К утру, замыкая зигзагообразное кольцо, мы вновь подходим к тому островку леса с качелями, в котором провели прошлый день. Шагаем с трудом. Напряженные бессонные дни и ночи, первые стычки с противником, гибель командира группы капитана Крылатых, наконец недоедание — все это уже дает себя знать основательно. Ноги стали тяжелыми, словно налились свинцом, плечи ноют от оружейных ремней, лямок вещевых мешков с боеприпасами. Болят отяжелевшие и покрасневшие веки. Осталось одно желание — упасть на землю и уснуть. Недалекий лесок как магнит тянул нас к себе — там были шансы на отдых. Шпаков не раз подходил к Ане и Зине.
— Как дела, девушки? — справлялся он. — Устали небось?
— Есть малость, — призналась Зина.
— Смотрите, что это такое? — остановил нас Мельников.
В предрассветной мгле мы увидели у подножья холма какое-то странное сооружение.
— Надо проверить, Иван Иванович, пройдите с Овчаровым, взгляните, что там такое, — распорядился Николай Шпаков.
Сойдя с полевой, еле заметной дорожки, на которой мы стояли, девушки сразу присели. Опустились рядом Зварика, Юшкевич и Целиков.
— Постоим, — предложил мне Шпаков, — понаблюдаем, пока ребята вернутся.
Прошло не более пяти минут. На дороге показались силуэты двух человек. Мы решили, что возвращаются Мельников и Овчаров.
— Вот и они, — произнес Шпаков.
Мы сделали несколько шагов навстречу и столкнулись с ними лицом к лицу.
Только теперь мы спохватились, что встретились с двумя немецкими солдатами.
— Хенде хох! — крикнул Шпаков, направляя автомат в грудь опешившего солдата. Я сделал то же самое по отношению к другому.
Немцы растерялись, смотрели на нас и не спешили подымать руки. Как позже выяснилось, они приняли нас за свой патруль, с которым недавно встречались на этом месте, и поэтому подходили к нам так беспечно. Тут же немецких солдат обступили наши товарищи и обезоружили их.
— Что такое? Что все это значит? — возмущались пленные. За что вы нас обезоруживаете? — Они все еще никак не могли понять, с кем имеют дело.
— Не догадываетесь, с кем встретились? — спросил Шпаков.
— О да, теперь ясно, вы — русские парашютисты, — закивали они головами, едва я успел перевести вопрос, заданный им Шпаковым.
Хотя эти пленные легко попали нам в руки, но мы не очень были им рады. Ясно, что служащие специальной военной строительной организации инженера Тодта — об этом свидетельствовала их форма — могли дать важные сведения об оборонительных сооружениях. Но нам нужно было как-то пережить день в этой «пасти дракона». Идти куда-либо дальше от этого места с «языками» было невозможно — занималось утро. Волновало нас и другое: исчезновение патруля не может остаться незамеченным, повлечет за собой розыск. Группа будет поставлена под удар.
Шпаков хмурился, ища выход из создавшегося положения.
— Что же будем делать? — произнес он вслух.
— Дэлат, дэлат, — повторил один из пленных, — их вар ин руслянд, — подыскивал он слова, помогая же стами. — Я был Руслянд. Смоленск, Минск, Вильно…
— Что вы хотите сказать? Говорите, — по-немецки прервал я его.
— Мы старые солдаты, — стараясь подавить волнение, ответил немец, — воевали во Франции, Югославии, России. Теперь служим здесь. Все население Восточной Пруссии оповещено о том, что высадился русский десант. Мы догадываемся, что вам нужно от нас. И мы можем договориться. Мы ответим на все ваши вопросы, но просим сохранить нам жизнь, отпустите нас.
— Это разумно, — ответил Шпаков, не ожидая перевода. Он тоже знал в какой-то степени немецкий и понял суть разговора. Вас будут разыскивать?
— Несомненно. Нас должны сменить в девять часов.
— А отпустить вас, как вы понимаете, мы не можем.
Пленные заволновались. Они начали поочередно упрашивать сохранить им жизнь, говорили о своих семьях, которые ждут их. Один солдат даже стал проклинать Гитлера и войну.
— Мы вас не выдадим, мы вас не выдадим, — повторял он после каждой фразы. — Отпустите нас. Мы уже старики. Нам и так осталось немного жить.
Только теперь возвратились Мельников и Овчаров.
— Достраивается дот, — доложил Мельников. — Еще не убрана камнедробилка и бетономешалка… А это кто? — увидев посторонних, спросил он.
— Немцы, — коротко ответил Шпаков.
