Прибыв на Тихоокеанский театр военных действий, я устроил себе нечто вроде туристской поездки, посетив места знаменитых битв, особенно тех, в которых принимали участие воздушно-десантные войска. В Маниле я сначала представился генералу Макартуру, случайно встретив его в зале, когда я уже направлялся к нему в кабинет. Он с искренней теплотой и сердечностью приветствовал меня, даже назвал по имени. Мы очень мило побеседовали, вспомнив те дни, когда я возглавлял кафедру физической подготовки в Уэст-Пойпте, а он был начальником этого училища. Он выглядел таким же молодым и энергичным, как и десять лет назад. Долгие годы войны, по-видимому, совсем не отразились на нем. Положив руку мне из плечо, он улыбнулся, затем извинился и быстро побежал по лестнице в свой кабинет, чтобы заняться разработкой многочисленных деталей предстоящей оккупации Японии. Позднее, во время затянувшегося завтрака, он задал мне тысячу вопросов о войне в Европе.

Когда я высказал мысль, что после окончания войны на Тихом океане мне со своим корпусом можно отправляться домой, Макартур не согласился со мной. Оккупация Японии, по его мнению, могла вызвать немало трудностей, и моему корпусу нужно было быть готовым к любым неожиданностям.

Генерал поручил мне командовать войсками в районе Лусона. Это было не такое уж сложное дело, и у меня оставалась масса свободного времени, которое я использовал для встречи с товарищами, сражавшимися здесь, когда я был в Европе. Мне было очень приятно снова поездить по знакомым местам, но большинство этих мест, особенно г. Манила, подверглись во время войны таким разрушениям, что я с трудом ориентировался.

Побывал я и на острове Коррегидор, где в последние дни войны совершил свою блестящую выброску 503-й парашютный полк. В этот район меня влекли, во-первых, причины личного порядка: 11-й воздушно-десантной дивизией, в состав которой входил 503-й полк, командовал мой старый друг, бывший начальник артиллерии 82-й дивизии Джо Суинг, совершивший в Форт-Бениинге свой первый прыжок вместе со мной. Во-вторых, меня обуревало чисто профессиональное любопытство. Из всех случаев выброски воздушных десантов американскими войсками эта выброска была, пожалуй, самой беспорядочной, а с технической точки зрений наиболее трудной. Скала возвышается над Манильским заливом примерно на 180 метров, а выброска производилась в феврале, когда там дуют особенно сильные ветры. Участок, на который выбрасывался десант, был небольшой, а местность сильно пересечена и буквально кишела японцами. В таких условиях трудно совершить даже учебный прыжок. Как мне сказали, нескольких парашютистов снесло со 180-метрового утеса в Южно-Китайское море.

Обойдя изрытую снарядами площадку на скале, я направился вниз к входу в тоннель Малинта. Японцы превратили тоннель в свой последний оплот на Коррегидоре. Их убивали там, как крыс, и даже сейчас, через несколько месяцев после окончания боев, из тоннеля шел удушливый запах.

Я посетил горный район, где тяжелые бои пришлось вести 38-й американской дивизии, В этом бою дивизией командовал генерал Фред Ирвинг, который в Уэст-Пойнте учился со мной в одном классе. Он показал мне местность и описал ход боевых действий. Свой виллис мы остановили прямо на грязной узкой дороге, «Фред показывал мне, где происходили бои. Вдруг в каких-нибудь пятнадцати метрах от нас из окопа выскочили два японских солдата и бросились удирать, стремясь укрыться в высокой, более двух метров, траве. Я направил вдогонку за ними солдата, и он без труда настиг японцев. Это были самые изнуренные существа, каких только можно себе представить. Бои здесь закончились по меньшей мере две недели назад, и с тех пор у этих японцев, очевидно, не было во рту ни крошки. Фред пошутил, заметив, что не успел я приехать из Европы, как собственноручно захватил в плен пару японских солдат. На самом деле я их вовсе не захватывал: сержант выловил их, как кроликов, и доставил к машине. Японцы, к нашему счастью, были безоружны.

Подготовка официального акта капитуляции подходила к концу, и мне было совершенно нечего делать. Меня пригласили в Токио присутствовать на церемонии подписания акта о капитуляции на борту линкора «Миссури». Мне очень xoтелось поехать туда, чтобы быть очевидцем этого исторического события. Однако места на «Миссури» было очень мало, и на церемонию не могли попасть сотни офицеров даже из числа тех, кто сражался на Тихом океане в течение всей войны. Считая, что любой из них больше меня заслужил право присутствовать на церемонии, я отклонил приглашение.

