I

Олежка пробудился от боли – то ли ворочался во сне, то ли привиделось что страшное – ударил кулаком левой руки в стену. Застонал, замычал, разлепил глаза, ничего не соображая во тьме кромешной, выпрямился на покрытом соломой и застланном рядниной топчане, откинул овчинную оболочину, покачал из стороны в сторону дремотной головой, потер пальцы – не шибко и стукнулся.

От печи несло хлебным духом – видно, взошли саженые с ночи ржаные хлеба. В углу тихо скреблась мышь. Поднялся, ощупью прокрался к столу, повел ладонью над столешницей, звякнула крышка кувшина с квасом. Крышкой с вечера маманя накрыла – значит, мошкара не налетела, можно пить. Сделал несколько жадных глотков, утерся рукавом рубахи, шагнул влево, толкнул дверь и побежал до ветру.

Только-только занималась утренняя заря, начинала гасить звезды, скоро и петух запоет, а мамка пойдет доить корову и кормить поросят – надо торопиться. Где-то за два-три дома скрипнул колодезный журавль, стукнуло кленовое ведро. Взоржал конь, лениво мыкнула в хлеву корова.

Завязав порты, подошел к медному кованому рукомою, наклонился над лоханью, подставил голову под ледяную воду, чуть не вскрикнул – сон как рукой сняло – и вытерся тут же висевшим на спице посконным рушником. На ярко-зеленой весенней траве у плетня блестел иней. Ртом выдохнешь – видишь пар. Вышел за ворота и вприпрыжку побежал вдоль защитной стены из толстенных заостренных кверху бревен.

Когда местный воевода Андрей Клобук только начал обучать мальчишку ратной науке, отец Олегу уши драл каждый день, а однажды, браги опившись, высек до мяса. Не дело потомственному плотнику-древоделе топор на саблю менять! Но батяня к сей сыновней страсти сам причастен: воевода, даром что служил нижегородскому князю Димитрию Константиновичу, ходил позапрошлым летом с месковлянами на Мамая. Там в сече жестокой лишился вместе с разбитым щитом кисти левой руки. Сказывал, что если б не горели рядом телеги бесерменские, и не догадался он сунуть раненую руку в огонь, истек бы кровью. Со временем привык пятью пальцами обходиться вместо десяти, да одна беда – щит не удержишь. Так батя что удумал: из сыромятной кожи сшил маленький мешок, намертво примостил его к основе и еще два махоньких ремня добавил. Всовываешь через два широких ремня в мешок культю, затягиваешь узкими – считай, щит сам к руке прирос. А чтоб еще вернее стало, мастеровой сочинил завязь вокруг груди и плеч княжеского кметя. Один крючок на узком, но прочном ремешке крепится к сей перевязи, другой – к основе. Перед боем, когда надо быть во всеоружии, но врага еще не видно, можно руку опустить, щит на ремнях сам висит.

Ох, и возлюбил Андрюха после этого и плотника, и его отрока! Пусть по летам воевода и считался молодым, но как взглянет пронзительными синими очами, как в гневе запустит в белые густые власы огромную длань – казалось, что в ней и железо таяло – так можно и бежать во всю прыть, не оглядываясь, ибо после головы клал он эту длань, по обыкновению, на крыж сабли. А с ней воевода, казалось, ни днем, ни ночью не расставался.

Олежка раньше никогда не видел живого героя. Батяня любил сказки баять, особливо по вечерам опосля забродившего квасу – и про древнего македонского царя, победившего языки и страны, и про Аннибала, прошедшего по горам с заоблачными вершинами и обрушившегося на Рим, и про варяжского князя Олега, прибившего щит к воротам Царьграда – в честь него и дал новорожденному имя. Но чтоб так, лицом к лицу – да он об этом и мечтать не мог!

Все и пошло от любви Андрея языком чесать. Начал он Олежке о битве на поле Куликовом сказывать – раз, другой, третий… Каждая следующая повесть, даром что велась об одном и том же, обрастала новыми подробностями, столь диковинными, что отрок иногда сомневался в их правдивости. Затем воевода показывал ему все в лицах, размахивал оружием, как-то дал в руки пацаненку саблю – и обомлел. Мальчишка – он и есть мальчишка, ладони маленькие, узкие, на черен обе в ряд ложатся – взял клинок обеими руками и принялся в точности по рассказам колоть, рубить, отбивать. Да и когда дружинники на заднем дворе иногда тешили себя, разнося бревна в щепки, чтоб науку ратную не забыть – не имелось у них более преданного зрителя, чем плотницкий сын.

Вот так и повелось – если воеводе скучно, а скучно ему, холостому, было всегда – брал он утром Олежку, и на задний двор, то палками друг о друга стучали, то настоящей саблей разрешал помахать. Когда ж докучали зеваки, вообще могли уйти в поле.

Село, в котором поселилась семья древоделей, называлось Земки. Нижегородский князь Димитрий Константинович не слишком желал гневить татарских ханов строительством сторожевых засек на Суре Поганой, и до поры до времени обходился одним градом Курмышем. Но как Димитрий Иванович побил Мамая, нижегородец чуток осмелел и велел год назад строить еще одну. Тем паче, что помимо татар тут и мордва хаживала, и булгары могли нагрянуть, и ушкуйники из Нова Города не упускали случая добром поживиться. А место оказалось знатное – на той стороне, где начиналась ордынская земля, стояла высокая гора, окруженная густой рощей. Верхушку разровняли, насколько возмогли, затащили наверх бревна да чугунный язык, и устроили все для костра под навесом. На скалу посадили стражу из четверых служилых людей. Как с высоты такой завидят ворога, так должны немедля огнь запалить, да в чугун бить железом – кому-никому, но в Земках всем слышно – Сура не Волга, можно без лодки с берега на берег доплыть. А только вознеслось на горе пламя, так надобно срочно в Курмыш и в Нижний вестонош слать – вот и вся задумка.

На строительство засеки отправили отряд в три десятка человек. Лес валили и обтесывали на той стороне, а бревна сплавляли в село по реке. Так и места вокруг скалы очищались, и стены строились. Ров, вал, колья, ряд продольных заостренных бревен, ряд, для прочности, поперечных – все это кмети и сами могли сделать, но уж если не просто службу нести, а еще и жить, надобно и жонок свозить, и дома ставить, а главное, церкву – ибо какое поселение без храма, пусть и небольшого пока?

Тут и появился Иван Белый Лоб, лучший плотник-древоделя из всех, которых Андрей Клобук видел, а видел он много чего, ибо удалось ему побывать и в Москве, и в Твери, и в Коломне, и в Рязани, и даже в Нова Городе…

Сыну батяня сказывал, что его самого всему обучил Олежкин дед, которого звали Александром. Младший Белый Лоб деда в живых не застал, чему печалился безмерно, потому как даже если отцовым сказкам верить наполовину, все равно получалось, что тот являлся человеком выдающимся. Род свой он не знал, его подобрали купцы по пути в Царьград – баял, что хотели подкормить да в рабство продать. Но по дороге разговорился с одним из торговцев, да и приглянулся тому мальчуган, то ли кротостью, то ли словом, и поселил купец Сашку в Русской Слободе, что издавна стояла в славном граде, а потом отдал в обучение греческим мастерам. В Царьграде и храмы, и дома – все сделано из камня, но из дерева тоже многое строили, оказался Александр в подмастерьях у плотника. Бит был не раз, бит нещадно, но и науку усвоил крепко.

Видел Александр, и как камень кладут, и как железное оружие из разных полос сваривают – всему научился. Знал, как читать и по-гречески, и по-славянски, и Евангелие помнил чуть ли не наизусть, и строки из Ветхого Завета произносил вслух ежедневно, и жития святых у торговца, своего благодетеля, читал. Тот зело любил ученость книжную, и покупал завернутые в телячью кожу тома при каждом удобном случае. Однажды, то ли по настроению хорошему, то ли почуяв что-то, взял да одарил воспитанника двумя десятками книг, взяв с него клятву строгую не продавать и не обменивать их даже в самый черный день. Так в руках у вьюноши оказались цены необыкновенной сочинения Климента и Филона Александрийских, Оригена и Синессия, Златоуста и Амартола, Аврелия Августина и Мария Викторина, Григория Нисского и Василия Великого, Дионисия Ареопагита и Максима Исповедника, Иоанна Синаита и Амвросия Медиоланского…

Но сгинул торговец во время очередного путешествия – мало ли желающих караван пощипать что на Днепре, что в Диком поле?

Отправили родственники купца Александра с глаз долой – лишний рот всегда обуза, а в местную артель без денежного взноса и инструмента его брать не захотели. И пошел дед искать счастья на далекую родину, которую уж и не помнил совсем. Книги да малость серебра на дорогу – вот и все, что составляло его тогдашнее имущество.

Через пять месяцев оказался в Москве, а там – вот диво! Только заикнулся, что обучался делу в Царьграде, так на него все плотники Занеглименья сбежались смотреть. Рассказчиком Александр, если верить бате, был знатным, но и дело понимал. Как он взял в руки топор, да как прошелся по бревну, да как сим топором, будто ножом коротким, выточил узор сначала звериный, а затем лиственный, мужики почесали затылки, да и взяли его поначалу в помощники, а затем и в равные мастера. Любил он, инструментом помахав, с чела пот отереть дланью, да ко лбу мелкие опилки прилипали. Так с ними и ходил, вот его и прозвали – Белый Лоб.

Батя смеялся, баял, что это именно дед научил рыть яму, битым камнем и раствором ее заливать, а уж потом хоромы возводить – раньше просто четыре камня брали, да на них дом и ставили, ну, мож, сваи забьют – а толку? Дерево не сегодня, так завтра все равно сгниет, и терем покосится. Со временем очень его зауважали, решили подсобить – женить, но он давно, с первого погляду еще, присмотрел себе невесту, дочь артельщика Ульяну, и как себе самому дом поставил, чтобы можно было туда хозяйку ввести, так сразу и посватался. Свадьбу сыграли, а там и сын появился, которого Иваном нарекли.

Слава об Александре тем временем росла – самому Вельяминову хоромы правил. А затем его призвала даже великая княжна Марья, супружница Симеона Гордого. За Кремник дед ничего не баял, но что конюшни чинил – чистая правда. Сам же любил в строящиеся каменные церквы ходить, а потом еще и глазел, как живописцы стены расписывают.

Все складывалось хорошо, юные полуголодные года начали забываться, дом – полная чаша, Бог мог еще дать деток, но тут пришла беда – накрыла Москву моровая язва, и сгорал от той язвы нутром человек за четыре дня. Припомнились всем их грехи, и, харкая черною кровью, умирало людей столько, что не успевали хоронить. На улицу мало кто смел выйти, но и в боярских хоромах, и в великокняжеском Кремнике смерть никого не щадила.

Пришла она и к Белому Лбу. Поначалу зачихал да посинел сынишка, но то ли молитвы помогли, то ли травяной отвар, которым мать его щедро отпаивала, то ли дым, коим обкуривали все вокруг себя – Иван выкарабкался. А вот Ульяна как слегла, так больше и не встала. Но что на Бога роптать, ведомы ли нам его помыслы, да и можем ли мы их разуметь? О чем говорить, если почти вся великокняжеская семья сгинула в тот ужасный год?

Александр боле не женился. «Люб мне был, – баял он, – лишь один человек, да и тот теперича в раю с архангелами. Придет мой час, и буду рядом с Ульяной». Хотел оказаться ближе к Господу, думал в монастырь уйти свои и чужие грехи отмаливать, но помнил хорошо детство среди чужих людей, и не захотел сынишку на ту же судьбу обрекать. Начал его растить да воспитывать сам. Ну а что воспитывать – кровь-то одна? Читал-писал Ванька что по-славянски, что по-гречески даже не трудясь, пусть и не в радость. А уж как подрос да в руки топор получил, то сверкал в его ладонях сей топор ярче молний, которые, наверное, когда-то метал языческий Перун.

Сам Белый Лоб уже ничего не ставил, только объяснял, показывал, рисовал на песке чертежи. Но все равно только богател – ряд держать бояре да прочая знать любили только с ним, а там он уж плотников и набирал, и расставлял. В доме, по рассказам отца, чего тогда только не накопилось: и досоканы, и чаши, и кошели, и узорные цепи и пояса, и дорогие суконы, в погребе – и берестяные туеса с медом, и рыба сухая и вяленая, и капуста квашеная, и яблоки моченые, и крупа в мешках…

Однако, одним засушливым летом опрокинули свечу в церкви Всех Святых, и от той церкви разнес сильный ветер огонь по всему граду, и метала буря горящие бревна на десять саженей, и сгорело за два часа всё, даже Кремник. Дом, баня и амбар Белых Лбов – Большого да Малого – не избежали сей плачевной участи, хорошо, что сами живы остались. Но пламя полыхало такой силы, что и тайник Александров расплавило, причем так, что он и следов его не смог найти. А, может, пока они горе слезами заливали, какой-либо тать на пепелище поживился – кто знает? Одни только книги хозяин и вынес, ведь они – дороже и денег, и самой жизни. Ну и тайник, по правде сказать, на то тайником и прозывается, что пока до него доберешься, сгорит все на свете.

Отец Олежке сказывал, что лежали в нем и золотые флорины, и греческие иперперы, и веницейские дукаты, и туринские ливры, но сын не верил – уж больно чудно все это при их нынешней бедности звучало.

Жить дальше, тем не менее, надо. Пусть и вышел княжий указ о каменном строительстве, да не всем оно выходило по карману, так что и плотникам работы хватало. Разорился каждый, но хоромы и кошта мастерам – это обязательно. А топором работал дед Александр не хуже прежнего – чего уж тут чваниться, когда есть нечего? И добрый труд всегда вознагражден будет.

Уже зимою, когда трудиться тяжело и напряжно, Александр, вспотев и умаявшись в ясный день под ярким солнышком, испил холодянки, затем прокашлял неделю, слег, а еще через пять дней и помер.

Схоронили как положено, а Иван пошел по его стопам – юн, силен, грамотен, уменья много, только крыши над головой нет, зипун с портами худые, а в потертом кошеле несколько медяков звенят, и всё. Хотя… Память Белый Лоб о себе оставил добрую, друзей-приятелей при жизни хватало, и хоть в ту пору нуждался почти всякий, приняли его сына в артель без условий.

Москва отстраивалась, Иван срубил себе пусть какую-никакую, но хибарку, женился, да сразу супружница Евдокия и понесла. В положенный срок родила дите, к вящей радости – сына, и нарекли его Олегом в честь знаменитого князя. Тут бы жить-поживать счастливо, да то ли приучил кто, то ли сам пристрастился – о том батяня молчал, лишь мать толковала – принялся глава семьи бражничать. Не сказать, что это невидаль какая – упивались и в усмерть, но только на праздники, а отец мог и посреди постной недели накваситься, да и спать потом три дня кряду. Нет, он не орал песни, не лупцевал жонку, не бегал на улицу рвать на себе рубаху и кидаться в драку, наоборот, вспоминал все слышанные от деда сказки и баял их сыну, пока язык не начинал заплетаться, а голова падать на грудь. Но в артели начали роптать – почему этот отпрыск Белого Лба лежит на печи неделями, а месячину требует наравне с нами?

Ну, а после того, как наследникам боярина Хвоста терема ставили, и стена, которую хмельной Иван возводил, обрушилась, да двух артельных плотников поранило, а третьему ногу перешибло, так, что сгибаться перестала, вызвал его староста и рёк – зла, мол, не держи, но уходи подобру-поздорову. А коль ты не артельный – кто тебе работу даст? И начались скитания – бродил по селам, да выполнял мелкие починки за гроши. Смерд, он, если надо, и дом, и амбар себе сам поставит. Пусть и криво, но пошто ему красота?

Так добрался и до Нижнего города. Один раз на рынке столкнулся с древоделями, как раз закончившими новые хоромы боярину Василию Румянцу, да заспорил с ними о плотницком искусстве, да побился об заклад всеми своими невеликими деньгами, да за двое суток справил к маленькому дворцу такое резное крыльцо, что все только ахали. Половина волжского града опосля сбежалась на диво глянуть. Захотел Румянец обласкать мастера, поговорил с ним, ну и предложил возвести на Суре целое село. Наши, мол, татарву боятся, никто не желает ни за какие деньги туда ехать, а что поганых трусить, коли великий князь Володимерский Димитрий мечом их в прошлом годе рассеял? Теперича не скоро сунутся, а для спокойствия народного эти сторожевые засеки и надобны. К тому же и плату пообещал невиданную – и от себя, и от князя нижегородского.

Отёр Иван Александрович дланью бороду да хряпнул шапкой оземь – по рукам мол, знатный боярин! Отправился немедля в Москву, забрал жонку с сыном, хибару продал, и скоро находился у Клобука на месте. Сманил туда он и двух нижегородских безартельных древоделей. Земки тогда были – недостроенная стена да амбар, в котором кмети спали на глиняном полу, подстелив лишь солому да овчинный войлок.

Как только Иван приехал на дряхлой повозке, да как достал из телеги колун, драч, потес, бурав, черту, малку, скобель, долото, тесло и другие необходимые в плотницком деле инструменты, так и обрадовались дружинники. Леса имелось вдоволь, валили и сплавляли бревна удальцы ежедневно. Кто-то запахивал поле и сеял ячмень да рожь, а Иван в поте лица работал от зари до зари на своем поприще. Олег же являлся ему верным помощником. Еще давно хороший кузнец выточил пацану маленький топор – как раз весом для мальчишеской руки, и махал сим топором младший не хуже, чем старший – своим.

Пришли и другие ремесленники – гончар, бондарь и даже шорник.

Первым делом возвели сторожевую башню – вежу, затем принялись за терема. На два дома уходило у них меньше недели – ибо помощников вызывалось вдоволь. Пока одни волокушами тащили камни под углы дома и глину для печи, иные кололи клиньями бревна, тесали мостовины для пола, ставили на камни подруба. Раз – на них первый окладной венец. Два – ставятся на мох и обтесываются еще несколько. Три – на подмостьях зарубаются чашки, проходятся стволы, и хибара почти готова!

Различий не придумывали, всем ставили одинаково, но на годы – с тесаными изнутри стенами, с лавками по ним, отсыпками, с волоковыми и косящатыми окошками. Дымники делали дощатыми, потолки собирали из кругляка, сверху покрывали дерном, на самцах стелили жердевые остовы соломенной кровли, крепили крыльца, ладили задвижки к окнам, гончар лепил печи.

К середине лета и защитные стены закончили, и целое село возвели – с домами, хлевами, амбарами. Приехали жонки и дети – закипела жизнь! Нагнали коров, свиней, курей, приехал кожевенник, князь Димитрий Константинович прислал припасов на зиму и семян для озимых – живи, не хочу!

Закончив с жильем, древодели – сам Иван, два помощника и сын – принялись за церкву. Прикатил поп, обсудил план храмовины, освятил место, дал благословение, пообещал весной иконы, три купола и колокол, да укатил обратно. Тут уж прочих токмо для рытья ямы, дробления камней и таскания бревен допускали. Яму Белый Лоб залил самолично приготовленным раствором и щебнем, в раствор вставил отесанные каменья для пола, из них же возвел и стены будущего подвала. Баяли, хихикая в рукав, что до снега стен ни в жизнь не будет, но только до дерева дошло – потянулись они вверх, как в сказке.

Задумал мастер храм с крыльцом с запада и апсидами с востока, с двух сторон алтаря. По задумке должон он был вознестись о трех главах в один ряд, срединная – на ярус выше, с общим повышением закомар. Уж и крышу сладил, токмо дыры для куполов и оставил. И как закружили снежные хлопья, смешиваясь на земле с белой дровяной щепой близ постройки, пошел плотник к воеводе – принимай, мол, работу!

Примчался Клобук с несколькими кметями, обошел каменный обвод стен, залез в алтарь и дьяконник, поднялся по тесной лесенке на хоры, спустился, обнял мастера и расцеловал, как брата – молодец, древоделя! Отписал в Нижний, через несколько дней получил ответ – будут в апреле, как дороги высохнут, и купола с крестами, и колокола. Если Бог даст, так сам Владыка Дионисий править первую службу прибудет, со Святыми Дарами на престоле, с пресуществлением и отворением царских врат, по полному чину литургии Иоанна Златоуста.

