Глядя, как Валентайн исчезает за поворотом, я принял решение немедленно ехать в Лондон.

Я чувствовал, что не смогу избежать свидания с Валентайном, а учитывая его теперешнее состояние, открытая ссора и последующий разрыв были бы неминуемы. Я прекрасно понимал, что в настоящий момент он испытывает ко мне глубокую неприязнь — несмотря на мой преклонный возраст, прежнюю любовь к его матери и искреннее желание быть ему и Мэри другом и помощником. И все же я его оправдывал.

В мире есть могучее чувство, владеющее как людьми, так и животными, — это ревность. И человек, одержимый ею, виновен в том, что он груб и раздражителен, не больше кошки, которая, увидев, как гладят собаку, бросается ее царапать.

Конечно, Валентайну смешно было ревновать к моему присутствию и влиянию. Однако я чувствовал, что он ревнует, поэтому решил, как я уже сказал, безотлагательно покинуть Фэри-Уотер. Истинную причину своего отъезда я сообщил леди Мэри.

— Вы правы, — заметила она, — он ведет себя нелепо, однако люди, одержимые подобными фантазиями, не внемлют голосу разума, и лучше непрочный мир, чем открытая война. В общем, это блестящая мысль. Вы отправляетесь в Эссекс наводить порядок в вашем имении, а я остаюсь здесь, чтобы миссис Тревор не чувствовала себя одинокой. Я погощу до Рождества и буду прекрасной дуэньей для вашей хорошенькой кузины.

— Когда ваши друзья смогут увидеть вашу светлость в Лондоне? — полюбопытствовал я.

— Когда здоровье моего племянника поправится, и он не будет во мне нуждаться, — ответила она. — К тому же, ни один здравомыслящий человек не женился бы теперь на мне, если б не мой титул, поэтому будет только справедливо, чтобы эта добрая душа, которая дает так много, получая взамен так мало, вдоволь насладилась общением с моей именитой родней.

Нередко аристократическая прямота леди Мэри казалась простотой, особенно в глазах неискушенных людей. Однако не могу сказать, чтобы моя кузина разделяла это заблуждение. Сама простая и бесхитростная, она легко распознавала фальшивку в том, что леди Мэри выдавала за чистую монету.

Не скрою, мне нравилась ироничная и живая фальшивомонетчица с ее блестящими яркими подделками, да и какой мужчина не питает слабость к женщине, которая просто не умеет быть скучной.

Живость характера бывает иногда приобретенной. Я твердо убежден, что в полном блеске она предстает лишь тогда, когда достигается ценой усилий, — тогда она затмевает гений или талант.

И в самом деле, спустя некоторое время моя кузина написала мне, что получает огромное удовольствие в обществе леди Мэри, ставшей еще одним членом семьи, — во что я легко поверил. "Никогда еще зима в Фэри-Уотер не казалась такой приятной, — продолжала миссис Тревор, — и я надеюсь, вы не огорчитесь, узнав, что леди Мэри приглядела здесь несколько вещей, которые она хотела бы взять в свой новый дом, и я упросила ее принять их от меня в подарок. Она предложила их купить, но я, разумеется, сказала, что об этом не может быть и речи. Знатные дамы — если леди Мэри можно считать их представительницей — наверное, довольно странные существа. Вообразите, что мы, приехав в Лоу-Парк, выбираем себе кое-что из вещей, поразивших наше воображение! А именно так и поступила леди Мэри. Только не подумайте, что я не одобряю этого, просто я не могу не сказать, как мне все это странно".

Когда я приехал в Фэри-Уотер принять участие в рождественском обеде, который в этой скромной обители всегда обставляется с большой торжественностью, я застал леди Мэри полновластной хозяйкой Фэри-Уотер, а мою кузину — несмотря на бодрые письмах и то, что Джеффри вернулся домой здоровым, хотя и недостаточно окрепшим, — осунувшейся, бледной и печальной.

— Боюсь, вам наскучила гостья, Мэри, — сказал я.

— Ах, вовсе нет. Она сама доброта.

— Что же тогда вас тревожит? Не больны ли вы?

— Не беспокойтесь, я совершенно здорова, — ответила она, уклоняясь от разговора, чего за ней прежде не водилось.

