Наш путь пролегал через труднопроходимые Пинские болота. Мы шли дорогой, по которой происходило непрерывное движение партизан в тыл противника, а вернее, в партизанский край Федорова. По зыбким, опасным трясинам партизаны проложили дорогу-гать, которая состояла из скрученных вязок прутьев, а местами из бревен. Этот настил то и дело прогибался, лошади часто ломали себе ноги, повозки проваливались, образовывались заторы. Фашистская авиация часто висела над партизанской дорогой и обрушивала бомбы на двигающихся по ней или же обстреливала их из крупнокалиберных пулеметов.

Это все не миновало и нас. Когда раздавалась команда: «Воздух!» - мы рассредоточивались и прыгали в ледяную воду. Утопая в трясине, я уцепился за кочку. Ухнули взрывы бомб, высоко подняв фонтаны воды и грязи, которые обрушились на нас. Потом сразу стало тихо. Грязные, продрогшие, мы выбирались из болота, согревались немного спиртом - и снова в путь. Шли большей частью ночью.

Пройдя болото, мы вышли на твердый грунт. Теперь идти было легче, и снова можно было раздобыть фураж и взять проводников с подводами. Отряд, продвигаясь по маршруту рейда, вышел к Белому озеру, в районе которого дислоцировалось прославленное партизанское соединение Героя Советского Союза генерал-майора Федорова.

Перед встречей с Федоровым мы привели себя в порядок, выстроились и колонной вышли из леса на шоссейную дорогу, которая вела к соединению Федорова. Сам Федоров, усатый, плотный мужчина в генеральской форме, выехал к нам навстречу на лихом скакуне и верхом приветствовал отряд.

Он ехал медленно, в сопровождении эскорта своих младших командиров, одетых весьма разнообразно, что невольно напоминало времена гражданской войны. Кто-то из наших бойцов в шутку сравнил партизанского генерала с легендарным Чапаевым. И действительно, в нем было что-то похожее на чапаевское.

На несколько километров в окружности, в лесу располагались подразделения Федорова. Здесь я впервые увидел жизнь и быт партизан: землянки, палатки, костры, часовые на дорогах, патрули, обозы, скот и огромное людское море отдыхающих партизан. Мы остановились вблизи озера Белое. Федоровцы гостеприимно приняли нас, предоставив нам несколько свободных землянок, где мы заночевали, усталые от марша..

После трехдневной стоянки мы покинули партизанский лагерь и двинулись в направлении Ковеня. Местность болотистая. Зыбкая опасная- гать. Ноги часто проваливаются и стынут в ледяной воде. Я иду рядом с дядей Володей и рассказываю ему о своем далеком доме, о веселых годах детства. Он часто улыбается в свою пышную бороду. Гать кончается, начинается проселочная дорога, обрамленная по краям чахлым кустарником.

Через два дня- мы достигли Днепро-Бугского канала в районе Худлин (Пинская область). Это была нейтральная территория, не занятая ни немецкими, ни нашими частями. Канал служил как бы границей этой территорий, за ним уже располагались мадьярские гарнизоны, которые контролировали магистраль Пинск - Брест.

В трех километрах от канала проходила железная дорога, которую нам предстояло перейти. Людям, не имеющим представления о немецких коммуникациях и о партизанской войне, переход железной дороги, может быть, представляется чем-то весьма обычным. Но тот, кто хоть раз форсировал «железку», будет это помнить долго. Все железнодорожные магистрали тщательно охранялись и прикрывались дзотами и опорными пунктами. Лес по обе стороны вырубался на 300-500 метров и образовывал завалы. Местами устанавливалась тайная сигнализация и ставились мины, не говоря уже о патрулях и частых вспышках осветительных ракет. Все это превращало переход через железную дорогу, особенно большим отрядом, в сложную боевую операцию. Этой ночью нам предстояло провести подобную операцию. Едва только стало темнеть, наш отряд начал форсировать Днепро-Бугский канал. Первыми бесшумно переправились разведчики на лодке, найденной недалеко от хутора. Затем были спущены для переправы надувные лодки. Они, правда, не были удобны и надежны. Очень много было канители с переправой лошадей, которые боялись ледяной воды, лягались. Некоторых невозможно было загнать в канал и пришлось оставить на берегу вместе с повозками.

Форсировав канал, мы двинулись к маленькому хуторку, стоявшему километрах в трех от «железки». Командир приказал располагаться по хатам и быть в полной боевой готовности к выступлению, проверить оружие и ждать сигнала. Томительно шло время. Я сидел в одной хатенке, в которую набилось около двух десятков бойцов. Некоторые, примостившись на полу, уже спали, другие вполголоса разговаривали, наполняя табачным дымом хату. Я пытался заснуть, но никак не мог.

- Приготовиться! - прозвучало совсем тихо, но властно и сурово. Все зашевелились и стали молча, некоторые зевая, выходить из хаты. Холодный ветер обдал лицо. Где-то вдали заунывно прозвучал гудок локомотива. Сверкнула ракета, осветив горизонт, и медленно потухла в густой ночной мгле.

