Если судить по фильмам, в XIX в. на американском Западе убийство было обычным делом. Скотоводческие центры, такие как Абилин, Уичито или Додж-сити, практически не имели органов управления (если какая-то власть и была, то обычно в лице запуганного, продажного или не справляющегося со своими обязанностями шерифа), что приводило к бесконечной кровавой бойне всех против всех. Так ли это? На самом деле, в пяти подобных городах за период между 1870 и 1885 гг. за скотоводческий сезон в среднем происходило всего полтора убийства. Это меньше, чем сегодня в этой же части Америки, не говоря уже о больших городах. Причем в те времена численность населения скотоводческих городов была больше, чем сейчас. Сегодня только в Уичито случается до 40 убийств в год, хотя за порядком следят власти штата и всей страны.

Дело в том, что даже при отсутствии управления Дикий Запад вовсе не находился во власти беззакония и насилия. Как пишут экономисты Терри Андерсон и П. Дж. Хилл в книге «Не такой дикий Дикий Запад», при наличии небольшого числа формальных законодательных механизмов люди сами устанавливали порядок под контролем частных лиц, а за нарушения следовали наказания с помощью простых мер, таких как удаление из обоза. Андерсон и Хилл заключают, что при отсутствии государственной монополии на принуждение возникает множество частных блюстителей порядка, и конкуренция между ними способствует улучшениям и инновациям, контролируемым естественным отбором. Действительно, скотоводы XIX в. повторили открытие средневековых торговцев: если законы и порядки не навязываются сверху, они возникнут сами. И все это совсем не похоже на анархию.

Роберт Элликсон из Йельского университета недавно подметил такой же процесс в округе Шаста в Калифорнии, где расположены фермы и ранчо. Взяв идею из знаменитого примера, приведенного экономистом Рональдом Коасом (который утверждал, что при отсутствии обменного курса споры между производителями скота и производителями зерна разрешаются путем частных переговоров, а не через государственную систему наказаний), Элликсон решил посмотреть, что делают землевладельцы, если на их территорию проникает чужой скот и причиняет ущерб урожаю. Он обнаружил, что к закону они практически не прибегают, а решают проблему в частном порядке, иногда незаконным образом. Например, они могут разыскать владельца скота и попросить его увести животных. Если такая ситуация повторяется несколько раз, владельца могут наказать, прибегнув к уводу или даже кастрации животных. Каждый знает, что в один прекрасный день и с ним может произойти нечто подобное, так что все стараются решить спорные вопросы мирным путем. Это сельская версия добрососедских отношений. Тот, кто для решения проблем с соседями сразу обращается в полицию или в суд, по общему мнению, поступает плохо и обычно лишается доброжелательного отношения окружающих.

Правительство, по сути, является организацией граждан, способствующей установлению общественного порядка. Оно возникает спонтанно в не меньшей, а возможно, и в большей степени, чем насаждается извне. И на протяжении столетий формы правления менялись самопроизвольно, практически безо всякого плана.

Тюремная власть

В удивительном новом исследовании «Социальный порядок преступного мира», посвященном жизни тюремных банд, Дэвид Скарбек подтверждает, что и эти структуры, хотя и основанные на насилии, появляются и формируются спонтанно. Для поддержания порядка американские тюрьмы никогда полностью не полагались на государственный закон. Конечно, существует тюремное руководство и надзиратели, но большинство «законов» представляют собой спонтанно возникающие правила поведения заключенных – так называемый кодекс заключенных. Обычно он определяет взаимоотношения между заключенными и, говоря словами Дональда Клеммера, проведшего широкое исследование правил тюремной жизни, «призывает заключенных воздерживаться от содействия тюремному или официальному руководству в установлении дисциплины и никогда не предоставлять им никакой информации, в особенности такой, которая могла бы навредить другому заключенному». Скарбек указывает, что этот код никем специально не изобретался, а возник и эволюционировал самопроизвольно. Не существовало какой-то специфической группы заключенных, которая занималась бы его формулировкой. Нарушителей кодекса сурово наказывали, высмеивали, оскорбляли или убивали, и все это происходило без центрального руководства. Кодекс «облегчал социальное взаимодействие и уменьшал число конфликтов. Он помогал установить порядок и облегчал торговлю наркотиками».

Однако в 1970-х гг. «кодекс заключенных» в мужских тюрьмах начал давать трещину. По времени это совпало со значительным увеличением численности и расширением этнического состава заключенных. Такой же процесс происходил в догосударственных обществах. Когда численность жителей деревни или численность банды превосходит какое-то пороговое значение, правила межличностного поведения перестают работать. Общество становится слишком анонимным. В тюрьмах возросло насилие, но произошло и кое-что еще: начали формироваться тюремные банды.

