Оказывается, мамы когда-то тоже были девочками! И учительницы (правда, правда, я это точно знаю!) тоже произросли из девочек! И писательницы (клянусь!) тоже были девочками. Даже, говорят, бабушки (а в это мне пока трудно поверить) тоже вроде бы были девочками. Моя бабушка, например, рассказывала, как в детстве её щипала вредная Любка, двоюродная сестра. Когда бабушка это рассказывала, вредной Любке было уже за 70. Возможно, она уже перестала щипаться. А может быть, и нет. А ещё бабушка рассказывала про своих поклонников. Их было много. Я слушала и думала:

— Ну почему я такая невезучая? У бабушки были поклонники, а я, хоть и похожа на бабушку, но, кажется, до сих пор никому не нравлюсь. Или, может, всё-таки нравлюсь? Нет, наверное, я бы заметила. Или почувствовала. А я что-то ничего не чувствую. А ведь мне уже восемь лет! Уже пора!

Вот на старой квартире был Володька. И жили мы на одном этаже. Володька был старше на два года. И мы дружили. Он ходил к нам в гости, а я — к ним. Мы пили чай с вареньем и смотрели по телеку «Белое солнце пустыни». А ещё Володька рассказывал про своего учителя рисования. Странный был какой-то дядька. Нарисовал на доске лошадь. «Видели? — говорит. — Больше не увидите. Рисуйте по памяти. — И стёр свою лошадь».

Володька рассказывал, а я слушала и немножко завидовала, немножко восхищалась: Володька такой взрослый! Он уже в четвёртом классе! А я только во втором. И у Володьки уже есть учитель рисования, а у нас все уроки ведёт одна Зоя Николаевна. И рисование тоже она ведёт, и труд, и математику с физкультурой…

Зоя Николаевна у нас хорошая, вот до неё была Татьяна Григорьевна. Она была какая-то всклокоченно-рыжая и меня не любила. Ребята в классе дразнили меня «толстой», а я плакала. А Татьяна Григорьевна не заступалась, даже наоборот. Я как-то на перемене бегала, а Татьяна Григорьевна возьми и скажи при всём классе:

— Таня так носилась, так носилась! Я уж подумала, не сошёл ли ребёнок с ума!

Ну, конечно, как ко мне могут относиться ребята, если сама учительница сказала, что я сумасшедшая! И мне так обидно было! А к середине первого класса я вдруг поняла, что свою первую учительницу я не люблю! И мне даже стыдно стало! Ведь положено любить! И в песне даже поётся: «Тебя с седыми прядками, над нашими тетрадками…» и ещё что-то там такое, что любят и никогда не забывают учительницу первую свою. Все нормальные люди любят, я а не могу, не получается почему-то. Я очень стараюсь, но не выходит. Какие у неё глаза? Не помню! У всех помню: у Зои Николаевны — голубые, у Володьки — карие, у мамы — зелёные, у папы — тоже карие, у Володькиного брата Вадика — голубые. А у Татьяны Григорьевны глаза — никакие! Ну да я не о том рассказать хотела. Татьяна Григорьевна от нас ушла, вообще из нашей школы ушла. Переехала! И пришла Зоя Николаевна. И всё стало хорошо! Потому что Зоя Николаевна дразнить меня запретила. И мы с ребятами в классе подружились со многими. Вот с Колькой Подгорновым, например.

Стоп, я не про Кольку ведь рассказывать начала! Я про Володьку рассказать хотела. Про Кольку я тоже расскажу, но потом. Вот вечно я так: начинаю про одно, перескакиваю на другое, а с другого — на третье. Вот, кажется, уже и забыла, с чего начинала и зачем весь этот огород городила. Но нет, я пока не забыла. Я помню! Я хотела сказать, что Володька мой первый в жизни жених. Собственно, женихом я его сама себе назначила. И сама это всё придумала. Просто все девчонки говорили, что Катькин жених — Ромка, Лёшка — Светкин жених… Ну у каждой девчонки хоть кто-то в женихах да числился. А у меня — никого. В первом классе быть без жениха просто уже неприлично! И я придумала, что мой жених — Володька! А почему нет? Володька — друг! И давно друг. Мы всегда здесь жили, на этом этаже. Мы даже и не знакомились. Мы всегда были знакомы. Володька хороший. Он меня учил с диафильма картинку сводить. Если в проектор зарядить диафильм, то картинка появится на стене, в луче света. А если на стенку повесить листок бумаги, то можно эту картинку обвести карандашом. И будет рисунок на листке! И как я сама не додумалась! Только надо проектор поближе к стенке ставить: чтобы рисунок на листочке уместился. Проектор потому что — вещь волшебная: чем от стенки дальше, тем картинка больше, а чем к стенке ближе, тем картинка меньше. А в настоящей жизни всё наоборот: когда что-то далеко стоит, то кажется маленьким. Даже человек, если вдалеке — точно пупсёнок игрушечный делается. У меня есть такой пупсёнок, немецкий, крохотулечный, чуть больше мизинчика. Он мягкий, и у него на каждой ручке и ножке — все пальчики есть! А на голове волосы настоящие, светленькие, пушистые, и можно причёску делать. И ручки-ножки двигаются, как у большой куклы. Вообще-то это девочка, этот пупсёнок. Я её назвала Мара. Странное имя, правда? У бабушки была какая-то знакомая, её звали Мара. Я её никогда не видела. Просто бабушка всё говорила: «Мара, Мара». А мне хотелось имя какое-нибудь необычное, потому что таких куклят, как моя Мара, ни у кого не было! Когда я перебирала её крохотулечные мягкие пальчики, у меня просто сердце замирало и проваливалось куда-то глубоко внутрь. Я её очень любила, эту маленькую куколку.

Да, совсем заговорилась, я ведь не про куколку начала, я про жениха. Так вот, я подумала, подумала и решила, что Володька мне в женихи вполне подходит. Он не дразнится. За косички не дёргает, рисовать вот учит. А однажды мы грибы искать ездили: мы с Володькой, моя мама, мама Володькина и Володькин младший братик Вадик. Тот, который с голубыми глазами. Володька чёрненький и кареглазый, как его папа, а Вадик — беленький, он — «мамин сынок», то есть на маму похожий. Он маленький совсем, ему четыре года только. Мы идём все вместе по лесу, и тут Вадик кричит:

— Мама! Тут ля-ля-ля-лягушка!

Почему-то он это слово «лягушка» никак выговорить не мог. А Володькина мама тут стала моей говорить, какое это горе, когда ребёнок ЗАИКАЕТСЯ. И в её голосе было столько боли, что я тоже поняла, какое это горе. А я ведь никогда и не замечала, что Вадик заикается. Ну говорит так, с заеданием на каком-нибудь слоге, так я про это и не задумывалась, он ведь маленький, Вадик, может, ещё говорить толком не научился? А теперь я знаю, это — горе.

А сама я букву «Р» не выговариваю. Совсем. У меня такой некрасивый звук получается. «Горловой», — так логопеды говорят. Я — картавая. И меня — учат. Пр-равильно выговар-ривать.

— Повтори: «Хор-рошо, р-распр-рекр-расненько!» — говорит мама.

И я повторяю:

— Хор-рошо, р-распр-рекр-расненько.

И мы учимся по книге правильно ставить язык и правильно выдыхать, чтобы язык вибр-рировал. Тогда получается «р-р-р!», как надо. Но вставить это неудобное «р-р-р» в нормальное слово как-то не получается. Потому что надо посреди слова остановиться, набрать побольше воздуху, правильно поставить язык, выдохнуть и тогда только получится «р-р-р», а потом уже можно заканчивать слово. Картавить намного проще. Хотя и некрасиво.

Мама возит меня к логопеду. Ехать надо куда-то далеко. На автобусе. Это — поликлиника, сначала мы сидим в очереди, и я читаю вслух какой-то девочке сказки братьев Гримм. А девочкина мама спрашивает:

— Ты в каком же классе?

— Ни в каком, — отвечаю. — Я ещё в садике.

Потому что я тогда правда ещё в школу не ходила. Просто мама рано научила меня читать.

А потом мы заходим в кабинет логопедши, она, логопедша эта, запихивает мне палец в рот, под язык и дрыгает там этим пальцем, чтобы создать пр-равильные вибр-рации языка. На пальцах у неё ярко-красные наманикюренные ногти. Они так противно царапают язык! Фу! И глаза у неё чёрные, как точки. Я вижу: ей нет до меня и до моих вибр-раций никакого дела.

А потом мы перестали к ней ездить.

А ещё потом, когда я уже училась в школе, и когда я решила, что Володька — мой жених, к нам пришла другая тётя логопед, молодая и красивая, с голубыми глазами. А волосы у неё были светлые и короткие. Она была красивая и добрая, как фея. Она сказала:

— У тебя уже поставлен звук, только нужно научиться его использовать в речи.

И мы стали ходить к ней в поликлинику. Это — пешком. Не очень близко, но — ничего. И там, в этой поликлинике, я вдруг увидела такое!.. Там на стене висел плакат: «Заикание лечится!» И под этой надписью нарисован был мальчик с грустными глазами, похожий на Вадика.

— Мама! — закричала я. — Смотри! Заикание лечится! Ты скажи Володькиной маме! Для Вадика! Раз это лечится! Пусть они сюда придут!

Это была такая радость — этот плакат! Потому что — надежда! Что горе можно вылечить! Горе лечится!

Картавость мою тоже вылечили, даже точнее — истребили. (Хотя картавость — это не такое уж и горе!) Фея-логопед меня уговорила, чтобы я этот ужасный правильный звук «Р» всё-таки в разговор вставляла. И я обещала. И начала стараться прямо на следующий день. Тут меня на уроке чтения вызвали к доске. Вслух читать. Это был рассказ Мамина-Сибиряка «Серая шейка». Я этот рассказ уже читала, конечно. Давно ещё. И у нас в классе мальчик был Серёжа Шейкин. Его так и называли: Серая Шейка. А он мальчик был хороший и не обижался. И правда — на что обижаться-то, имя такое доброе! Да, я опять заболталась. Вызвали, значит, меня к доске. А я, хоть и хорошо читать умела, с выражением, в тот день испугалась даже: как же я этот р-раскатистый пр-равильный звук в выразительное чтение вставлю?! Буду каркать, как ворона! С другой стороны, я же фее обещала!

Стала читать. Кое-где, конечно, прикартавливала, но в основном старалась. Всё пр-ро Сер-рую Шейку пр-рочитала пр-равильно. С карканьем то есть. И Зоя Николаевна меня похвалила:

— Сегодня Таня особенно хорошо читала. И букву «Р» как правильно выговаривала!

И всё! Этого мне хватило! Я стала стараться и дальше. И уже, наверное, через неделю привыкла. Карканье делось куда-то, а звук «Р» сделался нормальным. Просто он обкатался во рту, как камешек в морских волнах, стал гладеньким и кругленьким. Ура! Говорю красиво! Завидная невеста!

Да, я про Володьку не договорила! Я ведь с чего начала? Как мы грибы собирали. Мы шли по дорожке вдвоём. Конечно, кто ж так грибы собирает! Надо — по одному! Иначе что делать с грибом, который нашли вместе?! Это был подберёзовик. Большой, какой-то нахально-весёлый. И шляпка у него была бархатная, светло-коричневая, со вмятинкой. Он стоял прямо у нас на пути, точно загораживая дорогу.

— Это я его нашла! — закричала я.

— Нет я! — спорил Володька. — Я сразу не смог даже сказать! Я про себя — ах! — от неожиданности!

— Я тоже — ах! — я сразу его заметила! Я первая!

— Нет я!

Нут тут подоспели наши мамы и придумали, как его поделить, этот неделимый подберёзовик. И было солнышко, березнячок в золотистых мелких листочках, желтая осенняя травка…И мы. Мы ведь так хорошо о чём-то говорили! Так хорошо! И если бы не гриб, даже не поспорили бы!

Да, Володька в женихи годится. Он свой совсем. И когда вредина Светка допытывалась, кто у кого жених и кто кого лю…, я назвала Володьку.

Правда, честно сказать, я сомневалась, не назвать ли Димку. Димка — это внук бабы Ивы. А баба Ива живёт под нами, на пятом этаже, в такой же, как у нас, квартире. И у неё лицо, как у индейца. Нет, не так. У неё большие глаза. Продолговатые, тёмные и блестящие. И лицо смуглое, и волосы чёрные — в пучке. И нос выразительный такой. А почему я сказала про индейца? Дело в том, что у меня есть круг. Надувной спасательный круг. Ну — чтобы плавать. Этот круг мне папа из командировки привёз. Папа часто в командировки ездит. Но оттуда зато привозит всякие игрушки. Например, моего любимого серого медвежонка в синем костюмчике. Кстати, из командировки папа привёз кучу всяких замечательных книжек. В одной из этих книг я даже нашла стишок про бабу Иву:

Это Ирина Токмакова написала. Я уже выучила! Правда, это про дерево иву. Но я думаю, про соседку немножечко тоже. Да, опять заболталась. Я начала — про спасательный круг. Этот круг — необыкновенный! Одна сторона у него — ярко-красная, а повернёшь — оказывается, что другая — совсем белая, блестящая, а на белом фоне — индейцы! Несколько семей. Вот эти плывут на лодке: папа-индеец, мама-индеец и маленькие детишки-индеенятки. А вторая индейская семейка плывёт вообще на крокодиле! Такой огромный крокодилище с грустными глазами. Индейцы вёслами машут, торопятся, а плавают-то — по кругу! И у них в голове — перья, а волосы длинные, чёрные, гладкие. Папа-индеец трубку курит невозмутимо. И глаза у них у всех большие-пребольшие, и такие ужасно-выразительные! И носы выразительные тоже: крупные индейские носы. И лица смуглые! Вот почему я сказала, что у бабы Ивы лицо, как у индейца. Если бы ей воткнуть в пучок перо, было бы совсем точно так, как на круге. Круг, кстати, мне привезли, чтобы учить плавать. Мама даже записала меня в бассейн. Это ещё до школы было, в мои пять лет. Меня закалять решили, а то я болела всё время. Всякими простудами, гриппами, ангинами и ложными крупами.

