На следующее утро в шесть часов я выхожу, зевая, из своего дома и спускаюсь по ступенькам к машине. Воздух прохладен и чист, как бывает только на рассвете. Я сажусь на водительское кожаное кресло, сумку ставлю на пол возле пассажирского. Противоугонное устройство — не родное, встроенное, поскольку машина моя слишком стара для нынешних стандартов, — отключается, едва я вставляю ключ в замок зажигания, а когда двигатель оживает, я думаю, в миллионный уже раз, что вожу сущий анахронизм.

Машина, на которой я еду, направляясь на север, по мосту через реку Чарльз, — это «стингрэй-корвет» выпуска 1969 года. Под ее серебристо-серым капотом кроется V-образный восьмицилиндровый двигатель на семь литров, развивающий мощность немногим больше 400 лошадиных сил. Если бы у меня имелся психоаналитик, он сказал бы, наверное, что я пытаюсь скомпенсировать какие-то мои недочеты.

Может, и так. Ухода мой «корвет» требует изрядного, бензина жрет много. Наверное, он компенсирует отсутствие семьи.

Как и мой выбор одежды и внешнего облика, также олицетворяющий полный разрыв с тем временем, когда я служил в ФБР. От агентов ФБР ожидают, что они в любое время будут выглядеть элегантно и презентабельно. Реквизированный у какого-нибудь злодея безликий коричневый «седан» — это отчасти клише, но не далекое от правды. Уйдя в отставку, я избавился от облика сотрудника Бюро, а увидев на аукционе коллекционеров «корвет», не устоял перед искушением.

Я еду по федеральному шоссе на скорости шестьдесят пять миль в час, в динамике звучит, перекрывая шум двигателя, блюз Хаунд-Дога Тэйлора «Сижу дома один». Шоссе ведет строго на север через Массачусетс, Нью-Гэмпшир и только возле живописного побережья штата Мэн, даже в это время года битком забитого отдыхающими, ненадолго ныряет в глубь страны.

Вот Уинтерс-Энд обилием гостей похвастаться не может. В него заглядывают, разумеется, туристы-походники, а также заядлые любители охоты и рыбалки, однако нашествий, как на морских и горных курортах, здесь не бывает. В общем, во всей восточной части округа Арустук одно и то же: леса, картофельные поля да холодная погода.

Я не был в родном городе с тех пор, как уехал на юг поступать в университет. Интересно, помнит ли меня кто-нибудь из соседей? Помнит ли кто-нибудь моих родителей — отец был адвокатом и членом добровольной пожарной дружины, мама работала в детском саду? Многим ли известно о той автомобильной катастрофе? Это случилось после того, как они вышли на пенсию и прожили два безмятежных года под солнцем Флориды. Я приехал к ним погостить, повез их в город, и в мою машину врезался сбоку и разбил ее угнанный «седан». Угонщика полицейские так и не нашли. Когда я похоронил родителей, мне был тридцать один год. А полгода спустя у меня произошел нервный срыв, покончивший с моей карьерой федерального агента.

Я работал в Национальном центре анализа насильственных преступлений, НЦАНП, — подразделении, задача которого состоит в том, чтобы помогать полиции, когда она об этом попросит, — работа лихорадочная, нервная. Почти в каждом деле, за которое мы брались, речь шла о человеческой жизни, а чтобы оградить каждого так, как мы считали нужным, людей вечно не хватало — и ресурсов полиции тоже. Может быть, я не смог выдержать напряжение. Может быть, меня надломила гибель родителей.

В одно октябрьское утро у меня произошел нервный и физический срыв. В предшествовавшие ему недели я становился все более и более неуравновешенным, плохо спал, пил слишком много кофе и почти непрерывно курил. У меня случилось несколько приступов самого настоящего сумасшествия — слава богу, без свидетелей, — а когда мне удавалось заснуть, я видел страшные кошмары — преступления, которые нам не удалось предотвратить: убийства, страдания и пытки под стать кровавым сценам какого-нибудь ночного телеканала. И в конце концов не выдержал.

Я оказался в госпитале Канзас-Сити. Первые дни провел в тумане, который создавали антидепрессанты, транквилизаторы и нейролептики. Обращался то в зомби, то в человека, то снова в зомби. Потом лекарства отменили и я смог вернуться домой, чтобы пройти за несколько месяцев курс лечения не столь интенсивного. А затем, как раз когда я начал прикидывать, на какое будущее может рассчитывать сгоревший на работе тридцатидвухлетний сотрудник ФБР, мне позвонил Роб Гаррет, с которым я познакомился, когда он был в Атланте начинающим оперативником ФБР. Роб предложил мне работу в его агентстве в Бостоне. Более легкого решения я еще не принимал.