Банды стали появляться в американских тюрьмах именно в 1970-х гг. Они не имели почти ничего общего с бандами во внешнем мире и возникали даже там, где уличных банд не существовало. Сначала банды возникли в 30 тюрьмах, как будто кто-то решил внедрить эту идею в качестве тюремной реформы. Но этот процесс не был санкционирован тюремной администрацией, это оказалась спонтанная, незапланированная тенденция. И хотя каждая банда имеет лидера, вся система в целом полностью децентрализована. Как пишет Скарбек, «существующий социальный порядок никто не выбирал, никто его не разрабатывал». Отражая идею шотландского философа Адама Фергюсона, Скарбек продолжает: «Этот организационный процесс снизу вверх стал результатом действий заключенных, но не являлся реализацией какого-то проекта». Это был эволюционный процесс.

Сначала появилась мексиканская мафия в Сан-Квентине. Она до сих пор остается одной из самых могущественных банд, но вскоре возникли и другие. Под влиянием банд снизился уровень насилия, усилился оборот наркотиков и других товаров, уменьшились цены и в целом повысился уровень жизни заключенных. Скарбек проанализировал этот процесс и пришел к заключению, что единственным объяснением этого явления может быть возникновение рудиментарной формы правления. Возникновение банд – реакция на отсутствие правительства среди заключенных. Тюремные администрации обычно приветствуют появление банд, поскольку они помогают поддерживать порядок. А в женских тюрьмах банд нет по той простой причине, что численность заключенных все еще слишком мала, чтобы привести к разрушению действующего кода. Другими словами, при достижении определенной численности популяции правительство возникает спонтанно, как рэкет. Мексиканская мафия в Калифорнии сегодня контролирует торговлю наркотиками не только в тюрьмах, но и на улицах, собирая дань с распространителей и усиливая свою власть через угрозу насилия внутри тюрем. Одна из причин снижения уровня насилия в американских тюрьмах, возможно, заключается в том, что банды до некоторой степени упорядочили наркобизнес.

От рэкета до правительства

Если гангстеры образуют правительство, не означает ли это, что правительство зарождается как организация гангстеров? Как пишет Кевин Уильямсон в книге «Конец близок и внушает страх», организованная преступность и правительство ближе, чем двоюродные братья. Они – побеги от одного корня. Это означает, что правительство возникает как мафия с монопольным правом на насилие и взимание платы (налогов) с граждан в обмен на защиту от внешней опасности. Именно так возникало правительство почти всюду и всегда, и в современном мире рэкет эволюционирует в правительство. Мафия возникала на Сицилии в годы беззакония, когда права частной собственности защищались слабо, а множество бывших солдат в любой момент могли предложить свои услуги в качестве наемных охранников. Подобным же образом в 1990-х гг. возникла российская мафия – тоже во время беззакония, когда множество бывших военных искали работу.

На всем протяжении человеческой истории характерным признаком государственной власти являлась монополия на насилие. В Древнем Риме, особенно в I в. до н. э., консулы, генералы, правители и сенаторы, каждый со своей организованной группой солдат и головорезов, грызлись за добычу награбленного в гражданских войнах, убийствах и заговорах, пока не появился один, наделенный достаточной властью и деньгами, чтобы монополизировать применение военной силы. Сам себя он называл Августом и установил «римский мир» (Pax Romana), продлившийся (с несколькими кровавыми перерывами) 200 лет. Как пишет Ян Моррис в книге «Война: для чего она нужна?», «работала парадоксальная логика насилия. Поскольку каждый знал, что император мог послать (и если надо, то и послал) легионы, то ему не часто приходилось это делать».

Сегодня мы обычно воспринимаем государство как позитивную силу, призванную устанавливать справедливость и укрощать худшие инстинкты отдельных личностей. Но задумайтесь о происхождении этой структуры. Практически повсеместно – США и другие бывшие колонии являются важным исключением – сначала власть осуществляла группа головорезов, которые, как язвительно отметил папа Григорий VII в XI в., «поднялись над своими товарищами за счет гордыни, воровства, обмана и убийства – то есть преступлений самого разного рода». Говоря словами историка Роберта Хиггса, на протяжении большей части истории государство было «вездесущим хищником и повсеместно подминало под себя права граждан». Джордж Вашингтон говорил: «Государство – это не разум. Государство – это не убеждение. Государство – это сила. Как и огонь, это опасный слуга и грозный хозяин». Социолог Альберт Джей Нок в 1939 г. писал с особенным цинизмом: «Идея о том, что Государство возникло, чтобы решать какие-то социальные задачи, является полностью неисторичной. Оно возникло в результате завоеваний и грабежа, иными словами, в результате преступлений». Может быть, все это в прошлом и теперь государство постепенно превращается в благой и благородный инструмент, кто знает?

Представители монархии Тюдоров и талибы скроены по единому проекту. Генрих VII был похож на дона Корлеоне, а Исламское государство, колумбийская повстанческая группировка ФАРК, мафия, Ирландская республиканская армия все больше и больше напоминают правительственные структуры, поскольку внедряют строгий моральный кодекс, облагают «налогом» торговлю и услуги (опиум, кокаин, уничтожение отходов), наказывают непослушных, производят оружие. А современные правительственные структуры содержат элементы криминальных структур. Во всем мире в полиции служат криминальные элементы: Министерству национальной безопасности США едва минуло 10 лет от роду, но в 2011 г. более 300 его служащих были арестованы за такие преступления, как распространение наркотиков, детская порнография и продажа информации наркокартелям.

