В предыдущей главе я доказал, что тревога – это такая форма вигильности, которая возникает после того, как человек столкнулся с опасностью или проблемой, но до того, как он начинает осознавать точную природу этого явления и поэтому также до того, как человек узнает находится он все еще в пределах чего-то, ему знакомого, или же нет.

Как сказал сэр Чарльз Шеррингтон (Ch. Sherrington), «существует связь индивида с будущим. Нервные связи головного мозга, следовательно, заняты сигналами, поступающими из окружающего мира, на которые индивид должен реагировать». Я прихожу к мысли, что тревога проявляется, когда оболочка ближайшего будущего содержит в себе нечто, которое неосознанно и которое не может, следовательно, быть немедленно оценено.

Я также доказал, что определенные формы тревоги, особенно невротическая тревожность и сверхтревожное беспокойство, являются результатом направленной вовнутрь вигильности или сигнальной тревоги, наталкивающихся на признаки возбуждения любопытства подавленной и, следовательно, бессознательной психической деятельности – движения, которые индивид трактует, как пришедшие извне, и на которые он реагирует, как если бы они были потенциально опасными.

Это определение тревоги как формы ожидания дает возможность разграничивать тревогу и ряд других эмоций, с которыми она имеет тенденцию к контаминации, что особенно часто встречается у психиатров и психоаналитиков. Я говорю о таких эмоциях, как испуг, паника, шок и травма, которые все могут быть рассмотрены как эффекты, полученные вследствие неудачной попытки тревоги осуществить свою сигнальную функцию. В этой главе я покажу, что испуг и паника появляются, когда тревога проявляется слишком поздно для индивида, чтобы избежать противостояния с некой опасностью, и что шок и травма возникают, когда что-то случается совершенно неожиданно.

Я уже упоминал, что Фрейд проводит разграничение между сигнальной тревогой и первичной тревогой, которую он также назвал автоматической тревогой, и что он рассматривал сигнальную тревогу как механизм для избегания первичной тревоги. Эта первичная тревога возникает, когда человек уже имеет значительный опыт столкновения с опасностью, которого сигнальная тревога не должна была допустить.

В проведении этого разграничения тем способом, который Фрейд употребил, он использовал, с моей точки зрения, термин «тревога» для охвата трех разных состояний – «тревожного беспокойства», «испуга» и «шока»; этот способ невозможен, по крайней мере, в английском. Если кто-нибудь ищет в словаре Роджета (Roget Tesaurus) синонимы для слова «тревога», он найдет только одну ссылку на его употребление для описания эмоции, связанной с непосредственным опытом (т. е. опытом в данный момент). Это где она (тревога) классифицируется как «Личная пассивная болезнь – страдание» и входит в список как синоним «осторожности» и «беспокойства». Другие ссылки все относятся к будущему, в котором слово «тревога» входит в список как «Направленность мыслей к будущему – ожидание», «Личное, касающееся будущего страдание – страх». Одна ссылка, в которой акцент стоит на настоящем, тем не менее, не дает возможности для использования его с целью описания феномена того вида, который имел в виду Фрейд, когда формировал концепцию первичной тревоги. Боль осторожности и заботливости является переживанием одного человека, получаемым через страдания другого, в то время как боль непроизвольной тревоги касается личного испытания собственной дезинтеграции.

Склонность Фрейда и других психоаналитиков рассматривать испуг и панику как формы тревоги частично исходит из ключевого понятия теории Фрейда, которым является «Angst». Это немецкое слово обычно переводится на английский язык как «тревога», но оно имеет, по-видимому, значение, которое ближе к английскому слову «мука». В английском переводе Фрейда часто используется фраза «тревога ожидания», которая, на мой взгляд, является тавтологией. Использование слова «тревога» по отношению к тем людям, которых принято называть «нервными» или «высоко-напряженными», кажется, между прочим, безусловно современного происхождения и, возможно, отражает тенденцию предпочитать психологическое физиологическим толкованиям темперамента. Есть еще одна и более реальная причина для тенденции представлять тревогу и испуг как переживание одного порядка. В результате не только полная предчувствий тревога является выражением того, что что-то пугающее может случиться, но и опасение, что самое плохое может произойти с человеком, также является частью испуга. Испуг и паника являются, следовательно, формами тревоги в той мере, что они включают в себя ожидание «все-еще неизвестного» в форме боязни уничтожения.