Зимой без дела тоже не сидели. И при редком дневном свете, и долгими вечерами при лучинах маманя с округлившемся животом – ждали к лету прибавления в семействе – ткала полотно да шила порты и рубахи, а мужчины – Большой Белый Лоб и Малый – готовили резные поручни для крыльца.

Затем отец очень осторожно, по буковке, за несколько дней, вывел на медной табличке долотом и молоточком надпись: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа основася Церковь сия в честь и память Св. Вмч. Георгия при Святительстве Епископа Дионисия в лето от С.М. 6889-е месяца июля в 27 день».

Ну, а уж потом начали вырезать на досках картины, что называлось чудным словом «барельеф». Олежка поначалу испугался, не ересь ли это, но батяня объяснил, что ересь – делать цельные фигуры Христа и Святых, как латиняне, а не вырезать изображения. Латиняне – они ж не поклоняются иконам; стоя, кланяются и, поклонившись, пишут крест на земле, и целуют, а поднявшись, становятся на него ногами, – так что, ложась, целуют его, а встав – попирают. Прощают же они и грехи во время приношения даров, что хуже всего.

Для этого важного дела отец выточил две доски, еще летом положил их в вымолотую рожь, чтобы всю влагу из них вытянуть, зимой же в огромном чугуне на печи нагревал их в речном песке, так что дерево стало золотистым, потом долго-долго углем писал подробную картину. Первый барельеф вдвоем сделали быстро – на нем изобразили святую Софию с мученицами-дочерьми – Верою, Надеждой и Любовью, и так хорошо получилось, что приходили к Евдокии соседки-сороки языком почесать, да увидев такое искусство, крестились и плакали.

На втором вывели Святого Георгия Победоносца, поражавшего копием змия. Тут Иван дал руке волю – Георгий на коне, с венцом вокруг чела, разил крылатую тварь прямо в огнедышащую зубастую пасть. На тупом конце копия было перекрестие, напоминавшее крест Святый, над самим мучеником витал ангел, а вдалеке, на балконе дворца, стоял злодей Диоклетиан в короне царской, и рядом – его супружница мученица Александра Римская. Надо всеми же, на облаке, на сие сурово взирал Бог триедин. По окладу шел узор с листьями и виноградными гроздьями – красота!

Младший в старании и умении вырезать даже самые мелкие детали не уступал отцу. Немудрено, что тот видел в отпрыске продолжателя семейного дела. Посему поначалу хоть и смотрел он на сабельные забавы сына с воеводой сквозь пальцы, то потом, когда Клобук вдруг похвалил ратные способности Олега, разошелся страшно, топал ногами и бил шапкой оземь, кричал на сына и драл ему уши. Но отрок не уронил ни единой слезы, и при первом удобном случае бежал к воеводе постигать ратную науку.

Зато как-то плотник вдруг схватил отпрыска левой рукой за власы, правой сначала спустил порты, а после принялся стегать гибкой лозой, драл – Боже упаси! – что ту козу.

– Убьють! – орал батяня на сына, хлеща его по голому заду. – В первой же сшибке!

– Я хочу быть кметем! – кричал ему Олежка в ответ. – Пойду на службу княжескую! Завоюю твердой рукой почет и славу! У меня воинский талан!

– У тебя плотницкий талан! – рычал отец. – Обычный ученик осемь лет бесплатно работает, чтоб сим искусством овладеть, а тебе с младенчества все дадено! Что по крови с рождения, что моим словом и примером! Неблагодарный!

Тут мать повисла у него на руке, Олег вырвал свои вихры из крепких пальцев и бежал во дворы от рокочущего, как вода на порогах, батиного гнева. Затем Иван испил меду альбо браги и упал спать. Когда младший Белый Лоб возвратился, он прилег на топчан, и маманя, причитая, положила на исполосованные ягодицы тряпку, смоченную травяным настоем.

Ни наказания, ни крики не могли убить страстного желания стать дружинником. Он уж дрался и на палках, и саблею, и шестопером что с самим Андрюхой, что с другими ратниками – и все только цокали от удивления. Числился в отряде самый юный вояка – Евсей, шестнадцати лет, сирота, сын павшего при походе на Булгар кметя Матвея Головца, так вот он стал завидовать вниманию, что получал Олежка, да вызвал его на бой на деревянных мечах. Началось все в шутку, но опосля задира похвалялся уже при свидетелях, что древоделе никчемному ни в жисть в него даже концом палки не ткнуть, не то что наземь повергнуть или ушибить зело. Слово за слово, сцепились языками да побились об заклад – кто окажется побежден, тот десять дён подряд орет вместе с петухами. Ну, Белый Лоб кулаком-то в грудь себя ударил, но как вышли на бой на задний двор за первым кметевским амбаром, из которого нынче сделали конюшню, да как получили в руки не то по палке, не то по дубине, да как Евсей – косая сажень в плечах – взмахнул сей дубиной, так плотницкий сын и струхнул малехо. Одно дело, когда старший друг с тобой дерется, и ты знаешь, что тебя он не убьет, не поранит, другое – когда озлобленный завистью отрок с гортанным криком и ощеренным ртом несется вперед, метя едва ли не в висок.

Один раз Олежка уклонился от могучего маха, в другой отбил удар, а на третий вдруг взял себя в руки, и сделал все, как Андрей его учил – широко разведя ноги, присел под свистящей над головой палкой, из дальней правой руки перекинул свое «оружие» в левую, ближнюю к противнику, и, тем самым сэкономив драгоценные мгновения, ткнул концом деревяшки Евсея в живот. Тот, охнув, согнулся, Олег же выпрямился, ткнул для верности еще и в шею, но не больно, просто показать всем удар, затем завел Головцу палку между ног и, сделав ею круговое движение, опрокинул незадачливого соперника наземь. Хохот стоял такой, что, наверное, стража на скале на том берегу Суры его слышала.

С сей поры появился у него враг, но и батяня чуть присмирел, и Клобук не ленился тратить время на обучение, а то иногда, особенно по утрам, отсыпался и не выходил из терема.

 

II

Но сегодня, когда Олег, петляя по улочкам, добрался до конюшни, воевода, зевая, уже стоял на заднем дворе. Увидев отрока, нахмурился и погрозил ему кулаком.

– Коли на завалинке дрыхнуть слаще, чем ратную науку постигать, – сказал он, – так и неча старого вояку с ложа поднимать!

– Какой ты старый! – хохотнул мальчуган. – Тебе годов-то – двадцать три, не боле!

– Посвисти мне ишшо! Бери дубину, да маши давай!

Олежка вынул из-за пояса за спиной топорик, который всегда носил с собой, положил на пень у стены, взял палку и принялся повторять давно заученные движения.

– От так! – командовал наставник. – На правую руку, на левую! Резче! Не на косьбе, не так широко! Руби, коли! Руби, коли! Шибче! От так! С шагом вперед! Сбоку! Отступи! Ишшо раз! Ну, тетерев неуклюжий! Теперь обманка! Раз! Другой!

Через какое-то время пацан вспотел. Улучив момент, когда воевода споткнулся, и принялся, чертыхаясь, осматривать каблук на зеленом сапоге, Олег взмолился:

– Да сколько можно одно и то же! Давай лучше на саблях подеремся!

– Я те подерусь! – вспылил учитель. – Подерёсси, когда молоко на губах обсохнет!

– И усы вырастут, – уныло прибавил юный ратник.

– Так от то ж! Ладно, пошли анчихриста рубить!

«Анчихристом» звался вросший в землю обрубок давно, до поселения, поваленного бурей дуба, чуть выше человеческого роста. На нем пробовали удары саблей, а иные метали в него копие.

– Держи, – подал Андрей саблю мальчишке. – Токмо не тупи мне ее! А штоб рука привыкала! И все!

– Угу, – кивнул Олежка и сглотнул появившуюся от напряжения и радости слюну. Он взял в ладонь резную золоченую рукоять c самоцветами и рубином в навершии, и сделал взмах легким клинком. Воевода забрал сей кавказский булат у какого-то татарского мурзы на Куликовом поле. По голомени шла витая надпись на незнакомом языке, а ножны на поясе воеводы украшала узорчатая серебреная и бирюзовая вязь. Полжизни отдал бы плотницкий сын за право владеть таких клинком! Когда в первый раз Клобук обнажил сию саблю, он легко тронул лезвием тонюсенькую веточку на молодом древе. Та должна была, по любому разумению, согнуться, но она разрезалась!

«Енто што! – хвастался тогда воевода. – Можно женский волос по воздуху пустить, дак если сверху на клинок упадет, так и рассечется!»

– Представь – бьет тебя ворог сбоку, – замахнулся Андрюха.

Мальчуган кивнул.

– Да… И ты не отступаешь, не уклоняешься, а ставишь перед ним оружие, и делаешь им движение чуть назад, оттягиваешь, как бы гасишь его удар. Токмо обязательно заставой, иначе вражина может саблю из рук-то и выбить. Давай!

Олег, скорчив устрашающую рожу, выполнил указ. Клобук хохотнул.

– А теперича то же самое, токмо как встретил удар, сразу, без замаха, полосуй его по груди, а лучше, коли достанешь, по морде.

– А чем я ему наврежу, без замаха-то? – удивился Олег.

– А-а, – хитро улыбнулся Андрей. – В том-то и наука! Ты его не рубишь, нет! Ты его острием полосуешь, скажем, по носу, ему так больно, что он от неожиданности и саблю выронить может, ну, или глаза закрыть, особливо если кровища брызнет, а ты, – и наставник повел руку мальчишки выше, – не останавливая маха, доводишь клинок до крайности вверх, кистью разворачиваешь вниз и – хоп! – его по шее, там, где кольчуги нет, и рубишь его до пояса, коль силы есть, ну, или хотя бы до груди.

– Знатно! – восхитился отрок.

– Ну так… – довольно заулыбался Андрюха. – Кольчуга тоже не весть какая подмога – если сабля добрая, колечки все равно разрежет, а коль палицей бить или шестопером, то от нее вовсе никакого толку; но чтоб наверняка, лучше по шее…

– А зачем тогда ее носят?

– Ну, что значит – зачем? Хоть какая-то защита. А ежели у кметя на справу деньга имеется, то к кольчуге и панцирь идет, и яцерин, и куяк, альбо колонтарь с литым нагрудником. Противу палицы под нее холсты в десять слоев подкладывают. Тевтонские рыцари – дак те вовсе от макушки до пят в железе. Ну, в нем и не повернешься ни туда, ни сюда. А щель в латах ворог найдет завсегда. Чем сабля татарская лепше? Да тем, что легше меча намного! Знамо, в поединке рыцарском сабля ни к чему. А ежели война, ежели рубка, ежели толпа? Удар вправо, удар влево, быстрей, быстрей! Времени на думы – вот сейчас я сделаю так, потом отобью, потом ложно замахнусь, увернусь, заколю – нет вовсе! Движенья должны быть приученные, рука дело сама делает, без головы! Что встал? Вперед, не зевай! Аз, буки, веди! Аз, буки, веди!

Когда ученик добился точности движений при выполнении приема, воевода его остановил и отобрал оружие.

– Коли ворог в кольчуге, а в остроте лезвия не уверен, лучше колоть. Попало острие в кольцо – все, разрывает его за просто так! Потому и противу копья, и противу стрелы кольчуга – не защита. На! – вынул он из маленьких ножен справа на поясе прямой нож. – Будешь метать в анчихриста.

– А как? – замялся Олежка.

– А так, – произнес наставник и с десяти саженей запустил нож в остов дуба. Тот гулко воткнулся в древесину.

– Ого, – восхитился мальчишка, подбежал, вынул оружие и поспешил к воеводе.

Затем, взявшись за клинок, отвел руку в сторону для броска, но Клобук его остановил.

– За лезвие схватившись, попасть и дурень могёт. Ты за рукоять берись.

Олежка швырнул нож из-за спины. Тот, ударившись о дерево с позорным кряканьем, упал в пыль. Плотницкий сын вжал голову в плечи, боясь Андреевой ругани, но тот лишь довольно засмеялся, сделал несколько шагов и подобрал клинок.

– Прежде всего, – поднес он оружие к лицу парня, – в сече нет времени так широко, из-за спины, замахиваться.

– А как тоды? – тронул грязной дланью мальчишка зачесавшийся нос.

– Напрямки из ножен.

Воевода вытер лезвие о плат, вынутый из-за пазухи, вставил клинок в ножны, вернул на место плат, нахмурился, засопел, схватил рукоять, и вдруг, словно молнией, нож сверкнул и точно воткнулся в деревяшку. Тело у наставника даже не качнулось, даже рука почти на месте осталась – двигалась только кисть.

Олег попробовал повторить раз, другой, третий – ничего не выходило.

– Есть особливые ножи с тяжелым лезвием, как раз для метания. Когда у тебя такого нет, а другого способа сразить ворога не имеется, обходиться надобно тем, что под рукой. Когда мечешь обычный нож за рукоять, чтобы попасть, надо просто очень сильно бросать. Тогда он в воздухе не успеет повернуться. Давай!

Олег отбежал, схватил свой маленький топорик, с которым не расставался уже четыре года, и запустил им не с десяти саженей, а с двадцати пяти. Тот, несколько раз кувыркнувшись в воздухе, воткнулся в дуб.

– Добро! – похвалил воевода. – Это потому так метко, что ты к весу топора привыкши. А теперича подержи нож в длани, не торопись.

Мальчишка раскрыл ладонь, учитель положил оружие сверху так, что перекрестье оказалось посередине.

– Закрой глаза, – приказал он. – Ощути вес, покачай чуть-чуть.

Олежка зажмурился, повел рукою вверх-вниз, вверх-вниз, вдруг сжал рукоятку, открыл веки и швырнул нож сбоку, без замаха. Тот встрял в древесину.

– Кметь! – заорал Андрюха и сильно, больно, хлопнул пацана по плечу. Тут же запели петухи, один, другой, третий, залаяла, показывая хозяину свою нужность, собачонка, ей тут же ответили из других дворов.

– Я – домой, – вздохнул младший Белый Лоб.

– Тятька ухи из-за ратницкой науки дерёт? – спросил воевода.

– Дерёт, – ответил плотницкий сын. – Так что теперя, хорониться?

– Не надобно хорониться! Ты ж не холоп? Хочешь – терем ставишь, хочешь – на защиту родной стороны идешь! Я с ним поговорю!

– Не надоть! – округлил очи мальчишка.

– И-и! – хохотнул воевода. – Испужался? Не боись, я с ним по-доброму поговорю. Прям сегодня и зайду. Митрий Кстиныч далеко, тут я вам князь-батюшка! Ну, беги, што стоймя стоишь, а то опять по заднице получишь.

Батяня уж сидел за столом, ел овсяную кашу и пил квашеное молоко. Когда в избу влетел отпрыск, отец, не глядя в его сторону, нарочито громко спросил у матери:

– А где енто потомственный древоделя, наша с тобой надёжа, отцова опора и матери подмога? Никак скотине пошел корм давать? Да нет, уж весна, с зарею на огороде капусту, лук и чеснок сажает! Да нет, коль мать с бременем, он побежал ей помочь корову доить! А? – тут он повернулся к вошедшему и стукнул кулаком о стол. – Пошто смотришь, аки волк на ягня?! Отвечай!

– Я… Енто… – шмыгнул носом Олежка.

– Опять с Клобуком на палках дрался? А со мной на кулаках – не хошь?

– Придет время, – неожиданно для себя выпалил мальчишка, – смогу и с тобой на кулаках!

– Чт-т-то-о-о?! – заревел батяня и вскочил с лавки. – Отцу, грозить?! Высеку – и в погреб на хлеб и воду!

– Высечешь – уйду в Нижний, – твердо ответил Олег. – Хватит, наорался. Сам рос, как сыр в масле, а меня в черном теле держишь. Я, што, от плотницкой работы когда отлынивал? Я, што, тебе помощником не был? А если к воеводе хожу ратную науку постигать, так енто заместо сна.

Мать охнула и присела у дальней стены.

– Ну в кого ты такой… – вдруг как-то грустно прошептал отец. – Я своему батюшке никогда не перечил…

– Так и я не перечю, коли по справедливости. Надо – скотину кормлю, надо – бревна тешу, надо – узоры вырезаю. Вона, – он выставил вперед ладони, – у кого из отроков в ентом селе такие мозоли? Да ни у кого, – сам и ответил. – А запрещать-позволять махать саблею – токмо твоя блажь.

– Ладно, – пробурчал батяня. – Ишшо наиграисси. Жрать захочешь, сразу о топоре вспомнишь. Кормит труд, а не забава. Дай каши сучонку, – крикнул он матери. – А я пойду до церквы пройдусь.

Поднялся из-за стола, еще раз метнул в сторону непутевого сына тяжелый взгляд и вышел, хлопнув дверью. Олежка вытер ладони о рубаху, маманя поставила перед ним глиняную миску с овсянкой, налила молоко. Ох, и вкуснятина! Так жевал, что за ушами трещало.

– Сынок, – опустилась мама на лавку рядом. – Не спорь с отцом. Ты же видишь, как он серчает. Ну не стать тебе ратником все равно. Земки расти не будут, это засека, чтоб на жизнь заработать, тебе по городам ходить придется. Отец здесь на жалованьи, а ты вырастешь да женишься – чем семью кормить будешь? Огородом? Пшеницу будешь сеять и жать? А тому, кто ремеслом владеет, все одно легше.

– Ратники тоже на жалованьи, – жуя, ответил сын.

– Эх, непутевая ты головушка. Ну, повзрослеешь, тогда и забудешь эти глупости. Ой, – маманя вдруг схватилась за живот.

– Ты что, мамо? – повернулся к ней Олег.

Она улыбнулась:

– Братик твой ворочается. Беспокойно ему чевой-то.

– А мож, сестренка?

– Не-е, – замахала на сына Евдокия. – Уж лучше брат.

– И когда рожать?

– Да кто его знает? Чрез месяц, поди. А захочет, так и раньше на свет выйдет. Тут уж не моя воля.

– Ладно, – мальчишка вытер губы. – Чем по хозяйству помочь?

– А ничем!

– Енто как?

– А вот так. Огород засеяли, теперь только всходы жди. Скотина накормлена, напоена. Иди, лучше отцу подсоби. Заодно и помиритесь.

– Незачем мне отцу подсоблять. Мы уже все сделали, лишь купола и ждем.

– А когда их привезут?

– Как дороги высохнут.

– Ну иди, побегай с друзьями. Я тут приберусь пока.

– Угу, – обрадовался Олег и помчался к соседям. Хозяин, Тимофей, тоже был безартельный древоделя, это его сманил с собой из Нижнего батяня. Там детей росло аж четверо – близнецы Васятка и Колюнька двенадцати годов, и важный пацаненок Митроха осьми. Их сестре Анфиске исполнилось уже цельных пятнадцать – красавица на выданье, взглянет очами, что сердце обожжет. Иванов сын ее стеснялся. Иногда как начинал отцовы басни пересказывать, так вся окрестная детвора сбегалась, и расходились только тогда, когда родители сообща по всему селу браниться начинали. А при ней что язык, что ноги немели, древоделя лишь вытаращит глаза, и все. Анфиска же, будто нарочно, подойдет к плетню, упрется в него грудью, сверху руки положит, и давай мальчишку подначивать – мне, мол, брательники баяли, что ты им про амазонок сказывал, ой, как интересно, расскажи и мне – ни в жисть такого не слышала! Он же только «бе», «ме», покраснеет до кончиков ушей, да в избу бежит, а она хохочет ему вослед.

Сегодня Анфиску, к счастью, не застал, отца семейства тоже не увидел – видно, вместе с Олежкиным батяней «церкву смотрит». Пост недавно закончился, Пасху отпраздновали, вот и разгоняют себе скуку брагой. Ну, не на охоту же пошли, правильно? Зверь еще не набравший весу после зимы, какая охота?

Близнецы сидели на завалинке, ладили волосяную лесу к удилищу. Митрофан деловито грыз сухарь и давал советы, после которых Васятка-Колюнька хором орали: «Изыди!»

