На предстоящую ночь Шпаков наметил для группы более чем 30-километровый переход. Следовало попытаться установить примерную глубину укрепленного района «Ильменхорст», который нами уже был частично разведан у города Инстербурга, сверить, правильные ли сведения дал Фишер. Сначала Шпаков отвел нас от того места дневки, где остался Фишер, всего метров на пятьдесят и остановил группу.
— Незаметно подойди и посмотри, что делает Фишер, — сказал он Мельникову. — Понаблюдай за ним минут пять. Если будет уходить — прикончи.
— Его там уже нет, — уверенно заявил Зварика. — Нашли дурака, сидеть и ждать неизвестно чего. Он драпает к своим изо всех сил.
— Посмотрим, — коротко ответил Шпаков.
Пока ждем Мельникова, командир подробно разъясняет задачу. Он показывает на карте тот район, куда мы должны добраться до утра, а также хутор, который решено было посетить и «повеселиться» там, как сказал бы Иван Иванович.
По сравнению с худым, желтолицым Овчаровым Целиков выглядит добрым молодцом. Широкие плечи, мощные бицепсы, которые проглядываются даже под одеждой, увесистые кулаки говорят о его недюжинной силе. Иван Андреевич до начала войны работал трактористом в родной деревне на Гомелыцине. Воевал на фронте. Потом его и Мельникова включили в группу разведчиков, которая перешла линию фронта и действовала на Могилевщине. Там к ним присоединился Овчаров. Он находился в гарнизоне в поселке имени Чапаева, который был сформирован оккупантами из советских военнопленных. Вот оттуда-то Овчаров и увел танк. С тех пор и началась их дружба. Оказавшись в группе «Джек», они и здесь всегда стараются держаться втроем.
— Ты прав, Юзик, фриц уже драпанул, — сообщил Мельников.
— А что я говорил, браток, — оживился Зварика. — Нужно было и его сразу хряснуть.
— Ничего страшного. Может, он и не побежит доносить, — возразила ему Зина. — Что он может рассказать? Ничего! То, что мы были здесь? Это и без него уже известно. — Зина похлопала ладошкой по радиостанции, дав понять, что нас только что запеленговали.
— Убей врага — на одного меньше станет. Я так понимаю, — отстаивал свое мнение Целиков.
— Это верно, врага нужно уничтожать, но у нас с вами другая задача, специфическая, — хладнокровно ответил ему Шпаков. — Похоже, что пленного не следовало отпускать. Что теперь судачить и размахивать руками? Мы поступили гуманно — большого вреда он нам не причинит. Пусть живет.
Мы вышли в открытое поле. На ближайших хуторах ожесточенно лаяли собаки. На душе у меня было гадко. Казалось, что именно Фишер, которого мы отпустили так великодушно и который дал нам слово оставаться на месте до утра, теперь словно тень носится от дома к дому, сея тревогу, будоража все живое.
— Юзик отстал, — передали по цепочке Шпакову.
Николай Андреевич остановился.
— Взгляну, что там. — Он сделал несколько шагов навстречу ковылявшему сзади Зварике.
— Не могу идти так быстро, — пожаловался Юзик.
— Крепись, Юзик, крепись. До хутора недалеко. Там покушаем, с собой прихватим, — подбадривал его Николай.
— Скорее бы, — вздохнул Юзик. — Голова кружится.
В этот момент треск автоматных очередей нарушил гулкую ночную тишину. Он раздался прямо по нашему курсу. Шпаков посмотрел на компас.
— Похоже, что стреляют на том хуторе, куда мы идем, — произнес он вполголоса. — Вот так дела!
До нашего слуха начали доноситься крики мужчин. Пронзительно заголосила женщина.
— Слышите, ребенок плачет? — насторожилась Аня.
— Да, точно, — подтвердила Зина. — Детский плач.
— Что бы это могло значить? — шепотом спросил Мельников.
— Поход за продуктами придется отменить, — принял новое решение Шпаков. — Ну как, Юзик, дотянем до леса? Километров двадцать пять — тридцать идти еще надо.
— Не знаю, браток.
— Пошли!
Чем дальше мы шли, забирая вправо и обходя место стрельбы и криков, тем большая тревога овладевала нами. Там, где раздавались выстрелы, вспыхнул пожар. С пригорка, на который мы взошли, было видно, как на фоне зарева мечутся людские тени.
