Племенные пираты

Представьте, если можете, что вы – самец бабуина, живущий на равнине в Восточной Африке. Разумеется, это потребует некоторых усилий, ибо общество бабуинов во многих отношениях довольно-таки странное. Чтобы вы скорее разобрались, что к чему, я, так и быть, подскажу, какую штуку периодически отчебучивают наши сородичи. Бабуины объединяются в коалиции – для кражи партнерш у других самцов. То есть, если вам повезло и вы сидите рядом с течной самкой, наслаждаясь медовым месяцем, но вдруг видите, как совершенно посторонний самец подходит к своему другу, по-особенному склонив голову, будьте начеку. Тот бабуин говорит своему другу: «Как насчет того, чтобы вдвоем напасть вон на того парня и умыкнуть у него девочку?» Двое против одного. Исход борьбы предрешен, и вот вы уже сломя голову несетесь по саванне с синяком на мягком месте.

В обществе бабуинов молодые самцы спариваются именно таким образом: они сообща нападают на старших и отгоняют их от самок. Проблема вот в чем: только один из двух входящих в коалицию партнеров действительно займется сексом – другой же принимает участие в драке «за бесплатно». Зачем же он это делает? Он что – альтруист? Первым, кто попытался дать ответ на этот вопрос, в 1977 году стал зоолог Крейг Пакер. Бабуин вступает в коалицию потому, утверждал он, что ожидает ответной услуги от того, кому помогает. То есть просящий об услуге – тот, что опускает голову, – который в итоге спарится с самкой, берет на себя обязательство помочь своему партнеру в будущем, если тот его об этом попросит. В этом отношении бабуины очень похожи на летучих мышей – вампиров Уилкинсона135.

Свою эпохальную теорию реципрокного альтруизма Роберт Триверс выдвинул как раз после посещения Африки, где наблюдал за поведением бабуинов. Несколько лет спустя Пакер провел собственное исследование, главной целью которого стала проверка теории Триверса. Судья по всему, бабуины – подлинные архетипы взаимных альтруистов, типичные игроки, использующие стратегию «Око за око».

Беда в том, что Пакер оказался не прав. Наблюдая за бабуинами в течение более длительного времени, ученые обнаружили: кто в итоге получит самку – не всегда известно заранее. И действительно, как только предыдущий ухажер даст деру, оба партнера принимаются гоняться за девушкой самым что ни на есть неподобающим образом. Иными словами, в их поведении нет ничего альтруистичного – все дело в личном интересе. Для бабуина А единственная надежда на спаривание – это объединение усилий с Б и нападение на В, чтобы украсть его самку. А уж после этого главное – добраться до нее раньше Б. И А, и Б получают мгновенную выгоду от сотрудничества: 50-процентную вероятность занятия сексом.

В любом случае, ситуация бабуинов не является дилеммой заключенного, ибо никакого соблазна предавать здесь нет. Если

А и Б отказываются сформировать коалицию, страдают оба: ни у одного нет ни малейшего шанса заполучить самку136.

Применяют бабуины стратегию «Око за око» или нет, по сути, не так уж и важно. Они сотрудничают, а значит, открывают для себя преимущества кооперации. Чтобы добиться цели, самцы объединяют усилия: благодаря сотрудничеству два слабых могут победить более сильного. Главное – не физическая мощь, а социальные навыки. Добродетель укрощает грубую силу. Будущее за добровольными взаимодействиями. Не это ли стало первой примитивной ступенью на долгом пути кооперации приматов, которая привела к человеческому обществу? Если так, подобное положение вещей едва ли понравилось бы князю Кропоткину. Ведь кооперация в данном случае преследует не великую общую цель – благо общества бабуинов, – а узко эгоистичную: установление сексуальной монополии вне зависимости от желаний самки, не говоря уж о мнении ее прежнего ухажера. Впервые к сотрудничеству прибегли не по благим причинам, а как к инструменту достижения личной выгоды. Если мы и дальше хотим прославлять необычайно кооперативную природу наших обществ, необходимо разобраться, из какого металла она выкована.

Бабуины не одиноки. Во всех обезьяньих обществах сотрудничество встречается почти исключительно в контексте конкуренции и агрессии. У самцов оно – способ побеждать в драках. Если вы задались целью увидеть, как обезьяны взаимодействуют в коалициях и альянсах, лучше всего застать их за сварой. С помощью друзей самцы колобуса уводят друг у друга целые гаремы137.

Из истории бабуинов можно извлечь по крайней мере один простой урок. Если вы когда-нибудь в следующей жизни сделаетесь одним из них, он вам здорово пригодится. Вы будете точно знать, что коалиции создаются для похищения половых партнерш. Но, допустим, вы будете не бабуином, а индийским макаком. Он во многих отношениях похож на бабуина: это обитающая на земле обезьяна, достаточно сильная и свирепая. Как и бабуины, индийские макаки живут в больших иерархических обществах.

