Мы отходили быстро, но не толпой, а как организованная боевая армия, сохраняя твердое желание сражаться и унося с собой раненых и оружие. В пятнадцати километрах южнее р. Ханган, на рубеже горных цепей, отмеченных мною на карте во время первого полета в Сеул, наши два корпуса остановились и повернулись лицом к противнику. Теперь мы смотрели в лицо врагу не из узких окопчиков, а занимая глубоко эшелонированную оборону, с широкой сетью огневых точек и деревоземляных сооружений. Здесь, зарывшись в землю и подготовившись мы ждали, но так и нс дождались наступления противника.

Заняв оборону, мы немедленно выслали разведывательные группы в сторону дорог, по которым мы пришли. Надо было найти врага и схватить его за горло. Количество и состав этих групп по моему приказу постоянно увеличивались. Сначала они высылались силою до взвода — слабые щупальцы, исследовавшие безлюдную местность. Потом эти группы были увеличены до роты. Затем мы начали прочесывать местность пехотными батальонами, которым придавались танки и артиллерия, а к 15 января — полковыми боевыми группами, действовавшими перед фронтом каждой дивизии. Впоследствии от каждого корпуса выделялась одна дивизия, которая действовала на большом удалении от основных сил.

И снова нам мешало отсутствие сведений о противнике. Разведывательные группы достигали пустынных сопок, вызывали на себя огонь противника и, возвращаясь, докладывали о малочисленности противника в одном месте и более значительных силах — и другом. Но самое большее, что смогла сделать разведка, — это по-, мочь нанести на мою карту большой эллипс, внутри которого силы противника по-прежнему оценивались в 174 000 человек. Как командующий я должен был решать, соответствует ли действительности такая оценка сил противника. 24 января на двухместном учебном самолете, пилотируемом командующим 5-й воздушной армией генерал-лейтенантом Партриджем, я пролетел над занятой противником территорией, на 30 километров углубившись в его тыл, В течение двух часов мы летели над безлюдной местностью, почти касаясь горных хребтов, спускаясь в долины и кружась над маленькими, словно вымершими деревушками. На всем этом, заснеженном пространстве мы не видели никаких признаков жизни или движения. Ни одного дымка не вилось из труб, а на дорогах не было видно ни людей, ни животных. И только в маленькой деревеньке, затерянной водной из долин, я действительно заметил едва различимые признаки присутствия войск. От беспорядочно разбросанных домиков с соломенными крышами едва заметные следы повозок вели в густой сосновый лес, покрывавший склоны соседних сапок. Было ясно, что в этой нарезке противник располагался на ночь, а перед рассветом уходил в лес, так как днем деревни могли подвергнуться нападению наших бомбардировщиков, которые охотились за целями, словно голодные соколы за мышами. Размышляя об увиденном, мы полетели обратно в штаб. Данные нашей рекогносцировки были не очень благоприятные. Но все же теперь, отдавая приказ о начале наступления, я буду знать, что 8-я армия не попадет в ловушку. Наступление двух наших корпусов по всему фронту началось па рассвете 25 января и не прекращалось до тех пор, пока противник не был отброшен за 38-ю параллель. Это были непрерывные, кровавые бои, так как оказало-сь, что в заснеженных деревнях, выглядевших с воздуха такими пустынными, скрывались тысячи китайских солдат.

Наступление продолжалось до начала февраля. В середине февраля отступавшие к востоку китайцы перешли в контрнаступление. Удар приняла на себя 2-я дизизия. Однако мы быстро остановили противника, ликвидировали прорыв, и после этого темп нашего наступления больше не снижался. Когда мы в конце марта пересекли 38-ю параллель, боевой дух 8-й армии никогда, еще не был таким высоким.

Невозможно описать изумительную боеспособность и неистовый наступательный порыв нашей армии, снова перешедшей к активным действиям. Я сам был свидетелем этого во время высадки последнего парашютного десанта в долине У Мунсанни — деревни, которая по случайному стечению обстоятельств впоследствии стала местом первых переговоров о перемирии. Это было 24 марта 1954 года, в прекрасный, безоблачный день. По нашему плану одна полковая боевая группа должна была десантироваться в тыл противника. Затем в том же направлении вдоль дорог наносили удар танки. Таким образом, мы должны были захватить китайцев в тиски и уничтожить их. Как старый парашютист, я очень хотел выброситься вместе с десантной группой, но командующий армией не мог так поступить. Мне было 56 лет, и с тех пор как я прыгал с парашютом в Нормандии, мои кости стали более хрупкими, а суставы — менее гибкими. Я мог бы легко сломать ногу или порвать связки коленного сустава, и тогда мне пришлось бы отказаться от командования 8-й армией.