Увы! Когда колесницей правит Купидон, старейшему другу, мудрейшему советчику, способнейшему ученому, глубочайшему философу лучше посторониться.

— Боюсь, ваш protege постоянно ей пишет, — сказала леди Мэри.

— Я умываю руки, — ответил я с непреклонностью человека, который вел себя честно и требует честности от других. Но пожалел о своих словах, когда через день или два моя кузина подошла ко мне и сказала, зардевшись, потупив глаза и чуть опустив голову:

— Стаффорд, я постоянно получаю письма от мистера Уолдрума. Я пытаюсь объяснить ему мое положение, но либо я непонятно объясняю, либо он не хочет понимать. Не могли бы вы сказать ему, что я не брошу своих детей, даже если любила бы его в тысячу раз сильнее.

— Вы ставите передо мной трудную задачу, дорогая, — ответил я.

— Слишком трудную? — спросила она.

— Не тогда, когда просьба исходит от вас, — ответил я и на следующий день покинул Фэри-Уотер.

Прежде чем написать Валентайну, я запасся копией завещания Джеффри. Я рассудил, что знакомство с документом убедит его лучше потока доводов и упреков.

"Вы видите, она потеряет детей, если выйдет замуж, — писал я. — Она решительно утверждает, что не бросит их. Разве достойно мужчины упорно преследовать женщину в таком положении, как у Мэри?

Разумеется, в подобных вопросах решение остается за вами. Я больше не могу и не хочу вмешиваться, поэтому не осыпаю вас упреками, не требую прекратить переписку. Я бессилен помешать тому, чтобы вы посылали, а Мэри получала ваши письма. Я просто повторяю свой вопрос и спрашиваю, достойно ли мужчины умножать страдания женщины?"

Вскоре пришел ответ.

"Нет, недостойно. Я более не стану ее беспокоить. Прошу вас передать ей это. Поверьте, если можете, что я по-прежнему ваш,

В. Уолдрум".

Я рвался к Валентайну всей душой, но не собирался сразу же его прощать. Он был озлоблен, мрачен, упрям, дерзок, и если бы я при первых же признаках раскаяния принял грешника с распростертыми объятиями, кто знает, какие проступки он вздумал бы совершить в будущем?

Нет, пусть он идет своим путем, а я пойду своим. В то время мой путь гораздо чаще, чем мне хотелось бы, приводил меня в Эссекс.

Дело в том, что Кроу-Холл превратился для меня в bete noire. Временами, когда я уютно лежал в постели, прислушиваясь к уличному гулу, глядя на обычные в роскошных меблированных домах предметы, я вдруг вспоминал об этой мрачной обители и клялся, что найду способ избавиться от связанных с этим местом неприятностей.

Имение уже принесло мне доход: железнодорожной компании пришлось выложить за Черный пруд кругленькую сумму.

Однако прежде чем пруд снова наполнили, один из землекопов обнаружил любопытную вещь.

На берегу, в зарослях ежевики, плюща и барвинка, среди сорняков, вьюнков и диких брионий он нашел проем, и не только проем, но и ступени.

— Наверняка в былые времена этим ходом пользовались контрабандисты, — сказал практичный человек в лондонской железнодорожной конторе.

— Вне всякого сомнения, — ответил я и направился прямо к знакомому архитектору, который на свои скудные средства ухитрялся содержать больную жену и несколько никчемных детей.

Сказать, что он подпрыгнул, услышав мое предложение, значит бледными красками описать его согласие. Привидения? Какое ему дело до привидений! Привидения — это негодный воздух, негодный дренаж, негодная вода и тысячи других негодных вещей. Дайте ему только взглянуть на дом, а он уж найдет средство избавить Кроу-Холл от призраков.

— Мой дорогой друг, — перебил я, — против призраков есть только одно средство: снести дом. Но я нуждаюсь в совете, как лучше это сделать.

Мы вместе отправились в Эссекс и к ночи добрались до Кроу-Холл. Ни я, ни он не стали ночевать в "Спальне для гостей" — той комнате с дубовыми панелями, где обитало привидение, — а отправились туда сразу после завтрака.

Он измерил комнату внутри, он измерил дом снаружи. Затем он снова поднялся по лестнице и стал простукивать стену рядом с камином. Несколько раз он возвращался к одному участку шириной фута в три.

