Как иногда в сплетенье неодетой листвою чащи проникает плеск весны в разливе утра, — так и это лицо свободно пропускает блеск 5 стихов, сражающих нас беспощадно; ведь все еще не знает тени взгляд,  для венца еще виски прохладны, и из его бровей восстанет сад 9 высокоствольных роз лишь много позже, и пустит в одиночку лепестки, чтоб рта его коснулись первой дрожи, 12 пока еще недвижного, но с гибкой, по каплям отпивающей улыбкой струящегося пения глотки.
Эта склонность, эта тяга к одиночеству за благо почитались в детстве мной. У других — возня, раздоры, у меня — мои просторы, дали, близи, шорох шторы, звери, образы, покой. 8 Я от жизни без предела только брать и брать хотела, чтоб себя познать в себе. Разве не во мне величье? Но от прежних лет в отличье жизнь чужда моей судьбе. 14 Вопреки всем ожиданьям благо стало наказаньем с ростом девичьей груди. Стоя на ее вершинах, чувство жаждет крыл орлиных или в смерти изойти.
О как держать мне надо душу, чтоб она твоей не задевала? Как ее мне вырвать из твоей орбиты? Как повести ее по той из троп, 5 в углах глухих петляющих, где скрыты другие вещи, где не дрогнет мрак, твоих глубин волною не омытый? Но все, что к нам притронется слегка, нас единит, — вот так удар смычка 10 сплетает голоса двух струн в один . Какому инструменту мы даны? Какой скрипач в нас видит две струны? О песнь глубин!
Ты — сильней метательниц копья! Я — копье на поле брани средь других вещей. Твое звучанье отшвырнуло вдаль меня. Где я? Кто ответить в состояньи? 6 Сестры мыслят мною и поныне в том же доме, где меня не стало. Я — отринута. Я — на чужбине. Я, как просьба, вся затрепетала: ведь горит от моего накала среди мифов дивная богиня.
Так узнай же беспокойство молний! Я тебя, обвитый жезл, возьму и, как смерть, тебя собой наполню, как могила, передам всему — 5 всем вещам. И так свой долг исполню.
Ты зачем сюда ко мне явился? Нет надежды на сближенье душ, если взгляд твой долу опустился пред невысказанно-близким. Муж, 5 посмотри: мы эти вещи вскрыли словом, славою себя покрыв. Среди вас иссякла бы в бескрыльи наша девственность, перебродив. 9 Мы себя уберегли от тлена, пронеся нетронутыми над толпами бескрылых. Митилена вся, как яблонный вечерний сад, запах зреющих грудей вдыхала, 14 в том числе и этих двух, моих, двух, упущенных тобой, который взгляд свой долу опустил. Жених, уходи — моею лирой скоро овладеет кто-то: все стоит. 19 Этот бог обоим не опора, но когда он одного пронзит . . . . . . . . . . . . . . . .
Не забыли. Словно все сначала это вскоре повторится вновь. Деревцем лимонным у канала маленькие груди окунала ты в разбушевавшуюся кровь 6 бога этого. Он вне нападок, он — беглец, но тронул вас крылом. Он, как мысль твоя, — и жгуч, и сладок, он — как тень, коснувшаяся радуг юных бедер, как бровей излом.
О как расцветают каждой жилкой плоти ароматные пласты! Посмотри: я — стройный, гибкий, пылкий по твоей вине. Но кто же ты? 5 Ухожу беззвучно и бесслезно. Прошлое осыпалось листвой. Ты с улыбкой нависаешь звездной над собой, а, значит, надо мной. 9 Детских лет и впечатлений груде имя дам твое у алтаря. Ты его воздвигла на безлюдье, на венки пожертвовала груди, волосами яркими горя.
Край ложа, на котором ты уснула, как узкая полоска побережья. Волна твоих грудей перевернула все чувства, вырвав их из безмятежья. 5 И эта ночь надрыва и тревог, в которой звери воем слух терзали, предельно нам чужда. Но кто бы мог поверить, что понятней нам едва ли заря, которой занялся восток? 10 Нам так с тобою лечь друг в друга надо, как вкруг тычинок лепестки ложатся. Повсюду горы хаоса толпятся, на нас готовясь рухнуть всей громадой. 14 Пока мы прижимаемся телами друг к другу, чтобы не увидеть зла, возможно, искра пробежит меж нами, чтоб нас изменою спалить до тла.
Она — дитя — на старце возлежала. Ей слуги руки вкруг него обвили. Тянулись сладкие часы в обилье сквозь страх пред этой жизнью обветшалой. 5 От бороды его на крик совиный она порою отводила взор. И ночь подкатывала всей лавиной со страхом и желаньем к ней в упор. 9 Звезда дрожала, как сестра, поодаль. Прокрадывался запах к ней в альков. И дрогнул занавес. И знак ей подал. И тихо взгляд откликнулся на зов. 13 Но ночь ночей не тронула рабыни. Она не отпускала старика. На царственной она лежала стыни и девственна, и, как душа, легка.
Царь, сидя, вспоминал пустой до тла день дел свершенных и страстей в подспудье, собаку, что годами с ним жила. А ночью Ависага вновь свела свой свод над ним. И жизнь его легла, как на пустынном взморье в дни безлюдья, под этим сводом, чьи созвездья — груди. 8 На миг он, избалованный любовью, увидел сквозь свои седые брови недвижный и нецеловавший рот. Он знал, что чувств зеленая лозина к его корням пути не обретет. В ознобе он, как пес, что смерти ждет, в своей крови искался пред кончиной.
Царь, ты слышишь, как моя игра дали расшвыряла, край за краем? Вихрем нас относит к звездным стаям, наконец, мы ливнем ниспадаем. Там, где мы, всему цвести пора. 6 Девы, что тобою зажжены, в женщин расцвели, меня тревожа. Ты их запах ощущаешь тоже. Мальчики стоят, напряжены, у дверей волнуясь, в них не вхожи. 11 Все вернуть я музыкою прочу! Но дрожит неверно взятый тон. Эти ночи, царь, о эти ночи! Помнишь, как в часы любви воочью расцветала красота тех жен! 16 Память я твою о них, о юных, подберу. Но на каких же струнах я возьму их темный, страстный стон?
Царь, ты все это имел в избытке, жизнью исполинскою своей смял мои потуги и попытки — так возьми же арфу и разбей: ты ее уж обобрал до нитки, 6 словно с дерева сорвал плоды. И теперь в ветвях видна сквозная даль времен, которых я не знаю, дней грядущих светятся гряды. 10 Запретил бы спать мне с арфой, право! Иль другое мне не по плечу? Иль ты думаешь, что я октавы тела женского не ухвачу?
Царь, со мной во тьме играя в прятки, все же ты теперь в моих руках. Песнь мою не смять, не сморщить в складки, только холод нас пробрал впотьмах. Сердцем сирый я, а ты — заблудший. Оба мы повисли в черной туче бешенства, переплетаясь в схватке, и друг в друга впившись впопыхах. 9 В этом единеньи чья заслуга? Царь, мы в дух преобразили вес. Нам бы впредь не отпускать друг друга — юношу и старца — мчась по кругу чуть ли не созвездьем средь небес.