Послышался гул машин. Мы залегли. По полевой дороге в направлении к пожару медленно прошли три крытых грузовика с потушенными фарами. Это обстоятельство еще более озадачило: ведь далеко от фронта автомобильный транспорт двигался ночью большей частью с включенным светом.
Вскоре в том направлении, куда проследовали грузовики, раздалось несколько дружных залпов, размеренно застучал пулемет. Ввысь взвились ракеты. Машины включили свет. Слышались слова команды. «Что там происходит?» — спрашивал сам себя каждый из нас. Шедший впереди Шпаков невольно удлинял шаг. Идя следом, я слышал, как он тяжело дышал.
Мы прошли молча километров пять. Николай остановился.
— Пройди ты немного первым, — сказал он мне.
Я легко его понял. Тяжело идти первому, особенно по полю зрелой ржи. Стебли у нее в это время как проволочные, и тот, кто идет первым, должен сминать их, прокладывая путь остальным. Он же должен в этом случае лучше всех видеть, лучше всех слышать. Один — за всех! Ему доверяют идущие сзади. Он ни в коем случае не должен сбиться с курса, правильно отыскивать ориентиры, намеченные на карте, держать их в памяти на протяжении всего пути. В случае опасности суметь подать команду, найти лучший выход. На данном этапе идущий впереди становится вожаком группы.
Протаранив огромный массив недозревшего овса, засоренного колючими дикими травами, которые отчетливо чернели в темноте, я опустился на край канавы, разделявшей два участка посевов.
— Передохнем минуту, — сказал Шпакову.
Разведчики уселись рядом. За канавой, за двумя рядами колючей проволоки, отгораживающей один участок от другого, тускло желтело новое несжатое поле — то ли рожь, то ли пшеница, а за ним на горизонте угадывался ровный ряд деревьев — там было шоссе.
А хутор, от которого мы теперь удалялись, все еще полыхал. Снопы искр взлетали в темень ночи. Но стрельба улеглась. Установилась зловещая загадочная тишина. Надежда на то, что на хуторе мы подкрепимся, оказалась напрасной. Идти же на другой хутор в ту тревожную ночь у нас уже не было охоты. Впереди был длинный путь.
Мы помогли друг другу перебраться через двойной колючий барьер и вступили на пшеничное поле. Идем, прислушиваясь к тишине.
— Остановись, — поравнявшись со мной, дернул меня за руку Мельников.
— В чем дело? — спрашиваю, не поворачивая головы.
— Перекусим. — Иван Иванович вкусно чавкал. — Пшеничка, понимаешь?
Я остановился. Подошли остальные.
— Ребята, пока суть да дело, «повеселимся» немного. Зерна уже почти созрели, вкусные. Понимаете?
— Пшеница не ахти какая, — оценил урожай хозяйским взглядом Зварика. — У нас колхозная была лучше.
— Червяка можно заморить, — твердил свое Мельников, шумно захватывая губами с ладони очередную порцию зерен.
— Попробуем, — согласился Шпаков, Он, кажется, обрадовался такому предложению. Николай тоже растер в ладонях колосья, дунул, чтобы очистить зерна от мякины, а затем забросил их в рот. Немного пожевав, сказал: — Что же, вполне терпимо. Какая ни есть, но еда.
— Я слышал, что китайцы или индийцы вообще съедают в сутки всего несколько горстей риса. И живут же! Разве пшеница хуже? — продолжал Мельников. — Словом, с голоду не умрем! Ешь сколько хочешь. Поле вон какое!
— Не очень разгоняйся, нужно спешить идти, — ответил ему Зварика.
— Без паники, Юзик, без паники. — Мельников вспешке начал срывать колосья и набивать ими карманы. Наполнив до отказа, начал наполнять и кепку.
— У тебя же руки будут заняты, — заметил ему Шпаков, — как ты кепку-то нести будешь?
— Ничего, а мы положим все в рюкзак.
За шоссейной дорогой мы наткнулись на огород. Обнаружив грядки с морковью, принялись потрошить их.
— Что вы делаете, мы же оставляем после себя такой след! — запоздало пытался предостеречь нас Шпаков.
— А что делать? — развел руками Мельников. — Тут уж «повеселимся» по-настоящему. — Сладкие морковины так и хрустели у него на зубах.
— Голод не тетка! — поддержал, как обычно, Ивана Ивановича его дружок Иван Целиков.