— Вот те на! — воскликнул Иван Иванович. — Куда же их?
Ему никто не ответил. Никто еще не решил, как поступить.
— Чего мы стоим? Нужно отойти с ними поглубже в лес, — торопил Зварика.
— И в самом деле, пойдем, там и разберемся, — поддержал Юзика Овчаров.
— Передай им, — сказал мне Шпаков, — что они пойдут с нами. Пусть не пытаются бежать, не зовут на помощь. Это усугубит их положение.
— Ясно, — ответил один из немцев, выслушав перевод. — Нам теперь все равно. Если не прикончите вы, с нами это может случиться в полевой жандармерии. Некуда удирать без оружия.
— Целиков, Овчаров и Юшкевич, вам поручается охрана пленных во время перехода, — сказал Шпаков. — А теперь пошли!
Мы расположились в густом ельнике. Он хорошо скрывал нас от постороннего взгляда. Поскольку есть было нечего, то сразу же кто прилег, кто присел на влажной еще от росы траве. Послав в дозор Мельникова и Целикова, Шпаков сказал мне:
— Обыщи пленных, изыми документы. Сразу же допросим их.
Я изъял у пленных их солдатские книжки. Один из них услужливо снял часы и протянул их Шпакову. Тот брезгливо оттолкнул его руку. У каждого пленного было при себе по нескольку фотокарточек. Я мельком рассматривал незнакомые лица. При этом каждый немец считал своим долгом пояснить: сын, дочь, жена, внук, внучка.
В одной из пачек попался цветной портрет Гитлера, вырезанный с обложки какого-то журнала.
— А это кто? — спросил я, показывая фюрера.
Немцы молчали.
Шпаков развернул блокнот.
— Расскажите коротко о себе, — обратился он с вопросом к солдату с крючковатым, как у ястреба, носом, впалым беззубым ртом и острым подбородком. В солдатской книжке он значился как ефрейтор Готлиб. — Где вы служили, что вам известно о воинских частях, штабах, словом, о военных объектах на территории Восточной Пруссии, в других частях Германии?
— Я ничего не знаю, я ничего не знаю, — торопливо отвечал Готлиб. — У меня болит голова. Я старый человек. — Ефрейтор пытался скрыть свое волнение. Его белесые, выцветшие глаза беспокойно мигали. Он старался не встречаться взглядом с разведчиками.
— Ладно, отложим разговор, — ответил ему Шпаков. — А что можете сказать вы? — спросил он другого солдата.
— Пожалуйста, записывайте, — охотно согласился тот. — Расскажу обо всем, что знаю, а от него вы мало чего добьетесь. Он — нацист.
Круглые, как у настороженного кота, глаза Готлиба вспыхнули холодным блеском.
— Свинья, — чавкнул он беззубым, ввалившимся ртом.
Шпаков вскипел, подхватился, чтобы заткнуть рот нацисту.
— Ты сам свинья, — со злостью произнес лейтенант. — За такие слова сейчас получишь в рыло.
— Не обращайте внимания, — попытался успокоить Шпакова второй немец. — Это не относится к делу.
— Ладно! Рассказывайте! — Шпаков вновь сел.
Солдат снял пилотку, обнажив лысину. Седые волосы на висках и затылке имели какой-то желтоватый оттенок, словно были прокопчены дымом.
— Меня зовут Курт Фишер. Простая фамилия, не правда ли? По-вашему это означает рыбак. Я знаю. Мне так сказали в России. Хотя я никогда не был рыбаком. Я — крестьянин.
Фишер на минуту замолчал, рассматривая пилотку и раздумывая, о чем говорить дальше.
— Продолжайте, — вежливо сказал Шпаков.
— Служу в отдельном строительном батальоне. Это видно и по документам. Переведен сюда из Литвы. Здесь, под Инстербургом, приводим в порядок старые укрепления, улучшаем дороги, проверяем прочность мостов, построили несколько новых дотов. Делается все это как-то сумбурно, и общий план укрепленного района мне непонятен. Зато на реке Дайме, где мы тоже работали, ясно все. Река течет с юга на север и впадает в залив Куришес Гаф. Так что лежит как раз по фронту. Этот водный рубеж укреплен на огромном протяжении. Он прикрывает дальние подступы к Кенигсбергу. Оборонительные сооружения там глубоко эшелонированы, имеют скрытые ходы сообщений. Во многих местах установлены противотанковые надолбы. Таких укреплений немцы не имели никогда. Так что эта линия обороны фактически неприступна.