Начштаба торопливо отдавал последние приказы командирам взводов и отделений. И тут произошел случай, который чуть не погубил всю операцию. У сержанта Ильченко выстрелила винтовка. Все вздрогнули, думая, что это сигнал к бою, но, когда узнали в чем дело, разозлились, ругая этого горе-солдата, провоевавшего с начала войны и не научившегося обращаться с винтовкой. К нашему счастью, выстрел утонул в свинцовой тишине ночи. Вероятно, противник не обратил на него внимания.

Отряд потянулся длинной змеей, медленно и бесшумно, готовый в любую минуту вступить в бой. Хотя до железной дороги было не более трех километров, мы преодолевали их около трех часов, иногда мы бежали, падая при каждой вспышке ракеты, местами шли, останавливаясь через каждые сто шагов. Эти остановки мы использовали для отдыха - ложились на холодную сырую землю. Я шел, сгибаясь под тяжестью груза. Сильно болели плечи, сжимало грудь упаковкой батарей, давил спину мешок с продуктами и автомат с патронами. Но все трудности подавлялись одним стремлением - идти вперед, к цели.

- Приготовиться к движению, в ста метрах противник! - пронеслось по колонне.

Вдруг выстрел… Зашипела ракета. Мы повалились на болотистую почву. Стало странно светло, отчетливо виднелось, совсем рядом, полотно железной дороги. Ракета медленно угасала.

- Вперед! Бегом! - раздалась команда. Мы ринулись на насыпь. Зачавкала под ногами болотная грязь, захрустел щебень, кто-то упал.

Мы бежали, забыв об усталости, о лавине свинца, которая могла обрушиться на нас из немецких дзотов.

- Вперед, к лесу! Только к лесу!!!

Мы карабкались на насыпь. Дзоты молчали. Неужели немцы нас не видели? А может, просто струсили? И только когда мы миновали полотно дороги и отряд стал стягиваться на лесной просеке, вспыхнули ракеты и ударили пулеметы. Но это. уже было совсем не опасно. Нам вдруг всем стало чертовски весело.

ИЗ РАДИОГРАММЫ В НАШ ЦЕНТР

Форсировав Днепро-Бугский канал и железнодорожную магистраль Пинск - Брест в районе Худлин, вошли в расположение немецко-венгерских войск. Согласно полученным данным разведки, в районы Кобрина, Антополя, Драгичина стягиваются значительные силы оккупантов и их пособников. На ближайшее время готовится проведение крупной операции против партизан. Сообщаю установленные войсковые части и их количество… Серго.

Форсировав железнодорожную магистраль в районе Худлин, мы всю ночь двигались по чрезвычайно болотистой местности, отклоняясь от железной дороги и вражеских гарнизонов. Необходимо было до рассвета выйти из опасной зоны, где немцы могли нас легко обнаружить.

Я никогда не забуду этой ночи. И разве можно словом «усталость» выразить в полной мере то, что мы испытали. Уже брезжил рассвет, когда наш отряд вышел на шоссе. У дороги угрожающе чернело на большом листе фанеры немецкое предостережение: «Ахтунг, партизанен!»

Отряд выстроился в боевую колонну. Мы двинулись по шоссе. Ноги радовались твердому грунту после каши талого снега и непролазной грязи. (Несмотря на наступившую зиму, кругом стаял снег и было тепло.) -

Было уже совсем светло, когда подошли к какому-то хутору. Он, казалось, спал тяжелым сном. Мы на минуту передохнули, пока разведчики обследовали хутор.

Наше появление разбудило жителей. Они осторожно выглядывали из окон и, увидев нас, быстро выбегали из хат. К горлу подступил ком, когда женщины, утирая слезы, радостно говорили: «Сынки, родные!..» Женщины, дети, старики окружили нас и спрашивали, скоро ли придет Красная Армия, как на фронте, как живут люди по ту сторону фронта…

На краю деревни показалась группа людей, одетых и вооруженных очень пестро. Один из них, в офицерской немецкой шинели, командир группы, тепло поздоровался с нами:

- Кировцы мы, привет фронтовикам. Давно вас ждем!

На соседнем хуторе мы расположились на отдых после двухдневного марша и были так же тепло и радушно встречены жителями. Каждый считал своим долгом пригласить кого-либо из нас к себе в хату.

После краткого отдыха отряд снова строился в походную колонну. Кировцы дали фурманки, и теперь я мог снять с груди осточертевшую мне упаковку батарей и идти сравнительно налегке.

Мы уходили, -провожаемые печальными взглядами жителей. В воздухе уже раздавались выстрелы. По большаку зеленой змейкой тянулась колонна мадьяр, ревели моторы бронетранспортеров. Они уже узнали о появлении нашего отряда. И опять в бой вступать мы не могли.

- Мы еще придем! - крикнул кто-то из наших ребят.

- Возвращайтесь быстрей! - донеслось вдогонку.

Мы шли опустив головы. Всем очень хотелось ударить по врагу. Вдогонку гремели выстрелы и рокотал немецкий пулемет. Но преследования не было.

ИЗ РАДИОГРАММЫ В НАШ ЦЕНТР

Согласно поставленной задаче «Гвардия», избегая боев с противником, продвигается в соответствии с маршрутом. Бойцы отряда рвутся в бой. По полученным данным, в районе Бреста и Кобрина сосредоточиваются большие силы немцев. Большое скопление железнодорожных составов на участках Брест - Ковель - Кобрин… Серго.