Как в половодье, подступив к запруде, река взрывает крепости плотин, свой голос на израилевых судей в последний раз низверг Исус Навин. 5 Как поразил их страх, как сшиб их наземь как замер смех, застыла суета! Как будто тридцать битв гремели разом в его устах. И он отверз уста. 9 Как в тот великий день под Ерихоном, на тьму народа вновь нашел столбняк. Но трубы — в нем! — взывали к легионам, их жизней стены сотрясая так, 13 что корчились они, от страха воя, хотя еще не вспомнили о той его всевластной дерзости, с какою он в Гаваоне крикнул солнцу: «Стой!» 17 И бог пошел, испуганный, как раб, и над побоищем держал светило. Он дольше бы держал его, когда б все тело от усталости не ныло. 21 Таков он был. Таков он был, старик, в свои сто десять лет забытый всеми. Кто б мог поверить, что он вновь возник? Но вот он встал и опрокинул время. 25 Весь лагерь содрогнулся от удара: «Что богу скажете? Неисчислим сонм ждущих вас богов. Предайтесь им, и вас тогда постигнет божья кара». 29 Потом, всей силой своего презренья: «Мой дом и я — мы верность сохраним». 31 И хором все: «Нам знак яви к спасенью, ведь тяжесть выбора раздавит нас!» 33 Но он, как встарь, не говоря ни слова, поднялся в гору, молча и сурово. Все видели его. В последний раз.
Уйти, оставив хаос непокорный, не ставший нашим, нам принадлежа, что, словно горный ручеек проворный, неверно отражает нас, дрожа; 5 покинуть это все, шипами терна цепляющееся за нас, уйти и обрести Того и Тех, прозрев (они так будничны и так привычны), 10 открыть глаза, увидеть мир вторично, но заново, сменив на милость гнев; внезапно догадаться, как безлично страдание готовит свой посев, чтоб с детских лет нас одарить сполна, — 15 и все ж уйти: черта подведена. Разбередив залеченную рану, уйти: куда? В неведомые страны, в далекий край недвижности и сна, стоящий, как кулисы, постоянно 20 и безразлично: сад или стена. Уйти: зачем? Но в этом суть порыва, надежды смутной и нетерпеливой, что недомыслием порождена: 24 Тащить всю тяжесть бытия земного и выронить в растерянности, чтоб сойти в уединеньи горьком в гроб — 27 И это ли начало жизни новой?
Весь серый, среди пепельной листвы, он был маслин свисавших пропыленней. Он шел, не вынимая головы из раскаленной глубины ладоней. 5 Все в прошлом и неотвратим конец. Ослепнув, я уйду. Но объясни же, зачем Ты требуешь, чтоб я, слепец, Тебя отыскивал, раз я не вижу. 9 Я больше не найду Тебя. Ни в ком. Ни в этом камне. Ни в себе самом. Я не найду Тебя ни в ком другом. 12 Я с горечью людской наедине. Я мог с Тобой ее смягчить вполне. Но нет Тебя. О стыд и горе мне! 15 По слухам ангел в нашей стороне. 18 Причем тут ангел? Ах, настала ночь и равнодушно дерева листала. Ученики легли в траве устало. Причем тут ангел? Ах, настала ночь. 20 Ночь наступила, как и все другие, как тысячи других ночей. И камни спят, и псы сторожевые. Печальная… И будто бы впервые ждет пробужденья утренних лучей. 25 К подобной пастве ангел не слетает. Ночь не возьмет таких под свой покров. Кто потерял себя — в конце концов тех матери родные отвергают, проклятья им — наследство от отцов.
Твои ль это стопы, Исус, твои ли? И все же, о Исус, как я их знаю: не я ль их обмывала, вся в слезах. Как в тёрн забившаяся дичь лесная, они в моих белели волосах. 6 Их до сих пор ни разу не любили. Я в ночь любви их вижу в первый раз. С тобой мы ложа так и не делили. И вот сижу и не смыкаю глаз. 10 О, эти раны на руках Исуса! Возлюбленный, то не мои укусы. И сердце настежь всем отворено, но мне в него войти не суждено. 14 Ты так устал, и твой усталый рот не тянется к моим устам скорбящим. Когда мы наш с тобою час обрящем? Уже — ты слышишь? — смертный час нам бьет.
О, посмотри на нас! Взгляни, какой в блаженстве мир. Он для тебя открыт. Что в звере было смесью крови с тьмой, то в нас душою стало и кричит, 5  к тебе взывая страстью вековой. Но на лице внимательном твоем читаем мы лишь кротость и покой. Что ты совсем не тот, кого зовем, 9 нам кажется тогда. Но не в тебе ль мы без остатка души растворили? И разве есть у нас иная цель? 12 Все вечное уходит с нами в путь. Лишь ты, вещун, оставь свой голос в силе и здесь, нас воспевающий, пребудь!
Его недвижный отчужденный лик приподнят в изголовии отвесно. Весь внешний мир с тем, что ему известно об этом мире было, канул в бездну, в довременьи и безучастьи сник. 6  Никто на свете ведь не знал о том, насколько тесно он был с этим связан: с водою этой, с глубью этой, с вязом, — что было это все его лицом. 10 И до сих пор его лицо — приманка для шири, что была ему верна. Мертвеет маска, но пока она, как тронутая воздухом изнанка плода, какой-то миг еще нежна.
Он слушает как будто. Тишь простора… А мы не слышим этой тишины. И он — звезда. Он в самой гуще хора тех звезд, которые нам не видны. 5 Он — это все. Но ждем ли мы всерьез, что он увидит нас? О самомненье! Да пусть пред ним мы рухнем на колени, а что ему? Он — как ленивый пес. 9 Ведь все, что тянет нас к его ногам, кружится в нем самом милльонолетья. За наши знанья не в ответе, он вечно недоступен нам.
Когда, как богоборец, вкруг собора ярится буря с каждым вихрем злей, внезапно ты приковываешь взоры улыбкою блаженною своей. 5 Ласковый ангел! Мудрый солнцелов! Твои уста воистину стоусты, но разве ты не чувствуешь, как густо часы стекают с солнечных часов, 9 где разом цифры дня размещены и выровнены в строгом равновесьи, и все часы, как спелый плод, сочны? 12 Что в нас ты, камень, понял на свету? И, может быть, твой взгляд в ночной завесе еще блаженней смотрит в темноту?
В тех городах старинных, где дома толпятся, наползая друг на друга, как будто им напугана округа и ярмарки застыла кутерьма, 5 как будто зазевались зазывалы и все умолкло, превратившись в слух, пока он, завернувшись в покрывало контрфорсов, сторонится всех вокруг и ничего не знает о домах: 10 в тех городах старинных ты бы мог от обихода отличить размах соборов кафедральных. Их исток превысил всё и вся. Он так высок, что не вмещается в пределы взгляда, 15 как близость собственного «я» — громада необозримая. Как будто рок, что в них накапливается без меры и каменеет — вечности стена — не то, что там, в низине грязно-серой 20 случайные хватая имена, рядится в ярко-красное рядно, напяливает синие уборы. Здесь были роды, где теперь — опора, а выше — сила и разгон напора, 25 везде любовь, как хлеб или вино, в порталах жалобы любви, укоры, но бой часов — предвестник смерти скорой, и вслед за ним кончаются соборы и рост свой прекращают заодно.
Они остались здесь, когда прилив отхлынул и когда прибой-ваятель, точивший эти камни, вдруг утратил былую мощь, внезапно отступив. 5 Но второпях они наперерыв ему свои дарили атрибуты. Они остались здесь, по форме будто — причудливый базальтовый массив. 9 Их отличают только нимб, тиара иль той улыбки ангельские чары, что сторожит недвижный циферблат. 12 Теперь запрятавшиеся в портале, они когда-то с жадностью вбирали в себя все стоны города подряд.