Поскольку в тот период у меня не было никаких дел, требовавших внимания генерал-лейтенанта, я попросил у генерала Макартура отпуск. Отпуск был разрешен, а\ я отправился на аэродром в Маниле, чтобы каким-нибудь самолетом вылететь в США. Однако получить билет на самолет оказалось очень трудно, так как желающих лететь в США было больше, чем мест. Эту линию обслуживали некомфортабельные, с неудобными ковшеобразными сиденьями самолеты, и меня не прельщала перспектива утомительного перелета на такой машине через весь Тихий океан. Однако больше лететь было не на чем, и я, наконец, получил место на старом, потрепанном бомбардировщике В-24. Уже сев в самолет, я разговорился с членами экипажа и узнал, что у них нет никаких спасательных средств, даже обыкновенной надувной резиновой лодки. И я вежливо распрощался с ними, решив лучше подождать.

Затем мне предложили место на старой развалине С-54, направлявшейся в США для ремонта после тяжелой службы в районе Китая и Бирмы. Пилот жаловался, что и моторы никуда не годятся, и радиосвязь ненадежна, однако рассчитывал благополучно доставить старушку до места. Что же, и на этот раз я решил не спешить. Поблагодарив пилота и забрав свой дорожный мешок, я слез с самолета. В конце концов лететь мне пришлось все-таки на одном из стареньких бомбардировщиков типа 8-24, до отказа набитом людьми. До Гавайских островов мы добрались благополучно, но были совершенно измотаны.

В Гонолулу вслед за нами приземлился самолет, на котором прилетели шесть или семь генералов, освобожденных из японского плена, и я обедал вместе с ними. Некоторых из них я знал еще до войны и, глядя то на того, то на другого, удивлялся, насколько по-разному отразилось на характере каждого длительное заключение. Некоторые почти совсем не изменились. Они, как и прежде, смеялись, шутили, рассказывали забавные истории. Человека два выглядели совершенно по-иному: они сидели молча, не произнося почти ни слова. Внешне многие из жизнерадостных выглядели хуже, чем угрюмые, страдавшие духовно.

Помню, я вновь почувствовал глубокую благодарность к провидению, которое много лет назад побудило меня отказаться от должности командира полкана Филиппинах. Если бы тогда я принял полк, то меня уже не было бы в живых или, в лучшем случае, я находился бы в числе этих изможденных, больных людей.

Приехав в Вашингтон, я зашел к генералу Маршаллу, После первых же слов он задал мне вопрос, поразивший меня как гром.

— Вы не хотели бы стать послом? — спросил он.

Я ответил, что мне никогда не приходилось задумываться над этим, но что само предложение заинтересовало меня.

Тогда Маршалл объяснил, что правительство намерено назначить на ряд важных дипломатических постов в различных странах некоторых крупных военачальников. Меня он собирался послать в Аргентину.

Он послал меня к Дину Ачесону переговорить с ним самим и кое с кем из его помощников, в том числе со Спруиллом Браденом, ведавшим латиноамериканскими странами. Беседовали мы очень долго, я, помню, я особенно коснулся вопроса об оплате: мне было известно о громадных расходах, связанных с обязанностями посла, и армейского денежного содержания не хватило бы.

Ачесон прекрасно это понимал и заверил меня, что из различных фондов я буду дополнительно получать около сорока тысяч долларов в год. Мне, солдату, такая сумма показалась громадной, и, таким образом, эта сторона вопроса была решена. Затем нас принял президент Трумэн, которому я откровенно высказал свое мнение.

— Я не хочу, чтобы меня принимали за кого-то другого, — сказал я. — Я только солдат и нс собираюсь выдавать себя за дипломата.

Президент рассмеялся.

— Не могу себе представить, генерал, — возразил он, — чтобы вы заработали три генеральские звезды, не обладая хоть в какой-то мере дипломатическими способностями. А нам как раз и нужен здравомыслящий человек. Когда же дело дойдет до различных тонкостей; например, до экономики и других подобных вещей, вам помогут советники. А хороших советников, надеюсь, вы подобрать сумеете.