В общем, с того времени, когда я в последний раз сворачивал неподалеку от канадской границы с шоссе 95, чтобы направиться в Хоултон, под моим личным мостом, так сказать, немало воды утекло.

Я еду к центру города. Ухоженные кирпичные дома, которые выглядят немного выцветшими, вполне соответствуют местному климату. Ряды похожих на коробочки магазинов, торгующих продуктами и туристской одеждой. Люди, одетые по-весеннему, — яркие краски, легкие куртки. На тротуарах беседуют парочки и играют дети, наслаждаясь субботней свободой.

Я сворачиваю на Милитари-стрит и вижу впереди кирпичные стены хоултонского Высшего суда, от которого рукой подать до районного суда и Арустукской окружной тюрьмы. Я заезжаю на парковку Высшего суда и останавливаюсь рядом с джипом «гранд-чероки», дверца которого украшена шестиконечной звездой управления шерифа. Неподалеку стоит синяя с белым машина полиции штата. Я вылезаю из своего «корвета», выглядящего здесь так же неуместно, как лыжный магазин на каком-нибудь тихоокеанском острове, надеваю кожаную куртку. Толкаю дверь суда. Деревянная табличка на стене сообщает, что управление шерифа находится на первом этаже.

Миновав распахнутые двери, я попадаю в маленькую, но опрятную комнату с горсткой столов из полированного дерева, занятых компьютерами, лотками для бумаг, разного рода личными вещами. Мужчина в форменной рубашке со значком «Дежурный» на груди смотрит на меня из-за деревянной стойки. Если не считать его и помощника шерифа, глядящего в экран компьютера, в комнате никого больше нет. На дальнем ее конце виднеются две закрытые двери, на которых что-то написано — но мелко, мне не разглядеть.

— Я могу вам помочь, сэр? — без всякого выражения произносит дежурный.

— Да, я Алекс Рурк. Мне нужно увидеть шерифа Тауншенда.

Он кивает, словно именно такого ответа и ожидал, указывает на левую дверь:

— Шеф у себя в кабинете, проходите.

— Спасибо, — говорю я.

— Алекс! — произносит Дейл, как только я вхожу в кабинет.

Дейл не совсем таков, каким я вообразил его, услышав по телефону. Его хрипловатый голос заставил меня предположить, что он обзавелся бородой, — Дейл ограничился усами и брюшком, которое только-только начало у него отрастать после сорока лет богатой углеводами диеты. Волосы на макушке поредели, от глаз расходятся морщинки, щеки начали обвисать. Он стал до жути похож на своего отца.

Пару мгновений мы занимаемся тем, чем обычно занимаются люди после долгой разлуки: приглядываемся, оцениваем, вспоминаем.

— Рад нашей встрече, Дейл, — говорю я. — Давненько не виделись.

— И я рад. Хорошо выглядишь. Как доехал?

— Нормально, — отвечаю я. — Хотя от кофе не отказался бы.

Дейл уходит в комнату персонала, я сажусь.

— Появилось что-нибудь, чего нет в присланных тобой документах? — спрашиваю я, когда он возвращается с двумя чашками кофе.

Дейл качает головой:

— Нет. На каждом допросе он несет все ту же чушь, имени своего так и не назвал. Ты с чем-нибудь похожим сталкивался?

— Да, но те люди обычно раскалывались после нескольких часов допроса. В большинстве своем они просто пытались скрыть, что уже побывали под арестом и где-то хранятся отпечатки их пальцев. — Я делаю глоток черного кофе. — Обвинение ему уже предъявили?

— Ага, — отвечает Дейл, — позавчера. Судья пришил ему неуважение к суду, поскольку он отказался назвать свое имя.

— И в суде тоже?

— А он и там вел себя точно так же. Время слушания его дела пока не назначено, суд дал нам шанс выяснить, кто он такой.

Я киваю.

— Ладно, где я жить-то буду? Я мог бы закинуть туда вещички, а потом начать беседы с этим малым.

Вид у Дейла становится робкий:

— Понимаешь, я подумал, может, тебе захочется увидеть родной город, ну и снял для тебя комнату в Уинтерс-Энде, в отеле «Краухерст-Лодж», а не здесь, в Хоултоне. Туда меньше часа езды. Я и сам все еще там живу.

— Все нормально, — говорю я и допиваю кофе. — Пойдем познакомимся с твоим таинственным узником.

Сквозь зеркальное стекло я наблюдаю за тем, как двое помощников шерифа в форме вводят в комнату для допросов мужчину и усаживают его за стол. Разумеется, фотографии его я уже видел, однако понять, как на самом деле выглядит человек, по ним было почти невозможно. Взлохмаченные черные волосы. Настороженные темно-синие глаза — темные настолько, что тоже кажутся черными. Узкий нос, тонкие губы. Он на пару дюймов ниже меня, под оранжевым тюремным комбинезоном проступают крепкие мышцы. Лет ему, насколько я могу судить, примерно от двадцати пяти до тридцати. Никакой злобы к охранникам он, похоже, не питает — кивает им, когда ему указывают на стул. А потом просто сидит и смотрит в стену, точно медитирующий буддийский монах.