Тревога и испуг

Если биологическая функция тревоги должна позволять индивиду предчувствовать опасность, чувство испуга появится только в том случае, если тревога возникла слишком поздно для того, чтобы индивид предпринял соответствующее действие для избежания опасности. Хотя существует тенденция, когда, понимают тревогу, испуг и ужас как просто возрастание интенсивности страха, но рассмотрение конкретного примера показывает, что существуют, фактически, качественные различия между этими тремя эмоциями. Если «некто» представит себя впервые на прогулке в незнакомой местности и увидит рядом с собой животное, похожее на быка и поймет, что это действительно бык, и когда он осознает, что бык приближается к нему и пытается напасть, этот «некто» сможет представить себя пережившим три и даже, возможно, четыре отдельных эмоции. Во-первых, этот «некто» будет спокоен и уверен в том, что он поддерживает состояние вигильности, которое дает ему возможность замечать, что он проник на территорию, где находится животное, которое может быть быком. Потом этот «некто» замечает, что это действительно бык, и становится тревожным, будучи неуверенным, замечен ли он быком и не зная, будет ли он атакован или же этот «некто» пока еще имеет время, чтобы пуститься наутек. Потом бык приближается; «некто» прекрасно знает, в чем заключается опасность и становится испуганным. В результате бык пытается атаковать этого «некто», и его охватывает ужас. К тому же, в какой-то момент может произойти еще одна качественная перемена. Тревога или страх перестанут поддаваться управлению и не будут больше действовать как стимул к разумному действию, позволяющему избежать опасности, а будут заменены паникой, в смысле, поспешным бегством, или, возможно, параличом. Момент, в который вигильность может превратиться в тревогу, тревога в страх и страх в панику или ужас, будет, конечно, зависеть от возраста, темперамента и предшествующего опыта человека, подвергнувшегося опасности. Городской ребенок может оставаться в состоянии неведения опасности до тех пор, пока бык действительно не начнет его атаковать, и перейти быстро от общей вигильности к ужасу. Невротик может предположить, что весь крупный рогатый скот – это быки, и стать тревожным в тот миг, когда он заметит животное, в то время как фермер может верить в свою способность контролировать ситуацию и стать тревожным в самый последний момент, но есть вероятность, что в какой-то момент в этой гипотетической ситуации каждый может перестать испытывать тревогу и вместо этого обнаружит себя в ужасающем настоящем.

Факт, что этот переход от вигильности и тревоги к ужасу и панике зависит от знания, опыта и темперамента, является, конечно, общепризнанным и учитывается при отборе и подготовке кадров для опасных видов деятельности. Предпочтение ездить в машине, которую ведет опытный водитель, основывается на ожидании, что вигильность водителя будет только изредка превращаться в тревогу, а его тревога еще более редко будет превращаться в панику. Тем не менее, в меньшей степени признано, что паника появляется скорее и более часто у любящих риск людей, которые отказываются допускать, что они когда-либо испытывают тревогу и которые, следовательно, менее вигильны и более склонны подвергаться неожиданностям, не только в смысле опасности, но также и в их собственных эмоциональных реакций на них. В двух последних войнах было замечено, что солдаты, которые хвастались, что они никогда не будут паниковать, в действительности были более склонны терять самообладание, чем те, кто учитывал, что война может страшить, и осознавали свою восприимчивость к страху.

Тревога и шок

В гипотетическом примере, приведенном выше, я рассмотрел ситуацию возрастания опасности и тревоги, в которой опасность осознается до того, как она станет совсем близкой. Я предположил, что кульминация тревоги и страха – это ужас и паника, под которыми я имел в виду прекращение сознательной деятельности и ее замещение всецело рефлекторной реакцией бегства. В таких случаях тревога и вигильность терпят неудачу в исполнении своей функции обеспечения индивида возможностью избежать прямого столкновения с опасностью. Существует, однако, другой вариант переживания, в котором вигильность не срабатывает, и не потому, что она отсутствовала, но потому, что что-то неожиданное и опасное происходит без каких-либо предупреждающих сигналов.

