялись. Леон обратил на них внимание Гуапо, и индеец объявил, что это тапир, приходящий по ночам купаться в реке и лакомиться корнями ириса и кувшинок, которые в большом количестве росли на берегу.

Если вы никогда не видели тапира, мне будет довольно трудно дать о нем ясное представление. Это животное, самое крупное из всех четвероногих Южной Америки, не походит ни на какое другое. Оно отчасти напоминает большого кабана, отчасти осла, но ниже ростом, чем осел, и уши у него значительно короче; хвост его представляет собою короткий обрубок, покрытый жесткой шерстью; кожа его, черновато-бурого цвета, почти лишена всякой растительности; нос его выдается вперед над нижней челюстью, образуя маленький подвижный хобот; короткая, прямая грива тапира спадает в виде челки ему на лоб и доходит до самых глаз. На передних ногах у него по четыре пальца, а на задних только по три; по размерам он приближается к очень толстому ослу и является самым тяжелым и неуклюжим животным, какое только можно себе представить.

Тапир – существо безобидное и для защиты никогда не прибегает к своим крепким челюстям, вооруженным сорока двумя зубами; когда на него нападают, он обращается в бегство, а если видит, что таким образом ему не спастись, он без сопротивления дает себя убить. Тапир живет совершенным отшельником, и лишь в редких случаях его удается встретить в сопровождении самки. Самка мечет всякий раз лишь одного детеныша, за которым нежно ухаживает, не отпуская его ни на шаг, пока он не подрастет настолько, что уже не нуждается в ее поддержке: в этот момент они расстаются, чтобы никогда не встретиться.

Неоднократно высказывалось мнение, будто тапир – земноводное животное, занимающее в Америке то же место, какое гиппопотам96 и носорог97 занимают в Старом Свете. Однако он гораздо меньше любит воду, чем гиппопотам, и хотя может оставаться под водою по нескольку минут и ищет себе пищу в реках, болотах и озерах, но все-таки большую часть времени проводит на суше. Днем он спит на куче опавших листьев в каком-нибудь сухом месте и покидает это логово только с наступлением темноты, но во время дождя выходит оттуда, не дожидаясь ночи. Подобно свиньям, он любит валяться в грязи, но никогда не входит в свое убежище, не выкупавшись предварительно в чистой воде.

К несчастью для себя, тапир имеет дурную привычку выходить из дому и возвращаться всегда по одной дороге; тропинка, проложенная им, через несколько дней уже ясно видна всем, и тогда нет ничего легче, как поймать его в западню.

Гуапо вскоре нашел след тапира, каждый вечер приходившего купаться в озере, и решил, не теряя времени напрасно, поймать животное. Подобно большинству своих соотечественников, он очень любил это неприятное на вкус мясо, вызывающее брезгливость у людей, даже не очень прихотливых; кроме того, ему нужна была, не знаю уж для какой цели, кожа тапира: она так толста, что из нее выделывают непроницаемые щиты, благодаря чему ее высоко ценят индейцы.

На следующее утро, час спустя после восхода солнца, Гуапо в сопровождении Леона отправился на охоту. Он не имел ни ружья, ни лука, и единственное, что он взял с собой, это был заступ и мачете. Леон недоумевал, зачем может понадобиться заступ, если тапир не живет в норе.

Они перешли мост, вступили в пальмовый лес и вскоре открыли след животного, оставившего на тинистой почве отпечаток своих пальцев. Следы были совершенно свежи, и это очень обрадовало индейца. Он остановился и, взяв заступ, начал рыть землю между двумя большими пальмами по самой середине тропинки, проложенной тапиром. Леон на листе буссу относил в сторону землю, которую Гуапо выбрасывал из ямы. Так они проработали около часу.

Когда яма оказалась достаточных размеров, Гуапо набрал тонких ветвей, положил их поперек рва и прикрыл листьями и травой так искусно, что даже лисица, при всей своей осторожности, не заподозрила бы западни.

Теперь оставалось только разбудить тапира. Гуапо знал, что он где-то недалеко, шагах в шестистах или восьмистах от места, где они находились. Посоветовав Леону хранить полное молчание, он осторожно направился к логову животного, пробираясь большей частью ползком и раздвигая ветви, чтобы не произвести ни малейшего шума. Леон последовал его примеру. Пройдя таким образом около четырехсот метров, они очутились перед небольшим холмиком, осыпанным опавшими листьями; взобравшись на это возвышение, Гуапо остановился, сделал несколько шагов, снова остановился и, знаком подозвав Леона, указал ему пальцем на густую чащу низкорослых кустов, в листве которых можно было разглядеть темно-бурую, совершенно неподвижную массу: это был спавший тапир.

Гуапо направился к нему с одной стороны, а Леон – с противоположной. В некотором расстоянии от животного они ускорили шаг и уже без всяких предосторожностей пошли прямо на тапира.

Когда они оказались в нескольких шагах от логова, послышался треск ломаемых сучьев, и оба увидали тапира, бежавшего галопом, с низко опущенной головой, как бегут иногда ослы.

Тапир мчался своей обычной дорогой, рассчитывая, что спасется от врагов, если прыгнет в реку. Гуапо и Леон преследовали его по пятам, но вскоре отстали и потеряли его из виду. Однако, подойдя к западне, индеец увидел тапира, барахтавшегося на дне ямы.

– Ну, теперь ты не уйдешь! – крикнул он и с мачете в руке прыгнул в ров.

– Ну, теперь ты не уйдешь!

Гуапо нисколько не боялся тапира, так как знал хорошо, что тот не кусается. Но он плохо рассчитал прыжок: у него поскользнулась нога, и он упал на зверя. Прежде чем индеец успел опомниться, тапир вскочил на него, как на ступеньку, и выбрался из ямы, оставив в ней Гуапо одного.

Леон бросился вперед, решив загородить дорогу в том месте, где она выходила к реке; по тапир мчался во весь опор, не обращая внимания ни на какие преграды, и сбил с ног Леона, так что тот откатился на несколько шагов в сторону. Прежде чем оба охотника оправились, раздался плеск воды, означавший, что тапир уже был вне опасности.

Леон испытывал сильнейшее разочарование, а Гуапо повесил нос; рассчитывая на свою опытность, индеец обещал Леону, что они поймают зверя, и теперь самолюбие старика было сильно задето. Но эта неудача только подогрела в нем желание завладеть тапиром, и, проходя близ реки, он угрожающе воскликнул:

– Ныряй, толстокожая дрянь! Ныряй, сколько хочешь, все равно ты попадешься мне в руки.

 

Глава XIX. Отравленные стрелы

Уязвленное самолюбие Гуапо побудило его позаботиться о новом оружии, которое в следующий раз обеспечило бы ему успех. Он уже давно собирался сделать себе «граватану» или сарбакан, называемый также «покуна», то есть духовое ружье, и даже раздобыл все необходимые для этого материалы, что, кстати сказать, далось ему нелегко. Прежде всего он нарезал ветвей пасюбы, но не той разновидности, о которой мы говорили выше, и из которой он с доном Пабло натесали досок для дома, а другой – небольшой пальмы, имеющей в высоту не больше семи метров и ствол которой не больше кулака.

Корни этого дерева, как и вообще у всех пальм этой породы, сходятся конусом над землей, но только на высоте нескольких дюймов.

Ветви, выбранные Гуапо, были различных размеров: одна была довольно толста, другая значительно тоньше, величиною с обыкновенную трость. Обе внутри были полы, так как Гуапо вынул из них сердцевину. Отмерив приблизительно три метра длины, индеец обрезал обе трубки и вставил тонкую в толстую таким образом, что между ними не оставалось свободного пространства. Благодаря этому двойная трубка получилась совершенно прямой, что имеет весьма существенное значение для сарбакана, не говоря уже о том, что это увеличивало прочность оружия.

Отполировав свою трубку корнем древовидного папоротника и придав ей зеркальную поверхность, индеец прикрепил к узкому концу ее деревянный мундштук, а к другому – зуб ламы вместо прицельной мушки. Затем в виде украшения индеец обмотал ствол с одного конца до другого блестящей корою лианы, и сарбакан, это драгоценное оружие туземцев, был готов.

Оставалось только сделать колчан и стрелы и достать яд, которым следовало напитать их, так как смертельна не сама рана, причиняемая сарбаканом, а отрава, проникающая в кровь вместе со стрелой. Стрелы могут быть изготовлены из тростника или дерева различных пород, но лучшим материалом для них служат иглы патавы, о которых мы говорили выше.

Эти иглы, имеющие часто до одного метра длины и поперечник с толстую железную проволоку, немного сплюснуты на конце и совершенно черного цвета. Гуапо перерезал их приблизительно пополам, тонко заострил и сделал на них насечки в семи-восьми сантиметрах от острия с таким расчетом, чтобы раненое животное, стараясь освободиться от стрелы, могло только сломать ее, не избавившись от отравленного острия. Противоположный конец он обмотал шелковистыми нитями хлопчатника, закрепив их волокном алоэ.

Теперь недоставало только яда, чтобы все было вполне готово. Гуапо знал в совершенстве все способы приготовления яда, что было довольно редко среди индейцев, где только «пиачам», то есть жрецам, занимающимся в то же время знахарством, одним известен этот секрет. Есть племена, где никто не знает этого, и, чтобы добыть яд для своих стрел, они предпринимают далекие путешествия и очень дорого платят за него.

Этот знаменитый яд известен под различными названиями, среди которых наиболее употребительны «кураре»98, «тикуна» и «вурали». Это одно из самых ядовитых веществ, которые когда-либо существовали. Проникая в кровь в результате простого укола, оно вызывает те же страшные последствия, как и явский «упас», но глотать его можно без всякого вреда. В то время как нет никакого противоядия, могущего спасти от ранения такою отравленною стрелою, индейцы принимают этот яд внутрь как одно из лучших желудочных средств.

Однажды Гуапо вернулся из лесу с охапкой небольших веток, с которых он оборвал мелкие, продолговатые, заостренные на конце листья бледно-зеленого цвета. Это была лиана кураре, иногда называемая «мавакуре». Очистив ветви от коры, он положил их на камень и стал растирать, пока не получил желтоватое тесто; тесто это он поместил в воронку, сделанную из листа банана и прикрытую листом буссу. Поставив воронку над сосудом, он налил в нее холодной воды, так что желтоватая жидкость стала стекать в сосуд. Когда вся вода прошла сквозь тесто, находившееся в воронке, Гуапо поставил сосуд на огонь и прибавил к ней немного жидкой камеди, извлеченной из больших листьев «киракагуэро», после чего кураре потерял свой желтоватый цвет и стал черным.

Яд был готов; Гуапо обмакнул в него несколько стрел и заботливо уложил их в свой бамбуковый колчан. Остаток яда он слил в маленькую тыквенную фляжку, вроде той, в которой держал известь для коки, и заткнул отверстие пробкой, вырезанной из сердцевины пальмы.

Основываясь на рассказах миссионеров, долго считали, что пары кураре вредны и что поэтому индейцы поручали изготовление кураре старухам, жизнь которых уже не имела никакой цены и которые падали жертвами этой опасной работы. Индейцы, как было выше упомянуто, безопасно глотают кураре, употребляя его в качестве тонического средства, и Гуапо несколько раз попробовал его на вкус, чтобы по горечи жидкости узнать, достаточно ли сгустился яд.

Смертоносная отрава, которой индейцы Южной Америки пропитывают свои стрелы, не всегда приготовляется из мавакуры: некоторые употребляют корень, называемый «кураре де раиц», другие делают смесь из сока амбихуаски, табаку и красного перца, прибавляя к ней кору барбаско, а также растение, известное под названием «сарпанго». Из всех этих веществ наиболее сильным ядом является амбихуаска, но она неудобна тем, что приготовление ее очень сложно и требует большого труда.

Едва успел Гуапо закупорить фляжку с ядом, как в воздухе послышалось щебетание, смешанное с пронзительными криками. Все посмотрели наверх и увидали над своими головами целую стаю крупных птиц, которые вдруг опустились и уселись на вершине высокого дерева. Там они продолжали свою беседу, но уже не так шумно, и начали перебегать с ветки на ветку, принимая в то же время странные позы, а именно, свисая спиною вниз и брюшком вверх. Оперение у них на всем теле было синего цвета, с металлическим оттенком, а клюв белый; в длину они имели до пятидесяти сантиметров. Это были ара, или мекао.

Наш индеец, не говоря ни слова, схватил свой сарбакан и стрелы и прокрался кустарниками к дереву, на котором сидели птицы. Там он несколько минут оставался в неподвижности, затем, вложив стрелу в сарбакан, поднял это оружие, поднес его к губам, держа один конец близ самого рта, что требовало немалой сноровки, так как трубка была очень длинна. Затем, набрав побольше воздуха в легкие, он дунул в трубу, и в то же мгновение один из мекао начал вытаскивать клювом стрелу, впившуюся ему в бок; однако, несмотря на все его усилия, острие осталось в ране. Минуты две спустя птица затрепыхалась, потеряла равновесие и, повисев немного на дереве, упала на землю, между тем как Гуапо, вложив новую стрелу в сарбакан, наметил следующую жертву. Эта картина повторялась, пока все птицы не были перебиты. Леон подбежал, чтобы помочь индейцу подобрать добычу, и насчитал не меньше шестнадцати штук. Даже этого небольшого промежутка времени оказалось достаточно, чтобы убить их.

Индейцы предпочитают сарбакан ружью, и причина этого довольно ясная. При первом выстреле все птицы, оставшиеся в живых, без всякого сомнения, улетели бы. Кроме того, убить одним выстрелом мекао, сидящих на вершине дерева, очень трудно, тогда как при помощи сарбакана стрела не только бесшумно взлетает на высоту тридцати-сорока метров, но даже самой легкой раны достаточно, чтобы повлечь за собою смерть. Из этого оружия легче попасть в предмет, находящийся на известной высоте, даже в совершенно вертикальном положении, чем в каком бы то ни было другом направлении, почему индеец, не боясь промахнуться, охотнее стреляет в птицу, сидящую на вершине дерева, чем на низкорослом кусте.

Как мы уже упоминали, кураре можно глотать без всякого вреда, а тем более можно есть дичь, убитую стрелой, отравленной этим ядом; в Южной Америке есть даже такие гастрономы, которые предпочитают дичь, погибшую от этого яда, и даже отравляют домашнюю птицу кураре, утверждая, что мясо приобретает от этого более приятный вкус.

 

Глава XX. Молочное дерево

Только успел Гуапо принести птиц, как маленькая Леона, игравшая на берегу озера, запыхавшись, прибежала с криком:

– Мама, я только что видела огромную свинью.

– Где, моя дорогая? – спросила Исидора, опасаясь, как бы девочка не приняла за свинью какое-нибудь другое животное.

– В пруде, среди кувшинок.

– Это тапир! – воскликнул Леон. – Каррамба! Это наш тапир!

Гуапо, который был занят ощипыванием птиц, при этих словах вскочил на ноги, подняв вокруг себя целое облако синих перьев.

– Где вы видели его, синьорита? – допытывался он у Леоны.

– Там, в озере, в нескольких шагах от берега.

Схватив свой сарбакан, Гуапо направился в указанное место; Леон, разумеется, не пожелал отстать от него. Добравшись до берега, индеец, кравшийся ползком, поднял голову и действительно увидел животное, стоявшее по грудь в воде. Тапир зубами и хоботом срывал корни ирисов и после недавнего приключения, по-видимому, чувствовал себя здесь в большей безопасности, чем где бы то ни было.

Сделав Леону знак не шевелиться, Гуапо снова пополз и скрылся из виду. Леон, затаив дыхание, не сводил взора с тапира. Бедное животное продолжало пастись, не подозревая об опасности. Вдруг оно вздрогнуло, прекратило есть, потом снова принялось рвать корни, но уже более вяло, затем еще раз остановилось, зашаталось и с громким плеском упало на дно. Кураре оказало свое действие: тапир был мертв.

Гуапо испустил протяжный торжествующий крик и, нырнув в воду, стал подталкивать тело тапира к берегу, где собрались все, с любопытством глядя на это редкое животное.

С помощью дона Пабло и Леона индеец дотащил его до дома и там тотчас снял с тапира кожу. Гуапо уже давно мечтал сделать себе из нее хорошие подошвы для сандалий и кое-какие другие нужные вещи. К ужину поджарили мясо тапира, но никто, кроме индейца, не пожелал прикоснуться к нему, отдав явное предпочтение мясу ара; поджаренное с луком и приправленное красным перцем, оно действительно оказалось превосходным блюдом.

Дом, сооруженный из пальмовых деревьев и бамбука, был совершенно закончен и обставлен мебелью благодаря непрерывным стараниям дона Пабло и Гуапо, работавших и после захода солнца над изготовлением целого ряда необходимых предметов и домашней утвари.

Но где же, спросите вы, брали они масло и свечи для освещения?

А вот где. Одна из самых красивых и высоких пальм, какие только существуют на свете, так называемое восковое дерево100, растет именно у подножия Анд. Воск, выделяемый этой пальмой, вытекает из ствола и горит ничуть не хуже пчелиного. Миссионеры в прежнее время употребляли его в большом количестве для изготовления церковных свечей. Кроме того, в Южной Америке произрастает еще другая пальма, доставляющая воск, так называемая карнауба; воск ее белого цвета и без малейшей примеси смолы отлагается на нижней стороне листьев.

Впрочем, если бы наши беглецы и не нашли этих двух пальм, они все же могли бы работать по ночам, так как из плодов патавы легко добывается масло, которое, не имея никакого запаха, легко горит и служит, таким образом, прекрасным материалом для освещения. Однако не только вопрос об освещении занимал бедных изгнанников. В местности, где им было суждено, быть может, долго укрываться от преследователей, не было ни залежей каменной соли, ни соленых озер, а в лесу нечего было рассчитывать встретить корову, козу или хотя бы ослицу; поэтому нашим поселенцам не хватало двух крайне необходимых продуктов: соли и молока. Недостаток молока, впрочем, возмещался соседством так называемого молочного дерева; прямой ствол его поднимался на большую высоту и был увенчан кроной крупных, продолговатых листьев, заостренных на конце, имевших больше тридцати сантиметров в длину. Плоды его, величиною с персик, съедобны и заключают в себе одну или две косточки. Древесина его очень ценится за свою прочность, твердость и плотность, но не в этом причина его широкой известности: оно обязано ею соку, который заключается в нем. Этот сок представляет собою густую молочную жидкость, приятную на вкус и столь же питательную, как и коровье молоко, которому многие его даже предпочитают. Собирают его, делая простой надрез на коре и подставляя сосуд, куда в изобилии стекает молочная жидкость, в особенности если проделать это утром, в час восхода солнца, так же как поступают с кленом, дающим сладкий сок, и с некоторыми другими деревьями.

Некоторые пьют это молоко в том виде, в каком оно вытекает из ствола; другие, находя его слишком густым, прежде чем пить, разбавляют его водой. С кофе или чаем оно превосходно; если оставить его открытым в сосуде, то на поверхности его появляется густой слой, который туземцы едят с удовольствием, называя его сыром. Другая особенность этого сока состоит в том, что он без всяких приготовлений может служить вместо клея; клей этот незаменим в столярном деле и принес большую пользу дону Пабло, когда тот занимался изготовлением мебели.

Нам остается еще рассказать, где наши изгнанники доставали соль, так как по сравнению с нею даже молоко играло второстепенную роль. Дело в том, мои юные читатели, что вы не отдаете себе отчета, до какой степени она необходима всем живым существам; в нормальных условиях, при которых она ценится не дороже песка, нельзя себе даже представить, какие страдания испытывают люди, лишенные соли; сплошь и рядом даже дикие животные совершают отдаленные путешествия к соленым озерам, которых так много в американских пустынях.

За соль дон Пабло и его семья согласны были бы отдать все, что имели: и сахар, и кофе, и бананы, и даже кассаву, из которой пекли хлеб. Они искали ее всюду. Поблизости от их жилья рос так называемый ахи или стручковый перец: они обильно посыпали им всякое блюдо, но эта приправа, разумеется, не могла заменить им соль.

Тут-то и пришло им на помощь знакомство Гуапо с местной природой. Индеец знал, что это драгоценное вещество можно добыть из плодов одной пальмы. Видя, что вся семья сильно страдает от недостатка соли и что отсутствие ее угрожает им всем даже болезнью, Гуапо поднялся на рассвете и переправился на другой берег реки. Там, в болотистой местности, погрузив корни в воду, росла небольшая пальма высотою метров в десять и ствол которой в обхвате был не толще тридцати сантиметров. Вершина ее поднималась над кроной перистых листьев, заканчиваясь острием; это была так называемая хара.

Овальные плоды ее желтоватого цвета, слегка сплюснутые, величиною с персик, свисали с веток большими гроздьями. Гуапо легко взлез на дерево по гладкому стволу и, набрав полный мешок этих плодов, возвратился домой.

Все недоумевали, зачем ему понадобились эти нестерпимо горькие плоды, но индеец, не отвечая ни на какие расспросы, развел большой огонь в очаге и кинул в него плоды хары. Когда они совершенно сгорели, оказалось, что их пепел, белый, как мука, имел вкус соли; хотя она была и не так хороша, как та, которую мы употребляем ежедневно, но все же вполне годилась для приготовления пищи.

 

Глава XXI. Гимнот и рыба-людоед

Приблизительно в ту же пору произошло событие, едва не окончившееся роковым образом для одного из членов маленькой семьи.

В тот день стояла сильная жара, и вода в реке манила к себе своей прохладой. Леон не мог устоять против желания выкупаться и, раздевшись, вошел в воду. Он был один, так как все остальные были заняты каждый своим делом.

Вначале ему пришлось пройти некоторое расстояние, потому что дно было слишком мелко. Постепенно оно становилось глубже, и Леон мог наконец броситься вплавь, желая усовершенствоваться в этом спорте, в котором Гуапо, казалось, не имел соперника; дон Пабло не только не препятствовал сыну в этом желании, но даже всячески поощрял его, считая это полезным здоровым занятием.

Доплыв до середины реки и легко держась на прозрачной поверхности, мальчик вдруг почувствовал сильную боль, по-видимому, вызванную укусом какого-то животного; в течение минуты это ощущение повторилось несколько раз и было так мучительно, что Леон не мог удержаться от крика.

На его отчаянный вопль прибежали родители, решив, что он тонет или что на него напал крокодил. Увидав, что он изо всех сил плывет к берегу и не заметив никакого пресмыкающегося, они немного успокоились.

На все вопросы, градом посыпавшиеся на него, Леон мог только ответить:

– Что-то кусает меня.

Действительно, вода вокруг него окрасилась кровью, при виде которой мать в ужасе взмолилась:

– Спасите его! Спасите его скорее!

Дон Пабло и Гуапо прыгнули в воду и через несколько мгновений подхватили Леона на руки. На теле мальчика было десять-двенадцать кровоточивших ран. Их нанесли маленькие рыбки пепельно-серого цвета на спине и оранжевого на брюшке и плавниках. Целою стаею эти хищники, широко разинув рты, преследовали свою жертву и, заметив, что она ускользнула от них, накинулись на ее спасителей, впиваясь им в ноги; к счастью, дону Пабло и индейцу оставалось сделать только несколько взмахов, чтобы оказаться на берегу.

– Это рыба-людоед, – сказал разозленный не на шутку Гуапо. – Но будьте покойны, Леон, я скоро отомщу за вас.

Мальчика перенесли в дом и только тогда убедились, насколько серьезны были его раны. Во многих местах кожа была совершенно содрана, и, если бы Леон был не так близко от берега, его, быть может, не удалось бы спасти: такая масса рыб набросилась на него.

Не раз бывало, что люди, на которых они нападали посреди широкой реки, погибали, не будучи в силах благодаря потери крови добраться до суши. Эти свирепые маленькие карибы, как их называют, – потому что слово «кариб» не что иное, как искаженное каннибал, то есть людоед, – скрываются на дне реки, не вызывая ничьих подозрений. Но, как только одна из них заметит добычу, она устремляется к ней, и достаточно одной только капле крови показаться из раны, как вся прожорливая стая в одно мгновение всплывает наверх, и тогда горе несчастному созданию, в чье тело впиваются их треугольные зубы.

Раны Леона, хотя и причиняли ему сильные страдания, сами по себе не были опасны, если не считать потери крови. Впрочем, Гуапо, на все руки мастер, помог и в этом деле. На одной из мимоз, росших в нескольких шагах от дома, находились гнезда зеленых муравьев; муравьи эти строят их из пуха, собираемого на красивом деревце из породы черноустников. Гуапо знал, что эти гнезда служат прекрасным средством, останавливающим кровь; дону Пабло тоже было известно, что индейцы употребляют их с этой целью. Он даже слышал, что гнезда зеленых муравьев действуют вернее, чем гнезда муравьев кайенских, которые в большом количестве вывозят в Европу. Гуапо принес вскоре несколько таких гнезд; их приложили к ранам Леона, и они тотчас закрылись, так что пострадавшему оставалось только запастись немного терпением, чтобы выздороветь совершенно.

В тот же вечер происшествие в другом роде указало нашим друзьям на новую опасность, таившуюся в водах озера.

Поужинав, вся семья сидела перед домом, наслаждаясь вечерней прохладой. Мул, выпущенный на свободу, не нашел ничего лучшего, как отправиться к реке на водопой. Он уже вошел в воду по самое брюхо, как вдруг совершенно погрузился в нег и, вынырнув, стал напрягать последние силы, чтобы выбраться на берег. Он сильно фыркал, его ноздри широко раздувались, глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Наконец он выбрался на сушу, но зашатался и в страшных судорогах упал на землю.

Никто не знал, чем объяснить эту внезапную болезнь, за исключением Гуапо, который заметил под животным нечто вроде водяной змеи зеленоватого цвета, метра в полтора длиною и до двенадцати сантиметров толщины; это был большой электрический угорь, так называемый тембладор, или гимнот. Теперь все стало ясно. Гимнот, укрывшийся под животом мула, прижался к нему всем телом, вследствие чего электрический разряд был очень силен; мул скоро оправился от толчка, но после этого случая его невозможно было загнать в реку; ни ласками, ни ударами кнута нельзя было заставить его даже приблизиться к берегу – так сильно был он напуган всем происшедшим.

Гуапо подумал об опасности, которой он подвергался, несколько раз переправляясь вплавь через реку, и вспомнил про обещание, данное Леону: отомстить за него карибам.

Отправившись в лес, он вернулся с двумя большими пучками кореньев; мелко изрубив их, он выжал из них ядовитый сок, известный под именем барбаско, которым часто пользуются южноамериканские индейцы при ловле рыбы.