В бассейне нам велели надеть резиновые шапочки и повели в лягушатник. Это такое место, где учат плавать маленьких. Вроде бы мы похожи на лягушат. Мама моя сказала, что будет в лягушатнике дежурить. Она потом говорила:

— Я же знала, с кем я имею дело!

Это она — про меня. Что со мною дело иметь нельзя — такой я ненадёжный в смысле здоровья и всяких глупых событий человек. И если с кем что-то глупое случается, то это, конечно, со мной, причём всегда!

Маме выдали белый халат и пропустили дежурить. Нас, лягушат в резиновых шапочках, запустили в большую ванну. Это она и была лягушатником. Пол в ванне был выложен жёлтыми плиточками. Тётенька-тренер велела нам ходить по кругу, по грудь в воде. А потом она велела сесть на корточки и ходить на корточках под водой.

Я тогда не знала, что под водой нельзя дышать! Ну честно — не знала! Я вдохнула, а вода как хлынет мне в нос! Я стала орать и булькать, а вода как хлынет мне в рот! Я чуть не захлебнулась! Меня, орущую и перепуганную, выловила мама. Я повисла на ней, как обезьянёнок на обезьяне! Я намочила ей весь белый халат! Потому что была мокрая. С меня текла вода, а я рыдала от ужаса, и возвратить меня в воду уже не удалось. Я вцепилась в маму мёртвой, последней хваткой утопающего. На следующий день я заболела ангиной. Укрепить здоровье в бассейне не вышло. И плавать я тогда не научилась. Поэтому папа привёз мне круг. На котором были индейцы. Которые были похожи на бабу Иву. У которой был внук Димка. Которого я тоже подумывала зачислить в женихи. Вот!

Димка жил не в нашем доме. И даже в районе в другом. Он просто иногда к бабе Иве приезжал. На всякие там праздники. Он был светленький, аккуратненький такой. Он был на год старше меня. Кажется, мы когда-то бегали вместе во дворе. И ещё — он играл на скрипке!

Моя бабушка говорила со значением:

— Он играет НА СКРИПОЧКЕ!

И это звучало так, словно Димка только вчера прилетел с другой планеты. НА СКРИПОЧКЕ! — это был признак чего-то высшего, потому что у тех, кто играет на скрипочке, должен быть очень хороший музыкальный слух. Очень-очень хороший! Может быть, даже абсолютный! Мне-то лично со слухом не очень повезло. И поэтому меня повели учиться играть на пианино. Или, как по-другому говорят, на фортепиано.

Бабушка сказала:

— Инструмент у нас есть. Надо, чтобы девочка играла.

Пианино было заслуженным и легендарным.

— Оно ИЗ КРАСНОГО ДРЕВА! — восклицала бабушка.

Из красного дерева — это тоже было что-то особенное. Совсем как — «на скрипочке» или «монгольское одеяло» (под которым я спала с сознанием значимости: «монгольское» — это какое-то экстра-класс!) Были ещё китайские тазы и кофточки. КИТАЙСКИЕ тогда считались чем-то необыкновенно-инопланетным…

Да, так вот пианино. Называлось оно «Красный октябрь». Я сначала думала, что — потому что из красного дерева. Потом оказалось — нет. Но дело не в том.

— Это — «Красный октябрь»! — говорила бабушка. — Это самое лучшее! Самое!

Это красное пианино бабушка покупала ещё для мамы в пятьдесят каком-то году. Стояла в очереди целый день и целую ночь. А когда пианино наконец попало в дом, выяснилось, что маленькая мама к игре не слишком способная. И пианино стало кровожадно дожидаться маминых детей. И дождалось! Меня!

Собеседование я прошла. Надо было зачем-то прохлопать: «Та-та! Та-та-та!» Я прохлопала. Трудно что ли!

— Чувство ритма у неё есть, — сказала тётенька с длинными волосами, которая принимала учеников в музыкальную школу.

Потом велели спеть что-нибудь. Я спела «В траве сидел кузнечик». Наверное, фальшивила… Но меня приняли. Сказали что — ничего! Кое-что есть, остальное — разовьётся. Ну и стали развивать. Учительницу звали Марина Михайловна. Она была молодая, и глаза у нее были зелёные. И — длинные волосы. Ну, про это я уже говорила, потому что именно Марина Михайловна и принимала меня в музыкальную школу.

Так начались мои мучения. Я долбила по клавишам, потому что так было нужно. Я старалась правильно сидеть «за инструментом» и правильно ставить пальцы. И правильно поднимать руку от клавиш. Но музыки я НЕ СЛЫШАЛА. Ну не слышала — хоть умри. Гаммы — это ладно. Но всё остальное — это был какой-то кошмар. И я не понимала — зачем. Когда рисуешь, получается картинка. Когда читаешь, узнаёшь интересное. Когда гуляешь, просто хорошо. А когда играешь, получается только «Бом-бом-бом!» Мне все говорили: «Ты вырастешь, и тогда поймёшь. И спасибо нам скажешь, что научили». До того времени, когда я вырасту, нужно было ещё дотерпеть! А мне казалось — я не дотерплю. Минуты тянулись так долго, так бесконечно! А до «вырастешь» сколько ещё оставалось?

— Мне сейчас восемь, — подсчитывала я. — Взрослой я буду в шестнадцать. Значит, мне ещё столько же прожить надо, сколько я уже прожила. Полжизни. Это уж-жасно много! Восемь лет, состоящих из таких длинных минут над «инструментом». И почему так чудно называют: «инструмент»? Вот у папы пассатижи — это инструмент. Или вот паяльник. А это — просто пианино. Или, если хотите, фортепьяно.

Но я опять увлеклась. Я хотела — про Димку. Я так мучилась над клавишами «Красного октября», а Дима играл на скрипочке! Он даже однажды пришёл к нам домой — настраивать свою скрипочку под наше пианино. Он нажимал на клавиши, слушал, а потом что-то такое таинственное делал с этой своей скрипочкой, чтобы она издавала нужный звук. Это было очень удивительно. В самом деле, Димка — совсем особенный мальчик. И его в женихи, наверное, можно было бы… И я даже, кажется, сказала тогда вредной Светке, что Димка — тоже мой жених. Жених номер два. Как будто бы запасной. Потому что Вовка — первый, конечно. Ну а этот — на всякий случай.

Всё это глупости! Не нужно было никого выбирать. Потому что Светка взяла и написала в лифте: «Таня + Вова = ЛЮБОВЬ». И мне стало так стыдно! Почему-то эта надпись обличала меня, словно я что-то ужасно плохое натворила. Вовка ведь друг! Зачем это написали? А не назвать жениха тоже было нельзя. Будто я неполноценная какая: у всех — есть, а у меня — нет! И вот теперь надпись на салатовой (или на салатной — как правильно?) стене лифта.

Мама взяла тряпку, взяла соду и пошла надпись оттирать. И оттёрла. Почти до конца. И этим мама меня защитила и спасла. Нет надписи и стыда нет! И можно сделать вид, что и не было. И можно дружить с Вовкой, как раньше, и ни о чём таком дурацком не думать.

Мы и дружили до тех пор, пока я с мамой и папой не переехали на другую квартиру. А они все остались там: Вовка, его родители, Вадик, баба Ива, Димка со скрипочкой, Зоя Николаевна, вредная Светка… Да все! Все! Как будто откололся кусок льдины, и я на этой льдине уплываю в океан, куда-то к новым местам. Как в книжке «Дед Мазай и зайцы». И было бы мне на этой льдине совсем одиноко. Но мне повезло! Рядом со мной на льдине оказался Колька Подгорнов. Помните, я обещала про него рассказать? Ну вот, я и рассказываю. С Колькой мы учились в одном классе. И даже почему-то, у и не знаю, почему, Зоя Николаевна посадила нас за одну парту. Сначала, правда, я сидела с Иркой. Ирка — это моя самая близкая подружка. С самого глубокого детства. Когда-то наши мамы соревновались, кто из нас больше слов может сказать. Ну, когда мы были совсем ещё маленькими и учились говорить. Ирка была старше на 4 месяца. Но я, как мама говорит, от Ирки не отставала. Ирка жила над нами, на 7 этаже. И мы всё время ходили друг к другу в гости. А когда нам было года по три, Ирка вдруг стала дружить с Наташей из пятиэтажки. А я ревновала. Я рыдала. Это же моя подружка! Моя! Какая здесь может быть Наташа? На моё счастье, Наташа переехала. Ирка опять стала моей!

В школе мы сидели за одной партой, но время от времени дрались. Из-за чего, я уже не помню, но, видно, Зое Николаевне наши драки надоели, и она нас рассадила. И посадила меня с Колькой. Потому что он был очень спокойным. Колька оказался очень хорошим соседом. Мы с ним никогда не ссорились. Он помогал мне, а я ему. Как-то с ним было легко.

Почему-то помню солнечный весенний день и урок рисования, и лучик в банке с водой, и кружочки акварельных красок на столе. А потом — перемена. И мы с Колькой носились, и разлили эту злополучную воду, а потом пришлось вытирать, и нам, конечно, влетело…

А после лета, осенью, мне сказали, что скоро мы переезжаем. Мы только-только перешли в третий класс, а тут — этот переезд. Мы съезжаемся с бабушкой. Потому что тогда бабушка сможет забирать меня из школы. И мне не нужно будет сидеть целый день на продлёнке. И будет кому приготовить мне обед. Так мама сказала. Ничего не поделаешь, раз уж переезжаем, так переезжаем. И тут выяснилось… Если бы мне кто-то рассказал, я бы ни за что не поверила, что так бывает. Но так бывает! Выяснилось, что именно Колька тоже переезжает с родителями. И не куда-нибудь, а в соседний дом! То есть наш новый дом и Колькин новый дом стоят рядом! А ведь это совсем-совсем другой район Москвы! Мы с Колькой будем ходить в одну школу! И, конечно, в один класс! И снова сядем за одну парту!

Переезжали мы в конце октября. Уже выпал ранний снег. Мой родной, такой привычный двор стал совсем белый, только там, где проложены горячие трубы теплоцентрали, снег растаял. Я с грустью прощалась со двором. Вот вишня, под которой мы с Иркой хоронили дохлого голубя: накрыли картоночкой, сирени положили и крестик из палочек… А с этой вишни мы собирали клейкую тягучую смолу и жевали вместо жвачки. А это — качели, с которых я свалилась. Раскачалась изо всех сил, чтобы достать ногами до неба, и тут одна палка железная, за которую я рукой держалась, как вдруг выдернется из верхней перекладины! И я на всем лету ка-ак вылечу с качелей головой назад! Как грохнусь спиной о землю! Ужас! Больно! И домой идти страшно — мама испугается. Хорошо, рядом Ирка оказалась. Сели мы с ней на лавочку и стала Ирка мне зубы заговаривать. Будто бы есть где-то в нашем районе дворик такой, где всем детям бесплатно игрушки поиграть дают. И кукол во-от таких огромных, и пупсят малюсеньких (с одёжками!), и медвежат, и собачек, и мячики, и прыгалки, и… Ну ВСЁ! ВСЁ!

«Представляешь, какая наглость? — добавляла Ирка каждую минуту. — И мороженое им дают. Тоже — бесплатно! Абсолютно бесплатно! И конфеты! Представляешь, какая наглость?!»

Почему, спросите, наглость? Потому что у них есть такое чудо, а у нас нету. А мы чем хуже? Но я про наглость не думала. Я представляла, как это всё интересно устроено в этом дворе, какие там куклы-собачки, какое мороженое… И — Ирка сказала — даже мармеладные лимонные дольки! От этих мыслей даже и спина меньше болела. И ужас от того, что мама обнаружит содранную кожу на спине, как-то мельчал и затихал на время. Мы сидели так очень долго. Боль из спины потихоньку уходила. Голова гудела меньше. И когда я пришла домой, мама даже не так уж испугалась. В общем, я удачно упала — отделалась ушибами да царапинами — ерунда! А про чудесный дворик я поверила. И только потом, потом, гораздо позже, я поняла, что Ира это всё придумала. Чтобы как-то отвлечь меня.

Я прощаюсь с качелями, которые так предательски сломались, с той лавочкой, на которой мы сидели, где Ирка меня утешала, с голыми кустами сирени, с засыпанной снегом клумбой, с помойкой, где можно было найти всякие интересные штуки…

Рабочие грузят вещи в большую машину. А я завернула свою большую пластмассовую куклу Вику во всякие тряпочки и держу под мышкой. Потом мы с папой долго едем в кабине грузовика. Вику я посадила на коленки и всё время согреваю её твёрдые белые пятки, чтобы она не замёрзла.

Какой-то он будет, мой новый двор?..

Машина едет, едет. Льдина плывет и плывет к новым берегам.

Когда мне исполнилось 16, я приехала сюда снова — соскучилась. Я навестила Зою Николаевну — она по-прежнему работала в школе. «Это весьма похвально, что у Тани появилось желание вернуться в родной класс!» — назидательно сказала она своим новым ученикам-первоклашкам. И я вдруг увидела её другими глазами. Не так, как в детстве.