— Здесь пустота, — заметил он. — Вот только не разберу, зачем она нужна.

— Как же нам это разобрать? — спросил я.

— Пошлите за каменщиком.

Что я и сделал.

Самым прозаическим тоном мой друг приказал ему проделать в стене дыру.

Через два часа комната заполнилась строительным мусором, и мы смогли засунуть в отверстие свечу и головы.

— Ну что? — спросил мой друг торжествующе.

— Здесь, без сомнений, проходит лестница, — признал я.

— Спустимся вниз?

— Ни за что на свете, — не раздумывая ответил я.

— Тогда спущусь я, — предложил он.

— Несмотря на жену и детей? — решился напомнить я.

— Несмотря на двадцать жен и двадцать детей, — ответил он с уверенностью, которая, возможно, объяснялась значительным расстоянием от родного очага.

Он осмотрел лестницу и вернулся озадаченный, но полный решимости.

— Нужно обследовать подвалы, — сказал он, — на этом пути нас ждет успех.

— На этом пути нас ждет безумие, — пробормотал я.

— Что вы сказали? — переспросил он.

— Ничего существенного, — ответил я коротко.

Мы спустились в подвалы, но не нашли там ничего, что могло бы облегчить наши поиски.

— Часть дома, — заметил мой друг, — по-видимому, построена прямо на земле, но в этом нет ничего необычного, во всяком случае настолько, чтобы оправдать подкоп в поисках следующего подвала. С вашего позволения я начну с лестницы.

Позволение было получено, и около трех нескончаемых часов каменщик, понукаемый моим другом и подогреваемый пивом, за которым непрерывно бегал его "напарник", крушил своим зубилом штукатурку, которая, как он уверял, была тверже гранита.

Постепенно зимний день угас, и каменщик, ворча, что руки у него онемели и что в такой тесноте долго не проработаешь, покинул нас до утра, пообещав вернуться после завтрака.

Затем мой друг по имени Тафт — в настоящее время он снискал себе известность строительством нескольких зданий, на редкость уродливых и неудобных, зато полностью соответствующих требованиям современного искусства, — как и любой деятельный человек изъявил желание еще раз осмотреть поле битвы с привидениями.

— Оставьте несчастное привидение в покое хотя бы до утра, — взмолился я. После открытия потайной лестницы идея о живущем — если можно так выразиться — в доме привидении обретала реальные черты. Однако Тафт не внял моим увещеваниям.

— Оставайтесь здесь и отдыхайте, мой дорогой друг, — предложил он, — а я еще раз осмотрю подвал.

Он вернулся на арену своих триумфов и оставался там так долго, что я решил было отправиться за ним, но вдруг он ворвался ко мне бледный, но торжествующий.

— Пошли со мной, — закричал он, — быстрей! Тайна Кроу-Холл наконец раскрыта.

— Неужели вы хотите, чтобы я спустился по этим ступеням на ночь глядя?

— Разумеется, да.

— А я, разумеется, не сделаю ничего подобного. Завтра покажете, что вы там нашли.

— Вы странный человек, — заметил он.

— Возможно, вы тоже были бы странным, если б увидели то, то что видели я и другие.

Тогда его энтузиазм немного поубавился.

Вообще-то Кроу-Холл не был уютным местечком, где можно с легким сердцем поминать перед сном привидений.

Утро, однако, вернуло мужество мистеру Тафту. Присутствие каменщика и его подручного, который всего через десять минут после завтрака алкал пива, вселило в меня уверенность, и я согласился спуститься по ступеням, от одного вида которых мне становилось не по себе.

Первым шел мистер Тафт с потайным фонарем, за ним следовал каменщик с обычным фонарем, который освещал мне путь, а замыкал шествие "подручный".

Нам в ноздри ударил отвратительный запах сырости и праха, и мы очутились в помещении размером около трех квадратных футов, в стене которого чернел проем, вызывавший мысли об Эребе.

— Надеюсь, здесь без подвоха? — спросил каменщик, обращаясь к мистеру Тафту, — никаких могил и прочей чертовщины?

— Никакой глупой болтовни, — оборвал мистер Тафт. Впоследствии этот джентльмен сообщил, что предположение каменщика показалось ему вовсе не таким нелепым, как можно было предположить по его тону.