Гуапо знал, что достаточное количество этого сока может убить всех гимнотов, карибов и прочих обитателей реки. Поднявшись к месту, где она начинала расширяться, он бросил отраву в воду, которая мало-помалу приобрела мутно-белый цвет. Не успел еще барбаско опуститься на дно, как на поверхности реки уже появились мертвые рыбки. За ними всплыли более крупные, и среди них несколько гимнотов, а вскоре, к великой радости Леона, целые сотни карибов с их бронзовыми жабрами и золотистыми брюшками.

Но не одна только жажда мести руководила Гуапо: он думал о том, каким вкусным блюдом он угостит все семейство, и так как у него уже были заготовлены большие сети для рыбной ловли, то он воспользовался случаем и набрал полную корзину всяких рыб, в особенности карибов, так как мясо этих маленьких хищников удивительно вкусно и нежно.

Леон мог теперь рассмотреть вблизи гимнотов, которые вместе с жизнью потеряли способность испускать электричество. Таким образом, озеро было очищено от всех вредных рыб, которые до тех пор водились в нем в изобилии, и его уже можно было переплывать без всяких опасений.

Уплетая за обе щеки карибов, индеец и Леон в тот же вечер со смехом вспоминали о своих приключениях, и в особенности о страхе, от которого все еще не мог избавиться бедный мальчик.

 

Глава XXII. Хинные деревья

Мы уже говорили, что дом дона Пабло был закончен и обставлен всем необходимым. В самом деле, если бы вы вошли в это жилище, вы увидали бы в нем плетенки, сделанные из пальмовых листьев, мешки из волокон буссу, наполненные шелковистым хлопком цеибы; хлопок этот предназначался для пряжи.

Вы нашли бы корзины всяких форм и размеров, сделанные из листьев пальмы, называемой иу, совсем не имеющей ствола; эти листья, длиной до четырех метров, растут прямо из земли.

Вы могли бы сесть здесь на пальмовые и бамбуковые стулья возле большого, красивого стола, покрытого, разумеется, не полотняной скатертью, но вполне заменяющими ее огромными шелковистыми листьями банана. В качестве посуды вам служили бы блюда, тарелки, чашки, бутылки, выделанные из особого рода тыквы, встречающейся только в этих краях. Вы увидели бы также сосуды, заостренные с одной стороны и похожие формой на лодку; это было не что иное, как околоцветники большой пальмы, называемой инага; она достигает тридцати четырех метров высоты, а перистые листья ее имеют в длину до семнадцати метров. Околоцветники этой пальмы так велики, что индейские женщины делают из них колыбели, в которых укладывают своих детей, древесина же ее так тверда и огнеупорна, что охотники выдалбливают из нее котелки, в которых варят пищу.

Кроме того, в доме была еще всякого рода утварь. В одном углу стоял валик, сплошь покрытый иглами. Он служил теркой для растирания в порошок юкки, из которой делали маниок; терка эта была не что иное, как кусок корня пасюбы, о котором мы говорили выше. Рядом лежала тапити – сумка конической формы, сплетенная из пальмовых волокон. К нижнему концу ее было приделано ушко, сквозь которое продели палку. В этой сумке выжимали сок из маниока для приготовления кассавы. С этой целью тапити вешают на крюк, крепко вбитый в стену, и нажимают на один конец палки, служащей рычагом, до тех пор, пока не выдавят всего сока из маниока. После этого муку ставят в печь и, когда она совершенно высохнет, пекут из нее хлеб – единственный вид хлеба, который употребляют в большей части Южной Америки… Осадок же на дне сосуда, в который стекает сок, выжатый из маниока, содержит в себе большое количество крахмала и известен под именем тапиоки.

Существуют два вида юкки: сладкая и горькая. Первую можно есть в сыром виде без малейшей опасности, вторая же причинила бы в таком случае немедленную смерть, так как заключающийся в ней сок – один из самых сильных растительных ядов. Поэтому при изготовлении кассавы необходимо внимательно следить за тем, чтобы дети или животные не попробовали смертоносной жидкости, вытекающей из тапити.

Что, пожалуй, больше всего поразило бы вас в жилище наших изгнанников, это полное отсутствие кроватей; заметим кстати, что в тропических областях Америки эта мебель, составляющая у нас необходимую принадлежность самой убогой обстановки, почти совершенно не известна. В этих жарких краях спать на кровати было бы сплошным мучением, так как насекомые и пресмыкающиеся не давали бы ни минуты покоя. Поэтому вместо кроватей и матрацов там пользуются гамаками; в доме дона Пабло их было пять; Гуапо сплел эти гамаки из листьев пальмы, называемой тукум, и развесил один внутри, а другие перед фасадом дома, крыша которого выступала вперед, образуя как бы веранду; на этой веранде все семейство собиралось по вечерам отдохнуть и насладиться прохладой.

Когда, наконец, жилище было обставлено всей необходимой мебелью и утварью, дон Пабло стал подумывать о том предмете, ради которого он поселился в этих местах. Внимательно осмотрев хинные деревья, он убедился, что они принадлежат к одной из лучших пород, именно к той, кора которой получила потом громкую известность под названием «каскарильи Куско». Есть двадцать, если не тридцать видов деревьев, кору которых продают под именем хины; среди них, конечно, есть и настоящие хинные деревья, но сплошь и рядом в партию такого товара подбавляют и примеси, не имеющие никакой ценности, – явление, лишний раз доказывающее, как мало развита честность в среде торговцев.

Порода деревьев, покрывавшая холмы по соседству с жилищем дона Пабло, была именно той разновидностью, которая дает наилучшую кору. Эти деревья достигают двадцати семи метров в высоту, а листья их, имеющие в длину до тринадцати сантиметров, отличаются красноватым оттенком и сильным блеском, вследствие чего их можно без труда заметить среди других деревьев. Эта своеобразная окраска листвы значительно облегчает работу искателей хинной коры, так называемых каскарильеров, – работу гораздо более тяжелую, чем это кажется на первый взгляд.

Дело в том, что хинные деревья не растут в большом количестве в одном месте, а разбросаны по всему лесу и перемешаны с совершенно чуждыми породами. Впрочем, это справедливо лишь по отношению к деревьям, растущим в монтанье, в то время как леса Северной Америки сплошь состоят из одной или двух пород, в южноамериканских лесах сталкиваешься с бесконечным разнообразием деревьев, что чрезвычайно усложняет поиск среди них той или иной разновидности и до сих пор мешает устройству лесопилен, потому что такой завод никогда не нашел бы на одном участке достаточное количество однородного леса. Но дону Пабло повезло во всех отношениях: не только качество хинных деревьев, росших поблизости от его жилища, оставляло желать ничего лучшего, но даже количество их превосходило всякие ожидания: хинные деревья занимали почти целый акр, и это было огромное состояние. Если бы он мог собрать сто тысяч фунтов коры и сплавить ее к устью Амазонки, это сразу сделало бы его богатым челевеком. Ободренный этой мыслью, дон Пабло решил немедленно взяться за работу, не задумываясь над тем, сколько времени придется потратить на нее.

 

Глава ХХIII. Ленивцы

Сделав все нужные приготовления, дон Пабло со всем семейством весело отправился к тому месту, где высились хинные деревья. Манча – так называется участок земли, где они растут, – находилась в нескольких сотнях шагов от жилища, почему лошадь и мула оставили в конюшне, насыпав им в виде корма плоды «мурумуру», пальмы особой породы, на которые они весьма охочи; свиньи и дикие кабаны также очень любят эти плоды, отыскивая их зерна даже в конском и коровьем помете; не брезгуют ими и черные коршуны, особенно когда бывают голодны.

Едва только начало светать, как наши каскарильеры вышли из дому, потому что в этих странах хороши только утренние и вечерние часы, – единственное время, когда можно работать, не страдая от зноя.

Дорога, по которой они шли, пролегала вдоль берега реки и привела их к рощице белоствольных деревьев с серебристой листвой. Очертаниями ствола и расположением ветвей они походили на пальмы, хотя и не принадлежали к этой породе; это были так называемые амбаибы, и дон Пабло очень быстро узнал их.

– Я нисколько не удивился бы, – заметил он, – если бы увидал на их ветвях странное животное, питающееся почти исключительно листьями этих деревьев.

– Ты говоришь, папа, о ленивце101 —спросил Леон, который успел прочесть не один том Бюфона.

– Да, – ответил дон Пабло. – Англичане называют его тихоходом или айем. Существует два-три вида ленивцев, которых французские натуралисты, по своему обыкновению, подразделили на отдельные породы, вопреки сходству нравов, свойственным этим своеобразным животным.

– Я читал у Бюфона, – сказал Леон, – что ленинец самое жалкое из всех созданий. Он будто бы не в состоянии перебраться с одного дерева на другое и всю жизнь проводит на одном; когда же он съедает на нем все листья, то, не желая утруждать себя спуском, он просто валится на землю, и, чтобы, пройти расстояние в два метра, ему требуется больше часа. Верно ли это, папа?

– Нет, дитя мое, все это сплошные выдумки. Правда, ай не слишком быстро передвигается по земле, но он, подобно орангутану 102 и другим лазающим обезьянам, и не предназначен природой для этого. Самое строение его тела достаточно ясно свидетельствует о том, что он приспособлен только для жизни на деревьях, по которым он лазает достаточно быстро, чтобы добывать себе пищу и удовлетворять всем своим потребностям. Он чувствует себя как нельзя лучше на ветвях или, вернее, под ветвями, потому что в противоположность белке и обезьянам ленивец двигается всегда спиной вниз; он делает это с легкостью, так как его длинные загнутые когти как будто нарочно созданы, чтобы обхватывать самые толстые сучья. В таком положении, благодаря своей чрезвычайно длинной шее с девятью позвонками – единственное явление у млекопитающих, – он легко достает листья, находящиеся поблизости; в этой же странной позе он и спит. Что же касается рассказов, будто ай проводит всю свою жизнь на одном дереве и валится с него, чтобы не спускаться по стволу, – все это басни, которым Бюфон слишком легкомысленно поверил. Хотя ленивец не спускается на землю, если может обойтись без этого, он, однако, свободно перебирается с дерева на дерево, и в тех случаях, когда ветви слишком удалены одна от другой, он отлично умеет пользоваться порывом ветра, который приближает их к нему, и, ухватываясь за них, «перекочевывает» куда хочет. Так как он никогда не испытывает жажды и может жить, питаясь одними листьями, он остается на дереве до тех пор, пока находи себе там, пищу.

– Но взгляните, – воскликнул, дон Пабло, – сколько амбаиб объедено дотла! Это мог сделать только ай!

– Ай! – повторил чей-то жалобный голос.

– Я так и думал! – воскликнул дон Пабло, рассмеявшись при виде удивленных физиономий своих спутников. – Это он и есть, он сам себя назвал.

Взглянув туда, куда указывал дон Пабло, все увидели небольшого зверька величиной с кошку, с грубой, шерстью цвета сухой травы; на спине у него было черное пятно с тускло-оранжевой каймой. Хвоста у него не было совсем, а круглая плоская мордочка также напоминала лицо человека, как и у большей части обезьян…

– А вот и другой! – воскликнул Леон, показывая пальцем на верхушку дерева, где действительно висел, уцепившись за ветку, второй ленивец, немного отличавшийся размерами от первого: вероятно, это была самка.

Вообще эти животные всегда встречаются парами. Оба ленивца, поняв, что их заметили, стали испускать свои жалобные крики, столь неприятные для слуха, что некоторые даже высказывают предположение, будто природа наделила ими это животное, как средством отпугивать врагов.

Дон Пабло думал пройти мимо, но Гуапо, которому хотелось зажарить себе на обед хоть одного из них, попросил подождать несколько минут, пока он поймает ленивца. Дерево было невысокое, и индеец свалил его несколькими ударами топора. Оба айя упали на землю вместе с амбаибой. Гуапо подошел к ним, соблюдая некоторые предосторожности, так как зверьки, по-видимому, решили защищаться, вопреки уверениям Бюфона, утверждающего, что они позволяют захватить себя без всякого сопротивления. Оба ленивца, лежа на спине, быстро махали в воздухе лапами и, несомненно, исцарапали бы не на шутку всякого, кто решил бы приблизиться к ним.

Но Гуапо поступил иначе. Отрезав две ветки, он кинул по одной из них на грудь каждого животного; несчастные ленивцы тотчас ухватились изо всех сил за сучья. Тогда индеец, отдав топор Леону, взял в каждую руку по ветви и понес, вместе с айями. Он решил пока не убивать их, потому что, по его словам, они вкуснее, если их зажарить сразу после того, как их зарезали.

Несчастные ленивцы тотчас ухватились изо всех сил за сучья

Наши каскарильеры отправились дальше и через несколько минут добрались до маленькой лужайки, метров в пятьдесят в ширину; Гуапо бросил ветви вместе с ленивцами прямо на землю и, как ни в чем не бывало, спокойно удалился.

– Разве они тебе уже не нужны? – с удивлением спросил Леон.

– Нет, – возразил Гуапо, – но не бойтесь: на обратном пути мы найдем их тут же. Если бы я унес их в лес, они могли бы взобраться на дерево, пока мы занимались бы своим делом, а теперь им понадобится не меньше шести часов, чтобы доползти до леса.

Дон Пабло рассмеялся и, прежде чем покинуть поляну, обратил внимание всех на конические бугры земли, воздвигнутые термитами, или белыми муравьями. Было рано, воздух еще не успел накалиться, и термиты еще не выходили из своих жилищ. Осмотрев внимательно эти исполинские муравейники, возвышавшиеся, словно солдатские палатки, на опушке, наши беглецы вошли в лес и вскоре очутились у подножия хинных деревьев.

 

Глава XXIV. Каскарильеры

Первый удар топора нанес Гуапо: это было началом работы, которая могла растянуться на несколько лет, и вместе с тем началом благосостояния тех, кто ее предпринимал. Когда первое дерево было срублено, индеец тотчас же взялся за второе, стараясь подсечь его как можно ближе к корню.

Дон Пабло между тем, вооружившись острым, хорошо отточенным ножом, сделал несколько параллельных надрезов вокруг ствола на определенном расстоянии один от другого, а потом одним продольным paзрезом пересек их под прямым углом; также поступил он и с ветвями. Эта операция была проделана поочередно над всеми деревьями, поваленными Гуапо. Дня через три или четыре кору предстояло удалить со ствола и ветвей, после чего, просушив ее на солнце, следовало перенести в сарай, специально выстроенный для этого возле дома.

Работа шла быстро и весело. Донья Исидора, сидя на поваленном стволе, следила с большим интересом за всем происходившим. Будущее рисовалось ей в самом радужном свете, а настоящее казалось уже не таким мрачным, как раньше.

Леона все время держалась подле Гуапо, и индеец, быстро орудуя своим топором, рассказывал ей всякие истории, одна занимательнее другой.

Леону нечего было делать в этот первый день; ему предстояло выждать, пока подсохнет кора; тогда он сумеет быть полезным, перенося ее на солнце или сопровождая мула, который будет перевозить ее в сарай. Но, так как это был мальчик очень живой, не способный ни минуты сидеть сложа руки, он отправился на лужайку взглянуть, что сталось с ленивцами: он не мог себе представить, чтобы животные, наделенные чувством самосохранения, не были в состоянии вырваться на свободу и пробежать двадцать-тридцать метров, отделявших их от их убежища.

Жалобные крики, которые он услыхал, приближаясь к месту, где Гуапо оставил обоих айев, во всяком случае доказывали, что ленивцы не успели уйти далеко; эти крики с каждой минутой становились все громче и громче. Между тем, айи не издали ни звука, когда Гуапо бросил их: чем же объяснялись эти душераздирающие вопли? Не напал ли на них новый враг? Вскоре Леон заметил обоих зверьков, но не увидел никого подле них. Однако несчастные создания все время в каких-то страшных судорогах катались по земле, испытывая, по-видимому, жесточайшие мучения.

«Вероятно, их ужалила змея», – подумал Леон, крайне удивленный этим зрелищем и не будучи в состоянии объяснить иным образом то, что происходило с ленивцами.

Желая проверить свои предположения, он, соблюдая все необходимые предосторожности, пробрался вдоль опушки до того места, где находились айи. К его величайшему удивлению, судороги и крики мало-помалу затихли, и бедные животные умерли.

Тогда Леону, не обнаружившему поблизости никакой змеи, пришла в голову новая мысль; он решил, что несчастные твари были голодны в тот момент, когда их поймал Гуапо, и наелись какого-нибудь ядовитого растения. Подойдя к трупам ленивцев, он с изумлением остановился в нескольких шагах от них: ему показалось, что вся трава движется вокруг них и что они сами покрыты какой-то движущейся корой.

– А! – воскликнул Леон, догадавшись наконец в чем дело. – Это белые муравьи!

Земля в буквальном смысле слова была покрыта, ими, так же как и трупы обоих животных; муравьи с жадностью разрывали их на мельчайшие части, унося добычу в свои темные убежища.

Леон с дрожью смотрел на это отвратительное зрелище. Он слышал, что термитам достаточно нескольких минут, чтобы растерзать и унести в свои норы труп любого, самого крупного животного. Желая проверить это, но вместе с тем боясь самому стать жертвой этих опасных насекомых, он влез на дерево, ветви которого, расположенные горизонтально, позволяли ему удобно усесться и наблюдать за всем, что происходит внизу.

Вскоре он заметил, что муравьи действовали в строго определенном порядке. В то время как одни правильно построенными колоннами направлялись от трупов к муравейнику, другие, выйдя оттуда такими же сомкнутыми рядами, двигались им навстречу и, взобравшись на трупы, заменяли тех, которые удалялись, нагруженные добычей. Каждый уносил то клочок мяса, то кусочек кожи, покрытый шерстью, причем Леона поразило, что груз размерами и весом значительно превосходил самое насекомое.

 

Глава XXV. Пума

103

и большой муравьед

Внезапно внимание мальчика, у которого уже закружилась голова от беспрерывного движения муравьев, было привлечено легким шумом, послышавшимся в листве; ветви кустарника заколыхались, и минуту спустя из них показался какой-то странный предмет цилиндрической формы, имевший в длину сантиметров сорок пять.

Никто, в том числе и Леон, не принял бы этот предмет за морду животного, если бы на верхней стороне его не находилась пара блестящих черных глаз и два коротких уха. Мало-помалу из чащи показалось и все туловище животного. Оно было ростом с большого ньюфаундленда104, но резко отличалось от него по форме.

Коричневатая шерсть его была длинна и очень груба; на плечах у него была широкая черная полоса с белой каймою; большой хвост, имевший в длину не меньше метра, покрытый густой шерстью, был приподнят кверху и загибался на спину. Но самой странной особенностью в наружности этого животного была его морда, которую Леон заметил прежде всего. В сравнении с нею морда борзой собаки показалась бы курносой; она была вдвое длиннее и тоньше и заканчивалась крошечным, совершенно беззубым ртом, не более трех сантиметров шириною.

Ноги животного также обращали на себя внимание. Задние были широки и сильны, однако казались короче передних, так как животное во время ходьбы опиралось на всю ступню, подобно медведю и некоторым другим четвероногим, так называемым стопоходящим. Передние лапы были совершенно другого устройства: четыре когтя на каждой из них не были выгнуты вперед, как у кошки или собаки, а вогнуты вовнутрь так, что животное, чтобы не ступать на них, ставило лапы боком, что мешало ему быстро двигаться и сообщало странный характер всей его походке. Когти его, приспособленные для разрывания земли, выпрямляются, когда это нужно, и в таком положении напоминают зубья на граблях.

Леон никогда не видел это странное животное, но он читал о нем в естественной истории и несколько раз встречал его изображение в книгах, поэтому он сразу узнал в нем иуруми, или большого муравьеда. Однако он не мог сообразить, что это за горб у него на спине, которого он ни разу не заметил на рисунках; к тому же пышный приподнятый хвост муравьеда мешал разглядеть этот нарост. Но вот животное, повернув голову назад, стряхнуло концом морды этот горб, и он упал на землю; тут Леон увидал, что это маленький муравьед, как две капли воды похожий на свою мать.

Самка сбросила детеныша у самого муравейника. Освободившись от коши, иуруми приблизился к одной из пирамид, встал на задние ноги и, прислонившись передними к коническому возвышению, он внимательно, по-видимому, рассматривал мельчайшие подробности, как будто стараясь открыть в этом сооружении его слабое место. Эти огромные конусы, построенные из земли и песка, так прочны, что только ломом и киркой можно пробить их. Но когти муравьеда не уступают этим орудиям, и наш иуруми, не колеблясь, приступил бы к делу, если бы, оглянувшись вокруг, не убедился, что все белые муравьи в этот момент были вне своего убежища.

Тогда, переменив ранее составленный план, животное возвратилось к тому месту, где оно сбросило детеныша, и частью подталкивая его мордой, частью направляя передними лапами, привело его к тропинке, по которой двигались обе колонны термитов. Там, распластавшись, на земле таким образом, что конец его морды подходил вплотную к движущейся цепи термитов, иуруми, которому во всех движениях подражал его детеныш, высунул язык, похожий на большого червяка и покрытый липкой слюной; через минуту муравьед втянул его обратно, сплошь усеянный муравьями.

Дважды в течение секунды этот язык, тридцати сантиметров длиною и в обхвате не толще гусиного пера, высовывался и втягивался обратно, захватывая всякий раз новую партию насекомых. Время от времени мать останавливалась, чтобы руководить детенышем в этой охоте, сильно занимавшей Леона. К сожалению, появление нового персонажа положило конец этому роскошному пиршеству.

Животное, смутившее покой иуруми, походило на большую кошку; желто-рыжая шерсть его была совершенно гладка, без малейшего рисунка; туловище длинное, голова круглая, с большими усами и блестящими глазами, сверкавшими в темноте.

Леон несколько раз видел это животное на улицах Куско, по которым его водили индейцы: это была пума, или безгривый американский лев. Те, которых водили индейцы, были уже приручены, но Леон слышал, что в диком состоянии пума опасна и свирепа. В некоторых местностях так оно и есть, тогда как в других это довольно пугливый зверь, который бежит при виде человека. Однако во время охоты, когда пуму преследуют, она оказывает отчаянное сопротивление, так что собакам и охотникам не раз приходится расплачиваться жизнью за малейшую неосторожность.

Леон нисколько не испугался муравьеда: он знал, что это животное не лазит по деревьям, хотя в Южной Америке есть две другие породы, – правда, более мелкие по величине, которые обладают этой способностью. Но при виде пумы его невольно охватил страх: пума легко взбирается по самому гладкому стволу, и, если бы ей вздумалось напасть на Леона, тому никогда не удалось бы спастись от нее.

Первой мыслью мальчика было спуститься на землю и кинуться к хинным деревьям, но пума шла как раз в том направлении, куда ему надо было бежать. Дерево, на котором он сидел, высилось одиноко на краю лужайки, и он не мог добраться до леса, не будучи замеченным своим страшным противников, который в два-три прыжка нагнал бы его. Оставалось только одно: притаиться на дереве в надежде, что пума, быть может, не обратит на него внимания. Это было единственное, на что мог рассчитывать Леон.

Оставалось только одно: притаиться на дереве в надежде, что пума, быть может, не обратит на него внимания

Однако нет никакого сомнения, что пума обнаружила бы его присутствие, если бы, выйдя на лужайку, она не заметила двух муравьедов. При виде их она остановилась, растянулась на земле и замерла в неподвижности, как кошка, собирающаяся наброситься на мышь. Как раз в эту минуту мать обернулась, желая что-то внушить своему детенышу; увидев пуму, она поднялась на задние лапы, вскинула детеныша себе на плечи и прислонилась спиной к одному из муравейников. В таком положении, защищая своим телом драгоценную ношу, она приготовилась встретить врага, уткнувшись мордой в грудь и прикрыв ее длинным хвостом, который она выставила вперед.

Пума сделала прыжок и перешла в атаку, но муравьед когтем оцарапал ей щеку, и эта рана, хотя и заставила пуму относиться с большей осторожностью к своему противнику, в то же время усилила ее ярость. Две-три новые попытки пумы также не привели ни к чему: всякий раз она напарывалась на острые когти иуруми. Однако муравьед не столько думал об отражении натиска противника, как о том, чтобы завлечь его в свои мощные объятия и раздавить, как это делают медведи; таков обычный способ защиты муравьеда, и пума, казалось, знавшая о нем, все время держалась настороже. Борьба продолжалась с одинаковым успехом для обеих сторон и, вероятно, затянулась бы надолго, если бы не неосторожность маленького муравьеда, который, пожелав узнать, что происходит, выглянул из-за спины матери. Пума немедленно завладела им и, подмяв под себя, в один миг раздробила ему череп своими мощными челюстями.

С этого момента мать потеряла всякую осторожность и, казалось, совершенно позабыла о страхе. Хвост ее опустился, и в то время, как она кинулась вперед, стараясь схватить пуму, та, более проворная, чем муравьед, ловким движением опрокинула своего противника на спину, вскочила на него и растерзала в клочья свою добычу. Несмотря на то что Леону было жалко бедного иуруми, он не посмел, однако, вмешаться в схватку и волей-неволей продолжал бы молча смотреть на то, как пума пожирала бедное животное, если бы острая боль, которую мальчик почувствовал в лодыжке, не заставила его громко вскрикнуть.

 

Глава XXVI. Нападение белых муравьев

Леон взглянул вниз, желая узнать, что причинило ему эту боль, и замер от ужаса: муравьи, окружив дерево, на котором он сидел, уже начали взбираться вверх; ствол со сказочной быстротой покрывался бесчисленным множеством насекомых. Некоторые уже всползли мальчику на ноги, и именно укус одного из них заставил его вскрикнуть.

Участь ленивцев, растерзанных термитами на его глазах, наполнила страхом все его существо. Продолжая кричать, он взобрался почти на самую верхушку дерева, но полчища насекомых неуклонно продолжали подниматься по стволу и вскоре должны были настигнуть свою жертву. Он уже собрался бежать, раздавив муравьев, которые попадутся ему на пути, но вспомнил о пуме и оглянулся в ее сторону. Трупы обоих муравьедов лежали на прежнем месте, но пумы там уже не было.

