— Интересно, как, — любопытствовал Танский, — Он исхитрился создать наш мир, тоже мне мир, за семь дней, тоже мне срок, когда даже в наш век, век науки, за семь дней и плохонького дома не построишь? Ответь-ка мне ты, краснобай.

Танский, истовый коммунист, на выборах усердно работал на кандидатов Лейбористско-прогрессивной партии, агитировал за Фреда Роза, а после дела Гузенко, когда Роза посадили, развешивал плакаты, призывающие голосовать за Майкла Бьюхи, при том что Бьюхи в бытность в Лондоне якшался с Клемом Эттли и Моррисоном.

— Слыхал, что Морис Харт сказал о Бьюхи и твоей партии? Если лейбористы-прогрессисты — партия, — сказал он, — в таком случае и касторка — шоколад.

Харт как-то схватил Бьюхи за полу в законодательном органе нашей провинции и спросил: почему он не зарабатывает на жизнь?

— Потому что, — ответствовал Бьюхи, — не хочу делать ничего, что шло бы на пользу капиталистической системе.

— В таком случае почему, — наседал на него Харт, — твоя жена работает?

— Видишь ли, — сказал Бьюхи, — в семье кто-то должен зарабатывать на жизнь.

Завсегдатаи Танского терпимо относились к его коммунистическим воззрениям, но не разделяли их.

— Хочешь знать мое мнение, — говорил Сегал, — все политики — прохвосты. Перед выборами с три короба наобещают. А единственное, что им нужно, — это набить карманы.

Однако кое-кто из завсегдатаев ходил, в отличие от Сегала, голосовать. Те, кто играл на тотализаторе, и чуть не все картежники неизменно голосовали за кандидата Либеральной партии.

— И как, по-вашему, это будет выглядеть, если наши проголосуют за коммунистов? Вы меня понимаете?

В нашем избирательном округе, смело предсказывал «Тайм», решающая схватка произойдет между либералами и коммунистами: «Голосующий за коммунистов округ Картье — своего рода аномалия в консервативном Квебеке — по преимуществу округ индустриальный. Примерно сорок процентов избирателей — франко-канадцы. К коммунистам тяготеют остальные шестьдесят — это рабочие: евреи, украинцы, венгры и поляки. В Картье также входят и районы монреальского дна — районы красных фонарей, уголовные районы, где голосуют за того, кто больше заплатит».

Так-то оно так, и все же…

По правде говоря, Лу и кое-кто еще голосовали за либералов, потому что их отпрыски, безденежные студенты Макгилла, на любых выборах, будь то федеральные, провинциальные или городские, подрабатывали, бродя по кладбищам с блокнотами и составляя списки умерших со времени последней переписи. Другие студенты за деньги голосовали за покойников, отчего Танский, само собой, приходил в ярость.

— Давай разберемся, — пытался умиротворить его Шугарман. — Большинство из них, во всяком случае, и так голосовало бы за либералов.

— Это искажение демократической процедуры. Якобы демократической.

— Подойдем к делу с другой стороны. В России таких проблем нет.

Танский, первый коммунист, с которым я познакомился, а скольких я знал — не счесть, относился ко мне с неизменной добротой. Когда меня посылали к нему с каким-нибудь поручением, он всегда совал мне конфету или жвачку. И всего лишь раз потребовал, чтобы я определился политически.

— Ах так? — наскакивал Танский на одного из завсегдатаев, когда я вошел в его заведение. — Давай спросим мальца Хершей. Он скажет.

— Да ну, откуда ему знать?

— Слышь, — сказал Танский, — в твоей школе — тоже мне школа! — учат канадской истории?

— А то.

— Скажи, что ты знаешь о восстании Риля.

— Мы это еще не проходили.

— Я так и знал. А теперь расскажи мне кое-что другое. Что там пишут в твоем учебнике? Что индейцев обманывали, обжуливали, угнетали все кому не лень: левые, правые, центристы, гнусные империалисты, искатели приключений вроде Жака Картье — или что это были доблестные путешественники, которые спасали Канаду от дикарей?

