Это сообщение было получено с командного пункта 1-й армии генерала Ходжеса. В нем говорилось лишь с том, что генерал Эйзенхауэр вывел 18-й корпус из резерва и что 82-я и 101-я дивизии должны с максимальной быстротой следовать в район Бастони, Там они получат дальнейшие указания.

Получив это известие, я собрал офицеров транспортно-десантной авиационной группы и приказал им приготовить все самолеты С-47. Ранним утром на 55 транспортных самолетах мы вылетели во Францию. Со мной следовала и та часть моего штаба, которая до сих пор оставалась в Англии, — я хотел, чтобы теперь весь штаб находился в районе расположения моих войск. Мы уже давно пристально наблюдали за ходом событий, и я понимал, что это не просто вспышка военных действий или демонстрация. Это было что-то покрупнее. 17-ю воздушно-десантную дивизию Бада Майли я оставил в Англии с приказом как можно скорее следовать за нами.

Мы действовали быстро, и нам повезло. Когда взлетели наши самолеты, с Ла-Манша начал надвигаться густой туман. За последующие двое суток ни один самолет не смог подняться с английских аэродромов. В этом тумане мы летели через Францию к Реймсу. К счастью, самолет вел замечательный летчик, мой личный пилот полковник Дж. Браун. Каким-то чудом, или благодаря шестому чувству, или еще чему-то, он сумел точно выйти к Реймсу, хотя у нас не было ни связи с землей, ни радионаведения. Город лежал внизу, под покровом низких облаков, и когда мы пробились сквозь них, я увидел в окно быстро промелькнувший шпиль церкви. Самолет шел значительно ниже его верхушки.

Мы приземлились на заброшенном поле, и я немедленно направился на автомашине на свой передовой командный пункт. Офицеры были в замешательстве главным образом, я думаю, из-за потока срочных бумаг от вышестоящих штабов, которые настаивали на скорейшей переброске двух американских воздушно-десантных дивизий к бреши, пробитой немцами в линии нашего фронта. Едва я вошел в помещение командного пункта, мой начальник штаба Д. Итон передал мне телефонную трубку. На проводе был начальник штаба 1-й армии генерал Кин. Он передал устные указания генерала Ходжеса, который предложил мне сделать все возможное, чтобы быстро ввести мои дивизии в бой.

Во исполнение этих указаний я отдал несколько распоряжений. Однако мысли мои занимал один вопрос. Во всей этой суматохе, поднятой вокруг немецкого наступления и наших оборонительных мероприятий, самой необходимой, на мой взгляд, была подготовка плана нанесения сильного контрудара к тому моменту, когда прорыв немцев будет ликвидирован. В то тяжелое время едва ли кто-нибудь думал о наступлении. Однако мои соображения были просты: если человек неожиданным ударом сбивает вас с ног, вы должны немедленно вскочить и перейти в контрнаступление — иначе вы побеждены.

Как только мок приказы были разосланы, я отправился в районы расположения 101-й и 82-й дивизий. 82-я дивизия уже выступила, а последние подразделения 101-й дивизии покидали свой район. Выждав, когда отправился последний батальон, я выехал сам. Поездка была не из приятных. Нам удалось добыть несколько древних крытых грузовиков военного образца. Сквозь моросящий холодный дождь и густой туман, плотный, как дым, ничего не было видно. В любую минуту мы могли наткнуться на немецкий патруль.

Впрочем, нам угрожала еще большая опасность, чем встреча с немцами, — опасность самим наскочить на тяжелые грузовики дивизии, двигавшиеся по той же дороге. Обычно я чувствую себя в машине довольно спокойно, но после того как мы несколько раз чуть не врезались в то и дело останавливавшиеся грузовики, мне стало немного не по себе.

— Что с тобой, сынок? — спросил я водителя. — Ты плохо водишь?

— Да, генерал, неважно, — ответил он.

Поменявшись с ним местом, я сам сел за руль, и мы поползли дальше сквозь туман и дождь.

К сумеркам мы добрались до командного пункта командира 8-го корпуса генерала Мидлтона. Обстановка в его шгабе была еще мрачнее, чем туман на улице. Но в этом ни в коем случае нельзя винить генерала Мидлтона — прекрасного солдата, отлично показавшего себя в двух войнах. Во время войны тревожнее всего полное отсутствие сведений об обстановке. Генерал Мидлтон знал, что часть его подразделений смята и что немцы пробили на его участке фронта большую брешь. Но так как связь штаба с передовыми частями была почти полностью прервана, генерал понятия не имел, где находятся его войска, где немецкие и откуда надо ждать нового удара.