— Вчера мы пробивали не ту стену, — снизошел он до объяснений. — Мы не знали, откуда начать, потому что стены были сплошь оштукатурены, скрывая вход, но из-за наших ударов штукатурка осыпалась в нескольких местах, и прошлой ночью мне удалось обнаружить и открыть дверь. Ну что, вперед?

— Вперед, — подхватил я, и мы вошли в зияющую дыру.

Мы оказались в подвале, или темнице, квадратной формы, если не считать маленькой передней в одном из углов. За спиной у нас находилась потайная дверь, через которую мы вошли, напротив — другая дверь. Она была распахнута и вела в три тесные каморки. В одной виднелась арка, ведущая, вероятно, к подземному ходу, в другой круто уходили вниз каменные ступени.

— Должно быть, в добрые старые времена, когда никто не знал, долго ли ему осталось носить голову на плечах, здесь пряталось немало храбрых джентльменов, которые хотели перебраться на тот берег, — сказал мистер Тафт, поднимая над головой фонарь и направляя свет на стены, пол и потолок.

— А мне всегда казалось, что здесь был притон контрабандистов, — заметил я.

— Вы правы, позже появились контрабандисты, — великодушно согласился мистер Тафт.

— По-моему, наши поиски ни к чему не приведут, — предположил я, стараясь говорить беззаботнее, хотя почувствовал себя так скверно, что мне пришлось опереться на плечо каменщика, пока Мы переходили из одного помещения в другое.

— Верно, — ответил мистер Тафт, — грязь, пыль, сырость и плесень — обычные спутники потайных помещений. Кроме нескольких пустых бочек, здесь нет ничего примечательного.

В этот момент подручный каменщика, который слонялся по подвалу, задумчиво глядя по сторонам, повернулся к нам, стоя у маленькой кучки пыли, которую он сначала разворошил ногой, а потом руками, и прервал рассуждение мистера Тафта словами:

— Посвети-ка сюда, Билл.

Не дожидаясь Билла, мистер Тафт в один прыжок очутился у подземного хода.

— Здесь какие-то кости, — сказал подручный, глядя снизу вверх в лицо мистеру Тафту. — И стекляшки.

Мистер Тафт оттолкнул его, встал на колени и, подняв что-то с земли, поднес к свету.

— Идите-ка сюда, Тревор, — позвал он охрипшим от волнения голосом.

Пошатываясь, я направился к нему, меня тошнило и кружилась голова.

— Что это? — спросил он, сверкнув своими бычьими глазами, и положил мне что-то в руку.

— Что? Разумеется, бриллиант. Ради Бога, — продолжал я, обратившись к каменщику, — выведите меня отсюда, кажется, я умираю.

Он едва успел подхватить меня, я упал ему на руки почти без чувств.

Хотя стоял холодный зимний день, я попросил его оставить меня на воздухе, подальше от этого проклятого дома.

Когда мне немного полегчало, когда я посидел на ледяном ветру, освежавшем мне лоб, и проглотил немного бренди, которое самолично принесла мне миссис Пол — а она, как известно, не одобряла спиртных напитков, полагая, что "грешным тварям с бессмертной душой" позволительно употреблять только чай, — когда я, говоря словами напарника Билла, "оклемался", ко мне присоединился мистер Тафт.

— Может быть, заколотить ту дверь, Тревор, — предложил он, — пока вы не сможете спуститься туда сами? Там внизу несметные сокровища.

— Соберите их, — ответил я, — а потом возвращайтесь ко мне, я больше не переступлю порога Кроу-Холл, разумеется, кухня миссис Пол не в счет.

Опираясь на его руку, я добрался до этой уютной комнатки и лег на старый диван, обитый коричневой тканью.

Перед тем как меня покинуть, миссис Пол предусмотрительно поставила перед диваном небольшой столик, на который положила Библию, Псалтырь, проповеди мистера Уэсли и несколько трактатов.

Позже я узнал, что она помогала мистеру Тафту собирать блестящие камешки, лежавшие в пыли между костями, которые, как мы догадались, принадлежали жене Филипа Уолдрума.

Я не видел драгоценностей — я, в самом деле, никогда их не видел. Мистер Тафт положил их в мой саквояж и в тот же день отправил в Лондон вместе с другим багажом и вашим покорным слугой.