Я пришла в свой двор, обошла дом, потом зашла к бабе Иве. И она поила меня чаем и рассказывала новости. Во дворе всё оказалось каким-то маленьким, словно я теперь смотрела на всё через бинокль-наоборот. А прошло всего-то полжизни — те самые восемь лет.

… Я никогда больше не видела Володьку. Прошло ещё несколько лет, и мы встретились с Иркой.

«Он умер, — сказала Ирка. — В 20 лет. У него нашли какую-то болезнь. Что-то с кровью, кажется. Он успел жениться, немножко они прожили… Ну а потом…»

Вот и всё. На новом месте, куда мы переехали, началась новая жизнь. И идёт, и идёт. Но о ней будут другие рассказы. А этот закончился.

 

Красавица Насто и Гаврош

Я смотрю в зеркало. Смотрю и думаю, что я, пожалуй, хорошенькая. Волосы на висках — с кудряшками, глаза голубые, весёлые, на розовых щеках ямочки. Наверное, я даже красивая, — нерешительно думаю я. Почти как красавица Насто из карельских сказок. Там имена такие чуднЫе! В русских сказках звали бы её Настя да и всё! А тут — Насто! Я и куклу так назвала. У меня такая замечательная кукла есть! Мне её на день рождения подарили. Когда исполнялось пять лет. И как подарили! Мама у меня выдумщица-волшебница. Сделала для меня цветик-семицветик. Из карандаша и цветной бумаги. Села со мной посреди комнаты, обняла и говорит:

— Произноси, Танечка, заклинание. Помнишь, как в сказке?

Конечно, помню: «Лети, лети, лепесток, через запад на восток. Через север, через юг, возвращайся, сделав круг. Лишь коснёшься ты земли, быть по-моему вели!»

— Проси куклу, — шепчет мама мне в самое ухо. — Большую куклу.

Я, честно сказать, немножко растеряна. Я бы хотела сама что-нибудь пожелать, без подсказки. Но я же понимаю, что это игра. Мало ли что я захочу! И потом что может быть лучше для девочки, чем большая кукла?!

— Большую куклу! — говорю я громко.

И из-за двери выезжает по полу коробка. О, это необычная коробка! Не желто-серая, тоскливая, как обычно. Эта — вся разноцветная! На ней нарисованы играющие дети. И на крышке, и по бокам! А внутри лежит огромная кукла! С голубыми глазами, с настоящими пушистыми ресницами и светлыми, как у феи, волосами! Платьице у неё скромное, но, видимо, очень модное. Короткое, светло-зелёное, с фиолетовыми рукавами. Сзади — кнопочки. Лицо у куклы почти строгое, но, конечно, очень красивое! Это немецкая кукла, с резиновыми ручками, и мягким резиновым лицом. Наши куклы — пластмассовые, твёрдые. Даже ресницы у них пластмассовые. Гнучие-колючие. Кукла Лада такая и кукла Вика. А эта — почти человек! Красавица Насто!

Но лепестков осталось ещё шесть!

— Собачку! — подсказывает мама. — Проси собачку.

— Живую? — с надеждой выдыхаю я.

— Игрушечную. Но почти! Почти как живую!

Из-за двери выезжает серенькая собачка с оранжевыми стеклянными глазами. Пушистик. Обратная сторона ушек у неё беленькая, чуть шершавая. Носик чёрный. Хорошая собачка!

До этого я играла с рыженькой собачкой. С висячими ушами. Она была из какой-то ткани: вроде тряпочка, а вроде с какими-то кудряшками. И однажды я её постригла. Ну не сильно, так, немножко. А мама заплакала. Эту собаку ей, оказывается, папа подарил. Ещё до моего рождения. И мама считает, что я её испортила. А по-моему, ничего почти и не заметно. Но маму жалко. И стыдно, что я её огорчила. Ну эту, серенькую, я стричь не буду. Я назову её Тотошка. Как в «Волшебнике Изумрудного Города». Это моя любимая книжка, мне её папа из командировки привёз. Какие там картинки! Элли в серебряных башмачках, Элли в плену у людоеда, Страшила на палке, Железный дровосек с шёлковым сердцем в руках… Вот злые летучие обезьяны схватили моих любимых героев, вот Гингема колдует, Бастинда растаяла… Мы с папой читали вместе эту отличную книжку. И я запомнила: автор — Александр Волков, а художник — Леонид Владимирский. Обожаю их обоих! Как-то я ходила и спрашивала всех вокруг: «Кто твой любимый писатель?» Все что-то отвечали. А папа хитренько так посмотрел и говорит: «Александр Волков». И я с разбегу как прыгну к нему на шею! Как обниму!

И когда цветик-семицветик мне подарки присылал, я понимала, конечно, что они не сами прилетают, что за дверью сидит папа и подталкивает. Мне было его видно через щёлочку. Но это была хорошая игра. И я чувствовала, что родители очень старались сделать мне праздник.

Мама говорит, что когда мне было полтора года, они с папой на новый год нарисовали для меня большую картину — с ёжиками, которые лепят снеговика. Папа хорошо умел и рисовать, и срисовывать. А всё придумала мама, конечно. Они срисовали ёжиков с маминой иностранной открытки. Я всего этого не помню, если честно, но мама говорит, что я, проснувшись, встала, подошла поближе, долго рассматривала, пальчиком показывала. Радовалась. Ну скажите, вы много знаете родителей, которые для совсем маленькой дочки картину будут рисовать? Мои — самые лучшие! Вот и куклу Насто для меня достали. Такую красивую! Немецкую! Редкую! И дорогую, наверное!

У куклы Насто потом тоже появилась дочка. Ну ту я уже со спокойной совестью назвала просто Настя. Купили мы её на даче. Точнее, на станции. От дачи до станции нужно было идти по тропинке, сначала через речку по мостику, потом — мимо болотца (там водятся крохотные-крохотные, но живые коричневые лягушечки!), потом — через берёзовую рощу. Когда идёшь по роще, по тропинке, всё время спотыкаешься о корни. Эти самые корни выступают из земли, такие толстенные, похожие на огромных червяков. Ноги у меня ещё маленькие; если устанешь, то высоко поднимать их трудно. И я всё время спотыкаюсь! «Выше ноги поднимай!» — сердится мама. Я стараюсь, но этих корней так много!

(Из-за них я не любила гулять в лесу и ходить на станцию. Теперь я немного подросла и перешагивать через корни мне уже полегче. Но всё равно…)

А если поднять голову от корней и смотреть по сторонам, то видишь, как в роще красиво. Солнечные пятнышки лежат на дорожке. И вокруг всё солнечно-зелёное. Деревья, цветы — они как будто поют. Свою какую-то песню. Какую — не знаю, но точно поют. Как в опере «Белоснежка», которую я выучила наизусть: «Огоньки горят кругом ночны-е, светлячки ведут тебя лесны-е. Ни на шаг от нас не отставай, и-ди…» Я старательно перешагиваю корни, «и-ду»! Пытаюсь угадать, о чём поёт лес. На станции мы идём к врачу. Если я не буду бояться, мама купит мне куклу. У врача ничего страшного не происходит. Идём в магазин. Там продаётся потрясающая кукла — необыкновенно похожая на Насто, только гораздо меньше… Теперь она моя. Что про это долго рассказывать?! И так всё ясно! Мама со-гла-си-лась!!!

Когда мы живём на даче, со станции иногда приезжает папа. Или мама, если я остаюсь на даче с бабушками. Баба Зина — мамина мама. А баба Лида — её сестра. Она хозяйка дачи. А мы — в гостях. Здесь всё большое — целый мир. Цветы — розовые флоксы, белые и малиновые пионы — почти с меня ростом. Ещё есть бледненький душистый табак. И клубника. И дикий виноград. Я теперь знаю, что на даче всё это непременно должно быть. Вырасту — заведу себе дачу и всё это посажу! Вечерами меня купают в чугунной детской ванночке, эмалированной, белой. Как стемнеет — душистый табак начинает сладко пахнуть. Днём молчит, молчит, а ночью пахнет — чудной какой! Кто ж его ночью нюхать будет? Все же спят!

Напротив дома — берёза. У неё такой ствол, будто замер человек, я отчетливо вижу берёзину голову… Я уверена, что это заколдованная женщина. Вот красавицу Насто в сказке заколдовывали! Вредина Сюоятар! Это у них Баба-Яга так называется. Уж такая противная тётка эта Сюоятар! И в белую уточку красавицу Насто превращала, и дочку свою пыталась жениху вместо неё подсунуть! А главное — у неё и имя такое ужасное — не выговоришь! Наверное, она где-то тут поблизости бродит, рядом с дачей! И эта берёза — её рук дело! Когда мама должна приехать, а её долго нет, я очень беспокоюсь. Как бы её не украли и не заколдовали. И за папу я тоже волнуюсь.

Однажды мы ездили все вместе в Прибалтику, на море: мама, папа и я. Ехали долго — почти два дня. Ночевали в машине. Спать было ужасно неудобно, к тому же меня так больно укусил под лопатку какой-то жучок! А утром мы приехали в кемпинг и там жили в деревянном домике. И купались в море! И ездили в Ригу!

Рядом с кемпингом был сосновый бор, а в нём малинник. Папа ушёл за малиной, а мы с мамой подождали немного и пошли его искать. В кустах кто-то громко хохотал. «Мама! Наверное, это Бармалей! Съел нашего папу и теперь хохочет!» — и я заплакала. Мне казалось, я уже вижу зловещее его лицо, перемазанное малиной. Мама засмеялась и принялась меня утешать: «Это молодёжь веселится!» И правда, папа вскоре нашёлся, живой и здоровый, с малиной в эмалированной посудине в виде цилиндра. (Мы посудину эту купили в Риге. Там же купили и полосатые красно-чёрно-белые банки — для нашей кухни. На них было прямо написано, что в них хранить: рис, крупа, мука, сахар. Я сама прочитала — я умею уже!) Ела я тогда малину и радовалась, что папа на месте. Вот и на даче — я всегда рада, когда мама и папа рядом, невредимые и незаколдованные.

На даче мы живём на втором этаже. Ещё его называют «чер-дак». Там потолок скошенный, ужасно неудобный. В серединке он высокий, а по краям низкий. И я об него даже стукаюсь головой. Ну это оттого, что снаружи у чердака — крыша. А крыша должна быть треугольной. Так во всех домах. Подниматься на чердак нужно по лестнице. Это страшно, потому что лестница не внутри дома, а снаружи, на улице. И расстояние между ступеньками большое, нужно высоко ноги поднимать. Но мама крепко держит меня за руку, и тогда не так страшно. Из чердачного окна видно всё вокруг: наш двор, забор, берёзу (ту самую, заколдованную), поле, речку, рощу, а по бокам — соседние дачи. Весь мир!

Вечерами мы с мамой сидим на чердаке, вдвоём, как друзья, и смотрим диафильмы. Например, про Золушку. Там есть одна очень красивая картинка, где Золушка крупно нарисована. А слова такие: «Она была такая хорошенькая, милая и приветливая — совсем как её покойная мамочка». И однажды я обняла маму и говорю: «Ты моя покойная мамочка!» Я-то думала, что покойная — это значит спокойная. Ну и какая-нибудь особенно хорошая. А оказалось, что это значит мёртвая! Ужас! Я совсем не хочу, чтобы моя мамочка была мёртвая! И, конечно, она будет жить всегда-всегда!

А ещё мама мне читает по вечерам всякие книжки. Недавно читала «Маленького принца». Но мне не очень понравилось. Никаких там нет приключений и волшебников. Одни разговоры. Я не очень поняла, про что. И почему маленький принц умер в конце из-за какой-то змеи. Я вообще не люблю, когда кто-то умирает. Плохие концы не люблю в книжках. Но я запомнила и про розу, и про барашка, и про «удава, проглотившего слона». Мама мне про них объясняла, объясняла… Я люблю, когда мама мне рассказывает и читает. Она старается с выражением читать. А папа читает не то чтобы без выражения, просто он часто засыпает. Я бунтую, а он говорит, что на работе очень устаёт. На дачу папа иногда приезжает на электричке, а иногда — на машине.

А, вот я ещё про кого не рассказала — про нашу машину. Она называется «Запорожец». Такой, знаете, кругленький. И цвета приятного — голубовато-зеленоватого. И фары у него круглые, как глаза. Немножко грустные глаза. Вообще у него совершенно человеческое лицо. Может, он когда-то был добрым, милым дяденькой, вроде дедушки Лёни, а его заколдовала Сюоятар? Деда Лёня — это бабы Лидин муж, он хороший. Когда я приезжаю на дачу, всегда берёт меня на руки и улыбается. Деда Лёня — полковник, у него есть военная рубашка, китель и серая каракулевая шапка — папаха. А мой дедушка Миша — подполковник. И у него такой шапки нет. Зато он самый лучший. Хотя и лысый. А у дедушки Лёни, кроме папахи, есть ещё машина «Волга» и дача. Машина серая, как и папаха. Может, их специально по цвету подбирали? Деда Лёнина «Волга» большая и умная. А наш «Запорожец» маленький и милый. Он наш друг. Папа недавно начал его водить, сильно устаёт от этого. И если я что-то спрашиваю его, когда он за рулём, мама меня ругает. Если человек ведёт машину, он должен думать только о дороге.

Вот на «Запорожце» мы и ездили в Прибалтику. Ещё мы иногда ездим на нём в Калинин, к папе на родину.