Как и во времена Августа и подчиненных ему легионов, монополия государства на производство и использование вооружения не афишируется, но существует. Многие американцы обеспокоены тем, что в частных руках находится слишком много оружия, но что они думают о вооруженных представителях власти? Недавно правительство США (не вооруженные силы!) приобрело 1,6 млрд партий боеприпасов – достаточно, чтобы пять раз перестрелять все население страны. Управление социального страхования заказало 174 тыс. партий экспансивных пуль. Оружие имеют служащие Налогового управления, Департамента образования, Бюро по управлению землями и даже Национальной администрации по океану и атмосфере.

Когда в августе 2014 г. в Фергюсоне, пригороде Сент-Луиса, вспыхнули беспорядки, многие были шокированы тем, что полиция прибыла в бронированных машинах, в униформе и с оружием и больше напоминала армейское подразделение, чем силы правопорядка. Сенатор Рэнд Пол в журнале Time прокомментировал, что федеральное правительство стимулирует милитаризацию полиции на местах, фактически финансируя создание муниципальным правительством «маленьких армий». За год до этого Эван Берник из неправительственной организации «Фонд “Наследие”» выказал обеспокоенность по поводу того, что Министерство национальной безопасности выделило американским городам средства для антитеррористической деятельности, так что муниципалитеты могут покупать бронированные машины, пистолеты, бронежилеты и даже самолеты. И Пентагон действительно снабжает полицию военным оборудованием, включая танки. Журналист Washington Post Рэдли Бэлко подметил размывание границ между полицией и военными в «войне» с наркотиками, бедностью и террором. Полиция стала напоминать оккупационную армию, которая воспринимает граждан собственной страны в качестве врагов. Сенатор Пол считает, что милитаризация сил закона в сочетании с исчезновением гражданских свобод является очень серьезной проблемой. Впрочем, проблема эта совсем не новая, она была знакома еще основателям американского государства, противившимся маршу «красных мундиров» по улицам американских городов.

Либеральные левеллеры

Таким образом, правительство начинается с рэкета. Вплоть до 1850-х гг. считалось само собой разумеющимся, что свободные и прогрессивные личности с недоверием относятся к правительству. От Лао-цзы, критиковавшего диктаторский дирижизм конфуцианского государства, в котором «законов и правил больше, чем волос у буйвола», до санкюлотов 1789 г. все, кто хотел улучшить жизнь бедноты, видели в правительстве врага. Правительство воспринималось как паразит на спине трудящихся, который тратит отнятые у народа деньги на войну, роскошь и насилие.

Как говорил лорд Актон, «беда заключается не в том, что какой-то класс не способен править. Никакой класс не способен править». А позднее политик Майкл Клауд вторил ему: проблема не в том, что кто-то злоупотребляет властью, а в том, что кто-то имеет власть злоупотреблять.

Церковь в Берфорде (Оксфордшир) – место сбора людей самого левого толка. Именно здесь в 1649 г. Оливер Кромвель взял в плен трехсот мятежных левеллеров и казнил троих за отказ отречься от своих идей. Сегодня многие воспринимают левеллеров как первопроходцев – первых социалистов, призывавших к равенству, коммуне и революции. Однако, как утверждают член Европейского парламента Даниэль Ханнан и член парламента Великобритании Дуглас Карсвелл, это противоречит истине. Сегодня мы назвали бы левеллеров либертарианцами или классическими либералами. Они ратовали за частную собственность, свободу торговли, низкие пошлины, ограничение функций государства и свободу личности. Их врагом была не торговля, а правительство. Они приняли участие в мятеже, обезглавили короля, но потом были разочарованы тем, что коррумпированные и самодовольные члены парламента отказывались проводить новые выборы и сохранять старые экономические привилегии, которые левеллеры считали своей врожденной прерогативой. При этом лидер левеллеров считал себя мессией, которого Провидение избрало на роль нового тирана. Расхождение с Кромвелем объяснялось тем, что они не хотели участвовать в его религиозном и этническом крестовом походе против ирландцев, но их либертарианство было политическим, экономическим и личным.

В 1649 г. в манифесте под названием «Народное соглашение», составленном находившимися в лондонской тюрьме Тауэр четырьмя лидерами движения – Джоном Лилбёрном, Уильямом Уолвином, Томасом Принсом и Ричардом Овертоном, – было выдвинуто требование, чтобы политиков лишили возможности повышать налоги и ограничивать торговлю. Сегодня от левых редко услышишь подобные требования:

«Они не должны иметь возможность создавать законы, ограничивающие или препятствующие торговле с любыми заморскими странами, с которыми любой может свободно торговать».

Стоит ли удивляться, что левеллеры в почете у современных сторонников свободной торговли от Фридриха Хайека и Мюррея Ротбарда до Ханнана и Карсвелла.

Торговля как повивальная бабка свободы

К концу XVII в. европейские государства создали централизованные бюрократические правительства, основная функция которых заключалась в поддержании порядка – тот самый Левиафан Томаса Гоббса. Но после Английской, Американской и Французской революций возникла идея, что правительство должно быть либеральным, ограниченным в своих действиях и подконтрольным «народу».