Разговаривая с Ачесоном и Браденом, я обнаружил, что их взгляды на характер дипломатических отношений с Аргентиной диаметрально противоположны моим собственным, и поэтому червь сомнения упорно точил меня. Я считал, что в латиноамериканских странах, правительства которых находились под «ильным влиянием военных, нам необходимо было поддерживать самую тесную связь с их войсками, флотом и авиацией. Нам следовало обеспечить их необходимой боевой техникой, направлять к ним свой личный состав, который учил бы их применению этой техники в бою и руководил бы боевой подготовкой их войск. Но нам нужно было всячески избегать вмешательства во внутренние дела латиноамериканских стран, так как это неизбежно привело бы к ухудшению наших взаимоотношений с ними. Больше того, они могли бы попасть под влияние некоторых других государств, возможно, наших вероятных противников, подобно тому как до войны Аргентина пошла на сближение с Германией, занимавшейся обучением ее войск. Однако деятели государственного департамента, разбиравшиеся в таких вопросах лучше меня, думали иначе. По их словам, подобная политика привела бы к укреплению власти диктаторов, предоставив им хорошо обученные войска для нападения на соседние государства.

Приятный и непринужденный разговор с Трумэном, несмотря на все его ободряющие замечания, обеспокоил меня. Я начал бояться, не зашел ли я слишком далеко, не связал ли себя обещаниями.

После бессонной ночи, проведенной в размышлениях над этим вопросом, я снова направился к человеку, мнение которого для меня было превыше всего, — к генералу Маршаллу. Я попросил его откровенно выразить свое мнение. Желает ли он, чтобы я пошел на подобную работу? Если да, то я немедленно дам свое согласие, несмотря на вес дурные предчувствия. Если же я вправе принять решение сам, то я отклоню это предложение. Генерал посоветовал мне действовать по собственному усмотрению. Итак, я мог решать сам.

Послом я так и не стал, но считаю, что поступил совершенно правильно. В то время я наверняка разошелся бы во мнениях с рядом руководящих деятелей государственного департамента, поскольку по аргентинскому вопросу, как я уже отмечал, их точка зрения была диаметрально противоположна моей. Действуя по их указаниям, я не смог бы добиться решения такой неотложной проблемы, как улучшение отношений между США и Аргентиной, хотя в то время я считал эту задачу выполнимой. Если бы я стал послом в Аргентине, вся моя последующая карьера сложилась бы совсем по-иному.

Отказавшись от назначения, я несколько дней был свободен, пока, наконец, генерал Маршалл, всегда вдумчивый и внимательный, не вызвал меня к себе.

— Итак, вы отказались, — сказал он. — Ну что ж, я предложу вам другую должность. Хотите снова вернуться в Европу и командовать войсками на Средиземноморском театре военных действий?

— О, сэр, эту должность я принимаю без всяких колебаний, — ответил я, — так как она связана, с командованием войсками. Лучшего назначения мне не нужно.

В Италию я летел со всеми удобствами, один, на недавно переоборудованном самолете В-17, заказанном моим предшественником генералом Мак-Норпи для своего штаба. Летели мы по южному маршруту через Бермудские и Азорские острова, затем через Касабланку. Лишь приземлившись на конечном пункте, я узнал, что мы причинили немало беспокойства обслуживающему персоналу на земле во время перелета по одному из участков нашего маршрута. У нас вышла из строя радиостанция, и мы не могли сообщать о ходе нашего перелета. Поэтому нас начали было считать без вести пропавшими и собирались послать самолеты на розыск.

Штаб находился в Казерте, севернее Неаполя. Он расположился здесь вскоре после того, как моя 82-я воздушно-десантная дивизия заняла этот тихий городок. Верховным главнокомандующим союзными силами на Средиземном море был английский генерал сэр Вильям Морган, и я стал не только командующим американскими войсками на Средиземноморском театре, но я его заместителем. Это было очень приятно. Вскоре я полюбил Вильяма Моргана, и между нами завязались тесные дружеские отношения.

Вскоре мне пришлось заняться неблагодарным делом — сокращением наших грандиозных вооруженных сил. В Соединенных Штатах все настойчивее стало звучать требование «вернуть ребят на родину», и мы, не долго думая, приступили к безрассудной демобилизации одной из величайших армий мира — американской армии, сделавшей все для того, чтобы поставить на колени немецкую, итальянскую и японскую армии. За эту позорную демобилизацию нам пришлось расплачиваться дорогой ценой в послевоенные годы, и последствия такого необдуманного поступка еще долго будут сказываться.