Чтобы наблюдать за ходом боевых действий, я решил вместе с парашютистами долететь до места выброски десанта на легком самолете, который мог бы совершить гам посадку. Моим пилотом был Джордж Линч — старый боевой пехотинец, перешедший в авиацию и ставший самым умелым, храбрым и хладнокровным из всех известных мне пилотов легкой авиации.

Мы вылетели очень рано, без прикрытия, чтобы на своем тихоходном самолете достичь места высадки раньше прибытия туда транспортных самолетов с первыми эшелонами десанта. На высоте около 1000 метров мы были недосягаемы для огня стрелкового оружия. Долетев до места, наш самолет начал кружиться над районом выброски как раз в тот момент, когда подошли первые эшелоны десанта. Выброска была произведена успешно. Со времени второй мировой войны наше мастерство заметно повысилось. Теперь на больших грузовых парашютах мы сбрасывали виллисы и 105-мм гаубицы — более тяжелые орудия, чем те, которые когда-то сбрасывали в Европе.

Когда десант приземлился и начался бой, я приказал Линчу вести самолет на посадку. Джордж выбрал узкую грунтовую дорогу и снизился, чтобы осмотреть ее. Мы вполне могли наскочить на зарытую мину, а такого желания у нас, разумеется, не было. Но ни на дороге, ни на обочинах не было никаких признаков мин, и мы стали делать последний круг для захода на посадку. К этому времени дорогу заполнили парашютисты, с любопытством разглядывавшие нас. Снизившись, мы жестами попросили их убираться с дороги, но они не уходили. Мы сделали еще один заход, ругая парашютистов на чем свет стоит, но они только весело махали нам в ответ. После пяти заходов я разозлился не на шутку. Наконец, кто-то догадался, что мы собираемся приземлиться, дорогу освободили, и мы пошли на посадку. Коснувшись земли, самолет покатился по неширокой дороге с выпуклой проезжей частью и узкими обочинами, за которыми проходила водоотводная груба. Й вылез из самолета и приказал Линчу найти где-нибудь место для машины.

Вскоре около меня стали падать редкие мины, и я вернулся на дорогу. А Линч чувствовал себя, как на охоте. Он рвался в бой и радовался ему, как и Уолтер Уинтон — мой доблестный адъютант, приземлившийся неподалеку на другом легком самолете. То там, то здесь вспыхивала стрельба. Я и сейчас по-мню тот подъем духа, то внезапное обострение всех чувств, которые приходят к человеку в разгаре боя. Приятно было снова оказаться в деле, в гуще атакующих десантников. И Линч, и я испытывали одинаковый восторг, когда раздался первый винтовочный выстрел, а потом стали приближаться разрывы мин, — до тех пор, конечно, пока они не приблизились вплотную.

Спустя много месяцев, когда в Мунсанни начались переговоры о перемирии, моя палатка оказалась около дороги, на которую мы с Линчем приземлились в день высадки десанта.

Во время нашего наступления на север произошел один случай, о котором мне хотелось бы рассказать. В начале марта я находился в передовом батальоне 1-й дивизии морской пехоты и, стоя на заснеженной насыпи у грязной, размокшей дороги, смотрел на колонну, двигавшуюся на север, к полю боя. Как раз подо мной устало плелся изможденный моряк с радиостанцией на спине.

Шнурок одного ботинка у него развязался и тащился по снегу. Другой ногой он наступал на шнурок и на каждом шагу, спотыкался. Я видел, что если он наклонится завязать ботинок, то уже не сможет подняться. Моряк остановился и что-то сказал. Позже мне говорили, что он обратился к своим товарищам со словами: «Эй, кто из вас, сукины дети, завяжет мне ботинок?»