До 1850 г. никто не сомневался в непосредственной связи между свободой торговли, ограничением правительственной функции и низкими налогами, с одной стороны, и победой над бедностью и избавлением от бед страждущих, с другой стороны. На протяжении XVIII в. защитники политики laissez-faire – люди, считавшие свободный обмен товарами и услугами лучшим способом повышения общественного благосостояния, – были политическими левыми. Виги 1688 г., мятежники 1776 г. и вдохновлявшие их мыслители от Локка и Вольтера до Кондорсе и Смита были радикальными прогрессистами и либералами, выступавшими за свободу торговли и ограничение полномочий правительства (Вольтер, кстати говоря, заработал состояние на торговле зерном). Тогда не имело смысла утверждать, что государство – механизм достижения свободы и прогресса. Вспомним, что в то время государство не только требовало монопольного права на применение силы и регуляцию торговли, но предписывало вероисповедание, устанавливало цензуру речи и печати и даже вводило регламент в одежде в соответствии с социальным статусом граждан. Но это еще не все. Как указывает Стивен Дэвис, в XVIII в., особенно в Германии, родилась идея «полицейского государства», когда каждый гражданин является слугой своего государства. Король Пруссии Фридрих Великий сам себя называл первым слугой государства – с одинаковым акцентом на словах «слуга» и «первый». По этой причине радикалы, ратовавшие за свободу торговли и услуг, одновременно ратовали за свободу мысли и действия.

Вот одна иллюстрация того, насколько мятежной считалась идея свободного рынка в 1783 г. в Эдинбурге – просвещенных Афинах Севера. Некоего Томаса Мьюира судили за призывы к восстанию. Судья утверждал, что Мьюир высказал скандальную идею, будто «налоги были бы меньше, если бы собирались более равномерно». Мьюира отправили в ссылку в Австралию на 14 лет. Уильям Скёрвинг и Морис Маргарот были приговорены к такому же наказанию за повторение идей Адама Смита о торговле. Не стоит удивляться, что через год Дугалд Стюарт, ставший впоследствии биографом Адама Смита, малодушно извинялся за то, что упомянул в книге имя Кондорсе. Приверженность идеям Просвещения приходилось тщательно скрывать.

Свобода торговли и свобода мысли

Сравните философию Томаса Джефферсона и Александра Гамильтона. Джентльмен Джефферсон впитал в себя философию Просвещения и поклонялся Лукрецию. Но в конце жизни ратовал за установление аграрного, защищенного, иерархического и стабильного виргинского общества. Он с глубокой неприязнью относился к образу жизни людей, «громоздившихся друг на друге в больших городах», и предлагал, чтобы Америка «оставила свои производства в Европе». Иммигрант Гамильтон, живший в хаотичном Манхэттене, смотрел в будущее: он думал о творческом разрушении, которое принесут с собой торговля и капитал, об исчезновении социальных границ и отмене власти (хотя выступал за снижение налогов для новых производств).

В Великобритании противники рабства были одновременно сторонниками свободной торговли. Прочитайте, к примеру, работы Гарриет Мартино, прославившейся в 1830-х гг. в связи с публикацией серии коротких книг под заголовком «Иллюстрации политической экономии». Она хотела познакомить людей с «изумительными» идеями Адама Смита и других экономистов. Все они говорили о достоинствах рынка и индивидуализма. Сегодня большинство людей сочли бы Мартино правой. При этом она была активной феминисткой, зарабатывала на жизнь писательским трудом и придерживалась радикальных политических взглядов, что ее современникам казалось крайне опасным (отец Чарльза Дарвина был в ужасе от того, что два его респектабельных сына находились с ней в дружеских отношениях). Она побывала в Америке, с жаром призывала к отмене рабства и настолько прославилась, что в Южной Каролине ее хотели линчевать. Но здесь нет никаких противоречий: ее экономический либерализм был частью ее политического либерализма. Либералы пытались ослабить мертвую хватку, которой коррумпированное и авторитарное государство сдерживало рыночную экономику и свободу частной жизни граждан. Тогда недоверчивое отношение к сильной государственной власти означало принадлежность к левым.

В начале XIX в. в Великобритании идеи свободного рынка, ослабления государственного контроля и личной независимости почти автоматически сочетались с идеями отмены рабства, колониализма, политического патронажа и государственной религии. Толпа, окружившая карету короля Георга III, когда он направлялся на открытие парламента в 1795 г., требовала свободы торговли зерном и отмены множества правил торговли хлебом. Мятежники, ворвавшиеся в дом лорда Каслри в 1815 г., выступали против протекционизма. Мирная демонстрация в 1819 г. в Манчестере, разогнанная кавалерией (так называемая Манчестерская бойня), имела целью добиться свободы торговли и политических реформ. Чартисты, предвосхитившие движение рабочего класса, были основателями Лиги борьбы против хлебных законов.