Когда я вхожу в эту комнату с чашкой кофе и картонной папкой в руках, он переводит взгляд на меня. Я сажусь напротив него, включаю магнитофон и представляюсь — помощник шерифа Алекс Рурк.

А затем приступаю к допросу:

— Итак, Джон… Довольно глупое имя — «Джон, родства не помнящий». Нельзя ли мне называть вас как-то иначе? Я не спрашиваю о вашем настоящем имени, хотя вы, разумеется, можете назвать и его.

Он спокойно разглядывает меня, склонив голову набок, как если бы я был подопытной мышью. Его темно-синие глаза буравят меня, точно он читает мои мысли.

— Если хотите, помощник шерифа, можете называть меня Николасом. — Он слабо улыбается. — Имя, разумеется, не подлинное.

— Ну еще бы. И вам не обязательно называть меня помощником шерифа. Мистер Рурк, Алекс — как вам удобнее. — Я раскуриваю «Мальборо», затягиваюсь, чтобы дать ему время ответить, однако он остается безмолвным и неподвижным. Его глаза все еще изучают меня. — Как вам наша тюрьма? Говорят, с тех пор, как я заглядывал в нее в последний раз, ее подремонтировали. Тогда она выглядела довольно убого.

— Мне доводилось видеть места и похуже.

Он продолжает изучать меня. Я решаю сменить тактику.

— Вам, наверное, нелегко приходится, — говорю я. — Сидеть в таком месте в полном одиночестве. Ни родных, ни знакомых, поговорить не с кем. Вы, как я понимаю, не из местных?

— Понимайте как хотите, мистер Рурк.

— Вам не хочется позвонить кому-нибудь — просто чтобы знали, что с вами все в порядке? Мало ли что они могли прочитать о вас в газетах.

Еще одна бледная улыбка.

— Я не читаю газет. По мне, они слишком непристойны. Предпочитаю что-нибудь более позитивное.

— Ну, никогда не поздно расширить свои горизонты. — Я допиваю остатки кофе из пластиковой чашки. — Вы ведь изучали историю?

— Специально не изучал.

— Однако о том, как возник Уинтерс-Энд, знаете.

— Я вижу, кто-то из подчиненных шерифа изрядно потрудился, перепечатывая записи наших с ним бесед.

Я киваю — так, точно это само собой разумеется:

— Конечно. Я не поехал бы сюда, не зная, чего мне тут ожидать.

— И чего же вы ожидали? — Николас произносит этот вопрос ровным тоном, однако делает перед последним словом короткую паузу, отчего общая интонация становится пренебрежительной.

— Я ожидал увидеть умного человека, который по непонятным причинам оставался на месте преступления, пока его не застукали там полицейские. Протяженность дорог общественного пользования составляет в нашем штате три тысячи миль, Николас, а управление шерифа располагает всего тремя патрульными машинами. И то, что Дейл застал вас там, выглядит несколько странным везением.

— Вы намекаете на то, что я нарочно его дожидался?

Он по-прежнему не отрывает от меня глаз, и я моих тоже не отвожу.

— Я ни на что не намекаю. Может быть, вам просто не повезло. А может быть, вы хотели, чтобы вас задержали и это произвело бы на кого-то нужное вам впечатление.

— Что еще вы узнали из протоколов, мистер Рурк?

— Ничего определенного, — говорю я, уходя от ответа. — Но, если вы не против, я хотел бы узнать, почему вы стояли посреди дороги над телом Анджелы Ламонд.

— Об этом я уже говорил.

— Ну да, вы ждали. Но чего?

— Вы верите в то, что именно я убил ее?

— Я именно и приехал сюда, чтобы выяснить это.

— А, ну да. И как там Бостон, мистер Рурк?

Николас чуть подается ко мне, наклонившись вперед, — это его первое и единственное движение за все время разговора, и почему-то оно внушает мне тревогу.

— Или мне следовало сказать «агент Рурк»? — продолжает он. — Скажите, почему вы ушли из ФБР?

Вопрос застает меня врасплох, но я стараюсь не подавать виду.

— Вы знаете, что я работал в ФБР? Что еще вам обо мне известно?

— Почему вы ушли, агент Рурк?

Пытаясь успокоиться, я затягиваюсь сигаретой. Успех любого допроса зависит от взаимного доверия. Подозреваемые раскрывают перед тобой душу, потому что пытаются оправдать свои поступки. И доверие — это крючок, а признание — попавшаяся на него жирная рыба.