И снова мы идем и идем. Крупными хлопьями падает мягкий снег. Сколько уже нами пройдено, еще больше осталось пройти. В отряде есть больные и раненые. Мечется в горячем бреду наш раненый начштаба: Его везут в санях, порой он вскакивает и хватает свой автомат. Его верный ординарец Петров все время с ним. Он, как нянька, поит и кормит угасающего капитана, с которым прошел немало по дорогам войны. Мы идем по труднопроходимым партизанским тропам - это когда светло, а когда спускаются зимние сумерки, мы выходим на большак. Иногда скрытно проходим мимо вражеских гарнизонов, иногда прорываемся с боем. Тогда тишина ночи разрывается автоматной и пулеметной стрельбой, тьма рассекается веером трассирующих пуль. Тут уже надо забыть об усталости, о тяжести груза и бежать, пригнувшись, вовремя падать и снова вскакивать. Только проскочить, только не дать опомниться врагу, только выдержать. А потом в полном изнеможении мы валимся на землю. Разгоряченными ртами хватаем снег, чтобы утолить жажду, и он кажется таким вкусным. Хочется вот так лежать и лежать и больше ни о чем не думать. Выстрелы затихают позади. Лес - наш верный друг, он всегда служит нам надежной защитой.

Наш недолгий отдых прерывается командой:

- Приготовиться к движению!

И снова встаем, напрягая последние силы. И снова колонна двигается в ночной мгле.

Сколько раз так было? Трудно сказать. Если провести линию движения нашего отряда по карте, то изломанная кривая составит примерно 800-900 км по самой различной пересеченной местности.

Наш путь начинался в районе озера Белое, в Ровенской области, шел в направлении реки Стаход, проходил через топи и болота Волыни, через реку Припять, Днепро-Бугский канал. Затем мы шли к Бресту, форсировав железную дорогу Брест - Москва, прошли Беловежскую пущу и повернули к Пружанам, откуда круто на север, к Неману. Конечной целью были Августовские леса, где и предстояло отряду активизировать разведывательно-диверсионную деятельность, направляя свои удары в глубь Восточной Пруссии.

К февралю 1944 года мы вышли на один из участков железной дороги Брест - Москва. Это была важнейшая коммуникация Восточного фронта. Нам было известно, что дорога охраняется очень тщательно и переход ее связан с большим риском. Было известно и то, что в районе Бреста свирепствуют подразделения эсэсовской дивизии «Викинг», которая снята с фронта для проведения операций «устрашения» в тылу.

Отряд расположился в густом лесу, в полкилометре от «железки», по которой то и дело громыхали составы, шедшие на Восток. Валил густой снег. Морозило. Лес темнел в опускающихся сумерках. Костров жечь было нельзя, и мы грелись, бегая по снегу и толкая друг друга плечами. Время тянулось чересчур медленно. Когда стемнело, наши разведчики подобрались к полотну дороги, прорезали проходы в проволочном заграждении, зафиксировали расположение дзотов, и высчитали промежутки, через которые проходили патрули. На все это ушло несколько часов. А мы в это время лежали на опушке леса, на мягком, холодном снежном ковре, лежали и ждали команды. Привалившись к стволу толстого дерева, я задремал. Сколько это длилось, не знаю.

И вдруг страшный треск! Я открываю глаза. Где-то рядом рассыпается дробь немецких автоматов. Николай меня тормошит:

- Кончай ночевать! Сейчас начнется!

Мы устремляемся к дороге. Снова бешеный бег и падение в снег при вспышках ракет.

На насыпи я упал и больно ушиб ногу об рельс. А в это время, как нарочно, вспыхнула ракета и осветила меня.

- Ну вот и все, - пронеслось в голове.

Но тут около меня появился Николай.

- Давай, земляк, чего ты тут разлегся, - поднял он меня и буквально вытащил с дороги, забрав часть груза. ,И когда фашистский пулемет стеганул свинцом по насыпи, мы уже скатились вниз.

Когда я, несколько часов спустя, хотел поблагодарить своего старшего боевого друга и сказал ему что-то вроде того, что я ему обязан жизнью и все такое, он нахмурился и буркнул:

- Пошел-ка ты!..

Ни громких, красивых фраз, ни сантиментов Николай Кепанов не любил. Он был человеком долга и дела. Позднее был и другой случай, когда он снова пришел мне на помощь. Уже была ранняя весна. Еще не стаял снег, когда мы вышли к реке Щаре, шириной вроде нашей Которосли, но очень быстрой. До утра оставалось немного, рядом сильный немецкий гарнизон, а река преградила нам путь: никаких средств для переправы.

- Пойдем вброд! - приказал командир отряда. Мы разделись, свернули одежду и снаряжение в тюки и вошли в ледяную воду. Кому по грудь, кому по шею, а мне, при моем росте, и того выше. На средине реки я скрылся с головой в воде и чуть не потерял свой тюк с рацией и одеждой.

Николай вовремя подхватил меня и резко рванул за собой.

- Эх ты, волжанин, - шутил он потом, - родился на Волге, а тут чуть не захлебнулся.