Какую ширь в себя вместил прибой! Вот так кулис передвижные стены вмещают целый мир. И как на сцену вступает в тоге действия герой, 5 Так действует и эта тьма портала, трагедию его глубин играя, как бог-отец, что без конца и края, и так же превращается к финалу 9 в того, кто назван Сыном, эту роль разбив на многочисленные роли — людских несчастий онемевший хор. 12 Ведь так возник, в себя вобрав всю боль слепых и проклятых в земной юдоли, Спаситель, как единственный актер.
Так высятся они с мольбой во взглядах. Они стоят навечно искони. Лишь изредка из-под каскада складок возникнет жест, отвесный, как они, 5 чтобы остановиться через миг там, где столетьям вольное раздолье. Они всей тяжестью вросли в консоли, в которых мир, невидимый для них, 9 мир хаоса, пятой к земле прижатый, урод и зверь с ужимкою угрозы, их держит, корчась, на своем горбу: 12 фигуры там внизу как акробаты кривляясь, принимают эти позы, чтоб балансировать жезлом на лбу.
Там лап ленивых плавное движенье рождает страшной тишины раскат. Но вот одна из кошек, взяв мишенью блуждающий по ней тревожный взгляд, 5 его вбирает в свой огромный глаз, и взгляд, затянутый в водоворот зрачка, захлебываясь и кружась, ко дну навстречу гибели идет, — 9 когда притворно-спящий глаз, на миг открывшись, вновь смыкается поспешно, чтоб жертву в недрах утопить своих. 12 Вот так соборов окна-розы встарь, взяв сердце чье-нибудь из тьмы кромешной, его бросали богу на алтарь.
Как из трясины сновидений, с ходу прорвав ночных кошмаров канитель, всплывает новый день, — вот так по своду бегут гурты, оставив капитель 5 с ее запутавшеюся в клубок крылатой тварью, сбившеюся в кучу, загадочно-трепещущей, прыгучей, и мощною листвой, которой сок 9 взвивается, как гнев, но в перехлесте свернувшись, как спираль, на полпути, пружинит, разжимаясь в быстром росте 12 всего, что купол соберет в горсти и выронит во тьме, как ливня гроздья, чтоб жизнь могла на утро прорасти.
К они его в себе несли, чтоб он был и правил в этом мире, и привесили к нему, как гири, (так от вознесенья стерегли) 5 все соборы о едином клире тяжким грузом, чтобы он, кружа над своей бескрайнею цифирью, но не преступая рубежа, 9 был их будней, как часы, вожатый. Но внезапно он ускорил ход, маятником их сбивая с ног, 12 и отхлынул в панике народ, прячась в ужасе от циферблата. И ушел, гремя цепями, бог.
Их приготовили к игре постфактум, как будто дело за апофеозом, что примирит их с предыдущим актом, и каждого — друг с другом и с морозом. 5 Иначе — словно не было конца. И тщетно в поисках имен карманы обыскивали тщательно. С лица у губ следы тоски смывали рьяно: 9 их не сотрешь — видны сквозь белизну. Но бороды торчат ровней и тверже, по вкусу сторожей чуть-чуть подмерзши, 12 чтоб с отвращеньем не ушли зеваки. Глаза повертываются во мраке зрачками внутрь и смотрят в глубину.
Для того ль рука дана мне, чтоб я тоску отгонял? На старые камни каплет влага со скал. 5 Я слышу лишь стук капели. И сердце вместе с ней рвется в то же ущелье, или чуть быстрей. 9 Хоть бы, капли рассея, появился бы зверь… Где-то было светлее… Да что мне теперь?..
Еще пока есть небо над тобой, и воздух — рту, сиянье света — глазу, но вот, представь, все станет камнем сразу, вкруг сердца грозно выросшим стеной. 5 Еще в тебе есть «завтра» и «потом», «когда-нибудь» и «через год», и «вскоре». Но станет это кровью в каждой поре, непрорывающимся гнойником. 9 А то, что было — то сойдет с ума. От смеха содрогнется вся тюрьма, и этот хохот — признак, что ты спятил. 12 На место бога станет надзиратель, и грязным глазом он заткнет глазок. А ты — ты жив еще. И он — твой бог.
В глазах рябит. Куда ни повернуть их — одни лишь прутья, тысяч прутьев ряд. И для нее весь мир на этих прутьях сошелся клином, притупляя взгляд. 5 Беззвучным шагом, поступью упругой описывая тесный круг, она, как в танце силы, мечется по кругу, где воля мощная погребена. 9 Лишь временами занавес зрачковый бесшумно поднимается. Тогда по жилам бьет струя стихии новой, чтоб в сердце смолкнуть навсегда.
Завороженная: в созвучьях мира нет рифмы совершеннее и строже, чем та, что по тебе проходит дрожью. На лбу твоем растут листва и лира. 5 Ты вся, как песнь любви, из нежных слов, слетевших наподобье лепестков с увядшей розы, чтоб закрыть глаза тому, кто книгу отложил из-за 9 желания тебя увидеть. Как будто прыжками стройный стан заряжен, но медлит с выстрелом, покуда знак 12 не дан, и ты вся слух, и взгляд твой влажен, как у купальщицы в пруду лесном, оборотившемся ее лицом.
Святой поднялся, обронив куски молитв, разбившихся о созерцанье: к нему шел вырвавшийся из преданья белесый зверь с глазами, как у лани украденной, и полными тоски. 8 В непринужденном равновесьи ног мерцала белизна слоновой кости, и белый блеск, скользя, по шерсти тек, а на зверином лбу, как на помосте, сиял, как башня в лунном свете, рог и с каждым шагом выпрямлялся в росте. 12 Пасть с серовато-розовым пушком слегка подсвечивалась белизной зубов, обозначавшихся все резче. И ноздри жадно впитывали зной. Но взгляда не задерживали вещи — он образы метал кругом, замкнув весь цикл преданий голубой.
Будто лежа он стоит, высок, мощной волею уравновешен, словно мать кормящая, нездешен, и в себе замкнувшись, как венок. 5 Стрелы же охотятся за ним и концами мелкой дрожью бьются, словно вспять из этих бедер рвутся, — он стоит — улыбчив, нераним. 9 Только раз в его глазах тоска болью обозначилась слегка, чтоб он смог презрительней и резче выдворить из каждого зрачка осквернителя прекрасной вещи.
Он цеху заказал картину на дом. Возможно, что господь его забыл, и что, в отличье от картины, рядом с ним не стоял епископ с кротким взглядом, и что его он не благословил. 6 Возможно, в этом напряженьи сил коленопреклоненного — все те же попытки удержать от центробежья свой контур, устремившийся вовне, как держат всю упряжку в пятерне. 11 Чтоб, если суждено свершиться чуду — что, впрочем, не было предрешено, — мы верили, что, и дойдя досюда, оно бы нам не причинило худа, самим собою лишь поглощено.
Наклоном головы он отогнал все наставленья, все «нельзя» и «надо». Ведь через сердце движется громада по кругу мчащихся начал. 5 В глубинах неба образы и лица. Вот-вот услышит зов он: «Отыщи!» Пусть легкость рук его не отягчится твоей заботой. Иначе в ночи 9 они, с тобой борясь в остервененьи и в бешенстве перевернув весь дом, тебя, как будто бы ты их творенье, возьмут, из формы выломав куском.