Разговор с Мидлтоном мы закончили глубокой ночью. Поскольку в лесу были немцы, я решил, что до рассвета не имеет смысла продвигаться вперед. Развернув на полу затемненного командного пункта свой спальный мешок, я забрался в него и заснул. Проснулся я задолго до рассвета и, проходя через темный коридор умываться, наткнулся на группу людей. Впервые за всю войну я услышал разговора подобного которому мне еще не доводилось слышать. Кто-то произнес с тревогой в голосе:

— Черт возьми, пора выбираться отсюда!

— Не выйдет, — ответил другой — ведь они окружили нас.

Испуганный, возбужденный тон этих голосов поразил меня сильнее самих слов. Я был настроен иначе: парашютисты привыкли сражаться в окружении. Спокойно почистив зубы и побрившись, я почувствовал уверенность, что мы преодолеем любые опасности, какие бы ни принес этот холодный серый день.

Я собрал свою небольшую группу, и вскоре мы выехали, продвигаясь вслепую все на тех же проклятых грузовиках.

Когда мы уже отправлялись, я получил приказание перебросить 101-ю дивизию к Бастони. 82-я дивизия должна была продолжать движение к Вербомону. Я передал это распоряжение генералу Тони Мак-Одиффу, который временно командовал 101-й дивизией, так как генерал Тэйлор по моему указанию выехал в США для переговоров с генералом Маршаллом по ряду вопросов, касавшихся воздушно-десантных войск.

Читая приказание, я испытывал горькое сожаление. По-видимому, то же самое чувствовал и Тони. Ведь 82-я и 101-я дивизии уже давно сроднились: плечом к плечу сражались они в Нормандии, великолепно знали и глубоко уважали друг друга. Теперь они должны были расстаться: 101-я дивизия примет участие в славных боях за Бастонь, 82-я — в боях менее известных, но столь же ожесточенных.

На дороге мы вскоре наткнулись на пробку, созданную длинной колонной десятитонных грузовиков 101-й дивизии. Отыскивая другой путь, мы обнаружили, что можем ехать по одной из двух проселочных дорог, ведущих к Вербомону. Я выбрал ту, которая шла через Марш. Само провидение заставило меня выбрать именно ее. Оказывается, другая дорога была занята большими ситами немцев, и если бы мы двинулись по ней, нашему каравану из двух «седанов» пришлось бы пробиваться через две немецкие дивизии.

Гейвина я нашел в Вербомоне, который оказался вовсе не городом, а небольшой фермой с единственным двухэтажным домиком на заброшенном перекрестке дорог. К этому времени сюда подошел только один батальон 82-й дивизии. Остальные ее части и подразделения мучились на дорогах, продвигаясь настолько быстро, насколько позволяли туман и грязь. С присущей ему инициативой Гейвин выслал вперед дозоры, чтобы определить положение противника, который, как нам было известно, наступал где-то в стороне.

Постепенно начали прибывать другие части дивизии. Свой передовой командный пункт я расположил в фермерском доме, откуда и руководил боем в течение последующих пяти-шести дней. Сомневаюсь, чтобы какой-нибудь другой командный пункт корпуса действовал в пределах столь ограниченной территории, но другого выхода у мае не было.

82-я дивизия прибывала батальон за батальоном, и каждое подразделение сразу вступало в бой. Нам предстояло одной этой дивизией закрыть брешь на фронте протяжением свыше 20 километров, и я очень обрадовался, когда для ликвидации прорыва мне было придано такое отличное соединение, как 3-я бронетанковая дивизия. Она была еще далеко, и проходили только ее отдельные части. Крайне нуждаясь в немедленном установлении связи с передовыми подразделениями этой дивизии, я решил ночью выехать на поиски их и быстро добрался до Тьё — довольно большого бельгийского городка. Он казался вымершим. Когда я бродил по его темным улицам, чтобы у кого-нибудь расспросить о дороге, я заметил полоску света, пробивавшуюся сквозь щель в двери. Я осторожно подошел к ней, допуская, что могу наткнуться на немцев, но, к своей радости, обнаружил шесть американских солдат с треугольными нашивками 3-й бронетанковой дивизии.