В первую минуту Леон подумал, что зверь, испуганный его криками, скрылся в лесу, но этой надежде вскоре суждено было рассеяться: он заметал пуму, крадущуюся в траве прямо к нему. Что делать? Через какое-нибудь мгновенье пума набросится на него. Леон счёл себя погибшим и не был даже в состоянии позвать на помощь: от страха у него совсем отнялся голос. Однако хищник не прыгнул на дерево, как ожидал того Леон, а снова лег и пополз на брюхе, ударяя себя хвостом по бокам и полуоткрыв пасть, красную от крови муравьедов. Было похоже на то, что пума придумывает способ поймать эту новую добычу и заранее наслаждается тонким и нежным вкусом человеческого мяса.

Вдруг Леон услыхал, что в воздухе что-то просвистело, точно стрела. Пума подскочила, неистово зарычала и стала зубами выдирать впившееся ей в бок острие. Новый свист – новая стрела, и вот уже раздаются хорошо знакомые голоса дона Пабло и Гуапо, которые прибежали на вопли Леона, один с топором, другой с сарбаканом.

Пума обратилась в бегство и уже достигла опушки леса, как вдруг зашаталась и упала наземь. Опасаясь, что яд окажется недостаточно сильным, дон Пабло топором рассек пуме череп, затем подошел к Леону, которого Гуапо, усадив к себе на плечи, торжественно нес домой.

Дон Пабло поволок за собой мертвую пуму, желая снять с нее ее красивую шкуру, а муравьедов предоставил поедать термитам, которые уже успели окружить их со всех сторон. Когда наши каскарильеры, окончив утреннюю работу, вернулись к обеду, – от обоих ленивцев и муравьедов осталось только несколько клочьев шерсти да обглоданные скелеты; все остальное муравьи успели уже унести в свои подземные кладовые.

По всей вероятности, стук топора разбудил муравьеда и заставил его выйти из логова, которое обычно он не покидает днем; та же причина, по-видимому, вызвала и пуму из ее убежища, хотя она чаще показывается днем, чем муравьед. Когда наши каскарильеры подходили к дому, Гуапо заметил муравьеда-самца, который, очевидно, также был разбужен и покинул свое ложе из сухих листьев. Индеец и не подумал убить его, но, решив позабавить всех любопытным зрелищем, спрятался в ветвях и произвел в них шелест, похожий на шум дождя, падающего с листьев.

Муравьед тотчас поднял свой пышный хвост и распустил его над головою наподобие зонтика. Тогда Гуапо приблизился к иуруми и повел его, точно козу или овечку, к самому дому. Он старался при этом не раздражать животное, потому что в таких случаях муравьед способен обратиться в бегство или даже накинуться на человека.

Мы видели, что иуруми – существо безобидное для тех, кто его не трогает, – оказывает вместе с тем мужественное сопротивление нападающему на него противнику. Он часто одерживает верх над оцелотом и мелкими хищниками из породы кошек. Нет никакого сомнения, что самка муравьеда, о которой выше шла речь, сумела бы справиться с пумой, если бы при ней не было детеныша.

Некоторые утверждают, что иуруми может задушить в своих мощных объятиях даже ягуара; этому, однако, верится с трудом, так как ягуар слишком сильное и проворное животное; мы склонны объяснить подобные рассказы сходством, существующим между этим хищником и другими его сородичами, напоминающими его окраской шерсти и живущими в тех же местах, хотя силой и отвагой они значительно уступают ему.

Кроме иуруми, в Южной Америке встречается еще две-три породы муравьедов. Эти разновидности резко отличаются своей внешностью и привычками от иуруми и, собственно говоря, должны были бы быть отнесены совсем к иной категории. Это прежде всего ползуны. Они питаются муравьями, строящими себе гнезда на ветвях деревьев, а также осами и пчелами. С этой целью природа снабдила их цепкими, бесшерстными хвостами, как у обезьян и двуутробок, – особенность, резко отличающая их от иуруми.

К ним прежде всего принадлежит тамандуа, имеющий в длину не больше метра и пятнадцати сантиметров, то есть вдвое меньше иуруми. Морда тамандуа много короче морды большого муравьеда, когти его также меньше, и расположение их иное, что позволяет ему не только лазить по деревьям, но вообще ступать увереннее и двигаться проворнее; шерсть его коротка и шелковиста, а хвост, как мы только что запоминали, голый и цепкий.

Обыкновенно тамандуа бывает тускло-желтого цвета, но иногда окраска его так резко меняется, что некоторые естествоиспытатели высказывали мнение, будто существует несколько отдельных разновидностей этого семейства. Большую часть времени тамандуа проводит на деревьях и к обычной пище прибавляет также пчелиный мед. Подобно иуруми, самка тамандуа мечет только одного детеныша, которого носит на спине, пока он не подрастет настолько, что сам может добывать себе пищу. Тамандуа называют также трехпалым муравьедом, так как у него только по три пальца на передних ногах, между тем как у иуруми их четыре.

Существует муравьед еще меньших размеров, у которого на передних ногах только по два пальца, почему его и называют двупалым. Этот зверек не больше серой белки; хвост у него цепкий, как у тамандуа, но в некоторых местах покрыт шерстью. Уцепившись им за ветку, он пользуется передними лапами, как руками, поднося пищу ко рту. Живет он на деревьях и питается пчелами и осами, в особенности их личинками. Язык у него не высовывается так сильно изо рта, как у других муравьедов.

Шерсть двупалого муравьеда блестяще-желтого цвета, с коричневыми тонами на спине, впрочем, окраска этого зверька бывает довольно разная, попадаются и снежно-белые экземпляры. Мех его мягок, шелковист и слегка завивается; хвост в кольцах – тех же цветов, что и на всем теле.

 

Глава XXVII. Муравьиный лев

Муравьи всюду неприятны, но в тропических странах более, чем где бы то ни было. Их прожорливость, их отталкивающая внешность, а главным образом боль, причиняемая их укусами, – они ведь не жалят, как осы, а кусают своими челюстями и вливают яд в нанесенную рану, – все это делает этих насекомых почти невыносимыми.

Не следует, однако, думать, что муравьи совершенно бесполезны и что природа, создавая их, не преследовала никакой цели. Что сталось бы без них с теми огромными количествами разлагающихся веществ, которые скопляются в целом ряде мест? Гниющие остатки растений и трупы животных вызвали бы появление чумы и других заразных болезней, если бы не муравьи, которые поедают все эти органические вещества, и перерабатывают их в своем теле.

Существует множество разновидностей муравьев, и большая часть их встречается в жарких странах; в этих же местностях они оказываются полезнее всего. Некоторые из этих видов отличаются такими интересными нравами, что есть немало естествоиспытателей, посвятивших всю жизнь изучению и описанию их.

У меня нет возможности изложить здесь все, что нам известно теперь об образе их жизни, который еще любопытнее, чем жизнь пчел. Я расскажу вам только об их необыкновенных постройках, об этих замечательных конусах, достигающих шести с половиной метров в высоту и которые так прочны, что дикий буйвол может взобраться на их вершину, нисколько не повредив их.

Другие муравейники бывают цилиндрической формы и не превышают одного-двух метров; мы уже говорили, что некоторые виды муравьев живут на деревьях, где они строят гнезда, подвешивая их на самых высоких ветвях; другие обитают в стволах старых деревьев, третьи, наконец, живут в подземных галереях, которые сами же сооружают.

Нравы каждой из этих пород способны вызвать у наблюдателя живейшее изумление; трудно даже поверить, каким образом эти крошечные существа проявляют столько ума, или, как это обычно называют, инстинкта.

Человек – далеко не единственный враг, которого им приходится опасаться, иначе они вскоре сделали бы землю необитаемой для него: они так быстро размножаются, что, если бы предоставить их самим себе, наша планета вскоре превратилась бы в сплошной муравейник.

К счастью, природа мудро позаботилась о том, чтобы положить предел чрезмерному размножению этих насекомых, создав им бесчисленное количество врагов.

Среди млекопитающих первое место в этом отношении занимает человек, не только истребляющий их с целью предохранить себя от их нападений, но в некоторых местностях также употребляющий их в пищу. Целый ряд индейских племен Южной Америки питается сушеными термитами, которых сначала растирают в тесто, а затем поджаривают на огне. Муравьи составляют единственную пищу муравьедов, так же как и ящеров, живущих в восточном полушарии. Уничтожают их в огромном количестве также птицы, змеи и ящерицы, и, что может показаться даже странным, они становятся добычей некоторых насекомых.

Однажды, оставшись одна с Леоной, донья Исидора рассказывала ей то, о чем я только что говорил. Мужчины работали в хинной роще, а мать с дочерью были заняты приготовлением обеда; они сидели перед дверью, потому что в жарких странах кухня большей частью устраивается под открытым небом. Донья Исидора сидела в тени огромного банана, занимаясь шитьем и в то же время присматривая за плитой, а Леона забавлялась тут же рядом соломинкой, поддразнивая муравьев.

После приключения с Леоном девочка испытывала к ним неодолимое отвращение, которое еще больше возросло после того, как один из них укусил ее накануне. По этому-то поводу Исидора и завела речь о муравьях; во время разговора ее взор упал на странное насекомое, ползавшее тут же на песке. Мать обратила на него внимание дочери, заметив, что оно имеет прямое отношение к предмету их беседы.

Это была гусеница, сантиметра в три длиной, с овальным туловищем и сплющенной головой, вооруженной двумя парами клещей, похожих на циркуль; ножки насекомого были чрезвычайно коротки и, по-видимому, не приносили ему особенной пользы, так как оно двигалось с большим трудом, да и то только пятясь назад. Окраска насекомого совершенно подходила под цвет песка, в котором оно копошилось, и, должно быть, Леона и не заметила бы его, если бы мать не указала ей.

– Что это такое? – спросила девочка, наклонившись к земле, чтобы получше рассмотреть странную гусеницу.

– Муравьиный лев, моя дорогая!

– Лев, мамочка? А я думала, что червяк.

– Ты права, но этот червяк, или, вернее, личинка, получил такое прозвище вследствие своей кровожадности, и если принять во внимание ее относительную величину, то это крошечное создание окажется сильнее и свирепее царя зверей.

– А почему его зовут муравьиным львом?

– Потому что он питается почти исключительно этими насекомыми.

– А как же он ловит их? Ведь он ползает так медленно, что ему за ними не угнаться.

– Это правда, а все же он умудряется справляться с этой задачей. Не всегда в жизни одерживает успех самый проворный. Пускай этот хищник неповоротлив, зато он хитер. Сядь здесь и наблюдай хорошенько за ним. Ты скоро увидишь, каким образом он ловит свою добычу.

И в ожидании, пока насекомое само не обнаружит свою тактику, донья Исидора прибавила:

– Муравьиный лев всего лишь личинка; вполне развитое насекомое, которое выйдет из нее, резко от нее отличается; оно имеет крылья и очень длинные ноги и принадлежит к семейству сетчатокрылых106, то есть таких насекомых, крылья которых испещрены жилками. Крылья эти, когда насекомое находится в состоянии покоя, сложены у него на спине и имеют вид кружева или сетки, откуда и происходит самое название семейства. Темные пятна, расположенные красивым узором на более светлом фоне, придают насекомому даже нарядный вид. Разнице в наружности между личинкой и развитым насекомым соответствует и разница в нравах. Вполне развитое насекомое живет только несколько дней, мирно порхая с цветка на цветок. Это самое безобидное из всех насекомых, тогда как муравьиный лев… Но вот, смотри сама.

И донья Исидора указала Леоне на гусеницу. Попятившись несколько назад, муравьиный лев начертил на земле своими клещами круг около семи сантиметров в диаметре и немедленно принялся рыть песок внутри этого круга, по-видимому, желая сделать ямку. С этой целью одной из передних лап он копал песок, подхватывал его своей плоской головой, как лопатой, и сильным толчком выбрасывал его за пределы круга. Когда попадался маленький камешек, насекомое брало его своими клещами и швыряло в сторону. Если же груз оказывался слишком тяжелым, оно взваливало его к себе на спину и вывозило за границу очерченного круга. В результате такой работы через час получилась ямка в виде воронки, такой же глубины, как и ширина отверстия.

Теперь оставалось только притаиться на дне этой западни и терпеливо поджидать свою жертву. Донья Исидора и Леона с живейшим интересом следили за всем происходившим. Муравьи в этом месте сновали по всем направлениям в поисках пищи. Вот один из них приблизился к ловушке, подошел к самому краю ее, заглянул вниз: нельзя ли там чем-нибудь поживиться? Ямка не так уж глубока, в конце концов из нее всегда можно выбраться. Что-то там копошится внутри. Посмотрим, что это такое. И жадная тварь наклоняется все больше и больше, колеблясь сделать решительный шаг. Но отступать и бежать назад уже поздно: таинственный предмет выпрямляется во весь свой рост, и вот уже целая туча песку вихрем налетает на неосторожного муравья, увлекая его в глубину бездны. Еще мгновение – и острые клещи муравьиного льва хватают его, и хищник высасывает муравья так, что от него остается только пустая оболочка, которую маленькое чудовище кладет себе на голову и выбрасывает из воронки.

Затем муравьиный лев снова замирает в своем логове и, зарывшись в песок, поджидает следующую жертву.

 

Глава XXVIII. Армадил и мертвый олень

Как раз в это время возвратился из лесу Леон, и сестра показала ему на западню, устроенную муравьиным львом. Но мальчик сам был в достаточной мере взволнован всем, что ему привелось видеть в лесу вместе с Гуапо и отцом, и сгорал от нетерпения рассказать сестре обо всем, чему он был свидетелем.

В это утро они открыли новую рощу хинных деревьев и, направляясь туда, наткнулись на дороге на труп большого оленя. Животное, по-видимому, умерло несколько дней назад, так как труп его раздуло до того, что олень стал вдвое больше своих обычных размеров: явление, которое всегда наблюдается в жарких странах, когда труп остается некоторое время на открытом воздухе.

Несколько густых деревьев, в тени которых он лежал, должно быть, укрыли его от проницательных взоров коршунов, так как эти птицы, несмотря на общераспространенное мнение, отыскивают падаль не посредством обоняния, а исключительно зрением. Однако казалось удивительным, что ни одно из животных, также питающихся падалью, не набрело на него, и это обстоятельство заставило дона Пабло призадуматься.

Что же касается индейца, он, очевидно, сразу догадался, в чем дело, и, направившись прямо к трупу, ударил по нему топором; к величайшему удивлению Леона и его отца, вздувшаяся туша издала не глухой звук, как они того ожидали, а сухой треск, причем кожа оленя лопнула, обнаружив совершенно обглоданный костяк.

– Это тату-пойю, – спокойно заметил Гуапо.

– Тату-пойю? – переспросил дон Пабло.

– Конечно, – подтвердил индеец, – вот и его нора; смотрите!

В самом деле, рядом с тем местом, где лежал мертвый олень, они увидали на земле большое отверстие, а в нескольких метрах от него еще такое же.

– Вот из этой дыры он вышел, – продолжал Гуапо. – Теперь его уже нет там. Мясо все уже съедено, кожа высохла, так что армадила давно и след простыл.

Дон Пабло с радостью ухватился за возможность проверить на деле все рассказы, которые он слышал о броненосцах. Эти животные роют землю с такой необыкновенной быстротой, что можно подумать, будто почва разверзается у них под ногами в ту минуту, когда их только успели заметить или когда они почуют какую-нибудь опасность для себя. Но так как зубы у них слабо развиты, а некоторые виды и совсем не имеют зубов, то их пища по необходимости состоит из мелких веществ, среди которых первое место занимает гниющее мясо. Обычно они делают подкоп, который дает им возможность подобраться к трупу снизу, с самой мягкой его части, прогрызть его, войти внутрь павшего животного и не вылезать оттуда до тех пор, пока от туши не останется лишь обглоданный костяк.

Наши каскарильеры продолжали свой путь, и дорогой дон Пабло стал расспрашивать Гуапо об армадилах, с привычками и образом жизни которых индеец был отлично знаком; он не раз охотился на них, как на лакомую дичь, потому что эти животные, хотя и питающиеся падалью, не внушали ему ни малейшей брезгливости. Надо заметить, что американцы даже белой расы не гнушаются армадилом, однако предпочитают те его разновидности, которые питаются лишь растениями. Армадилы же, живущие поблизости городов, часто забираются на кладбища и там без разбора пожирают все, что им ни попадется. Муравьев они уничтожают даже в большем количестве, чем муравьеды, потому что они проделывают в муравейнике не маленькое отверстие, как иуруми, а пробивают в нем широкую брешь и набрасываются на личинки. Для муравьев это является настоящей катастрофой, так как они заботятся о своих личинках больше, чем о поддержании собственной жизни, и, доведенные до отчаяния гибелью своего потомства, навсегда покидают свое убежище, обрекая себя на верную смерть.

Хотя армадилы и питаются падалью, тем не менее их мясо имеет приятный вкус, в противоположность тапиру, употребляющему в пищу только сочные растения, но мясо которого горько и жестко. Армадил напоминает вкусом молочного поросенка, и если его зажарить, не удаляя, как это делают индейцы, его брони, то из него получается более тонкое и нежное блюдо, чем из откормленной свиньи.

Гуапо не называл это животное армадилом, потому что армадил – слово испанское, уменьшительное от слова «армадо», что означает «вооруженный», так как армадил покрыт костяной или чешуйчатой броней, вроде тех панцирей, которые носили некогда рыцари. Индеец называл его тату-пойю. Животное это имеет шлем на голове, латы на спине, и оконечности его защищены нарукавниками и наколенниками. Эти своеобразные доспехи меняются в зависимости от того, к какому виду принадлежит животное, носящее их, между отдельными щитками, из которых состоит это вооружение, пробивается шерсть, покрывающая кожу животного.

Индеец, разумеется, не знал о том, что некогда люди носили такие же доспехи, как тату-пойю, но зато ему были известны не менее интересные подробности обо всех армадилах, встречающихся в этих краях.

Он рассказал Леону, что существуют тату величиною с крысу и другие, ростом не меньше барана. Одни из них, по его словам, двигаются медленно, другие быстрее человека; есть такие, которые еле выдаются над землею, так что их с трудом можно заметить и легко принять за маленькую неровность почвы (к этому виду принадлежал тот армадил, который провел подкоп к трупу оленя), но есть и другие, имеющие почти шарообразную форму и совершенно похожие на мяч.

 

Глава XXIX. Охота на армадила

Продолжая беседовать, дон Пабло и Гуапо подошли к хинным деревьям и начали работу с тем большим рвением, что эта новая манча оказалась еще богаче первой.

В нескольких шагах от нее находилась поляна, и, приближаясь к ней, они заметили там целую стаю черных коршунов, собравшихся вокруг трупа другого оленя. При первом же ударе топора коршуны улетели, но вскоре опять возвратились, потому что эти птицы совсем непугливы.

Во всем этом не было бы ничего удивительного, если бы не труп оленя, так как это был уже второй олень, которого в то утро они нашли мертвым. Кто бы мог убить их? Какой-нибудь хищный зверь? Но в таком случае почему же он их не сожрал? Или это была пума, которая сплошь и рядом умерщвляет больше животных, чем она может съесть?

Дон Пабло решил, что олени убиты стрелою индейца, и эта мысль сильно встревожила его. Ведь это служило бы доказательством неприятного соседства какого-нибудь враждебного племени индейцев, которые, возможно, уничтожат его плантации и поставят под угрозу самое существование его семьи. Гуапо давно ушел из монтаньи и не мог разуверить его в этом; он не знал, какое из постоянно кочующих индейских племен жило теперь в этой местности.

– Чунчо107, – сказал он, – также иногда заходят сюда.

Эти слова не могли рассеять страхов дона Пабло, так как чунчо – наиболее опасные из племен, обитающих в тамошних лесах; они ненавидят белых, мстительны и жестоки: это именно они неоднократно уничтожали до тла миссии. Если чунчо действительно поселились поблизости, то нашим беглецам определенно надо было быть готовыми к самым неприятным неожиданностям.

Впрочем, Гуапо не думал, чтобы это были индейцы; будь это так, он уже давно нашел бы какой-нибудь след их пребывания в этих краях; уверенность Гуапо успокоила и дона Пабло, который знал, что он может положиться вполне на верность своего слуги.

Немного времени спустя коршуны снова привлекли внимание наших каскарильеров. Вернувшись вторично, эти отвратительные птицы принялись жадно поедать разложившийся труп, но вдруг они все вспорхнули, видимо, очень испуганные, хотя кругом не было заметно ничего такого, что могло бы внушить им этот страх. Тем не менее они уселись в нескольких шагах от трупа, и по их вытянутым шеям легко было угадать, что причина их страха заключается в самом трупе.

Каскарильеры, не видя ничего, прекратили работу, решив наблюдать за коршунами; хищные птицы, оправившись от испуга, вернулись к добыче и принялись раздирать ее с прежней жадностью, но снова должны были отказаться от пиршества. И в этот раз, как и в предыдущий, ключ к загадке нашел Гуапо.

– Это тату-пойю.

– Где он? – спросил дон Пабло.

– Там, в трупе оленя.

Дон Пабло приблизился к мертвому животному и действительно увидел армадила, которого коршуны встретили на полпути: тату-пойю пожирал снизу труп, верхнюю часть которого расклевали птицы. Армадил продолжал лакомиться падалью, и коршуны, в которых жадность одержала верх над робостью, возвратились снова, на этот раз, по-видимому, не обращая внимания на непрошеного соучастника их пиршества. Однако мир и согласие царили между ними недолго. Что-то вызвало раздражение коршунов: быть может, армадил задел своей чешуей лапу одного из них, быть может, виною здесь было нечто другое, но крылатые хищники вдруг набросились на него. Тату-пойю, не имея возможности отразить нападение, ограничился тем, что пустил в ход свое всегдашнее орудие защиты: прижавшись к земле, животное целиком ушло под свою броню: в таком положении ему нечего было бояться когтей и клюва самого орла.

Коршуны, поняв бесполезность своих усилий, отказались от борьбы. Но если они и не имели возможности уничтожить армадила, в их власти было помешать ему разделять с ними трапезу; всякий раз, как только тату-пойю высовывал голову, чтобы отхватить кусок падали, на него налетал коршун, и армадилу приходилось снова прятаться в свою броню.

Убедившись, что здесь ему нечего делать, броненосец передними лапами стал разрывать землю и через несколько секунд исчез из виду, к крайнему изумлению коршунов, которые были поражены этим не меньше, чем встретив его в трупе оленя.

Едва кончилась эта сцена, как показались два других армадила; они приближались со стороны реки, огибая прибрежные скалы, примыкавшие к лужайке, на которой находились наши каскарильеры. Оба броненосца были крупными экземплярами той же породы; они торопились, желая воспользоваться хотя бы остатками трупа, прежде чем его расхватают совершенно. Но тут уже Гуапо не мог стерпеть: он любил жаркое из армадила и с топором в руке кинулся навстречу броненосцам; дон Пабло и Леон, которым эта охота доставляла удовольствие, последовали за ним.

Армадилы, которые не боялись коршунов, быстро повернули назад, едва заметили охотников. Гуапо ускорил шаги, догнал одного из броненосцев и успел схватить его за хвост как раз в ту минуту, когда тату-пойю собирался зарыться в землю; индеец хорошо знал, что он не извлечет его из ямы, но поклялся, что, по крайней мере, не даст ему возможности уйти глубже в землю.

Другой армадил, за которым погнались дон Пабло и Леон, добежал до края обрыва гораздо раньше их и остановился в нерешительности. Преследователи были очень довольны, что загнали животное в такое место, откуда оно, по их мнению, не сумеет узкользнуть: скала высотою метров в семнадцать была совершенно отвесная, и на ней не росло ни кустика, за который можно было бы уцепиться при спуске.

Они уже протянули руки, чтобы схватить армадила, как вдруг (представьте себе только удивление и разочарование обоих!) броненосец свернулся клубком, скатился по отвесному утесу вниз и, невредимо достигнув его подножия, скрылся в одной из расселин так быстро, что не удалось даже заметить, куда он девался.

Они уже протянули руки, чтобы схватить армадила…

Дон Пабло и Леон вернулись к Гуапо, который продолжал держать своего тату-пойю и давно уже звал их на помощь. Однако даже их соединенных усилий оказалось недостаточно, чтобы извлечь броненосца из ямы, хотя он только до половины зарылся в нее. Легче, казалось, оторвать хвост животного, чем сдвинуть его с места, и такие случаи неоднократно бывали с охотниками.

Поэтому наши каскарильеры решили действовать иначе: дон Пабло сменил Гуапо и держал броненосца, а индеец, раскопав землю вокруг животного, вытащил его из его убежища и, убив ударом топора по голове, отнес домой, где зажарил, не снимая с него брони.

 

Глава XXX. Оцелот

Все лето Гуапо, дон Пабло и даже Леон проработали над сбором хинной коры, не пропуская ни одного дня. Донья Исидора и Леона также не оставались праздными. Но кроме кухни и хлопот по хозяйству у них тоже было дело, обещавшее в будущем немалые выгоды: заготовление впрок ванили.

Несколько дней спустя после своего прибытия дон Пабло обнаружил в роще, находившейся позади сада, вьющееся растение, покрывавшее целый ряд деревьев. Оно походило немного на плющ и было усеяно зеленовато-желтыми цветами с белой полоской. В этой лиане он узнал ваниль – именно тот сорт, который французы называют «лек» и который ароматом превосходит все другие разновидности. Так как на каждом дереве было по нескольку лоз, он заключил, что растение это посажено теми же миссионерами, которым был обязан своим существованием сам сад.

Летом на смену цветам ванили появились стручки около тридцати сантиметров длиною, каждый не толще лебединого пера. Эти желтые стручки, слегка сплющенные и сморщенные, были наполнены мясистым веществом, окружавшим несчетное количество мелких зерен. Благодаря великолепному запаху, распространяемому ими, они ценятся чрезвычайно высоко – до пятисот франков за килограмм. Собиранием и заготовлением впрок этих-то стручков и были заняты большую часть дня донья Исидора с дочерью.

Они срывали стручки еще не совсем зрелыми и нанизывали их на нитку тем концом, который примыкает к стеблю; затем погружали на минуту в кипяток, благодаря чему они становились совершенно белыми, а потом развешивали на солнце, протягивая нитку между двумя деревьями. На другой день стручки слегка смазывали маслом при помощи бородки пера и обертывали каждый в отдельности в пропитанную маслом вату, для того чтобы не дать им прежде времени раскрыться.

Через несколько дней нитку выдергивали и продевали через другой конец; делалось это для того, чтобы дать возможность вытечь из стручьев клейкой жидкости, заключающейся в стебле. Донья Исидора и Леона, желая ускорить этот процесс, слегка нажимали пальцами на каждый стручок. Высыхая, стручки становились вдвое меньше и приобретали красновато-коричневый цвет. Тогда их вторично смазывали маслом и укладывали в маленькие плетенки, сделанные из пальмовых листьев.