Этот вариант несработанности вигильности ведет к переживанию шока. В психиатрической литературе шок всегда рассматривается как неожиданное неприятное испытание происшедшим, которое можно назвать травмой. Но до рассмотрения травматических переживаний, возможно, стоит упомянуть факт, что неожиданные события также могут быть приятными или нейтральными, и они имеют вводящее в замешательство или шокирующее качество, что делает их на мгновение неприятными. Типичная непосредственная реакция на совершенно неожиданные хорошие новости – это сначала недоверчивость, а затем суетливость, в которой субъект тревожно подтверждает, что получатель неожиданного наследства – действительно он, или что неожиданный визитер – действительно сын, о котором субъект думал, что он за границей. Субъект нуждается во времени, чтобы привыкнуть к хорошим новостям; он не был подготовлен к событию либо тревогой, либо вигильностью, и он должен переориентироваться и привыкнуть к мысли, что он будет жить в другом будущем, а не в таком, какого он ожидал.

Еще один пример совершенно неожиданного переживания – это когда мы испуганны или взволнованны благодаря неожиданному обнаружению кого-то, стоящего позади нас, тогда как мы были уверены, что находимся одни. Это смущает, даже если человек, неожиданно дотронувшийся до нас, знакомый, и мы обычно реагируем на это тем, что на мгновение становимся напряженными и говорим: «Вы очень меня напугали»; затем мы снова расслабляемся. Хотя это такое переживание, которое мы все испытывали; у меня впечатление, что оно более легко возникает у людей, когда они пребывают в мечтах или глубокой задумчивости, чем у людей, которые сконцентрированы на какой-то текущей деятельности. В предшествующем состоянии субъект перестает быть вигильным в отношении внешнего мира, который временно перестает быть реальным.

Эти примеры испуга неожиданными приятными или неприятными событиями представляют некоторый интерес в том плане, что они демонстрируют, в какой степени наша способность действовать спокойно и сохранять хладнокровие зависит от того, есть ли некоторое соответствие между тем, что с нашей точки зрения может случиться и тем, что действительно происходит. Абсолютно неожиданное неприятное переживание являет собой большую практическую значимость, поскольку оно может приводить к реакциям, которые могут на время выводить человека из строя.

Этот тип переживаний известен в специальной литературе как «травматический шок». Психиатры используют понятие «травмы», чтобы описывать психологические случаи, а именно те, которые происходят неожиданно и без желания индивида, которые разрушают целостность индивида и чувство единства бытия, и восстановление после которых происходит благодаря процессу постепенной ассимиляции опыта.

Непосредственная реакция на травматический опыт – это смесь смятения, шока и испуга; смятение и шок обусловлены неожиданностью травматического события и его напряженностью, а испуг обусловлен тем фактором, что травматический жизненный опыт должен быть пугающим.

Часто, однако, бывает так, что испуг полностью отсутствует, и большинство журналистов, писавших о бедствиях, были поражены отсутствием какого-либо переживания у оставшихся в живых.

Александр Н.Худ (Alexander N.Hood), который записал на пленку «Личные впечатления от великого землетрясения» (Personal Experiences in the Great Earthquake), которое было в Мессине в 1909 году, отмечал, что «непосредственным и почти всеобщим эффектом, который землетрясение произвело на тех, кто избежал смерти в Мессине, было оцепенение, почти что психический паралич. Горестный плач был очень редко слышен, за исключением случаев, когда это было обусловлено физическим страданием. Мужчины рассказывали, как они потеряли жен, матерей, братьев и сестер, детей и все их имущество, без видимого огорчения. Они рассказывали свои истории о «горе», как будто бы они сами были безучастными зрителями чужой утраты».

Некоторые, но не все из тех, кто остался в живых, совершенно не ожидали несчастья, подобного землетрясению, что обеспечило им состояние, известное психиатрам как «травматический невроз». У таких людей первоначальное состояние шока и оцепенения были продолжены симптомами разных видов: неспособностью сосредоточиться; перепадами настроения (от возбужденности и беспокойства до плача без видимых причин); фантазиями, в которых травматическая ситуация повторяется.

Это повторение пережитого опыта состоит частично из мысленного проигрывания этого события вновь и вновь, а также повторения тех движений и действий, которые человек либо использовал, либо мог с пользой выполнить во время бедствия.

Хотя эти более поздние следствия травмы являются, на первый взгляд, симптомами травматического невроза, но более вероятно, что это проявление процесса исцеления. Благодаря повторению травмы человек пытается представить событие так, чтобы он мог предвосхитить ее появление, т. е. отреагировать на нее тревогой, а затем приспособиться или «пройти через нее» тем способом, каким он проходил «через какую-нибудь другую причиняющую страдание ситуацию». За период воображаемого повторного столкновения он испытывает тревогу, которая должна была бы предшествовать травматическому событию, если бы он знал, что придется его пережить.