Что воспретит увериться нам в том (нам — отбывающим земной постой), что мы не краткий миг один живем смятеньем, ненавистью, суетой, — 5 как встарь хранил богатый саркофаг при ожерельях, идолах, опалах в ветшающих веками покрывалах распадом заряженный прах — 9 пока уста, не знающие звуков, его не поглощали. (Где, когда найдется мозг, чтоб научить их речи?) 12 Тогда-то вот из древних акведуков к ним завернула вечная вода —: доныне в блеске к ним идя навстречу.
Эта мука — проходить трясиной неизведанного в путах дней — поступи подобна лебединой. 4 Смерть — конечное непостиженье основанья нашей жизни всей — робкому его же приводненью —: 7 Подхватив его, речное лоно постепенно, нежно и влюбленно, все теченье снизу уберет. Лебедь же, теперь воссев на ложе, с каждым мигом царственней и строже, и небрежней тянется вперед.
Неплохо бы работу дать уму, немного поразмыслив об утратах, о долгих детских днях и о закатах, раз навсегда ушедших — почему? 5 Случается: в ненастье, в непогоду нам что-то померещится, как знак. Но встречи и свиданья, и уходы нас больше, не переполняют так, 9 как в детстве, что в плену у пустяков не более, чем вещи или звери. Мы им себя дарили в полной мере и наполнялись ими до краев. 13 И сиротели мы исподтишка, как пастухи под грузом дальних далей, и, кем-то призванных издалека, нас, будто нитку — новую, вплетали поочередно в образы, пока не выбирали нового мотка.
Ты изранил меня крылами, о мой час, улетая прочь! Куда мне деться с моими устами? На что мне день? На что мне ночь? 5 Сиротея день ото дня, я тону в людском равнодушье. Вещи, которым я отдал душу, по частям расточают меня.
Гуманность — имя шатким представленьям и к счастию неподтвержденный путь: бесчеловечно разве, что плетеньем, что кружевом оборотилась суть двух женских глаз? Ты хочешь их вернуть? 6  Усопшая, слепая кружевница! Твое блаженство в эту вещь вошло, к которой чувство, сжатое в крупицу, как меж корою и стволом влекло. 10 Ты душу потеряла в узкой щели судьбы, со временем утратив связь. Но теплится она в твоем изделье, улыбкой на моем лице светясь.
И если нам однажды этот труд покажется каким-то неказистым, не стоящим того, чтобы тернистым ради него путем от детских пут 5 мы избавлялись — :ты скажи — оно, вот это кружево, не удержало б от этих мук нас и от этих жалоб раз навсегда? Оно сотворено . 9 Здесь жизнью, может быть, пренебрегли, здесь счастье было попрано судьбою. Но где-то уж маячила вдали та вещь, что совершенной красотою не уступает всем цветам земли… Седьмое небо, небо кружевное!
Как на охоте, свесившись с коня, король стакан хватает, чтоб напиться, и как владельцем с памятного дня он под стеклом реликвией хранится, 5 вот так судьба, возжаждавши, подчас подносит Некую к губам и пьет, и, осушив по каплям, отдает тому, кто в жалком рвении, боясь 9 ее разбить, хранит всю жизнь в витрине, где ценности хранятся под стеклом (иль то, что он считает таковыми). 12 И там она с тех пор стоит доныне, и слепнет, и дряхлеет с каждым днем — вещь, безделушка — наравне с другими.
Как парящая по переулку песня льется из конца в конец, исчезая вдруг, то снова гулко хлопая крылами у крылец, 5 так очнувшуюся от недуга дразнит жизнь, заигрывая с ней — неокрепшей, что в ответ с натугой дарит первый жест за много дней. 9 Но, захваченная упоеньем, непослушная ее рука стала вдруг подвижна и гибка и уже спешит с прикосновеньем к подбородку с ласкою цветка.
Она несла все это — мир забот, мир милости и страха, и все это, как дерева в лесу, тянулось к свету, вне образности, как ковчег завета, как образ славы, вышедшей в поход. 8 И вынесла все это до вершин — летящее, огромное, чужое, угадываемое лишь порою — спокойно, как несущая кувшин, налитый до краев. Но в некий миг, ее обрекший на преображенье, впервые белый плат нависшей тенью спустился на открытый светлый лик 14 почти непроницаемым покровом. И вот на все вопросы о судьбе дает один ответ туманным словом: «В тебе, о бывшее дитя, в тебе».
Всего-то: солнца горенье и жженой глины куски. Как будто бы движенье девичьей руки внезапно остановилось, и не влеклось, не стремилось к вещам, но исподтишка лишь чувству она подчинялась и к себе самой прикасалась, как к подбородку рука. 11 Мы вертим по порядку фигурки одну за другой, мы в миг постигли краткий их вечности загадку — всего-то и надо порой стоять у веков порога, в древность вперяя взгляд, и улыбаться немного светлее, чем год назад.
Она, как все, сидела за столом. Но чашку — показалось мне сначала — она чуть-чуть не так, как все, держала. Потом вдруг улыбнулась. Только ртом. 5 Когда же встали все из-за стола и разбрелись кто с кем и как попало по комнатам (толпа, смеясь, болтала), я видел, как она за всеми шла, 9 но напряженно — будто бы сейчас и перед всеми предстояло петь ей, и, как от глади водной на рассвете, наружный свет отсвечивал от глаз. 13 Шла медленно, как бы боясь преград, и все ж в сомнении: не перейти ль их? Как будто бы, преодолев их ряд, она вздохнет и полетит на крыльях.
Здесь два пути, ведущих в никуда. Но вот в мечтах блуждая, как по лесу, идешь одним из них. И пред тобой цветник знакомый с каменной плитой и надписью знакомой: «Баронесса Брите Софи» — и снова, как всегда, ощупываешь стершиеся даты рождения и смерти на плите. Как непомерна этих встреч оплата! 10 Что медлишь ты под вязом в темноте, чего ты ждешь, как будто в первый раз ступаешь, на сырую эту землю? 13 Чем именно тебя привлек сейчас цветник соседний — солнечный, — не тем ли, что там не холод плит, а пламя роз? 16 Сюда наведываясь то и дело, ты почему стоишь оторопело и перед флоксом словно в землю врос?
О как я в суть прощания проник! Я помню, как в клубке неразрешенной жестокой тьмы на миг союз исконный внезапной вспышкой предо мной возник. 5 И далью расстояния уменьшен, неясный образ за моим окном то окликал меня, как сонмы женщин, то, провожая, помавал платком. 9 Но, может быть, весь этот трепет белый, необъяснимый на мою беду, был яблоновым деревом в цвету, с которого кукушка вдруг слетела.
Мы ничего не знаем про уход раз навсегда ушедших. И не нам судить о смерти, забежав вперед, приглядываясь к сдвинутым чертам 5 на маске трагедийного конца. Пока мы здесь разыгрываем роли в надежде славной лицедейской доли, — играет смерть от своего лица. 9 Но ты ушла, и к нам одновременно проник луч подлинности в ту же щель, в которой ты исчезла с нашей сцены: луч яви, нам неведомый досель. 13  А мы за славой гонимся упрямо, мы упиваемся своей игрой… Но вырвавшееся из нашей драмы твое существование порой 17 нас будто тянет за собой из плена, чтоб вдохновить нас подлинностью яви. И в те минуты мы самозабвенно играем жизнь, не думая о славе.