Право на демобилизацию определялось, конечно, по количеству очков. Если у военнослужащего набиралось достаточно много очков — за службу за океаном, за участие в боях, за награды, за число иждивенцев, — он подлежал отправке на родину на основании прямого приказа из Вашингтона. Как бы остро ни нуждалась в таком — военнослужащем его часть, командир вынужден был освобождать его от должности и направлять домой.

Одним из результатов подобной демобилизации оказалась утрата различного имущества па целые сотни миллионов долларов просто из-за отсутствия личного состава для охраны. Для обнищавших итальянцев любой предмет представлял определенную ценность, и бороться с воровством было невозможно. Итальянцы воровали даже мешочки с пороховыми зарядами для крупнокалиберных артиллерийских систем, высыпали из них порох, а из шелковой ткани шили рубашки.

Главной моей задачей в то время было не только охранять государственное имущество, по и заботиться о поддержании дисциплины и боевого духа, которые с каждым днем падали все ниже и ниже после ухода из армии костяка личного состава. Командовать людьми стало очень тяжело. Домой уезжали закаленные в боях солдаты, а на смену им прибывали немногочисленные пополнения, состоявшие из людей совсем иного склада. Воевать они начали поздно. «Очков» у них не было, и за океан их отправили дослуживать свой срок. Им тоже хотелось поскорей сбросить с себя военную форму и вернуться к гражданской жизни. Поэтому служба их мало интересовала.

Во время инспекторских смотров я обнаружил, что новые командиры сделали жизнь солдат невыносимой: повсюду грязь, питание организовано плохо, мыться негде, — словом, полное пренебрежение к тем нормам солдатской жизни, которыми всегда гордилась американская армия. Целыми днями я разъезжал по Италии, посещая различные части, подстегивая командиров, снимая неспособных и заменяя их такими, которые могли бы взять личный состав в руки и снова навести порядок в частях.

Много хлопот доставили мне медицинские сестры.

В госпиталях, обслуживавших войска на подчиненном мне театре, их насчитывалось человек 320 и все они были нужны на работе. Однако по очкам они тоже подлежали отправке на родину, так как большинство из них честно служило в военные годы. Безусловно, нельзя было разрешить им сразу же бросить работу, и я своей властью, на собственный страх и риск, отказался отпустить их до прибытия замены. Хорошо понимая всю несправедливость этого решения, я обратился за помощью к своему старому другу главному хирургу армии США генерал-майору Норману Кирку, и он обещал как можно скорее прислать замену медицинским сестрам. Я надеялся, что если все пойдет так, как я рассчитывал, новые сестры прибудут в начале декабря, а сестры, подлежащие отправке в Штаты, успеют попасть домой к рождеству.

Мне очень хотелось устроить вое именно так, но вначале это казалось почти невозможным: не было кораблей. К счастью, военно-морскими силами на моем театре командовал превосходный человек вице-адмирал Глас-форд, а в Неаполе как раз стоял авианосец, командир которого — ныне контр-адмирал Пири — тоже оказался любезнейшим человеком. Вдвоем они откопали в «Морском уставе» какой-то весьма туманный параграф, согласно которому — правда, при весьма произвольном его толковании — якобы не возбранялось перевозить женщин на боевых кораблях. После этого офицеры авианосца по рыцарски предоставили свои каюты девушкам.

Все это потребовало немалых усилий, и, помню, однажды я даже возмутился. Авианосец стоял у причала в Неапольском порту, и после того как девушки поднялись на борт, я сам отправился туда. Вызвав старшую сестру, я попросил ее предупредить девушек, чтобы они должным образом оделись и дали мне возможность лично проверить, как они разместились. Когда мое распоряжение было исполнено, я вошел в одну из кают, которую заняли четыре или пять девушек. Я разъяснил им, что каюты предоставлены им исключительно благодаря любезности командира корабля Пири и что они несравненно лучше тех помещений, в которых приходилось размещаться мне, плавая на военных транспортах в бытность младшим офицером.

По-моему, девушки успели вернуться домой к праздникам, так как авианосец прибыл в Норфолк дня за два — за три до рождества.

Б той же Неапольской бухте мне пришлось рассердиться еще по одному поводу. Во время своей инспекционной поездки я увидел, что у знаменитого причала № I, построенного Муссолини, стоит один из наших крупнейших авианосцев, а вокруг него на якорях много других военных кораблей. Как раз против причала находился военный транспорт типа «Виктори», разгружавший боеприпасы, главным образом крупнокалиберные авиабомбы. Я разыскал начальника порта и приказал ему немедленно убрать отсюда корабль. Он сказал, что это невозможно, так как корабль не под парами.