Травматические неврозы имеют сходство с физической травмой в том, что они имеют тенденцию проходить со временем и благодаря покою, при условии, если пациент психически здоров и желает выздороветь. Последнее является важным условием, поскольку в военное время выздоровление может означать возврат к службе, а в мирное – возвращение к трудовой деятельности. В некоторых случаях определенное число травматических неврозов превращается в компенсаторные неврозы, при которых пациент жертвует своим психическим здоровьем и чувством собственного достоинства ради материального обеспечения, и обычно невозможно правильно определить, до какой степени пациент осознает свой мотив остаться больным.

Удивительно мало, как представляется, известно о факторах, которые определяют, склонен ли человек к развитию травматического невроза, если он сталкивается с совершенно неожиданной опасностью.

Изучение Кардинером (A.Kardiner) травматического невроза наводит, однако, на мысль, что невротики с высококонтролируемой и ригидной индивидуальностью могут быть более восприимчивы, чем те, кто обычно тревожен. Вероятно, те, кто привык чувствовать себя не в безопасности, менее подвержены травматизации, чем те, кто склонен предполагать, что они всегда могут контролировать себя и окружающую среду. Точно так же здание с гибкой конструкцией противостоит смерчам и землетрясениям лучше, чем те, которые жестко сконструированы. Травматические неврозы и травматические фантазии представляют большой теоретический интерес в том плане, что они не подходят под психоаналитическую и символическую интерпретацию, поскольку симптомы и образы травматического невроза являются воспроизведением действительно того события, которое стало причиной невроза. Как результат, травматический невроз представляет собой форму психического расстройства, для которой разъяснительная психотерапия не показана, и Фрейд в своей последней книге «Основы психоанализа» (An Outline of PsychoAnalysis), отмечал с очевидным сожалением, что его «связи с решающими факторами, исходящими из детства, до настоящего времени ускользают от научного исследования». Тем не менее, психотерапевты не так уж и редко сталкиваются с пациентами, которые производят впечатление перенесших травматические переживания в детстве или в юности, и склонность к повторению этих состояний у таких пациентов проявляется благодаря изменению в поведении пациента. Вместо того, чтобы вспоминать и рассказывать о прошлом, он еще раз мысленно проигрывает его. Он заменяет прошедшее время настоящим, принимает позы и использует жесты, которые он использовал в реальной травматической ситуации.

Травматический невроз также отличается от других форм невроза тем, что он объясним в терминах единичного и легко устанавливаемого события, случившегося во взрослой жизни, тогда как другие неврозы берут начало в детстве, и только опытным путем могут быть отнесены к какому-то единичному травматическому случаю.

Реакция детей на совершенно неожиданное, причиняющее страдание событие отличается от реакции на него взрослых, по крайней мере, в двух отношениях: во-первых, она появляется в тот период, в котором личность находится в процессе развития, и поэтому она подвержена искажающим воздействиям и, во-вторых, беспомощность и эмоциональная зависимость детей означает, что они более склонны к травматизации психогенными факторами в сфере их личных привязанностей, как, например, смерть или неожиданный отъезд родителей больше, чем к таким травмирующим событиям, как землетрясения или железнодорожные аварии. В результате, травма в детстве (или, как она называется в специальной литературе, инфантильная травма) радикально отличается от травмы в зрелом возрасте и поднимает проблемы, связанные с причиной невроза, которые заслуживают рассмотрения в отдельном параграфе.

Инфантильная травма и причина невроза

Концепция, что невроз является результатом инфантильного травматического опыта, заключает в себе предположение, что детство является периодом наибольшей чувствительности к различным возмущающим влияниям. Это мешает детям разрешать индивидуальные трудности по причине их беспомощности, а неопытность и незрелость предрасполагает к тому, что те опасности, с которыми дети могут столкнуться, они не могут ни предвидеть, ни избежать, ни осознать. Эта концепция также подразумевает, что существует определенное число общих, возможно, даже универсальных детских психогений, которые могут быть представлены как факторы, вызывающие травматизацию. Это последнее предположение необходимо, поскольку необычайно распространено объяснение невроза как результата переживаний, с какими чрезвычайно редко сталкиваются дети. Травматическая теория невроза заключает в себе, следовательно, мысль, что он распространен, возможно, даже обычен у детей, растущих в условиях отрицательных социально-психологических воздействий.