Прежде чем уехать, я выписал ему чек на текущие расходы, велел сравнять Кроу-Холл с землей, не оставив от старого дома камня на камне, попросил послать за священником и доктором, пономарем и гробовщиком и похоронить прах по возможности на кладбище.

Затем я отправился в Лондон, доехал до Бишопсгейт и нанял до дома кэб. Далее следует провал: часы, дни и недели, последовавшие за тем, как я сошел с поезда и сел в экипаж, стерлись у меня из памяти.

Нить моих воспоминаний возобновляется с того момента, когда я, проснувшись у себя в комнате, силюсь понять, почему я лежу средь бела дня в постели и почему я так слаб. Я хочу позвонить в колокольчик, но руки меня не слушаются. Я гляжу на них: кожа да кости, как у скелета.

Кто-то; услышав мою возню, подходит и встает рядом.

— Мэри! — хочу воскликнуть я, но голос мой глух и еле слышен.

— Да, дорогой.

— Что… что со мной?

— Вы были тяжело больны, но теперь выздоравливаете, с Божьей помощью.

И с помощью Мэри. Впоследствии Валентайн Уолдрум не раз мне говорил, что это она выходила меня.

— Честно признаться, — сказал он, — одно время я думал, что ваши дела совсем плохи.

— Это все проклятый дом, — пробормотал я.

— Да, я знаю, — ответил он. — Не нужно об этом вспоминать.

— Нет, нужно, — возразил я. — Попросите принести сюда черный саквояж, который я привез из Эссекса.

Он вышел и вернулся с саквояжем в руках.

— Ключ, — сказал я чуть слышно, — в связке, в моем кармане.

Он нашел ключи и принес мне.

— Вот этот от саквояжа, — подсказал я, когда он дотронулся до маленького медного ключика.

— Открыть? — спросил он.

— Нет, заберите саквояж с собой. Ради Бога, никогда не показывайте мне его содержимое. Вы найдете в нем то, что сделает вас богатым на всю жизнь.

Он, очевидно, решил, что я опять брежу, потому что не взял саквояж. Мы вернулись к этому разговору, только когда я почти поправился.

— Надеюсь, вы получили хорошую цену за бриллианты, Вал, — обронил я.

— Какие бриллианты? — изумился он.

— Те, что лежали в саквояже, который я недавно просил вас унести.

— Я не взял его. Вы были в полном сознании, когда просили меня об этом? — спросил он.

— Мой дорогой друг, — ответил я, — пока этот саквояж здесь, я не выздоровлю. Его содержимое — причина моей болезни. Унесите его.

Что он и сделал. А вскоре Мэри увезла меня на берег моря.

Когда я снова увидел Валентайна Уолдрума, я был совершенно здоров и, как и прежде, вел ту жизнь, которую избрал для себя многие годы назад. К тому времени Кроу-Холл сравняли с землей. Благотворительное общество купило ферму, а железнодорожная компания — участок земли, где раньше были газоны, фруктовый сад, парк и дорога.

— Я собираюсь за границу, — сообщил он. — Теперь, благодаря вам, я достаточно богат, чтобы ездить, куда пожелаю.

Я не ответил. Я знал, что он принял верное решение, и все же сердце мое сжалось при этих словах. В чужих краях он, быть может, забудет свою любовь, влюбится снова и попросит руки той женщины, которая вольна ответить на его чувство. В Англии он не сумеет забыть Мэри и — увы! — я знал, что Мэри не забудет его.

Как я уже сказал, я жил как прежде, и даже чаще выезжал обедать, но вот однажды ночью или скорее утром, когда я, возвращаясь домой из гостей, возился с громоздким замком, составлявшим одновременно радость и боль моей квартирной хозяйки, молодой человек в безукоризненном вечернем костюме выскочил из экипажа и, обратившись ко мне, сказал:

— Мистер Тревор, леди Мэри Конингем желает немедленно вас видеть.

— Как, в такой час! — воскликнул я.

— Сию же минуту, — ответил он.

— Что, мистер Конингем умер или умирает? — спросил я.

— Ни то, ни другое. Она взяла с меня слово молчать, и даже пытка не вырвет у меня признания.

Мы вскочили в кэб и направились к огромному дому, который был куплен и обставлен плебеем Конингемом для своей аристократки жены.