Кое в чем, однако, жизнь среди индийских макак разительно отличается от жизни среди бабуинов. У бабуинов коалиции немногочисленны, случайны и стабильны. А и Б – лучшие друзья. Чтобы отобрать самок, принадлежащих другому бабуину, они объединяются очень редко. И как правило бабуины дерутся один на один. Самцы индийского макака, напротив, дерутся между собой часто – и большинство стычек происходят между «командами» из двух животных. В этом обществе коалиции повсюду. В среднем новый альянс возникает раз в 39 минут. Рано или поздно каждый самец в стае побывает в союзе со всеми остальными самцами. Мужская дружба не ограничивается странным опусканием головы, предшествующим драке – это образ жизни. Самцы чистят друг другу шерсть (так называемый груминг), играют друг с другом, прижимаются друг к другу, дремлют друг у друга на руках, разгуливают парочками и, как правило, тратят уйму сил на создание и поддержание временных дружеских отношений. Возникновение коалиций обычно спровоцировано дракой – одна обезьяна приходит на помощь другой. Впрочем, через несколько часов зачинщик нередко обнаруживает, что его бывший союзник уже находится в союзе с другим самцом. Все это очень сложно.

Но не случайно. Чаще всего самцы поддерживают тех, кто либо поддерживал их в прошлом, либо чистил им шерсть. Как правило, ранг играет важную роль: пособниками в драках обычно выступают старшие, приходящие на помощь младшим. Последние отвечают любезностью на любезность и чистят шерсть первым. В отличие от бабуинов, коалиции как негативны, так и позитивны: самцы индийского макака мстят тем, кто помогал их врагам, и приходят на помощь тем, кто помогал им самим.

Для их мира, другими словами, характерны дружба, взаимные услуги, альянсы и привязанности. Это отнимает уйму времени. В чем же тут дело?

Даже Джоан Силк, много лет изучавшая стаю индийских макак, содержащуюся в неволе в Калифорнии, не имеет ни малейшего представления. Коалиции не помогают самцам заполучить самок (как это происходит у бабуинов), не преследуют цели изменения ранга в иерархии стаи (как это бывает у шимпанзе), не способствуют победе в драках (ибо бывшие друзья часто становятся врагами, а значит, любое преимущество носит лишь временный характер). Силк искренне недоумевает. Если вам, читатель, случится реинкарнироваться в индийского макака, будьте так добры, пришлите ей открыточку – расскажите, что происходит138.

 

Обезьяны с характером

Силк с коллегами изучают низших обезьян не только потому, что те интересны сами по себе. Они – наши родственники, хотя и более дальние, чем человекообразные. Развитие приматологии в 1970-1980-х годах обнажило изобилие сложных социальных систем и устройств, характерных для всего семейства, к которому принадлежит человек. Всякий, кто думает, будто это неприемлемо по отношению к людям, должно быть, свалился с Луны. Мы – приматы, а значит, можем многое узнать о своих корнях, изучая своих родственников.

Такая посылка может привести к двум ложным заключениям. Первая ошибка – считать, что приматологи так или иначе утверждают, будто люди похожи на обезьян во всех отношениях и подробностях. Это, естественно, ерунда. Каждая обезьяна обладает собственной социальной системой, уникальной для своего вида. Хотя общие тенденции, конечно, есть. Разные виды обезьян выглядят по-разному. И все-таки имеет смысл говорить о том, что все они похожи друг на друга – по сравнению, скажем, с оленями. Разные виды приматов ведут себя по-разному, но основные особенности поведения присущи им всем.

Жестокость естественного отбора ничего не говорит о нравственности или безнравственности жестокости.

Вторая ошибка – полагать, что, с социальной точки зрения, обезьяна примитивнее человека. Она является нашим предком не больше, чем мы ее. У обезьян и у людей был некий общий прародитель, однако у нас по-своему изменилось строение тела и социальные привычки. То же произошло и с каждым отдельным видом обезьян.

Из уроков природы непросто извлекать выводы. Вам надлежит аккуратно провести свое суденышко между двух ужасных соблазнов. С одной стороны – Сцилла. Она искушает нас искать прямые параллели с животными, те свойства, в которых мы неотличимы от своих дальних родственников. Кропоткин утверждал, что поскольку муравьи благожелательны по отношению друг к другу, то и мы, в основе своей, должны быть добродетельны. Согласно Спенсеру, если природа – это безжалостная борьба, значит, безжалостная борьба добродетельна. Но мы вовсе не такие, как животные – мы другие. Каждый вид уникален и отличается ото всех остальных. Биология – это наука исключений, а не правил, разнообразия, а не унифицированных теорий. Общинный образ жизни у муравьев ничего не говорит о добродетельности человека. Жестокость естественного отбора ничего не говорит о нравственности или безнравственности жестокости.