Во время рейда мы часто встречались с небольшими партизанскими группами, которые шли на боевую операцию или, наоборот, возвращались с задания. Это были очень теплые встречи. Мы быстро знакомились, закуривали, шутили.

- Москвичи есть? Воронежские кто есть? А ярославские? - раздавались голоса.

И если попадались земляки, то уж тут были крепкие объятия, иногда и чарка горилки или спирту, ну и, само собой, расспросы и поручения.

- Землячок дорогой, ты случайно не встречал…- И бывалый партизан глазами, полными надежды, смотрел на своего земляка, и как ему хотелось услышать что-нибудь о родных и близких. Бывало, что он с самого начала войны не имел от них никакой весточки. Однажды во время одной из таких встреч я разговорился с одним из своих земляков. Был он из Костромы, где. я родился и провел свое детство. Бывал он и в Ярославле. Звали его, кажется, Семеном. Высокий, худой, с длинной рыжеватой бородкой, он попросил у меня немного патронов. Делиться боеприпасами строго запрещалось, но я дал ему штук двадцать. Их группе предстояло прорываться через вражеский заслон, а боеприпасов у них было маловато. Он сильно пожал мне руку.

- Спасибо, братишка, авось еще свидимся, я в долгу не останусь. - Затем он расстегнул румынский ранец, порылся и достал какую-то тетрадь, аккуратно вшитую в непромокаемую обложку.

- На, возьми, почитаешь.

Тут же он мне рассказал, что был в плену и что знает теперь «их проклятый язык».

Я возразил ему, сказав, что он не прав. Что на немецком говорили Гете и Шиллер, Бах и Бетховен и что мне этот язык очень нравится. Он усмехнулся:

- Ты мне про Гете и Шиллера не говори, я грамотный. Тебе этот язык в школе учителя преподносили, а мне его в концлагере прикладом да коваными сапогами вдалбливали.

Так попал ко мне дневник майора германской армии Эрвина Фанслау, жизнь которого оборвалась от меткой партизанской пули где-то на зыбких дорогах Полесья. Я долго таскал этот дневник с собой и иногда читал его на привалах, в лесу у костра, в украинских хатенках при свете коптилки, в больших партизанских землянках у раскаленной докрасна печки. Передо мной проходила чужая жизнь во всех ее мельчайших подробностях. Дневник был написан четким, красивым почерком. Автор его был образованным, даже, как мне показалось, обладал некоторыми литературными способностями: многие страницы были написаны ярко, живым языком.

Читая эти записки, я руководствовался не простым любопытством к чьей-то интимной жизни, мне хотелось проникнуть во внутренний мир, в психологию врага. И передо мной вырисовывался не карикатурный «фриц», каких тогда часто изображали на плакатах, не тупой солдафон, а нацистский офицер, убежденный до мозга костей в правоте гитлеровской человеконенавистнической идеологии захвата и порабощения других народов во имя «Дойчланд, Дойчланд юбер аллее…»

Сначала мне хотелось перевести на русский язык эти записки целиком. Но времени для таких литературных занятий у меня было очень мало, и я перевел только отдельные страницы, причем, вероятно, не самые стоящие. Трудно было тогда разобраться, да и делал я это в основном для языковой практики.

Вот некоторые из записей майора Фанслау.

«21 мая 1942. Приказ получен. Еду на Восточный фронт. Что ж, признаться, я этого давно ожидал. Мой опыт и мои знания там будут более полезны, чем здесь, на Бендлерштрассе. После вручения приказа меня принял генерал Д. Прием был неофициальный. Генерал угостил меня дорогим коньяком и, положив мне руку на плечо, сказал:

- Эрвин, мальчик мой, в память о дружбе с твоим отцом я бы мог тебя оставить здесь. Но сейчас судьба нашей Великой Германии решается на Востоке. Этим летом в предстоящих гигантских битвах с большевизмом и Советами будет покончено. Береги себя, я буду счастлив увидеть тебя с «Рыцарским крестом» и «Дубовыми листьями».

Я почувствовал сильное волнение, но принял стойку «смирно» и, как подобает кадровому офицеру, вышел из кабинета, в душе благодарный генералу за его отеческие прощальные слова, но внешне стараясь выглядеть бесстрастным.

Генерал, позволяя себе некоторую сентиментальность, в своих подчиненных ценил прежде всего твердость духа.

2 июня 1942. Прибыл к месту назначения. Впрочем, это уже не для записи. Итак, Россия, наполовину покоренная, но еще непонятно каким образом сопротивляющаяся. Что дает силы этому потерявшему бога и большевизированному народу оказывать сопротивление нашим непобедимым стальным колоннам, которые неотвратимо двигаются все дальше и дальше на восток и отзвук могучей поступи которых уже слышен в 2000 году?

Сегодня видел русских военнопленных. Они шли грязные, оборванные. Несколько человек пытались убежать в овраг, но были тут же подстрелены. Странный народ! Внимательно разглядывая лица этих людей, можно, пожалуй, согласиться с их неполноценностью.

Послал кое-что Ирене… Как она обрадуется.