— В учебнике пишут, что Жак Картье был герой. Как и Ла Салль. Там говорится, что они храбро сражались с индейцами.

— Вы видите, ребятам всего одиннадцать, а им уже забивают головы капиталистической пропагандой. На что хочешь поспорю, в твоем учебнике — тоже мне учебник — ничего не говорится о том, сколько наварили эти проповедники слова Божьего на мехах.

Что касается меня, то я очень любил Танского, но были и такие — и мои дядья в их числе, — которые испытывали к нему неприязнь: он, не таясь, ел свинину и не закрывал свое заведение в Йом Кипур. Наша семья была ортодоксальной, коммунистов мы не одобряли, однако кого и что считать по-настоящему красным, никто толком не знал. Начнем с того, что меня приучили видеть коммуниста в любом, кто свертывал курам шею, вместо того чтобы отдать их резнику. Когда я увидел, что мама Берни Губермана собственноручно расправляется с цыпленком на заднем дворе, дома мне объяснили ее поступок так:

— Она коммунистка, ройте.

Наши соседи этажом ниже тоже оказались коммунистами, и мне запретили с ними разговаривать. Они въезжали в наш дом майской ночью — шел уже второй час, — мы тем временем расположились на балконе и, поедая арбуз, судили и рядили. Меня не погнали спать из-за жары.

— Видишь, вон сколько ящичков вносят, — понизив голос, сказал Сегал.

— Ну, — поддержал разговор отец.

— Видишь, какие они тяжелые?

— Ну и что?

— Погоди, погоди, Сэм, — сказал Сегал, раскачиваясь на стуле, — ты еще увидишь.

Следующей ночью внизу явственно и беспрерывно слышался гул, а каждую среду стал приезжать автофургон — забирать ящички.

— У них там печатная машина, — бахвалился отец перед гостями. — Подпольную газету печатают. Там, внизу, прямо под нами.

В хедере явных коммунистов не было, а вот во Флетчерсфилдской средней школе, куда я перешел, их было великое множество. Взять, к примеру, хотя бы Дэнни Фельдмана. Жилистый, занозистый Дэнни — он сидел через две парты позади меня в нашей классной 41-й комнате — был самым настоящим членом Лиги коммунистической молодежи: платил взносы, имел членский билет, ну а раз так, мы его вечно задирали. Дэнни отыгрывался: высмеивал наши восторги успехами Мориса «Ракеты» Ришара, Джонни Греко и даже Джекки Робинсона.

— Он же ниггер. Ты ведь за них, разве нет?

— Не ниггер, а негр. А тебе бы понравилось, если бы я обозвал тебя жидом?

— Говноед.

Спорт — развлечение для идиотов, поучал нас Дэнни, не что иное, как уловка, способ заставить забыть, как эксплуатируют рабочих — наших родителей. Бадди О’Коннор, Джерри Хефферман и Пит Морин — все классные игроки, но, сознают они или не сознают, всего-навсего капиталистические холуи.

Наших учителей Дэнни тоже умел довести до точки кипения. Он допытывался, почему в нашем учебнике по истории не упоминается Спартак и ничего не сообщается о попытках Антанты подавить русскую революцию в 19-м году.

— Не те книги читаешь, Фельдман, — говорил историк.

— Съел? Садись, коммунист паршивый.

— А что, если скинуться и отправить его в Россию? Что скажете, ребята?

Мученичество свое Дэнни нес с гордостью. Мало-помалу, шаг за шагом он внедрялся в Кадетский корпус и Ученический совет ФСШ. Сегодня он всего-навсего рядовой ученик, а завтра уже старший кадет, имеет доступ к нашему подвальному арсеналу; и вот уже Ученический совет дозревает до того, что сочиняет петицию с требованием выдачи на обед бесплатного молока и запрета бить ремнем. Меж тем нас в эту пору, когда мы начали отращивать бороды и переходили из девятого в десятый класс, интересовало уже не то, сколько голов забьет «Ракета» Ришар, а то, как соблазнительно скидывает с себя одежды Лили Сен-Сир в театре «Гейити». Предмет нашего последнего помешательства, мисс Сен-Сир, бесподобно изображала Леду с лебедем, но Дэнни и ее не одобрял.