Но будьте осторожны, иначе ваш кораблик отнесет к противоположному берегу. Второй соблазн, подстерегающая Харибда, – настаивает на уникальности человека. Природа, говорит он, ничего не может подсказать. Мы – это мы, созданные по образу бога или культуры (как кому нравится). Мы испытываем половое влечение вовсе не благодаря инстинктам, а потому, что нас научили его испытывать. Мы разговариваем потому, что специально учим друг друга говорить. Мы сознательны, рациональны и обладаем свободной волей – и в этом разительно отличаемся от низших созданий под названием животные. Буквально каждый корифей гуманитарных наук, антропологии и психологии читает ту самую старую оборонительную проповедь о человеческой уникальности, за которую держались теологи в момент, когда Дарвин основательно тряхнул их дерево. Если Ричард Оуэн отчаянно искал доказательство уникальной человеческой черты в устройстве мозга – и верил, что нашел его в гиппокампе, странной маленькой шишечке в мозгу, – то сегодня антропологи требуют, чтобы наличие культуры, разума и речи избавило нас от биологии.

Последним бастионом этого аргумента можно считать такое утверждение: даже если люди обладают развитой природой, никогда нельзя быть уверенным, что наблюдаемое – проявление инстинктов, а не следствие сознательных или культурных решений. Состоятельные люди больше благоволят сыновьям, чем дочерям – так делают и многие приматы высокого социального ранга. Да, у обезьян есть этот инстинкт, но почему он непременно должен быть и у человека? Возможно, люди сознательно, с помощью логики, пришли к заключению, что именно сыновья, а не дочери могут использовать богатство в качестве ключа к большему репродуктивному успеху. Поэтому, когда дело касается людей, никогда нельзя полностью отвергать культурную гипотезу. Как пишет Дэн Деннетт в своей книге «Опасная идея Дарвина», «если фокус так уж хорош, тогда рано или поздно он будет заново открыт каждой культурой – открыт с помощью разума, без необходимости генетического наследования»139.

Впрочем, вышеупомянутый аргумент – палка о двух концах, наносящая гораздо более сильный удар ортодоксальности сторонников культурного детерминизма, нежели они это осознают. Наблюдая адаптивное поведение людей, вы можете счесть, будто видите сознательные или культурные решения, тогда как на самом деле являетесь свидетелем развитых инстинктов. Язык, например, выглядит как культурный артефакт – в конце концов, у разных культур он варьирует. Но говорить с убедительно, грамматически правильно, с большим словарным запасом – это, прежде всего, инстинкт нашего вида, которому нельзя научить. Его можно только усвоить140.

Изучение животных играет важнейшую роль в нашем понимании человеческой психики – и наоборот. По словам Хелены Кронин, «производить биологическую сегрегацию «нас» и «их» – значит отрезать себя от потенциально полезного источника объяснительных принципов… Общепризнанно, что мы уникальны. Но ничего уникального в том, чтобы быть уникальным, нет. Каждый вид уникален по-своему»141. Знания о том, как функционируют сложные общества обезьян, чрезвычайно важны для понимания нашего собственного общества. Гоббс и Руссо не видели и не могли видеть эволюционной ретроспективы. И, что гораздо менее простительно, она по-прежнему ускользает от некоторых их интеллектуальных последователей. Философ Джон Ролз просит нас вообразить, как рациональные существа вдруг объединятся и создадут общество из ничего – подобно тому, как Руссо представлял себе одинокого и самодостаточного проточеловека. Это всего лишь умозрительные эксперименты, но они служат нам напоминанием, что «до» общества никогда не существовало.

Человеческое общество происходит из общества Homo erectus, которое происходит из общества австралопитеков, которое происходит из общества давно вымершего недостающего звена между людьми и шимпанзе, которое происходит из общества недостающего звена между человекообразными и обезьянами, и так далее вплоть до самого начала – некой разновидности подобных землеройке животных, которые, возможно, действительно жили в том гипотетическом одиночестве, которое вообразил Руссо. Разумеется, мы не можем проникнуть в прошлое и изучить австралопитеков, но мы можем сделать некоторые обоснованные догадки, исходя из анатомии и современных параллелей.

Во-первых, мы можем сказать, что наши предки были социальны. Все приматы таковы – даже ведущие полуодиночный образ жизни орангутаны. Во-вторых, мы можем сказать, что внутри каждой группы существует некая иерархия и что она больше выражена среди самцов, чем среди самок – это справедливо для всех приматов. Но в таком случае мы можем сказать нечто более интересное, хотя и с меньшей уверенностью: иерархии наших предков были менее строгими и более эгалитарными, чем иерархии обезьян. Это потому, что мы – человекообразные обезьяны и дальние родственники шимпанзе, в частности.

У обезьян, несмотря на изобретение сотрудничества, слабые и младшие самцы занимают низший ранг и спариваются с меньшим количеством самок, чем сильные и старшие. Грубая сила может не быть столь же определяющей, как у овец и морских котиков, но она по-прежнему немаловажна. В обществах шимпанзе значимость физической доблести существенно меньше. Главный самец в стае – не обязательно самый сильный: обычно, это особь, лучше всех манипулирующая социальными коалициями к своей выгоде.