Когда-то у Калинина было другое имя — Тверь. Мы с папой собираем значки, у нас большая коллекция. Так там есть значок, переливающийся: то на нём одна картинка, то другая. Бывают ещё календарики такие и открытки. Так на том значке то старый город с подписью: «Тверь», то — новый с подписью «Калинин». Калинином его назвали не в честь ягоды, а в честь человека. Папа сказал: был такой всероссийский староста — Михаил Иванович Калинин. Я запомнила.

Папа мне много всякого интересного рассказывает. Например, поэму «Сын артиллериста» — прямо наизусть! Написал поэт Константин Симонов. Я уже тоже выучила — на слух.

«Они были друзья настоящие, — думаю я. — самые-самые крепкие…»

«Тоже Лёнька! — радуюсь я. — Как мой дедушка!» Лёньку этого мне очень жалко, потому что он сирота. Без мамы ребёнку очень плохо. Любому ребёнку, даже большому, которому уже даже лет десять, например! Зато у Лёньки у этого получается почти два папы. И родной, и друг его — майор Деев. Он учил его на коне скакать. А когда Лёнька падал и плакал, Деев ему всегда говорил:

Я понимаю, чувствую как-то, что это не только про лошадь. Это вообще про жизнь. Лёнька этот потом вырос и во время войны вызвал огонь на себя. Папа мне объяснил, что он пробрался на позиции немцев, сообщил по рации, где находится, и свои же, наши, советские, по нему стреляли! Точнее, не по нему, по немцам, конечно. Но и он же там был! И потом его нашли, раненого, но живого. Живого! Как хорошо! «Ничто нас в жизни не может вышибить из седла»… Я это запомнила. И когда мне будет трудно, я про это буду вспоминать. Когда меня обидят, например. Или когда мамы рядом нет. Или — вдруг опять война начнётся?

Вот папе, когда война началась, четыре года было. И бабушка Аня, его мама, взяла его, брата его Витю, двухлетнего, и Риту, шестилетнюю, одела потеплее, и они пошли, куда глаза глядят, чтобы от немцев убежать. Малыш Витя сидел на санках, а папа — то на санках, то пешком… Они шли и смотрели, как горит маслобаза. Её наши сами подожгли, чтобы немцам не досталась. Так вот шли они, шли. И с ними ещё другие мамы с детишками. Они были — беженцы. Потому что бежали от врага. А на дороге им немцы встретились. И велели домой возвращаться — не пустили никуда. Они вернулись. Стали жить при немцах. Мой дедушка Виля ушёл в партизаны. И за это бабушку Аню чуть не расстреляли! Но один добрый немец за неё заступился, показал рукой, что у него дома тоже маленькие детишки остались. Немцы не все были злые, были и добрые иногда. Папа с другими детьми ходил к их полевой кухне и ему давали еду: капусту с мясом. Он не ел — домой нёс, чтобы на всех хватило. А однажды его немец напугал, так папа больше туда не ходил. А потом у них снарядом крышу снесло. И Борьку, двоюродного брата, в голову ранило. А ведь Борька совсем ещё не большой был. Тоже лет пяти… Потом немцев из Калинина выгнали. Прошло немного времени, летом папа и маленький Витя стали за грибами в лес ходить. Всю семью кормили.

Вот я и думаю: если война, что я буду делать? Во время войны все с врагами боролись: и взрослые, и дети. Целые города. У нас есть серия значков «города-герои», с подвешенными снизу золотыми звездочками. И на каждом значке — название. Я некоторые уже запомнила: Новороссийск, Керчь, Смоленск, Ленинград… Ну и Москва, конечно!

На значках моих и ещё есть города, не герои, но тоже интересные, старинные: с человеческим именем — Владимир и с непонятным — Суздаль. На значке с Владимиром нарисована чёрная кошачья мордочка. Это кот учёный. Который — «пойдёт направо — песнь заводит, налево — сказку говорит…» А на значке где Суздаль — лицо девушки в кокошнике. Я думала, что название Суздаль — женского рода, как эта девушка. А оказалось, что Суздаль — он.

Мы с папой взяли тряпочку с красными и синими полосками и прикалываем значки к ней, чтобы не растерять. Получается такая маленькая выставка. Я горжусь нашей коллекцией. Красиво выходит! А недавно мы начали собирать марки. Папа купил мне толстый зелёный кляссер — так называется альбом для марок. И мы туда вкладываем аккуратненько наши новые приобретения. Больше всего мне нравятся марки с картинами из Эрмитажа и Третьяковской галереи. Особенно «Флора» Рембрандта. Там женщина в венке и с букетом. На коричневом фоне. Мама мне объяснила, что Флора — это богиня растений. А Рембрандт — известный художник. Мама мне ещё показывала книжку «Дрезденская галерея». И я теперь многие картины знаю. И даже выучила сложную фамилию: Пинтуриккио! Он портрет мальчика нарисовал! Кареглазого, в синей шапочке и с длинными волосами, как у девочки.

А ещё там есть картина — автора не помню — где огромный орёл украл и несёт маленького мальчика. Толстого и голого. Точнее, в рубашечке, но с голой попой. Мальчик плачет, некрасиво скривив личико. А орёл держит его когтистыми лапищами за рубашечку и поднимается всё выше. Бедный, бедный младенец! Как будут горевать его родители, когда увидят, что он исчез! Как смогут вернуть его? Где будут искать? Что теперь будет с этим несчастным ребёнком?! Будет расти один, без мамы, как Лёнька, сын майора Деева…

Вот и сынок красавицы Насто в сказке тоже чуть сиротой не остался. Когда злая Сюоятар Насто в реку столкнула, водяным отдала. Плакал малыш без неё, плакал. А папа его, королевич, никак не мог понять, почему. Вместо Насто Сюоятар свою дочку подсунула! Королевич на неё смотрел и думал: «Почему моя жена такая некрасивая вдруг стала?» Вот чудной какой — ведьмину дочку от своей красавицы не отличил! А ведь у Насто руки по локоть в золоте, ноги по колено в серебре, на каждом волоске — по жемчужинке! А на висках — по ясному месяцу! Вот!

Я смотрю в зеркало и думаю: «Хорошо, конечно, быть красавицей, но очень уж неудобно: золотые руки, серебряные ноги… Наверное, и гнутся плохо… Месяцы на висках светят — ночью спать мешают. А уж волосы с жемчужинками — это совсем не то! Расчёсывать косу — как? У меня вот косичка довольно толстая была. Так замучаешься волоски разбирать, если запутались. И бабушка меня постригла! Отвела в детскую парикмахерскую со сказочным названием „Теремок“, на Гоголевском бульваре! Мы там так хорошо гуляли: листья вокруг зелёные, тепло, солнышко, тополиный пух летает везде. (Загадочная вещь — тополиный пух. Откуда он берётся? На снег похож, на пыль похож…) Памятник писателю Гоголю посмотрели. И тут эта парикмахерская, как назло! Встретилась! Прямо напротив памятника. И бабушка стала меня уговаривать: что, мол, это очень нужно — постричься. И что отрежут волос — самую чуточку, капелюшечку, крошечку. И что это — последний раз. Самый распоследний в жизни! И уж потом я смогу отращивать косу до пола, как у Насто. И я согласилась. Постригли меня совсем коротко — под мальчика. Сейчас очень модно, но мне от этого не легче — всё равно грустно. Такая стрижка называется „Гаврош“».

Кто такой Гаврош, я знаю. Мне мама про него книжку читала. Это был мальчик, он был очень бедный, у него совсем не было еды. И жил он… В слоне! Это был памятник что ли… Там, внутри, он устроил себе домик. Всё бы ничего, но там было много крыс. Гаврош привёл туда кошку. Но крысы её съели! Ужас! Как, наверное, страшно! Хорошо, что самого мальчика они не съели! Ещё Гаврош участвовал в революции. Не у нас, а во Франции, давно уже. Он подавал патроны тем, кто воевал на баррикадах на улицах Парижа. Баррикады — это всякие крупные вещи и мусор, которые наваливают кучей прямо посреди улицы, чтобы оттуда стрелять было удобнее. Мама мне читала книжку, я слушала внимательно. Но конец я совсем не поняла. И — почему мама загрустила — тоже. Я спросила, чем же всё кончилось. И мама осторожным таким голосом, чтобы не напугать меня, сказала: «Танечка, Гавроша убили». Убили? Как убили? Такого хорошего мальчика! Почему? Несправедливо! Страшно! Я в полном отчаянии. И плачу, плачу, плачу. Мама меня утешает, уговаривает. Даже сердится немного. А я всё равно плачу. Он уже стал моим другом в моей голове. И я совсем не в силах примириться с этой потерей. Да, я понимаю, что это не настоящее, что это книжка. Я запомнила автора, потому что сама прочитала на красно-бело-синей обложке: Виктор Гюго. Почему-то ударение неправильное: не ВИктор, а ВиктОр. Мама меня поправила. И объяснила, что у французов все ударения на последний слог. Вот ведь странный язык!

Я теперь знаю, что «Гаврош» — это кусочек из большой книги «Отверженные». Я её пока не читала. Но оттуда есть ещё один отрывок, мой любимый, про девочку. «Козетта» называется. Там такая ужасная история! Шла женщина с маленькой-маленькой девочкой. Почему-то она эту девочку не могла взять с собой. И отдала совсем чужим людям. По фамилии Тенардье. Я почему-то называю их Терандье. Мне так больше нравится. Так похоже на знакомое слово веранда. Веранда-Верандье-Терандье. Знаю, что неправильно, но как-то переучиваться не хочется. Так вот это были ужасно злые, страшные люди! Они ненавидели маленькую Козетту — так звали девочку — и ужасно её мучили. Она была у них голодная, оборванная, воду носила — тяжеленное полное ведро! Жила под лестницей, спала на куче тряпок, а из игрушек у неё была только крохотная оловянная сабелька, которую она заворачивала в лоскутик и укачивала, как дочку. Я так ненавижу этих Терандье!!! Гады какие! Они ещё врут Козеттиной маме в письмах, что всё хорошо, что у девочки всё есть! И это потому, что мама присылает им деньги, чтобы они купили Козетте еду и одежду. А они почти всё забирают себе!!! Мне хочется плакать и драться, защитить эту бедную девочку. Написать её маме, как на самом деле всё там происходит! И я всё думаю: ну как, как она могла оставить свою родную маленькую доченьку?! Отдать!!! Да ещё каким-то неизвестным людям?!! Мама пытается мне объяснить, что с ребёнком Фаншетту (так зовут Козеттину маму) не взяли бы на работу на фабрику. И не было бы денег, пришлось бы умереть с голоду. Но я, честно сказать, не верю. Мне кажется, должен быть какой-то другой выход! Я не верю, что они бы умерли. Всё как-то устроилось бы! Только бы им не расставаться! Неужели мама могла бы и меня вот так отдать? Нет, нет! Я не хочу об этом думать! Фаншетта — глупая! — увидела, какие хорошенькие дочки у самих Терандье, весёлые и толстенькие. Почему она решила, что Козетту эти злые колдуны примут, как свою? Но в жизни есть справедливость! Появляется добрый волшебник! Он пришёл забрать и спасти Козетту!!! Он сначала донёс ей тяжёлое ведро, потом купил ей потрясающей красоты куклу! Её мечту! Такую же замечательную большую куклу, как моя Насто! А после совсем забрал бедняжку Козетту из этого рабства! Ура! Я просто счастлива! Мама говорит, что этот добрый человек — беглый каторжник Жан Вольжан. Я слушаю и думаю, что, наверное, каторжник — это кто-то очень хороший. Мама объясняет, что это преступник. Но я опять не верю. Какой же он преступник?! Нет, он почти Дед Мороз. И он станет Козетте вместо папы. Теперь душа моя спокойна!

Рассказ «Козетта» в большущую книгу включён — «Живые страницы». Такую огромную, толстенную, в жёлтой, немного уже потрёпанной обложке. На ней нарисован мужчина с сыном. Они идут за ручку на демонстрацию. В этой книге много-много рассказов, сказок и стихов. Я из неё столько узнала! Там есть рассказ Льва Толстого «Булька». Очень смешно начинается: «У меня была мордашка, её звали Булька». Вообще-то Булька — это собачка. И картинка — там бульдожка такая милая на сером фоне.

Есть рассказ «Таня-революционерка», писательницы Елены Верейской. Про девочку, и зовут её так же, как меня — Таня. И я этим даже горжусь, потому что эта Таня — просто маленькая героиня. Когда была революция, папа этой девочки прятал у себя дома шрифт из типографии — железные буквы, чтобы печатать листовки для рабочих — призывать их выступить против нехороших богатых и против царя. Если бы тот шрифт нашли жандармы, папу посадили бы в тюрьму. Мама спрятала буквы в узелке под Таниной подушкой — Таня лежала больная. Но девочка испугалась, что место это больно уж ненадёжное. И утопила все буковки в кувшине с молоком. И вовремя — под подушкой злые жандармы как раз посмотрели. А в молоке не догадались, конечно! Так эта смелая девочка спасла своего папу! И помогла революции! Как Гаврош!

Хороший рассказ! Всегда приятно читать про ребят, которые что-то важное сделали в жизни. Но для этого должна быть воля. Там, в книжке «Живые страницы», есть рассказ, где мальчик, чтобы воспитать волю, ел студень спицами, которыми вяжут. Смешной рассказ! Студень ведь падал всё время! Он же скользкий! А спицы тонкие!