А вот история Ричарда Кобдена – известного защитника свободной торговли, которому мы больше чем кому-либо другому обязаны удивительным историческим моментом между 1840 и 1865 гг., когда Великобритания показала пример всем остальным странам и в одностороннем порядке отменила пошлины, душившие весь мир. (Я бы сказал, что Кобден близок к тому, чтобы именоваться «великой личностью».) Это был яростный пацифист, готовый пожертвовать собственной популярностью ради прекращения опиумной и Крымской войны. Он вступался за бедняков и считался опасным радикалом после того, как впервые выступил в Палате общин. Он был достаточно независимым человеком и отказался от должности министра при двух премьер-министрах, а также не принял от короля титула баронета. Это был истинный радикал. Свободу торговли он воспринимал как лучший способ достижения мира и благоденствия для всех. «Мир придет на землю тогда, когда люди будут больше иметь дело друг с другом и меньше с государством», – говорил он, как будто был членом Чайной партии. Он настолько верил в идею свободной торговли, что даже критиковал Джона Стюарта Милля за мысль о необходимости защиты новых предприятий на стадии их становления. Он воспринял идеи Адама Смита и Давида Рикардо и воплощал их в жизнь. Результатом его деятельности стало ускорение экономического развития всего мира.

И вновь мы наблюдаем мирное сосуществование в одной голове идей, которые объединяют сегодняшних левых и сегодняшних правых. Политические и экономические свободы идут рука об руку. Ослабление государственного контроля было радикальным и прогрессивным решением. С 1660 по 1846 г. в напрасных попытках контролировать цены на продовольствие в приказном порядке британское правительство издало 127 «хлебных законов», диктовавших не только цены на хлеб и зерно, но также правила их хранения, продажи, импорта, экспорта и качества. В 1815 г. для защиты землевладельцев от падения цен в результате Наполеоновских войн государство запретило импорт любого зерна по ценам ниже 80 шиллингов за квартер (28 фунтов). По этому поводу юный теоретик свободной торговли Давид Рикардо составил страстный памфлет, однако напрасно (доводы его друга и сторонника хлебных законов Роберта Мальтуса оказались более убедительными). Перемены начались только в 1840-х гг., когда благодаря расширению сети железных дорог и дешевой почте Кобден и Джон Брайт смогли организовать массовые выступления трудящихся масс против хлебных законов. На фоне голода в Ирландии в 1845 г. даже лидер партии тори Роберт Пиль признал поражение.

Потрясающая кампания Кобдена против хлебных законов, а затем против фиксированных цен в целом в конечном итоге убедила не только значительную часть населения страны и большинство думающих людей, но даже ведущих политиков того времени, таких как Уильям Юарт Гладстон. Этот знаменитый реформатор, канцлер казначейства и премьер-министр рассматривал все прогрессивные идеи – от помощи бедным до введения гомруля (политики самоуправления) в Ирландии. В экономике он был убежденным сторонником свободной торговли и постепенного сужения государственного влияния. В конечном итоге Кобден и его союзники даже победили французов. Кобден убедил Наполеона III в пользе свободной торговли и лично участвовал в первых международных переговорах о свободной торговле в 1860 г. (так называемый договор Кобдена – Шевалье). Этот договор также устанавливал принцип «наибольшего благоприятствования» и привел к прогрессивному снижению пошлин во всей Европе, что впервые в современной истории создало гигантское пространство свободной торговли (хотя, конечно, это касалось не всех товаров). Вскоре этому примеру последовали Италия, Швейцария, Норвегия, Испания, Австрия и города Ганзейского союза.

То, что Адриан Вулдридж и Джон Миклтуэйт в книге «Четвертая революция» называют «либеральным государством», по-видимому, началось с Джона Локка, отстаивалось Томасом Джефферсоном, нашло самого убедительного защитника в лице Джона Стюарта Милля и достигло радикальных высот с Ричардом Кобденом. Но, оглядываясь назад, мы видим, что «либеральное государство» никем не было изобретено. Оно возникло и развивалось по собственным законам.

Контрнаступление власти

Однако в XIX в. началась отмена прогрессивных достижений Кобдена. В конце 1870-х гг. в управляемой Бисмарком Германии был значительно завышен курс государственной валюты, что привело к рецессии. Причина заключалась в притоке 5 млрд франков из Франции, которые Франция была вынуждена выплатить за возврат территорий, захваченных Германией в ходе франко-прусской войны. Рецессия и выборы более консервативного правительства после попытки убийства кайзера вынудили Бисмарка в 1879 г. ввести пошлины на «железо и рожь», чтобы защитить промышленность и сельское хозяйство страны. Это было первым шагом в долгой череде повышения пошлин, продолжавшейся до начала Первой мировой войны и затронувшей США, Францию и Латинскую Америку. Только Великобритания вплоть до начала XX в. не вводила пошлин и не отвечала санкциями тем, кто это сделал. Несмотря на давление со стороны Джозефа Чемберлена и поддерживавшей его партии тори по поводу «пошлинной реформы», Великобритания почти с религиозной преданностью проводила линию свободной торговли до и после Первой мировой войны. Затем постепенно либеральная партия была выжата правыми консерваторами и левыми лейбористами-протекционистами. И все же общие пошлины были введены Невиллом Чемберленом только в 1932 г.