Последняя фраза не вызвала никакой реакции ни у Шпакова, ни у других разведчиков. О «неприступности» немецких линий обороны, как и о непобедимости гитлеровской армии, немало наслышался уже весь мир. Об этом уже нельзя было слушать без раздражения, набили оскомину самовосхваления фашистов. Но бьют же их наши солдаты, такие вот, как и мы. Фронт скоро докатится и сюда. Не спасут ни «зубы драконов», ни форты, ни доты, которые они здесь понастроили. Но мы не стали оспаривать Курта Фишера о «неприступности» укреплений. Не до этого было.
— Что вам известно об обороне Кенигсберга?
— Огромные форты-крепости окружают с суши город давно. Каждый такой форт имеет свое название, ибо он — настоящая крепость. В них мне бывать не приходилось. Полагаю, что ваше командование знает об этих крепостях. Такое не скроешь.
— Майн гот, майн гот! — вздохнул Готлиб. Он был недоволен откровенным рассказом Фишера.
Шпаков перестал писать и приподнял голову. Он взглянул на своих товарищей. Утомленные, с посеревшими лицами и пересохшими губами, они молча сидели вокруг. Юшкевич прислонился спиной к дереву, зажав автомат меж колен. Прижались друг к другу Аня и Зина — так было теплее. Зварика лежал на боку, вытянув больную ногу и подперев голову рукой. За ним виднелся Овчаров. Мельников и Целиков были где-то невдалеке, в секрете. Как похудели, осунулись люди за эти несколько дней! Как будто и не было отдыха под Смоленском. Кончились продукты. Следовало бы вечером попытаться добыть их на каком-либо хуторе. Но кто знает, что из этого получится. Ведь мы еще не посещали дома немцев.
Николай Андреевич невольно провел рукой сверху вниз по своему лицу, как бы смахивая с него паутину. «Неужели и у меня такой усталый вид, — очевидно, подумал он. — Люди теряют силы. А что делать с этими немцами?»
— Как называется эта линия укреплений?
— Это линия укреплений «Ильменхорст». Она тянется от литовской границы на севере до Мазурских озер на юге.
Шпаков сделал новые пометки на карте.
— Для вас будет представлять интерес еще одно мое сообщение, — прервал Фишер размышления Шпакова. — Я нарочно оставил его на конец. Дело в том, что недавно отдельные команды нашего батальона строили тайные бункера для специальных групп, вроде вашей, которые должны будут остаться в тылу русских войск в случае их прорыва в Восточную Пруссию. Эти группы должны будут заниматься, как я понимаю, разведывательно-диверсионной работой.
— Да, это действительно интересно, — согласился Шпаков. — Вы можете указать на карте места, где устроены эти тайники для диверсантов?
— Нет. Нас привозили к месту строительства в закрытых машинах, без окон. Только в крыше были люки для притока воздуха. Машины останавливались обычно на лесной дороге, невдалеке от места работы. Там мы выгружались и работали весь день. Вечером нас увозили. Полагаю, что такие бункера могли строиться к востоку от Кенигсберга: там крупные лесные массивы — государственные леса Германии.
— Как устроены тайники?
— В земле. Глубокие, в рост человека, ямы облицованы бревнами. Сверху все заделано дерном, посажены мелкие елочки. Вход замаскирован. Так что обнаружить такой бункер довольно трудно. В нем запасы продуктов, боеприпасов, одежда. Словом — база.
— Много таких землянок сооружено?
— Я участвовал в сооружении четырех. Но, полагаю, их строили и другие. Возможно — и военнопленные.
Овчаров, который издалека следил за нашим разговором с пленными солдатами, вдруг поднялся, подошел к горбоносому ефрейтору и сорвал у него с головы пилотку. На облысевшей макушке краснела огромная шишка.
— Николай, я знаю этого «арийца», — еле сдерживая ярость сказал он Шпакову.
— Какого «арийца»? — не понял тот. — Что за шутки?
— Это — Готлиб! Убийца! Я его узнал. — Овчаров стал на колени перед Шлаковым, снял со своей головы шапку, наклонился. — На, пощупай. — Овчаров сам взял Шпакова за руку и провел его пальцами по своему затылку. — Эти рубцы — следы от его кованых сапог.
Затем Овчаров дрожащими пальцами торопливо расстегнул на груди гимнастерку.
— Вот, смотри! — выставил он открытую грудь.
Над ложечкой виднелась зажившая рана — розоватое пятнышко величиной с копейку. Овчаров ткнул в точку пальцем.