У моей бабушки Зины есть такие спицы. Она мне связала юбочку и пончо. Юбочка черная с белыми, красными и сиреневыми полосочками, в складочку. Нарядная! А пончо — это вообще мексиканская одежда. Пончо — это оно, но я его называю понча — она. Мне так больше нравится. Понча — чудная! Без рукавов, только голову просовываешь… И спереди уголком связана. А понизу — кисточки! Цвета она сиреневого, с черными, белыми и красными полосками. И эту юбочку с этой пончей вместе можно носить. И будет очень, очень, очень красиво!

А мама с папой сшили мне пальто. Из серой драповой ткани, толстой и тёплой. Чтобы я не мёрзла. Вечером, на кухне, под лампой, они кроили пальтишко на гладильной доске — рисовали мылом на серой ткани по лекалам… И вот оно готово — в самый раз!!! Пуговицы на нём выпуклые, чёрные, с блестящей светлой серединкой. Мне кажется, так должны выглядеть алмазы! Я про них в «Коньке-горбунке» прочитала. Там — волшебные кони. И у них:

Вот в сером пальто с алмазными пуговицами я и явилась в тот день в детский сад.

— Смотрите, Танька в новом пальте пришла! — закричала Маринка, сидя на лазилке.

— Надо говорить: «в пальто»! — возмущённо буркнула я себе под нос и юркнула в беседку.

«Стыдоба какая — „в пальте“! — ворчала я про себя. — Не знает, что это слово не меняется!»

Перед тихим часом я похвасталась воспитательнице:

— Посмотрите, какое пальто мне сшили родители!

— Зачем ты врёшь? — неожиданно сказала воспитательница. — Тут сзади бирка пришита. Это значит, вещь покупная.

Я очень растерялась. Я даже задохнулась от обиды. Какая такая бирка? Я своими глазами вчера видела, как они его шили!

— Вот бирка! — показала воспитательница.

И в самом деле сзади, на изнанке, под воротником, обнаружилась тряпичная маленькая ленточка. Чёрная. Золотыми буквами на ней что-то написано. Не по-русски.

— Вещь импортная! — заключила воспитательница. — Ну и зачем ты выдумываешь?

Я чуть не плакала. Откуда она взялась, злополучная бирка? Я спросила об этом маму, когда она пришла вечером с работы.

— Это мы с папой пошутили. Мы её от пижамы отпороли, от твоей белой, байковой, с розовыми белочками. И пришили на пальто. Для важности.

— Понятно, — сказала я. — Ты завтра скажи воспитательнице, что я не врала. А то обидно очень.

Детский сад я не люблю. Там противно пахнет тряпками и пыльной горячей батареей. А во дворе лежит большая куча угля. И чтобы батарея была тёплая, нужно топить этим углём. Так мне папа объяснил.

До этого сада я ходила в другой. Недалеко от бабушкиного дома. Потому что я некоторое время жила у бабушки. В том саду мне сразу дали одеяло с ласточкой на красном фоне. И на шкафчике тоже была такая ласточка, и на полотенце. Хорошая ласточка — она спасла Дюймовочку. Настоящий друг! И вот однажды прихожу я в сад, днём нас укладывают спать, а воспитательница подводит меня к кроватке, на которой — свинюшка розовая на синем фоне! Свинюшка! А вовсе не ласточка.

«Это твоя кровать, — говорит воспитательница. — Ложись».

Я постеснялась сказать. Легла. Лежу, не сплю и чуть не плачу от обиды! Моя кровать с ласточкой! И сама я — ласточка, конечно, а никакая не свинюшка!

Однажды за мной пришла в садик баба Лида. Я обрадовалась — она не так-то часто приходила. И мы пошли домой, а по дороге зашли в магазин, погуляли… Тем временем за мной в садик пришла бабушка. А ей и говорят: «Таню забрала женщина в голубой шапке». Бабушка бедная перепугалась — решила, что меня украли! Прибежала домой — а там — мы с бабой Лидой!

Я уже говорила, что баба Лида — бабушкина сестра. А бабушку зовут Зина. У неё есть сын — Толя, мой дядя, мамин брат. Однажды он поссорился с бабой Лидой. Вот как это было. Он набрал её номер телефона и сказал мне:

— Лида подойдёт, а ты ей скажи: «Крыса, крыса, где твой хвостик?»

Я, конечно, догадалась, что здесь что-то не так. Что баба Лида — не крыса и хвостика у неё нет. Но Толя же взрослый! Раз он говорит, то, наверное, зачем-то мне надо так сделать. И я промямлила не очень внятно и тихим таким голоском:

— Крыса, крыса, где твой хвостик?

— Что? — не поняла баба Лида.

— Крыса, крыса, где твой хвостик? — повторила я погромче и пояснее.

— Что-о-о?!!

Дальше она говорила уже с дядей Толей. Он смеялся, баба Лида возмущалась:

— Ещё и ребёнка подучил!

Словом, она обиделась. И больше не забирала меня из сада. Ни в голубой шапке, ни в какой-нибудь другой.

Но, правду сказать, в этот сад я недолго ходила. Потом я стала жить с родителями, а не с бабушкой, поэтому меня отдали в другой садик — ближе к нашему дому.

Терпеть не могу этот сад! Вставать надо утром рано-рано! Мама уходит из дома в семь — ей на работу ехать далеко — через всю Москву. Папе тоже не близко, но все же поближе чуть-чуть, поэтому в сад меня отводит он. Но бывает, что и мама отводит. Тогда я прихожу совсем рано, когда ещё никого не привели. Я одна. И воспитательница с нянечкой. Когда родители уходят, мне кажется, что больше за мной никто никогда не вернётся. Совсем никто. И — вообще — никогда. Я смотрю в окно и думаю, что теперь я одна на свете. Это очень страшно. И я реву. Реву долго, отчаянно, до тошноты. Воспитательница и няня сердятся. Чтобы я не плакала, мама даёт мне с собой мармеладного зайца. Большого! Синего цвета. Кисленького и очень вкусного. Этот заяц немного утешает меня в моём горе.

Но настоящее счастье — это заболеть! И избавиться от сада хоть на время. А если удается заболеть тяжело, то можно не ходить в сад и две недели, и три! Мама жалуется, что у меня плохое здоровье — всё время одни простуды. А я радуюсь: я дома и мама со мной! Но потом я выздоравливаю и приходится снова возвращаться в сад. Когда я уже вырасту?!!

Из воспитателей мне сначала нравилась молодая Наталья Яковлевна, с яблочными волосами. Яблочными потому, что они по цвету напоминают тёртое яблоко. Мне мама часто натирает, потому что я кожурой давлюсь. А в яблоке — витамины. И детям надо его есть, чтобы хорошо расти. Так вот натёртое яблоко сначала светло-жёлтое, зеленоватое. А потом темнеет и становится коричневым. Так у Натальи Яковлевны такие коричневые волосы. Они длинные, красиво блестят и переливаются. Я думала, что Наталья Яковлевна добрая. Но однажды она меня отругала, и я решила, что она злая. А вот Антонина Николаевна правда добрая. Она никогда не ругается. У неё такие жёлтые кудряшки. Она на них зимой беретку надевает.

В саду я упала однажды. Внутрь круглой лестницы-лазилки. Сверху вниз, с высоты. Сильно ударилась плечом, спиной и головой. Но никто не заметил. Я долго сидела внутри лестницы, ждала, когда боль пройдёт. Сидела, сидела… Потом стало меньше болеть. Я вылезла. А потом мы пошли обедать.

Но это что! Однажды я упала и сломала руку. Это было зимой. Перед беседкой был маленький лёдик. Там с крыши капало, была лужица. А за ночь подморозило, получился лёдик. Вот на нём-то я и поскользнулась. И упала на руку. Дальше всё было, как во сне. Руку поднимать тяжело. Антонина Николаевна даёт мне пластмассовую зелёную ветку винограда. Я беру, но правой рукой. «Нет, возьми левой», — говорит воспитательница. Я беру, но мне очень неудобно. Долго жду папу. Сегодня ждать особенно тяжело. Потому что рука болит. И всё кажется каким-то ненастоящим. Потом папа наконец приходит, и мы идём в травмпункт. На улице темно и скользко. Везде сугробы. Но нам нужно дойти, чтобы сделать рентген. Это взрослое слово «рентген» говорят все вокруг. «Перелом лучевой кости», — объясняют врачи и делают мне лангетку из гипса. Ночью очень болит рука. Я плачу — не могу спать. Мама даёт мне таблетку обезболивающего лекарства. И только тогда я засыпаю. Потом ещё много дней я просила дать мне таблетку — боялась спать. Руку с гипсом подвешивают на верёвочку. Через некоторое время рука перестаёт болеть, зато начинает сильно чесаться под гипсом. И это ужасно, потому что почесать её нельзя. Но мама даёт мне тонкую линейку и ещё — палочку, и мы по очереди пытаемся залезть под гипс и почесать руку. Я хожу с гипсом долго-долго. И — вот радость! — наконец, его можно снять!

Когда гипс сняли, оказалось, что рука там покрылась какими-то цыпками и шелушится. И такая она беззащитная, голая, несчастная… Как будто сняли с неё панцирь, как с улитки какой-нибудь, и выпустили на свет… Мама намазала руку облепиховым маслом, и цыпки прошли.

А ещё у нас в саду умерла девочка Маша.

Она такая была маленькая, беленькая — как зайчик, ножки маленькие. Колготки аккуратненько на стульчик складывала. Однажды мы пришли в садик утром, гуляем, сидим на лавочке. На улице тепло, мы одеты в лёгкие платьица… И вдруг Светка говорит:

— Маша умерла.

— Врёшь, — говорю я, — не может быть! Она вчера в группе была.

— Вчера была, а сегодня уже нету, — отвечает Светка. — Она ночью умерла. С качелей вчера упала.

Я подхожу к воспитательнице и спрашиваю напрямую.

— Да, — говорит Антонина Николаевна. — Да, это правда.

Значит, всё-таки правда. И я не знаю, что с этим делать. Кому сказать? Куда бежать?.. Как это уложить в своей голове, что маленькая, как беленький зайчик, девочка больше к нам не придёт? И не сложит колготки на стульчик.

Если умереть, то в сад ходить не надо. Но умирать пока никак нельзя. Гаврош и Маша умерли — получилось горе. Раз нельзя умереть, можно снова заболеть простудой.

Мама и бабушка говорят, что у меня — аденоиды. Они находятся где-то в горле или в носу — я точно не знаю. Но взрослые говорят, что эти аденоиды большие и не дают мне нормально дышать, это из-за них я все время болею. Поэтому бабушка едет договариваться в институт педиатрии, чтобы мне их удалили. Бабушка умеет договариваться. Это её конёк. В институте педиатрии есть профессор, Татьяна Ильинична. Вот к ней-то бабушка и ведёт меня. Я услышала, как взрослые говорили, что бабушка купила доктору подарочек — шёлковую комбинацию. Это такая красивая штука с кружевами, вроде платья. Только её надевают под платье зачем-то. Обидно — красивые кружева не видно! Взрослые женщины носят эти комбинации. Только их трудно достать — как и другую красивую одежду. Это называется дефицит. Так вот эту комбинацию бабушка где-то достала и несёт Татьяне Ильиничне, чтобы та вылечила мои аденоиды. Мы приходим на приём и сидим в коридоре. Там на стенах нарисованы красивые детские картинки. И поэтому мне совсем не страшно, даже весело. И вдруг я вижу одну девочку… Я никогда таких раньше не видела! У неё руки двигаются невпопад и голова повёрнута как-то вбок и дёргается. И ноги вытянуты, как палки. С ней — папа и мама. Когда приходит их очередь, папа берёт её на руки и несёт, хотя она уже большая девочка, как я, наверное или даже больше. Я понимаю, что она не может ходить.

— Бабушка, что с ней? — спрашиваю я.

— Больная. Бывает такое. Это с рождения — паралич.

— Её вылечат здесь?

— Не знаю.

И сердце моё замирает в отчаянии.

Наконец подходит наша очередь. И мы заходим в свой кабинет. Татьяна Ильинична улыбается мне, у неё на лбу круглое зеркальце с дырочкой, через него она заглядывает мне в горло и в нос. Бабушка разговаривает с ней ласковым голосом. Всё будет хорошо. Я не боюсь. Скоро меня положат в институт педиатрии — я выучила это сложное название — и удалят аденоиды.

В назначенный день мы едем туда с мамой и папой. На мне — голубенькое платьице с белыми веточками и цветами. Мне идёт голубой цвет — под глаза. Так все говорят. Платье сшила мама. Мы идём по улице. Мама держит за одну руку, папа — за другую. И мне весело, что все мы вместе! Я припрыгиваю, подскакиваю, раскачиваю их руки. И наши три тени на асфальте тоже идут весело, припрыгивая, подскакивая и качая руками.