Так донья Исидора и дочь ее не покладая рук работали для будущего благополучия семьи.

Однако, хотя эти занятия и вынуждали их проводить почти все время не удаляясь от дома, с ними также случались всякие неожиданные происшествия.

Однажды, когда Леона, сидя перед дверью, нанизывала на нитку ванильные стручки, а мать ее дома укладывала в плетенку уже готовые, девочка вдруг крикнула:

– Мама, мама! Иди скорее сюда! Посмотри, какая красивая кошка!

Донья Исидора немедленно выбежала на зов, боясь, что девочка приняла за кошку ягуара. Взглянув в том направлении, куда показывала Леона, она увидала на противоположном берегу животное с пятнистой шерстью, похожее на кошку, но гораздо больших размеров, хотя и меньше ягуара. Дикий зверь подошел к воде, как будто желая напиться, но, к величайшему ужасу доньи Исидоры, прыгнул в реку и, переплыв ее, направился прямо к их дому.

Бедная мать в ужасе схватила Леону за руку и, втащив ее в комнату, быстро захлопнула дверь; для большей безопасности донья Исидора забаррикадировала изнутри вход чем только могла – слабая защита от ягуара, который мог бы одним ударом своих мощных лап повалить легкую бамбуковую стену. Исидора была женщина мужественная и не растерялась. Решившись защищать свою жизнь и в особенности жизнь дочери, она взяла пистолеты дона Пабло, которые, как ей было известно, были заряжены, и стала таким образом, что ей сквозь щели между бамбуковыми жердями было видно все происходящее снаружи. Леона держалась вблизи нее, хотя сознавала, что ничем не может помочь матери.

Зверь уже выбрался на берег и в два прыжка очутился под навесом; там он на мгновение остановился, как будто желая ориентироваться. Он был не слишком велик, и это немного успокоило донью Исидору, хотя, разумеется, вид хищника был достаточно страшен: глаза тигра и оскаленные острые зубы могли внушить ужас кому угодно.

После минутной передышки он направился вокруг дома, внимательно осматривая стены с намерением найти в них отверстие, через которое он мог бы проникнуть внутрь. Донья Исидора следила за каждым его движением, приготовившись выстрелить, как только зверь перейдет в наступление.

В нескольких шагах от дома, мирно пощипывая траву, стоял привязанный к дереву мул. Неизвестно, встречал ли когда-либо хищник мула? Вероятнее всего, что нет, потому что, увидав его, с любопытством подошел к нему и стал обнюхивать его со всех сторон. Мул, страшно испугавшись, воспользовался, однако, тем, что хищник находился сзади, и лягнул его с такою силой, что отбросил шагов на десять от себя. Донья Исидора несказанно обрадовалась при виде того, как хищник, вскочив на ноги, бросился опрометью к берегу, и, переплыв реку, скрылся в пальмовой роще.

Оправившись от пережитого испуга, Исидора вышла из дому, чтобы приласкать мула, оказавшего такую незаменимую услугу, и насыпать ему целую меру орехов мурумуру.

Как только мужчины вернулись с работы, донья Исидора рассказала об этом происшествии мужу. Судя по ее описанию, дон Пабло и Гуапо решили, что это не был ягуар, не говоря уже о том, что мул не сумел бы обратить ягуара в бегство, так как тот размозжил бы ему череп одним ударом и утащил бы в лес, а, быть может, ворвавшись в дом, причинил бы там несравненно большие несчастья. Это, по-видимому, был оцелот, пятнистая шерсть которого придает ему большое сходство с ягуаром.

В монтанье водится несколько разновидностей хищников, принадлежащих к семейству кошек; есть среди них пятнистые, как леопард108, полосатые, как тигр, и сплошь одноцветные. Все это кровожадные животные, однако, за исключением пумы и ягуара, ни один из этих зверей никогда не нападает на человека и только во время охоты оказывает отчаянное сопротивление, которое часто кончается роковым образом для преследователей.

В ряду своих сородичей ягуар по величине и силе занимает третье место, непосредственно за львом и тигром; иногда попадаются отдельные экземпляры, не уступающие в обоих этих отношениях азиатскому тигру, но обычно ягуар мельче. Тем не менее он обладает огромной силой и свободно может протащить целых полкилометра труп задранной им лошади или коровы. Встречается под тропиками он во всех испано-американских владениях, где его ошибочно называют тигром, – ошибочно, потому что шкура у тигра в полосах, а у ягуара пятнистая.

Из всех хищников этой породы леопард более всего походит окраской шерсти на ягуара, но у первого пятна не имеют форму колец, между тем как у второго шерсть покрыта кружками с темным глазком в центре каждого.

Окраска шерсти у ягуаров довольно разнообразная: у одних она желто-оранжевая, и это наиболее красивые экземпляры, у других она бледнее, попадаются иногда и почти совершенно белые. Существуют и черные ягуары или, вернее, темно-коричневые. Эти живут в наиболее жарких областях монтаньи, и некоторые естествоиспытатели считают их самостоятельной породой. Черные ягуары крупнее и кровожаднее желтых; поэтому туземцы боятся их больше, чем остальных.

Владычество ягуара простирается на все леса Южной Америки, где его господство не встречает соперников. Его грозный рев повергает в ужас всех животных, которые, услышав его, разбегаются в смертельном испуге. Даже индеец не может внимать ему хладнокровно, так как ежегодно несколько человек его племени падают жертвами кровожадного зверя. И, однако, среди индейцев встречаются такие, которые не боятся преследовать ягуара до самого его логова и вступать с этим хищником в поединок; их единственным орудием на этой охоте является копье, которым они обыкновенно с первого же раза поражают ягуара насмерть. Но иногда охотник дает промах, и в таких случаях его жизни угрожает неминуемая опасность, которой ему удается избежать только с помощью хитрости: вступая в схватку со страшным хищником, индеец держит в левой руке наготове овечью шкуру, которую он бросает своему кровожадному противнику. Разъяренный зверь тотчас же накидывается на шкуру и с бешенством раздирает ее в клочья: этой минутой и пользуется охотник, чтобы нанести второй удар, на этот раз уже с большим успехом.

Целый ряд причин побуждает человека охотиться на ягуара: прежде всего он делает это из чувства самосохранения; немалую роль играет и стремление к наживе, так как за шкуру ягуара платят по нескольку долларов, а в некоторых местностях за каждого убитого хищника выдается денежная премия. Несмотря на это, число ягуаров, по-видимому, не уменьшается, хотя ежегодно их убивают тысячами. Разведение в Южной Америке крупного рогатого скота послужило для этих хищников мощным подспорьем, доставив им новый источник пропитания; в самом деле, всюду, где находятся стада полудиких животных, которых там разводят фермеры, количество ягуаров и теперь так же велико, как было раньше, несмотря на все средства, которыми стараются их уничтожить.

Кто не жил в тех широтах, не может составить себе даже приблизительное представление о той роли, какую играют эти хищники в жизни страны: в некоторых местностях Южной Америки люди покидают даже целые селения из-за ягуаров, повергающих в ужас не только зверей, но и человека.

 

Глава XXXI. Семья ягуаров

Так как наши изгнанники еще ни разу не наткнулись на след ягуара, у них уже начало слагаться убеждение, что этот хищник и не водится в их краях. Вероятно, они и остались бы при этом мнении, если бы в конце лета с ними не произошел случай, доказавший им противное.

К этому времени, о котором идет речь, все хинные деревья, росшие вблизи дома, были уже срублены и кора с них ободрана. Дон Пабло открыл новые рощи на другом берегу, и наши каскарильеры работали все время там.

Однажды, когда Гуапо и Леон переправились по ту сторону реки, а дон Пабло остался дома, чтобы привести в порядок кладовую, у индейца сломалось топорище, и он вернулся домой за другим древком, которое у него было приготовлено про запас.

Леон остался один и, поработав немного, пошел искать места, где бы мог получше отдохнуть. Усевшись у подножия отвесной скалы, он с любопытством следил за туканами и попугаями, летавшими у него над головой.

Рядом с ним в скале было углубление вроде пещеры, внутренность которой была хорошо видна с того места, где он сидел. Однако, решив рассмотреть углубление поближе, он подошел вплотную к расщелине и услыхал доносившиеся оттуда звуки, похожие на мяуканье.

Это еще больше заинтересовало его, и, свесившись вниз, Леон увидал на дне пещеры двух маленьких животных с пятнистой шерстью, которых он принял за котят. В доме сильно чувствовалось отсутствие кошки, и Леон вспомнил, что мать не раз жаловалась на это.

«Маме хочется иметь кошку, – подумал он. – Я возьму этих котят и принесу их домой. Воображаю, как она обрадуется!»

Спустившись в пещеру, он забрал обоих котят, которые, хотя и были на вид беспомощны, однако прилагали все усилия, чтоб исцарапать мальчика, но Леон не испугался и, схватив котят подмышку, торжествуя, направился к дому.

Гуапо насаживал топор на топорище, дон Пабло укладывал кору, а донья Исидора с дочерью были заняты хлопотами по хозяйству, когда до них донесся с противоположного берега голос Леона.

– Мама, смотри, что я тебе принес! – кричал он, показывая свою находку. – Какие хорошенькие кошечки! Ты довольна, не правда ли?

Услыхав голос сына, дон Пабло вышел из кладовой. Медно-красное лицо Гуапо сразу как будто посерело: несмотря на расстояние, отделявшее их от Леона, они узнали в зверьках, которых нес Леон, маленьких ягуаров.

– Какой ужас! Он погиб! – воскликнул дон Пабло, в безумной тревоге глядя на берег, где находился ничего не подозревавший Леон.

– Скорее бегите сюда! – кричал Гуапо. – Бегите к мосту и переправляйтесь через реку! Скорее, скорее или будет поздно!

По словам индейца, в особенности по его телодвижениям Леон догадался, что ему грозит опасность, но какая – мальчик не мог понять.

– Бегите скорее сюда! Ягуары гонятся за вами по пятам!

Дон Пабло не различал еще ничего, но не успел индеец договорить до конца свою фразу, как два хищника выскочили из лесу и показались на берегу реки.

Сомнений быть не могло: все, начиная с их оранжевой шерсти, усеянной кольцеобразными пятнами, и кончая их кровожадным видом, свидетельствовало о том, что это ягуары.

В несколько прыжков они очутились на тропинке, по которой за минуту перед тем прошел Леон, и побежали по ней, обнюхивая следы похитителя: иногда они останавливались или опережали один другого, свирепо махали хвостами, всеми своими движениями обнаруживая крайнюю ярость.

Вот они скрылись в пальмовой роще и через мгновение появились вновь на ее опушке.

Донья Исидора и Леона испускали крики ужаса, дон Пабло старался ободрить Леона, а Гуапо, который, к счастью, уже насадил топор на рукоятку, устремился к мосту; за ним кинулся и дон Пабло, захватив на всякий случай пистолеты.

Гуапо и Леон все время бежали в одном и том же направлении, находясь на противоположных берегах реки.

– Бросьте одного из них, только одного! – крикнул индеец.

Леон повиновался и даже не посмотрел, куда упал маленький ягуар.

– А теперь бросьте другого! – крикнул Гуапо через несколько секунд.

Леон опять исполнил совет индейца, и это было спасением для него, так как иначе ему никогда не пришлось бы уже переходить через реку: ягуары находились не больше, как в двадцати шагах от Леона, когда он бросил первого детеныша. К счастью, высокая трава скрывала мальчика совсем. Добежав до того места, где лежал их детеныш, оба ягуара остановились и принялись лизать и ласкать его. Но это была лишь короткая передышка: самка пустилась на поиски второго детеныша, и самец тотчас же последовал за нею; вскоре они наткнулись на него, и там снова повторилась нежная сцена.

Донья Исидора и дон Пабло надеялись, что хищники не пойдут дальше и возвратятся в свое логово. Но, когда ягуар выведен из себя, он становится беспощаден и преследует своего врага с настойчивостью, не признающей никаких преград.

Постояв несколько мгновений над вторым детенышем, ягуары направились по следу, которого держались до сих пор, не сомневаясь, что он принадлежит похитителю.

Тем временем Леон успел переправиться по мосту на другой берег, где его поджидал Гуапо, который приказал мальчику бежать изо всех сил, чтобы как можно скорее добраться до дома. Что же касается самого индейца, то он занялся другим делом. Гуапо знал, что оба разъяренных хищника переберутся через мост с легкостью белки, и, не колеблясь, принялся уничтожать его, чтобы отделить себя пропастью от ягуаров.

Вот он берет топор, все его мускулы напрягаются, удары следуют один за другим с быстротою молнии, дерево трещит и уже готово рухнуть, как вдруг, к общему ужасу, кровожадные звери показываются на противоположном конце. Гуапо удваивает усилия, но ягуар уже на мосту… Вот он останавливается. Топор продолжает мелькать в воздухе. Ягуар делает прыжок, его когти впиваются в кору, он уже посреди моста, который шатается под ним… Еще удар – и дерево отделяется от скалы, увлекая за собой ягуара к порогам, где пенные волны разбиваются об острые выступы скал.

У индейца вырывается громкий торжествующий крик: это самка, меньшая из двух хищников, исчезла в глубине пучины. Но вот появляется самец; он видел, как его подруга рухнула вместе с деревом в бездну, и как будто понимает, что произошло. Взбешенный и доведенный до отчаяния, он одним взглядом измеряет расстояние, отделяющее его от врага. Что ему теперь до опасности, которой он подвергает себя: его подруги, делившей с ним жизнь, больше не существует, и он хочет отомстить за нее или умереть. Он отступает на несколько шагов назад, останавливается, подбирает все тело для чудовищного прыжка; Гуапо поджидает его на противоположном берегу. Ягуар срывается с места, стрелою пролетает над рекой, его когти впиваются в берег, и все его тело повисает над пропастью. Однако он знает, что добыча не уйдет от него. Еще один порыв этого гибкого и сильного тела – и горе индейцу, на которого обрушится ягуар, жаждущий крови и мести!

Гуапо, в свою очередь, устремляется навстречу хищнику и наносит ему удар в голову, но неудачно: ягуар приближается, когти его высовываются и впиваются в ногу индейца; нет сомнения, что Гуапо был бы увлечен в бездну этими мощными когтями, если бы в ту же минуту не раздался выстрел из пистолета, направленный прямо в голову ягуара. Раненный насмерть хищник скатился в реку, где его тело отнесло течением к порогам.

Когти ягуара впиваются в ногу индейца

Взяв на руки своего верного слугу, дон Пабло отнес индейца домой, где донья Исидора перевязала глубокую рану, нанесенную ягуаром Гуапо.

 

Глава XXXII. Плот

Это было самое сильное волнение, которое пережили наши изгнанники с того момента, как поселились в лесу; тем не менее они были довольны результатом, который повлекла за собой ошибка Леона: благодаря ей они избавились от страшного соседства, и Гуапо уверял, что теперь им уже нечего бояться ягуаров, так как других, по всем вероятиям, в окрестностях не было.

Однако бродячие наклонности этих хищников продолжали внушать опасения нашим беглецам, и потому они решили принять все меры предосторожности против ягуаров, которые могли появиться в этой части леса. Маленькие ягуары, брошенные Леоном, остались на другом берегу, где, без всякого сомнения, им суждено было бы стать добычею волка, орла, коршуна или термитов, если бы Гуапо не решил иначе. Переправившись вплавь через реку, он подобрал обоих зверенышей и, удавив, принес домой, намереваясь воспользоваться их шкурами. Несколько времени спустя Леон и Гуапо поймали в лесу очаровательного саймири109 величиною с белку, который стал любимцем всей семьи. Произошло это следующим образом. Они оба направлялись к месту своей постоянной работы, как вдруг до них долетел странный шум. Свернув туда, откуда эти звуки доносились, они увидали на ветвях невысокого дерева дюжину маленьких обезьян, уцепившихся друг за дружку хвостами. Другие обезьянки бегали взад и вперед, пытаясь включиться в эту живую цепь и издавая жалобные стоны, так как это им не удавалось. Леон и Гуапо кинулись к ним и завладели тремя-четырьмя зверьками, не успевшими скрыться. Однако выжил только один, остальные вскоре издохли. Это было очаровательное крошечное создание, настоящий саймири, или тити. Шелковистая шерсть его была оливково-зеленого цвета, а большие выразительные глаза то блестели от радости, то наполнялись слезами, как глаза ребенка.

Хинных деревьев было такое множество, и росли они так близко от дома, что наши каскарильеры к концу лета сделали огромные запасы этой драгоценной коры; впрочем, надо отдать им справедливость, все они отличались замечательным трудолюбием и работали не покладая рук.

Но все же этот первобытный образ жизни в конце концов утомил и дона Пабло, и его жену; у них вовсе не было намерения поселиться в пустыне навсегда. Только страх перед казнью заставил их искать убежища в лесу, и, если бы не надежда разбогатеть, они постарались бы пройти эту девственную пущу как можно скорее и даже не подумали бы о том, чтобы поселиться в ней. Однако не только желание вернуться к культурной жизни побуждало их покинуть монтанью, но и постоянные опасности, которые угрожали в ней их детям: ежеминутно им приходилось опасаться нападения ягуаров, пум, змей и даже человека.

Правда, они еще ни разу не наткнулись на след индейца, но сплошь и рядом бывает, что целые племена живут годами по соседству друг с другом, даже не догадываясь об этом, если их разделяет одна из тех непроходимых чащ, какие встречаются там чуть ли не на каждом шагу. Таким образом, нельзя было быть уверенным, что когда-нибудь индейцы не нападут внезапно на их жилище, и это заставляло дона Пабло и его жену жить в постоянной тревоге.

Они решили поэтому с наступлением весны построить плот и спуститься на нем по течению большой реки, которая, судя по всему, впадала в Амазонку. Гуапо никогда не поднимался и не спускался по ней, но, вспомнив все, что слышал когда-то от своих соплеменников, объявил, что это Пурус110, который впадает в великую реку между устьями Мадеры111 и Коари112.

Через несколько месяцев все семейство должно было тронуться в путь в надежде снова вернуться в лоно общества цивилизованных людей, из которого оно было так жестоко изгнано. Но наши беглецы не оставались праздными в течение этого времени, хотя в ту пору года нельзя было собирать хинную кору. Они нашли новое занятие в сборе сассапарели, произраставшей в изобилии на берегах реки. Сассапарель113 – лозовидное ползучее растение, дающее известное лекарственное вещество, и дон Пабло, исследовав несколько найденных им корней, установил, что они принадлежат к наиболее ценной разновидности этого полезного растения.

Сассапарель, о которой идет речь, пускает много длинных и морщинистых корней толщиною приблизительно с гусиное перо. Вся работа по сбору сассапарели сводится к выкапыванию корня из земли и к сушке его, после чего остается только связать его в пучки при помощи тонкой, но очень крепкой лианы, которая растет тут же в лесу. Дон Пабло, Леон и Гуапо взялись за это дело с такой энергией, что к концу зимы в просторном сарае, сооруженном для хранения хинной коры и куда складывали также заготовленную ваниль и сассапарель, не оставалось ни одного свободного местечка.

Однако, перед тем как предпринять путешествие, представлявшее новые опасности и за исход которого никто не мог поручиться, дон Пабло отправил своего верного слугу в горы, чтобы узнать, не произошло ли в Перу каких-либо перемен, которые позволили бы изгнанникам вернуться на родину. Гуапо отправился с этой целью к своему приятелю, вакеро пуны, которому, расставаясь, он поручил следить за политическими событиями. К сожалению, нечего было и мечтать о возвращении в отечество: Перу управлял тот же вице-король, и за голову дона Пабло по-прежнему была обещана награда, как за голову преступника.

Когда Гуапо вернулся с этими новостями, бедным изгнанникам не оставалось ничего иного, как готовиться к отъезду, и они с усердием принялись за постройку плота. Стволы хлопчатника, предназначенные для этой цели, были уже срублены заранее. Их сколотили вместе и поставили на них просторный и удобный шалаш, сооруженный так же, как и дом, из пальмовых деревьев и бамбука; крышу же настелили из листьев буссу. Потом выдолбили маленький челнок, который должен был служить в качестве шлюпки, а два других, побольше, привязали по обе стороны плота, чтобы придать ему устойчивость. Весь груз хинной коры и сассапарели распределили равномерно по всей поверхности плота, прикрыв все вместо брезента пальмовыми листьями.

Что же касается лошади и мула, то, несмотря на все их заслуги, взять их с собою было невозможно. Но оставить их на съедение ягуарам и вампирам представлялось еще более недопустимым. Мула, это славное животное, которое так ревностно несло свою службу и так ловко лягнуло оцелота, решили подарить пастуху пуны. Оставалась еще лошадь.

Долго спорили о том, как с нею поступить. Если покинуть ее в лесу, то не пройдет и недели, как она сделается добычей хищных животных. Гуапо никак не мог этого допустить. Лошадь была жирна, как кабан: орехи мурумуру явно пошли ей на пользу, и Гуапо решил ее убить. Сделал он это не без горести и колебаний, но в конце концов сарбакан был пущен в ход, после чего с бедного животного содрали шкуру, а мясо, разрезав на куски и прокоптив, снесли на плот, чтобы питаться им во время переезда.

Вся семья покинула дом, захватив с собою что только было можно из утвари. Дойдя до конца долины, наши изгнанники обернулись, чтобы сказать «последнее прости» убежищу, в котором они пережили не только одни неприятные минуты; после этого они продолжали путь в сопровождении маленького саймири, сидевшего у Леоны на плече, и вскоре подошли к плоту, который несколько минут спустя уже подхватило течение Пуруса.

 

Глава XXXIII. Ночной караул

Река текла со скоростью четырех миль в час, и нашим путешественникам надо было только держаться середины течения, чтобы воспользоваться этой быстротою; при помощи широкого весла, прикрепленного сзади и служившего рулем, они без труда достигали этого.

Дон Пабло и Гуапо поочередно сменялись у руля; это было делом совсем нетрудным, за исключением тех случаев, когда приходилось огибать какую-нибудь отмель или водоворот: в подобные моменты оба соединенными усилиями старались побороть препятствие, что удавалось им иногда не без труда. Когда, миновав опасное место, плот снова начинал спокойно скользить по глади реки, все семейство усаживалось и с любопытством следило за беспрерывно менявшейся панорамой берегов. Так проходили целые часы в мирной беседе; путешественники делились своими впечатлениями по поводу каждого встречающегося предмета.

Порою их внимание привлекали исполинские пальмы, на смену которым появлялись раскидистые лесные деревья, покрытые лианами, обвивавшимися, словно чудовищные змеи, вокруг их огромных стволов; иногда это был густой кустарник, окунавший свои ветви в реке и настолько непроходимый, что не было никакой возможности ступить ногой на берег. Изредка им попадались навстречу песчаные отмели, островки, одни без всякой растительности, другие – поросшие густым лесом. Хотя вообще местность, мимо которой они плыли, была не очень гориста, однако время от времени на горизонте обрисовывались очертания невысоких холмов, постепенно понижавшихся по мере приближения к воде. Красивые птицы, звери и деревья никогда невиданных пород увеличивали разнообразие пейзажа и придавали ему новый интерес.

К вечеру, проехав от пятнадцати до двадцати миль, они остановились, желая переночевать на суше. В месте, к которому они причалили, берег не был открытым и зарос густым лесом, но непроходимых кустарников там не было. Огромные вековые деревья, точно колонны, поддерживали сплошной свод листвы, под которым раздавались крики ревунов, сливавшиеся с голосами всевозможных ночных зверей.

Обезьяны нисколько не пугали наших путешественников, но рев ягуара, покрывавший этот шумный концерт, навел на них ужас. Они подбросили побольше дров в костер, на котором приготовили себе ужин, и развели еще целый ряд огней, расположив их полукругом, внутри которого подвесили к ветвям свои гамаки. Однако, так как ягуар не всегда боится огня, было решено, что мужчины поочередно будут караулить. Дежурить в первую смену поручили Леону, который не один раз успел доказать свою храбрость. Его обещал сменить через два часа Гуапо, после которого должен был бодрствовать, уже до наступления дня, дон Пабло.

По уговору между ними при первой тревоге караульный был обязан разбудить всех спящих.

Леон сел близ гамака, в котором спала Леона, так как она, по его мнению, нуждалась в защите больше, чем кто-либо другой; рядом с собой он положил два заряженных пистолета, чтобы пустить их в ход, как только в этом возникнет надобность. Никто не сомневался, что он сумеет это сделать не хуже любого взрослого.

Уже более получаса сидел Леон на своем посту, поглядывая то на реку, то на темный лес, наполненный адским гулом тысяч всяких голосов, к которому присоединялись кваканье лягушек и жужжание насекомых. По временам этот чудовищный гомон сменялся гробовой тишиной, и в такие моменты раздавались печальные стоны хищной птицы, получившей поэтическое прозвище alma perdida.

Невзирая на этот адский концерт, Леон чувствовал, что сон все более и более одолевает его; он охотно лег бы на землю и бесстрашно заснул бы, не обращая внимания на пауков, скорпионов и змей. Трудно передать словами, как велико могущество этой настоятельной потребности, если под ее влиянием человек становится совершенно нечувствительным к любой опасности. Но Леон, нисколько не боявшийся за себя, помнил, что он оберегает других, что на него возложена ответственная задача и что долг чести требует от него не обмануть доверия тех, кто спокойно уснул, полагаясь на его слово.

Он протер глаза, вскочил на ноги, подошел к реке и, зачерпнув воды, умылся, после чего возвратился на свое место и сел рядом с сестрой. Им уже снова начала овладевать дремота, как вдруг крик Леоны заставил его мгновенно очнуться. Подняв глаза, мальчик посмотрел на гамак, и ему показалось, что сетка слегка покачивается, между тем Леона лежала неподвижно и, по-видимому, спала глубоким сном.

– Бедняжка, – вполголоса произнес Леон, – ей, быть может, снятся змеи и ягуары. Не разбудить ли ее? Но нет, она так сладко спит.

Он не спускал глаз с гамака, внутренность которого не была ему видна с того места, где он находился. Но вот, присмотревшись к ножке Леоны, высунувшейся за край сетки, он заметил на ней красную полоску, тянувшуюся от большого пальца вдоль всей икры; вглядевшись внимательнее, он убедился, что это кровь, и это открытие наполнило его ужасом… Ему хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он благоразумно удержался. Кто бы мог поручиться, что неизвестное животное, забравшееся в гамак, не придет в ярость при звуке человеческого голоса и не причинит своей жертве еще более опасного ранения?