Большая привлекательность травматической теории невроза как для Фрейда, так и для большинства психоаналитиков, заключается в том, что данная теория дает возможность психоанализу войти в научную справочную систему без каких-либо изменений. Фрейд верил в то, что он назвал принципом психического детерминизма, согласно которому, психические события имеют причины точно такого же значения, как и физические события, и травматическая теория невроза давала ему возможность приложить концепцию причинности непосредственно к невротическим феноменам. Травматическое переживание могло быть представлено как причина невроза, а симптомы могли рассматриваться как его неизбежный эффект.

Однако, эта точка зрения на невроз сталкивается со значительными трудностями, если ее внимательно рассмотреть. Во-первых, исключается понятие выбора. Поскольку она допускает, что невроз – это результат чего-то, что случилось с пациентом, когда он был ребенком, и что он не был связан с обстоятельствами и факторами, которые травмировали его. Это возражение данной теории очень долго не принималось во внимание, так как психоанализ ограничивался только разъяснением симптомов. Однако в дальнейшем психоанализ расширил свою сферу изучения, включая не только причинность неврозов, но и развитие личности в целом. Но объясняя психологические перспективы развития личности, психоанализ допускал, что все акты выбора и принятия решения являются иллюзией, и что люди никоим образом не творят мир, в котором они живут. Это исключение представления, что люди могут быть ответственны за свой выбор, решения и поступки, не только безнравственно, поскольку оно поддерживает идею, что человек не является ответственным ни за одно свое действие, но также логически непригодно, поскольку оно означает, что сознание является эпифеноменом, не имеющим своей функции. Тем не менее, следует отметить, что психоаналитическая теория базируется на предположении, что когда бессознательные процессы становятся сознательными, это дает возможность индивиду освободиться от принудительного повторения детских образов поведения.

Почва для скептицизма по поводу валидности объяснения поведения индивида исключительно с точки зрения опыта, пассивно приобретенного в прошлом, была постепенно подготовлена в США развитием теорий психологической интеграции, в которых предполагалось, что все члены группы, такой, как семья, включая детей, активно влияют друг на друга, и что нарушение душевного равновесия или невротическое поведение любого члена семьи может быть понятно также с точки зрения динамики группы в целом.

Во-вторых, травматическая теория невроза поднимает проблему принятия решения, каковы на деле травматические переживания детства, и чрезвычайно трудно было предположить, что станет возможным написать историю психоанализа с точки зрения различных типов шокирующего и пугающего жизненного опыта, которому была отведена роль главного травмирующего фактора. Список возможных факторов включал сексуальный соблазн взрослых, от которого Фрейд отказался, когда он осознал, что его пациенты рассказывали ему свои фантазии, а не воспоминания; так называемую «травму рождения», предложенную на обсуждение Отто Ранком (Otto Rank) и принятую временно с оговорками Фрейдом, через которую пытались объяснить человеческую склонность к тревоге путем приписывания ее психологическому потрясению, которое переживается всеми в процессе жизненного опыта; открытие анатомических различий между полами, которое, как было заключено, лежит в основе страха кастрации у мальчиков и в основе убеждения девочек, что они уже были кастрированы; отделение от матери в младенчестве, ведущее к тревоге, берущей начало от осознания младенцем своей собственной беспомощности и изолированности; страх быть сокрушенным силой своих собственных импульсов. Хотя такие варианты травматической теории невроза, как сексуальный соблазн и травма рождения, уже практически не рассматриваются, другие остались жизнеспособными концепциями. Но я сомневаюсь, подтвердят ли многие современные аналитики, что любая из оставшихся концепций является либо причиной невроза в целом, либо единственной причиной какого-то конкретного невроза. Возможным исключением является идея, что отделение от матери в младенчестве и есть причина невроза, но даже Боулби (Bowlby), Фейрбейрн (Fairbairn) и Винникот (Winnicott), три английских аналитика, которые больше всех придавали значение тревоге отделения и потере матери как причине невроза, не настаивали, что невроз является результатом единственного неожиданного отделения от матери. Хотя Винникот в особенности часто употребляет слово «травма», все трое в большей степени занимались объяснением того, что в действительности происходит между младенцем и его матерью, и каким образом отсутствие и недостаточность материнской заботы влияют на дальнейшее эмоциональное развитие ребенка, чем доказательством факта, что отделение от матери является травматическим испытанием в строгом смысле слова.