Как слой сухой зеленой краски в тигле, шершава и суха ее листва за зонтиком цветов, чья синева их не проникла — только к ним приникла, 5 как отражение, как пелена рассеивающейся слезной влаги, и, как в старинной голубой бумаге, в них есть лиловость, серость, желтизна. 9 Как детский фартук сношенный, любимый, — застирана и выцвела она: — Как этой жизни краткость ощутима! 12 Но вот голубизною обновленной соцветий жизнь опять воскрешена, и синь сияет пред листвой зеленой.
Внезапно зелень парка, каждый лист, утратив что-то, разом потускнели. А он бесшумно подступает к цели, он — у окна. В кустах раздался свист 5 зуйка, настойчивый и исступленный. (Нам сразу вспомнился Иероним.) Так одиночество и страсть с разгону взмывают ввысь к потокам дождевым. 9 Старинные портреты на стенах пред нами расступаются, как тени, как будто мы мешаем болтовней им. 12 Свет сумерек в нечетком отраженьи скользит по бледным, выцветшим обоям, на нас, как в детстве, навевая страх.
Вдруг выступили к нам из темноты все эти камергеры в орденах, как, ночь вкруг орденской своей звезды, едва заметно блещущей впотьмах, и эти дамы хрупкие в сетях своих нарядов, в пышных кружевах, с руками крошечными, как ошейник болонки, возлежащей на коленях, от нас не отступая ни на шаг, теснятся возле каждого из нас. 11 А мы, их всех нисколько не боясь, жизнь нашу строим так, как разумеем — по-своему. Их цель была цвести, иначе — хорошеть. Мы — только зреем, зреть это значит исподволь расти.
И ночь, и долгая езда. И за оградой парка конные отряды. А он от клавишей отвел глаза, он, от нее не отрывая взгляда, 5 как в зеркало смотрел в ее черты и узнавал себя на самом деле. Они при каждом звуке хорошели, но было в них предвестие беды. 9 И вдруг — как будто стерлась вся картина. Она стояла, прислонясь к камину, удерживая сердца стук рукой. 12 Свежело. Смолкли звуки клавесина. И странен на столе в углу гостиной был черный кивер с мертвой головой.
В глазах мечта. На чистом лбу — пространства далекого дыханье. Возле рта — соблазна юношеского упрямство, и вся фигура в шитое убранство 5 дворянской стройной формы заперта. На сабельном эфесе кисти рук в спокойном выжиданьи улеглись. И вот — как будто их не стало вдруг, как будто их пространство поглотило. 10 И разом очертанья расплылись, и мы угадываем их насилу, и взгляд к изображению прилип… 13 О, истлевающий дагерротип в руках, чье время тлеть не наступило.
Дворянства древнего сквозь поколенья печать в надбровье и разрезе глаз. Во взгляде детский страх еще подчас покорностью синеет, но без тени холопства, — женской верностью светясь. И рот, как рот, — большой и без прикрас, и точный в передаче воплощенья правдивости. И лоб его под сенью безмолвных теней прячется, склонясь. 10 Но все это не связано пока: удачи и страданья не срастила в живую крепь связующая сила, но так созданье подлинности было в веках задумано издалека.
В шестнадцать лет он воссел на трон. Государит в шестнадцать лет. Сидит, как в засаде, и смотрит он рассеянно на совет 5 старейшин и дальше куда-то в зал. Его душа холодна, как шею обвивший холодный металл тяжелой цепи Руна. 9 А смертный приговор судьи королевской подписи ждет. Всем так жалко его сейчас! 12 О знал бы только этот народ, что он считает, не торопясь, до семидесяти.
Граф снова видит солнце. Он слышит трубный глас. И отряхнули сон свой тринадцать пар глаз 5 сыновних. А там, у двери, обе стоят жены. И все (в глазах доверье) к вечности воскрешены. 9 И ждут семьею всею появления в их ряду Эриха и Доротеи, в шестьсот десятом году 13 умерших во Фландрии, чтобы сегодня детьми из гроба восстать у всех на виду.
Другие чувствуют лишь боль в костях, железа тяжесть и шершавость ткани, пускай чарует взгляд пера мельканье, но каждый одинок до одичанья, а он несет возлюбленный свой стяг, как женщину в торжественном наряде. 7 Тяжелый шелк за ним ступает сзади, порой вздымая волны, как река. Он видит въявь, зажмурившись слегка, улыбку, сберегаемую свято. 11 Когда же засверкают вражьи латы, чтоб вырвать в схватке стяг из рук солдата, 13 как бы лишив родительской опеки, сорвав с древка, он даст ему приют на сердце, чтобы сохранить навеки. 18 Другие это славой назовут.
Гнались жестоко и издалека, пеструю смерть ему швыряли вслед. Он лишь спасался бегством от врага. Ему казалось, что сошла на нет 5 тень праотцов его. Ведь точно так охотник правит зверя. Шум воды привлек его вниманье. Из беды в мгновенье ока найден выход. Шаг 9 достойный отпрыска дворянской крови. Улыбка женственная придала его чертам законченным медовье 12 блаженство. Всадник чуть привстал с седла, и конь пошел с величьем сердца вровень. Река, как дом родной, их приняла.
Венецианским солнцем сотворен блеск золотых волос моих. Они — алхимии венец. Мостам сродни разлет моих бровей — взгляни, 5 как над глазами вздыбленный прогон уводит прочь от пропасти глазной с бушующей на дне морской волной, доставленной каналами. Любой, 9 меня встречавший, завистью объят к псу, на котором в ласковом бессилье моя неуязвимая рука 12 покоится и треплет шерсть слегка. Юнцов — надежду княжеских фамилий — мои уста сражают, словно яд.
Как некогда король, ступая вчуже, себя являл без приближенных лиц, уединившись в мантьи полукружьи, по обе стороны склоненным ниц, 5 так лестница восходит от подножья меж искони склоненных балюстрад, и одиноко милостию божьей она вступает в небо наугад, 9 как будто ею выставленный страж другим отрезал путь — вне ореола застыла где-то свита. Даже паж поднять не смеет шлейф тяжелый с пола.
Семь лошадей перемещают воз, сломав сопротивленье постепенно: ведь все высокомерие вселенной, что в глуби этой глыбы улеглось, 5 теперь явилось людям. Посмотри: не скрытно, не в безвестности упрямой, нет — как герой нам проясняет драму, клубок страстей распутав изнутри, 9 так этот мрамор медленно плывет сквозь толпы, запрудившие столицу, как будто триумфатор в колеснице 12 приблизился и пленные пред ним едва бредут по улицам чужим… Приблизился и задержал народ.
Робкий странник ощутит за милю золотое марево вдали. Словно тайных кладов изобилье богачи, раскаявшись, свезли. 5 Но вблизи его захватит чудо всем разгоном вздыбленных бровей: ибо то — не кубки, не сосуды и не серьги жен и дочерей. 9 Если бы кто знал, какие вещи надо было переплавить, чтоб из цветочной чаши образ вещий 12 мог возникнуть — тихий и без чванства, золоту присущего, — взахлеб подставляющий себя пространству.