– Здорово живете! – крикнул он ребятам.

– Здоровей видали, – ответил Василий и откусил зубами лишнюю лесу у крючка. – На рыбалку с нами хошь?

– Какая рыбалка, солнце-то взошло? Рыба уж поела.

– Не важничай, – произнес Колька. – Чичас нерест, лови хочь круглый день – сама в руки прыгает. У нас и малая сеть связана, и садок есть. Одна забота – штоб ента малявка, – и он указал на младшего, – не потонула.

– Сам ты малявка! – засипел Митроха. – Отмель знаешь, где-ко? Я-то знаю, а ты? Хошь, двигай на стремнину, да потопни тама! То ж мне, рыбак, поду-у-умай! Будет те сяводня уха, ага!

– Не говорит, а скрыпит, как телега, – заключил Васька. – Вот пиявка-то малолетняя. Пошли, царь морской! Порты не забудь подтянуть!

Довольный мальчуган засеменил за старшими братьями и соседом.

– А червей будем копать? – проявил Олег осведомленность в вопросе рыбной ловли.

– Да копано-накопано уже с петухами, – похвастался Колюня.

Вышли к берегу, принялись спускаться узкой, еле заметной тропой к воде.

– Где отмель, злыдень? – шлепнул младшего брата по затылку Василий.

Тот начал деловито ковыряться в носу.

– Штой-то забыл, – спокойно ответствовал Митроха. – Пойду вдоль реки, мож, и вспомню.

Вася, как не бывало, вынул из мешочка первую личинку, насадил ее на крючок и закинул лесу в воду.

– А то мы думали, што будет по-другому, ага. Ты, Михрютка, что не скажешь, все – лжа.

– Сам ты Михрютка!

– Ага. Олег, будь другом, пойди с ним, а то ведь шлепнется с обрыва вниз башкой, а нам опосля трупняк вылавливай.

– Это твой трупняк ловить надоть!

Легким ударом босой ступни под зад второй близнец отправил Митрофана на разведку.

– Я присмотрю, – пообещал юный ратник и пошел вслед за младшим соседом.

– Вот скажи, – проворчал пацаненок, – чаво они задаються?

– Того, что врешь. Где твоя отмель?

– Где-то тута, – мальчуган огляделся кругом. – Сюда Анфиска прошлым летом с девками купаться ходила.

Плотницкий сын ахнул.

– А ты подглядывал, што ли?

– Да сами предложили одёжу сторожить! Я и не подглядывал, так, взглянул одним глазком, и все. Чей там интересного? Интересно – это когда ты про бриттов баешь, али галлов, и ентих, как их…

– Венетов?

– Во! Енетов!

Прошли шагов сто.

– Так! – мальчишка остановился и, прищурившись, внимательно посмотрел на воду. – Здеся!

– Уверен?

– Точно, здеся!

– Лето не скоро, задубеем, – на миг засомневался Олег, а Митроха уже скидывал порты и рубаху.

– Да тут по колено! – крикнул он, заходя в воду. – Пару рыбин садком поймал, и хватя! Ой! – тут вдруг мальчуган бултыхнулся с головой в реку, через миг вынырнул уже саженях в пяти от берега. – Мама!!! – заорал он.

– Диавол! – ругнулся Олежка и бросился в воду за малышом в одежде, как есть. Несколькими гребками настиг неумелого пловца, схватил его за волосы и потащил за собой к берегу. Достигнув земли, цепляясь дрожащими пальцами за пучки травы, плача, Митроха старался отползти как можно дальше от стремнины.

– У-у-у, мя-я-а! – ревел он.

– Ну что ты как баба! – осерчал Олег. – Сопля глупая!

К ним бежали близнецы – видно, и до них дошел истошный призыв о помощи. Васька по мокрой одежде соседа сразу обо всем догадался и с ходу залепил младшему подзатыльник, отчего тот заревел еще пуще. Колюня прижал братишку к себе и принялся успокаивать.

– Ну, будя, будя… Не потоп же, што реветь?

– В прошлом годе обещали научить плавать, – всхлипывая, бормотал Митрофан. – Обманули!..

– В ентом научим, – сказал Васятка. – Голову наотрез даю.

Слезы мгновенно высохли, младшенький уже улыбался.

– Ну, дура, а не человек! – подытожил Колька. – Пошли костер палить – все, кончилась рыбалка.

– Зачем? – спросил юный друг воеводы.

– Одёжу сушить. Твоя мамка увидит тебя мокрого, скажет нашей мамке, та – батьке, а он нам всем троим уши надерет. А больше всех не мальцу глупому, а Ваське, как старшему.

– Вы же близнецы, почему он старший? – удивился Олег.

– Так он первый из мамки вылез, – объяснил Колюня. – А уж потом – я…

 

III

Сотник Туглай лежал на склоне неглубокого оврага, жевал корешок молодой травы и смотрел на медленно плывущий в небе журавлиный клин. День был в разгаре. Рядом, раскинув вокруг себя сплетенный из овечьей шерсти аркан – от змей и ядовитых пауков – спал Айдар, подогнув ноги и по-детски чмокая губами. Айдар – замечательный воин, храбрый, молчаливый и глупый. То, что не умен – очень хорошо. Кто не рассуждает, обычно сражается лучше всех.

На дне, тычась мордами в шеи друг друга и тщетно пытаясь найти корм в жидкой глине, стояли четыре коня. Вот коню ум необходим – не заржать в засаде, тем самым не выдав хозяина, или, получив в круп стрелу на поле боя, все равно вынести с него седока и уйти от погони.

Скорей бы село солнце, и можно отправляться в путь. С утра они уже преодолевали это препятствие, но спустя несколько минут узрели за горизонтом черную верхушку скалы, о которой рассказывал пленник-урусут. Глаз монгола – что у сокола, каждый степной охотник, привыкший выслеживать дичь, видит дальше и лучше ленивых жителей городов. Однако, им пришлось повернуть, чтобы не обнаружить себя, тут отмеченный по дороге овраг и пригодился – в нем можно было переждать до темноты.

Свою сотню Туглай оставил в половине дня пути отсюда, когда понял, что Сура уже недалеко. Такой, пусть и маленький, конный отряд, двигаясь аятом, неизбежно поднимет облако пыли, и тогда уж его заметят нижегородские сторожа. А этого допустить нельзя.

Раньше сотнику не приходилось пересекать Дешт-и-Кипчак. Повод появился случайно. Прошлой осенью во время охоты в свите оглана Илыгмыша на завоеванных у Мамая землях они забрались слишком далеко на запад.

Всадники подняли множество зверья, ловчие соколы над головами выглядывали добычу, в сухой, давно сожженной светилом траве, мелькали лисы, кидались в разные стороны дрофы. На полном ходу били испуганную дичь, в воздухе звенели метаемые оглановскими нукерами копья, свистели стрелы, под ноги коней падали с пеной на губах изнемогшие сайгаки.

Туглаю для жизни не хватало того, что являлось мечтою большинства бойцов – остаться в живых в очередном военном походе и получить обильную добычу. Он происходил из обедневшего, но славного рода арактыров, и хотел стать нойном. Над другим посмеялись бы за это желание – только не над ним. Он упорно двигался к цели – никогда не пьянствовал, не объедался, с детства тренировал тело и дух. Он подсматривал любые полезные приемы обращения с саблей, ножом и копьем, лучше всех среди своих ровесников стрелял из лука. Любой монгол может похвастаться тем, что собьет на лету птицу, но никто ни разу не слышал, чтобы это делалось двадцать раз подряд – а он делал. У него в юрте жила только одна наложница, и Туглай не спешил жениться и заводить детей.

В любом бою он сражался в первых рядах, но не совершал глупостей и не кидался в схватку, если не был до конца уверен в победе. И сотник знал, что одних воинских доблестей для карьеры не хватит – нужно, чтобы тебя заметили власть предержащие, поэтому необходимо использовать любой повод попасться им на глаза. Из рядового бойца он быстро стал десятником, после проигранного сражения с Токтакием, когда погибла большая часть тумена, в котором числился Туглай – сотником, после стычки у Отрара и пленения одного из отрядов Урус-хана им заинтересовался Илыгмыш. Следуя за Тохтамышем, без сражения захватили трон Синей Орды, затем – Золотой.

Но как самому оглану, так и его воинам трудно дышалось в Сарае. Степному человеку нужен простор, а не жмущиеся друг к другу хижины бедняков и дома беков. Наследника рода арактыров раздражало в столице ханства все – разноязычье многоголосье, пестрота одежд, бесчисленные торговцы, загнанный за ограды стесненный скот, мозаичные дворцы, пятикратное пение муэдзинов на скребущих высь минаретах, пыль, грязь, ор, толкотня. Даже окружавшие город кибитки и юрты не казались кочевничьими, родными. Поэтому когда Илыгмыш поставил свой главный юрт как можно дальше в степи, юз-баши вздохнул с облегчением.

Год они маялись бездельем на бескрайних просторах Золотой Орды, охота являлась здесь основным развлечением. И вот – Туглай в свите оглана, Туглай не отстает в бешеной скачке, Туглай проломил свинцовым завершением ременной плети череп лисе, Туглай свалил копьем сайгака, Туглай мчится рядом с чингизидом, Туглай счастлив.

Властитель увидел стайку джейранов, с криком погнал скакуна за ними, держа в руках лук, прицелился в вожака и – позор! – промахнулся. Затем он скажет, что его коня испугал бросившийся под копыта заяц, и все с ним, конечно, согласятся, хотя арактырец никакого ушастого не видел.

В ярости наездник стегнул коня и полетел за степными газелями. Спутники разили стрелами джейранов, но никто не метил в вожака, понимая, чья это добыча. Погоня затягивалась, тонконогое животное оказалось очень быстрым, впереди выросли холмы, газель скрылась за одним из них, охотники завернули следом, и тут разом увидели пару чужих всадников у горизонта.

Ну, всадники и всадники, сейчас войны ни с кем нет, а оглан – не лихой разбойник, чтобы кидаться на первых встречных, подъехали бы, пожелали друг другу здоровья, обменялись подарками по степным обычаям да расстались. Но чужестранцы развернули коней и ударились в бег. Человек – цель более заманчивая для погони, чем зверь, тем более, что воспользовавшийся заминкой джейран бросился в другую сторону, и небольшой монгольский отряд отправился за странной парой.

Опытный глаз Туглая смекнул, что наездники из беглецов плохие, но их кони были куда более свежими, и расстояние между участниками скачки не сокращалось. Еще чуть-чуть – и ордынские лошади совсем устанут. Сотник сблизился с огланом и прокричал:

– Позволь, я сниму одного из них стрелой?

Тот, бросив на нукера хищный взор, молча кивнул головой.

Арактырец несколько раз ударил пятками коня, чтобы хоть чуть сблизиться с удаляющимися целями, снял с плеча лук, вынул из колчана самолично изготовленную стрелу с орлиным оперением – специально готовился в охоте проявить свою удаль – привстал на стременах, натянул тетиву почти до уровня ключицы, привычно отмерил расстояние со скидкой на силу и направление ветра, пустил стрелу, запела тетива.

Всадник, что держался слева, дернулся и упал, однако нога не высвободилась из стремени, животное протащило седока какое-то расстояние за собой, и только потом чужестранец, лишившись застрявшего ичига, остался лежать в пыли.

Скакун пытался освободиться от сбившегося под живот седла и неловко взбрыкивал задними ногами, разбрасывая вокруг комья сухой земли. Второй наездник вполне мог попытаться уйти, но он зачем-то бросился на помощь уже, по всей видимости, мертвому товарищу, хотел поднять того на свою лошадь, но, конечно, не успел. Охотники обложили его со всех сторон и, успокаивая разгорячившихся от долгой скачки коней, принялись кружить мимо спешившегося ездока. Беглец выглядел каким-то купцом – яркий кафтан, шапка с меховым околышем, красные ичиги с загнутыми носами. Но к седлу его кобылы были приторочены колчан и лук, на широком поясе с одной стороны висела внушительная сабля, с другой – длинный нож.

– Урусут, – улыбнувшись, пояснил Туглаю верный товарищ Айдар.

– Вижу, – скривился юз-баши.

Тут беглец сделал вторую ошибку – обнажил оружие. Илыгмыш, а следом за ним и остальные, захохотали. Да, напугал, сейчас разбежимся.

– Эй, воин! – крикнул оглан. – Ты быстро скачешь, но медленно думаешь! Убери клинок, иначе именно им мы отрежем твою дурную голову!

Тот непонимающе переводил взгляд с одного монгола на другого.

– Кто-нибудь говорит на урусутском наречии? – спросил у спутников главарь.

Все только недоуменно переглянулись.

– Вяжите его! – произнес повелитель.

К юртам возвращались в хорошем настроении. Оглан не гневался, во время охоты забили множество дичи, которую к их прибытию уже освежевали и начали готовить. Какую-то варили, какую-то обжаривали на углях.

Пир обещал быть долгим, а Илыгмыш не желал отрываться от еды ради степного бродяги. Только из любопытства он хотел выяснить, зачем тому понадобилось заезжать в Дешт-и-Кипчак. Получив ответ на эту загадку, он собирался приказать перерезать наглецу горло – это надо, в присутствии оглана вынуть из ножен оружие!

Толмач отыскался быстро – у них давно поселился старый мусульманский проповедник, неизвестно кто именно – не то имам, не то дервиш, по имени Фаттах. Он не казался злобным, веру свою никому не навязывал, повелителю понравился, и никто его не гнал. Говорил араб на нескольких языках, но его ученость мутила Туглаю мозг, и арактырец старался с последователем Махаммада лишний раз не беседовать.

Несколько раз поклонившись главарю, толмач подошел к пленнику и посмотрел на того снизу вверх, а затем вновь склонился перед Илыгмышем, уже усевшимся на расстеленный на земле расторопными рабами ковер.

– Что ты делаешь в степи? – спросил чингизид.

Урусут молчал. Оглан едва заметно кивнул нукеру Ильдусу, и тот огрел пленника ременной плетью. Беглец вжал голову в плечи, метнул на Ильдуса злобный взгляд, но ничего не сказал.

– Какое глупое упорство! – вздохнул повелитель. – Как много легче умереть от одного удара клинком, а не от многочасовых разнообразных пыток!

Голодные охотники, мечтающие поскорее усесться к дастарханам за ужин, согласно закивали головами.

– Упрямый ты баран, – разочарованно произнес оглан. – Говори свое имя, откуда ты, кому служишь. С какой целью ты здесь, ты лазутчик или не лазутчик, может, ты заблудился, может, отбился от каравана, может, ты несешь устную весть своему хозяину, может, ты беглый преступник. Говори, не отнимай время, не обрекай себя на муки.

Тут пленник зачем-то выругался. Туглай не знал языка, но понял, что высказывание было очень грубым и неприятным. Покрасневший толмач, запинаясь, пояснил, что не станет переводить, но это плохие, очень плохие слова. Сотник удивился. Совсем молодой, совсем не умный чужеземец. Сначала побежал – поэтому лишился свободы. Затем обнажил саблю – заведомо лишился жизни. Теперь оскорбляет словом – значит, лишается возможности умереть быстро. Недалекие урусуты, разбили Мамая на Саснак кыры, и решили, что сейчас все степняки одинаково слабы. Ну и сравнение! Мамай – темник, вор чужих титулов и земель, выскочка из враждебного рода Кыят-Юркин, а Тохтамыш – чингизид, законный наследник Царя Царей, Потрясателя Вселенной! Все ваши княжества – улусы Великого Хана!

Илыгмыш поднялся и, отряхивая халат, сказал:

– Быстро соорудите зиндан и швырните его туда до утра. Рук не освобождать, в яму опустить разворошенный муравейник – надеюсь, до утра насекомые его не сожрут, но пыл убавят. Если же все равно откажется говорить, развяжите язык любыми способами.

Подручные бросились выполнять приказание. Пленника уволокли.

Вскоре начался пир. Туглая за меткий выстрел оглан пожаловал вареной головой сайгака и полной чашей кумыса, а потом, сам захмелев, приказал юз-баши сесть ближе.

Арактырец знал, что оглан давно его приметил, еще с Отрара и Самарканда, но все не показывал виду. Хотя можно сказать, что властитель тогда спас ему жизнь.

Вдохновленные уходом Урус-хана, солдаты союзников Тохтамыша и Тимур-Ленга замечательно проводили время, хотя и по отдельности – бойцы последнего считали монголов Белой Орды степными дикарями, не знакомыми с истинной верой, но что самое обидное – не слишком умелыми и отважными воинами.

Как-то на самаркандском рынке сотник удачно сбил цену на понравившийся ему предмет у хитрой торговки, повернулся, чтобы достать кошелек с монетами, и тут ему на ногу наступил чагатаец, почему-то средь белого дня вышагивавший внутри города в боевом облачении в компании такого же бойца. Если бы он, пусть и не останавливаясь, на ходу бросил «извини» или даже «не хотел», то этого Туглаю было бы достаточно – все-таки чужая страна и чужой город, но тот вовсе не обернулся! Поставил на вычищенном до блеска ичиге противный пыльный отпечаток – и как так и нужно! Подобного обращения арактырец стерпеть не мог.

– Эй, воин! – крикнул он стервецу вослед. – Ты наступил мне на ногу!

Тот круто развернулся, упер руки в бока и, насмешливо глядя монголу в глаза, лениво произнес:

– Ну, наступил. И что?

– Как что? – оторопел юз-баши. – Нужно извиниться!

Чагатаец вдруг стал выглядеть так, будто только что проглотил целиком арбуз. Он все надувался и надувался, а потом вдруг выкрикнул на весь базар:

– Чтобы! Я! Офицер! Гвардии эмира! Извинялся! Перед зачуханным степняком?! Ты, безумный, смерти ищешь?

«Степняк» – ладно, гвардейская заносчивость кулчи – воина личного тумена Железного Хромца – пусть, но «зачуханный»… Этого Туглай стерпеть не смог.

– Тот, кто громче всех лает, слабее всех кусает! Трусливые слова трусливого шакала! Прикрываться именем эмира – это все, что ты можешь? Покажи, какой ты мужчина!

Оба чагатайца ринулись вперед. Расстояние до них оставалось небольшое, но сотник успел просчитать – если пес схватится за кривую рукоять хорезмийской сабли и вынет ее из ножен хотя бы на ладонь – нужно, не мешкая, сразиться на клинках, хоть за это и грозит смертная казнь. Если же наглец не достанет оружие, то можно просто разбить ему скулу.

Но за два шага он понял – его хотят прямо здесь убить. Второй боец тоже тянул на ходу саблю.

И Туглай сделал то, что умел лучше всего – одной рукой приподнял конец ножен вверх, чтобы клинок выходил из них по более крутой дуге и сразу приобрел силу замаха, другой выхватил оружие, получившимся боковым ударом попал лезвием врагу под правое ухо, клинок наискось прошел сквозь череп и вышел над левым виском, таким образом снеся противнику полголовы. Повернув кистью заточенный край сабли вниз, не сходя с места, он опустил сверкающую сталь на шею второго, сделал шаг назад и вытянул на себя клинок уже из мертвого, разрубленного до пупа, тела.

Что могло быть на свете быстрее его удара? Бег коня? Полет орла? Полет стрелы? Нет. Только молния Тэнгера.

Многоголосый бабий визг привел его чувство. Солнечным днем алая кровь была особенно четко видна на белом песке Мавераннахра. Он повернулся и побежал. Других мыслей не пришло – только в дом к своему повелителю. Тимур не казнит без суда, это так, но какой суд в Самарканде признает правоту чужака? На счастье, Илыгмыш находился у себя. Арактырец упал ему в ноги и повинился. А тот оказался только рад указать место заносчивым мусульманам. Юз-баши положили на дно арбы, сверху накрыли досками, оставив широкие щели для воздуха, затем забросали дынями и вывезли из города мимо стражи у ворот. Дойди известие до Хромца – быть большой беде, товарищи погибших и так пытались кидаться на других, ничего не знающих о стычке, степняков, но новая война заставила их выступить в поход, а тут как раз Тохтамыша призвали на трон Синей Орды, и он увел свое войско.