14 июня 1942. Уже в какой раз гений фюрера отдает в наши руки судьбу Германии и всей Европы. Все дальше и дальше катят наши бронированные колонны на Восток. Наши славные гренадеры полны самого высокого боевого духа. Я не могу без восхищения смотреть на эти, словно из бронзы отлитые, загорелые лица. А кругом все горит: горят деревни, горят поля. И сквозь зарево этого гигантского, залившего весь горизонт пожара уже виднеется светлое будущее.

4 июля 1942. Удар был настолько стремителен, что «иван» был отброшен с огромными потерями в людях и технике. Наш полк вышел к казачьей русской реке Дону. Здесь идут небывалые по ожесточенности бои.

В моем батальоне много убитых и раненых. Убит Гюнтер Хельман, ему всего 19 лет. Вот-вот должен был получить лейтенанта. Жетон и его награды надо переслать его родителям. Он умер смертью храбрых.

12 июля 1942. После ранения полковника Энгельбрехта принял полк. Сегодня к вечеру овладели населенным пунктом Д. и высотой 134. Убиты (идет целый список убитых), представить к награде «Железный крест» I степени (идет целый список представляемых)…»

Далее весь июль майор аккуратно описывает ожесточенные бои. Подвиги своих бравых парней. Он опьянен успехами наступления и уверен в скорой и окончательной победе. Иногда он пускается в рассуждения вроде следующих:

«30 июля 1942. В сущности, если изолировать русский народ от большевиков, комиссаров, евреев, его можно легко умиротворить. Ведь русский мужик по своим физиологическим и духовным запросам немного выше готтентота или зулуса. Что касается русской интеллигенции, то она всегда отличалась своей нежизнеспособностью.

Мои мысли прерываются могучими аккордами вагнеровского Тангейзера. Петер знает мой вкус и всегда вовремя включает приемник.

5 августа 1942. Безумно рад и горд за себя: фюрер пожаловал мне рыцарский крест. Сейчас напишу об этом моей дорогой Ирене. Как это обрадует ее. Надо что-нибудь ей послать из трофеев. Петер достал отличный мед. Ирен немножко сладкоежка…

12 октября 1942. Осень здесь чертовски неприятная. Нас отвели на отдых. Но это не отдых. В нашем тылу действуют террористы и бандиты. Вчера убили двух моих солдат, совсем еще юношей. Бедные мальчики!

Задержали несколько подозрительных гражданских лиц. Я ранее никогда не питал к этому народу ненависти. Я просто его немного презирал. Но теперь я начинаю его люто ненавидеть за его какое-то тупое упорство. Я приказал расстрелять задержанных и объявить об этом населению всего села, где расположена наша часть. Я считаю, что как человек поступил правильно. Эта мера вызывалась необходимостью. Как командир части, я действовал согласно приказу, который дает мне право расстреливать всех подозрительных гражданских лиц, даже если среди них есть несовершеннолетние и женщины. На войне как на войне. ,

Декабрь 1942. Легкое ранение. Нахожусь в распоряжении Ц. (видимо, Центра). Живу в Киеве - матери русских городов. Город выглядит безобразно после страшного пожара. В свободное время бываю в офицерском казино. Скучаю по Ирене.

10 января 1943. То, что происходит под Сталинградом, уму непостижимо. Неужели здесь какой-то просчет нашего командования? Непонятней всего то, откуда у них танки и артиллерия. Самолеты. А людские резервы? Доктор Геббельс заявил, что большевики заполучили несколько миллионов китайцев, которые заменяют на военных заводах рабочих, поголовно мобилизованных на фронт.

В последних событиях в мире и Европе много неясного, но ясно одно - мы, немцы, стоим на пороге суровых испытаний, выдержав которые, мы еще раз докажем всему миру, что только нам решать, кому принадлежит будущее.

3 марта 1943. Еду в отпуск. Все позади. Нет, нет! Не хотелось бы возвращаться вновь в эту дикую, злую страну…»

Но майору пришлось вернуться в эту «злую страну» вновь. Он много еще поколесил по ней. Немало его полк натворил черных дел. Потом он служил в штабе армии. Он был достаточно умен и почти ничего не писал о своей работе. Зато об офицерских попойках, борделях, о превосходстве немецкой нации и о неполноценности русских и украинцев написаны целые страницы. Последняя его запись была для него роковой. Она была датирована 20 августа 1943 года и кончалась словами: «Если мы умрем завтра, то уже сегодня каждый из нас обеспечил себе бессмертие».

Это все, что осталось у меня от записей господина майора. Дневник его я забросил в болото, когда нас однажды крепко прижали немцы.

Записки майора Фанслау, по мнению моего начальника, были сплошной «мурой» и для разведки не имели никакой оперативной ценности. Мне же они помогли позднее, когда я работал переводчиком и мне не раз приходилось сталкиваться с такими вот фанслау.

Когда мне довелось участвовать в работе по расследованию злодеяний немецко-фашистских военных преступников, я встретился с явлениями, характерными для большинства этих извергов: отрицание своей вины и стремление все свалить на Гитлера, Геринга, Гиммлера.

- Нет, нет, мы невиновны. Мы всего лишь выполняли приказ свыше. Приказ есть приказ, его не обсуждают, а выполняют. А что мы могли поделать, мы маленькие люди. Зверства, злодеяния? Нет, нет, с этим мы ничего общего не имели. Об этом мы услышали только здесь, в плену.