Не лучше ли было, соблюдая полную тишину, подкрасться к незримому врагу и завладеть им сразу или убить его из пистолета?

Бесшумно поднявшись, Леон наклонился над гамаком и стал напряженно всматриваться внутрь его.

 

Глава XXXIV. Вампир

Лицо Леона почти касалось лица девочки, и он слышал ее ровное дыхание. С беспокойством осмотрел он внутренность гамака, все складки одеяла, но нигде не мог найти ничего такого, что объяснило бы кровавую полоску на ноге Леоны, так сильно взволновавшую его.

«Быть может, это змея… – думал он. – Какой ужас, если это коралловая змея или маленькая ехидна!»

От этих мыслей его оторвало почти незаметное трепетанье крыльев, еле уловимое сотрясение воздуха, которое можно было принять за полет совы. Это не была, однако, ночная птица, а нечто иное, что он не мог объяснить.

Леон скорее чувствовал, чем слышал, как над самой его головой взмахивают чьи-то крылья, иногда даже задевая слегка его волосы. И все же этот странный силуэт, то мелькавший у него перед глазами, то пропадавший в ночной темноте, не был похож на птицу. Ни цветом, ни очертаниями тела, ни полетом это существо не напоминало сову.

Поглощенный этими мыслями, Леон не спускал глаз с гамака. Вдруг он весь задрожал: омерзительное создание, только что носившееся в воздухе, распростерло свои крылья над ногой девочки и с жадностью присосалось к ступне; зубы хищника были оскалены, а злые маленькие глазки мерцали в темноте. При свете костра можно было различить рыжую шерсть, которой было покрыто его тело, а большие перепончатые крылья делали еще более отталкивающей его уродливую наружность. Это был вампир.

Это был вампир

Однако, как ни отвратителен был вид этой твари, Леон, узнав его, почувствовал большое облегчение; вампир неядовит, и раны, наносимые им, опасны только вследствие потери крови. Все же, схватив пистолет, мальчик ударил рукояткой животное, и оно упало наземь с пронзительным криком, разбудившим все семейство.

Кровь на ноге Леоны сначала испугала родителей, но потом, узнав, в чем дело, они успокоились; ранку тотчас же перевязали, и девочка отделалась легкою болью, которая окончательно прошла через три дня.

Вампир не причиняет немедленной смерти; жертвы его погибают лишь в результате постепенной потери крови, вызывающей истощение организма. Вначале животное, которое сосет вампир, не замечает ничего, и лишь после того, как это повторяется несколько ночей подряд, наступает угроза смертельного исхода. Тысячи быков и лошадей ежегодно умирают таким образом на пастбищах Южной Америки; они угасают, не подозревая о существовании умерщвляющего их врага, так как ранка, нанесенная им, не причиняет никакой боли, и вампир обыкновенно старается не разбудить животное.

Нетрудно понять, каким образом вампир упивается кровью своих жертв; стоит только взглянуть на его морду, прекрасно приспособленную для этой цели, и на ланцетовидный придаток, окружающий его рот. Но остается совершенно неизвестным, каким образом он наносит рану: дикие племена, кровью которых он систематически питается, знают об этом не больше, чем натуралисты и путешественники. Гуапо также не мог объяснить это: зубы вампира слишком широки и, по-видимому, не имеют никакого отношения к ранке, которую он наносит; кроме того, укус неизбежно заставил бы жертву проснуться, каким бы глубоким сном она ни спала. А между тем вампир не имеет ни когтей, ни жала. Каким же образом добирается он до крови?

Существует множество теорий, которыми стараются объяснить это явление: одни утверждают, что вампир своей мордой растирает кожу жертвы до крови; другие полагают, что он наносит рану концом своих острых клыков, которые у него очень длинны и сильны, а именно, что хищник вращается на одном из них, как на стержне, навевая вместе с тем своими крыльями прохладу на спящего и умеряя этим боль.

Говоря по правде, нелегко разрешить этот вопрос и объяснить приемы, к которым прибегают эти вредные твари, предательски совершающие свое дело под покровом тьмы.

Немало людей, в том числе и натуралисты, совершенно отрицали существование вампиров, не имея к тому никаких оснований, кроме отвращения, внушаемого им этими хищниками, рассказы о которых казались им баснословными. Но недоверчивость, которая ничего не доказывает, характеризует полуобразованных людей, а в основе баснословных рассказов часто лежит истина, которую сплошь и рядом напрасно отвергают. Кабинетные ученые не имеют права не верить рассказам о нравах животных, которых сами они никогда не наблюдали, ссылаясь на то, что привычки эти кажутся им необъяснимыми и свидетельствовали бы о наличии у животного большего ума, чем принято у них обычно предполагать, – не имеют права потому, что видят у себя перед глазами пчел, муравьев, ос, пример которых должен был бы научить их не объявлять вздорными россказнями сообщения о нравах некоторых животных, обитающих на другом конце земного шара, как бы странны эти нравы им ни казались.

Разве москиты не вонзают свое жало в тело человека, чтобы упиться его кровью? Почему же на это неспособна летучая мышь, и что можно в этом усмотреть невероятного?

Некоторые ученые, правда, допускают существование вампиров, но признают его опасным только для лошадей и рогатого скота, утверждая, что они никогда не нападают на человека. Почему же делать это различие, и не все ли равно вампиру, сколько ног у его жертвы – две или четыре? Это было бы еще понятно, поскольку речь шла бы об обитаемых странах, где охота на вампира могла бы научить его бояться человека. Но в пустыне, где он никогда не встречал людей, почему и каким образом мог бы у хищника возникнуть этот страх? Ведь вампир как ни в чем не бывало нападает на самых крупных четвероногих, доказательством чего являются те тысячи животных, которые благодаря ему погибают в Южной Америке.

Известен случай, когда в большом стаде на протяжении шести месяцев погибло от вампира несколько сот голов, и вакеро, которым выплачивают известную премию за каждого убитого вампира, перебили их больше семи тысяч штук в течение одного только года. Есть даже люди, которые сделали эту охоту своей профессией, так как скотовладельцы всячески поощряют и щедро вознаграждают истребителей этих отвратительных животных.

Индейцы и путешественники сильно страдают от вампиров и должны на ночь заворачиваться в одеяло, несмотря на жару, так как иначе кровожадные летучие мыши непременно накинулись бы на часть тела, оставшуюся открытой.

Вампиры обыкновенно присасываются к большому пальцу на ноге, быть может, потому, что он чаще всего оказывается обнаженным. Случается, что из нескольких человек, спящих рядом, одни становятся жертвами вампиров, а другие даже не привлекают к себе их внимания. По всей вероятности, во вкусе крови между людьми существует какое-то различие, в котором отлично разбирается это животное.

Чтобы отогнать вампира, некоторые употребляют кайенский перец, натирая им кожу, но это средство не всегда оказывается действенным. К нему же прибегают и при лечении ран, нанесенных этими хищниками.

Кроме вампира в Южной Америке водится множество всякого рода летучих мышей. Вообще можно сказать, что если во всем классе млекопитающих отдел рукокрылых имеет наибольшее количество разновидностей, то на долю тропической Америки приходится наибольшее число этих отвратительных созданий.

Некоторые виды летучих мышей питаются только насекомыми, другие употребляют исключительно растительную пищу, но все они одинаково уродливы, причем многим из них свойствен еще и отвратительный запах, что, впрочем, не мешает индейцам и даже французским креолам, живущим в Гвиане, считать суп из летучих мышей настоящим лакомством. Это ли не блестящее подтверждение того, что на вкус и цвет товарища нет!

Гуапо также, по-видимому, любил мясо вампира; когда пришла его очередь дежурить, он подобрал убитого хищника, насадил его на палку, как на вертел, и, зажарив на костре, съел с аппетитом.

На следующее утро, проснувшись, наши путешественники с удивлением увидели четырнадцать штук летучих мышей, лежащих на земле; всех их убил ночыо Гуапо, но это был не единственный сюрприз в то утро. Когда вся семья направилась к плоту, ее внимание было привлечено странным видом одного дерева, которое оказалось сплошь покрытым гнездами или пучками какого-то мха, сильно походившими на отрепья. Подойдя ближе к этому дереву, путники увидели, что это была огромная стая летучих мышей, повисших на ветвях в самых разнообразных положениях; все они спали самым глубоким сном. Одни висели вниз головою, другие уцепились за ветку крылом, третьи ухватились за сук загнутым кончиком хвоста. Были, наконец, и такие, которые держались за ствол, впившись когтями в какую-нибудь трещину в коре.

Это был самый страшный насест, какой только приходилось встречать нашим героям-путешественникам; несколько минут они с изумлением рассматривали это зрелище, затем, перейдя на плот, продолжали свое путешествие, спускаясь, как и накануне, вниз по течению реки.

 

Глава XXXV. Маримонды

Они проплыли свыше двадцати миль и могли бы еще продолжать путешествие, так как до вечера было далеко, но они предпочли остановиться на ночлег в удобном месте, боясь, что уже больше не встретят такого на своем пути.

Это был мыс, лишенный всякой растительности и в период дождей совершенно покрывавшийся водою, так что в течение нескольких месяцев он составлял часть русла реки. Но когда наши путешественники причалили к нему, почва его была вполне суха и как будто утоптана ногами животных. Действительно, это было любимое место отдыха морских свинок, которые останавливались здесь, приходя к реке. Кроме того, видны были тут следы пекари и тапиров, а также отпечатки ног болотных птиц, которые приходили сюда, когда почва была еще влажной.

Деревьев, к которым можно было бы подвесить гамаки, не было, но зато поверхность земли была настолько гладка, что можно было на ней свободно растянуться и спать, не боясь ни нападения летучих мышей, которые живут лишь в густой части леса, ни нападения змей, которые также, в виде общего правила, избегают открытых местностей.

Ягуары также навряд ли забрели бы сюда, и это было последним доводом, склонившим дона Пабло пристать к мысу и провести на нем ночь.

Плот поместили за мысом, выше по течению, чтобы его не унесло, и, когда все сошли на берег, Гуапо вместе с Леоном отправился за дровами в лес, находившийся не больше, чем в ста метрах от берега.

По дороге они обратили внимание на особую породу пальм, которых до тех пор ни разу не встречали. Высокий ствол этих деревьев был увешан шаровидной кроной крупных перистых листьев. Ствол этот очень тонкий по сравнению с высотою, сверху донизу усеян длинными, расположенными кольцеобразно шипами; в густой зелени листвы желтеют огромные кисти плодов, похожих на персик, и каждый величиной с абрикос, почему это дерево и носит название «пупуна» или «перихао», то есть персиковая пальма.

Гуапо знал, что эти плоды замечательно вкусны в печеном виде, и решил запастись ими на ужин. Индейцы очень любят их и разводят целые плантации перихао вокруг своих селений. Но так как добраться до верхушки этих деревьев очень трудно, они привязывают от одной пальмы к другой поперечные палки, образующие нечто вроде лестницы. Что же касается Гуапо, то для него единственным средством достать вожделенные плоды было только срубить дерево.

Он остановил свой выбор на самой молодой пальме, так как даже нестарые деревья этой породы уже настолько тверды, что острие топора притупляется с первого же удара. Быть может, это самое твердое из всех деревьев Южной Америки. Индейцы пользуются его шипами как иголками, чтобы накалывать кожу при татуировке; впрочем, и другие части этого красивого дерева находят себе у них полезное применение.

Ара и другие птицы, питающиеся плодами, предпочитают пупу ну всем остальным видам пальм. Однако если не считать человека, то из всех живых существ только птицы могут пользоваться ее плодами, так как шипы, покрывающие ствол, делают дерево недосягаемым для самых искусных лазунов. Тем не менее, невзирая на это препятствие и на высоту ствола, плодами пупуны умудряется лакомиться особая порода обезьян, никогда не упускающих случая сделать это, как только он им представляется.

Гуапо и Леон вернулись к месту ночлега, нагруженные дровами и плодами; развели большой огонь, поставили на него котелок, и все уселись в ожидании, пока сварится ужин.

В то время как они сидели спокойно, обмениваясь впечатлениями сегодняшнего дня, до их слуха донесся странный шум: резкие крики и писк перемешивались с ревом, лаем и бормотанием, к которым иногда присоединялся треск валежника и шелест листьев. Этот загадочный шум был бы совершенно непонятен для наших путешественников, если бы Гуапо не объяснил, что это пробирается стадо обезьян, в которых, по их крикам, он узнал маримонд.

Маримонды114 – ненастоящие ревуны, хотя и принадлежат к одному с ними семейству. Они являются разновидностью подотряда четырехлапых, называемых так вследствие недоразвития большого пальца. Зато из всех цепкохвостых обезьян у маримонд хвост наиболее сильно развит; они пользуются им при перепрыгивании с дерева на дерево, хватают им предметы, до которых не могут дотянуться передними лапами, и виснут на нем, уцепившись за ветви, причем сохраняют это положение во время сна и даже иногда после смерти.

Встав на задние ноги, маримонда имеет около метра в высоту; это одна из самых крупных разновидностей обезьян Нового Света; длинный хвост ее у основания очень толст и к концу постепенно утончается; он совершенно лишен шерсти и на внутренней стороне, которою цепляется за ветки, покрыт мозолями. В общем, маримонда далеко не блещет красотой: ее длинные, худые руки с кистями без большого пальца придают всей ее фигуре непропорциональный вид, что еще усугубляется несоразмерной величиной хвоста. Шерсть маримонды темно-кофейного цвета, на спине и верхней части тела красноватая, причем на шее и спереди этот оттенок становится бледнее, что дает повод в некоторых местностях испанской Америки называть маримонд «обезьяна замбо», так как замбо называют помесь индейской крови с негритянской.

Шум, который слышали наши путешественники, доносился с берега реки и возрастал с каждой минутой: это доказывало, что обезьяны приближаются. В самом деле, через несколько мгновений они появились, и наши герои с любопытством смотрели на оригинальный способ их передвижения.

Маримонды никогда не спускаются с деревьев, по которым они лазят с быстротою белки, чтобы не сказать – с быстротою порхающей птицы. Когда им приходится перебираться с одного дерева на другое, они цепляются хвостом за ветку, на которой сидят, и, оттолкнувшись от нее, устремляются вперед, так что ветка в данном случае действует как пружина, перебрасывая их на первый попавшийся сук другого дерева, за который они хватаются своими длинными, худыми руками.

Среди стада было много самок; их сразу можно было отличить благодаря детенышам, которых они несли на спине, где те держались, цепко ухватившись за материнское тело своими уже достаточно сильными хвостами. Время от времени та или другая мать сбрасывала детеныша со спины и учила его перепрыгивать с ветки на ветку, сама устремляясь впереди него, чтобы показать ему, как это делается. Когда расстояние между двумя деревьями было слишком велико и самки оказывались не в состоянии перепрыгнуть через него с детенышами на спине, то самцы, перебравшись на другое дерево, протягивали им оттуда передние лапы, облегчая таким образом прыжок; все эти движения происходили среди непрерывных разговоров, перемежавшихся радостными восклицаниями и визгом.

Часть леса, где находились маримонды, примыкала к мысу со стороны, противоположной той, на которой росли персиковые пальмы. Добравшись до опушки, обезьяны сделали короткую передышку и повисли на деревьях головами вниз – положение, которое они часто принимают и в котором они теперь оставались несколько минут, не переставая при этом оживленно болтать.

Было ясно, что они обсуждают какой-то важный вопрос; наконец единодушный крик явился знаком, что решение принято, после чего все обезьяны спустились на землю и направились к пальмам.

По трудности, с которой они тащились по земле, и по их неуклюжей походке сразу было видно, что они совсем не приспособлены к такому способу передвижения. Ладони их рук, предназначенные для того, чтобы хвататься за ветви, не могут выпрямляться и упираться в плоскую поверхность, вследствие чего маримонды при ходьбе вынуждены сгибать их в кулак и тащиться по земле наподобие калек.

Наконец они добрались до пальм и, неумолчно болтая, с вожделением стали разглядывать плоды, желтевшие на самой верхушке, очевидно, задавая себе вопрос, каким образом достать их оттуда; все без исключения стволы были густо усеяны шипами, а между тем ни одна из кистей не висела так низко, чтобы ее можно было достать с земли.

Однако это на первый взгляд неодолимое препятствие не остановило маримонд. Рядом с пальмами рос заманг – один из видов мимозы, принадлежащий к числу самых красивых деревьев Южной Америки; заманг, о котором идет речь, имел в высоту около двадцати четырех метров, и ветви его, покрытые нежными перистыми листьями, столь характерными для мимозы, простирались во все стороны, перпендикулярно к стволу.

По ним-то, как по лестнице, взобрались наверх несколько маримонд, самых крупных и самых сильных из всей стаи. Первая из них уцепилась хвостом за ветку, свисавшую над вершиной персиковой пальмы, и старалась достать оттуда лакомые плоды. Но, несмотря на все усилия животного, три-четыре метра отделяли его от верхушки пупуны.

Другие также безуспешно пытались сделать это, и Леон уже не сомневался, что они вернутся назад ни с чем, как вдруг заметил, что несколько штук их собралось вместе на одной ветке. Та, которая первая взлезла наверх, уцепилась хвостом за сук; другая забралась к первой на спину и, обхватив хвостом, в свою очередь, повисла головою вниз; третья обвилась вокруг предыдущей своим хвостом, и только четвертая могла дотянуться руками до плодов.

Работая передними лапами и зубами, маримонда обрывала кисти одну за другой, и они тяжело падали на землю. Стоявшие внизу под деревом, подхватывая их с радостным визгом, принялись уплетать персики за обе щеки, между тем как сидевшие наверху работали неустанно, зная, что им предстоит накормить еще очень многих. Поэтому они перескакивали с одной пальмы на другую, раскачивая руками и ногами цепь, звеньями которой они были.

Обобрав таким образом все, что было возможно, они сочли свои обязанности оконченными, и тогда последняя, – та, что рвала плоды, – снова вскарабкалась по спинам трех других на ветку и спустилась вниз, чтобы принять участие в общем пиршестве, а вслед за нею спрыгнули и остальные.

 

Глава XXXVI. Маримонда-мать

Гуапо, у которого при виде маримонд появилось желание поесть жаркого из обезьяны, конечно, не дал бы им полакомиться всласть, если бы дон Пабло, желавший посмотреть, чем кончится эта любопытная сцена, не удержал индейца. Как только все вдоволь нагляделись на это зрелище, Гуапо поднялся, схватив свой сарбакан. Леон, никогда не отстававший от него, последовал за ним.

Но так как место, где они находились, было совершенно открытое, обезьяны заметили их и всей стаей стремительно бросились в лес, скрывшись в густой листве деревьев и зарослях лиан, прежде чем индеец успел поднести ко рту свой сарбакан.

Тем не менее Гуапо кинулся за ними вслед и вскоре оказался в лесу, где на него посыпался целый град веток, кусков коры, объедков персиков и еще кое-что, не слишком благовонное, о чем мы предоставляем догадываться читателю.

Навряд ли вы в состоянии представить себе, до какой степени трудно преследовать стаю обезьян в лесу, где охотник на каждом шагу вынужден останавливаться из-за тесно переплетшихся растений, образующих непроходимую чащу, между тем как обезьяны беспрепятственно перебегают с дерева на дерево. Так было бы, вероятно, и с Гуапо, если бы он не заметил одну бедную маримонду, отставшую от других, которая, казалось, больше стремилась скрыться, чем убежать. Она забралась в густую листву и сидела там молча и неподвижно.

Гуапо была видна только незначительная часть ее тела, но больше ему и не нужно было; он немедленно поднес сарбакан ко рту, стрела промелькнула в воздухе, раздался жалобный крик, листья зашелестели от судорожных движений маримонды, и она испустила предсмертный стон, на который ответили, уже издалека, ее подруги; затем мертвое тело животного повисло на хвосте, сохранившем и после смерти обезьяны свою всегдашнюю цепкость.

Гуапо знал, что, если ему не удастся снять труп своей жертвы, маримонда провисит в том же положении до тех пор, пока не сгниет окончательно, если только какая-нибудь хищная птица или муравьи не съедят ее, прежде чем она успеет разложиться. Поэтому он взялся за топор, чтобы повалить дерево, так как не желал отказываться от добычи. Вдруг ему показалось, что другая обезьяна раздвигает ветви возле той, которую он убил. В самом деле, крошечное создание той же породы вынырнуло из листвы, спустилось по хвосту к телу мертвой маримонды, обвилось руками вокруг ее шеи и принялось стонать, проявляя признаки неутешного горя: маленькая обезьянка оплакивала свою мать.

Леона глубоко взволновала эта сцена, но индеец как ни в чем не бывало достал из колчана вторую стрелу, которую предназначал для осиротевшего детеныша, когда вдруг на верхней ветке появился самец, отец маленькой обезьянки; он услыхал предсмертный крик своей подруги, возвратился в одно мгновение, чутьем сообразив, что теперь остается спасать только малыша, схватил своим длинным хвостом обезьянку, вскинул ее себе на плечи и скрылся из вида, прежде чем Гуапо успел выпустить стрелу. Но индеец не желал отказываться от своего жаркого из обезьяны; взяв топор, он срубил дерево и, сняв с него маримонду, содрал с нее кожу, после чего обезьяна приобрела поразительное сходство с ребенком.

Оставалось только зажарить ее, и Гуапо решил приложить все свое старание, чтобы маримонда была приготовлена по всем правилам индейской кухни. Из ветвей пупуны, древесина которой почти огнеупорна, он соорудил нечто вроде подмостков, усадил на них обезьяну, сложил ей крестообразно руки, склонил голову маримонды на грудь и развел большой костер; вскоре дым густыми клубами окутал обезьяну со всех сторон, но это, по понятиям индейца, должно было только улучшить вкус жаркого.

Гуапо оставалось теперь только запастись терпением: чтобы блюдо было вполне готово, надо было дать мясу совершенно обуглиться и сделаться совершенно жестким и сухим, после чего оно могло бы сохраняться несколько месяцев, нисколько не портясь.

Белые, живущие в тех странах, также едят обезьян, и некоторые даже находят, что мясо это довольно вкусно; но они готовят его иным образом и предварительно отрубают голову и руки, чтобы уничтожить неприятное сходство с человеком.

Одни породы обезьян съедобны, другие довольно неприятны на вкус; есть и такие, к которым белые не пожелали бы притронуться, но индейцы не делают между ними никакой разницы и без разбора употребляют в пищу всех. Для них обезьянье мясо то же, что баранина для англичан, и из всех видов дичи на первом месте у них стоит обезьяна. Правда, не следует забывать, что там эти животные встречаются чаще, чем какие бы то ни было другие, и что, если бы не они, туземцам оставалось бы довольствоваться только рыбой и птицей.

 

Глава XXXVII. Нежданный гость

Гуапо продолжал терпеливо возиться со своей маримондой; остальные же покончили с ужином и расположились в некотором отдалении от дымившего костра, с любопытством наблюдая различных птиц, находившихся на берегу.

Там были ярко-красные фламинго и несколько пород ибисов, тигровые журавли, названные так вследствие того, что оперение их напоминает шерсть ягуара.

На сухой ветке, выдававшейся над водой, расположился одинокий алкион115, тут же крупная гарпия116, орел-рыболов117, так же как и его североамериканский сородич – белоголовый орел, носился над самой водой, выискивая добычу, между тем как мускусные утки118 огромными стаями летали над рекой.

Держась в стороне от прочих, подобно алкиону, сидела ракоедка119, странная птица из породы цапель; клюв ее имеет вид двух лодок, обращенных друг к другу внутренней стороной; время от времени эта птица прыгала в воду, которая в этом месте была довольно мелка, и широкими челюстями то и дело выхватывала оттуда то рыбку, то рака, то лягушку.

Там же можно было заметить и птицу, которая внешним видом напоминает водяную курицу; впрочем, и нравом своим она также походит на нее. Это была так называемая верная хакана120, или чуза, несколько разновидностей которой водится не только в Южной Америке, но и в тропических областях Старого Света.

Из этих разновидностей та, что заслужила прозвище «верной», величиною бывает с обыкновенную курицу, но шея ее гораздо длиннее, а ноги значительно выше, так что стоя она имеет в высоту от сорока пяти до пятидесяти сантиметров. Оперение ее темно-бурого цвета, но на затылке она имеет гребень из двенадцати черных перьев длиною от семи до восьми сантиметров каждое. На сгибах крыльев у нее есть шпоры сантиметра в полтора длиною, которыми она пользуется в качестве орудия защиты, но только в тех случаях, когда на нее нападают, сама же хакана никогда не набрасывается первая, так как это очень мирная птица.

Из всех внешних особенностей хаканы наблюдателя больше всего поражают ее ноги; огромных размеров пальцы, из которых три обращены вперед и один назад, сильно затрудняют ей ходьбу по земле; зато благодаря их величине она свободно может ступать по листьям кувшинок и других водяных растений, не погружаясь в воду, откуда достает насекомых и личинки, составляющие главную пищу ее.

Обычно молчаливая, она издает тревожный крик при малейшей опасности, а так как благодаря чуткому слуху она различает самые отдаленные звуки, то индейцы приручили ее и пользуются ею как ночным сторожем. Испаноамериканцы также держат верную хакану при птичьих дворах, где она защищает домашнюю птицу от нападений крылатых хищников; она зорко следит за малейшими движениями доверенного ей стада, мужественно защищает его, почти всегда с успехом, и ни при каких обстоятельствах не покидает своего поста.

Но в тех местах водились не только голенастые птицы и рыболовы. Среди деревьев порхали стаи попугаев – ара, куруку и туканов. Немного поодаль, на дереве, обремененном плодами, сидели белоснежные птицы величиною не больше дрозда, с широким клювом, у основания которого торчал довольно большой мясистый нарост, свешивавшийся вниз, как у индюка; это были «касмаринчо», или «птицы-колокольчики», прозванные так за звонкий крик, который они издают в полдень, то есть в то время, когда в тропических широтах вся природа погружается в сонливое безмолвие.

Это любопытное зрелище дало дону Пабло возможность рассказать несколько интересных историй; время проходило незаметно, и никто даже не подумал ложиться спать. Гуапо, продолжавший возиться с приготовлением жаркого, еще не ужинал; сидя перед огнем, на котором коптилась уже почерневшая маримонда, он вдыхал с наслаждением запах обугленного мяса и то и дело поправлял огонь, помешивая угли длинной палкой и сгребая в сторону золу.