В приёмном отделении меня отводят в другую комнату и сажают мерить температуру. Я сижу, сижу, сижу… Уже давно сижу. Дома градусник давно бы уже достали из-под мышки. Я уже волнуюсь, встаю, выглядываю в окно. Ну конечно, про меня забыли! Мама тоже уже волновалась, но медсестра про меня вспомнила. Температура нормальная. Всё в порядке. Я прощаюсь с родителями. Мама даёт мне с собой пакет с вещами: запасные трусы, колготки, вельветовое малиновое платье в чёрный горошек, альбом, цветные карандаши, сушки и конфеты. Меня ведут в отделение. Здесь я буду лежать несколько дней. Тут есть ещё ребята: мальчики и девочки. С ними мне надо подружиться — так мама сказала. Моя кровать вторая от стенки. А на первой спит девочка Лида. Она совсем-совсем уже взрослая — учится в 6 классе! У неё черные косы и яркие карие глаза. Здесь почему-то всем придумывают прозвища-наоборот: мальчикам — женские имена, а девочкам — мужские. Причём это всегда имена героев из книжек или из истории. У нас есть, например, большая девочка — Руслан, а есть маленький толстенький мальчик — Людмила. А меня назвали почему-то — Петр Первый. Я знаю, что это был такой царь. И всё, пожалуй. Вернусь домой — расспрошу у мамы с папой про него поподробнее. После завтрака мы рисуем красками, фломастерами и карандашами, а потом идём гулять. Здесь красивый, хороший дворик, гулять здесь приятно. А из окна видно беседку — большой манеж, где ползают груднички. На улице тепло — лето. На грудничков смотреть тоже приятно. Потому что они все похожи на больших кукол. И я вспоминаю свою Насто. А ещё — Ладу, и Вику, и маленькую Настю, и других куколок. Я по ним уже скучаю.

Вечером мы укладываемся спать. Я послушно ложусь на подушку. А маленький Муратик, Лидин брат, балуется и не ложится.

— Мурат, ляжь! — кричит ему Лида. — Ляжь сейчас же на подушку!

Я сначала не могу понять, что нужно сделать Мурату. И лишь потом догадываюсь, что ляжь — это значит «ляг»… Почему же Лида так не скажет? Может, она нерусская? Потом спрошу у мамы. Это неправильное слово меня как-то смутно тревожит. Но мне Лида всё равно очень нравится.

В общем, здесь мне совсем не плохо. Конечно, не так хорошо, как дома, но гораздо лучше, чем в детском саду. И вот однажды утром… В палату входит медсестричка Людочка.

— Пойдём со мной, — говорит она нежным голосом.

— Куда?

— Снимочек снимем, — весело отвечает Людочка.

«Что за снимочек?» — думаю я. Неизвестность меня немножко пугает. Это потом я узнала, что снимочек — то же самое, что рентген. А тогда я этого не знала. И ещё оказалось, что никакого снимочка мне делать не собирались. Мы пришли в светлую комнату, там сидела Татьяна Ильинична со своим круглым зеркальцем на лбу, и я сразу успокоилась и обрадовалась. Кроме Татьяны Ильиничны, там были ещё врачи: мужчина и женщина. Мне сказали сесть в кресло и зачем-то пристегнули ремнями руки и ноги.

— Открой ротик, покажи горлышко, — сказала Татьяна Ильинична.

Я послушно открыла. И тогда случилось ужасное. Татьяна Ильинична, моя знакомая, милая, улыбчивая, схватила железные щипцы с длинными ручками, ловко засунула их мне в горло и дёрнула изо всех сил. И выдернула какое-то мясо! Из горла хлынула кровь. Я пыталась кричать от ужаса и боли, захлёбываясь… Но она снова засунула щипцы, ухватилась за моё живое горло внутри и снова дёрнула…

Они все меня обманули. Они знали, что так будет. Мама, которая меня сюда отдала. И бабушка, которая добывала на подарок шёлковую комбинацию. Людочка… Татьяна Ильинична, которая притворялась доброй…

— Говорят, после удаления аденоидов дают мороженое, чтобы кровь не текла и чтобы было не так больно. Нет, мне ничего не давали.

Наверное, болеть я стала меньше, не знаю. Надо у мамы спросить. Но думать об этой операции мне всегда больно. Очень.

* * *

Я смотрю в зеркало. Смотрю и думаю, что я, пожалуй, хорошенькая.

Были бы длинные волосы, была бы я — красавица Насто. А пока они стриженные, я — Гаврош! Ну ничего, волосы вырастут. И сама я вырасту.

Пусть мне родят братишку и сестрёнку, пусть купят живую собачку. Или хотя бы птичку. Пусть мама и папа всегда будут рядом. И никогда не будут покойными. Вот и всё, что мне нужно для счастья. И будем мы жить-поживать и добра наживать. Как в сказке.

 

Рикки-Тикки-Таня

Хорошо, что я девочка.

Мальчишки вообще дурачки какие-то. Вот в детском саду, когда в группе играли, как ни посмотрю — сидят на полу, катают машинки и жужжат: «Б-жжжж! Б-жжжж!» Ну нормальные люди, а? Длинный Юрка — тоже «Бжж!» А у самого слюни текут! Фу! Или вот как мальчишки играют в войнушку? Стреляют из палок: «Тррр! Трр!» Кошмар! А некоторые из них ещё и дерутся!

Хотя бывают и хорошие. В саду у нас был Антон Белкин. Приятный мальчик, с ним даже и поиграть можно. Мы с мамой однажды пригласили Антона и его маму к нам в гости. Перед новым годом. Я радовалась и ждала. Мы бы поиграли… Но они не пришли. Оказалось, Антон бегал и уронил ёлку. Ёлка упала, и все игрушки разбились — они же стеклянные! И мама Антона наказала. А получилось, что и меня немножко наказала тоже. А ведь я никакую ёлку не роняла…

Мы с Антоном и в группе не ссорились. Я ему говорила: «Белка, поскачи!» А он мне: «Река, потеки». Ну от моей фамилии Рик что можно образовать? Вот река получилась.

А ещё у меня есть однофамилец среди героев книжек. Это отважный мангуст Рикки-Тикки-Тави. И мне приятно, что у меня такой отличный однофамилец! Благородный герой. Со злыми страшными кобрами сражался! И я про себя думаю, что я тоже Рикки-Тикки! Рикки-Тикки-Таня.

Про любимого мангуста я и книжку читала, и мультик смотрела, и пластинку слушала. Пластинку — сто раз! Я её просто обожаю. Помню, как в новый год я её слушаю, а сама рисую за маленьким голубым столиком. Фломастерами рисую и красками. А на стенах — тени мохнатые от еловых лап, и сами стены теперь разноцветные — от новогодних лампочек. Сказка теперь со мной. Я в ней живу.

Я теперь большая. А раньше была маленькая.

Все думают, что маленькие дети ничего не соображают. Это совершенно не так!

Мне никто не верит, но я помню себя давно — в детской коляске. Меня выносили спать на балкон. Я лежу, смотрю на потолок и думаю: «Для них — кто наверху живёт — это пол, для нас это потолок». На улице дождик идёт, небо серое, солнышка нет. На верхнем балконе набухают дождевые капли. Они растут, растут, а потом капают вниз. Я скосила глаза вбок и наблюдаю за ними. Потому что сама я туго завязана в одеяло. «Скучно! — думаю я. — Ничего нет вокруг весёлого и интересного! Ну ладно, родители хотят, чтобы я была послушной девочкой. Придётся быть послушной. Буду спать». И я засыпаю.

Я с тех пор внутри совсем не изменилась. Только снаружи выросла. Я даже в сад уже не хожу. Я школьница!

У меня есть две самые-самые подружки: Ирка и Вичка.

Ирка была, есть и будет всегда, как мама и папа. Мы почти с рождения знакомы. Она живёт на седьмом этаже, а я на шестом.

Ирка мной командует. Она всегда принцесса. А я принц. Мне тоже хочется быть принцессой. Но кто-то же должен быть принцем. Ирка решила, что это буду я. Я не спорю, а то она со мной вообще играть не будет.

У Ирки раньше была прабабушка. Очень старенькая, маленькая и худенькая. Она такая была старенькая, что даже в бога верила. А в садике и в школе нам говорили, что бога нет. И что только старенькие и неграмотные могут в него верить. А прабабушка говорила, что бог есть, только он нам не показывается. Мы с Иркой смеялись. А Иркина мама сказала, что смеяться над бабушкой нехорошо.

Однажды я нашла на улице икону. Рядом с нами был жёлтый дом, двухэтажный барак. Его собрались сносить, люди оттуда переехали и некоторые вещи бросили. В луже лежала икона. Там на тёмном фоне были какие-то люди. Я принесла её домой. Штукатурка на иконе размокла, но можно было ещё высушить. А родители сказали, что не надо её брать в дом. В бога сейчас уже никто не верит. В церковь ходить не разрешается. Кто ходит, у того будут неприятности в школе и на работе. Ага… Ну ладно, нельзя так нельзя… Но икону мне почему-то всё равно было жалко. Не как вещь, а как человека жалко. И даже почему-то стыдно перед ней, что мы её не взяли. Вот. Я бы отдала её Иркиной прабабушке, но она к тому времени уже умерла.

Мы с Иркой часто играем вместе, потому что живём на соседних этажах. В кукол играем: и в больших, и в маленьких. Для маленьких я делала квартирку из пенопластовой коробки. Чтобы им там уютно жилось, делала из лоскутков им коврики и постельки.

Как-то раз мама купила мне настоящую игрушечную комнатку для пупсиков. Немецкую! Малюсенькую. Там был столик, а на нём — вазочка с цветами; креслица с фиолетовой обивкой, диванчик, шкафчик… Такой прекрасной комнатки ни у кого не было! И мне даже не верилось, что у меня теперь такая есть! Это было счастье! Мы с Иркой сажали на креслица пупсиков, всю их куклячью жизнь разыгрывали. Конечно, Ирке моя комнатка очень нравилась. А кому бы она не понравилась? А потом у Ирки был день рождения. И нужен был подарок. И мама сказала, что мы должны Ирке подарить мою комнатку! Я так не хотела! Мне было невыносимо жалко! Но мама сказала, что у неё сейчас совсем нет денег на подарок, и ещё она сказала, что раз Ирке эта комнатка так нравится… Но мне-то она тоже очень-очень нравится!!! Но мама всегда права, а я должны быть девочкой послушной. Я нехотя согласилась… Как я теперь живу без моей комнатки? Плохо живу!

Одно утешает, что у меня есть игрушечная колясочка.

Колясочка — это моё сокровище. И все девчонки во дворе мне завидуют. Вообще мне редко завидуют, потому что у меня ничего такого особенного нету. Разве что комнатка вот была. Правда, я её на улицу не носила… Но вот колясочка — это да! Мне её купили не здесь, не в Москве. Здесь таких и не бывает! Купили в Эстонии, в городе Пярну. Мы туда ездили с мамой и с бабушкой. На море. Море там мелкое. Можно долго идти, а всё по колено. И ещё там есть женские пляжи, где купаются одни тётеньки. Поскольку дяденек там нет, они купаются совсем голыми! Это меня очень удивило. А мне купили там купальник с круглыми мордочками: оранжевыми и зелёненькими. Бабушка говорит, что ей продавать его не хотели, потому что мы русские, а русских в Эстонии почему-то не любят. Но бабушка упорная — она потребовала и добилась. Так что у меня теперь отличный новый купальник! И купаться голой нет никакого желания.

Ещё мне купили потрясающую футболку — оранжевую с героями мультиков Диснея. В Москве не то что маек таких нет, даже и мультики Диснея почти не показывают. Один раз только я в кинотеатре смотрела. И всё! Откуда я про Диснея вообще знаю? У нас книжка дома есть: «Жизнь и сказки Уолта Диснея». Какие там картинки! И Дональд Дак, и Микки Маус, и Белоснежка, и Пиноккио с феей, и танцующие скелеты, и много чего ещё! Там всё подробно рассказывается про Уолта Диснея: как он на войне был, как художником стал, как рисовал Бемби и волшебного сверчка, как подбирал голос для Белоснежки… Очень интересно! Ну вот, а теперь у меня ещё и футболка есть! В ней я чувствую себя прямо взрослой! И такой… Модной, классной такой… С брюками эта майка — загляденье. У нас в Москве для детей маек с такими картинками вообще не продают.

Здесь мы купили ещё ползунки с Микки Маусами и две распашонки. Я знала, что у меня должна родиться двоюродная сестра. Или брат. Я хотела больше сестру, конечно, чтобы с ней играть. И родилась Ира. И мы подарили ей эти одёжки.

Потом уже, нескоро, я узнала, что моя мама тогда тоже хотела родить мне братика или сестричку, родную, не двоюродную. Но почему-то она этого маленького потеряла. Там, в Пярну. Я помню, что её зачем-то забрали в больницу. И мы с бабушкой ходили её навещать. А через два или три дня она к нам вернулась. Когда я узнала про маленького, я с ужасом подумала, что это, наверное, из-за меня, потому что я плохо себя вела… Я никому этого не сказала. Просто сердце больно-больно сжалось, как кулачок. И я спрятала эту боль поглубже внутрь себя, чтобы никто никогда не узнал о ней.

Ещё в Пярну есть красивый парк, в нём водятся белочки, все их кормят. И я кормила тоже. Белочек все зовут так: «Мики! Мики!» и щёлкают языком. Белки прибегают, берут маленькими лапочками орешек и убегают. Но бабушка сказала, что от белок, если они укусят, может быть бешенство. Поэтому я кормлю их не с руки, а с совочка. Мне купили красный совочек, и я насыпаю орешки на него. А однажды, когда белок кормили кроме меня ещё другие люди, одна тётя возмущённо сказала мне: «Убери, девочка, свой совок, белочка боится». И я расстроилась. И ушла. Вот.

А ещё в парке я видела настоящего художника. Он писал картину с натуры. Я тоже стану художником, когда вырасту. Поэтому я встала сзади и смотрела, как он рисует.