Они были из взвода разведки, заблудились и теперь сами старались определить свое местонахождение по карте. Но они знали дорогу, по которой двигалась их дивизия, и помогли мне найти одно из боевых командований дивизии.

Командиром дивизии был генерал Морис Роуз — один из самых отважных солдат, каких я когда-либо встречал. Позднее он погиб в бою. Рассказывают, что этот храбрый офицер на своем виллисе вырвался далеко вперед и наскочил на колонну немецких танков. Как нам сообщили, он был коварно убит немцами. Позднее немцы утверждали, что они приказали ему поднять руки вверх, и когда он уже готов был подчиниться, один из водителей, решив, что он потянулся за пистолетом, в упор застрелил его.

Постепенно вводя в бой все новые и новые части, мы, наконец, сумели заткнуть широкую брешь на своем участке фронта, и мало-помалу стремительное продвижение немцев стало замедляться. Сражение происходило в очень трудных условиях. Температура воздуха упала до 23–26° ниже нуля по Цельсию. Эти бои уже стали достоянием истории, и я не хочу сейчас углубляться в их детали. Скажу лишь, что тяжелые бои не прекращались в течение шести недель, и одно время под моим командованием находилось шесть дивизий, насчитывавших 97 тысяч солдат.

Мне хотелось бы рассказать здесь о нескольких случаях, которые произошли со мной во время этих боев.

Однажды я был в расположении 30-й дивизии в районе Мальмеди в холмистой местности, покрытой лесом Снег был по колено на ровных местах и по пояс в ложбинах. Дивизия наступала. Один из ее батальонов встретил упорное сопротивление противника Наступление приостановилось, и я направился посмотреть, что нужно сделать для его возобновления. Я шел через лес к одному из взводов, где, как мне сказали, находился командир батальона. Вдруг я услышал страшный грохот и всего метрах в 15 за своей спиной увидел что-то вроде легкого танка с большой черной свастикой на боку. Я был один, мой ординарец куда-то пропал, Действовать нужно немедленно и решительно, иначе через две секунды я буду мертв. Быстро повернувшись, я выпустил из своего Спрингфильда пять пуль прямо в свастику. Танк прошел еще метров 15, как-то странно дернулся и остановился. Тут только я разглядел, что это не танк, а немецкое самоходное орудие. Бросившись в снег, я быстро пополз в сторону, благодаря бога за то, что догадался зарядить свой Сприигфильд бронебойными патронами. Вероятно, Сприигфильд старомоден, но я люблю его. С ним я вырос и всегда ношу его с собой — ведь Спрингфильдом я могу действовать почти автоматически, а с новым М-1 я как-то не уверен в себе. Сприигфильд я могу разобрать и собрать в темноте и везде чувствую себя с ним как дома.

Я полз до тех нор, пока не нашел нужный мне взвод, наткнувшись на солдата с реактивным противотанковым ружьем базука. Он укрывался за небольшой насыпью.

— Иди сюда! — крикнул я ему. — Смотри, вон твоя добыча!

И я рассказал ему о самоходном немецком орудии, которое осталось в лесу совсем рядом с нами.

Он посмотрел на свою базуку и сказал;

— Я не могу. Эта… эта штука полна снега.

— Так возьми палку и вычисти этот… снег.

Он не сдвинулся с места, безучастный, с тупым, бессмысленным взглядом, Но у меня больше не было времени. Вернувшись гуда на следующий день, я отыскал немецкое орудие на том же самом месте. Наши солдаты вытащили из него мертвый экипаж. Мои старый Спринг-фильд сослужил мне хорошую службу.

В этих же боях, несколько позднее, я встретил другого умудренного и утомленного войной солдата. Это был минометчик, который сидел со своим минометом в окопе и не стрелял.

— Эй! — закричал я. — Поработай-ка своим минометом! Немцы как раз там. Поддай им жару! Выбей их оттуда!

Он угрюмо посмотрел на меня.

— Генерал, — ответил, наконец, он, — как только мы начинаем стрелять, эти сукины дети немедленно отвечают.

— Черт с ними, — ответил я, — не оставляй без дела свой миномет.