В горах Махали в Танзании живет сильный альфа-самец шимпанзе по имени Нтоги, который часто ловит обезьян и антилоп. Он делится мясом со своей матерью и подружками (что нормально – см. главу пятую), а также регулярно снабжает им самых старых, а также среднестатусных самцов. Молодым, а также особям, занимающим высокое положение в иерархии стаи, ждать от него нечего. Другими словами, как хороший адепт Макиавелли, Нтоги обихаживает потенциальных сторонников – тех, с которыми он может образовать коалиции против амбициозных юнцов и непосредственных соперников. В этом случае мясо – валюта, в которой он оплачивает труд союзников, охраняющих его власть142.

В отличие от бабуинов, формирующих союзы специально для того, чтобы красть самок у самцов высокого ранга, шимпанзе используют их для модификации самой социальной иерархии. Ученые наблюдали это у диких шимпанзе в Танзании, однако лучше всего зафиксировать подобное поведение удалось в 1970-1980-х годах Франсу де Ваалу, изучавшему группу шимпанзе в Арнхемском зоопарке.

В 1976 году шимпанзе по имени Луи стал доминирующим альфа-самцом, взяв верх над прежним альфа – Йеруном. Если до того момента Луи обихаживал победителей драк, присоединяясь к атакам на побежденных, то после переключился на поддержку последних. В этом не было ничего бескорыстного, признает де Ваал. Только аккуратное выражение личного интереса. Луи стремился заручиться поддержкой «низов» и зорко следил за потенциальными соперниками – точно так же, как поступал всякий средневековый король или римский император. Особой популярностью Луи пользовался у самок: в тяжелую минуту он вполне мог рассчитывать на их поддержку.

Вскоре в результате заговора Луи был свергнут. Старый Йерун, его предшественник, образовал коалицию с Никки, амбициозным, но слабым молодым шимпанзе. Оба напали на Луи и после жестокой драки сместили его. Альфа-самцом отныне стал Никки, хотя в любой драке – особенно с Луи – ему и приходилось опираться на поддержку Йеруна. Складывалось впечатление, будто он манипулировал взаимоотношениями сотрудничества в своих интересах.

Но самым хитрым из всей троицы оказался Йерун. Поскольку вся власть фактически оказалась сосредоточена в его руках, он принялся переводить ее в сексуальный успех и скоро стал наиболее сексуально активным самцом в группе. На его долю приходилось почти 40 % всех спариваний. Как же ему это удавалось? Он играл на потребности Никки в поддержке. В обмен на нее Йерун требовал удалить Луи, если тот уделял слишком много внимания готовой к оплодотворению самке, а затем сам спаривался с последней. В интерпретации де Ваала, Никки и Йерун заключили сделку: первый мог властвовать, если второй спаривался.

Однажды Никки уклонился от выполнения своей части сделки и… попал в беду. Он начал больше спариваться сам, и Йерун теперь тратил на секс в два раза меньше времени, чем раньше. Дело в том, что Никки, во-первых, прекратил всяческие нападки на Луи, предоставив Йеруну разбираться с тем самому, а во-вторых, использовал либо одного, либо другого в собственных сражениях с другими самцами. Он разделял и властвовал. Но в 1980 году Никки зашел слишком далеко. Вместе с Луи они несколько раз отогнали Йеруна от самки, после чего Никки проигнорировал требование Йеруна и не стал мешать Луи лезть за ней на дерево. Рассвирепевший Йерун напал на Никки. Несколько дней спустя, после жестокой драки, в ходе которой оба самца получили травмы, Никки перестал быть альфа-самцом. К власти вновь пришел Луи143.

Вскоре после того, как статья об арнхемских шимпанзе впервые попала в мои руки, мне довелось читать отчет о войне Алой и Белой розы. Что-то все время вертелось у меня в голове, но я никак не мог понять что. История казалась до жути знакомой – как будто я уже читал ее раньше, только в ином виде. Потом меня осенило. Маргарита Анжуйская, королева Англии, была Луи. Эдуард IV, сын герцога Йоркского, был Никки, а состоятельный граф Уорик по прозвищу Делатель Королей, был Йерун. Смотрите: с помощью Уорика герцог Йоркский сместил некомпетентного подкаблучника Генриха VI. После того, как сам Йорк был убит, королем стал его сын Эдвард IV. Опасаясь влиятельного Уорика, он позволил семье жены основать при дворе собственную фракцию. Попавший в большую немилость Уорик заключил альянс с женой Генриха VI, Маргаритой Анжуйской, отправил Эдварда в изгнание и отдал трон своей новой марионетке, растерянному Генриху VI. Некоторое время спустя Эдвард поднял восстание против Уорика, убил его в сражении, захватил Лондон и приказал убить Генриха VI. Это почти в точности истории Луи, Никки и Йеруна. В Арнхеме Йерун в итоге тоже убил Луи.

История политики арнхемской стаи замечательно иллюстрирует две центральные темы жизни шимпанзе. Во-первых, отношения в коалициях кажутся реципрокными. В отличие от низших обезьян, союз у шимпанзе – строго симметричное взаимоотношение. Если А выступает на стороне Б с тем, чтобы защитить его во время нападения или поддержать, когда он начинает драку, Б позже должен сделать то же для А, иначе коалиция распадется. Арнхемские шимпанзе явно применяют стратегию «Око за око».