Две чаши, обогнав одна другую, над мраморным бассейном вознеслись, и с верхней разговорчивые струи к воде безмолвной протянулись вниз, — 5 к той, что внимает им, в ответ даруя в горсти для них припрятанный сюрприз: кусочек неба, сквозь листву густую и тьму глядящий, как из-за кулис. 9 Сама спокойно разместившись в чаше, она легла с краями наравне, спускаясь каплями, как бы во сне, 12 по мшистой бахроме седобородой к зеркальной глади, что на самом дне улыбкой оживляют переходы.
Под крышей за калиткой взаперти кружатся то и дело табуны лошадок пестрых, родом из страны, что долго медлит прежде, чем зайти. Хоть многие в повозку впряжены, — отвага их под стать горящим взглядам. Свирепый красный лев ступает рядом и слон невероятной белизны. 9 А вот олень — взаправдашний почти, — но с голубою девочкой, ремнями к седлу пристегнутою, лет пяти. 12 Верхом на льва взобрался мальчик белый, его глаза волнения полны, а лев оскалил зубы до предела. 15 И слон невероятной белизны. 16 И скачут бесконечными рядами… Но девочкам взрослеющим чего-то здесь не хватает, и в разгар полета они в мечтах парят за облаками. 20 И слон невероятной белизны. 21 Но все к концу несется неуклонно, хоть крутится бесцельно допоздна. Вот красный цвет пронесся, вот зеленый, и к профилю объемность сведена… А иногда улыбкой восхищенной, блаженной и слепящей, и влюбленной игра слепая вдруг озарена.
Как спичка, чиркнув, через миг-другой выбрасывает языками пламя, так, вспыхнув, начинает танец свой она, в кольцо зажатая толпой, и дружится все ярче и упрямей. 8 И вот — вся пламя с головы до пят. 7 Воспламенившись, волосы горят, и жертвою в рискованной игре она сжигает платье на костре, в котором изгибаются, как змеи, трепещущие руки, пламенея. 12 И вдруг ока, зажав огонь в горстях, его о землю разбивает в прах высокомерно, плавно, величаво. А пламя в бешенстве перед расправой ползет и не сдается, и грозит… 17 Но точно, и отточено, и четко, чеканя каждый жест, она разит огонь своей отчетливой чечеткой.
Глубь подземелья. Словно там, куда ты выкарабкиваешься вслепую по круче вдоль ручья напропалую, поверхность замерцала, как вода, 5 утекшая из тьмы, в которой ты брел наугад, покуда не воскрес твой взгляд, не различавший темноты. Прозрев, ты видишь над собой навес 9 кромешной тьмы, грозящий каждый миг обрушиться всей тяжестью громады. От страха ты с него не сводишь взгляда. О, этот мрак, увешанный, как бык! 13 Но вот тебя спасает из стремнины ветреный свет. И пред тобой возник простор небес, слепящий и пустынный, а где-то — жаждущие дел глубины 17 и дни, что лаконичны, как язык картины Патенира, на которой, сорвавшись с места, словно гончих свора, бегут мосты за светлою тропой. 21 Ей удается спрятаться порой, прижавшись к дому, саду и забору и обрести в кустарниках покой.  
Раздвинутая пестрым произволом насыщенных событьями времен — то ярмарочным празднеством веселым, то бунтами, колеблющими трон, то герцога геройским ореолом, то казнью, ублажающей закон 7 (все это смотрится, как фон), — 8 она пытается втянуть границы, и это не под силу ей одной, а все кругом с торговым рядом слиться спешит или укрыться за стеной. 12 Мечтают сверху обозреть округу дома, подтягиваясь к чердакам, застенчиво скрывая друг от друга причастность к башням, взмывшим к небесам.
У здешних улиц осторожный шаг (вот так, постель покинувши впервые, порой бредут, задумавшись больные…), их манит площадей родной очаг 5 и нагоняет — иль уже нагнал? — мост, перепрыгнувший через канал, свободный от игры вечерних теней, в котором мир повисших отражений действительней самих вещей в сто крат. 10 И город кончился… Но вот твой взгляд, удостоверясь в подлинности чар, увидел в опрокинутости этой его черты живые и приметы: там сад повис, цветами разодетый, там в окнах ресторанов до рассвета кружится вихрь залитых светом пар. 17 А наверху — там тишина бездонна, там пьет она по каплям сладкий сок из колокольной грозди перезвона, украсившей небесный потолок.
Высокие врата не на запоре, и мост свободно ходит взад-вперед, и все ж от древних вязов, от подворья никто из них надолго не уйдет. Одна тропа им хорошо знакома — путь к церкви, объясняющий любому, откуда в них такой любви накал. 8 Там и стоят коленопреклоненно, как образ, многократно повторенный, как унисон, возведенный в хорал, зеркальными пилястрами разъятый на голоса, что взмыли вверх по скату крутого песнопенья от словес в объятья ангелов в тылу небес, которые их не вернут обратно. 18 И потому так тихи в час закатный те, что внизу. И потому безмолвно передают друг другу полюбовно, крестясь, святую воду, чтобы та хладила лбы и блеклые уста. 21 И возвращаются все так же робко и сдержанно, и скрытно чередой, и медленно бредут все той же тропкой и юные и старые домой. А дом — он скрыт за кронами густыми все тех же вязов древних и нет-нет да выберет в густой листве просвет, чтоб замерцать в нем окнами своими.
Но что отбрасывает в завершенье в церковный двор церковное окно, где перемешаны давным-давно молчанье, отсветы и отраженья, старея, словно старое вино? 6 Наружное тяжелое убранство прикрыло сущность вечности собой. Текучесть далей и полет пространства придавлены свинцовостью слепой. 10 Но остается серость старых зим за лета декорацией непрочной, как будто ждут с душою непорочной: он — с тихой терпеливостью бессрочной, она — в слезах стоящая за ним.
С верхушек башен хлынувший металл наполнил город сплавом раскаленным, и, заливая формы улиц звоном, день бронзовой отливкой заблистал. 5 По мостовой неровною толпою процессия детей плывет с утра, и ног не ощущая под собою, вперед волнами катит детвора, но сдерживается, как в бездорожье, невидимыми, как десница божья, преградами и тяжестью знамен. 12 А дальше — там уже парит, похоже, кадилам вслед, что вспугнутою стаей серебряные цепи рвут, взлетая от ужаса под небосклон. 16 Вдоль этой вытянувшейся лавины стоит народ у края мостовой. Предвестниками хризэлефантины к балконам устремились балдахины, сверкая золоченой бахромой. 21 Но вот в своем испанском одеяньи над головами всплыло вдалеке знакомое мадонны изваянье старинное с младенцем на руке. По мере продвижения вперед в короне трогательно устаревшей она благословляет присмиревший коленопреклонившийся народ. 29 И подойдя к упавшим на колени, что робким взглядом следуют за ней, она повелевает быть движенью поднятием рисованных бровей — тверда, высокомерна, холодна. Носильщики поражены жестоко и все ж идут, помешкав. А она 36 на сотнях плеч — уверенно и прямо, — в себя вобрав шаги всего потока, к колоколам распахнутого храма идет, как шла, — одна и одинока.
Прилив опять затопит все пути, размоет отмели со всех сторон, но остров одинокий впереди не размыкает глаз. Врожденный сон 5 за дамбой спрятанных островитян рисует им миров разнообразье… Здесь редко говорят, и каждой фразе характер эпитафии придан, 9 которая посвящена чему-то, что на берег занесено волной, что с детства видит житель островной, 12 не примиряясь с ним ни на минуту, что чуждо, беспощадно, пресловуто, и ранит одиночество тоской.