Мы прошли без объявления в гостиную, где утренний свет уже пробивался сквозь венецианские ставни, а в окружении взбудораженных, томящихся от нетерпения гостей стояла леди Мэри, держа в руках лист бумаги.

Увидев меня, она сунула его мне в руки.

— Читайте же, читайте, — приказала она, а гости, расступившись, образовали полукруг.

Я был настолько смущен, что, надевая очки, дважды их уронил.

— Ради всего святого, Стаффорд, — не выдержала ее светлость, — если вы плохо видите, то почему тогда не носите очков?

С ее стороны это было жестоко и несправедливо, поскольку ее светлость прекрасно знала, что я надеваю очки не потому, что не могу без них обойтись, а просто чтобы сохранить зрение.

Когда же я наконец прочел первую фразу, у меня и в самом деле в глазах помутилось.

"Последняя воля и завещание Джеффри Тревора из Фэри-Уотер такого-то прихода, такого-то графства…"

— Может быть, кто-нибудь прочтет это вслух? — взмолился я, и молодой человек с ярко-рыжей шевелюрой по знаку леди Мэри забрал у меня документ и громко его зачитал.

Это было завещание, которое мы так и не сумели найти, завещание, о котором мой кузен Джеффри говорил своей жене. Оно лежало в секретном ящичке того дубового шкафа, на который он показывал перед смертью. Этот шкаф оказался одним из тех предметов, что приглянулись леди Мэри, когда она гостила в Фэри-Уотер.

Множество раз я безуспешно искал там секретный ящичек в надежде обнаружить какие-нибудь бумаги в пользу Мэри, но после тряски по железной дороге ложное дно выскочило, и один из любопытных гостей, осматривая достопримечательность, наткнулся на завещание и запечатанное письмо, адресованное миссис Тревор.

— Теперь эта прелестная женщина может выйти замуж за Валентайна Уолдрума и стать счастливейшей женой в Англии! — с жаром воскликнула леди Мэри.

Злые языки говорят, что ее светлость пришла в такой восторг от открытия, что обняла меня и поцеловала.

Если это так, то я торжественно заявляю, что не сохранил не малейшего воспоминания о ее снисходительности.

Что касается остального…

Прочтя письмо и обдумав завещание, миссис Тревор сначала заявила о своем намерении остаться вдовой и посвятить себя детям, однако со временем нам удалось склонить ее к более разумному решению.

Я внушил ей, что выйти замуж за Валентайна Уолдрума ее долг, а так как впервые в ее жизни долг был равнозначен удовольствию, она обещала подчиниться.

Герцог Севернский хотел быть посаженным отцом на свадьбе, но эту привилегию я не мог уступить никому. Я настоял на своем первенстве, и он удовольствовался ролью шафера, а мисс Вайнон, вся улыбка и очарование, была единственной подружкой невесты на скромной свадьбе.

Я стоял на крыльце, глядя, как отъезжает карета с новобрачными, и только я один видел, как Мэри высунула головку из окна и на прощание послала мне воздушный поцелуй.

Только в тот день, дорогая, впервые с тех пор, как я увидел вас, сердце мое перестала терзать тупая боль.

Что еще? Валентайн Уолдрум и Мэри живут в Фэри-Уотер, и, мы надеемся, останутся там и после того, как Джеффри достигнет совершеннолетия.

Валентайн сделал имя, однако не как врач, а как писатель.

Благодаря ценностям, найденным в Кроу-Холл, он богат, а благодаря женщине, на которой он и не мог надеяться жениться, счастлив.

Кольцо, которое так живо описала леди Мэри, было снято с пальца скелета, найденного в подвале, и Валентайн преподнес его ее светлости.

Сначала она и слышать о нем не хотела, потом изъявила желание снова на него взглянуть, затем вспомнила, что Кроу-Холл сравняли с землей и что владелица кольца покоится на кладбище. В конце концов она заявила, что это самое удивительное украшение, какое только ей приходилось видеть, и что кольцо легко расширить.

После чего она приняла подарок и носит его по сей день. Честно говоря, когда я вижу это кольцо, меня пробирает дрожь. Как она может носить его, выходит за пределы моего понимания. Тогда ее светлость снисходительно объяснила:

"Разные сословия видят одни и те же вещи по-разному".

И, на мой взгляд, это просто замечательно.