Сотник остался очень благодарен оглану, но все не появлялось повода оказаться рядом и высказаться. И вот – он с повелителем в одной юрте! Туглай впервые удостоился чести вкушать яства рядом с тысяцкими и нойонами, пытался не уронить достоинства и сохранить светлый разум – но куда там! На дастархан выставили мясо убитой дичи, вареное и жареное, тонкую колбасу с требухой, отдельно – круглые вареные почки джейранов, вносили в чашах на кожаных кофрах мясной отвар с тонкими хлебными лепешками, пшеничными клецками, с ароматным сандалом и пряностями, плов, ришту, вяленые дыни, изюм, сушеные персики, сливы. Питье лилось рекой. Спустя какое-то время в юрту вошли зурначи, принялась в танце извиваться полуголая рабыня, а гости, лежа на коврах и подушках, отрыгивали и лениво обсуждали очевидные прелести бесстыдной пленницы. Тут его и подозвал Илыгмыш. Облизывая жир с пальцев, он доверительно спросил:

– Что хочешь, воин? Говори! Верная рука, острый глаз у тебя уже есть! Что еще нужно?

Туглай прижал руки к груди, склонился, затем осторожно поднял глаза, поймал полупьяный взгляд хозяина и скромно ответил:

– Я хочу быть таким же умным, как ты.

Оглан захохотал так громко, что другие гости приподнялись с мест, чтобы узнать, что происходит.

– Ей! Молодец, нукер!

Отсмеявшись и вытерев слезы, Илыгмыш произнес:

– Кажется, ты и так не глуп. Ну, ладно. Будет что поручить в ближайшее время – тебя пошлю. Справишься – возвышу. Теперь иди.

Пятясь задом, сотник вышел из юрты – есть, есть! Теперь только не оплошать! Не подвести!

Пошатываясь, добрел до своего жилья, бросил юной Хадие мешок с недоеденной головой сайгака, упал на ковры и погрузился сон.

Утром он, зевая и потягиваясь, только показался из юрты, как к нему направились воины из его сотни, перекинулись несколькими словами. Оказывается, урусута уже пытали. Сначала просто били, затем секли плетьми, после выдавили глаз – он все молчал. Когда арактырец подошел к месту истязания, привязанному к установленному на «козлах» бревну незнакомцу вгоняли деревянные щепы под ногти. Голое тело было полностью искусано насекомыми и исполосовано бичами, из впадины левой глазницы сочилась кровь, ее пятна на коже уже высыхали, приобретая бурый цвет. Оставшийся глаз безумно вращался, из уст сыпались проклятья.

– Я бы давно уже вырвал ему язык, – заметив Туглая, виновато заметил палач Зульфат, – да тогда мы от него точно ничего не узнаем. Но ничего, – повысил он голос, – сейчас мы разведем под ним огонь и приготовим, как дичь! Переведи! – крикнул он толмачу.

Услышав родную речь, урусут опять выругался.

– Эй, Зульфат! – сказал сотник. – Не надо огня! Надрежь ему запястья, ступни, шею и сдери кожу! Пусть его обнаженное мясо жарится под последними лучами осеннего солнца!

Пленник, послушав перевод, долго смотрел на арактырца единственным глазом. Затем на нижнем веке стала набухать капля, упала на землю, после слезы закапали одна за другой. Урусут что-то горько бормотал.

– Что он говорит? – заинтересовался юз-баши.

– Ругается, – пожал плечами Фаттах.

– Подробнее, не бойся, у меня не женские уши.

– Он сказал, что все мы – дети собаки. Что мы – будущая падаль. Что гнев бога падет на наши головы, и мы будем гореть в аду и после земной смерти.

– Как это?

– Не наши тела. Наши души. Всегда. Вечность. До скончания времен.

– Скажи ему, что христианский бог карает собственных слуг. У меня же есть другой небесный повелитель. Давай, сдирай кожу, нечего болтать!

Урусут завыл, только увидев узкий нож в руках палача. Затем взял обещание, что его убьют быстро и выложил все, что знал.

После поражения Мамая по наущению московского князя нижегородцы, рязанцы и новгородцы принялись строить на своих восточных рубежах сторожевые засеки – чтобы обезопаситься от неожиданно быстрого нападения со стороны Орды. Евстафий – так звали молодого пленника – являлся подданным старого князя суздальского и нижегородского Дмитрия. Место, где воин нес службу, именовалось «Земки» и располагалось на противоположном берегу Суры.

Это очень удобная для наблюдения за восточной землей точка, потому что через реку от селения стоит высокая черная скала, на которой посменно находятся ратники. Если они вдруг завидят врагов, то будут бить в железо и палить костер, дабы застава могла послать вестонош в Нижний, Рязань и Москву. Пока завоеватели наладят переправу, гонцы доскачут, по крайней мере, в Нижний Новгород. Евстафий со своим напарником находился в дозоре. Они уже давно ездят в степь, но на «татарву» – он так и сказал – нарвались в первый раз. Поэтому и не знали, как себя правильно вести.

– И всего-то? – удивился сотник. – И стоило из-за этого с жизнью расставаться? Ну и народ!

– Ты донесешь оглану новость? – спросил Фаттах.

Туглай помнил, что Илыгмыш вчера помимо кумыса пил генуэзское вино, и решил, что у хозяина утреннее настроение не будет добрым – можно и под горячую руку попасть. Зачем? Он посмотрел в хитрые арабские глаза в паутинках морщин и ответил:

– Пусть Зульфат отправляется.

– Я? – опешил мясник. Ему было гораздо проще ломать кости и прикладывать раскаленное железо к соскам жертв, чем с глазу на глаз разговаривать с повелителем. – Нет, почему я?

– Давай ты, Фаттах, – подвел черту в ненужном споре юз-баши. – Оглан тебя любит.

– Далеко пойдешь, – буркнул проповедник и поплелся к главному юрту.

Палач, поддержав Егору голову, дал тому попить.

Позже арактырец узнал, что властитель только отмахнулся – урусуты еще год назад признали себя подданными великого хана Тохтамыша, прислали ему дары и ясак – кому нужно срываться с пастбищ и отправляться на них в поход? Да пусть своими засеками застроят Суру, Итиль, Оку и все прочие известные им реки – лишь бы не лезли за чужие границы!

Но с урусута все равно содрали кожу и оставили умирать на солнце.

Через полгода, когда кочевье, достаточно легко перезимовав, отметило праздник весны «карга буткасы», эта история вернулась. Сотника вызвал оглан.

Увидев вошедшего Туглая, повелитель отослал личную стражу – нукеров Наиля и Ильдуса. Если хозяин хочет говорить наедине, значит, то, что он скажет, важнее важного. Арактырец, поудобней устроившись на ковре, полностью обратился в слух.

Повелитель показал на ломившийся от яств дастархан, гость из приличия взял горсть изюму.

– Есть люди, – откусив кусочек вяленой дыни, сказал повелитель, – у которых душа барса, но ум овцы и язык птицы. Насколько ты можешь, если понадобится, укоротить свой язык?

– Я могу сделать вид, будто у меня его нет вовсе, – ответил юз-баши.

Оглан задумчиво пощипал свою узкую бородку и добавил:

– Ты хитрый, как волк. Кажется, еще ты и умный, как змея. Что ты будешь делать с языком, если тебя схватят враги на своей земле, как мы урусута прошлой осенью? Расскажешь ли ты им все, что знаешь, если с тебя начнут сдирать кожу?

– Тогда, наверное, будет лучше, если я выполню приказ, не зная, зачем он нужен?

– Тогда ты можешь выполнить приказ не полностью. Или просто недостаточно хорошо.

– На месте урусута, – заерзал на ковре Туглай, – я бы твердил, твердил и твердил, что заблудился. Если же бы мне не поверили и начали пытать, я бы открыл им «стра-а-ашную», – тут он скорчил гримасу, – тайну. Например, что мы ищем какого-то бежавшего к соседям с чужой казной боярина.

– Боярина?

– Ну, в нашем случае – мин-баши. Или нойона. Чем ложь нелепей, тем ей охотней верят. Начнут искать нойона, сокровища, ничего и никого не найдут и отпустят. Или просто убьют.

Теперь повелитель дергал себе ус.

– Великий хан Тохтамыш задумал поход на Москву.

– Когда? – разинул рот арактырец.

– Ну, сейчас пройдет кастрация жеребят-двухлеток, и можно собираться. Но мы не должны повторить ошибку Мамая – тот трубил о своих целях на всю Вселенную, и когда наконец вышел из Орды, урусуты уже собрали большое войско. Нет, надо все делать в тишине. Мы хотим захватить их купцов на Итиле, забрать корабли, переправиться на Русь и очень быстро войти во Владимирский улус.

– Не гневайся на меня за вопрос, – склонив голову, произнес Туглай, – а зачем нам Москва? Ведь это, если так можно назвать – самый мирный из всех наших врагов?

– Не гневайся? – усмехнулся оглан. – Как раз гневаюсь. Надеюсь, ты не будешь обсуждать приказ?

– Не буду. Все сделаю, как надо, и умру, если нужно.

– Я скажу честно. Я сам не понимаю. Повод есть – коназ Дмитрий отказался ехать в Орду. Причина? Может, царь царей, кесарь и владыка мира хочет забрать все московское серебро? Может, ежегодного ясака уже мало? Еще говорят, что Дмитрий так осмелел после Саснак кыры, что хочет сам пойти войной на степь.

– Кто говорит?

– Урусуты. Другие урусуты, которые его не любят.

– Ха! Да коназ Дмитрий на Саснак кыры еле живой остался! Сам говоришь – недруги. Они там грызутся между собой, как голодные псы. Нашими руками хотят Москву наказать…

– Откуда ты все знаешь? – оторопел оглан.

Туглай испугался – не сболтнул ли чего лишнего? И вправду – язык птицы!

– С Фаттахом часто разговариваю, – смутился он.

– Да, – кивнул повелитель, – слуга Аллаха весьма осведомлен. Может, он здесь не по повелению своего бога, а по приказу какого-либо мусульманского шаха?

Сотник внимательно смотрел на своего хозяина – думал, говорить, не говорить? А когда еще представится возможность вот так, с глазу на глаз, беседовать с огланом? Да, возможно, никогда.

– Может быть, не шаха, а эмира? – сглотнув слюну, сделал он неуклюжий намек.

– Да, – согласно улыбнулся хозяин, – только одному мусульманскому владыке есть дело до Орды – Тимуру.

Туглай, ошалев от собственной смелости, уставился на цветные узоры расстеленного на земле самаркандского ковра.

– Пусть так, – хлопнул себя по колену Илыгмыш, – но сегодня задача – уничтожить заставы урусутов. Ты ведь присутствовал при разговоре с осенним пленником?

«Разговор»? Вроде это была пытка.

– Да, хозяин, – ответил арактырец.

– Найдешь ту скалу и селение, о которых он упоминал?

– Очень просто найду.

– Сколько дней пути понадобится?

– Если как обычно, по три коня на воина возьмем, за три дня дойдем. День-два на разведку. На бой, самое долгое – сутки. Никакой осады. Если нас обнаружат – возьмем штурмом – что поделать? Но нас не обнаружат.

– Так бери свою сотню и выступай! С тобой поедет Наиль. В схватку его не пускай. Не смотри так – то, что расскажет о вылазке он, должно совпасть с тем, что расскажешь ты. Да, соглядатай! И что? Зато, если все правильно сделаешь и всех урусутов в этой засеке вырежешь – так, что ни одна душа не узнает, что ты там появлялся – награжу и к себе приближу. Сотником до старости тебе не быть.

Туглай сразу упал на колени, коснувшись мягкого ворса ковра лбом.

– Спасибо, повелитель! – искренне поблагодарил он.

– Ну, ну, рано выражать радость. Выполни приказ, затем поговорим. Самое главное – не дать себя заметить раньше времени. Второе – как можно быстрее вернуться назад. Поэтому если брать рабов, то только девиц и детей старше десяти лет, чтобы не нагружать коней. Всех других – на встречу с предками!

– Слушаюсь, хозяин.

– Никакого огня. Будет пожар – все, неудача. В ночи пламя далеко видно. Станешь уходить, залей все печи. Если кого из твоих людей убьют, забирай трупы с собой и закапывай на другом берегу Суры. Найдут разоренное поселение – ну и что? Кто это сделал? Да кто угодно! Те же урусуты – рязанские, например. Или разбойники новгородские, булгарские, мордвинские. Верно?

– Верно.

– Завтра сможешь выступить?

– Смогу сегодня.

– Молодец! О будущем походе на Москву – молчать. Ясно?

– Ясно.

– Я помню тебя у Отрара. Ты храбро сражался.

– Спасибо.

– И в Самарканде ты меня повеселил.

Арактырец смутился – не знал, что ответить.

– Иди, – Илыгмыш махнул рукой и откинулся на подушки.

Юз-баши, пятясь, задом вышел из юрты. Стоявшие снаружи нукеры, скользнув по нему равнодушными взглядами, вернулись к оглану.

Туглай шел к себе, победоносно подняв кулак. Вот оно! Ему, именно ему поручено важное задание!

Через два часа сотня арактырца, принеся положенные жертвы и с объятьями расставшись с женами-отцами-матерями-детьми, вышла в степь. Наиль трусил на замечательном аргамаке караковой масти, насвистывал под нос песенку, а встретившись глазами с юз-баши, улыбался.

После двух ночевок сотник приказал воинам устроить привал и ждать его появления в течение двух дней. Если к этому моменту он не вернется, выслать на разведку еще бойцов, но ни в коем случае не идти к Суре всем вместе – пыль от трехсот лошадей хорошо будет видна с Черного Камня! А это именно то, для чего застава существует – заранее высмотреть врага.

Наиль пытался вяло возражать, но и он скоро согласился с доводами юз-баши.

И вот – Туглай со своим постоянным помощником Айдаром лежит в овраге в четырех часах пути от сторожевой скалы и ждет темноты. Спаси, Тэнгер, и даруй удачу!

 

IV

Когда Олежка вернулся домой, солнце стояло в зените. В полдень – обед, маманя расстраивалась, если он приходил не вовремя. Отец уже спал за печью, накрывшись худым лоскутным одеялом с головой – видать, очень внимательно «посмотрел церкву». На столе лежал свежеиспеченный хлеб, как только сын уселся, Евдокия из чугунка набрала ему кислых щей. Он потянул воздух носом и заерзал от нетерпения.

– Ешь, ешь вдоволь, – погладила она буйну головушку. – Фу! – вдруг наморщилась маманя. – Опять от тебя кострищем несет! Закоптился весь, как рыба!

«Точно, как рыба!» – подумал про себя юный ратник, а вслух сказал: – Мамань, это… Клобук вечером придет, с отцом баять будет. Ты уж сготовь чего-нибудь такого-эдакого…

– Вот так новость! – всплеснула она руками. – И что я сготовлю, только Пасха прошла – и то съели, чего и не имели… Ладно, буду думать…

Насытившись, то ли рыбак, то ли пловец вышел прогуляться – дойти до дружины, перекинуться парой слов, да заодно новости послушать. По дороге его нагнал Колька.

– Олег, вертайся назад! – заговорщицки улыбаясь, сказал он. – Новые поселенцы прибыли, аж две семьи. Всю ночь в поле простояли, заплутали, не могли Земки найти. Так что вам с отцом работа будет. Здорово?

– Здорово, – согласился юный ратник.

– Ну, их покормили да по избам пока определили. А ишшо там трое пацанов, мы уж познакомившись. Сереня, Михайло и Севка. Михайло здоров, точно боров! А Севка, как и ты, читать умеет! Нет, скажи, а?!

Новые люди – это хорошо. Побежали с ними потолковать. Михайло и вправду крупным оказался, ну так ему и четырнадцать годов – что удивляться? Серенька мелкий, как щенок – это Митрохе новый друг. А вот с Севкой сразу общий язык нашли. Хотя, конечно, многого он не знал. Да, Священное Писание читал и даже пытался толковать, Евангелие помнил почти назубок, о житие святых что-то баял, но как Олежка о народах отцовы сказки стал вспоминать, так Всеволод только рот открыл и слушал, пока они все вчетвером, сидя на завалинке, коротали время до ужина. Васятка и Колюнька, глядя на новосела, хихикали да толкали друг друга в бока – они-то слышали все это не в первый раз. А плотницкий сын, воодушевленный неискушенным вниманием, вынимал из памяти все, что мог, и ярился на любое возражение.

– Да как же это – откуда мне ведомо? Не мне ведомо, а в книгах написано! А кто прочитал, иным сказывает. Так правда по землям и идет! Повторю: каждый народ имеет закон письменный, а у кого не письменный, так тот живет по навычаям, и навычаи те передаются из поколения в поколение. Вот мы – христиане, и наш закон – Евангелие, так?

– Так! – замирая от напряжения, отвечал Всеволод, не желая попасть впросак перед новыми знакомцами и каждую минуту готовясь избежать словесной западни.

– А есть иудеи, их закон – Ветхий Завет, особливо Моисеевы заповеди, так?

– Так!

– У древних татар – Яса, у нынешних – Магометов коран. А вот за татарами живут сирийцы. Закон у них устный, но понятный – не заниматься прелюбодеянием, не красть, не убивать и вообще не делать какое зло. Магометане же пусть не едят свиного мяса и не пьют вина из благочестия, зато блуд творят, по нескольку жен имея, и человека убить, если он не их веры, для них не грех, а даже доблесть. Султан Мурад, подавив восстание, заставлял отцов провинившихся убивать сыновей собственноручно, и смотрел на сие, любовался! А кто отказывался, то связывали их попарно и топили! А другой султан во время похода приказал воинам, штоб обоз облегчить, удалить жен, так те, чтобы супружницы и наложницы неприятелю не достались, поубивали их всех! Ну и чем тогда письменный закон лучше устного?

– Письменный не забудешь, особливо, коль он справедлив! – кричал Севка.

– Да полно! – возражал Олег. – У индийцев справедливо, когда едят людей и убивают путешественников. А чудь всякое бесстыдство считают добродетелью!

– Едят людей?! – охнул новосел. – Да нешто бывает такое?!

– Едят, едят, ишшо и кости обгладывают! – все более воодушевлялся Олежка. – А жил такой народ – гилии, так у них жены и пахали, и дома строили, и по нескольку мужей имели. А начиналась война, брали в руки копие, и с ворогами-мужчинами сражались. А помимо татар, есть и иные степные народы, так они едят мертвечину и всякую нечистоту – хомяков и сусликов, и нету у них вообще никакого закона, окромя закона силы!

– Хомяков? – отплевывался Севка. – Какая же гадость! Бабы с копием? Да в жисть не поверю!

– А латиняне? Они же даже Триединого разделили, противопоставивши сына отцу! У них миряне и духовные в причастии тела Христова не равны! Церковники людей на кострах жгут во славу Божью, а грехи за мзду отпускают – да мыслимо ли такое?! И закон письменный, и такой же, как у нас! А вот справедливость – где?

– Ну-у, – тут уж новичок соглашался, – про латинян и разговору нет. Бают, у них и сами короли на людях с ногами голыми ходют…

Затем близнецы расхвалили плотницкое умение соседа, и, не спросив Олега, пообещали новым приятелям, что тот изготовит Всеволоду лук со стрелами. Проговорили до вечера. Едва ошарашенные новоселы, наконец, ушли, набычившийся древоделя толкнул друзей:

– Ну и какого рожна вы тут про лук баяли? Тут и дерево особое нужно, и умение оружейное!

– А ты ему, енто, – нашелся Колька, – копие сделай. Конец заострим, на огне закалим, да и все!

– Рогатину я ему сделаю. Пущай на тот берег в лес за медведем сходит.

Хохотали в три глотки.

Когда Олежка переступил порог дома, там уж трапезовали. Клобук старательно жевал с полным ртом, а батяня пил принесенный гостем хмельной мед и радостно улыбался во все лицо. Перед ними стояли только что напеченные шанежки горкой, растопленное масло, квашеная капуста, сало с темными мясными полосками, огурцы, соленый лещ, грузди, моченые яблоки, морошка, хлеб и квас – щи, видно, уже съели. Морда у воеводы была раскрасневшаяся – тож, видно, не одна кружка внутрь влилась. Мать сидела в стороне, в каждую минуту готовая унесть-принесть чего надо.