— Не под парами? — возмутился я. — Так вызовите буксиры и немедленно отбуксируйте его, а впредь корабли с боеприпасами сюда не ставьте!

Если бы произошел взрыв, мы лишились бы и авианосца, и стоявших рядом кораблей, и сотен или даже тысяч людей.

Иногда возникали различные проблемы политического характера. У англичан неважно шли дела в Греции, и кое-кто из их представителей неоднократно намекал мне, что правительство Великобритании было бы весьма признательно, если бы американцы ввели туда свои войска. В таких случаях я каждый раз давал совершенно ясно понять, что не собираюсь выступать за ввод американских войск в Грецию. Греческие острова были вне сферы моей компетенции, да и у меня самого было немало участков, вызывавших опасения. К их числу принадлежал Триест — самое беспокойное место, где политические страсти в любой момент могли перерасти в беспорядки. Там американским войскам нужен был командир, на которого я бы мог полностью положиться, — человек волевой, решительный, незаурядных способностей. Вместе с тем в случае внезапного обострения обстановки он должен был уметь оставаться невозмутимо спокойным.

Мне рекомендовали ряд офицеров, но ни один из них, на мой взгляд, не удовлетворял этим требованиям. Наконец, я написал в военное министерство и заявил, что мне нужен лучший в американской армии командир дивизии. К письму я приложил список подходящих командиров, в самом начале которого значился генерал-майор Брайант Мур. В моем 18-м корпусе он командовал 8-й пехотной дивизией во время ликвидации рурской группировки немецких войск и последнего броска от Эльбы до Балтийского моря. Хорошо зная Мура, я считал, что по своему характеру он лучше всех остальных подходит для этой работы. Его направили ко мне, и с тех пор я уже не беспокоился о Триесте. Со всеми своими обязанностями Мур справлялся превосходно.

Затем он стал начальником военного училища в Уэст-Пойнте, где работал очень хорошо. Впоследствии, когда мне потребовался опытный командир в Корее, я снова попросил прислать генерала Мура. Он принял 9-й корпус и со свойственным ему талантом командовал им, пока смерть внезапно не прервала его карьеру. Это случилось так. Мур полетел на вертолете в район Хан, чтобы лично проверить, как идут дела на переправе. Внезапно его машина врезалась в воздушный кабель, не замеченный пилотом. Вертолет свалился в ледяную воду, и хотя генералу Муру удалось выбраться невредимым, нервное потрясение и холод вызвали у него сердечный приступ. Через тридцать минут после выхода на берег он умер.

Количество крупных военачальников, испытавших сердечные приступы вскоре после войны, свидетельствует о том, что военные годы незаметно, но серьезно у многих из нас подорвали здоровье.

Помню, я был застигнут врасплох, когда этот зловещий невидимый убийца постучал ко мне в дверь. Я прибыл в Триест инспектировать гарнизон и провел ночь в старинном Мирамарском дворце, где размещался штаб английского командующего сэра Джона Хардинга. На другой день рано утром я поехал в бухту, где для меня уже приготовили катер. Когда я сошел, с причала на катер, у меня вдруг помутилось в глазах. Не помню, как я упал, но лежа на палубе катера, я еще был в сознании, хотя меня охватила страшная слабость. Затем все кануло во мрак, и очнулся я только в английском военном госпитале. Мне сказали, что у меня сердечный приступ и что из Неаполя ко мне вылетел доктор Дюпюи. Прибыл он на другой день. Сейчас этот чудесный человек — видный специалист по сердечным болезням в Новом Орлеане. Тщательно осмотрев меня и проведя множество анализов, он заявил, что дело действительно в сердце.

— Вам остается только просить о переводе в США, — сказал он, — а затем уйти в отставку.

— Ни в коем случае! — возразил я. — Даже на консультацию в США я проситься не буду — ведь это конец службе. Стоит только начать, а там уже ничего не задержать, ни, тем более, отвратить будет нельзя Нет, я останусь здесь и буду продолжать работать.

Ему это не очень понравилось, но все же через несколько дней он позволил мне вернуться в Неаполь, и вскоре я опять почувствовал себя нормально. Но доктора не оставили меня в покое. Несмотря на тщательные исследования, в сердце ничего Подозрительного обнаружено нс было. По-моему, они так и не пришли к единодушному мнению относительно характера моей болезни, а в заключении было указано, что лопнул какой-то маленький сосудик и я временно потерял сознание. Случилось это осенью 1945 года, к с тех пор ничего подобного не повторялось, хотя работал я очень напряженно.