Во-вторых, альянсы позволяют добиться власти и сексуального успеха более слабым особям – процесс, доведенный до крайностей у людей, где вся политика охотников-собирателей, порой, сводится к формированию коалиций для того, чтобы не дать доминирующим индивидам захватить всю власть в свои руки. В истории тема королей и вождей, сдерживаемых и управляемых сильными союзами подчиненных, каждый их которых сам по себе достаточно слаб, совершенно обычна – от «Золотой ветви» Фрезера и консульства Римской республики до американской конституции. Чтобы нейтрализовать власть альфа-самца, необходима крупная коалиция – гораздо крупнее тех, что обычно образовывают шимпанзе144.

 

Темная сторона дельфина

Бабуины образуют союзы и обладают относительно крупным мозгом. Шимпанзе создают альянсы чаще и на более длительный срок и обладают еще большим мозгом (относительно размера своего тела, конечно). Разумеется, подобное совпадение не случайно. Чтобы использовать сотрудничество в качестве оружия, нужно знать, кто союзник, а кто враг, кто не вернул должок, а кто затаил обиду. Чем больше доступно памяти и интеллектуальных ресурсов, тем точнее производятся расчеты. Но человек – не единственный вид на планете, чей мозг (относительно размеров тела) крупнее мозга шимпанзе. Читатель, вероятно, с легкостью припомнит такого: это – дельфин афалина.

Афалины гораздо «мозговитее» других дельфинов и китов. Степень отличия – примерно та же, что у человека и других человекообразных. Если умственные способности ограничивает или развивает кооперативный навык, тогда афалины должны обладать особенно сильной склонностью к сотрудничеству. Хотя социология дельфинов еще находится в стадии младенчества, первые результаты заслуживают самого что ни на есть пристального внимания: они свидетельствуют не только о ряде фундаментальных сходств с человекообразными, но и о некоторых важных различиях.

Наиболее изученной группой афалин является стая в несколько сотен особей, обитающая в прозрачных неглубоких водах Шарк-бей (Западная Австралия). Поскольку с 1960-х годов многие дельфины специально приплывали к берегу (туристы кормили их рыбой), наблюдать за ними оказалось довольно легко. Ричард Коннор и его коллеги изучают их уже 10 лет и собрали удивительные данные. Те, кто предпочитает верить, будто дельфины – существа идеальные, целостные и мирные, пожалуйста, не читайте дальше: вы рискуете лишиться своих драгоценных иллюзий!

Дельфины с Шарк-бей живут в обществе по типу «то вместе – то поврозь», поверхностно напоминающим союз паукообразных обезьян и шимпанзе. Члены социальной группы редко, если вообще когда-нибудь, собираются все вместе, общество покрывается знакомствами прямыми и косвенными, то есть, каждый знает каждого через ряд знакомых – а дружеские отношения нестабильны. Но одно исключение все-таки есть. Взрослые самцы путешествуют по двое или по трое: каждая пара или трио представляет собой тесный альянс двух или трех друзей. Изучив три пары и пять трио, Коннор с коллегами разобрались в цели этих альянсов.

Дождавшись, когда самка будет готова к оплодотворению, альянс самцов на несколько дней «похищает» ее из группы, в которой она живет. Некоторое время они плавают вместе – самка посередине, один самец справа, второй слева, третий рядом. Периодически самка пытается «сбежать» – временами ей это даже удается. Ухажеры с ней не церемонятся. В случае надобности они бросаются в погоню, бьют ее хвостами, задирают, кусают и пихают, заставляя плыть в нужном им направлении. При этом они синхронно выпрыгивают из воды, ныряют, плавают кругами и так далее – словом, делают все то, что и дрессированные дельфины в неволе. И спариваются с ней, судя по всему, по очереди. Если не одновременно.

Едва ли стоит сомневаться, что самцы пытаются монополизировать готовую к оплодотворению самку в надежде стать отцами ее следующего потомства. А делают они это парами или трио только потому, что одной особи не под силу ни контролировать ее движение, ни защитить ее от других самцов. Аналогичным образом, поскольку отцовство – ресурс, разделению не подлежащий, больше трех особей в такой группе быть не может. Вне зависимости от успешности «похищения» самок, чем больше альянс, тем меньше шансы на отцовство каждого входящего в него самца.

Впрочем, команда Коннора обнаружила, что группы самцов крадут самок еще и друг у друга – причем делают это, формируя альянсы «второго порядка» с другими коалициями. Союзники набираются специально к краже. Однажды трио Б приплыло кормиться к берегу, где заметило трио Г с самкой. Первое развернулось, проплыло милю или около того на север и вернулось с парой А. Пять дельфинов атаковали трио Г и отбили у них самку. После чего пара А уплыла, оставив дельфиниху трио Б. Спустя неделю последнее вернуло долг: помогло паре А украсть самку у трио Г. А и Б часто помогают друг другу – так же, как делают Г, Д и Е: союзы примыкают к другим альянсам, в результате чего образуются суперкоалиции145.

Те, кто предпочитает верить, будто дельфины – существа идеальные, целостные и мирные, пожалуйста, не читайте дальше: вы рискуете лишиться своих драгоценных иллюзий!