Я не разобрал его слов, да если бы и разобрал, мое намерение не изменилось бы, так как в корпусе морской пехоты такое обращение является признаком дружеского расположения. Я понял только одно: ему необходима помощь. Моя нерешительность продолжалась одно мгновенье, а затем я съехал с насыпи к его ногам, встал на колени и завязал ему ботинок. Позже, когда об этом случае сообщили в Штаты, нашлись люди, которые восприняли мои поступок как театральный жест. Но это было совсем не так: я искренне хотел помочь солдату-фронтовику попавшему в беду. Кроме того, обо мне говорили, что гранаты на перевязи у груди я носил только ради рекламы, как генерал Паттон — пистолеты с покрытыми перламутром рукоятками. Но и в этом не было ни крупицы правды. Я носил гранаты исключительно для самозащиты, ибо еще в Европе убедился, что человек с гранатой в руке всегда может найти выход из самого трудного положения. В Корее я тоже твердо решил, что если вовремя разъездов по линии фронта я попаду в опасное положение, то не сдамся без боя.

Никогда еще американский флаг не развевался над армией более гордой и крепкой, более смелой и боеспособной; чем 8-я. Она была великолепной боевой единицей, способной выполнить любую задачу, которую перед ней поставят. Как военные, так и государственные деятели еще долго будут спорить о том, мудро ли было останавливать наступление этой славной армии при первых слухах, что красные готовы запросить мира. По-моему, теперь бесполезно гадать о том, что произошло бы, если бы наступление продолжалось. Будь у нас в то время приказ выйти к р. Ялуцзян, мы бы его выполнили, если бы правительство согласилось заплатить за это новыми убитыми и ранеными. С чисто военной точки зрения такая операция, по-моему, стоила этих жертв, так как наступлением до рубежа рек Ялуцзян и Тумыньцзян удалось бы очистить от китайцев всю Корею. Правда, значительные силы их продолжали бы стоять перед нами за этими реками. Прижав противника к его главным базам снабжения в Маньчжурии, можно было значительно укоротить его коммуникации, но одновременно нам пришлось бы намного удлинить спои пути подвоза и увеличить протяженность своего фронта со 180 до 670 километров. Согласился ли бы наш народ содержать армию, необходимую для такого расширенйя фронта? Одобрил ли бы он паше наступление в глубь Маньчжурии — в сердце великого азиатского материка, в эту бездонную яму, куда можно поместить все армии свободного мира и где их легко рассеять и уничтожить? Я сомневаюсь в этом.

Я не знал о решениях «совещаний, которые происходили в то время в США, но ясно понимал, что политическая выгода, которую мы получили, отогнав китайцев в их логово, нс стоит нашей крови. Этот вывод я считал совершенно правильным.

Мы продвигались на север с полумиллионной армией! Китайцы, лихорадочно подбрасывавшие подкрепления споим отходящим на север войскам, к моменту перемирия превосходили наши по численности, по-видимому, на три четверти миллиона. Зная, как высок боевой дух кашей армии, я был твердо убежден, что мы могли бы гнать китайцев и дальше на север, вплоть до перешейка полуострова. Вместо этого мы остановились на самой, как считаю, выгодной линии фронта, линии, которую, я уверен, армия Корейской республики сможет теперь удержать самостоятельно.

Однако ненастным вечером 11 апреля 1951 года мне и в голову не приходила мысль о возможности перемирия и мирных переговоров. В это время я вместе с министром армии Фрэнком Пэйсом, совершавшим инспекционную поездку, был в передовых частях. Шел снег. Один журналист — имени его я не помню, но его лицо еще живо в моей памяти — подошел ко мне и протянул руку.

— Ну, генерал, — сказал он, — полагаю, вас можно поздравить.

— С чем?

Теперь настала его очередь удивляться.

— Вы хотите сказать, что ничего не знаете? — спросил он.

— Чего не знаю? О чем вы говорите?

Журналист не ответил, а молча повернулся и отошел. Я взглянул на Пэйса, но тот не подал вида, что слышал наш разговор. Поздно ночью па своем КП я получил срочную телеграмму. В ней сообщалось, что президент Трумэн освободил генерала Макартура от командования и назначил меня на его место. В течение нескольких часов и был главнокомандующим, даже<не подозревая об этом.