Ещё мы там ходили на страшный фильм «Вий». Перед началом были мультики. Ну а в самом фильме Панночка в гробу летала, у неё из глаза вытекала слеза и превращалась в кровь! Сам Вий мне показался не таким уж страшным, хотя и противным. А вот по стенам нечисти всякие бегали. Фу! Я боялась, что потом мне будет страшно спать. И я, когда легла, стала вспоминать не фильм, а мультики. Те, что были перед началом. И заснула. А раз в первую ночь заснула, то потом уже вовсе не страшно.

Жили мы сначала в гостинице, а потом, когда путёвка закончилась, сняли комнату. Искали мы её долго, потому что эстонцы русским да ещё и с ребёнком комнату сдавать не хотели. Хотя я ребёнок уже не маленький. А потом мы нашли наших хозяев: старичка и старушку. Я раньше помнила, как их зовут. А теперь забыла. Они были хорошие люди. И всегда мне улыбались. А я научилась говорить по-эстонски «Тэрэ» — это значит «Здравствуйте» и делать реверанс. И хозяйка-старушка гладила меня по головке.

Ну вот, там, в Эстонии, мне и купили потрясающую колясочку. Пластмассовую. Маленькую, для пупса. Она была розовенькая, а верх — белый, он отстёгивался и пристёгивался. Когда я её увидела в магазине, у меня сердце замерло! И удивительно, что мама мне её купила довольно легко. Не говорила, что совсем нет денег, что это дорого, что у меня и так полно игрушек. Мама ведь тоже была девочкой. Она понимает, что эта игрушка — не как все, эта — потрясающая! Редкая!

Ну вот. Теперь я катаю в ней своих пупсов. Например, Эльвиру.

У меня есть малюсенькая куколка Эльвира в красной сумочке. Немецкая! Все знают, что самые лучшие куклы — немецкие! Где мама сумела достать такое чудо? Представляете, в сумочке было прозрачное окошко, и за ним, в карманчике, находилась малышка-пупсёнок. У неё были нарисованные коричневые волосы, голубые глазки, крохотное симпатичное платьице и малюпусечные красные туфельки. Имя такое ей мама придумала. Я раньше его и не слышала ни разу.

Я взяла сумочку с Эльвирой на улицу, и мы с Иркой пошли играть в соседний двор, где гаражи. А там к нам почему-то пристали мальчишки и закинули сумочку с куклёнком на гараж. Я растерялась — что делать? Уйти нельзя. Вдруг пока я хожу, кто-нибудь украдёт мою Эльвиру? И залезть на гараж я не сумею — высоко. Ужас!

Всё-таки мы побежали домой — быстро, быстро! И сказали маме! И мама, моя отважная мама, лазила туда, на крышу. И достала!

Вторая моя подружка — это Вичка.

С ней мы познакомились в песочнице, в нашем дворе. Я там лепила какие-то куличики, и Вичка тоже там что-то делала. Только я тогда ещё не знала, что её зовут Вичка. Но зато уже где-то видела. У неё были лукавые весёлые глаза и хорошая улыбка. И ямочки на щеках. Поэтому мне хотелось с ней подружиться. И тогда я прыгнула к ней по-лягушачьи и сказала: «Ква!» И Вичка тоже ко мне прыгнула по-лягушачьи. И тоже сказала: «Ква!» И мы стали играть вместе.

А потом мы попали в один класс! Повезло.

Как-то у Вички был день рождения. И мы все пришли в гости: и я, и Ирка, и другие девчонки из класса. Вичкины родители приготовили много всякого вкусного, но самое интересное блюдо — это были пельмени, которые они сами налепили. И в одном был сюрприз — монетка! Кто монетку в пельмешке найдёт, тот счастливый. Я старалась есть аккуратно, чтобы зубы не сломать — вдруг мне попадётся? Но мне не попалась. Попалась Лариске. Ну и пусть! Всё равно интересно! А ещё у Вички были печатки! Ей их тогда прямо и подарили — на день рождения. Это такие штучки деревянные, а на них — резиновые картинки, их макаешь в подушечку с чернилами, а потом прикладываешь к листку бумаги. Получается отпечаток! Маленькая картинка, которую можно потом раскрасить фломастерами или даже восковыми мелками. Вичкины печатки были с картинками про цирк: со всякими там клоунами, акробатами, дрессировщиками, собачками и тюленями… Но красивее всех была воздушная гимнастка. Мне тоже жутко захотелось такие печатки… Пусть даже с другими картинками. Я сказала маме, и она пообещала. Но неизвестно, встретит ли их мама в магазине и будут ли у мамы деньги на это.

У Вички папа весёлый, а мама строгая. Один раз мы пошли гулять с Вичкиным папой. Он вообще часто с ней гуляет. Было много снега, и мы лепили снежную бабу, и кидались снежками, и валялись в снегу. Это потому что папа. Ни одна мама не разрешила бы, конечно, валяться в снегу! Но Вичкин папа заигрался, потому что я уже была вся мокрая от снега. Снег попал за шиворот и в рукава, и в шапку, и в глаза, и в рот. И я уже чуть не плакала, а он всё продолжал кидаться снежками. И я не знала, как его остановить. И тогда от отчаяния я крикнула ему:

— Лошадь! — это я его так обозвала. Потому что он смеялся, как лошадь. Я крикнула, и мне стало стыдно. Он всё-таки взрослый. И чужой папа. И непонятно было, обиделся он или нет. А потом меня отвели домой, а там положили мои мокрые носки и рейтузы на батарею. Но после этого случая мне не хотелось его видеть и с ним играть… Лошадь!..

А Вичкина мама — художница. Я тоже хочу быть художницей. Потому что я уже ходила в кружок ИЗО. Мне там очень нравилось! И преподаватель нравился. Его звали Александр Сергеевич — как Пушкина. И был он высокий и с чёрной бородой. Я ходила к нему на занятия не очень долго, потому что кружок потом куда-то переехал. Я огорчилась. И мы с мамой искали, куда именно. И даже нашли! Но почему-то ездить туда не получилось. Жалко! Так вот когда кружок ещё не переехал, я нарисовала там натюрморт из двух яблок. Хорошо получилось — яблоки были совсем как настоящие. Я показала их Вичкиной маме, думала — она меня похвалит. А она сказала, что я мазки краской положила не в ту сторону, что надо ими как бы лепить форму яблока — круглую — а у меня эти мазки отдельно друг от друга. Теперь я знаю, как правильно рисовать яблоки!

А однажды у Вички появился котёнок! Живой! Такой серенький с полосками. Самый простой котёнок, такой нарисован в книжке Маршака «Усатый-полосатый». И мы с ним играли, тискали его, заворачивали в тряпочки. Вичка приносила его даже на продлёнку. Это потому что дом её совсем рядом со школой и можно было за котиком сбегать. Он жалобно пищал и иногда царапался. Но мы его прощали — он же маленький!

В один несчастный зимний вечер у нас на кухне зазвонил телефон — это звонила Вичка. У котёнка сильный понос, и что делать — неизвестно! Моя мама взяла телефонный справочник и стала звонить в ветеринарные клиники — где лечат животных. Ей сказали, что, наверное, дети котёнка просто затискали, поэтому он всё время какает. И нужно купить специальную таблетку, намазать её подсолнечным маслом и засунуть котёнку прямо в горло. Тогда всё пройдёт! Я скорее позвонила Вичке и всё ей рассказала: как называется таблетка, как намазывать её маслом, как котёнку рот держать, чтобы не выплюнул… Но Вичка сказала, что родители уже унесли котёнка куда-то в лечебницу. Мне сразу стало легче и веселее: конечно, там его вылечат! Назавтра в школе я сразу побежала к Вичке и спросила, как здоровье котика. Но Вичка вдруг сказала, что его отдали «в хорошие руки». Я ничего не поняла! Почему какие-то руки называются хорошими? А все остальные руки плохие, что ли? Почему кота вдруг в эти руки отдали, если уже вылечили?

Без котёнка стало грустно — пришла тоска. Я однажды потом спросила Вичку, как он там, в хороших-то руках. А Вичка сказала, чтобы я больше не спрашивала. Потому что родители признались ей, что никаких рук и не было, котёнка просто отнесли на улицу подальше от дома и там оставили. Выбросили! Выбросили! Живого! На снег! Я всё время думаю, как он там? Мёрзнет очень, наверное! И ещё я никак не могу понять, почему моя мама звонила в клиники, а Вичкины родители не стали. Просто унесли и выкинули, как тряпку… И в гости к ним больше не хочу.

С Иркой и Вичкой мы стали играть в октябрят-героев. И даже решили писать о них книгу. Началось с того, что нам на продлёнке прочитали книжки про пионеров-героев: Марата Казея, Зину Портнову, Леню Голикова и Валю Котика. Котик — это фамилия такая, ласковая, милая. Жил и жил бы мальчик с такой фамилией, но он отдал свою жизнь за нашу Родину. Жалко его очень! Но мы им гордимся. И на него равняемся — так нам учительница сказала. Пионеры-герои большие! Им лет уже по 11–12! А некоторым даже 13–14! А мы пока ещё октябрята. Но разве не могут быть октябрята-герои? Вот мы бы сражались с фашистами, если бы были на войне! И мы стали играть, что мы такие октябрята-партизаны: Муся, Лёнька и Володя. И ещё у нас понарошку есть командир Петренко — взрослый дядька. Я была Муся, Вичка была Лёнька, а Ирка была Володя. По-моему, это первый и последний раз, когда она согласилась быть мальчиком, а мне наконец досталась роль девочки.

Наши отважные октябрята бегали по «полям», в «пещере» прятались, в «лесу» в засаде сидели! Словом, боролись против фашистов. Бороться с врагами — долг настоящих героев. Рикки-Тикки ведь боролся с кобрами! А я — настоящий Рикки-Тикки!

Про героев решили написать книгу. Я начала писать свою, а Вичка — свою. А Ирка, кажется, ничего не писала. Мою повесть я стала записывать в тоненькую зелёную тетрадочку. Получились первая глава и вторая. И рисунки. Показала Вичке. А она принесла мне тетрадку со своей повестью. Тоже не много: несколько страниц. И тоже — с рисунками. Как Муся ползёт в тыл врага на разведку. Вичкины рисунки мне понравились. Они были более взрослые, чем мои. Ну не даром у неё мама художница. Вичка говорит, мама ей велит наброски делать: людей, животных… Хотя я тоже хорошо рисую — это все говорят. Но Вичка лучше. Меня как-то огорчило, что Вичка написала совсем другое, не как я… И в одну книжку это как собрать? Поэтому, наверное, я так и не написала третью главу. И четвёртую. И пятую. И вообще…

На обложке этой зелёной тетрадочки я изобразила разных детей — портреты. Просто придуманных детей — не из повести. И подписала над ними имена: кому какое подходит.

Тут-то я и решила твёрдо, на всю жизнь, что стану теперь детской писательницей. И буду рисовать картинки к своим книгам. Книги я буду писать непременно детские. Взрослые книги ужасно скучные — я там почти ничего не понимаю. А детские — простые и приятные.

Я очень люблю читать. Я уже много чего прочитала, ещё до школы даже. И на уроках я тоже читаю, особенно на уроках чтения. Пока Синицын по слогам кусочек страницы одолел, я уже весь рассказ закончила и следующий начала. После Синицына Батыгина вызвали. Он тоже медленно-премедленно — по слогам… А я уже и следующий рассказ дочитала. А потом Татьяна Григорьевна меня спросила. А я не следила! И она мне двойку поставила. Я пришла домой и плачу: «Двойку получила!» Мама спрашивает: «По какому предмету?» — «По чтению!» — рыдаю я. И тут мама засмеялась. Потому что по чтению у меня всегда всё хорошо. Я когда в школу поступала, учительница на собеседовании сказала: «Я немножко даже завидую тому учителю, к которому ты попадёшь». А Татьяна Григорьевна мне не радовалась. Она на меня всегда злилась почему-то. В общем, мама меня за двойку по чтению не ругала.

А ещё я читаю на продлёнке. После уроков мне приходится каждый день там сидеть до самого вчера: до половины седьмого и даже до семи. Потому что если домой идти — нужно через дорогу переходить. А там движение сильное. И на этом месте часто аварии бывают. Родители боятся, что меня машина собьёт. И я сижу и беседую с техничкой. И жду, жду… А днём мы гуляем по школьному двору. Двор у нас большой: за спортивной площадкой растут яблони и вишни — тут когда-то был сад. Гулять там хорошо, только там часто встречаются какашки: человеческие или собачьи — не знаю. Они всё портят, потому что на них можно нечаянно наступить. Но это — когда тепло, а зимой — снег. И если его очень много, он может в сапоги набиться. И тогда ноги будут мокрые — тоже неприятно.

Однажды зимой я бродила по спортплощадке. И нашла там кусочек веничка. И стала этим веничком писать на снегу свою фамилию: как бы я расписывалась, если бы была большая. Фамилия у меня совсем простая — Рик. Но вот как написать Р так, чтобы оно не было похоже на Я-наоборот? В результате у меня получилась Р похожая на письменное Д. Но меня это устроило. «Правда, подделать такую подпись, наверное, несложно, — подумала я. — Вот будут у меня дети, буду я расписываться у них в дневниках… А они наполучают двоек и будут за меня подписываться. Чтобы учительница думала, что я их двойки видела. А я — ни сном, ни духом. Ну и ладно. Ну и пусть».

Папа у меня тоже Рик, понятное дело. Но он так расписывается, что никогда в жизни не поймёшь, что это Рик, и тем более не подделаешь!

Потом я подумала, что если я выйду замуж, то фамилию придётся поменять. И роспись тоже! «Нет, — подумала я, — не буду менять. Не каждому так в жизни повезло, чтобы фамилия была не как у других, а редкая. Вот имя у меня — как у всех. У нас в классе четыре Тани: Чернухина, Мареичева, Шибанова и я. А в саду, кроме меня, была Таня Фокина. Всё время путаница!»