Именно для этого используют союзников и бабуины – X привлекает У, чтобы украсть самку у Z. За исключением двух особенностей. У дельфинов X, У и Z – не отдельные особи, а команды друзей. И у них не стоит вопрос, кто получит выгоду от кражи самки: один альянс помогает другому бескорыстно. Нередко в нем уже есть собственная самка (которую, кстати, в суматохе нередко теряют). Далекие от того, чтобы помогать ворам из корыстных интересов, дельфины истинно благородны. Коннор с коллегами полагают (хотя пока это еще не доказано), что взаимоотношения между дружественной парой альянсов – реципрокные. Дельфины, таким образом, делают то, чего не делает ни один примат, за исключением человека: они формируют альянсы второго порядка – коалиции коалиций. А в обществе бабуинов и шимпанзе все взаимоотношения между союзами конкурентные, а не кооперативные.

Отсюда вытекает одно из наиболее интригующих следствий изучения дельфинов. До сих пор не найдено четких доказательств закрытости их обществ. Иными словами, в отличие от большинства приматов, дельфинам территориальное деление на стаи, племена или роды, похоже, не свойственно. Шимпанзе могут жить в расплывчатой и изменчивой группе и только временами видеть некоторых своих сородичей. Но они остаются на территории своей группы и относятся к аутсайдерам, как к врагам. Если это самец, он, вероятно, никогда не покинет стаю, в которой родился. Бабуины – прямая противоположность. Взрослые самцы покидают родную стаю и отвоевывают себе место в другой – как правило, занимая одно из высших положений в иерархии. Такая миграция между группами препятствует инбридингу.

Почему же у бабуинов уходят самцы, а у шимпанзе самки? Возможно, причина кроется в агрессивной ксенофобии, выказываемой самцами шимпанзе, которая, в свою очередь, может являться следствием тенденции самцов шимпанзе образовывать коалиции. Одинокому самцу шимпанзе, забредшему на территорию соседней стаи, грозит почти верная смерть. Шимпанзе, обитающие в Восточной Африке, достаточно хорошо изучены: все они практикуют нечто сродни если не войне, то набегам. Группа самцов тихо и незаметно проникает на территорию соседей. Если наталкиваются на нескольких сильных самцов – убираются восвояси. Если на самку – притаскивают на свою территорию. Если на одинокого самца – нападают. Одна стая в Гомбе, которую изучала Джейн Гудолл, таким вот образом истребила всех самцов небольшой соседней стаи и забрала всех самок. Похожих результатов добилась и стая в горах Махали.

В мире животных нет ничего странного ни в территориальности, ни в яростной агрессии соперничающих самцов. Что отличает шимпанзе от других видов животных (хотя и не является уникальной их особенностью – волки тому второй пример) – так это охрана территории группой, а не в одиночку. В самом деле, такой вариант – не что иное, как расширение функций коалиций, которые мы наблюдали между отдельными особями (такими, как Никки и Йерун). Если вы помните, Луи, став альфа-самцом, всегда поддерживал побежденных. Кроме того, лидеры обычно стараются предотвращать драки, тем самым играя важную миротворческую роль. Возможно, это препятствует распаду группы, что имеет огромное значение, ибо более крупные сообщества лучше могут противостоять агрессии соседей. Когда группа самцов отправляется в набег, альфа сперва должен заручиться поддержкой всех партнеров. В Гомбе однажды наблюдали случай, когда альфа Гоблин явно не добился согласия нескольких старших сородичей, и «войско» пришлось распустить.

Выходит, у шимпанзе наиболее серьезная коалиция из всех – союз между всеми взрослыми самцами одной стаи против всех взрослых самцов другой (вражеской). Такая «макрокоалиция» вступает в игру только в двух случаях: либо когда стае угрожает опасность «из-за границы», либо когда этой «загранице» угрожает сама стая. Самцы шимпанзе, как правило, избегают рубежей своих территорий и приближаются к ним только при условии относительно большого размера группы. Самки же держатся подальше от таких опасных зон всегда.

Если афалины действительно не живут в закрытых территориальных обществах, тогда их коалиции коалиций совершенно логичны. Поскольку одна группа самцов едва ли может защитить некий участок моря и своих самок от другой, ксенофобная враждебность не имеет смысла. Даже в кристально чистой воде один дельфин может не заметить другого всего в миле от себя – особенно если тот ведет себя тихо. А вот на суше видимость гораздо лучше. Значит, цель дельфиньих альянсов – не защита группы самок и территории, а достижение временного успеха в охране отдельных самок или краже их у других коалиций 146 .

 

Племенная эра

По Ричарду Рэнгэму, смертельная межгрупповая жестокость, вероятно, представляет собой характерную особенность, которую мы разделяем с шимпанзе. Но люди привнесли в нее нечто новое – оружие. Имея копье или камень, человек может нападать на других с большей безнаказанностью. Ему не нужно рисковать собой, если противник не вооружен. У шимпанзе дела обстоят иначе: даже нападая целыми группами, они сталкиваются с серьезной опасностью, часто завершая драку с переломанными костями, прокушенной шкурой или выбитым глазом. В среднем, трем и четырем шимпанзе требуется 20 минут, чтобы убить другого шимпанзе. Человек благодаря оружию убивает соперника одним ударом – и, кстати, с безопасного расстояния.