После подножного корма идти стало вроде бы легче. К утру мы оказались вблизи железнодорожной станции Грюнхайде, что на линии Инстербург-Тильзит. Сюда-то нам и нужно было. Движение по дороге было вялым. За день прошло несколько пассажирских поездов, три санитарных состава. Движения войск и военной техники не видно было.
Под вечер Шпаков склонился над картой. Он выбирал хутор для похода за продуктами, «на хозяйственную операцию», как выразился Иван Овчаров.
— Заглянем сюда, — показал мне Николай на небольшой четырехугольный значок на карте. — Дом расположен на отшибе, невдалеке от леса.
— Разве угадаешь, Коля, где лучше. Надо идти. Люди изголодались, — ответила ему Зина.
— Знаю.
Растянувшись цепью, мы подошли к хутору. Когда до дома оставалось около 50 метров, Шпаков приказал Юзику, Ане и Зине залечь и охранять подход. Мы приблизились вплотную к высокой изгороди, за которой злобствовал огромный пес. Шпаков просунул в щель забора автомат и выстрелил. Собака, взвизгнув, повалилась на бок. Кажется, большого шума не наделали… Иван Иванович, перелез через забор и со двора отодвинул засов калитки. У Еорот был оставлен Юшкевич. Шпаков, Мельников, Целиков и я подошли к крыльцу дома, оштукатуренного и выбеленного. Деревянные ставни были плотно закрыты. В этой прусской усадьбе, которую нам довелось посетить первой, не было ничего особенного. Разве что двор был вымощен булыжником, да перед домом забетонирована площадка. Вокруг усадьбы возвышались деревья. Во дворе был сарай, а за ним — небольшая постройка типа амбарчика. Мы взошли на крыльцо.
У меня мелькнула мысль, не поискать ли чего-нибудь из продуктов в других постройках, не заходя в дом.
— Кто там? — послышался в этот момент скрипучий старческий голос. Значит, в доме уже не спали и кто-то стоял за дверью, в сенях.
— Полиция, откройте, — отозвался я, зная, что ночью немцы никому другому не откроют.
Щелкнул засов. Худой, сгорбленный старик в длинной, ниже колен, белой рубашке и мягких домашних тапках, освещенный сзади, стоял перед нами.
— Что вам угодно? — спросил он.
— Оружие в доме есть? — спросил я его в свою очередь.
— Нет.
Сзади старика показалась полная женщина.
— Мы будем кушать и брать продукты, — наполовину по-немецки, наполовину по-русски объяснил Шпаков.
Ничего не сказав, старик возвратился из сеней в комнату. За ним последовала старуха. Я тоже вошел и остановился в первой комнате. Но не успел осмотреться — я впервые был в немецком доме, — как из соседней комнаты, куда зашел старик, раздалась команда:
— Выходите из дома — или буду стрелять!
Ствол охотничьего ружья был нацелен мне в грудь.
Из-за стенки видна была только правая половина того старца, что открывал нам дверь. Руки немца сжимали оружие. Но то ли от страха, то ли от слабости они дрожали, и ствол ружья то приподнимался слегка, то опускался вниз.
У меня висел на груди автомат, а в правой руке я держал пистолет. Но в этот момент все преимущества были на стороне немца. Стоит только ему шевельнуть указательным пальцем, как грохнет выстрел, и все будет кончено.
В минуты смертельной опасности мысль работает куда быстрее, чем в обычных условиях. Перед глазами прошла вся моя жизнь. Здесь, в этом доме, она обрывалась. Но раздумье заняло лишь мизерную долю секунды. В следующий миг я повернул голову в сторону Шпакова, стоявшего на пороге, и сказал по-немецки:
— Пригласите сюда жандарма! Вот как нас встречают в Пруссии. — И, обращаясь к немцу, спросил: — Вы знаете, кто мы? Против кого вы подняли оружие? Мы — добровольцы и служим в немецкой армии.
Немец заколебался. На мгновение он опустил ружье дулом вниз. Этого было достаточно. Я прыгнул, перехватил ствол рукой и отвел его в сторону. Старик успел нажать на спусковые крючки. Раздался выстрел, и комната наполнилась ядовитым сизым дымом. Я вырвал ружье из рук немца и, не помня себя, ударил прикладом его по голове. Пистолетный выстрел остановил бросившуюся к двери старуху: она хотела поднять тревогу.
Я с трудом положил в кобуру пистолет: дрожали руки, холодный пот выступил на лбу. Только что я преодолел смерть. Возможно, она была такой и въявь: сгорбленная, худая, со скрипучим голосом, в белом длинном саване, как этот старик.