— У меня были проблемы со здоровьем, — говорю я. — А потом человек, которого я знал по Бюро, предложил мне работу в частном секторе.

— Проблемы со здоровьем? — Николас принимает прежнюю позу. Похоже, насмешливая улыбка становится у него постоянной гримасой. Между его губами виднеется кончик чуть желтоватого резца.

— Стресс. Слишком много дел, слишком мало времени. Ну я и сорвался. — Я гашу в пепельнице окурок. — Провалялся какое-то время в больнице.

— Я полагал, что в процессе обучения Бюро готовит людей к такого рода вещам, — говорит Николас.

— Готовит. И все же сорваться может каждый.

— Это верно.

Я чувствую, что в его броне появилась трещина, в которую можно попытаться протиснуться.

— А с вами, Николас, случалось что-нибудь в этом роде?

— Именно в этом роде — нет, — отвечает он почти шепотом. — Хотя однажды, очень давно, я подошел к этому совсем близко.

Он смотрит уже не на меня, но словно вглядывается в прошлое.

— И что же? — так же тихо спрашиваю я.

— Я почувствовал, что мне предстоит вступить на новый путь. А потом принял решение, определил для себя цель. И мне все стало ясно.

— А что это было за решение?

Николас словно пробуждается от сна.

— Это дело очень личное, мистер Рурк, — говорит он. — Да я и сомневаюсь, что вы в нем что-нибудь поймете.

— А вы попытайтесь мне объяснить.

— Думаю, не стоит.

Ладно, похоже, самое время устроить небольшой перерыв.

— Не желаете выпить кофе, Николас? — спрашиваю я. — Я хочу налить себе чашечку.

— Нет, спасибо.

— Ладно.

Я встаю и покидаю комнату для допросов.

Первым делом я направляюсь к кофеварке. Потом вхожу в темную комнату, в которой сидит Дейл, наблюдая за подозреваемым сквозь зеркальное стекло.

— Ну как в сравнении с прежними разговорами? — спрашиваю я.

— Здорово, — отвечает он. — Впечатляет.

— Попроси кого-нибудь из твоих людей разослать его фотографию по всем психушкам северо-востока страны. Этот разговор насчет срыва — вдруг Николаса где-то опознают.

— Конечно.

Я возвращаюсь в комнату для допросов, усаживаюсь и спрашиваю:

— Вы знали Анджелу Ламонд, Николас?

— А что там было знать?

Его лицо вновь обрело буддийскую непроницаемость.

— Она была медицинской сестрой, всю жизнь прожила в Уинтерс-Энде. Умная, привлекательная сорокалетняя женщина, у нее не было постоянного любовника, зато было множество друзей и никаких врагов. Не богатая, не водившаяся с дурными компаниями и, насколько нам известно, никому не дававшая поводов для неприязни. И тем не менее кто-то схватил ее, увез на пустынное шоссе, раздел догола и зарезал.

На лице подозреваемого снова появляется подобие улыбки:

— Говоря «кто-то», вы, я так понимаю, подразумеваете меня.

— Да нет, я просто хочу понять, что произошло. И я, и ее родные.

— А вам-то это зачем? — Он задает вопрос таким ровным тоном, что я не могу понять, чего в нем больше — насмешки или искреннего интереса.

— Да просто ради душевного спокойствия. А кроме того, чем лучше мы понимаем такие поступки, тем легче нам становится их предотвращать.

Несколько секунд Николас бесстрастно смотрит на меня, а затем произносит:

— Eripere vitam nemo non homini potest, at nemo mortem; mille ad hanc aditus patent.

Я молчу, и он переводит:

— «Всякий может прервать жизнь человека, но никто — смерть, ибо тысяча путей ведут к ней».

— Кого вы цитируете?

— Сенеку. Полагаю, когда вы учились в университете, мистер Рурк, до Сенеки у вас руки не доходили. Криминология и юриспруденция, не так ли?

Я не отвечаю.

— А в старших классах вы были слишком заняты, ухаживая за девушками из команды болельщиц. На библиотеку у вас времени не оставалось, верно?

— Верно.

Николас улыбается мне, точно снисходительный папаша.

— Я немного устал, мистер Рурк. Может быть, продолжим в следующий раз?

Я на миг задумываюсь, не отказать ли ему, не заставить ли остаться, пока он не ответит на мои вопросы. Но что-то подсказывает мне, что злить его не стоит, моей задачи это не облегчит. Лучше прервать допрос — а заодно попытаться выяснить, откуда ему так много известно обо мне.

— Хорошо, — говорю я. — Давайте пока закончим.

Я называю в микрофон точное время, выключаю запись. Вызываю двух охранников, чтобы они отвели Николаса в камеру. Уже у самой двери он останавливается, оборачивается и говорит:

— Вы спрашивали, чего я ждал. Я ждал вас, мистер Рурк. Именно вас.