Любопытно, как все-таки любят врачи толкать людей на путь, с которого пет возврата. Если &ь\ я послушался их и ушел в отставку десять лет назад, многое для меня оказалось бы упущенным: война в Корее, назначение главнокомандующим на Дальнем Востоке и в Европе, два года службы в качестве начальника штаба армии, то есть все самое интересное, хотя и наиболее трудное в моей служебной карьере. Я не хочу сказать, что все люди, страдающие от подобных недугов, должны поступать, как я. Но я не обратил внимания на сердечный приступ, — если, конечно, это действительно был сердечный приступ, — и ничего со мной не случилось.

Иногда меня одолевали мысли о близкой смерти или инвалидности, и я начинал размышлять о том, как под неожиданными ударами судьбы человеческая жизнь вдруг обрывается или совершенно меняется. Во время службы на Средиземном море я услышал о трагической гибели генерала Паттона, машина которого столкнулась в Германии с грузовиком. Эта смерть потрясла меня. Многие считали Паттона противоречивым человеком, но я хорошо знал его, а зная Паттона, нельзя не восхищаться им. Это был выдающийся, одареннейший боевой командир, крупный военачальник. Находясь у него в подчинении, я питал к нему искреннее уважение, и известие о его смерти, тем более такой бессмысленной, глубоко опечалило меня.

Жизнь человека дорога нс только для пего самого, но и для общества. Поэтому из всех задач, стоявших передо мной как командующим на Средиземноморском театре, самой трудной оказалась та, решение которой возлагало на меня ответственность за жизнь человека. Немецкий командир корпуса генерал-лейтенант Антон Достлер после войны был осужден военным трибуналом за незаконный расстрел военнопленных. Его приговорили к смертной казни. Дело это рассматривалось после моего прибытия и поступило ко мне на окончательное решение. Если бы я встретил генерала Достлер а в бою, я бы, не колеблясь, убил его, как и он меня. Но сейчас все обстояло иначе. Этот вопрос заслуживал глубочайшего внимания и тщательного изучения. Им я занимался в течение нескольких дней, а тем временем и сам генерал Достлер, и его адвокат донимали меня многочисленными апелляциями. Я решил, что приговор должен быть оставлен в силе и приведен в исполнение. За двадцать четыре часа до казни генерал. Достлер передал через меня апелляцию его святейшеству папе Пию XIT. Я послал апелляцию в Ватикан с офицером связи, приказав ему немедленно сообщить мне о ее вручении папе. За несколько часов до казни ответ папы римского был получен. Он выражал уверенность, что дело находится в надежных руках, и не желал в него вмешиваться. Генерал Достлер был расстрелян.

1 января 1946 года мне сообщили, что я назначен представителем генерала Эйзенхауэра (он был тогда начальником штаба армии) в Военно-штабном комитете Организации Объединенных Наций, который через месяц должен был собраться в Лондоне., Эго было весьма приятной неожиданностью, хотя у меня оставалось мало времени для передачи своих обязанностей генерал-лейтенанту Ли, назначенному на мое место. Несмотря на недостаток времени, я все же успел немного познакомиться с положением наших войск в Европе. После окончания войны в Европе я не смог побывать в Берлине и теперь по пути в Лондон сделал там остановку. Сутки, проведенные мною в Берлине в обществе нашего верховного комиссара генерала Клея и его советника старого, опытного дипломата Мерфи, были для меня очень поучительны. Затем я вылетел в Лондон, куда уже прибыл государственный секретарь Стеттиниус с американской делегацией. Со своими коллегами генералом ВВС Кенни и адмиралом Тернером я оказался в обществе таких выдающихся людей, как сенаторы Ванденберг и Коннели, Джон Фостер Даллес, Эдлай Стивенсон, г-жа Рузвельт и Ральф Банч, входившие в состав американской делегации.

Я считал для себя большой честью работать вместе с такими высокопоставленными американцами и служить делу, ради которого была создана наша группа, — изыскивать способы сохранения мира с помощью силы. Я до сих пор помню, как собравшиеся на улицах люди приветствовали трех глав делегаций, прибывших на первое заседание в Лондоне. На лицах людей можно было прочесть горячую надежду, что уставшим от войны народам совещание укажет путь к сохранению мира.