— Пуля прошла насквозь. Это его работа — Готлиба! Было это под Могилевом, в лагере для военнопленных. Мы возвращались с работы по железнодорожной насыпи. Я очень ослабел от голода, от непосильного труда и не мог идти. Меня вели под руки. Готлиб возглавлял охрану. Он приказал колонне остановиться. Подошел ко мне и ударил кулаком в лицо. Я упал. Тогда он начал бить меня по голове своими коваными сапогами. Вот такими, какие у него сейчас на ногах. Я лежал навзничь, но отчетливо видел, как Готлиб спокойно снял винтовку и нацелился в меня. Что-то страшно тяжелое и горячее ударило в грудь, и я потерял сознание.
Позже я узнал, что Готлиб ногами столкнул меня в кювет, и колонна двинулась дальше.
Затаив дыхание, мы слушали страшный рассказ Овчарова, Понял все и ефрейтор Готлиб. Он старался быть равнодушным, но частая зевота, вдруг овладевшая им, выдавала внутреннее волнение.
— А что же дальше, Ваня? — не вытерпела Аня.
— Подобрали меня женщины из ближайших домов. Они решили похоронить меня, но когда отнесли на кладбище, оказалось, что я был еще жив. Они поместили меня в сарай, перевязали, лечили и, как видите, выходили.
— Все это правда, Готлиб? — спросил Шпаков ефрейтора. — Вы подтверждаете?
— Я ничего не знаю, ничего не знаю.
— Знаешь, собака, все знаешь! Ты стрелял не в одного меня. У тебя все руки в крови, — загорячился Овчаров. — Ты полагал, что с мертвыми уже не встретишься. А вот довелось…
— Может, ты ошибаешься, Иван Семенович? — уточнил Шпаков.
— Нет, все, кто знал Готлиба, знали его розовую шишку на макушке. С такой отметиной другого не найдешь. Когда он свирепел, шишка наливалась кровью, синела, как зоб у индюка. И он тогда снимал, может, вот эту же пилотку и растирал шишку пальцами. Да и фамилию его я хорошо помню. Такое не забывается!
— А что же дальше, Ваня? — повторила свой вопрос Аня.
— Потом я вновь попал в лагерь, только в другой. Кто-то выдал меня. Работал в мастерских, где ремонтировалась немецкая техника. Оттуда я и бежал.
— То, что Готлиб уничтожал русских военнопленных, подтверждаю и я, — неожиданно сказал Фишер. Он понял, о чем шла речь. — Мне неоднократно приходилось видеть, как Готлиб убивал ослабевших солдат. Это доставляло ему удовольствие. На языке нацистов это называлось «селекция» — отбор. Слабый погибает в первую очередь.
— Майн гот, майн гот! — вновь вздохнул Готлиб.
— Вы будете отвечать на наши вопросы? — спросил Шпаков.
— Нет! — коротко ответил Готлиб. Невдалеке раздался одиночный выстрел. Мы ухватились за оружие, изготовившись к бою.
— Мы здесь, мы здесь! — хриплым голосом заорал Готлиб. — Помогите, спасайте! Здесь русские парашютисты!..
Овчаров протянул вперед руку, чтобы заткнуть Готлибу глотку, но тот, изловчившись, ударил его ногой в грудь с такой силой, что Овчаров упал навзничь.
Зварика, подхватившись, высоко поднял автомат и с силой ударил диском по темени кричавшего Готлиба. Тот уткнулся лицом в землю.
— Так его! — приподнимаясь после падения, только и успел сказать Овчаров.
Он хотел сказать еще что-то, но приступ тяжелого кашля не дал ему говорить.
Выстрел, воспринятый нами как сигнал тревоги, вопль Готлиба, прокатившийся эхом по лесу, и, наконец, еще кашель, что хватил Овчарова после удара, — все это взбудоражило и без того напряженные нервы. Но самое главное, и мы это отлично понимали, что лесок, в котором мы находились, был слишком мал, не превышал и двух гектаров, и в случае нападения на нас маневрировать в нем было невозможно. Вести же бой до конца дня у нас не хватит боеприпасов. А еще и полдень не наступил.
Шпаков поманил к себе пальцем Юшкевича.
— Узнай, в чем там дело, — указал он рукой в ту сторону, где раздался выстрел и где находились в дозоре Мельников с Целиковым.
Но не успел Юшкевич сделать и пяти шагов, как навстречу ему вышел Мельников.
— Ребята, спокойно, это у меня случайный выстрел получился.
— На выстрел могут прийти те, кто нас разыскивает, — недовольно произнес Шпаков.
— Виноват, Николай Андреевич, виноват. Нечаянно получилось.
Как бы то ни было, но напряжение несколько спало.