Наивные травматические теории невроза потерпели фиаско потому что они игнорировали роль, играемую детьми во влиянии на свое окружение и избрании своего собственного жизненного опыта – так называемой «жертвы» сексуального насилия. Эти возражения не относятся к идее, что несоответствие между нормой психического развития ребенка и нормой изменения и сложности его окружающей среды может способствовать восприимчивости к неврозу. Эта концепция, подспудно повлиявшая на многие работы Боулби и Винникота, сохраняет понятие инфантильной травмы благодаря расширению его таким образом, что оно включает не только те переживания, которые разрушают целостность личности ребенка и вызывают травматический невроз в узком смысле слова, но также те, которые вынуждают его использовать защитные меры, чтобы сохранить свою целостность. Первым шагом к защите является развитие сигнальной тревоги, которая по принципу «обжегшись на молоке, будешь дуть и на воду» дает возможность ребенку избежать и вторичного переживания травматической ситуации, и воспоминания о ней, – или, если ситуация такова, что ее нельзя избежать, использовать защитные приемы, которые позволят ему действовать так, как если бы он забыл обо всем том в своем окружении, что может нести опасность.

Эта расширенная травматическая теория невроза делает шок, не травму и не страх, главным двигателем невроза, поскольку она допускает, что качественное своеобразие переживаний, которые вызывают оборонительные реакции, заключается в том, что эти испытания неожиданны и непостижимы. Хотя Винникот использует понятие шока, он часто употребляет фразу «удар окружающей среды», говоря о переживаниях, которые ребенок или младенец не может постигнуть, и которые ведут к тому, что Винникот называет «разрывом нити своей целостности». Исключительно умозрительной идеей представляется то, что младенцы тревожны или испытывают страх во время родов, но несомненным физиологическим фактором является то, что ничего похожего они до этого не испытывали, и что все младенцы испытывают в большей или меньшей степени физиологический шок.

Точно так же, отнюдь не ясно, почему открытие анатомических различий между полами должно само по себе пробуждать страх или тревогу, но это, безусловно, открытие, которое добавляет новое измерение в представлениях ребенка о мире. Решение проблемы половой просвещенности является, по существу, одной из гарантий того, что ребенок не будет ставиться перед лицом чего-то большего, а на вопросы детей должны отвечать просто, и что ответы не должны затрагивать большее количество деталей, чем требует данный вопрос. Таким образом, ребенок может сам устанавливать меру и время открытия новых жизненных фактов и тем самым избегать шока, будучи озадаченным чем-то, что он еще не готов понять.

Депривация, или длительное отделение от родителей, или утрата их в связи со смертью, как я предполагаю, только в том случае является травматическим событием, если ребенок либо настолько мал, что в сознании ребенка еще не отпечатались их образы, либо он не ожидал, что такое событие может случиться, и не имеет возможности справиться с кризисной ситуацией. Хотя этого трудно избежать, но можно попытаться смягчить последствия, поэтому прежде чем принимать какие-то важные решения, необходимо подумать, что именно будет наилучшим образом отвечать интересам юного существа.

Точка зрения, которую я здесь привожу, такова, что так называемая инфантильная травма, вероятно, обязана своими пагубными последствиями не просто тому факту, что она причиняет страдание, но также факту, что она произошла неожиданно и, следовательно, не была предварена тревогой или вигильностью.

Само понятие должно включать в себя не только случаи единичных, изолированных переживаний, вроде сексуального насилия, внезапной смерти или исчезновения родителя, но и длительные переживания, такие как отделение от родителей, жестокое домашнее воспитание и даже не нормальные семейные отношения в детстве. Для того, чтобы назвать событие травматическим, необходима уверенность, что оно произошло без какого-либо сознательного или бессознательного желания субъекта, и что следствия этого события причинно детерминированы.