Наконец жаркое было готово. Гуапо поднялся, держа в одной руке нож, а в другой палку, раздвоенную на конце наподобие вилки, как вдруг – о, ужас! – почва заколебалась под его ногами, и он почти потерял равновесие. Не успел он прийти в себя от испуга, как раздался сильный грохот, земля приподнялась и разверзлась; в одно мгновение ока угли, зола, обезьяна и сам Гуапо разлетелись в разные стороны.

Земля приподнялась и разверзлась

Сначала все подумали, что это землетрясение, но вскоре оказалось, что это совсем не то. Среди густого ила, выброшенного из образовавшейся ямы, пораженные зрители увидели исполинское тело ужасного крокодила.

Чудовище, имевшее в длину свыше шести метров, раскрыло огромную пасть, сплошь усеянную громадными зубами. Оно с усилием втянуло в себя воздух, и из его глотки вышел рев, похожий не то на мычание быка, не то на хрюканье кабана. Вокруг распространился тошнотворный мускусный запах.

Нежданное появление крокодила всполошило всех птиц, громкие крики которых слились с испуганными возгласами людей.

Как только индеец узнал, в чем дело, он сразу успокоился и, схватив топор, осторожно подкрался к крокодилу, намереваясь нанести ему удар у основания хвоста, то есть в единственное уязвимое место у этого пресмыкающегося, но крокодил, быть может, догадавшись об угрожавшей ему опасности, вдруг повернулся, упершись в хвост, и этим предупредил нападение индейца.

Гуапо отскочил в сторону, но чудовище концом хвоста все-таки задело его и отбросило шагов на десять. И это было еще удачей для Гуапо, так как, если бы крокодил окончательно вышел из оцепенения, в которое был погружен, он, несомненно, переломал бы индейцу обе ноги. Отделавшись несколькими ссадинами, Гуапо быстро вскочил и побежал вторично за топором, который во время его падения вылетел у него из рук.

Подняв оружие, он снова хотел броситься на крокодила, но чудовищное пресмыкающееся, быть может, несколько месяцев пролежавшее в земле, при виде воды, блестевшей в нескольких шагах от него, устремилось к реке, нырнуло и вскоре исчезло из виду.

Фламинго сидели совершенно спокойно, отлично зная, что крокодил может только опускать хвост.

 

Глава XXXVIII. Водосвинки и крокодил

Гуапо был в крайне дурном настроении: крокодил лишил его вкусного ужина, от которого не осталось и следа; индейцу пришлось удовольствоваться лишь бананом да ломтем вареной конины. Усевшись поодаль, он принялся есть, между тем как все семейство с любопытством рассматривало глубокую впадину, служившую убежищем крокодилу.

На дне этой ямы, зарывшись в ил, погруженное в спячку пресмыкающееся провело первые месяцы жаркого времени года и, вероятно, осталось бы там до периода дождей, если бы его не пробудил огонь, который Гуапо развел прямо над его головой.

Как заметил дон Пабло, это был настоящий длинноголовый крокодил, а не аллигатор122. Долго думали, что крокодилы водятся исключительно в Старом Свете, но теперь уже стало известно, что они встречаются на некоторых из Антильских островов и в целом ряде местностей испанской Америки.

Что же касается алигаторов, то их различают несколько пород: есть так называемый кайман, он живет преимущественно в Миссисипи; есть и очковый аллигатор123, прозванный так потому, что его глаза обведены черными кругами. Есть, наконец, и аллигатор-бава; он меньше первых двух и встречается в озере Валенсия и в некоторых реках Южной Америки; индейцы деятельно охотятся на него, так как предпочитают его мясо мясу других аллигаторов.

Наши путешественники, считавшие себя вначале вне всякой опасности, нашли излишним устанавливать на ночь караул, но после приключения с крокодилом решили, что будет вполне благоразумно дежурить всем по очереди до утра, так как чудовище могло возвратиться, и тогда, пустит ли он в ход свои челюсти или хвост, все равно при его силе и прожорливости приходилось опасаться самых ужасных последствий.

Ночь, однако, прошла без всяких волнений. За исключением нескольких всплесков в реке, напомнивших о близости крокодила, ничто не смутило покоя наших путешественников. Поднявшись на рассвете, они тотчас подбросили дров в костер и стали готовить завтрак.

Занимаясь этим делом, они заметили целую стаю фламинго, выстроившихся в ряд у самой воды; некоторые из них стояли в своей любимой позе – на одной ноге – и при свете занимающегося дня казались необычайно высокого роста. Однако, когда солнечные лучи разогнали последние тени ночи, стало видно, что птицы забрались на ствол поваленного дерева. Этим и объяснялось странное впечатление, которое они производили.

Гуапо и Леон были очень этим удивлены, так как накануне они проходили там и не заметили никакого дерева. Они с недоумением задавали себе вопрос, откуда оно взялось, как вдруг, присмотревшись, убедились, что этот ствол был не что иное, как старый их знакомый – огромный крокодил. Леон не мог прийти в себя от изумления, Гуапо же отнесся к этому гораздо спокойнее, так как ему не раз приходилось сталкиваться с этим странным явлением.

Фламинго сидели совершенно спокойно, отлично зная, что крокодил может только опускать хвост, но не в состоянии доставать им то, что находится у него на спине; его ужасная пасть тоже была далеко, и потому они чувствовали себя в полной безопасности. Этим именно и объясняется, что фламинго и другие птицы, любящие низкие насесты, часто садятся на чешуйчатую спину крокодила и аллигатора.

Было уже совершенно светло, а фламинго так же мало пугались шума, производимого нашими путешественниками, и их движений, как и соседства страшного чудовища. По-видимому, их никогда не преследовал человек, потому что в тех местностях, где на фламинго охотятся, они чрезвычайно боязливы.

Вдруг вся стая точно по команде поднялась и улетела, испуская громкие крики; правда, крокодил зашевелился, но не это могло спугнуть фламинго, так как не раз приходилось наблюдать, что эти птицы сидят на спине пресмыкающегося, далее когда оно двигается. Этот внезапный страх нельзя было приписать не чему иному, как шуму, который донесся из кустарника, и откуда выбежало несколько минут спустя штук двадцать животных, внешним видом и величиною сильно походивших на свиней и, подобно им, покрытых жесткой щетиной рыжеватого цвета.

Это не были, однако, свиньи; голова их напоминала голову кролика, а на ногах вместо копыт были когти; животные эти казались не такими грузными, как свиньи, но были менее проворны, чем они. На берегах южноамериканских рек они встречаются довольно часто, и потому наши герои сразу узнали в них капиваров.

Капивары, или водосвинки121, похожи на морских свинок, но только крупнее их, и шерсть их сплошь одного цвета; кроме этих двух видов существует еще третий – моко, занимающий среднее место между капиварами и морскими свинками; шерсть его серовато-оливкового цвета.

Все эти три разновидности принадлежат к грызунам, причем самой крупной из них является водосвинка. Ее в той же мере можно назвать земноводным животным, как и тапира: капивары встречаются только у берегов реки, и, пожалуй, в воде они чувствуют себя лучше, чем на суше. Вероятно, там они находятся в большей безопасности, хотя, говоря по правде, врагов у них достаточно повсюду, как мы это вскоре увидим.

Водосвинки изо всех сил старались добраться поскорее к реке; крокодил залег у них на самой дороге, но большие черные глаза капиваров были, казалось, заняты чем-то совершенно иным, и первые из стада натолкнулись на чешую чудовища, прежде чем успели заметить его. В ту же секунду они остановились, испуская крики ужаса; затем одни перепрыгнули через тело врага, а другие разбежались в разные стороны, продолжая, однако, держать направление к реке.

Крокодил, который, должно быть, с раннего утра поджидал какой-нибудь случайной добычи, изогнулся полукругом и принялся с чудовищной силой ударять хвостом по земле; в конце концов одна из водосвинок попала под удар; бедное животное, потеряв сознание, откатилось на несколько шагов от крокодила, но тот двумя-тремя ударами хвоста окончательно добил ее.

 

Глава XXXIX. Ягуар и крокодил

Остальные капивары стремительно кинулись к реке и тотчас же исчезли из виду. Минут через десять они поднялись на поверхность воды, но уже на таком расстоянии от берега, что им нечего было больше опасаться преследования.

Между тем наши путешественники отвели глаза от крокодила и его жертвы и стали внимательно вглядываться в кусты, откуда выбежали водосвинки. Несомненно, там, в этих зарослях, таилась какая-то опасность, потому что капивары никогда не бросаются так стремительно к воде, если ничто не пугает их. Их поспешность и растерянность, эти взгляды, полные ужаса, и вставшая дыбом щетина – все свидетельствовало, что их преследовал какой-то враг. Но кто? Ягуар или оцелот, или, быть может, какое-либо другое животное из той же породы кошек, для которого водосвинка всегда служит легкой добычей?

Пока наши герои задавали себе эти вопросы, ветви кустарника раздвинулись, и из листвы показалась голова ягуара. Великолепное животное остановилось, словно желая ознакомиться с местностью, затем вышло из чащи и снова замерло в неподвижности, но только на одну секунду.

Как раз в это мгновение крокодил открыл свою огромную пасть, собираясь проглотить водосвинку, но ягуар с ужасным ревом кинулся к нему и, в свою очередь, схватил капивара зубами. Так стояли они лицом к лицу – чудовищное пресмыкающееся и всемогущий хищник, – отделенные друг от друга только общей добычей, причем каждый из них твердо решил не уступать противнику ни одного куска.

В глубине потемневших глаз крокодила сверкал злобный огонек, а желтые глаза ягуара метали настоящие молнии. Охваченные бешеной яростью, враги не сводили друг с друга горевшего ненавистью взора: один время от времени гневно ударял хвостом, другой сгибал свой хвост дугой, держа его наготове, как страшное оружие, к которому он прибегнет в нужный момент.

Такое положение длилось недолго, так как ягуар не в силах был сдерживать свою ярость: он, царь лесов, и вдруг встретил существо, осмеливающееся оспаривать у него добычу, которой он сам хотел воспользоваться! Подобная дерзость не должна была остаться безнаказанной. Но что можно было сделать с таким неуязвимым противником, как крокодил? Ведь зубы и когти бессильны против непроницаемой чешуи, которой со всех сторон покрыто пресмыкающееся. Остаются незащищенными только глаза. И вот, не выпуская водосвинки, страшный хищник, выждав удобную минуту, нацелился когтями в глаза крокодила, но тот, угадав намерение ягуара, вдруг выпрямился и своей широкой чешуйчатой лапой отразил вероломный удар. Ягуар отступил, снова подготовился к нападению и возобновил свои попытки, одна за другой терпевшие поражение.

Всякий раз борьба начиналась с большим ожесточением и длилась дольше, чем в предыдущий, но ни одна из сторон не имела перевеса над другой. Они находились лишь в десяти футах от берега, и крокодил, голова которого была обращена к реке, пользовался всяким движением, чтобы еще более приблизиться к воде, так как знал, что там он окажется сильнее своего врага, если тот осмелится последовать за ним.

Нет никаких сомнений, что крокодил меньших размеров не упустил бы случая нырнуть в воду, предоставив ягуару всю добычу, но исполинское пресмыкающееся было вполне уверено в своем превосходстве и решило до конца отстаивать свои права.

Ягуар, по-видимому, также считал свои претензии не менее обоснованными: ведь только благодаря тому, что он погнался за стадом капиваров, крокодилу удалось захватить одного из них; притом же пресмыкающееся, по мнению ягуара, не имело права охотиться на суше, и он считал необходимым покарать виновного за вторжение в чужие владения.

Между тем крокодил все время подталкивал водосвинку к реке, увлекая, таким образом, также и ягуара, и стремился лишь к тому, чтобы скорее добраться до воды. Противник его, ослепленный яростью, не заметил, куда завела его эта борьба. Вдруг задние лапы его коснулись воды; это ощущение заставило его вздрогнуть, точно под влиянием электрического тока, и моментально переменить маневр; выпустив добычу из пасти, он прижался всем телом к земле и одним скачком вспрыгнул на спину пресмыкающегося, желая оторвать у него хвост: он хорошо знал, что кроме глаз это единственное уязвимое место у чудовища и что, лишившись хвоста, крокодил окажется безоружным.

Ягуару, вероятно, удался бы его план, если бы расстояние, отделявшее их обоих от реки, было больше, но они были у самой воды, и у него не оставалось времени привести в исполнение свое намерение. Крокодил, со своей стороны, также хорошо понимал, что единственное средство спастись – это выпустить добычу, поэтому, оставив капивара, он сделал один шаг и стремглав кинулся в воду, увлекая с собою противника на самое дно реки.

Вначале ничего не было видно, кроме пены; затем на поверхности водоворота, вызванного молниеносным падением двух тел, показалась пятнистая шкура ягуара: одно мгновение он искал глазами отвратительное пресмыкающееся, но, не найдя никакого следа крокодила, выскочил на берег; там еще некоторое время он с бешенством глядел на спокойную гладь реки, словно давая клятву отомстить врагу, так удачно избежавшему его гнева. Потом, вернувшись к растерзанному трупу капивара, он, как перышко, вскинул его себе на спину и, углубившись в чащу, скрылся из виду.

Что же касается наших путешественников, то, едва только показался ягуар, они поспешно собрали свои вещи и бросились опрометью к плоту. Минуту спустя они уже отчалили от берега, не дождавшись конца схватки, исход которой, каков бы он ни был, мог оказаться для них роковым: если бы тигр победил, он не удовлетворился бы этим, если же борьба окончилась бы его поражением, он постарался бы возместить эту потерю первой же добычей, попавшейся ему на глаза.

 

Глава XL. Анаконда

В течение нескольких следующих дней не произошло ничего замечательного. Раз или два наши путешественники заметили на берегу индейцев, но туземцы, испуганные размерами плота и всем внушительным видом плывущей массы, остались в своих «малокках» – просторных хижинах, в которых живут вместе по нескольку семейств.

Не имея ни малейшего желания вступать в какие бы то ни было сношения с этими дикими племенами, наши герои продолжали свой путь, остерегаясь располагаться на ночлег в таких местах, где можно было заподозрить хотя бы малейшие следы присутствия туземцев.

Однажды вечером, когда настало время причалить к берегу, они тщетно искали подходящего места: на обоих берегах деревья подходили вплотную к реке, так что нижние ветви их даже касались воды. Путники проплыли еще несколько миль, но все не встречали никакой прогалины: сплошная стена деревьев тянулась вдоль реки, и они уже было утратили всякую надежду засветло добраться до открытого места.

Вдруг они заметили в одной бухте множество плавучих деревьев, образовавших нечто вроде естественного плота, и, за неимением лучшего места для причала, решили пристать к этой бухте.

Вся семья уже сошла на эту зыбкую пристань, радуясь, что удастся наконец переночевать. Один только Гуапо с опаской посматривал вокруг. Вдруг с его уст сорвался испуганный возглас. Все тревожно оглянулись и заметили несчетное множество красных муравьев124, направлявшихся к плоту. Не было никакой необходимости объяснять дону Пабло причину ужаса индейца: он и сам понимал, что нападение этих насекомых было бы самым ужасным из всех несчастий, – не только потому, что они очень больно кусаются, но и потому, что они в несколько часов уничтожили бы и хину, и ваниль, и сассапарель, – словом, все запасы наших беглецов, все, что было залогом их будущего благополучия.

Все стремглав бросились к плоту, с которого только что сошли, и дон Пабло и Гуапо, схватив весла, отчалили как можно скорее от проклятого места, между тем как донья Исидора и дети поспешно заливали водою муравьев, которые уже успели взобраться на плот.

К счастью, они вовремя заметили надвигавшуюся опасность. Они пришли в ужас при мысли о том, что сталось бы со всем их имуществом, если бы они заснули, не подозревая подобного соседства, и, пробудившись на следующее утро, не нашли бы никаких следов драгоценного груза. В продолжение одной ночи был бы уничтожен труд целого года, как это, к несчастью, слишком часто случается с негоциантами и колонистами тропической Америки.

Плот кое-как привязали к деревьям, росшим на берегу, и решили, таким образом, провести ночь на воде, потому что проникнуть в чащу было немыслимо. Правда, плот был мало приспособлен для ночлега: каюта, построенная на нем, служила только защитой от солнечного зноя, но в ней нельзя было подвесить гамаков, а все открытое пространство на плоту было завалено припасами, так что растянуться там было негде. Поэтому наши путешественники, проведя ночь почти без сна, поднялись с рассветом и поспешили отчалить от негостеприимного берега.

Отвязывая плот от дерева, они обратили внимание на одну из его ветвей, простиравшуюся горизонтально над рекой и внушившую им серьезные опасения: хотя она была довольно высоко, но все же могла задеть крышку их каюты в тот момент, когда плот отнесет течением к месту, над которым она нависла, а в таком случае листья буссу, покрывавшие крышу каюты, были бы сметены в одно мгновение.

Однако, всмотревшись пристальнее, дон Пабло решил, что бояться нечего, так как ветвь эта, принадлежащая замангу, находилась выше, чем это могло показаться благодаря ее длинным листьям, характерным для всех видов мимоз. Взвесив это обстоятельство, наши герои снялись с причала, и плот наконец двинулся, покачиваясь на волнах.

Вдруг необычное волнение, которое неожиданно стала проявлять общая любимица семьи – обезьянка, поразило наших путников: бедное животное то взбиралось на крышу каюты, то спускалось с нее с тем, чтоб тотчас же опять вскарабкаться наверх; при этом она испускала пронзительные крики и с испугом поглядывала на ветвь заманга, как будто предмет, вызвавший ее страх, скрывался в густой зелени листвы.

Желая узнать, что могло внушить ей такой страх, Гуапо и дон Пабло взглянули в том направлении и увидали огромную змею, туловище которой было скрыто растениями, обвивавшими ствол заманга; голова пресмыкающегося отчетливо была видна на конце ветви, и этого оказалось вполне достаточно, чтобы узнать анаконду или исполинского водяного удава.

Та часть тела анаконды, которую можно было разглядеть, была толщиною с ногу взрослого человека; на темно-желтом фоне ее чешуи вырисовывались черные пятна, блестевшие при каждом движении змеи, потому что огромное пресмыкающееся ползло по ветви, высунув свое клейкое раздвоенное жало. Голова его, торчавшая уже из листвы, наводила ужас на несчастных людей, относимых неудержимой силой течения прямо навстречу чудовищу.

Удав мог бы, если бы захотел, одним прыжком кинуться на плот и, так сказать, завладеть им всецело или же, не покидая ветви, схватить любого из находившихся на плоту, обвиться вокруг своей жертвы и шутя раздавить ее, как он не раз давил таким образом косулю, тапира, а быть может, даже тигра.

Все знали ужасную силу анаконды и ясно представляли себе всю опасность, угрожавшую им. Дон Пабло вооружился топором, а Гуапо своим мачете, донья же Исидора вместе с детьми поспешно укрылась в каюту. Едва они спрятались в ней, как передняя часть плота, где стояли индеец и дон Пабло, прошла под ветвью, вокруг которой обвилось пресмыкающееся; одно мгновение их головы находились на одном уровне с головой змеи. Оба подняли оружие, чтобы поразить гада, но и тот и другой, плохо рассчитав свои удары, промахнулись: удав отпрянул назад, а течение отнесло плот настолько, что они не имели возможности накинуться вторично на анаконду.

Все знали ужасную силу анаконды и ясно представляли себе всю опасность

Ужасная голова чудовища снова показалась из листвы, обернулась к каюте и, по-видимому, чего-то выжидала; это была одна из самых страшных минут, какие только бывают в жизни. Удав как будто колебался, кого из находившихся на плоту избрать себе в жертву. Он был уже не больше, чем в одном метре от двери, глаза его горели злобным огнем, он чуял близость добычи и приготовился схватить ее.

В это мгновение раздался пронзительный крик обезьянки, которая вместе с Леоной спряталась в каюту; заметив голову чудовища, взгляд которого с неотразимой силой привлекал ее к себе, саймири, не переставая визжать, кинулась навстречу пресмыкающемуся. Зев анаконды широко раскрылся и поглотил шелковистое тельце обезьянки, после чего удав немедленно уполз обратно в листву заманга.

Между тем плот, уносимый течением, быстро удалялся от ужасного места. Дон Пабло, бросившись к каюте, обнял жену и детей, так счастливо избежавших смертельной опасности.

 

Глава XLI. Тропические деревья

К чувству глубокой радости, охватившей все семейство, присоединилась горечь, вызванная потерей так трагически погибшей саймири.

Леона была безутешна. Она любила это прелестное крошечное создание, которое по целым часам просиживало у нее на плече, играя волосами своей юной хозяйки или прижимаясь к ее нежным, как бархат, щекам своим маленьким носиком. Ничто не могло быть естественнее печали ребенка, да и все остальные члены семьи вполне разделяли чувства Леоны. Берега реки все еще были покрыты густым лесом, а русло ее теперь сильно расширилось и имело в некоторых местах до девятисот метров в ширину; навстречу то и дело попадались островки, иногда довольно большие, и это вынуждало наших путешественников держаться ближе к берегу. Благодаря этому им легче было распознавать деревья, мимо которых они проезжали. Дон Пабло указывал на них детям, сопровождая это замечаниями об особенностях каждой породы; Гуапо прислушивался к этой беседе и время от времени вставлял и свое, всегда веское слово.

Между деревьями, которые привлекли к себе внимание путников, находился так называемый воладор, листья которого имеют сердцевидную форму и которое получило свое название от перепончатых крылышек, приросших к его семенам. Когда семя воладора созревает и отделяется от завязи, то эти крылышки, которые расположены таким образом, что находятся к столбу воздуха под углом в сорок пять градусов, при малейшем ветерке сообщают семени вращательное движение. Нет ничего интереснее картины, которая представится нам, если в тихую погоду встряхнуть ветви воладора: бесчисленное множество его семян начинают кружиться в воздухе и долго еще носятся, прежде чем опуститься на землю.

Воладор – одно из самых крупных лесных деревьев Нового Света; он растет не только в местности, где развернулось действие нашего романа: я встречал его и в Мексике, и в некоторых других частях Северной Америки.

Рядом с воладором можно было заметить высокий ствол барбариса125, усеянный длинными иглами, в которых многие находят сходство с усами ягуара, почему испаноамериканцы называют барбарис иногда бородою тигра.

Немного дальше росла орлянка, которая дает краску, хорошо известную под именем арнато. Эта краска добывается из красноватой мякоти, окружающей семена. Чтобы получить ее, индейские женщины опускают плоды орлянки в кипяток и разминают их в течение часа, пока мякоть не отделится от семян. После этого воду сливают в другой сосуд, а образовавшийся осадок, очищенный от семян, смешивают с крокодиловым жиром или маслом из черепашьих яиц. Тесто это разрезают на небольшие куски, каждый весом от ста до ста тридцати граммов. Это и есть арнато, или анато, которое бразильцы называют уруку, французы – року, перуанцы – ачоте; у каждого индейского племени есть свое наименование для этого распространенного вещества.

Дерево это встречается почти во всех областях тропической Америки, где оно растет не только в диком состоянии, но и культивируется сплошь и рядом, так как индейцы употребляют краску, добываемую из него, при татуировке и для окрашивания бумажных тканей. Эти племена вообще очень искусно добывают различные красящие и ядовитые вещества из целого ряда растений, и Гуапо показал дону Пабло не одно дерево, которым его сородичи пользуются для этих целей.

Внимание наших героев привлекло к себе, между прочим, ползучее растение, доходившее до вершины самых высоких деревьев и покрытое красивыми фиолетовыми цветами. Это была бигония126, которую Гуапо называл «чика». Плод этой лианы представляет собою стручок около двух футов длины, наполненный крылатыми семенами. Но, как объяснил Гуапо, краску дают не семена, а листья. Ее добывают так же, как арнато, растирая в воде части растения, содержащие пигмент. Краска оседает на дне в виде тонкого порошка, из которого также выделывают тесто, разрезаемое затем на небольшие куски. Индейцы платят по доллару за каждый такой кусок, так как ярко-красный цвет этой краски больше нравится им, чем цвет арнато.

Дальше наши путники увидели дерево с тонким стволом высотою до семи метров. Это был гуиток, широкие листья которого выходят прямо из ствола, а рыжеватые плоды, растущие у самого основания листьев, похожи на каштаны; в их мякоти заключается красящее вещество, доставляющее гуиток – темно-синюю краску.

Рос здесь и дикий индиго127; дон Пабло не раз замечал его листья, узкие у основания и широкие на вершине, из которых получается знаменитая кубовая краска.

Все эти краски и еще очень много других употребляются индейцами монтаньи для раскрашивания тела.

Среди этих племен есть лица, до такой степени заботящиеся о своей наружности, что при всей своей беспечности и лени они соглашаются работать целый месяц в миссии, чтобы получить в награду за свой труд кусок краски; надо заметить, что миссионеры довольно часто злоупотребляют этой страстью дикарей, эксплуатируя их самым беззастенчивым образом.

Впрочем, индейцы раскрашивают себе тело не из одного только щегольства; часто они прибегают к этому как к средству защиты от москитов, которые являются подлинным бичом в этих местностях.

– А вот марима! – воскликнул Гуапо и рассказал, как индейцы пользуются корой маримы, прозванной деревом-рубахой. Дерево это достигает двадцати метров высоты при толщине ствола, доходящей до девяноста сантиметров. Когда индейцам удается найти мариму таких размеров, они срубают ее и разрезают на бревна, каждое в метр длины, затем снимают с них кору, но не делают продольных надрезов, так что получается сплошной цилиндр. Кора маримы красного цвета, тонка и волокниста, что придает ей сходство с грубой тканью. С каждой стороны цилиндра делают по отверстию, в которое можно продеть руки, и рубаха готова; туземцы носят такие рубахи в дождливое время года. Это, вероятно, послужило основанием для рассказов первых испанских миссионеров, будто в лесах Америки растет совершенно готовая одежда.

Дон Пабло указал еще на целый ряд деревьев, замечательных своими плодами, листьями, корнями или древесиной; тут была и хеве128, дающая каучук, и курбарил129, из которого добывают краску темно-красного цвета, и кинамоновый лавр, одна из разновидностей коричного дерева, но не та, что дает корицу, находящуюся в продаже, и пуксири130, доставляющий бразильские мускатные орехи, и, наконец, высокое дерево, на котором растут бобы тонка131, – те, что в размолотом виде подбавляют к нюхательному табаку, чтобы придать ему аромат. Однако из всех деревьев, встретившихся им в этот день, ни одно не произвело на них такого сильного впечатления, как ювия132; ствол его не слишком толст – он имеет не больше девяноста сантиметров в диаметре, но в вышину это дерево достигает сорока метров и начинает ветвиться лишь в десяти метрах от земли.