Я-то знал цену этим слезливым заверениям бывших эсэсовских головорезов. И когда приходилось мне зачитывать им перевод сурового приговора, я видел перед собой искаженное кричащей болью детское личико и в ушах у меня стоял леденящий душу вопль навсегда искалеченной юной человеческой души.

Как-то наш отряд, кажется, в апреле, на подходе к Неману, расквартировался в одном большом селе. Рай-он был под контролем партизан, и в селе шла более или мeнее нормальная, в условиях войны, жизнь. Крестьяне, в большинстве женщины и старики, работали в поле.

Мы с Николаем расположились в небольшой аккуратной хатенке, в окно которой заглядывали первые весенние побеги жимолости. Хозяйка, статная, еще моложавая женщина с большими печальными глазами и теплой улыбкой, пригласила нас вечерять: поставила на стол кринку молока и блюдо вареной картошки. Мы достали сахар, сало, галеты.

- Настенька! - позвала она. Из боковушки вышла девочка-подросток, лет 16, худенькая, с бледным, совсем еще детским лицом и косичками, которые она перебирала своими тонкими пальцами. Что-то болезненное, отрешенное было в выражении ее лица и глаз. Она как-то про себя улыбнулась и закрыла густыми ресницами свои глаза, сев за стол.

- Хворая она у меня, - вздохнула мать,

Мы переглянулись с Николаем и не стали задавать лишних вопросов. Девочка взяла кусок сахара и долго его рассматривала, казалось, мысли ее были где-то далеко-далеко.

После ужина в наш дом ввалилась целая ватага бойцов отряда. Так уж сложилось, что я слыл в отряде рассказчиком и по вечерам, на стоянках, должен был рассказывать все, что знал и читал, лишь бы это было интересным и захватывающим. В моем репертуаре были романы Дюма, Скотта, Майн-Рида, Гюго, Конан-Дойля, рыцарские баллады и многое другое, прочитанное в детстве и юности. Хорошо ли, плохо ли я рассказывал, но в отряде имелась целая группа активных слушателей, которые не давали мне покоя. На этот раз я начал одну из захватывающих историй времен средневековой Англии. Настенька и хозяйка тоже слушали, и мне было приятно видеть широко открытые глаза девочки, в которых вдруг зажегся интерес.

Как всегда, на самом напряженном месте я прервал рассказ. Все вздохнули, но стали расходиться - таково уж было у нас условие. Да и время было позднее.

Когда мы укладывались на полу, Настенька еще сидела у стола и украдкой посматривала на меня. А потом несмело попросила:

- Ну, а что же дальше, расскажите!

- Она у меня очень любит читать книги, - сказала мать с той теплотой в голосе, с которой говорят об очень любимом ребенке, и со вздохом добавила:

- Да вот теперь не до книг. Сами видите!

Спать мне не хотелось, и я продолжил начатую историю. Настенька села поближе ко мне и не спускала с меня глаз. Лицо ее оживилось, и в наиболее острых моментах рассказа она заметно волновалась. На этот раз я рассказывал «Кенильвортский замок» Вальтера Скотта. Когда я кончил, Настенька долго сидела, задумавшись под впечатлением услышанного, а потом тихо сказала:

- Большое вам спасибо. - И ушла.

На другой день с утра я установил на столе рацию и начал готовиться к сеансу. Николай ушел к командиру отряда. Настенька стояла в дверях и с интересом наблюдала за мной. Мне захотелось сделать девочке приятное, и я стал ловить Москву. Накануне я сменил батареи, и громкость стала хорошей. Раздались бравурные звуки марша, и в комнату ворвалась немецкая речь. В тот же миг за моей спиной раздался страшный, пронзительный крик и глухой звук упавшего тела. Обернувшись, я увидел Настеньку, в судорогах извивающуюся на полу. Лицо ее было искажено гримасой боли, а глаза, выражающие ужас, широко открыты. В комнату вбежала ее мать.

- Выключите скорей! - крикнула она и бросилась к дочери. Я выключил рацию и помог уложить в постель больную, которая страшно кричала, вся изгибалась и тряслась в страшном припадке. Мать прижала ее голову к своей груди и, лаская, пыталась успокоить больную дочку.

- Доченька, голубушка, успокойся, милая моя, все хорошо. Тут я с тобой и наши- партизаны, успокойся, милая! - слышал я, сильно смущенный. ~ Мне стало не по себе, ведь я был невольным виновником случившегося.

- Может, позвать нашего врача? - спросил я, чтобы хоть чем-то помочь. Мать отрицательно покачала головой. Подавленный, я вышел из хаты и закурил.

Вечером, когда сели за ужин и Николай пригласил к столу хозяйку, Настеньки не было. Я начал было извиняться перед хозяйкой, что так все вышло. Она прервала меня и спокойно заметила:

- Вы не виноваты, мне самой нужно было вас предупредить, но я думала, что у нее уже все прошло.- Она с опаской посмотрела в сторону комнаты, где лежала дочь, и прикрыла дверь.