— Это нам урок, — сказал Шпаков. — В дальнейшем так поступать не будем. Нужно всех собирать в одном месте и выставлять часового, а потом уже действовать.
— Нелепо все как-то получилось, — оправдывался я.
— Ты не виноват. Мы могли разойтись и мирно. Немцу незачем было браться за оружие.
— Но теперь-то что, все равно будем брать продукты? — осведомился Мельников, встревоженный таким оборотом дела.
— Будем, — успокоил его Шпаков. — Обязательно будем.
Наспех подкрепившись и захватив с собой провизию, мы за ночь успели еще обследовать обширный район севернее и северо-восточнее Инстербурга, а к утру укрылись в небольшом леске. Наконец настало время, когда, как нам казалось, можно поесть и отдохнуть. В полдень Мельников вытащил из рюкзака большой кусок желтоватого копченого сала, завернутого в газету.
— На чердаке, куда я забрался, вижу, в дымоход встроена большая ниша, вроде неширокого шкафа. Она плотно закрывается железной дверью. Посветил фонариком, посмотрел на эту дверь — давай, думаю, открою, И на тебе: на железной перекладине висят куски копченого сала. Вот такие. — Мельников показал рукой размеры кусков. — Здесь только половина куска. Попробовал было целый затолкать в вещевой мешок — не вошел. Пришлось располовинить.
Мельников посмотрел каждому из нас в глаза и доверительно сказал:
— Скажу вам, ребята, откровенно: по-хозяйски у них все это сделано. Печку топишь — и одновременно копчение идет.
— Ну да ладно. Соловья баснями не кормят, — сделал ему замечание Овчаров. — Бог с ними и с их порядком, а ты нарезай живее.
— Сейчас «повеселимся», — улыбнулся в ответ Иван Иванович.
Запах щекотал нам ноздри, и все мы невольно потянулись на него, сгрудились вокруг Мельникова в нетерпеливом ожидании. А Иван Иванович тем временем достал из ножен кинжал и принялся за такое приятное для него дело: нарезать ломтиками, как нарезают в столичном магазине, копченку, а потом делить их на равные дольки, прирезая добавку, отрезая лишку.
— Подожди, Иван Иванович, покажи-ка мне твою скатерть.
Мое внимание привлек заголовок, напечатанный крупным шрифтом на всю полосу, окаймленную черной рамкой: «Посещение русскими парашютистами хутора Кляйнберг».
— Дай сюда. — Я потянул за уголок к себе газету, на которой лежало сало.
— Да ну тебя! — ворчливо отмахнулся он. — Не мешай!
— Про нас написано, — объясняю ему, чтобы успокоить.
Иван Иванович приподнял сало, а я на мгновение онемел от той жуткой картины, которая предстала со страницы газеты.
Была помещена серия леденящих душу фотографий: пепелище сожженного дома и других построек, изувеченные трупы детей, женщин, мужчин. Текст гласил: «Соотечественники, жители Восточной Пруссии! Вот кровавые злодеяния большевистских бандитов, высадившихся на парашютах у деревни Эльхталь утром 27 июля и все еще рыскающих по нашей земле. Прошлой ночью они уничтожили десять ни в чем не повинных жителей хутора Кляйнберг. Вы видите трупы пятерых детей и трех женщин — их матерей, — двух стариков. Завтра это может случиться с вами! Бандиты нападут на вас, как бешеные волки. Истребляйте их! Этим вы защитите себя и свое отечество!»
Далее говорилось, что суровое наказание ждет того, кто не сообщит о бандитах или окажет им помощь. Награда ждет тех, кто поможет уничтожить большевистских ублюдков.
Сообщалось также, что в ночной перестрелке с бандитами возле хутора Кляйнберг погибло пять полицейских.
Заканчивалась эта провокационная страничка набившими оскомину словами «хайль Гитлер!».
— Что, — переспросил меня Шпаков, — все это фрицы нам приписывают? Ничего себе разрисовали! Вот и разгадка пожара и ночной стрельбы.
— Да, все это приписывается нам, — подтвердил я.
— Они, сволочи, мастера провокаций, — с возмущением сказала Аня. — Детей не пожалели, вот гады.