– О-о! – заорал отец. – Заходь, ратник!

Отрок с поклоном перекрестился на красный угол, осторожно присел рядом с Андреем и потянулся за пирогом. Батяня стукнул его по руке.

– Помолись, нехристь!

Мальчишка быстро прочитал шепотом «Очи всех на Тя, Господи, уповают…», взял шанежку, обмакнул ее в масло и принялся жевать, переводя взгляд с одного взрослого на другого. Кметь потрепал ему вихры и сказал, видимо, продолжая прерванный разговор:

– А нож метнул в анчихриста – дак тот до половины встрял!

Олежка чуть не подавился, кашлянул и быстро хлебнул квасу. И вовсе не с первого раза, и объяснения слушал, и не до половины…

– Дак в кого твердая рука?! – батяня аж привстал. – Я ж его с малых лет струмент приучил держать! И глаз дедов! Я ему коль накажу вдоль ствола пройтись, дак он ни на палец не отступит!

– Ага! – перебил его Клобук. – Только дай ему саблю в руки, так он, что тот черкес, ею рубит!

– Ну так! – кивнул отец. – С семи лет топор в руке! Кажен день аз-буки с утра до вечера! Вверх-вниз, вверх-вниз! Представляешь, какая силища в плечах и руках накопилась?! Я, даром что телом хилый, дак в пятнадцать лет на Масленицу, когда бились слобода на слободу, на лед выходил и ентим кулаком – оть, зри! – тут он показал свою колотушку, – агромадных взрослых мужиков валил. Веришь, нет?

– Отчего ж не верю? Когда кажен день тяжесть в руках, так и сила растет!

– Во! Давай ишшо по глотку!

Стукнулись кружками, отхлебнули, отец отерся, посмотрел на сына строго, затем отвернулся к воеводе:

– Но вот, стервец, он же не со смирением подходит, а кажный раз прю затеять норовит! Персты возденет, главу подымет, и давай с родителем спорить! А что Василий Великай потомкам пишет?

– Что? – изумился восхищающийся любой ученостью Клобук.

– «При старых молчать, премудрых слушать, старшим покоряться, с равными и младшими любовь иметь, без лукавства беседуя, а побольше разуметь, не свиреповать словом, не хулить в беседе, не смеяться много, стыдиться старших, глаза держать книзу, а душу ввысь, избегать суеты…» и как-то там ишшо…

– «Очам – управление, – продолжил Олежка, – языку – воздержание, уму – смирение, телу – подчинение, гневу – подавление, помыслам – чистоту, добрые делам – побуждение. Лишаемый – не мсти, ненавидимый – люби, гонимый – терпи, хулимый – молчи, умертви грех свой».

– Вот оно как! – ошалело произнес воевода.

Батяня, глядя на отпрыска, довольно крякнул, но сразу взял себя в руки.

– «Старшим – покоряться»! А он бунтует!

– А как же, – возразил наследник, – «уму – смирение, и гневу – подавление»? Енто уже тебе!

– Цыц! – хряпнул Иван по столешнице. – Мое слово – первое!

Сын опустил очи к долу, но потом вдруг выпалил:

– А вот в монастырь уйду!

– Испужал! Да кто тебя при живых отце и матери туды возьмет?!

– Чернецом? Отрок читает и пишет что по-гречески, что по-славянски? Не возьмут?! Да завтра уйду!

– Коль воли от родителев хотца, тоды уж на Волгу аль за Каму!

– Тихо, тихо! – вскочил ратник. – Малый, охолонь! Ну и ты, Лександрыч, того, не ярись! Все одно он пока мал для дружины! А в завтра ни ты, ни я не заглянем! Давай выпьем! – и подлил хозяину избы.

Батяня тут же сделал несколько дюжих глотков, но кружку на место не поставил, а начал молча дном водить по столу. Наконец молвил:

– Давай, Андрюха, так. Пущай, коли тебе делать неча, науку ратную постигает, но не в ущерб работе. Есть заказ – трудится топором, нет заказа, скотина ухожена, накормлена, огород прополот – машет саблею. А уж решать, кем становиться и чему жисть посвящать, будет не раньше пятнадцати годов. Чичас мал пока, и я по нему панафиду стоять не тороплюсь.

– Да какая панафида! – поморщился гость. – Што про пятнадцать годов баешь – верно. А про панафиду – брось! Ворог у нас был – Мамай, так ему голову, как куренку, Тохтамыш свернул. Сей хан ярлык нашему князю дал? Дал. А Митрию Кстинычу с татарвой даже замиряться не надо. Тохтамыша не хаял, на Мамая биться не ходил. Этта пущай Димитрий Московский разбираитьси. На княжество наше нападать некому. Разве что разбойники лихие, мордва иль булгары – так затем и мы здеся! Наши стены прочныя, руки твердыя, сабли вострыя – держать оборону долго могём, а пока ее держим, так из Нижнего и помочь придет!

– А вот жонки сказывали, – оторвалась от шитья маманя, – что бродники из Волги дитя выловили, так у него заместо лица срамные части…

– Ну, и чаво? – скривился отец.

– И еще звезды сверху падали, а зимой на Москве вихрь кровли посрывал и дрань носил, аки сухой лист, а в небе стоял столп огнен и звезда копейным образом. Все это к лиху, бают…

– Тьфу, – древоделя стукнул в сердцах кружкой о стол. – Бабские россказни! Я не про то! Я штоб не сбежал он отсюдова куда на службу!

– Да куды он сбежит! – засмеялся Андрей. – Ему здеся хорошо! Моя правда, Олег?

– Угу, – буркнул плотницкий сын и полез за новой шанежкой.

– Мож, чаво ишшо принесть? – привстав, робко спросила маманя.

– Не надоть! – сказал Клобук. – И так наемшись от пуза. Месяц так не пировал!

– Так заведи хозяйку, – посоветовал отец.

– И правда! – тут же молвила маманя, услышав интересную тему.

– Есть одна на примете, – важно произнес воевода и откинулся спиной к стене. – Церкву закончим, поеду в Нижний свататься.

– Ух ты! – не выдержал Олежка. – И кто она?

– Дед Пихто! – нахмурился Клобук. – Мал ишшо такие вопросы задавать! Много будешь знать, скоро состаришься!

– Ну, а коли Мамай вернетси? – вдруг спросил батяня.

– Да сгинул, бают, Мамай, – и Андрюха отпил из кружки. – И что его страшиться, нас, вона, в два, а то и в три раза меньше стояло, и што?

– И што? – поддакнул старший Белый Лоб, а Евдокия подвинулась ближе.

– Да то! Гнали мы тово Мамая до берегов Ахтубы!

– А чаво не догнали? – съязвил отец.

– Да нужон он нам!

– Да как не нужон! Пленили бы!

– Да, пленили! Наших половина полегла, а я со своим обрубком, – и тут Андрей махнул в воздухе культей, – главный догоняла!

– Не серчай! – батя даже подпрыгнул. – Взял бы да рассказал, как дело состоялось! Олегу баял, так и мы с Евдокией послухать хотим! Вечер длинный, ежели, конечно, спать не торописси! А меду и мы в погребе найдем, а, жана?

Маманя вздохнула, поднялась и вышла из избы. Андрей захохотал и погрозил Ивану пальцем.

– Ну, ну… – засмущался хозяин. – Для дорогих гостей и бережем…

Воевода потянулся, поставил локти на стол, поднял глаза к потолку, будто что-то вспоминая, и начал свою повесть.

– Ну, мы, нижегородцы да суздальцы, сами напросились – Митрий Кстиныч на ратьице отправляться не захотел, но сына Василия с полками послал. Да другого князя дал в придачу – Симеона Михайловича. Вот я и увязался с ними. Поначалу, что и говорить, было боязно, но пока шли, рать росла, а как услыхали, что игумен Сергий русское воинство на битву благословил, да двух иноков Димитрию Ивановичу прислал, мы духом и воспряли. Дошли до Дона. Пока князья с боярами спорили, как правильно перед сражением встать, мы молились и оружие готовили – наше дело не думы думать, а ворога разить. Потом решили реку вброд перейти. Ну, и перешли. Там ишшо Ягайло мечом грозился, и подумали – ну его к лешему, а то в спину вдарит – кто знает? Ну, вот и вышли на поле Куликово всем войском. А месковляне, они ж, черти, хитрые, заприметили там бор. Так они в эту чащу засадный полк поставили, с братом великого князя Владимиром Андреевичем да боярином Димитрием Боброк-Волынским во главе. А сам Димитрий Иванович сражался среди ополчения, во как! Сначала вместе со всеми преклонил колени и молился перед золотым образом Спасителя на черной великокняжеской хоругви за христиан и Русь, затем сел на коня, сам торжественный, в сияющем колонтаре, в алом опашне, а за ним воеводы в драгом оружии на разукрашенных конях, и объехал все войско, называл нас милыми братьями и верными товарищами, укреплял нас в мужестве и обещал славу, коль живыми останемся, или мученический венец за гробом…

– Ишь ты! – старший Белый Лоб уселся поудобнее, взял кружку, взглянул в нее, убедившись, что она пуста, поставил обратно. Олег под шумок слопал еще одну шанежку.

– Ну так! – подбодряемый вниманием, пуще расходился рассказчик. – Как встал перед всеми, да как крикнет: «Братья мои! Прославим жизнь свою миру на диво! Испытаем крепость рук наших и остроту сабель! Реку Дон заполним кровью за веру христианскую! Вы, храбрецы, не рождены на обиду ни соколу, ни ястребу, ни кречету, ни черному ворону, ни поганому этому Мамаю!»

– Вона как! – вскликнул уже младший. Раньше Андрей о речи великого князя не упоминал. – А сам ты слышал?

– Я – не слышал! – сверкнул очами Клобук. – Я в задних рядах стоял, куда поставили! Но другие – слышали!

– А-а-а… – протянул юный ратник.

– Ну вот! Сначала послание игумена Сергия читали – такую силушку нам сие придало! – а затем и сам великий князь говорил. «Братья! – кричал он войску. – Бояре и воеводы и дети боярские! Тут вам не ваши московские сладкие меды и великие места! Добывайте на поле брани себе места и женам своим! Тут, братья, старый должен помолодеть, а молодой чести добыть!»

– Знатно… – умилился плотник.

– Ну! – согласился воевода. – А потом отошел в сторону, и сказал так тихо: «Господи боже мой, на тебя уповаю, да не будет на мне позора вовеки, да не посмеются надо мной враги мои!» И помолился он Богу и Пречистой Его Матери и всем Святым, и прослезился горько, и утер слезы… А туман опустился какой! Острия копья свово не видать, коль в руке его вытянуть! А как рассеялся, то увидели мы неприятеля. Ох, скажу я вам, и тьма тьмущая! А Димитрий, значит, одел латы простого воина и пошел в ряды. Давай его бояре отговаривать, а он им бает: «Где вы, там и я. Скрываясь назади, могу ли сказать вам: “братья! умрем за отечество”? Слово мое да будет делом! Я вождь и начальник: стану впереди и хочу положить свою голову в пример другим».

– О-го! – восхитился древоделя.

Открылась дверь, вошла мать с туеском. Недобро посмотрев на мужа, поставила мед на стол. Александрович разлил по кружкам хмель, выпили, отерлись, гость продолжил:

– На самом деле с татарами пришли и фряги с арбалетами, и ясы, и касоги, и конница еврейская, и киликийские армяне, и караимы, и готы… А меня поставили с суздальцами в отряд Глеба Брянского, в запас. Находился бы я впереди, не разговаривали вы бы сейчас со мною, потому как почти все, кто там бился, полегли. А ты не перебивай, малолетка! – и он шлепнул дланью младшего Белого Лба по затылку. – Значит, незадолго до полудня расположились мы друг напротив друга. И каждый, значит, в непременной чистой льняной рубахе, чтобы, ежели такая судьба, отойти к Господу, как положено. И тут выезжает посреди поля татарский богатырь Темир-Мурза роста невиданного, и давай силушкой похваляться – мол, кто тут не боится со мной сразиться? Да вы для меня, русские, что мураши для копыта вельблюда! Я вас, мол, ногтем, как вошь! А ему, значит, навстречу инок Пересвет, которого Сергий прислал – ну, я вам скажу, агромадный, как бык! И сели они на коней, и взяли копия, и сшиблись посреди поля, и пробили щиты друг другу, и повалились наземь оба мертвыя! Ну, тут загремели цымбалы, гусли, затрубили рога, и мы, опустив заборолы шеломов, читая псалом «Бог нам прибежище и сила», кинулись на ворога!

– И ты? – недоверчиво спросил Олежка.

– Ну «мы» – в смысле русичи! Я, говорю, стоял про запас! В запасе, смыслишь? Ну тут сеча такая пошла, что ор на всю Вселенную, а в небе уже стервятники кружат – добычу учуяли, наши кони хрипят, мы в бой просимся, а Глеб ревет: «Стоять! Стоять! Не сейчас!» Бают, что в засадном полку то же самое Боброк своим воинам орал. И стрелы, стрелы, стрелы нам на головы! Ну, и начали ордынцы передовой полк теснить. Нашлись у нас и такие, што с мокрыми портами бежали с поля боя… По правде, конницы у татар имелось больше – а конный татарин страшен, это пеший он валок. Чуть княжеские хоругви не захватили, еле отбились. А потом как латные фряги внапуск пошли, так весь передовой полк пал – весь, не шутя говорю! Лег, как скошенное сено! Ну и дал Глеб Брянский сигнал, и как понеслись мы татарву сечь! Центр назад отодвинули, но наше левое крыло ворог-то к Непрядве погнал, бают, личный тумен Мамая, да тыл засадному полку и подставил! И как молвил Боброк-Волынский: «Теперь наше время!», и как ударил по нему, и резал и топил бесермен в Непрядве сотнями! А потом, видя такое, все татарское войско побежало! И гнали мы их пятьдесят верст до реки Красная Мечь! А сам Мамай, видя такое, терзаемый печалью и гневом, воскликнул: «Велик Бог христианский!», и бежал за остальными.

– Ну скажи! – кряхтел возбужденный хозяин, его супруга также внимала не дыша.

– Ты сам, што ль, Мамая слышал? – удивился младший древоделя.

– Нет, но народ так бает… Помыслите! Всего убили два с половиной десятка князей и восемь сотен бояр! А я… Ну, што я? Мы в бой пошли конницей напрямки по трупам и чужих, и своих… Кто и живой еще оставался, а мы – поверх. Кровь лилась, как вода, на десять верст вперед, лошади не могли ступать по трупам, ратники гибли под копытами… – Андрей положил ладонь на глаза и замолчал. После паузы продолжил: – Молодой я был, глупый, славу себе хотел неземную добыть. Меня-то уже отличали, а почему я в запасе оказался – сказали, вот Клобук в быстрой сече незаменим, а на долгий бой сил не хватит. Значит, хотел наверстать. И, вправду, мах направо, мах налево, лишь бы ухи собственному коню не отрубить – сколько ворогов положил, я и не ведаю. Только и читаю сквозь зубы: «Упование мое – Бог, прибежище мое – Христос, покров мой – Дух Святый», «Упование мое – Бог, прибежище мое – Христос, покров мой – Дух Святый», прямо по кругу, больше ничегошеньки упомнить не могу, и рублю, рублю, рублю… Но в горячке от своих оторвался, вперед смотрю – неприятель уже не бежит, назад гляжу – наших нет никого. И взял фрязин в сверкающих латах арбалет, да пустил в меня болт… А какой у меня был конь! Нет, какой конь! Никогда уже не будет такого коня! Бедокур его звали! Так заслонил меня Бедокур, верно говорю! Почуял стрелка, встал на дыбы, и в грудь железную стрелу принял! И упал замертво, да и я вместе с ним!

– Ужасть! – вскрикнула маманя и перекрестилась.

– Енто што! – воевода схватил кружку и сделал несколько добрых глотков. Оторвавшись и выдохнув, продолжил: – Сабля – в сторону, щит – в сторону, и как конь меня ишшо не придавил – Бог спас. И мчится на меня татарин с саблею, но не мастеровитым оказалси, нет, замахивался так, будто десятерых православных задумал повалить, а не одного. Я и уклониться успел, и отпрыгнуть, и свой клинок схватить. Он во второй раз взмахнул, я у него под рукой проскочил и прямо по спиняке с разворотом полоснул. Кольчужка слабая оказалась, рассек я ему оную. Тут фрязин в сторонке затрясси, начал другой болт вставлять, а я кинжал из пояса – сегодня Олегу как раз показывал, как енто деится – швырнул, да сразу ему в горло, как раз поверх лат. Пока ишшо двое татар подбежали, я и щит успел поднять. От первого вбок ушел и – на! – ему по ногам, а следующим махом – по черепу! И смотрю – уже наши наезжают, а последний татарин, дура, видит, что все равно смерть, лучше б уж пощады попросил, мож, я бы и смилостивился, хотя не знаю – может, и нет; так вот бился он секирой, да как даст ею по мне! Ну, я спокойно щитом заслонился, да подвел меня щит, а секира, знать, была добрая. Так разбил он мне щит и отрубил руку, и так я близко вдруг смерть увидел, и пеленою от боли глаза заволокло, что я и не защищался боле, убил бы он меня вторым ударом, точно говорю… Но тут Алешка, земеля мой, только перед походом и познакомились, на полном скаку ему голову сносит! Кровища хлещет, я ору, думал, изойду ею, но догадался руку зажать и побежал к ихнему обозу, а тот уж горел. И сунул руку в костер, и держал ее там, пока не обуглилась. Уж и одёжа тлеть на мне начала, и власы чуть не запалились – я другой рукой все себе по макушке хлопал, ну, думаю, хватит. Дружок спешился, орет там что-то, я в ближайшую юрту нырнул – думаю, ну хоть бурдюк найду какой, хочь с водой, хочь с вином, полью на руку охладить – а там на земле раненый бесермен лежит, стонет… Бурдюк я отыскал, вылил на рану, и только потом на татарина посмотрел. Платье такое богатое – ну, мурза какой-то, точно. Он показывает – добей, мол, меня, мучаюсь мукой страшною… Добить? Да завсегда пожалуйста. Валялась там сабля в ножнах – ну, та самая моя, я ее с собой опосля забрал – я ему в сердце…

– Ой, не могу, пойду за околицу! – вскрикнула Евдокия. – Все внутрях кровью обливаитси…

– Да, война – не бабское дело! – шлепнул ладонью по столу заметно опьяневший хозяин. – Сходи скотину посмотри!

– Да што ее смотреть! А ты, енто, не пей боле!

– Кто пьян да умен, два угодья в ём! – заулыбался Александрович.

– Ох… – махнула рукой супруга и вышла.

– И что дальше? – замирая, спросил Олег, хотя и знал конец истории.

– А? – повернулся к нему Клобук и захлопал веками, будто очнувшись от морока. – Ну… Эт-та… Да, вышел я из юрты, только на пояс новую саблю нацепил, да хлопнулся оземь без чувств. Ребята думали, что дух испустил, а у меня, того, обморок. Ну, Алешка меня поперек седла да к нашим обозам. Там лекарь какую-то траву чудодейственную пожевал, на рану мне наложил, тряпицей обмотал, после я в телеге бредил, затем уж в Нижнем отлеживался. Алешка, значит, про меня Симеону Михайловичу рассказал, тот – Василию Кирдяпе, а последний – отцу. Как я выздоровел, призвал меня к себе Митрий Кстиныч и молвил: «А правду бают, што ты скакал по полю Куликову, аки ветер, и разил ворогов беспощадно, будто молнией, а когда конь под тобою пал, пешим четверых бесерменов зарубил, руки лишился, сунул ее в огонь, как римский герой, а напоследок мурзу заколол?» «Ну, – отвечаю, – сколько я их на коне порубил, не считал, уж больно все быстро шло-вертелось. И убил, альбо токмо ранил – в бою не видно. А вот когда Бедокур пал, да, набежали вороги. Только бесерменов явилось трое, четвертым оказался латинянин с арбалетом, я ему в горло нож метнул. Из татар одного мой друг Алешка кончил, чем меня и спас. А уж про мурзу хвалиться и вовсе нечем – он и так уж при издыхании находился, лишь от земных мук просил ослобонить себя, я ему и помог». «Вот это кметь! – воскликнул князь. – Сослужи мне службу, прошу! С бранным опытом мало у меня людей, а ты еще и герой! Назначаю тебя воеводою строящейся на Суре Поганой заставы! Тебе и честь, и почет, и жалование! А как укрепления понастроишь да службу наладишь, женю тебя на дочке боярской!» Ну, так я здесь и оказалси…

– А как дочка боярская? – с замиранием сердца задал вопрос Олег.