Здесь обвалован каждый двор, как будто он в лунный кратер спрятан от воды. Безлико, словно сироты приюта, одеты и подстрижены сады 5 той бурей, что внушает смертный страх, неделями не уходя на отдых. А после все сидят в своих домах, рассматривая вещи на комодах 9 диковинные в зеркало кривое… И чей-то сын, не находя покоя, играет на гармонике в тоске 12 унывную мелодию чужую… За дамбою грозит сквозь тьму ночную овцы огромный контур вдалеке.
Все близкое — внутри. Снаружи — даль. Однако давку в этой тесной яме нутра никак не выразить словами. А этот остров в море — не звезда ль 5 пространством позабытая, хотя она на гибель им обречена? С предписанного им пути сойдя, она 9 сама торопится концу навстречу, орбиту выбрав на свой риск и страх. И вот вслепую, напрямик, впотьмах идет — от солнц и от планет далече.
Длинноволосые, они лежат без лиц, в себя ушедших глубоко. Глаза закрыты тяжестью пространства… Скелеты, рты, цветы. И в этих ртах 5 ряды зубов сияют, словно пешки дорожных шахмат из слоновой кости. Цветы и кости тонкие, и жемчуг, рубашек ткань увядшая, и руки над сердцем рухнувшим. Еще, однако, 10 под множеством колец и талисманов, и голубых камней (даров любовных) стоит, как склеп, тайник безмолвный пола, под самый свод набитый лепестками. И вновь — рассыпавшийся желтый жемчуг 15 и чаши глиняные, на которых доподлинные их изображенья, зеленые осколки ваз для мазей, цветами пахнущие, и фигурки богов в домашнем тесном алтаре. 20 Разорванные пояса и геммы, изображения огромной плоти, смеющиеся рты, танцоры, пряжки из золота, похожие на луки, звериные и птичьи амулеты, 25 а также иглы длинные и утварь, и круглый черепок из красной глины, на нем — как надпись черная над входом — коней четверка, рвущаяся вдаль. И вновь цветы, рассыпавшийся жемчуг, 30 и стройной лиры мягкие изгибы, и вдруг мелькнул в тумане покрывала, из куколки башмачной появившись, изящной щиколотки мотылек. 34 Так и лежат, набитые вещами, — игрушками, камнями, мишурой, разбитой вдребезги — всем, чем угодно, темнея медленно, как дно реки. 38 Они и были руслом… В их волны быстротечные сверзались (спешившие к последующей жизни) тела влюбленных юношей не раз и бушевали в них мужей потоки. А иногда со скал высоких детства к ним скатывались мальчики на дно, и здесь играли весело вещами, пока их не сбивала с ног стремнина. 47 Тогда, заполнив плоской и прозрачной водой всю ширь широкого пути, они взвивали в нем водовороты и берега впервые отражали и птичьи клики — но врезалась ночь тем временем звездами в небосвод, его раскалывая пополам.
То были душ причудливые копи… Рудой серебряною шли они — прожилками сквозь тьму. Между корнями ключом забила кровь навстречу людям и тьма нависла тяжестью порфира. Все остальное было черным сплошь. 7 Здесь были скалы, и призрачные рощи, и мосты над бездной, и тот слепой огромный серый пруд, что над своим далеким дном повис, как ливневое небо над землею. А меж лугов застенчиво мерцала полоской бледной узкая тропа. 14 И этою тропою шли они. 15 Нетерпелив был стройный тихий муж, в накидке синей шедший впереди. Его шаги глотали, не жуя, куски тропы огромные, а руки, как гири, висли под каскадом складок, 20 не помня ничего о легкой лире, что с левою его рукой срослась, как с розою ползучей ветвь оливы. Он в чувствах ощущал своих разлад; как пес, он взглядом забегал вперед 25 и возвращался, чтоб умчаться снова и ждать у поворота вдалеке, — но слух его, как запах, отставал. Порой ему казалось, что вот-вот он слухом прикоснется к тем двоим, 30 что вслед за ним взбираются по скату. И все же это было только эхом его шагов и дуновеньем ветра. Он громко убеждал себя: «Идут!» Но слышал только собственный свой голос. 35 Они идут, конечно. Только оба идут ужасно медленно. О если б он обернуться мог — (но ведь оглядка была бы равносильна разрушенью свершающегося), — он увидал бы, 40 что оба тихо следуют за ним: 41 он — бог походов и посланий дальних с дорожным шлемом над открытым взглядом, с жезлом в руке, слегка к бедру прижатой, и хлопающими у ног крылами. Его другой руке дана — она . 46 Она — любимая столь, что из лиры одной шел плач всех плакальщиц на свете, что создан был из плача целый мир, в котором было все — луга и лес, поля и звери, реки и пути, все было в этом мире плача — даже ходило солнце вкруг него, как наше, и небо с искаженными звездами. Она — любимая столь… 55 И шла она, ведомая тем богом, о длинный саван часто спотыкаясь, шла терпеливо, кротко и неровно, как будущая мать в себя уставясь, не думая о впереди шагавшем и о дороге, восходящей к жизни. Она ушла в себя, где смерть, как плод, ее переполняла. Как плод, что полон сладостью и тьмою, она была полна великой смертью, ей чуждой столь своею новизной. 66  В ней девственность как будто возродилась и прежний страх. Был пол ее закрыт, как закрываются цветы под вечер, а руки так забыли обрученье, что даже бога легкого касанье — едва заметное прикосновенье — ей, словно вольность, причиняло боль. 73 Она теперь была уже не той, что у певца светло звенела в песнях, не ароматным островком на ложе, не собственностью мужа своего, — 77 но, распустившись золотом волос, она запасы жизни расточила и отдалась земле, как падший дождь. 80 И превратилась в корень. 81 И когда внезапно бог ее остановил и с горечью сказал: «Он обернулся!», она спросила вчуже тихо: «Кто?» 85 А впереди у выхода наружу темнел на фоне светлого пятна неразличимый кто-то. Он стоял и видел, как на узенькой тропе застыл с печальным ликом бог походов, как молча повернулся он, чтоб снова последовать за той, что шла назад, о длинный саван часто спотыкаясь, шла — терпеливо, кротко и неровно…
Вдруг очутился вестник между ними. Он брошен был, как новая приправа в уже перекипавший брачный пир. Но бражники шагов неслышных бога 5 не чувствовали. Божество свое он осторожно нес, как плащ промокший, и, может быть, кому-то из гостей помстилось что-то. Вдруг один из них увидел на другом конце стола 10 хозяина уже не возлежащим, но вздыбленным от ужаса, который всю суть его внезапно изменил. Но вскоре тишина настала вновь, как будто весь на дно ушел осадок 15 глухого, неразборчивого шума… И все же ощутим был скверный запах несвежего, испорченного смеха. И тут был всеми узнан стройный бог, он всем казался вылитою вестью 20 неумолимою — и каждый понял… И все ж им сказанное прозвучало так непонятно, как ничто на свете. Адмет умрет. Когда? В теченье часа. 24 А тот об стену ужаса стал биться, ее разламывая на куски, и руки к богу протянул для торга, вымаливая годы или год, нет — месяцы, недели, дни, ах, нет! не дни, а только ночи, ночь одну, одну-единственную: эту ночь. Бог отказал ему, и он вскричал, он закричал, не сдерживая крика, как мать кричала при его рожденьи. 