— Сами же и своих полицаев постреляли, тех, что выполнили это гнусное дело, — высказал догадку Шпаков. — Помните машины, те, что шли в темноте с потушенными фарами… В них, значит, ехали те, кто должен был замести следы. Убрать непосредственных исполнителей провокации. Ясно, что наиболее надежно секреты хранят мертвые.
Газета, вернее огромная, размером в газетную полосу, листовка, переходила из рук в руки. Я перечитывал вслух подписи под фотографиями. Что-то скользкое, холодное проникало в душу. Мельников молча сидел, забыв о сале: есть никому уже не хотелось.
Словно гром среди ясного неба поразило обывателя происшествие на хуторе Кляйнберг. Ужас охватил пруссаков. С наступлением сумерек они закрывались в своих домах, словно в осажденных крепостях, и в страхе коротали ночи, дрожа от каждого шороха.
Мне вспомнился хутор, на котором мы взяли продукты. Как враждебно встретили нас хозяева! Известно, никто не надеялся, что пруссаки будут принимать нас гостеприимно, но мы не могли предвидеть и такого отчаянного сопротивления. Дорогой ценой заплатили хозяева за такой прием. Они, очевидно, уже успели познакомиться с листовкой, рассмотреть фотографии. Ведь взял ее Мельников у них же на столе и завернул сало. Поэтому так и встретили нас. Жаль, что пришлось применить оружие, но иначе поступить было нельзя. Нечего и говорить, удалась гитлеровцам провокация! И впрямь были они мастерами грязных дел.
Значительно позже, когда у нас в Восточной Пруссии появились надежные и преданные друзья из местных жителей, нам многое стало известно из того, что было связано с первыми днями нашего нахождения во вражеском тылу.
Еще утром 27 июля, спустя несколько часов после того как мы приземлились, гауляйтеру Восточной Пруссии Эриху Коху сообщили, что прошедшей ночью к северо-востоку от Кенигсберга, вблизи залива Куришес Гаф, сброшены советские парашютисты. Повисшие на деревьях наши парашюты были обнаружены, удалось с помощью собак найти и остальные, которые разведчики зарыли. Попал в их руки и грузовой парашют с запасными комплектами батарей для питания рации, боеприпасами.
Таким образом, гауляйтеру Эриху Коху и командующему группой армий «Центр» в Восточной Пруссии генерал-полковнику Рейнгардту стало известно о примерной численности нашей группы и ее назначении.
Сообщение о советском десанте, спустившемся на расстоянии двух-трех ночных переходов от ставки Гитлера «Вольфшанце», немало волновало приближенного фюрера Эриха Коха. Он был не только гауляйтером Восточной Пруссии, где ему принадлежала высшая сласть, но и ближайшим соратником и личным другом Гитлера. Эрих Кох вступил в нацистскую партию на заре ее зарождения — одним из первых, и сам фюрер преподнес ему высшую партийную награду.
До недавнего времени Эрих Кох был рейхскомиссаром Украины, откуда оккупанты вместе со своим шефом были изгнаны советскими войсками. Изощренный палач и грабитель наспециализировался на советской земле в массовых убийствах, грабежах, провокациях. А теперь все те же средства Эрих Кох применил и в своем фатерлянде, к своим соотечественникам.
С целью выяснения внутренней обстановки в Восточной Пруссии мне удалось слышать выступление Эриха Коха по радио. Мне и сейчас слышится его хрипловатый голос, представляется изученное по фотографиям лицо этого коричневого главаря Восточной Пруссии, с обвислыми пышными усами, редкими волосами.
Тогда, осенью 1944 года, когда советские войска подошли к границам Восточной Пруссии, Эрих Кох на все лады распинался, уверяя, что русские никогда не вступят на германскую землю, что пруссаки — верные носители тевтонского духа — погибнут, но отстоят Восточную Пруссию. Он призывал солдат драться до последнего вздоха. Кох был кровно заинтересован в этом, поскольку являлся крупным землевладельцем. В довоенное время он получил в подарок от Гитлера имение Гросфридрихсберг возле Кенигсберга. Владел он и имением Эрнстфельде вблизи Людвигсорта, а также Ной-тиф на Висленской косе. В самом Кенигсберге он имел дома, вилы и дачи на берегу моря. Кроме доходов от владений он располагал еще огромными богатствами, награбленными в оккупированных гитлеровцами государствах, особенно в Советском Союзе. В размерах награбленного с Эрихом Кохом мог соперничать разве рейхсмаршал Герман Геринг.