Горизонтальные ветви ювии красиво раскинуты в стороны, как ветви некоторых пальм; у основания они обнажены, а на конце распускаются пучками серебристых листьев, почти в шестьдесят сантиметров длиною. Ювия начинает цвести лишь с пятнадцатилетнего возраста, покрываясь фиолетовыми цветами; впрочем, у одной ее разновидности они желтые. Но что более всего поразило дона Пабло и его семейство, это сферические, величиной почти в человеческую голову, плоды; каждый такой плод заключает в себе штук двадцать тех трехгранных орехов, которые известны в Европе под именем бразильских или американских.

 

Глава XLII. Пиршество в лесу

Так как предыдущую ночь наши путешественники спали мало, то они остановились в этот день ранее обыкновенного, причалив к месту сравнительно более открытому, чем те, мимо которых они плыли уже долгое время. Эта перемена декорации была тем более приятна, что нашим путникам представлялась, наконец, возможность пройтись немного по суше и размять затекшие от продолжительного сидения ноги. Наскоро пообедав, все отправились погулять.

Пройдя несколько сот шагов, они вдруг услыхали смутный гул разнообразных голосов, словно все обитатели леса, собравшись, вели между собой оживленную беседу. Заинтересовавшись этим странным явлением, наши герои направились в ту сторону, откуда доносился шум.

Пробравшись через не слишком густую чашу кустарников, они очутились на краю лужайки, посреди которой возвышалась огромная ювия, обремененная массою крупных плодов; большинство из них уже созрели и начали падать на землю.

Вокруг дерева находилось множество разнообразных животных и птиц, которые были чем-то заняты; вся эта компания представляла в высшей степени странное зрелище.

Во-первых, здесь были пакиш, агути и водосвинки – три вида из породы грызунов. Паки – немного больше зайца, на которого они очень похожи, с той только разницей, что уши у них короткие; на груди и брюшке шерсть у них белого цвета, а на спине темно-коричневая; на боках у них белые пятна, идущие правильными полосами; усы у них длинные и белые, как у кошек, а хвост представляет собою едва заметный отросток.

Это были не змеи, а какие-то странные животные с овальным туловищем.

Агути очень похожи на них, но мельче, и шерсть у них темная, с красновато-бурым оттенком, причем пятен, как у паки, у них нет совсем.

Эти два вида животных встречаются во всех тропических областях Америки, где они наряду с шиншиллами и тушканчиками134, занимают такое же место, какое кролики и зайцы в северных странах. Переселенцы из Европы сохранили за ними даже эти названия и охотятся на них теми же способами, как на зайцев и кроликов у себя на родине. Мясо паки и агути чрезвычайно вкусно и употребляется в пищу как чужестранцами, так и туземцами.

Было тут и несколько пород обезьян, среди которых обращал на себя внимание оринокский капуцин135 – крупная обезьяна, достигающая метра высоты, сплошь покрытая коричневой шерстью и с широким, пушистым, но цепким хвостом. Живет она на деревьях, однако спускается на землю чаще, чем ревуны, и резко отличается от других родственных ей видов формою головы и лицом. Во всей Америке нет другой обезьяны, черты которой имели бы такое сходство с человеческими; на лбу у капуцина торчит вихром клок волос, а усы, и в особенности длинная борода, спускающаяся на грудь, делают его похожим на обитателя Ближнего Востока.

Возле ювии была лишь всего одна пара таких обезьян, потому что эта порода не живет стаями, как другие; самку легко было отличить от самца, так как она меньшего роста, и борода у нее короче, но оба они, по-видимому, придавали большое значение этому украшению, отличающему их от других пород, и очень о нем заботились: самец время от времени подносил руку к бороде, точь-в-точь как это делают некоторые щеголи, поглаживающие свои искусно завитые усы.

В нескольких шагах от дерева находилось небольшое озеро, и капуцины то и дело подходили к нему, чтобы напиться, но пили они, не втягивая воду губами или лакая ее, как другие животные, а набирали воду горстями и подносили ко рту, стараясь при этом не пролить ни одной капли на свою драгоценную бороду.

Немного поодаль, держась в стороне от остальных, находились другие обезьяны, длинные хвосты которых, обнаженные к концу, были так же цепки, как у маримонд.

Это были гуарибы136 из семейства ревунов, почти сплошь покрытые черною шерстью, за исключением рук, которые были у них желтого цвета. Они расселись кругом, и один из них, по-видимому, вожак, должно быть, обращался к ним с какой-то речью. Звуки, которые он при этом издавал, были так разнообразны, что можно было подумать, будто все его слушатели говорили одновременно с ним. Иногда это так и бывало, и в подобные моменты поднимался такой шум, что его можно было слышать чуть ли не за полтора километра.

Гуарибы, так же как и все ревуны, обладают очень сильным голосом благодаря особой перепонке, находящейся у основания их языка, вследствие чего они производят впечатление зобатых.

Были там и обезьяны иных пород, а также попугаи ара и другие птицы, питающиеся плодами. Высоко над лужайкой парил орел, выжидая удобного cлучая схватить паку или агути, являющиеся его обычной пищей.

Наши путешественники, укрывшись в кустарнике, с живейшим интересом наблюдали за этим странным сборищем; прежде всего им бросилось в глаза, что ни одно из этих разнообразных животных не приближалось к подножию дерева, привлекавшего их всех; напротив, каждый старался держаться как можно дальше от ветвей ювии. Не успели наши герои объяснить себе это странное явление, как на землю упал созревший плод. Уже по одному стуку можно было определить, как велика его тяжесть. После этого стала вполне понятной осторожность животных, опасавшихся приближаться к дереву: одного такого ядра, упавшего с высоты двадцати метров, было бы вполне достаточно, чтобы размозжить череп взрослого человека. Поэтому индейцы, предпринимая сбор плодов ювии, надевают на голову деревянные шлемы, прикрывающие их до плеч, так как знают, что это дело далеко не шуточное. Все звери и птицы неистово обрадовались при виде упавшего ореха, однако предстояло еще раскрыть его, что было нелегкой задачей, так как скорлупа его имеет не меньше четырех сантиметров ширины, и нужна пила, чтобы удалить твердую, как камень, оболочку.

Леон спросил Гуапо, каким образом обезьянам и птицам удастся разбить орех.

– А вот увидите, – ответил индеец, и взоры всего семейства устремились на собравшихся вокруг ювии животных.

К крайнему удивлению путешественников, обезьяны и птицы не тронулись, однако, с места и, по-видимому, не собирались принять ни малейшего участия в предстоявшей работе: за это дело взялись грызуны – паки, агути и водосвинки, которые острыми зубами стали перегрызать скорлупу ореха. Вскоре они проделали достаточно широкое отверстие в твердой оболочке, и из него выпали трехгранные зерна, рассыпавшиеся во все стороны. Тут все накинулись на них, и те, что были бойчее и проворнее, захватили лучшую часть добычи, позабыв о паках и водосвинках, которым пришлось выжидать падения другого ореха, чтобы снова остаться ни с чем.

Обезьяны, правда, принимали известное участие в общей работе: когда падал орех, одна из них бросалась к нему и что было сил толкала его перед собою со всей поспешностью, на какую только была способна. Едва она выбиралась из опасной зоны, где каждое мгновение она рисковала оказаться раздавленной упавшим плодом ювии, к ней тотчас присоединялось несколько товарок, и все они, схватив орех, бросали его о камень, повторяя этот маневр по нескольку раз; в тех случаях, когда скорлупа была не особенно толста, она разбивалась. Однако сплошь и рядом обезьяны ничего не могли сделать, и тогда инициатива переходила к грызунам, у которых потом обезьяны отнимали зерна; к счастью, орехов было столько, что каждый мог надеяться получить свою долю.

Но вдруг раздался страшный рев, покрывший сразу все голоса и в одно мгновение положивший конец радостному пиршеству: это был рев ягуара! Уже слышно было, как грозный хищник, ломая ветви кустарников, пробирался к месту веселого сборища.

Лужайка сразу опустела. Водосвинки нырнули в озеро и исчезли под водой, паки и агути скрылись в свои норы, обезьяны забрались на верхушки ближайших деревьев, а птицы улетели, оставив у подножия ювии только разбитую скорлупу пустых орехов.

Путешественники также поспешили к месту своей стоянки, развели большой костер и заботливо поддерживали его до самого утра, чтобы отпугнуть ягуара, угрожающий рев которого не раз в течение ночи заставлял их вскакивать на ноги.

 

Глава XLIII. Яйца на пространстве нескольких акров

На следующий вечер наши герои причалили к песчаной мели, которая тянулась вдоль одного из берегов реки, на пространстве нескольких миль. Песок там был сухой и чрезвычайно мелкий, так что на нем можно было удобно улечься, как на постели. Однако поблизости не было деревьев, и потому путники не имели возможности развести костер, ввиду чего решили бодрствовать всю ночь, по очереди сменяя друг друга.

Леон, по обыкновению, должен был дежурить в первую смену, так как начало ночи – время наименее опасное. Устроив себе нечто вроде сиденья из кучи песка, мальчик твердо решил не засыпать. Первый час прошел сравнительно легко, но потом глаза Леона мало-помалу стали смыкаться, и он чувствовал, что им против воли овладевает такая же неодолимая потребность во сне, как и в знаменитую ночь нападения вампира.

Тщетно употреблял он все средства, к которым прибегал тогда: несмотря на твердое решение, он все же крепко уснул.

Он проспал около получаса, как вдруг скатился с кучи песка, на которой сидел, и упал набок. Пробудившись от внезапного толчка, он протер глаза, мысленно выругал себя за свою слабость и стал осматриваться кругом, желая убедиться, не угрожает ли какая-либо опасность спящим.

Посмотрев сначала в сторону леса, Леон не нашел ничего подозрительного; но, повернувшись к реке, он заметил при свете догоравших углей пару блестящих глаз, устремленных на него, а рядом с ним другую пару, а там еще и еще: со всех сторон на него были направлены сверкающие зрачки; они были очень малы, и Леону при свете угасающего костра показалось, что это смотрят на него змеи. Такое предположение, разумеется, не могло его успокоить, и смущение бедного мальчика было тем сильнее, что он боялся малейшим шумом обратить на себя внимание пресмыкающихся.

Тем не менее он поднялся. Теперь ему лучше были видны окружавшие его предметы, и он заметил, что это были не змеи, а какие-то странные животные с овальным туловищем; весь берег был буквально усеян ими; черные тела их резко выделялись на фоне белого песка, образуя блестящую линию в том месте, где точно в подвижном зеркале отражался лунный свет.

Леон никогда не видел ничего подобного и не знал, чем объяснить это странное явление. Не на шутку встревоженный, он разбудил Гуапо и всех остальных. Звук его голоса испугал животных, и они стремглав кинулись в воду.

– Карапа, – сказал Гуапо со своим обычным лаконизмом.

– Черепахи? – переспросил дон Пабло, догадавшийся, что хотел сказать индеец.

– Да. Вероятно, они явились сюда для кладки яиц, как делают это каждый год.

Гуапо успокоил всю семью, уверив ее, что черепахи138 – совершенно безобидные создания, но все так переволновались за эти несколько минут, что сон их сняло как рукой, и вместо того, чтобы ложиться снова, они стали слушать рассказ Гуапо об этих странных животных.

– Большие черепахи, – начал он, – так называемые арау, или тортуги, ежегодно собираются со всей реки, образуя целые полчища, вроде того, какое вы здесь видели. Каждый из этих многочисленных отрядов выбирает себе место, удобное для кладки яиц, – какой-нибудь остров или песчаную отмель. Однако, прежде чем класть яйца, черепахи несколько дней подряд занимаются обследованием намеченного места, причем высовывают для этого из воды только головы. Этот предварительный осмотр они производят с величайшим вниманием. Убедившись, что выбранное место представляет все необходимые условия, они отправляются туда ночью, высаживаются на сушу несчетными стадами, и каждая тортуга загнутыми когтями своих задних лап роет в песке яму около девяносто сантиметров в диаметре; в эту яму она кладет яйца, количество которых колеблется у каждой от семидесяти до ста двадцати штук. Они белого цвета, и скорлупа их очень тверда. Величиною черепашьи яйца немного крупнее голубиных и несколько мельче куриных. Снеся яйца в яму, черепаха тщательно заравнивает ее песком, чтобы ни коршун, ни ягуар, ни иной хищный зверь не могли обнаружить это сокровище. Покончив с этим делом, все несметное стадо погружается обратно в реку и рассеивается по всем направлениям. Все остальное довершает солнце, и приблизительно недель через шесть после кладки из яиц вылупляются маленькие черепахи величиною около трех сантиметров в диаметре. Едва разбив скорлупу, они сразу же устремляются к воде. Поселяются они сначала только в мелких озерах и прудах, часто довольно далеко от места, где они появились на свет, причем можно считать доказанным, что в первые годы жизни они не рискуют жить в большой реке. До сих пор представляется загадкой, каким образом маленькие черепахи добираются до этих озер: сами ли они находят их или мать приводит туда своих детенышей, как это делают крокодилы и аллигаторы. Для самки крокодила это не представляет особенного труда, потому что она кладет свои яйца отдельно от других и возвращается на место кладки к тому времени, когда из яиц вылупляются маленькие; она криком сзывает детенышей и ведет их к пруду, где они остаются, пока не достигнут известного возраста. Но каким образом черепахи могут узнать свое потомство среди миллионов совершенно одинаковых существ, вылупившихся в одном и том же месте и сразу же ныряющих в воду? Правда, не редкость встретить старую черепаху в сопровождении сотни детенышей; но ее ли это потомство, или она взяла их без разбора из общего приплода? По-видимому, невозможно, чтобы ей удалось различить своих детенышей в общей массе крошечных созданий, только что появившихся на свет; однако не следует забывать и о материнском инстинкте, который, разумеется, свойствен и черепахам. Но, несмотря на все старания черепахи спасти от гибели свой выводок, яйца ее беспощадно истребляются: ежегодно миллионы их уничтожаются множеством врагов, самым ярым из которых является человек. Когда индейцы наталкиваются на одно из мест, куда черепахи собираются положить яйца, они отправляются туда целым племенем и, как только животные удалятся, выкапывают все яйца до последнего. Они употребляют их не только в пищу, но также добывают из них так называемое черепашье масло. Приготовляют его следующим образом: яйца кладут в большое корыто и разбивают деревянной лопаткой; несколько минут их взбалтывают, а затем ставят на солнце, пока жировые частицы не всплывут наверх; тогда этот жир снимают и некоторое время кипятят, после чего сливают его в кувшины, так называемые ботихи, и везут на рынок. Масло это прозрачно, бледно-желтого цвета, и некоторые находят, что оно не уступает самому лучшему оливковому; качество его зависит главным образом от времени, в какое были собраны яйца, так как, если масло добыто из уже лежалых яиц, оно имеет крайне неприятный запах. Количество яиц, уничтожаемых таким образом, не поддается никакому учету, а сколько ежегодно кладут их черепахи – даже невозможно себе представить. Так, в течение года на берегах Ориноко139, и то лишь в трех местах, было собрано по меньшей мере тридцать три миллиона; общее же количество яиц, идущих на выделку черепашьего масла, достигает ста миллионов. Вообразите теперь, что было бы, если бы из этих ста миллионов яиц вышли животные, которые, достигши зрелого возраста, весят от двадцати пяти до тридцати килограммов и плодятся с такой чудовищной быстротой. Помножьте это количество на число лет, которое живет черепаха, и вы поймете, что через сравнительно небольшой промежуток времени все реки были бы запружены мириадами этих пресмыкающихся: их было бы не меньше, чем песчинок на берегу Ориноко. Но природа предупредила это бедствие, создав черепахе целый ряд врагов: ягуара, крокодила, журавля и коршуна, которые питаются ими. У карапы, или аррау, желтые лапы, спина темно-зеленого цвета, а брюшко – оранжевого. В реках Южной Америки водится много других видов черепах, но у них самки кладут яйца в отдельном месте каждая. Некоторые из наиболее мелких видов ценятся выше аррау, так как мясо и яйца их вкуснее. Однако ввиду того, что яйца этих пород попадаются гораздо реже, их собирают только для собственного употребления и в продажу не пускают. Белок черепашьего яйца не свертывается при варке, а потому едят только желток, который, как говорят, не уступает вкусом куриному. Мясо многих черепах составляет любимое блюдо индейцев, которые жарят его на черепашьем же масле, а потом дают ему застыть в другом сосуде, где его можно сохранять долгое время.

Окончательно успокоившаяся семья с интересом выслушала рассказ Гуапо, после чего все снова улеглись на песке и заснули, поручив индейцу дежурить до рассвета.

 

Глава XLIV. Битва

Проснувшись, наши путешественники увидели, что Гуапо возится с котелком, за которым внимательно наблюдает. Оказалось, он нашел черепашьи яйца и теперь варил их к завтраку. Кроме того, тут же лежало штук шесть черепах, опрокинутых на спину, которых индеец собирался заготовить впрок и взять с собой в дорогу на случай надобности; это была отличная мысль.

Все черепахи уже скрылись, что им удается не всегда; часто многие из них не успевают закончить кладку до рассвета и так бывают поглощены этим важным делом, что не замечают приближения даже самых страшных своих врагов.

В то утро на берегу не осталось ни одной замешкавшейся черепахи, но немного поодаль путешественники заметили несколько штук, лежавших на спине, подобно тем, которых поймал Гуапо.

Заинтересовавшись этим странным явлением и желая выяснить, кто мог привести их в такое положение, все направились к лежащим животным; подойдя поближе, наши герои увидели, что большинство этих черепах представляют собою лишь одни остовы, лишенные мяса: кто-то, должно быть, совсем недавно с замечательным искусством произвел эту операцию. Все это казалось совершенно непонятным, но Гуапо объяснил, что черепах опрокинул на спину ягуар и что он же съел некоторых из них. По словам индейца, этот хищник всегда поступает таким образом, зная, что перевернутая черепаха не в состоянии снова стать на ноги. Обыкновенно он опрокидывает на спину всех этих животных, сколько бы ни встретил, рассчитывая, что возвратится после и сожрет тех, которых ему не удалось уничтожить сразу.

Но чаще всего он оказывается обманутым в своих ожиданиях, потому что другие пользуются плодами его трудов; как бы в подтверждение справедливости этих слов, Гуапо отнес к месту стоянки всех уцелевших черепах, чтобы приготовить из них колбасы, потому что ему уже приелась конина, которая, кстати сказать, подходила к концу.

Возвращаясь обратно, путешественники заметили издалека на берегу реки две темные фигуры животных, которых они приняли сначала за черепах. Одна из них действительно была черепаха, и притом самой крупной породы, так как она имела около метра в диаметре, но другое животное был небольшой алигатор, вступивший с нею в ожесточенную борьбу.

Крокодил, так же как и кайман, истребляет множество черепах в том возрасте, когда они еще не в состоянии защищаться, и, наоборот, черепахи пожирают в огромном количестве маленьких крокодилов. Разумеется, это делается не столько из жажды мести, сколько из желания полакомиться, потому что оба эти пресмыкающиеся поедают все без разбора, а старые самцы пожирают даже собственных детей.

Черепаха, вступившая в борьбу с кайманом, принадлежала к числу самых кровожадных, вследствие чего натуралисты даже дали ей название свирепой черепахи. Она пожирает рыб, крабов, раков – словом, все живое, что только ей попадется в реке, где она живет. Обычно она прячется в воде, среди корней ирисов и кувшинок, и, заметив добычу, плывущую мимо, бросается на нее и хватает так крепко, что жертве никак нельзя от нее ускользнуть.

Если этой черепахе что-либо попадется в челюсти, то вырвать у нее это можно, лишь отрубив ей голову. Не раз бывало, что она перекусывала толстую дубину с такою легкостью, словно это был тростник.

По этому поводу рассказывают, что какой-то вор забрался в кладовую ресторана, рассчитывая там поживиться; он увидел огромную корзину, наполненную съестными припасами; желая взять оттуда что только удастся, он запустил в нее руку. Но в эту минуту пальцы его схватила черепаха и стиснула так крепко, что он никак не мог их вырвать, несмотря на все свои старания. Разбуженная шумом прислуга сбежалась и поймала несчастного вора на месте преступления.

К таким именно кусающимся черепахам принадлежала и та, которая на глазах путешественников боролась с кайманом. Как мы уже сказали, это был очень крупный экземпляр: между тем кайман имел в длину не больше двух метров и был ненамного тяжелее своего противника. Без сомнения, они вступили в схватку не с тем, чтобы пожрать один другого, и нападающий не видел в своем противнике добычи; весьма вероятно, черепаха заметила, что алигатор разыскивает яйца, положенные ею где-нибудь по соседству, и этим объяснялась ее ярость.

Поединок продолжался уже довольно долго, судя по следам, отпечатавшимся на песке вокруг обоих противников, но оба они, ослепленные бешеной злобой, не обращали ни малейшего внимания на приближение свидетелей. Кайман прилагал все старания, чтобы схватить черепаху за голову, но та всякий раз прятала ее в броню с тем, чтобы через минуту снова высунуть свою зияющую пасть. Нападая, в свою очередь, на аллигатора, черепаха норовила укусить его за горло. Однако, не довольствуясь этими ранами, разъяренное животное стремилось схватить острыми челюстями хвост противника, рассчитывая оторвать его.

Кайман угадывал намерения черепахи и старался не допустить этого; из всех движений, которые он может производить вне воды, самое трудное для него – это перемена фронта, так как благодаря особому устройству позвоночного столба ему, как и всем его сородичам, приходилось в таких случаях описывать полный круг, поворачиваясь вокруг самого себя. Этому обстоятельству черепаха и была обязана тем, что ей удалось добиться своей цели: встав на дыбы, она обрушилась всей тяжестью своего тела на хвост аллигатора и, крепко вцепившись в него зубами, уже не выпускала его.

Кайман, не будучи в силах освободиться от противника, пытался опрокинуть его на спину, с энергией отчаяния ударяя направо и налево могучим хвостом; черепаха со своей стороны, упершись в землю своими широкими желтыми лапами, стремилась сохранить равновесие, так как, окажись она на спине, ей пришел бы конец.

Время от времени аллигатор в изнеможении останавливался на одно мгновение, и черепаха пользовалась этой краткой передышкой, чтобы вырвать у него еще кусок мяса из хвоста.

Доведенный до отчаяния кайман бросился наконец к реке, несмотря на противодействие черепахи, которая понимала, что в воде перевес окажется на стороне ее врага. Нырнув на самое дно, аллигатор увлек с собою и черепаху, не желавшую выпустить хвост пресмыкающегося.

Кто из них обоих вышел победителем, так и осталось тайной для зрителей: вероятнее всего, оба пали жертвой этой беспощадной схватки.

 

Глава XLV. Два храбрых коршуна

Та часть реки, по которой плыли теперь наши путешественники, казалось, была излюбленным местопребыванием всех разновидностей чешуйчатых пресмыкающихся. Среди множества пород черепах наши герои встретили «расписную черепаху», яркая броня которой действительно производит впечатление цветной эмали. Несколько раз попадался им на глаза и черный крокодил. Это огромное пресмыкающееся, достигающее часто шести метров длины, не может, однако, считать себя полным хозяином в реке; у него много сильных врагов, особенно среди птиц, от которых он вынужден бежать, ныряя в воду.

Однажды, когда плот плыл вдоль отлогого песчаного берега, дон Пабло и его семья заметили метрах в двухстах от себя крокодила, направлявшегося к реке. По всей вероятности, он только что пробудился от спячки, так как все тело его было облеплено засохшим илом, в котором он провел лето.

В ту же минуту на песке промелькнули две тени, отброшенные двумя огромными коршунами, которые описывали в воздухе широкие круги, вытянув шеи к земле, словно наметили своей жертвой крокодила.

При виде их пресмыкающееся сразу остановилось, почуяв угрожающую ему опасность, и прижалось к земле. По ярко-оранжевому оперению головы и по белоснежным крыльям в паривших птицах можно было безошибочно узнать коршунов из породы королевских грифов140. Всякий раз, когда крылатые хищники взмывали кверху, крокодил торопливо делал несколько шагов по направлению к берегу, а как только коршуны начинали спускаться к земле, пресмыкающееся снова замирало, зарываясь поглубже в песок.

Крокодил был уже в какой-нибудь сотне метров от реки, как вдруг птицы спустились на землю и уселись прямо против него; вскоре один из грифов в несколько прыжков очутился подле чудовища и настолько приблизился к нему, что оно уже раскрыло свою пасть, чтобы схватить смельчака. Но птица одним взмахом крыльев оказалась за пределами досягаемости. Тогда подлетел второй коршун и поместился с противоположной стороны.

Теперь оба пернатых хищника поочередно стали нападать на крокодила, стараясь выклевать ему глаза. Несмотря на отчаянное сопротивление пресмыкающегося, одному из них удалось вонзить свой острый клюв в глаз крокодила. Чудовище взревело от безумной боли и с яростью начало бить хвостом по сторонам. Однако на коршунов это произвело не слишком сильное впечатление: они только отодвинулись на несколько метров, чтобы избежать зубов и когтей страшного противника, но, как только первый взрыв бешенства улегся, обе птицы снова принялись за дело, стремясь совершенно ослепить крокодила. Напрасно разевал он свою угрожающую пасть, напрасно поворачивал голову то вправо, то влево – он постоянно встречал клюв одного из хищников, целившегося в его еще здоровый глаз.

Медленное течение реки в этом месте позволяло нашим путешественникам следить за всеми перипетиями этой борьбы; они еще долго могли видеть, как тело гигантской ящерицы извивалось на песке между двумя коршунами; но голова пресмыкающегося уже не была обращена к реке, к которой он все же, по-видимому, стремился, как к убежищу. Выбившееся из сил чудовище направлялось в лес, которого оно уже не узнавало более, так как было совершенно слепо.

Гуапо объяснил, что коршуны не оставили бы его в покое, пока не выклевали бы оба глаза, так как это единственное, что им было нужно от него. Теперь чудовище сделается, вероятно, добычей ягуаров или других, более слабых, хищников, которым уже нечего было бояться того, кто так недавно внушал им смертельный страх.

Индеец еще долго рассказывал разные истории о крокодилах и утверждал, что каждый год в реках Южной Америки их жертвою падает множество людей и что крокодил в этом отношении гораздо опаснее акул141. Говорят, что в одних местах они более свирепы, чем в других, но, быть может, это объясняется тем, что в разных реках, а иногда в разных местах одной и той же реки водятся отличные друг от друга породы.