Иван Овчаров откашлялся наконец, приподнял голову и обвел всех нас долгим утомленным взглядом. Дышал он тяжело, неровно. Лицо покрывали капли пота. На скулах ярко горели багрово-красные пятна. Похоже было, что у него развивается туберкулез.
— Больно ударил тебя гад? — сочувственно спросила Зина. Она подошла к нему и присела рядом. — Ты, Ваня, приляг, может, легче станет. Вытри лицо.
Зина подала ему носовой платок. Овчаров вытер липкие, зарумянившиеся по уголкам губы. На тонком белом лоскутке, словно на промокательной бумаге, расплылись яркие красные пятна.
— Туберкулез проклятый, — глядя на кровавые пятна, глухо сказал он. — Все от них. — Овчаров бросил презрительный взгляд в сторону мертвого Готлиба.
— Нет, Ваня, это от удара, — утешительно говорила Зина. — Возьми водички немного, освежись. — Зина открыла флягу с водой. — Я тебе полью на руки.
У Овчарова могло быть и то, о чем он сказал с видимым равнодушием. Голод в плену, ранение в грудь, издевательства, которые он пережил, несомненно, подорвали его здоровье. Но солдат шел по войне как заведенный, пока враг не был уничтожен. Нечего было жаловаться на здоровье. И он не жаловался.
Вспомнилось, что перед заданием мы не проходили медицинского обследования. Все обошлось традиционным вопросом: «На здоровье не жалуетесь?» — «Нет». — «Вот и хорошо. Значит, годен».
— Юшкевич и Зварика, идите на дежурство. Смените Целикова, — отдал команду Шпаков. — А ты с Мельниковым, — обратился он ко мне, — оттащите в сторону мертвого фрица да прикройте ветками, чтобы не бросался в глаза…
Второй немец за все время не проронил ни слова. Он живо, но молча реагировал на все происходящее.
— С этим тоже пора кончать, — решил Мельников, когда все успокоились. Он вытащил финский нож.
— Не тронь! — повысил голос Шпаков.
— Я вас не выдам, не выдам! — дрожащим голосом произнес Фишер. Он понял, что речь идет о его судьбе. — Зачем же меня убивать?
— Ладно, тише! — разрядил атмосферу Шпаков.
Возвратился с дежурства Целиков. Осмотрелся, спросил:
— А где второй немец?
— Капут, — ответил ему Мельников.
— Он кричал, звал на помощь, — пояснила ему Аня. — Мы должны были. Хорошего от немца не жди. Хотя бывали случаи, что они переходили к партизанам, помогали нашему делу.
— Бывало, конечно, но с ним надо так. — Мельников выразительно провел указательным пальцем по своему кадыку. — Разве они кого-либо из нас отпустили бы подобру-поздорову?
— Факт! — согласился с ним Целиков. — Они нас не жалели.
— Вечером его можно было бы и отпустить, — высказала свое мнение Зина. — Кому охота умирать? А то, что мы были здесь, немцы все равно узнают, стоит только послать в эфир позывные. Душа как-то не соглашается убивать его. В то же время смотрю я на него, он такой смирненький, все рассказал, что знал, а может, именно он бросал детей в огонь на нашей земле. Сам же говорил, что был в Смоленске, Минске, Вильнюсе, — двусмысленно закончила она монолог.
Красный шар солнца сел за лесом, щедро окрасив вершины деревьев. И хотя очень хотелось есть, все мы повеселели — пережили еще один день на вражьей земле. Шпаков составил радиограмму, сам зашифровал, протянул Зине:
— Через полчаса передашь!
Затем командир склонился над картой. Он облюбовал хутор, куда решил повести нас на заготовку продуктов.
— Как ты чувствуешь себя, Ваня? — спросил Овчарова Шпаков.
— Нормально, — ответил он, — обо мне не беспокойтесь.
Когда Зина передала радиограмму, Шпаков сказал Фишеру:
— Вы останетесь здесь, по крайней мере, до утра. Так будет лучше и для вас и для нас.
— О да, клянусь. Я не вернусь больше в свою часть. Я — дезертирую. У меня есть где спрятаться, у меня есть надежное место.
— Это ваше личное дело. Мы сохранили вам жизнь. Вы это понимаете?
— Я понимаю, я все понимаю. Я вас не выдам.
— Выдаст, собака! — не соглашался Мельников.
— Мы уже выдали себя только что, — ответил ему Шпаков. — Кстати, мы же сейчас пойдем к немцам за продуктами — не будем же мы убивать их всех подряд. А ведь, несомненно, они будут доносить на нас.