Возврат протекционизма был частью промышленной контрреволюции (по определению Бринка Линдси), начавшейся в последней четверти XIX в., когда прогрессисты и радикалы вдруг решили, что государство перестало быть их врагом, а стало другом. Родился новый союз между ностальгирующими реакционными консерваторами, желавшими сохранить иерархию и использовать инновационный процесс, запущенный промышленной революцией, и прогрессивными реформаторами, считавшими, что государство должно осуществить социальные реформы. Дейрдре Макклоски пишет: «Дети буржуа вдохновились… возрождением секуляризированной веры, называемой национализмом, и секуляризированной надежды, называемой социализмом». Подтверждение вы можете найти у Карла Маркса и Фридриха Энгельса, боявшихся экономических изменений: «Беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху… все застойное исчезает, все священное оскверняется» («Коммунистический манифест»). Или почитайте Уильяма Морриса и его друзей-социалистов, оплакивавших утрату стабильной, простой, средневековой «доброй старой Англии» и желавших выстроить новый социалистический Иерусалим по мотивам легенд о короле Артуре.

Этот переход прекрасно виден в искусстве. В начале XIX в. многие поэты, романисты и драматурги были горячими сторонниками классического либерализма, свободной торговли и ограниченного влияния государства. Загляните в произведения Шиллера, Гёте и Байрона. В «Риголетто» и «Аиде» Джузеппе Верди звучат весьма либеральные рассуждения о природе власти. Открытое торговое общество освободило людей искусства от гнета патронажа, так что они могли продавать свои работы на открытом рынке, а не зависеть от благополучного покровителя. Однако со временем многие художники начали настороженно относиться к либерализму, видя уныние буржуазного общества. Критики либерализма, включая Генрика Ибсена, Гюстава Флобера и Эмиля Золя, изображали либеральный порядок в негативном свете.

Истинные радикалы с ясными представлениями о свободе и изменениях, такие как Кобден, Милль и Герберт Спенсер, были достаточно несправедливо отнесены к правым. При жизни никто не назвал бы их правыми; они были пацифистами, феминистами, либералами, интернационалистами, призывали к равенству и не были религиозными людьми. Однако их приверженность идее свободной торговли как лучшему способу решения всех важных общественных задач привела к тому, что в XX в. общественное мнение перебросило их слева направо, на другой край политического спектра.

Как только у людей появилась возможность самим оказаться в верхнем эшелоне власти, все столетия борьбы с монархами и их окружением внезапно оказались забыты. Обеспечение свободы личности перестало являться главной задачей политиков; теперь был взят курс на планирование и рост благосостояния. Революцию стали воспринимать как нисходящий процесс, направляемый просвещенными вождями пролетариата. И либералы научились «ни в коей мере не верить благотворному влиянию центральной государственной власти, писал в 1905 г. А. В. Дайси.

Бизнес тоже вынужден был мириться с вмешательством государственной власти. В конце XIX в. «каучуковые бароны» с огромной радостью осознали возможность образования картелей и приветствовали государственную регуляцию промышленности, позволяющую избежать ненужной конкуренции. И вместо того чтобы высмеять этот протекционизм, как они делали это со времен Адама Смита, теперь они аплодировали. Лидеры левого направления, такие как Эдвард Беллами и Торстейн Веблен, требовали положить конец дублированию и фрагментации бизнеса. Они считали, что для организации бизнеса должен быть какой-то план, планировщик и единая структура. В невероятно популярной книге Беллами «Взгляд назад» будущее вырисовывается таким, когда все трудятся для единого Центра и покупают в одинаковых государственных магазинах одинаковые продукты.

Даже Ленин и Сталин восхищались крупными американскими корпорациями с научными методами управления, плановым распределением рабочей силы и гигантскими потребностями в капитале. «Надо создать в России изучение и преподавание системы Тейлора, систематическое испытание и приспособление ее», – писал Ленин об апостоле научных методов управления Фредерике Уинслоу Тейлоре. Либеральный издатель журнала Nation Эд Годкин сокрушался в 1900 г.: «В основном лишь старые люди до сих пор поддерживают либеральное учение, и, когда их не станет, у него не останется сторонников». Изменился даже смысл самого слова «либерал», особенно в США. «Враги системы частных предприятий присвоили это звание», – заметил Йозеф Шумпетер. Все политики, особенно левые, считали, что путь в будущее лежит через команды и контроль, а не через эволюцию.

В правительстве видели инструмент, способный формировать общество. В 1900-х гг. так считали коммунисты, стремившиеся к диктатуре пролетариата, милитаристы, мечтавшие победить врагов и построить общество по-военному, и капиталисты, желавшие создать новые фабрики и продать больше товара. Но и это представление о роли правительства как о регулирующем органе не было изобретено, оно возникло самопроизвольно.

Либеральный фашизм

Часто забывают, что при Вудро Вильсоне и его последователях Америка была далеко не либеральной страной. Речь идет не только об усилении сегрегации, распространении евгеники и сухом законе, но и о цензуре и ограничении гражданских свобод. Джона Голдберг напоминает, что во время Первой мировой войны один голливудский продюсер получил 10 лет тюрьмы за то, что показал жестокость британских войск во время Американской революции.