Он прицелился в гребень холма, и миномет с грохотом и дымом выбросил мину. Наш снаряд едва успел взорваться, как в нескольких метрах слева от нас раздался оглушительный взрыв, и между деревьями завизжали осколки. Оглушенный грохотом и отброшенный взрывной волной, я с трудом поднялся на ноги. Минометчик осторожно выглядывал из своего окопа.

— Ну что, поняли теперь? — спросил он.

Некоторые солдаты, целые подразделения и части во время битвы за Арденнский выступ достигли таких высот героизма, какие редки в истории войн. Но на войне всякое бывает: одни солдаты и даже части не выдержали морозов, а другие в постоянно менявшейся боевой обстановке лишились уверенности в своих силах. Я пришел к убеждению, что таких солдат и такие части следует выводить из боя. Я хотел бы разобрать здесь причины, которые заставили меня сделать этот вывод, ибо в них заключается вся моя военная философия.

Впервые мне пришлось снять с должности одного старшего офицера в самом начале Арденнской битвы/ Начальник артиллерии моего корпуса годом позже меня окончил Уэст-Пойнт, и я хорошо его знал. У него был великолепный послужной список, и я относился к нему не только с расположением, но и с глубоким восхищением и уважением. Он служил в корпусе еще в Штатах, до отплытия в Англию. Когда я узнал, что меня назначили командиром корпуса, я тотчас же запросил список офицеров, занимавших руководящие посты в штабе корпуса, и произвел много изменений. Из 82-й дивизии с собой я взял своего начальника штаба Д. Итона, начальника отдела кадров полковника Шельхамсра, начальника разведывательного отдела полковника Джека и начальника связи дивизии полковника Мурмана. В Вашингтоне я написал, что был бы очень благодарен, если бы соответствующие должности для этих офицеров были освобождены до отъезда штаба корпуса из Штатов. Я подчеркнул, что без хорошо подготовленных штабных офицеров, знакомых с воздушнодссаитными операциями, рискованно вести боевые действия совершенно особого характера.

Начальника артиллерии корпуса я оставил на его должности, во-первых, потому, что у меня в 82-й дивизии не было никого подходящего на этот пост, а во-вторых, потому, — что я очень уважал его. Но ужо через несколько недель мне пришлось убедиться в том, что в наших взглядах очень мало общего. Может быть, все дело было в моем методе работы, но я никак не мог добиться от него быстрых и действительно цепных предложений, а умение быстро принимать решения я считаю важнейшим качеством офицера при планировании операций. Не склонный к резким мерам, я не предпринимал ничего до тех пор, пока корпус не был направлен в Арденны. Тогда мне стало совершенно ясно, что начальника артиллерии нужно немедленно заменить, так как иначе я не смогу полностью использовать мощь такого необходимого для боя рода войск, как артиллерия. Его место занял генерал Л. Мэтыосон, который до этого был заместителем начальника артиллерии 7-го корпуса генерала Коллинза. Мэтыосон явился ко мне через несколько часов после вызова, и я поразился невероятным изменениям, происшедшим в артиллерии корпуса. Центральный пункт управления огнем корпусной артиллерии в Вербомоне находился на сеновале рядом с фермерским домом, где был расположен мой штаб. Через 24 часа после вступления Мэтью-сона в должность пункт начал работать очень четко и быстро реагировал на все запросы войск. Во время Арденнской битвы под ведомом Мэтьюсона было 19 дивизионов корпусной артиллерии.

Снимать с должности офицеров мне пришлось еще два раза. При первом же натиске немцев 106-я и 28-я дивизии понесли тяжелые потери и были рассеяны. В районе Сан-Вита 7-я бронетанковая дивизия под командованием генерала Хасбрука оказала противнику героическое сопротивление. Хасбрук собрал вокруг себя остатки разбитых и рассеянных немцами дивизий, и в его подчинении оказались вся его 7-я бронетанковая дивизия, боевое командование «В» 9-й бронетанковой дивизии во главе с генералом Ходжем, вся артиллерия и один пехотный полк 28-й дивизии, а также полк 106-й дивизии.