Ночные кошмары

Еще одним примером шокирующего и пугающего переживания, которое не было предварено тревогой, является ночной кошмар. Хотя все сны – это совершенно неожиданное событие в том смысле, что никто не может заранее предсказать, что он (или она) увидит во сне – хотя последнее экспериментальное исследование дало возможность предсказывать, когда человек увидит сон, – ночные кошмары отличаются от других снов в том плане, что механизм сигнальной тревоги по какой-то неизвестной причине не срабатывает. В большинстве снов, даже тех, которые неприятны, спящий поддерживает достаточную вигильность, чтобы «не выпускать сновидение из рук», либо говоря себе «это всего лишь сон», либо просыпаясь до того, как что-либо пугающее действительно произошло. Эта продолжающаяся даже во сне деятельность направленной вовнутрь вигильности по-видимому, обусловлена тем, что большинство сновидений появляется в так называемой «парадоксальной фазе сна», которая сочетает некоторые особенности глубокого сна с особенностями пробуждения, но я не знаю ни одного доказательства, подсказывающего, что ночные кошмары появляются только в непарадоксальных фазах сна. Деятельность сигнальной тревоги по предотвращению перехода сновидения в ночной кошмар хорошо иллюстрируется сном, который я цитировал в первой главе, где сигнальная тревога была представлена и где сновидец просыпается до того, как он приблизился к моменту столкновения с приливной волной лицом к лицу и я думаю, что большинство людей видело сны, в которых они «спасались» до столкновения с некой опасностью или до момента выполнения какой-то пугающей задачи, которую сновидение перед ними ставило.

Еще один способ, благодаря которому полное столкновение с пугающим сновидением может быть смягчено – это его забывание. Итальянский поэт Леопарди (Leopardi) увековечил в своем стихотворении «Ужас ночи» (Te Terror by Night) сон, где он видел, как луна упала с неба и разбилась. Этот сон он вспомнил только после того, как увидел, что луна все еще на своем месте. В этом примере подлинный ночной кошмар был вытеснен благодаря защитному механизму забывания сна до того, как он будет развеян пробуждающимся сознанием, делающим недействительным его пугающее содержание.

В настоящем кошмаре, тем не менее, сигнальная тревога по какой-то причине не срабатывает, и сновидец оказывается разбуженным не тревогой, а испугом, и обычно ему требуется некоторое время, чтобы осознать, что, собственно говоря, ничего не произошло. Ночные кошмары достаточно обычны у детей, частично потому, что им труднее, чем взрослым, различать работу воображения и реальное восприятие, и они еще не осознали единодушного мнения взрослых, что сны – это не более чем тривиальность, и частично потому, что они имеют меньший контроль над своими импульсами и, следовательно, находятся в большей опасности быть потрясенными чувствами, которые они безуспешно пытаются подавить и не признавать. Страх быть сокрушенным силой своих собственных импульсов, к которому я обращался в предыдущем параграфе, является ценой, которую платят дети за отождествление с «процессом окультуривания», который позволит им стать цивилизованными взрослыми. Я полагаю, что те, кто страдает ночными кошмарами, являются будущими невротиками.

Такие ночные кошмары бывают и у взрослых, но только я думаю, если они находятся в состоянии острого конфликта, причины которого они совершенно не осознают.

Молодой человек, у которого никогда не было каких-либо причин рассматривать себя как невротика, консультировался у психотерапевта на счет повторяющегося время от времени ночного кошмара, от которого он просыпался, весь в поту, несколько раз в неделю. Ему никогда не снилось много снов и предмет его сна, если не затрагивать его значение, был совершенно непостижим для него. Его преследовал какой-то сложный механизм, практически догонял его, и просыпался он только в момент, когда он был близок к тому, что его разорвут на части. По счастливой случайности психотерапевт смог идентифицировать механизм; это была смесь молотилки с электрическим агрегатом. Когда эта точка зрения была высказана молодому человеку, он немедленно ее признал и сказал, что провел свое детство в имении отца, где оба этих объекта были ему знакомы. Кошмар перестал быть полностью непостижимым, жуткие сновидения прекратились до того, как психотерапевт решился на интерпретацию сна в том смысле, что пациент был пойман и почти что уничтожен полностью смесью молотилки его отца и электрического агрегата. Только во время последующих занятий стало очевидно, что его кошмары начались после того, как он безропотно принял планы на будущее, навязанные ему отцом и не имеющие отношения к его собственным склонностям и способностям. Следуя традиции, которая принимает родительский авторитет как нечто естественное, он не мог даже подумать, что в любом случае он будет обеспокоен отказом от своих собственных желаний в угоду отцу. Можно сказать, что ночной кошмар был обусловлен неудачей вигильности и самосознания в плане разрешения неизбежного и вечного конфликта между отцами и детьми.