В высадке советской десантной группы в Восточной Пруссии Эрих Кох почуял приближение конца мнимому благополучию своей вотчины. У него были основания полагать, что выброска парашютистов может быть связана с продолжением попыток убрать насильственным путем самого фюрера. Ведь всего неделю назад до высадки «Джека» в Восточной Пруссии в ставке Гитлера «Вольфшанце» — «Волчьем логове» была подложена мина полковником Штрауффенбергом. Покушение было неудачным — Гитлер остался жив.
Не мог Эрих Кох не беспокоиться и о своей собственной персоне. Злодеяния, совершенные им на советской земле, не забыты. Судьба рейхскомиссара Белоруссии Вильгельма Кубэ напоминала Коху о неизбежной расплате.
Срочно была разработана операция по вылавливанию и уничтожению советской разведгруппы. В помощь полиции и жандармерии были приданы курсанты юнкерских училищ. Мобильные группы по квадратам окружали и прочесывали лес, пускали по следу овчарок, но поймать советских разведчиков не могли. Прошло два дня в безрезультатных поисках. Гитлеровцы даже совсем потеряли след парашютистов. На третьи сутки, когда была передана «Центру» первая радиограмма, немцы нас запеленговали. Произошли первые стычки с патрулями. Коху доложили, что в ночной перестрелке убито трое юнкеров, кроме того, двух юнкеров нашли в лесу заколотыми кинжалами. Найден также труп человека в русской одежде, но без документов. Возможно, считали фашисты, что это русский парашютист, возможно, пленный, который пытался бежать на Родину, — немцам не удалось установить, что это был наш командир Павел Крылатых.
Гитлеровцы перекрывали перекрестки дорог, патрулировали на лесных просеках и тропинках, прочесывали леса и кустарники, но успеха не имели.
Время от времени из Берлина звонил сам Гиммлер в резиденцию гауляйтера Коха, интересовался результатами операции против русских парашютистов.
Неудачи по осуществлению операции приводили в бешенство Коха, он стал дрожать за собственную шкуру, и было от чего. Еще не улегся шум после покушения на фюрера, а тут, на тебе — советские парашютисты безнаказанно действуют возле той же ставки «Вольфшанце». И он, Эрих Кох, бессилен их обезвредить. Кох уверял Гиммлера, что советские парашютисты вот-вот будут выловлены. Но проходили дни, и все оставалось по-прежнему. В стычках погибали солдаты и жандармы, а парашютисты оставались неуловимыми.
На третий день после высадки нашей группы Эрих Кох пригласил шефа полиции Восточной Пруссии к себе в резиденцию. Это было удивительно, что полицай сидел вместе с самим Эрихом Кохом за одним столом, сняв свой парадный мундир, и пил коньяк. Обычно Эрих Кох подчеркнуто пренебрегал такой компанией.
Именно во время этой встречи гауляйтер и полицейский главарь договорились о проведении провокационной операции на хуторе Кляйнберг. Эта операция была задумана как составная часть операции, которая предусматривала окончательную ликвидацию нашей группы.
Весь расчет строился на том, чтобы запугать гражданское население советскими парашютистами, мобилизовать на борьбу с ними. Нетрудно было догадаться, что разведчики вынуждены будут посещать хутора, чтобы пополнять свои запасы продуктов — вот там им и должны быть уготованы ловушки.
Затея гауляйтера и шефа полиции была осуществлена. Эрих Кох постарался, чтобы на место этой провокации приехало как можно больше корреспондентов и фоторепортеров. Вот они и расписали «Зверства» русских парашютистов на хуторе Кляйнберг.
Мы понимали, что после такой провокации гитлеровцев нам будет очень опасно появляться на хуторах. Но газета, случайно попавшая нам в руки, явилась предупреждением и для нас.
Для того чтобы запутать следы, мы после очередного сеанса не выходили на связь с Москвой по двое-трое суток. Старались за это время отойти как можно дальше, разведать новые районы, проследить за движением войск на автострадах, на железных дорогах, не обнаруживая себя. Собрав важные разведданные, мы выходили на связь с Москвой в разное время суток, из самых неожиданных мест.
Облавы на нас не прекращались ни днем ни ночью. Потеряв надежды на то, что мы попадем в расставленные полицией ловушки или засады, Эрих Кох добился согласия Рейнгардта выделять ежедневно до двух полков пехоты на проческу леса. И хотя все было против нас на этой сатанинской земле, но нам все еще везло. Мы продолжали действовать.