Мама говорит, что она хотела назвать меня Олей. В общем, Таней тоже хотела, но боялась, что меня будут дразнить песенкой из фильма: «Ах, Таня, Таня, Танечка, с ней случай был такой: служила наша Танечка в столовой заводской…» Мама не хотела, чтобы я служила в заводской столовой. Но потом всё-таки почему-то назвала Танечкой. Надо сказать, что никто и никогда меня этой песенкой не дразнил. ТОлстой вот дразнили. «Рик, снимай парик!» — тоже дразнили. Сто раз! А по имени — нет.

Зато мама иногда называет меня Татой. В моей любимой книжке Чуковского «Бибигон» есть две девочки: Тата и Лена. Вот меня тоже называют Тата. И мне это приятно! Когда я была маленькая, у меня была пластинка, где Чуковский сам свою книжку читает. Мне очень нравилось! И я её слушала целыми днями. Бабушка говорила, что она сейчас сойдёт с ума от этого Бибигона. А я уже знала всю сказку наизусть, но всё равно, всё равно слушала и слушала, и слушала. Я представляла себе, что я сама — Бибигон, и я сражаюсь с коварным Бурундуляком, с огнедышащим драконом, который не пускает на Землю мою родную Цинцинеллу — мою сестру! Я побеждаю! Сестра Цинцинелла в восторге хлопает в ладоши, мы летим на Землю, в прекрасное Переделкино, к дедушке Чуковскому!

Иногда Бурундуляком был мой деда Миша. И я рубила ему голову настоящей шпагой — такой длинной штукой, которая помогает ботинки надевать. Взрослые называют её ложкой почему-то, но она на ложку совсем не похожа. На ней, на ручке, ещё есть голова какой-то тётеньки. Говорят, это Нефертити, египетская царевна.

Я вырасту и стану писательницей, как Чуковский. И не буду работать в заводской столовой — мама напрасно волнуется. Я буду героем — как Бибигон, как наши октябрята, как Рикки-Тикки!

На продлёнке я как-то раз нашла кольцо! Оно лежало на снежной утоптанной дорожке перед школьным крыльцом и сияло на солнце! Я подняла его и стала рассматривать. Золотое! Настоящее! С большим жёлтым камнем, прямоугольным. Самое удивительное, что моя мама ещё раньше нашла на улице такое же точно кольцо, только с малиновым камнем. Это просто чудо какое-то! Я завернула его в носовой платок и спрятала в портфель. А потом перепрятала в карман школьного фартука. А потом переложила в другой карман. А потом надела на палец. А потом опять убрала в карман. А потом показала девчонкам, Вичке и Любке. «Только никому не говорите! — сказала я. — Потому что это тайна!» Чтобы никто не подглядел, мы отошли подальше, под берёзы, ближе к забору, спрятались за кустом, и я показала им своё сокровище. И тут рука моя дрогнула, и кольцо выпало. Куда, куда оно упало? Мы стали шарить в снегу. Но ничего не находилось. Потом мы стали рыть бурые прелые листья под снегом. Рыли их долго, руки замёрзли и покраснели. А кольцо всё не находилось. Я копала под кустом и по сторонам… Но оно так и не нашлось. Как в сказке. Появилось волшебно и исчезло тоже волшебно. Или, может быть, Любка нашла и незаметно сунула его в карман? На Вичку я такое не думаю, а вот Любка… Или я напрасно — так про неё?.. Жалко кольца! Очень жалко! Ну, сама виновата. Нечего было хвастаться. Ладно, то, второе, что мама нашла, у нас останется навсегда!

Наша школа образцовая! Нас ещё в самом начале учёбы собрали в школьном коридоре, который называется почему-то рек-ре-а-ция, пришла директор школы и сказала, что наша школа получила переходящее красное знамя как самая-самая лучшая. И что мы должны гордиться! А ещё — отлично учиться и примерно себя вести, чтобы самую лучшую на свете школу как-нибудь нечаянно не опозорить. Ну я не опозорю. У меня все пятёрки в четверти.

В одной рекреации у нас фотография на всю стену, где изображён парад Победы на Красной площади в 1945 году. Там наши солдаты бросают к Мавзолею фашистские знамёна. А интересно, у фашистов были переходящие красные знамёна? Нет, красных, скорее всего, не было. Были какие-нибудь чёрные, злодейские. И наши их — в кучу, а потом подожгли, наверное. Так им и надо, гадам фашистским! Ирка сказала, что свастика расшифровывается так: «Гитлер, Геринг, Гимлер — гады!» А потом мы с ней учились правильно рисовать советскую нашу звезду, чтобы она была ровная. Каждый октябрёнок должен уметь нарисовать звезду, как положено.

Во второй рекреации — фотография, где изображён памятник советскому солдату с девочкой спасённой на руках. Этот памятник находится в Берлине. Я знаю — мы про него стих учили. Он мне очень нравится. Девочка так доверчиво прижалась к нашему солдату! Потому что он добрый, настоящий богатырь. Как Илья Муромец. Или как папа.

Наша школа — самая лучшая. И учительница самая лучшая! Это не Татьяна Григорьевна, нет! Она от нас уже ушла! У нас теперь Зоя Николаевна! Она вставала на защиту, когда меня дразнили мальчишки! Она самая умная и самая добрая! И мне об этом хотелось всему миру крикнуть! А тут девчонки из параллельного класса на перемене пришли и хвастаются: «Наша Клара Павловна лучше всех!» А я: «Нет, наша Зоя Николаевна!» А они: «Нет, наша!» И тут я возьми и брякни: «У вас дрянь, а не учительница!» А девчонки побежали и нажаловались: «Танька сказала, что Вы — дрянь!»

Я ведь эту Клару Павловну совсем не знала, плохая она или хорошая! Я только хотела сказать, что наша — лучшая, а вот какой ужас получился! И нужно было мне идти извиняться. А извиняться очень трудно! И очень страшно!

Я извинилась. Клара Павловна поджала губы и ничего не сказала. А мне до сих пор почему-то больно.

Что ещё вам рассказать про школу и про продлёнку? Там я стала ходить на хореографию, а потом и на художественную гимнастику. На хореографии требовался спортивный купальник, чёрный или синий, чешки и белая юбочка. Мама мне такую юбочку сшила. Белую, но с фиолетовыми колокольчиками. Я не очень-то худенькая, хотя есть, конечно, девочки и потолще меня. На самом деле это немножко смешно, когда они танцуют. Но я стараюсь не смеяться. Ведь я знаю, как это невыносимо обидно, меня ведь тоже дразнили. И мама сказала, что я не должна об этом забывать. И ещё — что слабого травить стыдно.

На хореографии мы разучивали полонез и полечку. Ну и первую позицию, вторую позицию, третью…

Но больше мне нравится гимнастика! У нас преподавательница, совсем молоденькая Юлия Евгеньевна. А мы её просто Юля зовём. И она улыбается. И отзывается. Я почти сразу научилась делать мостик и шпагат. И даже поперечный шпагат — тоже. А это мало кто у нас может! Потому что я оказалась гибкая и к гимнастике способная. Я могу делать колечко и закладывать ногу за голову. Кувыркаюсь я тоже вполне сносно. Так что моя дорогая гимнастика по вторникам и четвергам помогает мне пережить тоскливое время продлёнки!

Хотя у нас не всегда так уж скучно. Нам иногда показывают диафильмы. Например, про царя Мидаса, у которого были ослиные уши. Он тростинке об этом рассказал, а из неё свистульку сделали. А свистулька всему городу насвистела. Бедный царь! Мало того, что у него уродские уши, мало того, что это скрывать приходилось, так его ещё и опозорили! Кстати, когда мы проходили непроизносимые согласные, писали упражнение. И там подряд встретились три слова, которые случайно образовали предложение: «Свистнул известный тростник». Вот этот-то тростник во всём и виноват!

С продлёнки меня забирают то мама, то папа. Однажды гуляю я перед школой, вижу идёт моя мама — красивая такая! — и детскую колясочку везёт, жёлтенького весёленького цвета. Я к ней, конечно, подбежала, радостная такая, что меня забирают, что мама пришла! А в колясочке — младенчик, мальчик по имени Тарасик. Его мама, совсем молоденькая, в нашем доме живёт. Она его только недавно родила, этого малышика. И в тот день маму мою попросила немножко за Тарасиком посмотреть, пока она в магазин забежит.

А мама меня почему-то спросила:

— Ты думала, это я тебе братика везу?

— Нет, — ответила я, — не думала. Я же знаю, что сначала братик должен в животе сидеть, что он в один день появиться не может, его надо долго ждать. Я поняла, что это чей-то чужой ребёночек. Но ты мне всё-таки роди братика. Или лучше — сестричку. Я подожду, уж так и быть.

Я люблю воскресенье. Когда не нужно в школу. И можно побыть дома. Мама ходит в ситцевом халатике с малиновыми тонкими узорами. И пуговицы на нём удивительные! Тоже малиновые и круглые, как большие ягоды. Думаю, они волшебные! По воскресеньям мама готовит тефтели-ёжики в томатном соусе. Или ещё что-нибудь вкусненькое: рыбные или куриные котлетки. И, кончено, мой любимый омлетик! Наверное, ей пуговицы помогают! Вот бы мне — волшебную пуговицу, хоть одну! А ещё лучше — волшебную бусинку. Вы читали книжку Марии Крюгер «Голубая бусинка»? Не-ет? Вы много потеряли! Хотя, конечно, это редкая книга! Мы с папой купили её не в магазине, а на выставке книг на ВДНХ. А в магазине она, кажется, вообще не продаётся. Потому что она издана не у нас, а в Польше! И из-за этого там много ошибок. Представляете, в книжке — ошибки! Как у какого-нибудь двоечника! А я взяла карандаш и все ошибки исправила! Как взрослая! Как учительница! Ага! В этой книжке всё происходит тоже в Польше: живёт там девочка Каролинка, а неё есть друг Петрик, мама и тётя Агата. При переезде на новую квартиру Каролинка нашла волшебную голубую бусинку, которая исполняет все желания! Эта бусинка столько желаний Петрику с Каролинкой исполнила! Но только от этого она становилась всё бледнее, пока совсем не исчезла… Грустно. Жалко с бусинкой расставаться! Но вдруг оказалось, что у этой истории есть продолжение! Представляете, у Вички есть книжка «Голубой мелок!» Ура-а-а-а-а!!! Там у Петрик и Каролинка находят мелок. Что им нарисуешь — всё оживает! Вичка мне дала эту книжку почитать. И в ней тоже оказались ошибки. Я и их исправила! А Вичка не обрадовалась. «Зачем?!!» — возмутилась она. Я не знала, что сказать. Я думала, раз ошибки — надо исправить. Но в чужой книжке, наверное, не надо было… Я расстроилась, Вичка расстроилась… Не знаю, что делать.

Так вот, дома… Дома мама и папа ходят в шлёпанцах. Мама — в жёлтых, а папа — в серых. И я по звуку шагов всегда различаю, кто идёт. Я маме с папой об этом сказала — похвасталась! Вот я какая! «Давай проверим!» — сказали родители. Они ушли на кухню и там почему-то шушукались и хихикали. А потом… Кто-то из них идёт: «Шлёп! Шлёп!» Я прислушиваюсь и никак не могу понять, кто это. Другой звук. Незнакомый. Я растерялась. «Мама!» — говорю я наугад. Дверь открывается… Это папа! Но в маминых шлёпанцах!

— У-у-у! — обижаюсь я. — Так нечестно!

— Мы пошутили! — смеются родители.

И всё равно — нечестно!

Да, так я хочу сказать про воскресенье! Люблю его очень — не нужно в школу. А раньше я любила воскресенье за то, что не нужно в сад! Утром открываю глаза — в окно светит яркое солнце. И пылинки кружатся в лучах. Я залезаю на мамину-папину тахту и укладываюсь между мамой и папой. Почему мне так тесно? Оказывается, они меня сдавили с двух сторон и давят и давят — специально! А я улыбаюсь. Я терплю! Я счастлива! Я все равно счастлива! Даже без голубой бусинки! Есть мама, есть папа, есть солнышко и пыль в луче. И мир прекрасен! И ничего в нём нет злого и плохого, когда все мы вместе!

 

Эпилог

И вот я выросла. И стала, как и обещала, писательницей. И рисую картинки к своим книжкам. И не работаю в столовой заводской.

Как-то я отдыхала в доме творчества писателей в Переделкино — рядом с дачей Корнея Чуковского. И приходила на эту дачу — там теперь музей — и была ужасно рада, что я наконец в гостях у моего любимого Бибигона! Я подарила свои книжки библиотеке имени Чуковского — рядом с музеем — и расписалась на них. А расписываюсь я так, как придумала тогда, на продлёнке — веничком на снегу. И фамилию, фамилию-то я не сменила! И осталась — Рик. Рикки-Тикки-Таня.

Мама с папой родили мне и сестрёнку, и братика. Сестру всё-таки назвали Олей. А брата — Мишей, в честь дедушки.

Книжка «Голубая бусинка» у нас таинственно потерялась, повергнув мою сестру в ужасное горе. А потом — таинственно отыскалась. На то она и волшебная!

Я иногда ношу то кольцо, которое мама нашла на улице. Я починила его, почистила — теперь оно как новое!

А с Синицыным, который медленно читал, я переписываюсь в «Одноклассниках».