Существует настоящий крокодил со сплюснутой мордой и крупными, торчащими наружу клыками и кайман, морда которого шире и напоминает голову щуки. Обе эти разновидности часто встречаются в одной и той же реке, где, впрочем, живут отдельно одна от другой. А так как крокодил сильнее аллигатора и чаще нападает на человека, то этим и можно объяснить различие мнений о свирепости этих пресмыкающихся; в то время как одни считают их совершенно безобидными животными, другие, наоборот, утверждают, что сами не раз были свидетелями их кровожадности. В самом деле, в любой из деревень, расположенных вдоль берегов Амазонки, можно встретить несколько человек, искалеченных крокодилом, и жителя такой местности никакими силами не заставить переплыть реку, в которой водятся эти пресмыкающиеся.

В довершение Гуапо прибавил, что нет другого средства спастись, когда тебя схватил крокодил, как изо всей силы вцепиться ему пальцами в глаза; в таких случаях он немедленно выпускает добычу, потому что всякая угроза его зрению приводит это чудовище в ужас.

Само собой разумеется, что надо обладать необыкновенным присутствием духа, чтобы прибегнуть к такому приему, в особенности если принять во внимание, что крокодил в эту минуту не только раздирает свою жертву острыми зубами, но одновременно и увлекает ее на дно реки, где та неизбежно теряет сознание. Тем не менее, по словам Гуапо, индейцам и даже женщинам удавалось не раз, пуская в ход это средство, вырываться из пасти свирепого животного.

 

Глава XLVI. Гапо

Наши путешественники уже приближались к Амазонке, и приток ее, по которому они плыли, начал делиться на несколько рукавов, вливавшихся в великую реку отдельными устьями. Иногда, подъезжая к одному из таких разветвлений, наши герои находились в большом затруднении, так как не всегда русло главной реки было совсем широким, и они легко могли ошибиться в выборе, направив плот в один из боковых рукавов, что завело бы их в какой-нибудь тупик.

Гапо – так называлась местность, по которой они плыли, носила в высшей степени своеобразный характер; эта обширная область простирается по обоим берегам Амазонки и некоторых из ее притоков; ежегодно она в течение нескольких месяцев подвергается наводнению и представляет в это время необычное зрелище леса, затопленного на протяжении нескольких тысяч квадратных километров.

Деревья, встречающиеся в этой местности, сохраняют свою зелень и над поверхностью разлившихся вод; они принадлежат к самым разнообразным породам, большая часть которых не произрастает в других областях. Несмотря на наводнение, на этих деревьях живет множество птиц. В этом нет ничего удивительного, если существуют даже целые племена, населяющие затопленный лес и устраивающие жилища на деревьях; говорят, что эти дикари лазят по стволам и перебираются с ветки на ветку с проворством настоящих обезьян.

Правда это или нет, но, во всяком случае, в этих рассказах нет ничего невероятного, так как теперь уже установлено, что племя гуарани142 в устьях Ориноко живет на вершинах мавриций143 все время, пока длится наводнение.

Они сооружают на этих деревьях площадки и ставят на них хижины, даже с очагами из битой глины; с места на место они переезжают в челноках, на которых также ловят рыбу, являющуюся главным предметом пропитания.

Одна из самых красивых пальм, которые только существуют на свете, мавриция достигает тридцати трех метров высоты и растет всегда по нескольку деревьев рядом; часто она образует большие пальмовые леса, которые тянутся по берегам реки на протяжении нескольких миль.

Листья ее не перисты и не распускаются султаном, как у большинства пальм, ранее описанных нами, а образуют громадный веер на конце стебля, имеющего около тридцати сантиметров в толщину и до четырех метров в длину; взрослый человек не может поднять больше одного из таких листьев.

Вершина ствола мавриции, достигающего трех метров в поперечнике и похожего на величественную колонну, заканчивается двумя десятками этих блестящих вечнозеленых листьев; вообразите себе, какое изумительное зрелище представляет собою такая пальма.

Но мавриция не только удивительно красива: она также в высшей степени полезное растение. Ее листья, плоды, стебель – словом, все части находят себе какое-нибудь применение в домашнем хозяйстве индейцев. Черешки ее листьев – гибкие и легкие, если их высушить, – разрезают на планки в два-три сантиметра толщины и выделывают из них ставни, ящики, клетки, решетки, перегородки, между тем как кора их идет на приготовление корзин и жалюзи. Листовые волокна обыкновенно употребляются на разного рода плетения, а из плодов, очень приятных на вкус и похожих на сосновые шишки, получают прекрасный напиток.

Сердцевина ствола этой пальмы доставляет превосходную питательную муку вроде саго, а из самого ствола индейцы выдалбливают легкие челноки, в которых отправляются на рыбную ловлю.

Хотя в то время, когда наши герои плыли по Гапо, эта местность не вся была залита водой, тем не менее река уже сильно выступила из берегов, и было так трудно найти место для ночлега, что несколько раз дон Пабло со своей семьей был вынужден проводить ночь на плоту, который с этой целью крепко привязывали к какому-нибудь дереву.

Наши путешественники медленно подвигались среди этого лабиринта рек и рукавов, забираясь иногда в самую глубь какой-нибудь «игарипе», то есть бухты, в надежде отыскать твердую землю, где бы можно было устроить хотя бы кратковременную стоянку.

Запас провизии у них быстро подходил к концу, а возможности возобновить его не было никакой: навстречу им ни разу не попались ни пекари, ни водосвинка, потому что, хотя эти животные превосходно плавают, однако ни одно из них не показывается на берегу реки, пока она не вернется в свое русло.

Время от времени Гуапо удавалось подстрелить из сарбакана какого-нибудь попугая или ара, но это бывало редко, и, разумеется, это уничтожалось немедленно же.

Довольно часто путники слышали крик ревунов, но самих обезьян никому не посчастливилось увидать. Теперь никто из наших героев не побрезговал бы жарким из обезьяны, и каждому оно показалось бы лакомым блюдом.

Однажды вечером наши герои вошли в глубь одной игарипе, берег которой не был затоплен наводнением; бухта эта была не шире плота и со всех сторон окаймлена огромными деревьями. Во многих местах вьющееся растение – колючая яситара144 – обвивалось вокруг ветвей и даже перебрасывалось с одного берега на другой; надо было тщательно избегать этой странной лианы, так как если бы она зацепила своими когтеобразными колючками кого-нибудь из путешественников, он мог легко упасть в воду или, в лучшем случае, изорвать в клочья свою одежду.

 

Глава XLVII. Арагуаты

Наши путешественники были заняты приготовлением своего скудного ужина, как вдруг услыхали доносившийся из лесу крик обезьян. Это явление, довольно обычное в лесистых местностях Амазонки, особенно перед заходом или восходом солнца, или, еще чаше, перед наступлением грозы, не привлекло бы к себе их внимания, если бы этот рев не приближался к ним постепенно. У Гуапо появилась надежда, что при помощи сарбакана ему наконец удастся поживиться дичью. Он был убежден, что, когда обезьяны подойдут к бухте, им придется обогнуть ее, так как, несмотря на ее малые размеры, игарипе была слишком широка, чтобы животные могли перепрыгнуть через нее.

В самом деле, спустя около получаса стая ревунов показалась на высоких деревьях, окаймлявших берег метрах в пятидесяти от того места, где был причален плот.

Это были довольно крупные животные с худыми руками и ногами, что является характерной чертой большинства цепкохвостых обезьян; с первого же взгляда индеец увидел, что это не маримонды, а настоящие ревуны, в которых он признал арагуатов.

Шерсть этих обезьян красновато-бурая на спине и плечах, на передней части тела приобретает более светлый оттенок, а черновато-синее лицо, лишенное волос, изборожденное морщинами, придает им сходство со стариком. Арагуаты145 имеют до одного метра в длину, не считая хвоста, который у них гораздо длиннее всего тела.

Их было штук пятьдесят. При виде игарипе они остановились на вершине самого высокого из деревьев, росших на берегу. Самый крупный и сильный из них был, по-видимому, вожаком стаи, в которой можно было насчитать много самок; они сразу бросались в глаза благодаря детенышам, которых несли на спине, как это делают индейские женщины и вообще дикарки. Маленький арагуат держался руками за шею матери, а ногами охватывал ее бедра; кроме того, своим хвостом он изо всех сил цеплялся за хвост матери – предосторожность, необходимая, чтобы не упасть во время прыжков, которые делала самка, перебираясь с ветки на ветку и в особенности с одного дерева на другое.

Натолкнувшись на игарипе, преграждавшую им дорогу, обезьяны, по-видимому, испытали большое разочарование. Они рассчитывали продолжать свой путь до берега и не ожидали встретить это препятствие. «Но почему бы им не переправиться через бухту вплавь? – подумаете вы. – Ведь ничего не было легче!» Ну так знайте, что вы жестоко ошибаетесь: эти странные создания, всю свою жизнь проводящие на берегах рек, на деревьях, ветви которых касаются воды, страшатся этой воды как огня, несмотря на то что видят ее беспрестанно перед собой. Кошка не так боится замочить свои лапы, как обезьяна – концы пальцев; кроме того, кошка умеет плавать, а обезьяна не в состоянии удержаться ни одной минуты на поверхности воды. Разве не странно, что из всех животных только то, которое наиболее походит на человека, лишено, как и он, способности плавать?

Из всех жестов и движений арагуатов было видно, что преграда, встречавшаяся им на пути, совершенно разбивала все их планы. Стая устроила совещание, чтобы решить, что предпринять. Вожак их уселся на самой высокой ветви и обратился к товарищам с громовой речью, сопровождая ее оживленной жестикуляцией. Некоторые натуралисты сравнивали эти речи ревунов со скрипом скверно смазанной телеги, к которому присоединяется еще грохот колес, и наши путешественники были вполне согласны с этим мнением.

Все обезьяны с величайшим вниманием слушали речь вожака, соблюдая порядок, который сделал бы честь английскому парламенту или американскому конгрессу. Лишь иногда какой-нибудь детеныш издавал легкий визг или позволял себе протянуть руку, чтобы поймать москита, но он тотчас же получал от матери внушительную встряску, после чего держался умнее и замирал в неподвижности. Зато, когда старый арагуат окончил речь, поднялся такой шум, какого не слыхали никогда ни в одном собрании. Каждый из присутствующих желал высказаться и не ожидал, чтобы ему предоставили слово. Все горланили наперебой; в воздухе стоял такой гомон и рев, с которыми не мог сравниться скрип и грохот целой сотни разбитых телег.

Однако, когда эта какофония достигла крайних пределов, председатель одним знаком заставил смолкнуть всех. Собрание, затаив дыхание, приготовилось слушать речь почтенного вожака. Вероятно, он призвал к порядку зарвавшихся ораторов, напомнив им о деле, интересовавшем всех без исключения. Он, очевидно, придумал способ переправиться через игарипе, так как пальцем, за которым следили все слушатели, указывал на бухту.

 

Глава XLVIII. Живой мост

Близ самой воды росло дерево, ветви которого начинались только на очень большой высоте; на противоположном берегу стояло точно такое же дерево, причем расстояние между нижними ветвями обоих деревьев было не меньше шести-семи метров. Эти деревья, казалось, были предметом исключительного внимания арагуатов, так как было ясно, что оратор обсуждал вместе со всем собранием вопрос о расстоянии, разделявшем обе вершины.

– Конечно, им и в голову не придет перепрыгнуть с одного дерева на другое, – сказал Леон Гуапо. – Ведь для такого полета нужны крылья.

Не успел индеец ответить, как среди обезьян началось движение, свидетельствовавшее об их намерении привести в исполнение принятое решение. По сигналу, поданному вожаком, несколько обезьян, наиболее сильные из стаи, прыгнули на дерево, вскарабкались на одну из ветвей, простиравшихся горизонтально над водой, и начали одна за другой спускаться, цепляясь хвостами друг за друга, как это делали маримонды, когда хотели взобраться на пупуну.

Образовав таким образом живую цепь, обезьяны все одновременно начали отталкиваться от дерева ногами, благодаря чему цепь стала раскачиваться, сначала немного, затем все сильней и сильней, пока наконец арагуату, висевшему последним, не удалось схватиться рукой за одну из ветвей дерева, росшего на противоположном берегу. Он изо всех сил уцепился за нее, и мост был готов.

В эту минуту у обезьян, хранивших все время глубокое молчание, вырвался громкий крик торжества, и все они начали переправляться на другой берег. Первыми отважились два старых самца, вероятно, с тем, чтобы испытать прочность моста; за ними последовали самки со своими драгоценными ношами, а после них и все остальные.

Первыми отважились два старых самца, вероятно, с тем, чтобы испытать прочность моста

Это зрелище очень забавляло наших путешественников; они не могли удержаться от смеха при виде гримас тех обезьян, по спинам которых переправлялись другие; животные, с трудом выносившие на себе тяжесть груза, кусали за ноги и хвосты товарищей, каждый раз взвизгивавших от боли.

Вожак оставался в арьергарде. Как храбрый начальник, который должен заботиться о спасении подчиненных прежде, чем о своем собственном, он покинул свой пост только тогда, когда последний арагуат оказался на другой стороне. Его походка была степеннее, чем у других обезьян, и свидетельствовала об его высоком ранге; никто не хватал его за ноги и вообще не позволил себе никакой злобной выходки.

Переправа была закончена; оставалось только развести мост, и обезьянам, составлявшим его, присоединиться к тем, что находились уже на другом берегу. Дело было очень простым: стоило только первому арагуату выпустить ветку, за которую он держался, и вся цепь оказалась бы по ту сторону бухты.

Однако Гуапо, который все время думал об испытываемом семьей остром недостатке съестных припасов, не мог больше сдерживать свое нетерпение. Он поднес сарбакан ко рту, и стрела тотчас вонзилась в шею арагуата, сдерживавшего мост на противоположном берегу. Не прошло и нескольких секунд, как бедная обезьяна, несмотря на все свои усилия, опустила руки, уже совершенно ослабевшие от действия кураре. Арагуат, бывший на другом конце цепи, считая, что наступила минута разомкнуть ее, в свою очередь выпустил ветку из рук, вследствие чего весь мост целиком рухнул в воду при громких криках арагуатов, поджидавших своих товарищей.

Гуапо стремглав кинулся к челноку и одним ударом весла очутился среди барахтавшихся в воде обезьян, которые бились изо всех сил, стремясь выбраться на сушу. Действительно, тем из них, которые были ближе к берегу, это удалось, и они быстро убежали от грозившей им опасности; трое сделались добычей охотника, а остальные утонули.

В результате этого приключения семья получила возможность хорошо поужинать, но жалобный вой арагуатов, оплакивавших своих товарищей, раздавался в лесу до самого утра, и ни один из путешественников не мог сомкнуть глаз во всю ночь.

 

Глава XLIX. Ламантин, или манати

Обезьяны, кассава да несколько сушеных бананов— вот и все, чем питались наши герои в течение двух следующих дней. На третий день Гуапо поймал большую черепаху, которая внесла некоторое разнообразие в их стол.

Плот уже направляли к берегу и собирались стать на причал, как вдруг Леон заметил какой-то темный предмет, на который он, вероятно, не обратил бы внимания, если бы не круги, появившиеся на поверхности воды.

– Змея? Нет, не думаю, хотя это и похоже на нее! – воскликнул он.

– Это черепаха, по крайней мере, мне так кажется, – ответила донья Исидора, вздрогнув от ужаса при слове «змея».

Гуапо поднял голову и взглянул в том направлении, куда указывали Леон и Леона.

– Да, конечно, – сказал он, – это черепаха, и одна из самых крупных. Не шевелитесь, быть может, нам удастся поймать ее.

Черепаха находилась шагах в тридцати от плота, и попасть из сарбакана в ее голову, которая одна только торчала из воды, представлялось делом чрезвычайно трудным; о том же, чтобы пробить стрелою ее броню, нечего было и думать.

Но у Гуапо было другое оружие, которое он изготовил себе в часы досуга, а именно лук. Достав его, он наложил стрелу на тетиву. Все семейство внимательно следило за каждым его движением, не понимая, почему легче нанести смертельный удар стрелою, выпущенной из лука, чем из сарбакана.

Но каково же было их удивление, когда, вместо того чтобы нацелиться в черепаху, как все того ожидали, Гуапо направил стрелу в воздух. Достигнув известной высоты, стрела перевернулась, опустилась и ударилась в спину черепахи.

Пресмыкающееся тотчас нырнуло в воду, а стрела, к разочарованию всех зрителей, отскочив от брони, поплыла по поверхности реки. Однако Гуапо, казалось, не испытывал ни досады, ни удивления и, прыгнув в лодку, направился к стреле; по-видимому, он хотел достать ее, но всякий раз, когда он приближался к ней, она удалялась, точно кто-нибудь тащил ее за собой.

Кончик стрелы, правда, остался в броне, но древко отломалось под давлением воды, когда черепаха быстро нырнула на дно, и так как оно было соединено с острием длинной веревкой, то служило как бы поплавком, указывавшим индейцу место, где находилось животное. Благодаря этому Туапо, которому наконец удалось поймать плавающее древко, после целого ряда манипуляций вытащил свою добычу на берег. Это оказалась большая черепаха, называемая португальцами «хурара татаруга», броня которой имеет около метра в поперечнике. Прием, к которому прибегнул в этом случае Гуапо, весьма распространен среди индейцев, живущих по берегам Амазонки; впрочем, кроме этого способа, они еще ловят черепах острогою и крепкой сетью. Стрелу пускают в вертикальном направлении, и линия ее полета высчитывается с такою точностью, что острие почти всегда вонзается в броню черепахи.

Искусный стрелок из лука при такой стрельбе редко даст уйти хураре, которая наверняка ускользнула бы от него, целься он прямо в нее; дело в том, что эта черепаха высовывает из воды только кончик головы, и потому, как бы стрела ни была хорошо пущена, она неизбежно скользнула бы по броне, если бы летела в горизонтальном направлении.

В городах, расположенных в низовьях Амазонки, где черепах продают на рынках, в их броне всегда можно найти маленькое квадратное отверстие, пробитое стрелою.

Гуапо, не теряя ни минуты, приготовил мясо черепахи впрок, чтобы его можно было взять с собою, и оно в течение некоторого времени, как мы уже упоминали, разнообразило скудную пищу семьи.

Следующий день был ознаменован трофеем совсем иного рода, доставившим нашим героям значительно более обильные запасы провианта: это была ни больше ни меньше как корова. Значит, решите вы, они наконец прибыли к какому-нибудь селению, так как рогатый скот не водится в диком состоянии в местности, где пумы, ягуары и вампиры угрожали бы ему на каждом шагу?

Ничего подобного. Не одна сотня километров отделяла еще наших путешественников от человеческого жилья. Но животное, о котором идет речь, не имеет ничего общего с европейской коровой, за исключением разве того, что оно питается тоже травой. Это была особой породы рыба, которую иногда называют морской коровой, хотя это не вполне верно, потому что она водится не только в морях, но и в реках Южной Америки. Португальцы называют ее рыбой-коровой, а натуралисты – ламантином, или манати146.

Это странное животное имеет свыше двух метров в длину и метра полтора в обхвате в самой широкой части своего тела, которое постепенно сужается, переходя в плоский, горизонтальный, полукруглый хвост; по обоим бокам туловища у ламантина мощные плавники овальной формы, служащие ему вместо рук.

Шеи у него нет совсем, и голова его, не слишком широкая, заканчивается мордой с мясистыми губами, придающей ему некоторое сходство с коровой.

Над верхней губой у него растет густая щетина, а все остальное тело покрыто редкой шерстью. Глаза и уши манати относительно очень невелики, что, впрочем, не мешает ему отлично видеть и слышать, судя по тому, как трудно приблизиться незаметно к этому животному.

Кожа у него темно-серая, со свинцовым оттенком, а на брюхе испещрена пятнами телесного цвета. Под кожей находится густой слой жира, из которого добывают отличную ворвань.

Манати не имеет никаких конечностей: ему их заменяют чрезвычайно развитые плавники, соответствующие рукам человека; они заканчиваются пятью пальцами с ясно выраженными суставами, которые тем не менее неподвижны, так как заключены в негнущуюся оболочку.

Однако из всех особенностей, отличающих ламантина от рыб, наиболее характерным, бесспорно, является то, что он – млекопитающее; маната – животное травоядное, питается речными травами и плавает очень быстро, почему его крайне трудно поймать.

Ловят его крепкими сетями, которые расставляют в устье реки или у входа в бухту, но чаще всего на него охотятся с острогою. Мясо ламантина по вкусу приближается отчасти к говядине, отчасти к свинине и ценится чрезвычайно высоко; если его сварить, а потом залить собственным жиром, как это делают с черепашьим мясом, оно может сохраняться в течение нескольких месяцев.

На следующий день после того, как Гуапо поймал хурару, наши путешественники заметили в прозрачной воде странное животное, которого они никогда не видали и которое прижимало к своей груди двух маленьких детенышей. Это и был ламантин.

Вся семья с любопытством смотрела на это трогательное зрелище материнской любви, особенно поразившее их тем, что животное походило на рыбу. Вдруг какой-то блестящий предмет промелькнул в воздухе и упал в реку. Через мгновение вода в этом месте окрасилась кровью, и ламантин забился в судорогах, напрягая все усилия, чтобы спастись от врага. Но острога Гуапо очень глубоко вонзилась в тело животного, и индеец с помощью дона Пабло вытащил его на берег.

Мясо ламантина тотчас разрезали на мелкие куски и засолили, наполнив им, а также жиром всё сосуды какие только нашлись на плоту.

Несколько часов спустя наши герои, уверенные, что им уже долгое время не придется испытывать недостатка в пище, снова вернулись на середину реки и с твердой верой в будущее продолжали свой путь.

 

Глава L. Развязка

После многих дней трудного плавания плот вошел наконец в Амазонку, желтые воды которой пробегали еще две тысячи триста километров, прежде чем впадали в море. Течение было быстрое, русло ровное, и наши путешественники проезжали в день от семидесяти пяти до восьмидесяти километров.

Низменная местность, мимо которой они плыли, могла бы назваться однообразной, если бы не крутые повороты, которые делала великая река, и не роскошная растительность на обоих ее берегах. Почти ежедневно наши герои пересекали устье какого-нибудь притока, и среди этих многочисленных данников Амазонки многие не уступали шириной ей самой.

Особенно поражало всякий раз путешественников то, что цвет воды у всех этих рек был разный: у одних – белый, с оливковым оттенком, у других – прозрачно-голубой или черный, напоминавший чернила, как, например, у Рио-Негро, один из притоков которого, Кассикиаре, соединяет Амазонку с Ориноко.

Различие в окраске воды отдельных частей бассейна Амазонки дало основание подразделять эти реки на белые, голубые и черные; красных же рек, так часто встречающихся в Северной Америке, в этой области нет совсем.

Различие в оттенках воды многие приписывают природе грунта. Однако не следует думать, что реки, вроде Амазонки или Рио Бианко, обязаны окраской своих вод исключительно грязи и илу, которые они несут, так как вода, почерпнутая в них, даже совершенно отстоявшись, сохраняет тот цвет, который она имела в реке; притом же голубые реки текут по скалистому руслу, и прозрачные воды их свободны от всяких посторонних примесей.

Замечательнее всего черные реки. Воды их похожи на чернила, а песок, составляющий их обычный грунт, напоминает золотые россыпи. Черный цвет воды объясняется, вероятнее всего, тем, что по берегам этих рек растет много сассапарели, корни которой сообщают воде ее темную окраску: возможно, что это растение, а также некоторые другие, разлагаясь, играют роль пигментирующего начала.

Следует также заметить, что на берегах черных рек совершенно не встречается москитов – обстоятельство, имеющее огромное значение для путешественников. «Велика важность! – подумаете вы. – Какой вред может принести это крошечное насекомое?» Однако оно является настоящим бичом тропических областей Южной Америки, заставляющим колонистов бросать уже насиженные места, и более страшным, чем пумы, змеи, крокодилы и даже ягуар.

Дни шли за днями, и наши путешественники после целого ряда приключений, о которых рассказывать здесь невозможно, миновали устье Рио Негро и очутились в местности, резко отличавшейся от той равнины, мимо которой они проезжали до сих пор. По мере приближения к устью великой реки ландшафт приобрел иной характер: на горизонте стали вырисовываться горы, одни – убегавшие на север, по направлению к Гвиане, другие – спускавшиеся на юг, к Бразилии, и доходившие иногда до самого берега.

Уже целый месяц истек с того дня, как наши герои впервые увидали воды Амазонки, и больше двух месяцев с тех пор, как они покинули свое жилище в лесу, когда наконец они добрались до Пары и высадились в гавани этого большого бразильского города.

Здесь дон Пабло был уже свободен; он мог отправиться, куда ему было угодно, и располагать своим грузом по собственному усмотрению. Он вступил в долю с одним купцом и вместе с ним нанял парусное судно, отправлявшееся на север. Прибыв в Нью-Йорк вместе с семьей и товаром, он продал свою хину, сассапарель и ваниль. Выручив за все двадцать тысяч долларов, он поселился в Соединенных Штатах в ожидании, пока Перу сбросит с себя иноземный гнет.

Десять лет спустя испанские провинции Америки подняли восстание во имя независимости, и в течение следующих десяти лет не только дон Пабло, но и Леон, который к этому времени стал взрослым мужчиной, приняли деятельное участие в этой войне. Оба сражались в войсках Боливар147, и к концу кампании дон Пабло был уже дивизионным генералом, а сын его имел чин полковника.

Однако немедленно после заключения мира оба бросили военную службу: дон Пабло вернулся к своим научным занятиям и посвятил себя им всецело, а Леон стал во главе организованной им экспедиции каскарильеров и возвратился в монтанью, где провел много лет, добывая кору хинных деревьев.

Гуапо, почти не постаревший с тех пор, как мы завязали с ним знакомство, был начальником отряда каскарильеров и во время своих постоянных путешествий из Куско в монтанью провел не один час в обществе своего друга вакеро, жуя любимую коку.

Донья Исидора дожила до глубокой старости, окруженная любовью и уважением всех, кто ее знал, а Леона сделалась первой красавицей Куско. В этом городе она вышла замуж, там же женился и Леон. И если бы вы побывали теперь в Куско, вы встретили бы там немало черноглазых Леонов и Леон, с темными вьющимися волосами – потомков наших героев, наших изгнанников в лесу.