Считается, что метательное оружие изобрели для охоты. Но если так, в нем есть кое-что странное. Поскольку дистанция, с которой человек мог свалить животное, постепенно увеличивалась, необходимость охотиться большими группами со временем должна была отпасть сама собой. Теоретически. Вооруженный луком и стрелой человек мог убить зверя один, тогда как охотнику, вооруженному только камнями и дубинкой, оставалось лишь надеяться, что союзники загонят животное в засаду.

Истинное значение изобретения метательного оружия двояко: с одной стороны, боевые действия стали более прибыльными, а с другой, менее рискованными. Как следствие, присоединение к крупной коалиции ради лучшей защиты и нападения стало выгодным как никогда. Возможно, не случайно Homo erectus – первый из наших предков, изготавливавший искусные каменные орудия в больших количествах – быстро приобрел более крупное тело и более толстый череп. Ведь его регулярно лупили по голове. Связь между оружием и коалициями была двусторонней. Давным-давно антропологи установили: благодаря появлению оружия доминирование стало зависеть фактически от случая. А значит, отныне лидеру было необходимо действовать не столько принуждением, сколько убеждением. Во время спора представители племени кунг (Южная Африка) имеют обыкновение говорить: «Среди нас нет ни больших, ни маленьких – все мы люди и все можем сражаться. Я иду за стрелами». В своих историях о Нью-Йорке эпохи сухого закона Деймон Ранион называет оружие «уравнителем»147.

Оружие – вот что отличает нас от шимпанзе и афалин. Человечество совмещает черты обществ и шимпанзе, и дельфинов. Как и первые, мы – ксенофобы. Для всех наших дописьменных и современных обществ характерен некий «враг», концепция «мы и они». Особенно сильно это проявляется там, где человеческие племенные сообщества состоят из родов – связанных родственными узами мужчин, их жен и иждивенцев (обыкновенная форма племенного строя, группа братьев с общими интересами). Другими словами, чем больше мужчин остаются в своих родных общинах, пока женщины мигрируют, тем больший антагонизм существует между группами. Матрилинейные и матрилокальные общества гораздо меньше склонны к вражде и войне. Так, подобные группы бабуинов не выказывают сильной межгрупповой агрессии.

Человеческая привычка делить окружающих на «них» и «нас» настолько распространена и вездесуща.

Там же, где социальную единицу составляет группа находящихся в близком родстве мужчин (как у шимпанзе), вражда и набеги приобретают хронический характер. Индейцам Яномамо (Венесуэла), например, свойственны почти непрекращающиеся вооруженные конфликты между деревнями. Что касается шотландских кланов, то Макдональды ненавидели Кэмпбеллов и наоборот задолго до резни в Гленко. Потомков первых, живущих в предместьях Глазго, до сих пор отличает племенная преданность футбольным клубам «Rangers» и «Celtic». После Второй мировой войны противостояние русских и американцев не являлось логически неизбежным – зато было неизбежно по-человечески. Монтекки и Капулетти, французы и англичане, виги и тори, Airbus и Boeing, Pepsi и Соса, сербы и мусульмане, христиане и сарацины – все мы неисправимо племенные существа. Соседняя или соперничающая группа, как бы мы ее ни определили, автоматически становится врагом. Аргентинцы и чилийцы ненавидят друг друга только потому, что рядом больше никого нет.

В самом деле, человеческая привычка делить окружающих на «них» и «нас» настолько распространена и вездесуща, что мужчины повышают свой статус в сражениях между группами, тогда как самцы шимпанзе – внутри них. Групповой конфликт у обезьян не является войной как таковой: отряды соперничающих особей нападают не друг на друга, а на одиночек. Это набеги, а не битвы. Мужчины же – от Ахилла до Наполеона, – напротив, добивались славы в настоящих сражениях с врагом148.

 

Сине-зеленая аллергия

Если спортивные фракции, по сути – псведобитвы между соперничающими коалициями самцов в племенном виде человекообразных, то экстаз и мучения современного футбольного болельщика имеют определенный смысл. «Вражеская» команда и ее приверженцы почти так же ужасны и опасны для него, как группа свирепых воинов для представителя яномамо. В древнеримских гонках на колесницах соревнующиеся команды различались цветами одежд возниц. Сначала их было всего два – белый и красный. Позже к ним добавились, а затем и практически вытеснили их зеленый и синий. Хотя изначально цвета помогали различать колесницы, они дали начало фракциям соперничающих болельщиков. После Калигулы даже император частенько поддерживал одну из них.

