Дни делаются всё короче, на улице собачий холод.
Мицци всё время лежит возле тёплой батареи. А когда проходит мимо, частенько трётся о мои лапы, но коготки свои выпускает теперь совсем редко.
Мне зима нравится, ведь шерсть у меня густая и тёплая, как у овец.
Зима — такое время года, когда я не потею.
В прежние времена в Венгрии снег выпадал в метр высотой, и мы, собаки, скакали по сугробам, валялись в снегу и громко лаяли.
Здесь снега нет, только холодно.
Пруд, где плавали утки, замёрз, лишь посерёдке осталась полынья.
Птицы сбиваются там сотнями и тихо крякают, переговариваясь между собой.
С тех пор как меня отдали в собачью школу, я перестал обращать внимание на уток, словно их и нет совсем. Хотя порой меня так и тянет их облаять…
Времена собачьего свистка остались в прошлом. Теперь Фридберту достаточно лишь тихонько свистнуть, чтобы я прибежал на зов. А если он скомандует «Лежать!», покорно опускаюсь на землю.
Я стал хорошей собакой.
Фридберт принёс новый сорт собачьего печенья, на вкус оно такое же сочное и мягкое, как козлиная кожа.
Как можно не слушаться того, кто награждает меня так по-царски?!
Когда Эмили выходит из дома, она надевает лохматую шубу, почти как у меня.
Малышка надевает на ноги сапожки с меховой опушкой, а на голову — меховую шапку.
В этой своей шапке да с румяными щёчками она — вылитая Принцесса Пушты, о которой мне рассказывал дядюшка Ференц. Теперь Малышка уже так наловчилась ходить на двух ногах, что Фридберт и Эмили с трудом за ней поспевают.
Только я не отстаю ни на шаг и, если надо, хватаю её зубами за рукав, чтобы она остановилась.
Тогда Фридберт громко меня хвалит и даёт мне в награду печенье.
В тот раз мы долго гуляли.
Воскресная вечерняя прогулка по полной программе: поиски палки, обнюхивание следов, ворошение листьев, бег наперегонки, «Ко мне!», «Стоять!», «Лежать!» и возня с Малышкой на поле.
Я вспотел, несмотря на мороз.
Из пасти вылетали облачка пара.
У Малышки щёки стали похожи на красные яблочки, она визжала от удовольствия и, поймав меня за ошейник, тянула туда-сюда, не зная удержу.
Уже в сумерках вышли мы к утиному пруду. Малышка бежала вперёд, я за ней следом, а Эмили и Фридберт шли медленно, держась за руки.
Они о чём-то разговаривали.
Не могу вам объяснить, как всё случилось. Помню только, что Малышка, увидев уток на пруду, вдруг закричала громко, как корова, и в тот же миг выскочила на лёд.
Ох, и шустрая, разве такую удержишь!
Утки разлетелись.
Но Малышка с радостными криками ещё быстрее припустила прямо к полынье.
Я лаял ей, чтобы она остановилась, но она меня не слушала.
Тогда я бросился за ней, хотел остановить.
Нельзя было медлить ни секунды!
Лёд был гладкий — я едва держался на лапах — и хрустел и трещал при каждом шаге.
Сердце у меня колотилось и, казалось, вот-вот выскочит из груди.
Пулей пролетев мимо девочки, я развернулся и сбил её с ног.
Она закричала от гнева.
До полыньи, где лёд был особенно тонок, оставалось всего ничего — не больше ладошки.
Я действовал осторожно, но быстро, как только мог: вцепился в её штанину и стал тянуть назад к берегу.
Спасены, думал я, мы спасены!
Наконец я её отпустил.
Малышка всё ещё сердилась.
Подбежала Эмили, подхватила дочку на руки и прижала к себе.
Фридберт был бледен, словно венгерский пастух в лунную ночь; его била дрожь.
Ботинки у него промокли: он тоже попытался бежать по льду, но был слишком тяжёлый.
Я отряхнулся, и дыхание моё постепенно успокоилось. Отчего такой переполох? Для меня, как настоящей пастушьей собаки, ничего особенного не произошло.
Увести ребёнка со льда — это пара пустяков. В Венгрии мы, овчарки, следим, чтобы коровы не вышли на лёд, не говоря уже об этих глупых овцах.
Правда, в Венгрии лёд потолще будет и так легко не трескается.
Но всё же дядюшка Ференц дважды проваливался в воду. Я до сих пор помню сосульки в его шкуре. Ему тогда с трудом удалось выбраться из холодной полыньи.
Мне было жаль Фридберта — таким он казался беспомощным. Обнял меня и всё гладил, гладил.
Конечно, он мог этого и не делать.
В конце концов, он вожак, думал я, а хороший вожак не должен показывать свои слабости.
Когда мы вернулись домой, для меня началась новая жизнь.
Просто уму непостижимо!
Мне теперь всё разрешалось, даже то, что раньше строго-настрого было запрещено.
Меня больше не заставляли лежать в корзине, пока не высохну, потому что лапы мокрые и грязные.
Никто не пенял мне: от тебя псиной воняет! Наоборот: Эмили уткнулась носом в мою мокрую шерсть, а потом уложила меня на лучшее кресло у батареи.
Они словно по моим глазам читали мои желания.
Фридберт сам подошёл к холодильнику, открыл тяжёлую дверь, достал ветчину, колбасу и куриную кожу — всё для меня.
Я ел прямо из его рук.
Мицци, ничего не понимая, следила за этим со своего места на батарее и только облизывалась.
Эмили подогрела молоко и налила мне в миску.
А когда наступила ночь, хозяева впервые оставили дверь в спальню открытой.
Фридберт указал на овечью шкуру и сказал:
— Антон, дружище, отныне ты можешь спать на этой шкуре. Ты лучшая овчарка в мире!
Когда они улеглись, я прикорнул рядышком на полу.
Эмили всё повторяла:
— Если бы не Антон, Фридберт, ах, если бы не Антон!