— В жизни не встречал такого сборища разложенцев, — говорил он.

— Да ты хоть ее видел?

— Это же класс!

— Она бреет мохнатку.

— Ты не понимаешь, это же искусство. Она раздевается под классическую музыку.

Дэнни прочел нам лекцию о правах женщин — мурыжил часа два. Сказал, что стриптиз — одна из форм разложения капитализма, и, обратившись к Шубинеру, спросил:

— А тебе, интересно знать, понравилось бы, если бы твоей матери пришлось раздеваться на сцене догола?

Принимая во внимание габариты миссис Шубинер, не приходится удивляться, что мы буквально повалились от хохота.

— Смотри, как бы я не заехал тебе по уху, — прошипел Шубинер. — Нарываешься.

Нас с Дэнни, как выяснилось, кое-что роднило. Ни я, ни он, когда на школьных сборищах пели «Боже, храни короля», не присоединялись к хору. Дэнни вообще терпеть не мог королей и не верил в Бога. Я же не хотел петь «Боже, храни короля», так как не одобрял политики Англии в Палестине. Роднило нас — во всяком случае, я на это надеялся — и кое-что еще. Накануне вечером Сегал — он играл с папой в кункен — сказал:

— Слыхал про эти клубы коммунистической молодежи?

— Ну? — поддержал разговор отец.

— Слыхал, что они устраивают сходки в пятницу вечером?

— Ну? Ну и что?

— Как что? Как это что?

— Не может быть!

Сегал украдкой нацелил свою сигару на меня.

— Тебе пора делать уроки, — сказал папа.

Теперь, когда класс чуть не целиком нападал на Дэнни, я кидался его защищать.

— Дайте и Дэнни слово. У нас свободная страна.

— Скажешь тоже!

— Дэнни тебе сроду ничего плохого не делал.

— Не нравится мне его физия дурацкая, понял? Меня от нее воротит.

Мы с Дэнни после школы возвращались домой вместе, и я намекнул ему, что не прочь был бы познакомиться с ребятами, «ну и девчонками», признался я, у которых более серьезный подход к жизни. Нельзя же ограничивать себя одним спортом. И я рассказал Дэнни скабрезный еврейский анекдот, надеясь таким образом снова подвести разговор к девчонкам. Рассказал любимый анекдот Сегала про Блумберга, но едва я дошел до того, что у коммивояжера, одного из наших, был член что твой батон колбасы, как Дэнни меня оборвал:

— Ты шовинист, — сказал он.

— Шутишь? А что — это плохо?

— Уж чего хорошего. Слушай, хочешь пойти в пятницу вечером на собрание?

— Почему бы и нет?

Разговор наш состоялся во вторник. В среду я помчался в парикмахерскую Ирвинга — постричься на голливудский манер. Поддался на уговоры и подвергся косметической процедуре, сулившей избавить меня от уродливых угрей. В четверг взял из чистки спортивную куртку об одной пуговице, купил расписанный вручную галстук в магазине Морри Хефта. Надел новые брюки от костюма и был готов за час до собрания. Когда же наконец Дэнни зашел за мной, его вид меня удивил — на нем был заношенный свитер и мешковатые брюки, в которых он ходил в школу.

Спиртного на сборище не имелось. Проигрыватель имелся, но танцевать буги никто не умел. Деваха с гитарой — ее кучерявые волосы стояли дыбом — села на пол, и под ее водительством сборище стало петь одну за другой народные песни: «Джо Хилла», «Los Quatros Generales». Когда настал мой черед выбирать песню, я, приобняв сидевшую рядом девчонку, предложил спеть одну, которая начиналась так:

— Кто привел этого типа? — спросила какая-то пискля.

— А что, если спеть «Алле, Ита»? — я дал обратный ход. — Это комическая переделка «Alouette» — «Алле, Ита, ты что же это?»

— Заткнись, — взмолился Дэнни и ткнул меня локтем.

— Но в ней же нет ничего неприличного.

— Между прочим, — сказала кучерявая ледяным тоном, — это безвкусное искажение одной из немногих истинно народных франко-канадских песен.