Обычай скоро распространился до Константинополя, где Ипподром представлял собой огромную арену для гонок на колесницах. И город разделился на две фракции – зеленую и синюю. Противостояние оказалось нешуточным, однако худшее было впереди. В VI веке нашей эры смесь кислоты спортивных фракций и щелочи религии и политики наконец-то взорвалась. Начались кровопролития. Слабый, но расчетливый император

Анастасий примкнул к еретикам и разорвал всяческие отношения с Папой. С тех пор его команда – зеленые – стала ассоциироваться с ересью. На одном религиозном празднестве в конце правления Анастасия зеленые убили 3000 синих, положив начало периоду необычайно жестоких столкновений между двумя фракциями. Когда император умер, трон унаследовал амбициозный солдат Юстин, которого, в свою очередь, сменил его еще более амбициозный племянник Юстиниан. Последний женился на бывшей проститутке по имени Феодора, затмившей своей амбициозностью их обоих и в свое время пострадавшей от рук зеленых. Юстиниан и Феодора восстановили православие, а в спорте благоволили синим. Зеленые же придерживались неортодоксального течения и оказывали всяческое политическое сопротивление новому режиму. Синие, меж тем, терроризировали город, преследуя зеленых и еретиков. В 532 году на Ипподроме вспыхнул мятеж. Юстиниан попытался подавить его, казнив зачинщиков с обеих сторон. Увы, это лишь подлило масла в огонь: обе фракции объединились против него самого, и началось восстание «Ника». В результате, большая часть города, включая собор Святой Софии, сгорела. Собравшаяся на Ипподроме толпа провозгласила императором племянника Анастасия. Пять дней город находился во власти фракций: Юстиниан уже подумывал о побеге из своего охраняемого дворца, но его храбрая жена спасла положение. Она убедила синих покинуть Ипподром, а затем отправила туда войска под командованием двух полководцев. В тот день погибли 30 тысяч зеленых149.

«Ника» – бабушка всех футбольных бунтов – четко свидетельствует: ксенофобная групповая лояльность у человека так же сильна, как и у шимпанзе. Впрочем, в эту ксенофобию мы приносим и кое-что из общества дельфинов, формируя альянсы второго порядка. В самом деле, отличительная черта многих человеческих обществ, включая западное, в котором существую и я – их «сегментированность». Мы живем маленькими кланами, образующими племена, которые образуют альянсы и так далее. Кланы могут ссориться и сражаться, но внешняя угроза заставляет их сомкнуть ряды. Провести параллели с приматами можно, однако это будут не наши ближайшие родственники, человекообразные. Гамадрилы, например, живут в гаремах: один самец, несколько самок и несколько подрастающих самцов. По ночам гаремы собираются в кланы, каждый из которых состоит из двух или трех находящихся в близком родстве гаремов. Несколько таких кланов составляют стаю, живущую на строго определенной территории. Что, однако, уникально для афалин и людей, так это использование альянсов между группами в сражениях с третьей стороной. Как две коалиции дельфинов могут объединяться, чтобы украсть самку у третьей, так и наша история пестрит стратегическими альянсами между человеческими племенами. Враг моего врага – мой друг.

Индейцы яномамо часто заключают соглашения между деревнями, имеющими общих врагов. Пакт Молотова – Риббентропа, в рамках которого нацистская Германия и сталинская Россия согласились не нападать друг на друга, тем самым подготовив почву для беспрепятственного нападения немцев на Польшу и Францию, формально идентичен договору о ненападении, заключенному Луи и Йеруном против Никки в стае шимпанзе Франса де Ваала, и А и Б против Г в стае дельфинов Коннора. Единственное отличие – у людей подобные пакты заключались между племенами, а не между индивидами или трио. Такие тактики построения коалиций уходят своими корнями в сотрудничество приматов в случае агрессии.

Но внешнюю политику, конечно же, нельзя объяснить инстинктом, верно? В подробностях – нет, нельзя. Все мы надеемся, что дипломаты заключают соглашения, руководствуясь нашими интересами, а не опираясь на генетические воспоминания о вражде между группами человекообразных в саванне. Однако определенные аспекты человеческой природы они принимают как данность, чего делать не следует – в частности, наш трибализм. Моя основная цель – убедить читателя взглянуть на наш вид со всеми его фобиями и недостатками со стороны. Тогда мы увидим, что политика не обязательно должна быть такой, какая она есть сейчас. В трибализме нет никакой необходимости. Если бы мы действительно оказались сродни дельфинам и жили в открытых обществах, то агрессия, насилие, коалиции и политика существовали бы по-прежнему. Но мир скорее был бы похож на рисунок акварелью, нежели на мозаику человеческих популяций. Не было бы ни национализма, ни границ, ни внутренних или внешних групп, ни войн. Все это – следствия нашего племенного мышления, которое само по себе вытекает из эволюционного наследия как коалиционных, стайных человекообразных. Слоны, что любопытно, тоже не живут в закрытых обществах. Самки сбиваются в группы, но те построены отнюдь не на конкуренции. Они не предполагают ни враждебности, ни территориальности, ни фиксированного членства: любая особь вольна переходить из одной в другую по своему усмотрению. Только представьте: если бы мы, люди, вдруг стали такими же. Хотя, откровенно говоря, наши женщины такие и есть.