Окруженные с трех сторон, ослабленные тяжелыми потерями, эти войска упорно сбивались в течение пяти дней, пока две дивизии — 82-я воздушно-десантная и 3-я бронетанковая, — пополненные в тылу, в Вербомоне и Тьё, выступили оттуда и встретились с ними, пройдя через узкий коридор, который еще не был перерезан немцами. 22 декабря во второй половине дня я вместе с генералом Хасбруком пробрался в окруженный немцами район и встретился со старшими офицерами блокированных войск. Там, на поле боя, слушая их голоса и всматриваясь в их лица, я старался понять, как они сами оценивают положение, В моем представлении сложилась мрачная картина. На переднем крае находилось боевое командование «В» 9-й бронетанковой дивизии, которой командовал генерал Ходж. Его части были расположены на самом опасном участке фронта. В случае отхода им пришлось бы принять на себя всю тяжесть арьергардных боев.

Я знал Билла Ходжа еще в Уэст-Пойнте. Он запомнился мне как невозмутимо спокойный, мужественный парень. Его ничто не могло вывести из равновесия, и поэтому мне хотелось поговорить прежде всего с ним, узнать, как он «чувствует» обстановку.

Сначала я установил с ним контакт по радио. Так как немцам был известен наш шифр, я обратился к нему открытым текстом в иносказательных выражениях, принятых, бывало, в Уэст-Пошгге в наших футбольных матчах. Убедившись, что Ходж узнал меня, я передал ему координаты фермы, где хотел бы с ним встретиться. Он прибыл ко мне в тот же вечер с последними лучами солнца. Я отвел его в сторону, чтобы нас не слышал никто из присутствовавших там командиров.

— Билл, — сказал я ему, — теперь мы установили с вами контакт. Позиции 9-й дивизии сильно выдвинуты вперед, и их не удержать. Оставаться там нельзя, иначе противник постепенно раскрошит твои части. Я собираюсь отвести отсюда 7-ю бронетанковую дивизию и все приданные корпусу части, включая и твои. Отвод войск я предполагаю начать сегодня ночью. Вы тоже будете отведены отсюда.

— Но это невозможно! — воскликнул он.

Одна эта фраза значила для меня больше, чем длинные речи других командиров или целые пачки донесений, так как к этому человеку я питал абсолютное, безотчетное доверие, доверие к его личному мужеству, к его профессиональным знаниям военного, к твердости его характера.

— Мы можем это сделать и сделаем, Билл, — ответил я.

И я оставил его подготавливать отход войск. В полной темноте, в жестокий мороз, пробиваясь сквозь снег, я приехал на виллисе на командный пункт 106-й пехотной дивизии, находившейся глубоко в тылу. Командир дивизии был там. По сути дела его дивизия была разгромлена и рассеяна немцами. Однако много солдат его дивизии все еще сражалось в окружении, и он, командир дивизии, должен был находиться именно там, с этой группой. Я прошел в его-комнату. Командир произвел на меня странное впечатление своим равнодушием ко всему происходящему. Его не заинтересовало даже то, что в эту ночь мы собирались приступить к выводу его войск из западни.

Поговорив с ним несколько минут, я выслал из комнаты всех, кроме генералов и полковника Квнлла — заместителя моего начальника штаба. По моему указанию Квилл написал на клочке бумаги приказ об освобождении этого офицера от командования дивизией. Затем я подчинил все его части командиру 7-й бронетанковой дивизии Хасбруку, хотя он был чином ниже снятого мною с должности генерала.

В ту же ночь генерал Хасбрук начал вывод войск из окружения. Мы вывели их, не потеряв ни одного человека и сохранив все вооружение. Нам удалось вывезти даже несколько 203-мм гаубиц, которые были брошены частями, уже вышедшими из окружения.

Когда мы еще продолжали вести тяжелые бои в Арденнах, я счел необходимым снять с должности другого старшего офицера. Я приехал в штаб командира дивизии, находившейся в очень тяжелом положении. Разговор с командиром более или менее удовлетворил меня. Перед уходом я спросил генерала, чем штаб корпуса мог бы помочь дивизии.

— Разве что помолиться за меня, — ответил он.

Как всякий религиозный человек, я глубоко верю в силу молитвы, но тон этого ответа поразил меня. Он выдал неуверенность генерала в себе, отсутствие того воинственного духа, который особенно необходим в минуту опасности. Наедине с командиром дивизии я попытался объяснить ему, что его слова могли деморализующе подействовать на подчиненных. Хотя этот генерал был моим добрым другом и я глубоко уважал его, я был вынужден отдать приказ о снятии его с должности.