– А зачем нам боярская? – засмеялся Клобук. – Я осенью себе другую присмотрел. Рода простого, но красавица! Я ж говорю – церкву закончим, поеду свататься.

– Возьми меня с собой! – попросил мальчишка. – Ни разу в Нижнем не был!

– Возьму, – согласно кивнул Андрюха. – Если тятька разрешит.

– Езжай, – промычал Александрович. – Все одно уже от рук отбился. Ратник… – хозяина качнуло, он схватился за стол.

– Иван! – строго произнес гость. – Давай, почивать ложись.

– Чичас, тут ишшо есть… Вот допью…

– Давай, давай, не рассусоливай! – воевода поднял плотника с лавки, опустил его руку себе на плечо и понес за печь на топчан.

неожиданно запел Александрович.

Клобук уложил его, укрыл одеялом, отец повернулся к стене и сразу захрапел.

Мальчишка выскочил за матерью – та болтала у плетня с соседкой.

– Мамо! – позвал он. – Батя спит!

– Ой, ну слава те, Господи, – перекрестилась Евдокия, попрощалась с подругой и вернулась домой. Младший Белый Лоб остался во дворе. Небо серело, на нем уже начинали зажигаться звезды. До лета неблизко, дул зябкий ветер. Он поежился, потер себе плечи. Да… Нож метнуть, на саблях сражаться – понятно, хоть и страшно. Но руку в огонь, или добить беззащитного… Это тебе не в древесину клинком тыкать, а в живую плоть… Возмог бы Олег так? Ох, да не приведи Христос! Пусть забавы забавами и останутся.

На крыльцо вышел Андрюха, широко зевнул.

– Я провожу тебя, а? – спросил у него младший товарищ.

– Что я, девица – провожать? Вот удумал! – рассердился княжеский кметь.

– Не девица, но во хмелю, – возразил плотницкий сын.

– Был бы во хмелю, уже бы на полу валялся. Я еще столько же выпить смогу! Только незачем.

– Правильно.

– Правильно. Только ты, енто, не приходи завтра. Я буду отсыпаться.

– Хозяин – боярин.

– Ну да. Тятька тебе ухи теперича драть не будет, – утвердительно произнес Андрюха и вскинул кверху голову. – Ни облака… Коль дож вскоре не пойдеть, капусту и лук вручную поливать придетси.

– Река рядом, польем! Знаешь, а у меня мысля такая – чтоб без дела не сидеть, давай древодели тебе за отдельную плату по защитным стенам колышки острием наружу вобьют?

– Как это? – не понял воевода.

– А так. Я с батей поговорю – вот увидишь, получится. По всем стенам в полсажени друг от друга будут узкие закаленные колья торчать. Полезет ворог на стену – и сразу брюхо себе вспорет.

– Ну, Олежка, – воевода снова потрепал его за вихры, – ты – точно талан. Завтра все вместе будем баять… Ну и вкусные у твоей мамани пироги!

– Да, руки у нее на сей счет – золотые.

– Да у вас, Белых Лбов, – гость опять широко зевнул, – у всех они золотые… Почивать… Немедля почивать…

Он хлопнул мальчишку по плечу и не слишком твердой походкой пошел к себе.

донеслось до плотницкого сына из-за домов – зацепила, видать, кметя песня.

Пацан сбегал в нужник, по дороге обратно в избу ополоснул у рукомоя лицо, вернулся, лег на топчан, зажег лучину.

Затем осторожно взял в руки свое главное сокровище – греческое, времен Константина IV Погоната, Священное Писание – и стал читать.

– Олег, – раздался из-за печи мамкин голос. – Спи ты, што ли?

– Я скоро, – сказал он, – Книгу Пророка Иезекииля почитаю чуть, и все.

Но только Иехония сдал Навуходоносору Иерусалим, только тот вывез сокровища дома Господня и дома царского, как нещадно начали слипаться глаза и ослабели члены. Он лишь успел отложить увесистый том в сторону и задуть огонь, как сразу провалился в беспамятный сон.

 

V

Сотник пихнул Айдара ногой – стемнело. Тот вскочил, сразу схватился за саблю, но посмотрел на командира узкими глазками на опухшем ото сна лице и довольно ощерился.

– Пора?

– Сначала коней подготовим.

Боец отвернулся, помочился, еле слышно присвистнул, кони навострили уши и начали взбираться наверх.

– Кольчугу надевать? – спросил Айдар.

– Не надо. Нам на скалу лезть. И тяжело будет, и звенеть нельзя. Обмотай коням копыта тряпками.

– Угу, – старый товарищ достал из притороченных к седлам мешков грязные лоскуты. Он умело перевязал ноги всем скакунам, арактырец ему помог. Вокруг скалы небольшой лес, надо бесшумно подъехать к нему, спрятать в листве коней, найти тропу на вершину, неслышно взобраться и перерезать стражу. Прошлогодний пленник говорил, что всего там должно быть четверо воинов. Значит, двое спят, двое таращатся в темноту. Хотя почему таращатся? Или пьют хмельное, или в кости играют – это же урусуты! Но правильно считать, что никто не спит, и им нужно быстро убить четверых опытных нукеров. Вот такая задача.

Сначала двигались рысью, затем аятом, затем шагом. Хорошо, что ночь безлунная. Ну, а заметили бы их – ну и что? Мало конников в степи? Это же не войско? Без луков, без копий – так приказал Айдару Туглай – зачем их бояться?

У края рощи спешились. Рядом медленно текла Сура, на другом берегу виднелись очертания защитных стен засеки. До рассвета оставалось часа три – как раз самое сонное время. Коней завели в чащу, прямо на расправу комарью. Сердце кровью обливалось – а что делать? Если не привязать, уйдут вдруг в поле, увидят противники, поднимут тревогу… За остальных он оставался спокоен, но Казар – такой горячий! В бою очень хорош, но на отдыхе не слушается, все по-своему делает!

Животных привязали на самые длинные арканы – вдруг хозяев убьют, будут пастись несколько дней, пока всю траву и листву с деревьев вокруг себя не выедят. А там, глядишь, и Наиль подоспеет.

Неслышно ступая мягкими ичигами, пошли тихонько через лесок – лишь бы ветка не хрустнула. Но ветка – это может быть и зверь, зачем обязательно монгол? Добрались к подножью горы спокойно, только Айдар оцарапал себе лицо колючим кустом до крови, но ни звука не проронил. Да, юз-баши знал, кого брать с собой!

Подошвы соскальзывали с мокрого мха, чувствовалась близость воды, земля была мягкой. Тропу не могли найти, подъем казался почти отвесным. Стоп. Туглай выставил руку перед грудью спутника. Наверх вели выдолбленные в камне глубокие ступени. Вот оно.

– Готов? – еле слышным шепотом спросил он товарища.

Нахмурившийся боец кивнул. Оба сняли сабли с поясов, чтобы не бряцали о скалу, просунули их под ватные бешметы, ножи сунули в ичиги, сотник взялся рукой за одну выемку – не влажная, не скользкая – отлично. Как ящерицы, поползли вверх. Арактырец не спешил: выпадет камень из-под ноги – быть беде. Обошлось. Перед самым верхом прислушался. Голосов не слышалось – только внизу пыхтел Айдар. Снял шапку, еле-еле, чуть-чуть приподнялся на цыпочках, одним глазком посмотрел на стражу.

Верхушка горы, видимо, снималась вручную – кто-то долго долбил породу. В центре, опираясь друг на друга, вертикально стояли сосновые бревна, под которыми навалили хворост и сухой мох. Вся эта пища для огня укрывалась добротным навесом, защищающим ее от дождя. Умело устроено – одна искра, и полыхать будет так, что и из Москвы увидят, не то, что из Нижнего. На деревянной перекладине висел огромный плоский кусок железа, рядом стояла прислоненная к опоре кувалда. Потом шел еще один навес, под которым сопели три воина, укрывшись кудрявыми овчинами, еще дальше навалили строительный лес – неужели собрались еще и стены ставить? Непостижимо! В стороне, справа, удобно пристроившись меж двух бревен, схватившись за копье, сидел четвертый боец. По его сгорбленной спине Туглай понял, что он если и не спит, то глубоко дремлет.

Юз-баши медленно залез на площадку и остался лежать, прилипнув к земле. Когда к нему подобрался напарник, он прошептал ему на ухо:

– Тому, с копьем, перережешь глотку. Ножом! Так, чтоб ни звука! Сначала смотришь на меня. Как только я встану, режь!

Айдар кивнул и отполз.

Туглай гуськом, переваливаясь, направился к спящим. Посередине лежал невероятно большой человек с густой бородой, если такой проснется до того, как холодная сталь вонзится ему в грудь, будет очень плохо. По правую руку от него, то с рокотом, то переливами, храпел ратник обычного телосложения с редеющими на голове волосами, а по левую, только что не слюни пуская, посвистывал юнец с бледной полупрозрачной кожей. Этого можно вообще не опасаться.

Сотник присмотрелся к здоровяку – есть кольчуга на нем, нет? А, нет – одна рубаха. Посчитал, что после тревоги успеет в нее облачиться. Твоя ошибка, воин!

Вынул нож, повернулся к помощнику – тот внимательно всматривался в сторону командира. Выпрямился, махнул рукой – давай! – и прыгнул на старшего, с лету вонзив ему лезвие в сердце, и навалился всем телом сверху, чтобы клинок вошел до перекрестья. Тот только выдохнул струей крови. Лысеющий мужичок вскочил, но так, очевидно, ничего и не понял спросонья – арактырец выхватил саблю и следующим махом разрубил ему череп надвое. Когда юз-баши повернулся, третий урусут щупал землю рукой, ища оружие, но у Туглая глаза уже несколько часов, как привыкли к темноте – свой окровавленный клинок он воткнул молодому воину точно в горло. Тот похрипел чуть-чуть, и затих.

– Я думал, будет труднее! – крикнул, расплываясь в улыбке, старый товарищ, отталкивая труп так и не успевшего проснуться копьеносца.

– А я не думал, – ответил Туглай. – Хотя бы собак завели, не знаю. Сторожа! Осмотри их, если найдешь на поясах кошели, снимай. Больше ничего не бери. Дальше: спускайся вниз, оставляй одного Казара, других коней забирай и иди к сотне. Как можно быстрей. Коней не жалей, как всегда, пересаживайся с одного на другой, спеши. Наилю скажешь, что встретимся в тридцати полетах стрелы ниже по течению реки. Жду его там к сегодняшнему вечеру. Переправимся ночью, с ходу возьмем селение.

– Зачем ниже по течению? Вода еще дальше унесет – как до заставы добираться будем?

– Дурак! А если кого-то утянет, и он прямо к урусутам приплывет? Подумал?

– Не-ет! – хлопнул себя по лбу помощник.

– Давай, торопись! А я посплю до утра, пока время есть. Не сорвись, когда будешь спускаться.

– Постараюсь…

Арактырец снял с трупов овчинные шкуры, подошел к спуску. Он решил спать именно на этом месте, с которого все хорошо видно – вдруг наверх станут забираться соратники убитых, кто знает, как они тут часто меняются? Улегся, укутался и, начиная дремать, смотрел, как ободравший трупы Айдар лезет по ступеням обратно.

Когда юз-баши открыл глаза, солнце уже взошло. Он перевернулся, потер кулаками веки и взглянул на тот берег. Тут же он про себя посмеялся. Это не сторожевая гора, это лучшее место для наблюдения за крепостью! Одно дело – атаковать укрепленную заставу наудачу, не зная, как расположены защитники, где стены толще, где уже, где много воинов, где мало, другое – заранее ее изучить с такой высоты, когда всё, как на ладони!

Над селом стелился дымок из печей, мычал выгоняемый на пастбище скот, по улочкам туда-сюда сновали маленькие фигурки. Засека занимала довольно большое пространство – не пожалели нижегородцы ни сил, ни времени. Одна сторона защитной стены выходила на крутой обрыв реки – это чтобы с воды не атаковали. Понятно. Чуть ниже имелся узкий причал с тремя большими лодками. Ворота располагались с северной стороны. На южной высилась узкая башня, на самом верху которой висел колокол и виднелся человечек – еще один наблюдатель. Кочевников, видимо, ждали именно оттуда. Ну, и правильно! На углу южной и западной стен башня возведена ниже, но толще – очевидно, чтобы на ней уместить в случае чего как можно больше лучников. Умещайте. За башней шли два длинных строения, совсем непохожих на другие, и совершенно одинаковые избы, во множестве рассыпанные внутри городища. Назначение еще одной большой постройки, справа от ворот, Туглай понял быстро – это была церковь, дом христианского бога. Он бы догадался раньше, но на ней не стояли обязательные купола и кресты. Значит, ее пока не закончили.

К причалу спустились бабы с лоханями. Подоткнув юбки, полоскали в воде белье и били его вальками. Стрекотали меж собой, как птицы. Чуть поодаль на горке показалось четверо ребятишек. Спустились по тропе вниз, двое принялись удить рыбу, двое других пошли вдоль берега, затем самый маленький зачем-то полез в реку, и спустя мгновение уже дико визжал, уносимый течением. Последний мальчуган бросился за ним, схватил за волосы и потащил за собой. Бросив удочку, на крик прибежали рыбаки. Наградив незадачливого ревущего пловца тумаками и обнявшись с мокрым спасителем, все вместе поднялись по склону и скрылись за внешней стеной.

Внутри же заставы с криком и шумом на площадке у продолговатых строений собирались вооруженные люди, причем большинство выходило именно из дверей того дома, что находился слева. Так-так. Это дом, где или спит, или ест основная часть воинов! Вот куда нужно нанести главный удар! Ночью! Застать врасплох! Пока одни монголы будут резать спящих урусутов – ну как сегодня на скале, очень просто! – другие изнутри откроют главные ворота и впустят конницу! Да пусть гром и молнии падут Туглаю на голову, если при такой разведке он потеряет больше пятерых людей! А то и троих.

Пока солнце не встало в зените, арактырец наблюдал за жизнью городка. Изучил каждое свободное пространство, все улицы, рассчитал, как распределить бойцов, куда направить самых отчаянных головорезов, где поставить засаду для возможных урусутских беглецов, где расположены амбары, в которых, вероятно, хранится сено, которое может вспыхнуть в первую очередь. Вторая длинная постройка, как он понял – конюшня. Следил очень внимательно, только раз отполз попить найденной у мертвецов воды и пожевать свой курт. Холодную телятину и свиное сало покойников аккуратно завернул в суму – надо взять с собой, пригодится, если голод прижмет.

После полудня он разрешил себе еще поспать, с запасом на ночь – заслужил. Да и секретов у засеки не осталось. Не больше трех десятков воинов, еще столько же смердов, да если взять их тепленькими… Великий Бари’н, даруй победу своему слуге Туглаю, и он принесет тебе в жертву лучших, самых толстых и жирных баранов! Он молился, уже сомкнув веки.

К вечеру юз-баши проснулся. Не терпелось вниз – когда-нибудь Казару надоест стоять, и он начнет звать хозяина. Наконец, стемнело. Только бы смена проводилась завтра! Внутри он уже готовился к тому, чтобы запустить наверх четверых урусутов, но справился бы он с ними – вопрос. А раз никого не появилось, так и не будет – не станут же они ночью меняться? Значит, сторожили здесь по два-три, а то и дольше, дня.

Уже не боясь звона оружия о камни, надел саблю, аккуратно сполз вниз. Задрав голову, посмотрел на темный силуэт вершины скалы на звездном небе. Да, сорваться с такой кручи – верная смерть. Раздвигая рукой ветки, пошел через лесок. Увидев хозяина, Казар хотел сначала возмущенно заржать, но сотник обнял его за шею и, шепча ласковые слова, погладил. Затем обтер ему морду, стряхнув с терпеливого животного кровососов – комаров, слепней и мух, удалил с крупа пауков, прочих насекомых конь сгонял хвостом. Побыстрее вывел его на простор, дал пожевать черствую – все одно лакомство – лепешку, вскочил в седло с высокими луками, сжал бока скакуна пятками, направил в степь. Сначала шел шагом, точно по линии между скалой и селением – мало ли, углядят что в темноте, пусть им будет закрыт обзор. Затем, отъехав на безопасное расстояние, ускорил четвероногого друга и поскакал вниз по течению.

Вскоре уже видел разъезд Кекина и Очирбата – они так радовались арактырцу, будто вечность его не видели. Наиль молодец, хоть и имел приказ в бой не вмешиваться, все сделал правильно – воины уже оголились, снаряжение затянули в кожаные мешки, наделали жердей из хвороста и камышовых связок для переправы. Туглай собрал десятников, уселись в кружок, рядом пристроился Илыгмышев нукер, юз-баши взял в руки прут и при бледном свете зажженной ветки принялся чертить на влажном песке схему заставы.

– Я иду первым, – сказал он. – Со мной – десятки Гасана, Айдара и Тучака. Копыта коней обматываем, двигаемся шагом. Стены обходим за два полета стрелы. Затем здесь, – он взрыхлил песок, – коней оставляем, берем кошки и бежим пешими. У стен разделяемся. Тут, – он снова указал, – ворота. Тучак со своими воинами открывает их и, если надо, держит оборону, не давая закрыть. Но считаю, что держать ее будет не от кого.

– Почему? – расстроился десятник.

– Потому что основная часть урусутских воинов спит в длинном строении у башен. Мы перелезем стену и перебьем их сонных.

– А если нас заметят и поднимут тревогу? – побеспокоился Гасан.

– Тогда, – Тулгай поднял голову, – как только зазвенит колокол, другие семь десятков его услышат. Они должны сразу, галопом, скакать к заставе – если ворота открыты, въезжать в них и резать всех без разбору.

– А как же рабы? – подал голос Назим.

– У нас не будет времени гнать их пешим ходом в Орду. Можем брать только тех, кому можем дать своих коней. Это лишь девицы и дети старше десяти лет. Хотя, думаю, дети тоже обуза.

– Ясно, ясно, – закивали десятники.

– Если кто увидит малейший огонь – тушить. Это важнее добычи. Сначала дело. Понятно?

– Понятно, понятно…

– Каждый берет боевого коня, оставшихся скакунов пусть гонят к черной скале дожидаться войска. Аяз! – крикнул он в толпу бойцов.

Никто не откликнулся.

«Аяз, Аяз!» – понеслось по рядам.

Подбежал юный мальчишка, в одной рубахе – уже приготовился к переправе. Бывалые вояки попрятали улыбки в усы.

– Аяз, – произнес Туглай. – Поведешь табун из двухсот коней к Черному Камню. Вдоль этого берега против течения. Иди медленно, не спеши. К завтрашнему полудню – раньше не надо.

– Но я хочу драться! – крикнул паренек, сжав кулаки, его губы тряслись от гнева.

– Верь, твой клинок еще не раз обагрится кровью врага! Но сейчас мой приказ – вести табун. Ты хочешь ослушаться?

– Нет, – вздохнул юнец.

– Тогда за работу, – приказал арактырец, и юн-баши пошли к своим воинам гнать их в воду. Понимая, что он не может при всех давать указания личному оглановскому нукеру, сотник взял его за руку и отвел в сторону. Наиль, как всегда, улыбался.

– Слушай, – прошептал Туглай. – Проследи, пожалуйста, чтобы при первых звуках колокола все без остатка поскакали к крепости.

– Конечно.

– А сам не спеши.

– Да, – нукер улыбнулся краем губ. – Я подъеду позже – посмотрю, что у вас получилось.

– В путь?