Отчасти риторика «Нового курса» Франклина Рузвельта отразилась в том, что произошло в Германии и в Италии, и существует немало доказательств, что сторонникам «Нового курса» очень хотелось воспроизвести кажущийся успех тоталитарных режимов в улучшении экономической и социальной жизни, хотя они не планировали применения насилия. Повсюду был план, план, план. Йозеф Шумпетер считал, что Рузвельт хотел стать диктатором.

Джона Голдберг в книге «Либеральный фашизм» писал, что в 1930-х гг. фашизм многими воспринимался как прогрессивное движение и поддерживался многими левыми: «Правильно понятый фашизм совсем не правого толка. Это всегда было и есть левое политическое течение. Этот факт – неудобная правда – затемняется сегодня такой же ошибочной идеей, что фашизм и коммунизм противоположны друг другу. На самом деле они тесно связаны между собой; это исторически близкие движения, боровшиеся за одних и тех же избирателей». Отец Чарльз Кулин, «радиосвященник» 1930-х гг., который очень точно имитировал цели и методы Гитлера в американской политике, был левым: он критиковал банкиров, требовал национализации промышленности и защиты прав трудящихся. «Правым» можно считать только его антисемитизм. Выражение «либеральный фашизм», по-видимому, было впервые использовано Г. Уэллсом во время лекции в Оксфорде в 1932 г. Ранее, в 1927 г. Уэллс размышлял: «В этих фашистах есть что-то хорошее. Они смелы и исполнены благих намерений».

Если взглянуть назад с современной точки зрения или с точки зрения либералов эпохи Кобдена, Милля или Смита, между разными «измами» XX в. нет такой уж огромной разницы. Коммунизм, фашизм, национализм, корпоративизм, протекционизм, тейлоризм, дирижизм – всё это системы централизованного планирования. Стоит ли удивляться, что Муссолини когда-то был коммунистом, Гитлер – социалистом, а Освальд Мосли стал членом парламента от лейбористской партии вскоре после того, как был избран от консерваторов, и до того, как стал фашистом? Фашизм и коммунизм – это государственные религии. Это формы разумного замысла. Они строятся вокруг политического вождя точно так же, как религия строится вокруг божества, признавая хотя бы отчасти его всемогущество, всеведение и непогрешимость. Исходные положения коммунистов заключаются в том, что их вождь – не отдельная личность, а воплощение всей партии, а бог – давно почивший длиннобородый парень. Однако все это длится недолго. Вскоре вместо имени Маркса встает имя Вождя: Сталина, Мао, Кастро, Кима. Верно, что фашисты не производили коллективизацию сельского хозяйства и позволяли частным компаниям получать прибыль, но лишь в определенных государством областях и в определенных государством целях. «Все внутри государства, ничего вне государства», – говорил Муссолини. Как указывает Голдберг, Гитлер ненавидел коммунистов не из-за их экономического учения или их желания уничтожить буржуазию – эти идеи ему нравились. В «Майн кампф» он защищал профсоюзы и критиковал жадность и «недальновидность и узколобость» бизнесменов столь же горячо, как любой современный антикапиталист. Нет, он ненавидел коммунизм, потому что видел в нем чужеродный, еврейский заговор, как ясно дал понять в своей книге.

Возрождение либертарианства

Командно-управленческий способ руководства достиг кульминационной точки во время Второй мировой войны. Власть в большинстве стран осуществлялась жестким авторитарным методом в рамках фашистского, коммунистического или колониального режима, но даже в тех немногих странах, где сохранилась демократия, центральное планирование эффективно применялось в качестве меры военного времени. В Великобритании и в какой-то степени в Америке почти все аспекты жизни определялись государством. Индивидуализм старого образца, или либерализм, практически исчез. Но так ли это? Если заглянуть глубже, под централизованный уклад военного времени, можно обнаружить, что кое-кто ратовал за отмену плановой экономики после окончания войны. Например, писатели Герберт Агар и Колм Броган. В книге «Кто такой “народ”?», вышедшей в 1943 г., Броган писал: «Избежав оккупации, британский народ избежал самых страшных испытаний, но Канал не полностью перекрыл путь идеям. Все сильнее утверждается мнение, что насаждаемая немцами теория нового экономического порядка победит, поскольку должна победить».

Сильнее других звучали голоса тех, кто бежал от власти Гитлера и Сталина и убеждал своих западных хозяев, что фашистский и коммунистический тоталитаризм – не противоположные полюса спектра, а непосредственные соседи. Среди этих людей Ханна Арендт, Исайя Берлин, Майкл Поланьи и Карл Поппер. Сильнее многих звучал голос Фридриха Хайека, предупреждавшего в книге «Дорога к рабству» (1944 г.), что фашизм и социализм не являются противоположностями, а имеют «фундаментальное сходство методов и идей», что экономическое планирование и государственный контроль находятся на вершине антилиберального подхода, ведущего к тирании, подавлению и рабству, и что истинная дорога к свободе проходит через индивидуализм и свободный рынок.