Я хотел бы пояснить, что смена командиров — дело не простое. Во время первой мировой войны старших офицеров часто снимали с должностей поспешно, по незначительным, как мне казалось, причинам. Еще в самом начале своей карьеры я решил, что если когда-нибудь стану большим начальником, я никогда не буду повинен в подобных действиях. Смена командиров серьезно отражается на подчиненных им частях и может навсегда испортить карьеру прекрасного офицера. Прежде всего надо думать не о личном благополучии того или иного офицера, а о жизни его подчиненных. В случаях, описанных выше, я был уверен, что командиры были не в состоянии руководить своими частями.

Во время боя, когда исход сражения еще не ясен, каждый, кто носит звезды на плечах, не должен допускать ни малейших признаков слабости, нерешительности, пассивности, ибо один струсивший может заразить паникой целую часть.

Помню, однажды я стоял около дороги, которая через сосновый лес вела к узлу дорог в Мангсе, где шел жаркий бой. Все сражение в Арденнах было борьбой за узлы дорог, потому что в этой занесенной глубоким снегом лесистой местности войска не могли двигаться вне дорог. Немцы всеми силами стремились захватить перекресток дорог в Мангее, чтобы поддержать темп своего наступления, а мы отчаянно дрались, сдерживая их атаки. Мой командный пункт находился рядом, и я пришел сюда, чтобы в случае необходимости немедленно оказать помощь на этом решающем участке сражения. Когда я стоял у дороги, лейтенант и с ним около двенадцати солдат вышли из леса и направились в тыл. Я остановил их и спросил, куда и с какой целью они идут. Лейтенант доложил мне, что он и его солдаты были посланы выяснить силы немецких частей, достигших Мангея, но, наткнувшись на сильный пулеметный огонь, не выдержали и теперь возвращаются обратно.

Тут же, на месте, я отстранил его от должности. Я сказал лейтенанту, что он опозорил родину, уронил честь своего мундира и что мне, да и солдатам его дозора, стыдно за него. Затем я спросил солдат, кто из них хочет повести дозор обратно в бой. Вперед вышел сержант и заявил, что он поведет дозор в бой и выполнит задачу.

В другой раз на том же самом месте произошел другой инцидент, о котором я вспоминаю с большим состраданием. В ожесточенных боях город несколько раз переходил из рук в руки. Немцы подтянули артиллерию и начали обстрел нашей части. Вокруг засвистели осколки. Одним из них ранило в ногу артиллерийского наблюдателя, стоявшего рядом со мной, а другим пробило бензобак на его виллисе. При разрыве снаряда у одного пехотного сержанта началась истерика. Он бросился в кювет, начал кричать и биться в судорогах. Я подошел к сержанту и попытался успокоить его, но ничего не добился. Он продолжал биться в судорогах, в ужасе издавая дикие вопли. Тогда я подозвал своего шофера Фармера, приказал ему взять карабин и отвести этого человека в тыл, на ближайший пост военной полиции, а если он попытается убежать, без колебаний пристрелить его. Жалкая трусость сержанта произвела на всех солдат угнетающее впечатление. Узнав имя и часть сержанта я написал письмо его командиру, но мне не представилось случая проследить, какие меры были приняты по этому делу.

С подобными фактами мне приходилось сталкиваться неоднократно. Неприятно видеть, как человек в бою теряет самообладание. Это еще хуже, чем быть свидетелем смерти, потому что здесь происходит нечто большее, чем гибель тела, В этом случае умирает человеческий дух, его гордость, все то, что составляет смысл и значение жизни. В Нормандии я наблюдал, как несколько парашютистов, попав под сильный огонь противника, потеряли власть над собою и поддались влиянию животного ужаса. Однако подобные случаи мне довелось наблюдать всего три-четыре раза, и происходили они с единицами из сотен и тысяч людей, которых я видел в бою.

То, что некоторые не выдерживают потрясений боя, вполне понятно. Все же я предпочитаю вспоминать о других людях, которые не впадали в истерику, — а стойко сражались и умирали. Какое качество заставляло их сохранять твердость, я не знаю. Вероятнее всего, это не бесстрашие: ведь в бою ни один нормальный человек не гарантирован от чувства страха. Возможно, они просто не хотели покрыть позором своих товарищей и самих себя.