– В путь.

Крик и гомон потревоженных лебедей и уток не были настолько шумными, чтобы выдать. Переправились быстро – лишь два неумехи из десятка Энебиша отцепились от лошадиных грив, и течение унесло их за собой. Зная, что нельзя привлекать внимание, они не звали на помощь, но десятник сам заметил пропажу и нашел криворуких прибившимися к берегу невдалеке.

Отряхивались кони, бойцы проверяли, не намокли ли стрелы и луки – влажная тетива в битве не помощница, надевали хуяги, облачались в снаряжение, поправляли шишаки и мисюрки, выдвигали-задвигали сабли – смотрели, не попала ли в ножны вода.

Наконец, выстроились в шеренги. Копыта коней воинов выбранных десятков уже обмотали тряпками.

– А ведь скоро рассвет, – показал на едва светлеющий восточный горизонт Наиль.

– Успеем. Чо! – Туглай ударил пятками мокрого Казара, и тридцать бойцов отделились от основного отряда.

Наблюдая за селением со скалы, арактырец понял, что немногие деревья рядом с ним недавно вырубили, дабы облегчить защищающимся обзор, но на западе осталась маленькая рощица, окруженная кустарником. Сейчас, в темноте, она являлась хоть каким-то заслоном, там они и оставили коней вместе со старым Эгде. Да, он еще хорохорится и рвется в драку, но пора ему уже угомониться. Пусть успокаивает скакунов, не дает им ни ржать, ни разбегаться.

По команде, пригнувшись, быстро побежали к стене. Достигнув толстых заостренных бревен в ряд, привалились к ним спинами, чтобы отдышаться. Сотник показал направление рукой, Тучак кивнул и повел своих людей к воротам. Двадцать бойцов осторожно пошли в другую сторону. Не доходя до башни, Туглай всех остановил, и принялся делать знаки пальцами, кто с какой стороны ползет на стены. Кошки бросили одновременно – только одна не зацепилась, – дружно поползли наверх. Арактырец первым шагнул на дощатый настил, идущий вдоль всех стен. Очирбату и еще двум воинам указал на высокую башню. С другими молниеносно спустился по лестнице, через несколько мгновений небольшая толпа скопилась у входа в длинное строение.

От главных ворот донесся ужасный предсмертный крик, и как-то разом зашлись злобным лаем все собаки заставы.

– Вперед! – скомандовал Туглай и, стиснув зубы, ударил ногой незапертую дверь.

Спящих ратников резали, как волки стадо. Кровь летела брызгами, попадала на стены и на потолок. Даже те, кто успел схватиться за оружие, без доспехов являлись слабыми противниками, да и бились спросонья плохо. Доски под ногами стали скользкими. У дальней стены несколько человек, закрывшись щитами, отбивались копьями, на которые безуспешно лезли монголы. Особенно выделялся здоровый, как медведь, урусут с двойным топором. Размахивая им из стороны в сторону, он уже успел раскрошить череп Шоне и надвое разрубить Тархана.

– Стоп! – остановил сотник своих бойцов. – Назад!

Недоумевая, воины отодвинулись. Защитники крепости, тяжело дыша, с ненавистью выглядывали противников в едва проникающем в мутные окна слабом свете утренних сумерек. Юз-баши сделал знак, подчиненные выстроились в шеренгу и начали одну за другой пускать стрелы. Со стонами и проклятьями поверженные валились на пол. В «медведе» торчало около десяти стрел, но он еще дышал. Арактырец подошел, присел, взглянул в наполненные жаждой мести злые глаза и добил могучего ратника ударом ножа под подбородок.

Вдруг истерично забил колокол.

– На улицы! – грозно прокричал Туглай.

С боевым кличем «Хуррра!» – таиться уже не имелось смысла – бойцы выскочили наружу и побежали вдоль улочек, разя все на своем пути, забегая во дворы и в дома. Сотник вытер саблю и нож о холщовую рубаху мертвого урусута, вложил их в ножны, спустился с крыльца, поднял голову.

На площадке высокой сторожевой башни один враг яростно дергал язык колокола, другой тыкал в ползущего вверх Ердена копьем.

– Очирбад! – зло заревел юз-баши. Лезущий за Ерденом боец оглянулся на зов. Туглай снял с плеч лук и показал его воину. Тот радостно заулыбался – понял. Тут же съехал с покатой крыши. Выстрелили одновременно – копейщик получил две стрелы разом, но раненый Ерден уже летел вниз головой. Звонарь забил в колокол еще ожесточенней. Пусть зовет остальной отряд, пусть – грохот копыт уже раздавался внутри стен. Командир показал рукой – кончай, и Очирбад поразил урусута, после чего полез по веревке наверх – добивать и грабить неудачливого защитника крепости. Арактырец направился к воротам, тут, очевидно, у Тучака вышла заминка, раз кто-то криком скорой гибели всполошил местных псов.

Но в открытые ворота вливались конные, меж домов бегали ошалевшие жители, всадники забавлялись, рубя мужчинам головы, а женщин хватая за волосы и забрасывая на крупы лошадей. Вдоль защитной стены он пошел по вытоптанной улочке дальше, и тут увидел изумительное зрелище: в образованном двумя поставленными под углом друг к другу домами пространстве, тем самым обезопасив себя с тыла, стоял настоящий баатур и, легко обращаясь с клинком, одним-двумя ударами обездвиживал всякого, кто на него кидался. Вокруг него уже лежало семь трупов, ползли в сторону двое раненых, и это явно не являлось пределом. В отличие от своих соратников он находился в полном вооружении, доспехи, казалось, сверкали даже в слабом утреннем свете, сабля выглядела невесомой и разила быстрее молнии. Из-под крепкого шелома выбивались пряди светлых волос, глаза своей синевой походили на воды Иртыша. А какой у него был халх! Нет, что он вытворял со своим щитом! Тот словно приклеили к руке смолой – урусут вертел им и так, и сяк, и влево, и над головой, и вправо, отбивал удары, отбивал стрелы, а одного монгола краем ударил в шею, и тот, хрипя, свалился навзничь, после чего удалец без труда пронзил его насквозь и снова принял боевую стойку. На него кинулись двое – отбив очень умелый – ничего не скажешь! – выпад Худербе тупой стороной сабли, он разом поставил щит под удар Сэрея и, присев, не делая следующего замаха, полоснул первого по ногам, пока тот падал, вонзил клинок Сэрею в пах под кольчугу и, выпрямившись, двумя резким взмахами достал кадыки и стоящему бойцу, и уже лежащему. Бармица не спасла ни одного, ни второго – чудесный клинок урусута вспорол железные кольца, будто кожу на животе ягненка.

Еще два покойника. Пора вмешаться – а то так весь отряд перебьет. Но сотник не мог взгляд оторвать от волшебного воина. Это же его, Туглая способ ведения сабельного боя – обращать силу защитного удара в удар наступательный! Однако, почему его разом не осыплют стрелами? Зачем поодиночке бросаются под умелую руку? И тут он все понял. Он узнал в руках урусута легендарную саблю пропавшего на Саснак кыры знатного мамаевского вельможи Тибир-бека. Этот кавказский булат бек выкупил у царя касогов за прозрачный индийский камень размером с персик, табун из ста лошадей и пять хорасанских наложниц. Клинок клали перед покупателем поперек двух камней, и телохранители касогского властителя поочередно плясали на нем, а он не ломался. Затем царица брала свой волос и пускала его по воздуху, тот, едва коснувшись лезвия, разрезался на две половины. Его сварили из нескольких тончайших полос разных видов стали, потому он был так крепок и легок. Шел слух, что его заговорили местные шаманы, а царь касогов потом за прозрачный камень забрал у османского султана тысячу своих соплеменников, ранее уведенных в рабство. В набалдашнике сверкал рубин, на рукояти блестели самоцветы, а ножны покрывали бирюза и серебро. Так вот кто, оказывается, сразил Тибир-бека!

Тем временем на коне подъехал Наиль и, глядя на гору трупов и светловолосого удальца, раскрыл рот от удивления.

Раздался боевой клич – громадина Цырген, который мог схватить за рога быка и, закручивая их в сторону, повалить животное на землю, размахивая густо усеянной шипами палицей толщиной с ногу, кинулся на ратника. Один могучий удар пришелся по щиту, второй… Светловолосому не хватало силы одной руки, третий удар он остановил саблей, подпирая ее халхом. Монгол давил, касалось, еще миг, и защитник крепости не выдержит, но тот вдруг ударил нападающего ногой в колено, Цырген потерял равновесие и тут же получил рукоятью клинка в нос, а на шаге урусута назад лишился головы.

Ратник снова встал в боевую стойку – щит защищает почти все туловище, на голенях – поножи, над верхним краем халха злые синие глаза внимательно следят за противником, правая рука поднята вверх, чуть отведена за плечо, острие окровавленной сабли направлено вперед.

В атаку ринулся с копьем Чугте – и урусут сам кинулся навстречу, ударил древко носком ичига снизу вверх, наконечник вонзился в стену дома, а монгол неожиданно оказался с врагом лицом к лицу. Светловолосый прижал его к стене щитом, так сильно, что тот даже не мог высвободить руки, встретился взглядом с Туглаем, признал в нем главного, просунул саблю под щит, воткнул ее в живот Чугте и принялся туда-сюда поворачивать рукоять, не отрывая взора от арактырца. От воя побежденного кровь стыла в жилах, наконец он затих, обмяк, и урусут отнял щит. Тело брякнулось оземь, ратник вновь принял стойку.

– Никому не вмешиваться! – рявкнул юз-баши.

Он отдал ненужный халх ближайшему воину, снял с головы шишак, чтоб в неподходящий момент тот не сполз на глаза и не закрыл обзор. Показал свободную руку урусуту – мол, смотри, я без халха, и ты свой брось. Тот рассмеялся и повернул щит тыльной стороной. У защитника крепости отсутствовала кисть, и халх держался на руке с помощью хитроумной системы тонких ремешков, а верхний край оказался и вовсе пристегнут к опоясывающему грудь ремню особым ремнем с двумя крючками. Туглай уважительно кивнул – да, замечательные у тебя мастера. Но шелом урусут снял.

Сотник жестом показал – выходи, сразимся, не стой в углу. Тот приблизился и снова принял стойку. Монгол прошелся туда-сюда, вынул из ножен оружие, со звоном коснулся кончиком своего лезвия тибир-бековского клинка. Окружившие их воины радостно заревели и принялись стучать по щитам айбатами, палашами и буздыганами. Туглай рванулся влево, тут же качнулся вправо, подбил вверх вражескую саблю и ударил сбоку – но только стукнул о мгновенно выставленный щит. У-у, какой быстрый баатур!

Потом повторяемыми однообразными приемами арактырец, наступая, пытался выбить клинок из рук светловолосого, рассчитывая на его усталость – но куда там. Рукоять лежала в его ладони, как влитая. Сотник отступил, раздумывая, что предпринять, и едва не пропустил ответный выпад – кавказский булат звякнул о прочный наручень. Толпа вновь заревела, подбадривая командира. Да, нужна хитрость – именно так. Иначе остается только град стрел. Сблизился, – раз, раз! – лишь намекая на атаку, и вдруг подставил левое плечо – знал, что наплечник не выдержит лишь секиру. Обрадованный урусут ринулся в ловушку, поднял правую руку, открыл печень. Лопнул от удара наплечник монгола и одновременно разошлись кольчужные кольца на урусуте, но последний непостижимым образом успел качнуть корпусом, и клинок Туглая лишь взрезал кожу врага. Но так как появилась кровь, воины радостно издали победный вопль. Рано.

Юз-баши показал, что наносит колющий удар, но сместился вправо, присел над сверкнувшей над головой сталью и, поднимаясь, полоснул по ремню, на котором крепился щит. Ремень лопнул, тяжесть щита полностью оказалась на предплечье баатура. Тот замешкался лишь на миг, такой короткий, что, наверное, и муха не успела бы сделать полный мах крылышком, но ратник опустил халх, открыл грудь, и Туглай вонзил в нее саблю… И еще, и еще!

Светловолосый качнулся и упал на колени, затем пытался замахнутся клинком, но ничего не вышло. Он опрокинулся навзничь, на устах выступила кровавая пена, потом разжал пальцы, и булат Тибир-бека, переливаясь самоцветами, покатился в пыль.

Пока многоголосая толпа восторженно ревела, арактырец наклонился к поверженному и произнес:

– Ты очень храбро сражался! Ты – настоящий баатур!

Ратник криво улыбнулся и плюнул кровью Туглаю в лицо. Сотник вынул платок с бухарской вышивкой, вытерся, засунул его обратно и только потом перерезал урусуту горло.

Снял с пояса мертвеца ножны, нацепил на себя, затем поднял булат и принялся его тщательно вытирать травой. Вытер и свой клинок. Встретился взглядом с Наилем, тот показал – мол, молодец, я все видел. Арактырец кивнул.

– Берчек! – позвал он молодого воина из Тучаковского десятка. – Обдери урусута – у него отличные доспехи и исключительный халх. Сложишь в мешок и отдашь мне позже.

– Слушаюсь, – ответил боец.

Одел шишак, расправил по плечам бармицу, вложил клинки в ножны. Подумать – у него та самая сабля Тибир-бека!

– Я здесь еще не был у юго-восточного угла. Вы, все – забирайте трупы наших и несите к причалу, – развернулся и пошел вниз по улочке. Айдар и Тучак бодро засеменили следом.

Наиль шагом направил за ними коня.

 

VI

– Олег! Олег!

Плотницкий сын с трудом открыл веки. Над ним с горящей лучиной стояла маманя в рубашке и дрожала.

– Чей-то, а? Чей-то деиться? – теребила она мальчугана за плечо.

Он удивленно уставился на Евдокию и вдруг понял: заполошно бил колокол.

– Батя!!! – изо всех сил заорал пацан.

– Спить, не добудисси! – крикнула мать и зарыдала в голос.

Олежка вскочил в порты, обвязал пояс, схватил со стола кувшин, помчался к печи и вылил его на отца.

– М-м-м-ба!.. – заревел тот и сел на топчан. – Что творите, бесы?!

– Колокол на веже! – закричал младший. – Вороги у ворот! Всем на стены надоть!

– Ох-хо-хоюшки! – завыл батяня и принялся наматывать онучи.

– Времени нет! – крикнул Олежка, выругался, схватил свой топорик и выскочил наружу босым. Утро едва разгорелось. На стенах не стояло никого! Только на хорошо видной отовсюду башне истошно бил в колокол дружинник, еще один рядом тыкал копьем в маленькую черную фигурку, ползущую наверх. Фигурка сорвалась и упала. Тут же в копейщика вонзились две стрелы. Затем сразили и звонаря. Со всех сторон неслись крики. Из-за дальнего в конце улицы дома показался низкорослый кривоногий человек в шеломе с кистью, в кольчуге с пластинами на плечах и груди. На круглом лице хищно сверкали узкие глаза. В правой руке он держал окровавленную саблю, левой тащил за волосы визжащую Настасью, молодую жонку дружинника Дорофея. Встретившись взглядом с мальчишкой, человек захохотал и потряс оружием.

Плотницкий сын рванул обратно.

– Бесермены! – закричал он с порога. – Бесермены на улицах!

– У-у-у!.. – завыла мать.

– В погреб! – отец схватил топор, затем вытолкнул мать наружу. – В погреб хорониться!

Втроем они выскочили из двери, забежали за дом во двор, батяня открыл крышку, крикнул:

– Олег, сено дай, вход засыплю!

Мальчишка кинулся в хлев, там жалобно мычала корова, схватил, сколько смог в охапку, сухой соломы и побежал, по дороге ее рассыпая. Матушка уже спускалась по земляным ступеням. Поняв замысел отца, он закричал на батяню:

– А ты как же?!

– Лезь, ядрена мать! – заорал тот в ответ.

Не успели.

Во двор зашел татарин и ощерился. Он молча смотрел на Белых Лбов и играл обнаженной саблей.

– Чичас, сынок, чичас… – бормотал старший и разбрасывал солому вокруг входа. – Ты полезай, я и крышку забросаю…

У пацана вдруг полились слезы.

Ордынец что-то гортанно выкрикнул.

– Батя… – простонал Олег.

– Я справлюсь, полезай!

Сын ступил в яму, Иван выхватил топор и с криком кинулся на бесермена. Тот ловко увернулся от маха, вонзил саблю древоделе в бок, потом для верности следующим толчком вогнал ее еще глубже и повернул, насколько смог, вокруг оси. Будто намеренно показывая отца сыну, ворог, не вынимая клинок, сделал шаг в сторону, отчего батяня оказался лицом к Олежке. На губах показалась кровь, недвижимые глаза были уже мертвы.

– А-а-а! – не помня себя, бросился мальчишка на убийцу. Тот не успел вытащить саблю и ударил отрока кулаком свободной руки, снизу вверх. Удар пришелся в висок, плотницкий сын упал на спину, топорик больно надавил на позвоночник.

Ужасающий вопль раздался из погреба. В нем соединилось все – и плач по погибшему мужу, и осознание неизбежной смерти и своей, и сына. Татарин, распознав женский голос, заулыбался, выдернул клинок из трупа и зашагал к погребу.

Олег сквозь слезы видел, как окровавленное тело отца упало на землю, как мать вышла наружу, и как сменилась гримаса на лице разбойника с радостной на сердитую – это он увидел маманин огромный живот. Пробормотав бесерменские проклятья, тать вонзил клинок прямо в него и начал вырезать плод из чрева.

Слезы вдруг высохли.

Олег поднялся, взял топорик, прицелился, размахнулся и метнул его. Лезвие воткнулось ордынцу чуть ниже затылка, а сила броска оказалась такова, что топор вошел до основания. Ворог повалился на мать, и два трупа легли рядом. Мальчик не думал ни о чем, он не хотел думать, он не хотел смотреть. Но он подошел к отцу, закрыл ему вежды, снял дедовский крест и повесил на себя, он подошел к матери, закрыл вежды ей, он вынул топорик, вытер его от крови соломой, засунул за спину за пояс, вытащил из мамани татарскую саблю, ее вытирать не стал – она звала новую кровь. На улице бесчинствовали ордынцы, он направился в другую сторону. Перелез через плетень к соседям, спрыгнул на землю, и сразу нога поехала на чем-то склизком. Он опустил глаза и увидел разрубленное надвое тело Митрошки. Внутренности вывалились на траву. Невдалеке лежал труп Васятки – видно, тот пытался побежать, когда сабля отсекла ему голову – так он лежал, вытянув вперед руки, а перед ними находилась голова. Казалось, Вася хотел ее взять и вернуть на место. Из-за амбара раздался визг. Олег забежал за угол – татарин, спиной к нему, держал лежащую Анфиску одной рукой, а другой задирал ей рубашку – рвал так, что в стороны летели лоскуты. Рядом, прислонившись к амбарной стене, сидел Тимофей – будто присел отдохнуть. Только недвижимый взгляд был направлен в небо, а в груди зияла красная дыра.

Олег на бегу приноровился, пристроился к новому оружию, и одним махом снес разбойнику голову. Она гулко стукнулась о стену, упала на землю и, разбрызгивая кровь, откатилась в сторону. Тело татя опрокинулось на спину. Анфиска не переставала кричать. Мальчишка пытался взять ее за плечо, она начала царапать ему руку.

– Анфиса! – проорал он ей прямо в ухо.

Девушка посмотрела на него взглядом сумасшедшей.

– Беги в наш погреб! Крышку закрой за собой! И сначала трупы ближе подтяни! Тогда не найдут! – кричал древоделя. – До вечера не вылезай! Потом иди в Курмыш – до Нижнего пешей не доберешься! Давай, беги! Ну!

Она вдруг кивнула, вскочила и понеслась в соседский двор.

Олег подержал саблю на весу с закрытыми глазами, поводил клинком вправо-влево, осмотрел ручку – удобная, ничего не скажешь. Деревянную основу сначала обмотали проволокой, затем обтянули кожей – с ладони не соскользнет, как ни руби.