Игнорируя предупреждения Хайека, через несколько месяцев после победы Великобритания взяла курс на национализацию промышленности, здравоохранения и образования. Немногие политики готовы были сопротивляться. Вернувшееся в 1951 г. консервативное правительство Уинстона Черчилля продолжало бы выдавать гражданам удостоверения личности, если бы этому не воспротивился радикальный либертарианец сэр Эрнест Бенн, горячий сторонник идей Герберта Спенсера и Ричарда Кобдена.

Германии повезло больше. В июле 1948 г. директор Западногерманского экономического управления Людвиг Эрхард по личной инициативе отменил карточную систему и контроль цен, поверив в возможности рынка. Глава администрации американской зоны оккупации генерал Люциус Клей позвонил ему и заявил: «Мои советники сообщили мне, что вы совершили чудовищную ошибку. Что вы на это скажете?» Эрхард ответил: «Господин генерал, не обращайте на них внимания! Мои советники говорят мне то же самое». В этот день родилось немецкое экономическое чудо. В Великобритании распределение продовольствия по карточкам продолжалось еще шесть лет.

Власть как Бог

Однако креационистский взгляд на природу власти никак не увядает. До сегодняшнего дня, несмотря на возрождение либеральных ценностей после Второй мировой войны и особенно холодной войны, значительная часть интеллигенции по-прежнему автоматически рассуждает в рамках планирования, а не эволюции. Политиков воспринимают как пену, но сам механизм правительственной власти считают практически непогрешимым. В США правительственные расходы выросли с 7,5 % ВВП в 1913 г. до 27 % в 1960 г., 30 % в 2000 г. и 41 % в 2011 г. Контрреволюция Рональда Рейгана была лишь паузой в усилении власти, которая не только перераспределяла средства от наиболее состоятельных к наименее состоятельным, но и от среднего класса обратно к среднему классу. Многие считают, что государственное влияние сегодня достигло максимального объема и уже не может расти дальше.

Однако следующая ступень – эволюция власти на международном уровне. Важнейшим признаком нашего времени является разрастание международного бюрократического аппарата, облеченного властью определять многие аспекты жизни людей. Даже Европейский Союз постепенно теряет власть, поскольку он просто перенаправляет входящим в его состав государствам полученные сверху инструкции. Например, продовольственные стандарты определяются Комиссией ООН по вопросам продовольствия (Codex Alimentarius). Правила банковской деятельности устанавливаются комитетом, находящимся в Базеле (Швейцария). Финансовые законы определяются Советом по финансовой стабильности, располагающимся в Париже. Готов поспорить, вы никогда не слышали о Всемирном форуме по согласованию правил в области транспортных средств при ООН!

В будущем Левиафан будет контролировать даже погоду. В 2012 г. в одном из интервью глава Климатического бюро ООН Кристиана Фигейрес заявила, что она и ее коллеги ожидают от правительств, частного сектора и гражданского общества самого значительного превращения, какое когда-либо предпринималось: «Промышленная революция тоже была превращением, но это не было направленным превращением из единого центра. Теперь мы говорим о централизованном превращении».

Однако могут появиться какие-то другие эволюционные силы. Те функции, на которых специализировалось государство (здравоохранение, образование, закон), в наименьшей степени были подвержены автоматизации и цифровым преобразованиям последнего времени. Это может измениться. В 2011 г. правительство Великобритании пригласило на работу предпринимателя Майка Брэкена и попросило его реформировать систему управления крупными контрактами в области информационных технологий. При поддержке министра Фрэнсиса Мода он создал систему, должную заменить, как он выразился, «водопадные» проекты, которые заранее определяют задачи, не выполняются вовремя и обходятся дороже, чем запланировано. Новая система работает вполне в дарвиновском стиле: исходный размер проектов будет меньше, они станут быстрее закрываться в случае неудачи, раньше получать отклик пользователей и постоянно эволюционировать.

Я расспросил господина Брэкена о его идеях, которые к 2014 г. неожиданно начали приносить удивительные результаты (в частности, это выразилось в ускорении работы единственного правительственного интернет-портала (gov.uk), призванного заменить 1800 отдельных сайтов), и понял, что его подход эволюционный, а вовсе не креационистский. В 2011 г. в книге «Через поражение – к победе» Тим Харфорд указывал, что вне зависимости от того, идет ли речь о мирном процессе в Ираке, конструировании самолета или создании мюзикла, успешные операции всегда проходят через множество недорогостоящих стадий проб и ошибок и постепенных изменений. Всё, чем мы пользуемся, – от мировой экономики до лазерного принтера – приходит постепенно, а не крупными плановыми блоками.

Как пишет Дуглас Карсвелл в книге «Конец политики и рождение iдемократии», элита все понимает неправильно, поскольку «все время хочет править и создавать мир, который, на самом деле, лучше организуется снизу за счет спонтанного процесса». Неудачи политики вытекают из чрезмерной веры проектировщиков в заготовленный план. «Они постоянно недооценивают значение спонтанных, органических перестроек и не могут признать, что часто лучший план – это отсутствие плана».