- Если бы вы знали, что она перенесла! - Лицо ее вдруг исказилось страшной ненавистью, а глаза стали темными. - Проклятые изверги, зверье. Когда же, наконец, кара придет на них?

Николай, подавая хозяйке густо заваренный чай, уверенно проговорил:

- Скоро, мать, скоро. Гонят их, паразитов, по всей нашей земле. Их погаными трупами усеяны целые поля.

Женщина задумалась, положила на стол сильные, огрубевшие от работы руки.

- Если бы не она, ушла бы я в партизаны и била бы их, гадов. Душила бы вот этими руками.

Мы помолчали, я хотел что-то спросить, но Николай наступил мне на ногу. А она продолжала:

- В первый день войны муж мой сразу же ушел в армию. Больше я его не видела и ничего о нем не слышала. Фронт мимо нас прошел быстро. Бои были у Немана. Деревню они взяли без боя. И что тут началось!- Как голодные шакалы, ворвались они к нам. Пожрали всех курей, побили свиней, обшарили хаты. Мы только от них и слышали:

- Матка, курки, яйки, млеко!

Самые первые немцы задержались у нас недолго: они, видимо, очень спешили. А вот за ними пришли другие - еще хуже, одетые во все черное с черепами, все здоровенные, долговязые. Эти устроились у нас на постой. В первый же день они расстреляли жену и мать председателя нашего колхоза. Потом все искали коммунистов, комсомольцев, жен офицеров и евреев. Был тут с ними один местный иуда, он все водил их по хатам да выдавал наших. До войны пьяница и вор -при немцах сделался старостой. Потом его, гада, партизаны за деревней на столбе повесили.

Ко мне в дом поставили четверых. Нас с Настенькой сразу же выгнали на кухню. Ей было тогда 13 лет. Мне было приказано следить за порядком: таскать воду, топить печь, мыть пол. Одним словом, чтобы в доме было чисто. А попробуй-ка наведи чистоту. Они, паразиты, даже по нужде не выходили на улицу, а делали прямо в сенях в кадку. Обед они готовили сами, мне не доверяли. А жрали, как все равно на убой. Жрали-то все наше, колхозное: мясо, молоко, мед, яйца. Ихнее-то было только вино да сигареты.

Особенно запомнились мне двое. Умирать буду, не забуду этих мерзких рож. Один, рыжий, здоровущий, как бугай, морда вся в каких-то пятнах, видимо, был главный среди них, другой - длинный-длинный, тонкий как жердь, в очках. Рыжий все время ржал, как племенной жеребец, а очкастый был молчалив, так, прогнусит что-нибудь иногда и снова молчит и зырит своими очками по дому, по двору, словно чего ищет.

Я старалась быть подальше от них, и спали мы с Настенькой в клуне, ложились рано. А они, черти, как вечер, заведут свою музыку, пьянствуют и горланят во всю. Лежим с дочкой ни живы ни. мертвы.

Так прожили неделю. Очкарик говорил по-польски и немного по-русски. Иногда нет-нет да и заговорит со мной. Он все выспрашивал, нет ли у кого из жителей золота и драгоценностей. А вот рыжего я боялась, куталась в платок, кашляла нарочно. Однажды рано утром колола дрова и вдруг слышу сзади его ржание. Подошел он ко мне, грубо облапил и потащил на солому. Толкнула я его что есть мочи и - за топор. Он вскочил, красный как рак, вытаращил свои белесые бельма -и пистолет на меня. Ну, думаю, все, конец мне пришел. А в это время очкарик подходит к рыжему и что-то с улыбочкой шепчет ему в ухо. Тот сначала было ему свой кулачище в морду сует. Но очкарик знай ему на ухо гнусит что-то. Зачем на ухо, ведь я все равно их собачьего гавканья не понимаю. Смотрю, опускает рыжий свой пистолет и заржал, а я пошла сама не своя.

Вечером они снова пили и горланили свои песни. Во время пения стучали бутылками по столу и топали своими коваными сапогами так, что все тряслось в доме.

Я зачем-то зашла в кухню и вижу, рыжий достает свой пистолет да как бахнет из него по иконе. Я не выдержала и крикнула:

- Да что же вы делаете, креста на вас нет!

Очкарик перевел, что я кричала. Вскочил рыжий и ко мне, вцепился мне своей лапищей в плечо, поставил силой на колени и что-то рычит, а пистолет мне прямо в лоб. Тут очкарик мне и говорит с усмешкой:

- Ты говоришь, креста нет, у него есть крест, данный ему фюрером за храбрость, вот и целуй этот крест, а не то капут тебе сейчас!

На брюхе у рыжего был большой черный фашистский крест, его мне и нужно было целовать. Но я не хотела, пусть смерть уж лучше, чем это. А в это время вбежала Настенька, увидела все это и пронзительно закричала:

- Мама! Мамочка!

Рыжий на нее навел пистолет, и пришлось мне целовать этот гадкий крест.

Женщина в сердцах плюнула, вытерла повлажневшие глаза рукой и продолжала:

- Но это еще не все, что нам пришлось пережить. После этого случая рыжий меня больше не трогал. Как- -то вечером я увидела, как немцы начали грузить машины своим имуществом. Какой-то важный их чин что-то кричал и поторапливал их.