Вышел за ворота – трое бесерменов, сидя на корточках, раздевали трупы двоих дружинников. В отдалении стояли еще несколько ворогов, лаяли на своем наречии. Увидев Олежку с окровавленной саблей, один из татар показал на него пальцем и захохотал. Другие тоже схватились за животы. Те, что грабили мертвецов, обернулись, заулыбались, но даже не попытались встать.

А зря.

Как можно меньше движений – это юный ратник запомнил хорошо. Отточенный клинок, принесший смерть отцу и матери, со свистом отсек голову ближайшему татю и взрезал бедра начавшему вставать второму. У того отсутствовали сабля и щит, удобней всего следующим ударом было бить его в живот, только Олег боялся, что лезвие застрянет. Не застряло. Как и обещал воевода, кольчужные кольца лопнули и разошлись. Третий, без щита и мисюрки, успел выхватить оружие, пацан принял удар на заставу и сразу, снизу вверх, полоснул разбойнику острием по лицу – попал по глазу. Татарин взвизгнул, отпрянул, опустил от неожиданности саблю, Олег одновременно с шагом вперед повернул в воздухе ушедший ввысь клинок и опустил его на неприкрытую броней шею, потягивая на себя – сабля дошла ворогу до груди, и древоделя, не останавливая движения, выдернул ее.

От кучки уже отделился еще один, орал на бегу, поднимая над головой оружие. Мальчишка шагнул вправо, давая разрубленному трупу упасть, выставил вперед левое плечо, и как только очередной противник с ним сблизился, резко присел на разъехавшихся в стороны ногах, одновременно перебросив клинок из правой руки в левую и сделав движение острием снизу вверх. Можно сказать, татарин сам на саблю наткнулся – она вонзилась ему в живот. Плотницкий сын хотел ее уже вытащить, но краем глаза заметил, как другой ворог, теперь не пытаясь подойти, натягивает лук со стрелой. Мальчишка ухватился за рукоять обеими руками и сдвинул хрипящего бесермена на полсажени в сторону, из-за чего стрела попала тому в спину. Белый Лоб сразу отпустил саблю, выхватил из-за спины топорик и швырнул его в стрелка. Лучник даже успел взяться рукой за топорище, но поздно – из горла несколькими струями била кровь, он сначала упал на колени, затем завалился набок, несколько раз дернулись ноги, и тело затихло.

Ор стоял сильный, несколько татар тоже схватились за луки, Олежка понял, что жить осталось несколько мгновений, и вдруг властный начальственный крик перекрыл прочие голоса. Из уже сгущавшейся все более и более толпы вышел широкоплечий воин с грудью колесом, поднял руку, и все замолчали.

У него доспехи казались во много крат дороже и лучше, чем у других. Поверх короткой черной кольчуги шел халат с прикрепленными золочеными наплечниками, причем один был разрублен. На груди сверкал золоченый круг. Покрытые серебром продолговатые пластины на кольчужных рукавах защищали руки. На них красовались какие-то выбитые надписи – Олег понимал, что это долгая и кропотливая работа. С кончика купольного шлема с носовой стрелкой спадала тонкая кисточка. Кольчужная бармица защищала уши и шею. На широком золоченом поясе справа висела кожаная черно-желтая тула со стрелами, слева – сразу две сабли, на одной из них плотницкий сын узрел самоцветы на рукояти и с болью узнал булат Клобука. Если и Андрей не уберегся, значит, младший Белый Лоб сейчас сражается последним.

Татарин смотрел ему в глаза и почему-то улыбался. Не отводя взгляда, пацан сделал шаг назад, взялся за саблю, вынул ее из омертвевшего тела и два раза махнул клинком перед собой – мол, хочешь, иди, побьемся – кто кого!

Но ордынец не захотел биться. К нему вдруг подлетел невысокий короткошеий воин и принялся в чем-то горячо убеждать на своем наречии. Главный только качал головой и изредка возражал. Потом он твердо проговорил тому что-то в лицо и посмотрел на Олега. Мальчуган встал с оружием наизготовку. Татарин опять заулыбался и показал в сторону – отойди, мол, от кучки трупов. Ну, мальчишка отошел. Татарин показал – дальше. Олег сделал еще три шага, толпа откатилась назад. Вокруг юного ратника образовался круг. Он вдруг понял, что они хотят – устроить поединок! Еще не наглумились, пожелали скоморошье представленье посмотреть! Ну, будут вам скоморохи! Сколько он сегодня ворогов на тот свет отправил – семерых? Восьмой будет на закуску. Хоть и крепок, боров, но что-нибудь да удумаем! Как-то само собой выскочило изнутри:

– Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй мя! Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй мя!

– Хо! – крикнул бесермен-карла и выхватил короткую, по росту, саблю левой рукой.

«А вот с левшой я-то и не бился!» – мелькнула в голове боязливая мысль…

 

VII

Туглай, довольно улыбаясь, шагал по улочке урусутского селения, изредка на ходу давая указания. Резня заканчивалась, воины тащили из домов скупую добычу, почти плюясь от обиды – не набег, а какая-то пустая трата времени, даже в церкви не нашлось ни золотых, ни серебряных окладов икон, подсвечников, чаш, крестов. Тут и там раздавались женские крики – казалось, на пределе человеческих сил. Навстречу из кустов выбежал седовласый длиннобородый старик с безумными глазами и с торчащими в спине стрелами, с залитой кровью льняной рубахой, сотник поставил ему подножку, тот упал в траву, идущие следом Айдар и Тучак его добили – уже из-за спины арактырец услышал предсмертные хрипы.

В месте, где улочка раздваивалась и свободного пространства имелось больше, стояли кучкой бойцы десятка Гасана и оживленно болтали – слишком легкая победа, ни устать, ни озлобиться, ни войти в жестокий раж битвы никто не успел. Трое воинов обдирали лежащие на земле два трупа урусутских дружинников.

Из ворот ближайшего терема вышел угрюмый крепко сбитый подросток, в заляпанной кровью рубахе, с белым, как снег, лицом. За собой он волочил монгольскую саблю. Увидев его, все заржали, как кони. Тоскливые глаза мальчишки вдруг стали прозрачными, будто вода в скальном бурнаке, на ладонях, обхвативших рукоятку клинка, вздулись жилы.

Взмах – и упала голова с плеч молодого Ильшата, второй – и взрезан живот опытному Аюпу. Отбив неуклюжий выпад добряка Магсума, юный урусут снизу «внутренним ударом» лишил его глаза и, тут же повернув вверху кистью лезвие вниз, «протягивающим ударом» рассек своего противника от шеи до груди.

Юз-баши опешил. Опять его, Туглая, прием! У-у-ух, какой баатур! Настоящий баатур! А ты, Магсум, сам виноват – зачем шлем на вражеской земле снял? Пока не дома в степи, жди беды со всех сторон – а так, гляди, и помогла бы бармица…

Пока эти мысли проносились в голове командира, из кучки Гасановского подразделения отделился известный забияка и драчун Юлдаш, не пропускавший ни одной стычки, и с гортанным криком занес оружие над собой – казалось, он сейчас разделит подростка на две половины, не иначе. Но тот сделал что-то вообще невообразимое: приседая, перекинул клинок из одной руки в другую, и пока вражеский палаш свистел у него над головой, воткнул лезвие в противника – да как! – чуть ли не до половины.

«Пленить и мамлюкам в Египет на Кафском рынке продать! Это же мешок денег! За такое чудо сколько угодно отдадут!» – мелькнула в голове алчная мысль.

Тут он в мгновение мог лишиться возможного приработка – посражавшийся и за Урус-хана, и за Мамая ветеран всех возможных для двадцативосьмилетнего мужчины войн известный стрелок Юзим, попадающий с семидесяти шагов в голову бегущего суслика, схватил лук. Однако, он сделал самый обидный промах в своей жизни – мальчишка заслонился телом поверженного Юлдаша, а потом вдруг пустил выхваченный из-за спины топорик прямо в горло знаменитому лучнику. Тот, сипя, завалился набок и задергал ногами. Почти все воины с криками схватились за свои луки.

– Стоять! – властно крикнул Туглай, подняв руку и сделав шаг вперед. – Теперь это мой раб! Я запрещаю его убивать!

Бойцы забрюзжали, но опустили руки. Сотник внимательно разглядывал урусута. Взгляды встретились. Тот выдернул клинок из трупа Юлдаша и повел им из стороны в сторону, знаком приглашая на бой. Ну, смельчак!

С перекошенным лицом подлетел коротышка Раиль.

– У него сабля моего брата! – утробно зарычал он. – Обезглавленное тело Сабира лежит во дворе ближайшего дома! Это не человек, это джинн! Может быть, воплощение самого Иблиса! Дай мне убить его!

Воины одобрительно загудели. Почувствовав поддержку, Раиль продолжил:

– Разреши прирезать волчонка! В него вселился шайтан – дети так не сражаются! Если заберем его с собой – у нас будут несчастья! Давай убьем неверного!

Горячность новообращенных последователей Махаммада всегда раздражала Туглая. Бывших мамаевских подданных, конечно, не выгонишь из Орды, еще хан Узбек насадил в улусе Джучи ислам, и теперь на левом берегу Итиля проповедников больше, чем воинов – вот и замутили разум боевому соратнику. Ты веришь в Аллаха, а не в чистое небо, мать-землю, добрую душу «кут» и злую «орэк» – ну и на здоровье! Тебе, что, мешают?

– Я тоже «неверный», – сказал он.

– Это другое! Ты монгол, язычник! Ты еще можешь ступить на праведный путь! А он – христианин!

– Раиль, – спокойно ответил сотник, – я не веду богословские споры. Не мое право судить, кто грешен, а кто праведен. Но мои предки веровали в Тэнгер, а я уважаю своих предков.

– А я, что, не уважаю своих предков?!

– Я не об этом. Я о том, что мне все равно, христианин этот мальчишка, или мачинец. Но ты храбро сражался со мной в битве у Сейхуна, у Хаджитархана твой щит остановил пущенную в мою спину стрелу джэте – я не могу запретить тебе отомстить за смерть родственника. Однако, если ты не сможешь его сразить, – тут он повернулся к все прибывавшим и прибывавшим воинам, – больше никто не посмеет попытаться убить урусута!

– Да, да! – послышалось с разных сторон. – Давай, Раиль! Прирежь шакаленка!

Туглай встретился глазами с подростком, улыбнулся и показал ему рукой, раз, другой – отойди в сторону, освободи место для поединка. Тот понял. С трех сторон света стояли шеренги ожидающих развлечения воинов, и только с четвертой урусута защищал забор.

Коротышка Раиль, бившийся в сотне бок о бок с арактырцем уже три года, имел хорошее для воина качество – отсутствие трусости. Но эта храбрость была храбростью больной бешенством лисицы, которая могла кинуться и на буйвола, не заботясь о том, чтобы не оказаться насаженной на его рога. Два удара не нужны там, где достаточно одного, в схватке главное – обезопасить свою жизнь и только потом постараться забрать чужую. Петушиные прыжки или медвежьи замахи – вещи непрактичные. Опешивший от напора монгола юнец только отбивался и даже отступил к забору, но постепенно что-то начал понимать – его сабля сначала со звоном скользнула по шлему врага, а затем оставила заметную вмятину на панцире. Изумленный Раиль отскочил назад, толпа охнула.

Туглаю понравилось, что подросток держит оружие перед собой, подняв рукоять чуть выше точек возможного соприкосновения клинков – не хочет, чтобы сабля противника, соскользнув вниз, отрезала ему пальцы. Умный мальчишка! И кто научил? Не тот ли беловолосый бааутур? Да, точно – одни и те же приемы, тот же стиль!

Но урусут устал – если монгол резал смердов и спящих дружинников, то юный боец уже разложил на земле несколько бывалых воинов. Пот лил с него ручьем, попадал в глаза, подросток жмурился, отирал рукавом лицо, пошатывался и тяжело дышал.

Подбадриваемый друзьями, Раиль кинулся в новую атаку – теперь его план почти сработал – парнишка уклонился недостаточно резко, и наточенное лезвие вспороло ему щеку – сотник увидел кровь и белые зубы сквозь образовавшуюся рану. Зрители обрадовано заревели, их старый товарищ бросился добивать юного наглеца, прижал к забору, занес руку для, казалось, последнего, колющего удара и вдруг остановился, как вкопанный, опустив руки, полностью закрыв своим телом мальчишку. Пока другие недоумевали, Туглай сразу понял, в чем дело. Ай да волчонок!

С головы Раиля сполз шишак и повис на бармице – толпа выдохнула. Из макушки торчал окровавленный кончик Сабировской сабли. Мальчуган выполнил единственно возможный в его положении удар – снизу вверх. Острие вошло под подбородок и проткнуло мозг нападавшего насквозь.

«Деньги! – радовался юз-баши. – Хорошие деньги!»

Пот застилал глаза, рот наполнила кровь, дрожащие от напряжения пальцы судорожно сжимали черен сабли.

«Почему они молчат? – думал Олежка. – Почему не кидаются толпой убивать? Или не пускают стрелы?»

Он вытащил клинок, и труп коротышки грохнулся в пыль. Ноги в черных ичигах согнулись в коленях, руки раскинулись в стороны, застывший взгляд удивленно рассматривал безоблачное небо.

Главный бесермен непонятно чему радовался – он широко улыбался, а круглое лицо радужно цвело. Плотницкий сын пытался глядеть ему в глаза с ножевым разрезом прямо, но не выдержал и опустил взгляд, который упал на ноги погибшего ордынца. Тут в голове пронеслась догадка: бывший противник – левша, значит, засапожник у него в левом ичиге, как раз под Олежкиной рукой!

Он присел, стащил с мертвяка правый сапог и натянул себе на ногу. Бесермены показывали на него друг другу пальцами, верещали и хохотали. Только один, с чеканом, проорал что-то злое, но его быстро заткнули. Юный ратник взялся за второй сапог, но тащить на себя не стал, только просунул руку за голенище, нащупал рукоятку – есть! Он резко выпрямился и из последних оставшихся сил без замаха метнул нож прямо в улыбающуюся харю напротив.

Но засапожник подвел Олега – его клинок был по-восточному изогнут, о чем пацан заранее помыслить не мог, и кинжал просвистел в пальце от левого виска главаря, глухо ткнувшись в защитную стену засеки у того за спиной.

Ордынец побледнел, выхватил одну из сабель, древоделя, в свою очередь, поднял свое, влажное от крови, оружие, но бесермен вдруг пальцем показал на его ноги – одну босую, другую – обутую в сапог, и принялся хохотать. Подручные захрюкали за ним. Но веселились недолго.

Сурово сдвинув брови и оскалив пасть, начальник рявкнул:

– Алыб барын!

Олег сделал шаг вперед, но тут на его плечи, прижав руки к туловищу, упал аркан, а ноги туго оплел ременной кнут с тяжелым завершением. Кнут дернули на себя, и он повалился наземь. Главарь подошел ближе, поставил ему ногу в сверкающем хромовом ичиге на шею и принялся душить, сквозь зубы бросая бесерменские проклятья. Когда у плотницкого сына уже начали закатываться глаза, татарин снял ногу, отвернулся и вновь пролаял какой-то приказ.

Олега принялись умело вязать веревками – и руки скрепили, и ноги. Знали, видно, бесы, что по своей воле он никуда не пойдет. Сапог стянули обратно – самим пригодится. Двое ворогов, схватившись за завязь, потащили его к воротам. На улицах повсюду лежали трупы детей, стариков, взрослых женщин и мужчин.

Скоро его выволокли за стены и бросили в круг возле хилого кустарника к плачущим девицам. Всего их сидело шестеро, от тринадцати до шестнадцати лет: Окулина, Агафья, Аксинья, Евпраксия, Любава и Алена. Последняя была вся исцарапана, а левый глаз Аксиньи закрывал огромный багровый синяк. Сарафан Агафьи оказался изодран, а Любава зачем-то дико хохотала и порывалась убежать. Получив два удара плетью по спине, она упала навзничь и принялась тихонечко подвывать.

Олег заметил, что нет Анфисы – дай Бог, жива, и дай Бог, не поймана.

Рядом ходили оседланные татарские приземистые скакуны и, вытянув губы, щипали траву. Вот бы разорвать путы, вскочить на коня и…

В круг зашел щуплый татарский старичок, дал попить юному ратнику воды из бурдюка, затем полил водой на рану, вынул из мешочка на поясе сухой травы, пожевал ее, положил на разрез и умело замотал голову чистой тряпицей.

Встав и отряхнув халат, ордынец на очень корявом русском сказал:

– Йстинный Эрлик! Ай, холёший гулям будишь!

– «Хренам» я тебе буду! – ответил, как мог, не разжимая зубов из-за повязки, Олег.

Дед захихикал и ушел.

Просидели-пролежали до полудня. Только когда солнце оказалось в зените и кусты перестали отбрасывать тень, девиц и Олежку погнали к реке. Их погрузили на узком причале в одну из лодок, в нее налезли, сколько могли, татары, пока края почти не опустились в воду. Оставшиеся две также забили полностью и, связав за узды по нескольку коней, погребли на противоположный берег.

Лошади плыли, как собаки, задрав головы над речной гладью – Белый Лоб раньше такого не видел. На середине Суры Любава вдруг со связанными руками прыгнула из лодки вниз головой. Ордынцы заорали, но спасать товар никто не захотел. Головушка девицы два раза показалась над поверхностью, и – все.

Татары хватали друг друга за грудки, ругались, но быстро успокоились и начали грести снова. Вылезли на берег, ударами отогнали пленников подальше от воды. Вернулись на лодках за другой половиной оставшихся в живых и раненых, последними перевезли трупы. Лодки оттащили в рощу – пригодятся для возможной переправы, если придется потом идти на Нижний через это место.

Мертвяков закопали чуть дальше меж деревьев, свежую землю забросали травой и ветками.

Олега, как куль, кинули на круп толстоногой длинногривой лошаденки, жилистый монгол сел в седло с высокими луками и удобно пристроил руки с уздой на спине полонянина. Девиц сажали на лошадей по двое, туго обвязав арканами.

Главарь скомандовал, и поредевший отряд легкой рысцой затрусил вперед. Вскоре наездник над спиной мальчишки заскучал и затянул унылую и бесконечную, как сама степь, песню.

Раненая щека ныла, передняя лука седла жестоко натирала бок, сменить положение было невозможно. И ведь даже не соскочишь, не бросишься под сабли, чтобы затушить боль физическую, и ту, что горше тысячекратно – душевную. Ну что еще сделать? Укусить бы татарина за ляжку, да челюсть онемела и зубов не разжать. Жесткая тряска и усталость сделали свое дело – Олег впал в туманное забытье, а когда открыл вежды, уже опускался вечер.

Старший бесермен объявил привал. Стреножили коней, собрав кизячные лепешки и хворост, развели костры. Полился из бурдюков кумыс, из мешков вынули курт, сунули в угли свежатину – забить и разделать несколько коров в Земках не забыли. Долго пировали сами, лежащим на земле пленникам бросили несколько лепешек. К плотницкому сыну подошел утренний старичок и принес ему на дне небольшого закопченного медного котелка мясного бульону – лекарь понимал, что разгрызть черствые лепешки с такой щекой не под силу.

Живот сводило, ничего не лезло, но не отпихнешь ведь лекаря ногой. Кое-как совместно залили в глотку пахучий отвар. Затем мальчишке и девицам накинули на шеи арканы, чтобы ночью не убежали в степь, и попадали спать на войлочные подстилки, подложив под головы седла.

Утром, совершив солнцу моление и возлияние кумысом, монголы оседлали коней. Старик размотал повязку, удовлетворенно поцокал языком и сделал новую. Но Олегу становилось все хуже и хуже. Как они преодолели оставшуюся часть пути, он не помнил. Только когда ордынцы принялись оживленно перекликаться, кричать, и всадник-сторож ускорил уже третьего по счету скакуна под ними, Белый Лоб догадался, что кочевье близко. Только б усыпить внимание, только б освободить руки, только б добраться до чьей-нибудь сабли! Да проткнуть кому-либо сердце – а там уж пущай рубят на куски и бросают остатки в чистом поле, без могилы и креста, чтоб голый череп омывали дожди и поселилась в нем змея, как у коня знаменитого князя, чье имя дал сыну искусный Иван-древоделя…