34 И подошла она к нему, старуха, и подошел к нему старик-отец — два старика, растерянных и старых. А он впервые их так близко видел и вдруг прервал свой крик и произнес: отец, 40 неужто дорог так тебе остаток, осадок этот, что не лезет в горло. Ты выплесни его! А ты, старуха, матрона, ты что торчишь здесь: ты ведь родила. 45 Он их держал, как жертвенных животных, одною хваткой. Но потом, внезапно, их оттолкнул, какой-то новой мыслью весь просветлев, и прокричал: «Креон!» И больше ничего: лишь это имя. 50 Но лик его был высвечен другим — не высказанным вслух и безымянным — протянутым, как лампа, над столом возлюбленному другу своему: «Ты видишь, эти старики — не выкуп, 55 они — изношены, стары, никчемны. Но ты, но ты — во всей своей красе…> 57 И тут он потерял из виду друга, — тот вдруг исчез, но шла к нему — она . (Она ему казалась меньше ростом и грустной в легком подвенечном платье.) Все остальные — улица, которой она идет, идет (вот-вот подхватит ее он непослушными руками…) 64 Он ждет… И вдруг она заговорила не с ним, однако, — с богом. Бог ей внял. И речь ее услышал каждый в боге: 67 «Никто ему не может быть заменой. Лишь я одна. Никто на целом свете так не кончался. Что возьму с собой от прежнего? Но в этом — смерти смысл. Неужто от нее ты не узнал, когда за мной пошел, о нашем ложе, о том, что и оно — из царства смерти? Но я прощаюсь. Я все беру с собой. Ведь я ушла, чтоб все, что похоронено под тем, кто мне супруг, распалось, растворилось… Веди ж меня! Я за него умру!» 79 Как ветер вдруг меняет направленье, так бог к ней подошел почти как к мертвой, и как-то разом стал далек от мужа, которому он незаметным знаком к ногам подкинул сотню здешних жизней. А тот, шатнувшись, кинулся к обоим, 85 к ним руки простирая, как во сне. Они шли к выходу, в котором, плача, теснились женщины. И все же он еще раз увидал ее лицо, светлевшее улыбкою надежды 90 и больше — обещанием вернуться к нему из царства смерти, повзрослев. К нему, живому… 93 Он стоял, глаза прикрыв руками, на коленях, чтоб с той улыбкой быть наедине.
В то утро после всех ночных тревог и криков, и волнения, и страхов, — еще раз вскрылось море, закричав. Когда же этот крик сомкнулся вновь и бледный день, и робкое начало упали с неба, озарив пучину, — родило море. 8 На первом солнце замерцала пена срамных волос и среди них восстала сконфуженная, белая — она. Как тянется зеленый юный листик и, разворачиваясь, вырастает, так распрямлялось в утренней прохладе неторопливо молодое тело. 15 Как две луны взошли — ее колени, за облаками бедер тут же скрывшись; и отступили тени стройных икр, и напряглись прозрачные стопы, и ожили суставы, как гортани у пьющих. 21 И в чаше таза так лежало тело, как на ладони детской свежий плод. И этой светлой жизни тьма до капли вместилась в рюмку узкую пупка. 25 Под ним вздымалась легкая волна. Она все время скатывалась к чреслам, где временами слышалось журчанье. Но весь без теней, весь насквозь просвечен, как лес березовый апрельским утром, был пуст и тепел, и нескрытен срам. 31 И вот уже весы живые плеч уравновесил стан ее прямой, что подымался, как фонтан, из таза и медленно руками (ниспадал, и быстро — пышной россыпью волос. 36  И очень медленно прошло лицо: из сокращенной тьмы его наклона к приподнятости равномерно-светлой. За ним крутой смыкался подбородок. 40 Теперь, когда лучом прямилась шея, как стебель, наполняющийся соком, — вытягивались руки, словно шеи от берега отставших лебедей. 44 Но после в предрассветный сумрак тела ворвался свежим ветром первый воздух. И в нежных разветвлениях артерий возник какой-то шепот — это кровь, шумя, в свой путь отправилась по венам. А ветер нарастал и всем дыханьем на новые набрасывался груди и наполнял их, и вжимался в них, — и вот уже, как вздутый далью парус, ее на землю вынесли они. Так на берег сошла богиня. 55 За нею, по молодому берегу взбежавшей, в теченье утра выпрямлялись в рост цветы и травы, словно из объятий освободившись. А она бежала. 60 В обед, однако, в самый тяжкий час еще раз море вздыбилось, на берег — на то же место — выбросив дельфина. Он мертвый был, весь красный и раскрытый.
Помнишь, клубком ершистым, ощетинясь, два мальчика, дыша друг в друга злобой, в пыли в пылу сраженья покатились, как зверь, подвергшийся атаке пчел? Помнишь вралей бесстыдных, лицедеев, взбесившихся коней, упавших с хрипом, с стеклянным взглядом и с таким оскалом, как будто кожа с черепа сползает? 9 Теперь ты знаешь, как забыть все это, — теперь перед тобою чаша роз. Ее нельзя забыть, она полна предельным бытием, почти исходом, боязнью, невозможностью отдачи… Все, как у нас… О, да! Предельно нашим! 15 Жизнь в тишине, цветенья бесконечность, потребность в шири — но не в том пространстве, которое так притесняют вещи; почти сама бесконтурность пробела, наполненная светом до предела; сплошная сердцевина, нежность, хрупкость… Что нам знакомей этого всего? 22 Или того, что возникает чувство от соприкосновенья лепестков, что лепесток откроется, как веко, и вот уже под ним сплошные веки, и все закрыты, словно крепко спят, чтоб внутреннее зренье приглушить?.. Или того, что эти лепестки пронзает свет? Из тысячи небес они ту каплю отцедили тьмы, в которой отражается пучок тычинок, встрепанных и возбужденных. 33 Но ты взгляни на этот трепет в розах! Движений этих не было бы видно, когда б лучи из тесного угла не разбежались все по мирозданью! 37 Ты видишь белую, ту, что стоит в огромных и раскрытых лепестках, как в раковине стройная Венера? И ту, краснеющую, что смущенно к своей соседке было потянулась, а та ее прохладой обдает и, вся в себя закутавшись, уходит? Зато как остальные все раскрылись! Смотри, они всё сбросили с себя! Но что же именно? Всё, что угодно — плащ или маску, может быть, — крыло. Но как! Как платье пред своим любимым! 49 Всё, что угодно… Посмотри на ту — на желтую, раскрытую, пустую. Не правда ли, она, как кожура плода, в котором та же желтизна была оранжевым и вязким соком? А этой, розовой, цвести невмочь: 55 от воздуха приобретает привкус лиловой горечи ее краса. А вот — батистовая, словно платье, согретое дыханием рубашки, с которой вместе сброшено оно 60 у озера лесного на рассвете. А эта, как опаловый фарфор, китайской чашки тоньше и прозрачней… В ней бабочек уселся целый рой, — а та наполнена одной собой. 65 Но ведь собой полны и все другие: собой быть полным — значит мир вокруг; и дождь, и ветер, и весны терпенье, вину и беспокойство, и судьбу закутанной во тьму земли вечерней до облаков, приплывших и уплывших, и до мерцания далеких звезд, — все это сделать собственной судьбою. 73 Она лежит в раскрытых этих розах.