Часть фашистов уехала в тот вечер. Но мои постояльцы еще остались, ненадолго. На другой день я вышла в поле накопать бульбы. Плохо было с питанием: немцы нас начисто обобрали. Вернувшись домой, я встретила в дверях кухни очкарика, он улыбался и не пускал меня, гак, вроде бы шутил со мной. И тут я услышала крик моей доченьки. Меня словно огнем обожгло, отпихнула я немца - и в дом. Дальше смутно помню. Крики Настеньки, пятнистая морда рыжего, его противный пот. Что было сил я вцепилась когтями в его рожу, наверно, кусала зубами. Сильный удар по голове оглушил меня.

Очнулась в амбаре, вся избитая, со связанными руками и ногами. В дверях стоял полицай. Он принес мне воды.

- Слушай, твоя дочь у соседки, ей лучше, а тебя приказано отправить в город.

- Где рыжий? - спросила я.

Полицай задумался, видимо, не поняв, о чем речь, а когда до него дошло, сказал, что все немцы вчера ночью покинули деревню.

В городе со мной беседовал какой-то важный пожилой немецкий офицер, он говорил по-русски. Он сказал, что немецкая армия несет белорусскому народу освобождение от большевиков, что немецкие солдаты преисполнены хороших, добрых чувств к мирному населению. Но вот проклятые партизаны-бандиты мешают мирному сотрудничеству. Он очень сожалеет, что такое получилось, разумеется, будет расследование и этих солдат накажут. Я молчала и не верила ни одному его слову. Меня выпустили, сказав, что того рыжего немца привлекут к ответственности, а я должна рассказывать о хорошем со мной обращении. Заставили подписать какую-то бумажку, по ихнему написано, и дали своих марок. От денег я отказалась.

Примерно через месяц, когда начала я с Настенькой немного оправляться, пришел ко мне какой-то субчик в цивильном, в шляпе. Вы, говорит, такая-то? Как живете? То да се. Сидит, скалится. Что тут у вас нового, кто чем дышит? Ну, я ему и говорю, я что, обязана что ли перед ним отчитываться, и пошел-ка, дескать, от меня подальше. А он как стукнет кулаком по столу:

- Молчать, дрянь, ты забыла, что гестапо подписку дала тайно работать для немцев.

Тут я й обомлела. Вот еще новая беда, думаю, притихла, сделала вид, что боюсь его.

Он встал, подошел ко мне, оглядел меня так это всю:

- Ну, ладно, слушай конкретное задание. - И пошел перечислять.

Одним словом, я должна была стать подлой доносчицей на своих селян, от которых, кроме добра, ничего не видела. Было это осенью, и он не захотел возвращаться поздно в город. Дал мне денег и послал, за самогонкой к тем, кто и в войну гнал ее, наживаясь.

Принесла ему бутылку первача. Сама села за стол, улыбаюсь, а на уме одно. Только одно. Нет, врете, гады, не сделать вам из меня подлой доносчицы. Цивильный тем временем снял пальто, вынул из кармана пистолет, хватил пару стаканов и говорит, что, дескать, душно в хате, пойдем, мол, в сени, а сам моргает мне. Настенька сидела на печке. Вышли мы в сени, он меня сразу хватать. Тут я и всадила ему в самое сердце остро заточенный напильник, который взяла у самогонщика будто бы зарезать свинью. Он сдох сразу, я даже удивилась. Ночью я его оттащила в поле. А на утро мы с Настенькой ушли. И где только ни скитались, спасибо добрым людям, укрыли нас. Последнее время жили у партизан. Настенька еще долго болела, совсем было умом тронулась. Как услышит немецкую речь, так припадок. Правда, теперь стало лучше: наше село уже с год под партизанской властью.

Женщина смолкла и вышла. Когда хозяйка вернулась, лицо ее как-то просветлело, сделалось добрей и моложе. Она засмущалась и сказала мне:

- Вы не посидите немножко с ней, она проснулась и просит, чтобы я позвала того, который хорошо рассказывает.

В маленькой комнатушке было темновато. Настенька слегка приподнялась, и слабая улыбка пробежала по ее лицу. Сев рядом, я рассказал ей что-то смешное. И она рассмеялась звонким девичьим смехом. Я пообещал продолжение досказать завтра и ушел.

Досказать до конца мне не пришлось. На рассвете нас неожиданно подняли, и мы выступили. Перед уходом тепло распрощались с хозяйкой. Настенька крепко спала, и, может быть, ей снилось что-то хорошее: на ее детском лице проступила еле заметная тихая улыбка.

ИЗ ФАШИСТСКОГО ЕЖЕНЕДЕЛЬНИКА «ДАС РАЙХ» ЧЕЛОВЕК И НЕДОЧЕЛОВЕК

«Немецкий солдат борется за .национал-социалистическое мировоззрение и жизнеутверждающее будущее. Он спаситель всех культурных ценностей человечества.

Советский солдат - нанятый защитник рожденного преступления…» Эти строки попались мне на глаза через несколько дней после описанной выше встречи. Когда я прочитал их дяде Володе, он усмехнулся:

- Ты можешь это прочитать на политинформации.

Мы иногда использовали фашистские газеты: пропаганда Геббельса работала невольно против себя.