СТИХОТВОРЕНИЯ. «Стихотворения и поэмы» | Рыльский Максим Фаддеевич

1910–1932

1. «Чуть розовый вечер на землю слетит…»

Чуть розовый вечер на землю слетит, Я в рощу иду, одинок, — Взглянуть, как закат хоть на миг озарит Мой край, что в тоске изнемог. Прекрасную сказку нашепчет мне лес — Ту сказку туманы сплели, — Под звезды, в страну небывалых чудес Мечтой устремлюсь от земли. Взмахнув над землею лазурным крылом, Забуду, что здесь перенес, И вновь не останется в сердце моем Ни мук, ни страданий, ни слез…

2. «Я хмурый день люблю, когда лучей сиянье…»

Я хмурый день люблю, когда лучей сиянье Чуть пробивается с туманной высоты И тихое дарит свое очарованье. Я частый дождь люблю, когда он шумно льется: Едва он отшумит — и расцветут цветы, И увлажненный лес, весь в каплях, рассмеется.

3. ЖУРАВЛИНАЯ ПЕСНЯ

Мы стаею летим в синеющем просторе, Над зеленью степей летим мы из-за моря, И песню звонкую поем мы над полями, Все солнца чистого пронизаны лучами. Родимые поля уже в цветах душистых, Сама весна летит за нами в далях чистых И с поцелуем шлет приветы молодые Вам, степи, для души давно родные!..

4. ПЕСНЯ («Вейся, жаворонок, вейся…»

Вейся, жаворонок, вейся Над сторонкой, Утешай людское горе Песней звонкой. В небе чистом и прозрачном Солнце блещет, Словно в море, в желтом жите Волны плещут. Посмотри: жнецы склонились, Притомились, На работе этой тяжкой Не ленились. Пой для них! Ведь песня эта Горе снимет… Вейся, жаворонок, вейся Всё над ними!..

5. ПУТЬ

Путь без краю лежит… Всё сгущается мгла… Путь, камнями мощенный, кремнистый. Жизнь меня этим трудным путем повела, — А дойду ль до конца его, честный и чистый? Может быть, ослабев, я на землю паду И неправдой и ложью укроюсь, Может быть, я победно до цели дойду И от счастья слезами омоюсь? Если я упаду и взмолюсь — помоги! — Кто в пути мне придет на подмогу? А начнут надо мной издеваться враги — Кто ответит им властно и строго? А быть может, я сам одиноко пойду, Разуверясь во всем, зарыдаю, Или, может, друзей я в дороге найду И свою в них надежду узнаю?!

6. «Братья, в струны золотые…»

Братья, в струны золотые Ударяйте, Вновь надежды молодые Разжигайте! Коль ударим в струны снова — Песня грянет. Пусть лихое вражье слово Нас не ранит! Пусть над нами враг глумится — Он не страшен, Он замолкнет, покорится Песне нашей! Смело в струны золотые Ударяйте, Вновь надежды молодые Разжигайте!

7. «В полях на гречу пали росы…»

В полях на гречу пали росы, Умолк веселый звон пчелы. Легло над полем стоголосым Безмолвье золотистой мглы. Дорога вьется меж полями… Ты не придешь, не прилетишь,— И только в сердце вечерами Далекой песней прозвенишь.

8. «Как Одиссей, измученный блужданьем…»

Как Одиссей, измученный блужданьем По морю синему, я — жизнью утомлен — Прилег в тени под осокорем старым, Зарылся в листья и забыл про всё. Обрывки дум — иль тени их — мелькают В дремоте мирной. Чуть дрожит листва, Упал на ствол веселый отблеск солнца, И муравей всползает по нему. И я засну под беззаботный шелест В надежде, что, гоняясь за мячом, Меня разбудит нежно Навсикая, Дочь стройная феакского царя.

9. «Яблоки поспели, красные поспели!..»

Яблоки поспели, красные поспели! Мы идем с тобою тропкою в саду. Ты меня, голубка, проводи до поля, — Я уйду и, может, больше не приду. Под лучами солнца и любовь созрела, Но отцвесть под осень суждено и ей. А теперь вот в сердце что-то встрепенулось, Словно крылья птичьи в золоте ветвей. И поля желтеют, и синеет небо, Тянется на солнце паутины нить… Поцелуй в последний, обними в последний, — Тот расстаться может, кто умел любить.

10. «Уж просо скошено, и в поле тихо стало…»

Уж просо скошено, и в поле тихо стало. Дни холодны, повиты синевою. Уж не вернуть того, что миновало: Оно прошло — и кажется мечтою! А сколько, сколько было грез весною, Что золотистым пенились потоком И растеклись! И я один с тобою, Лазурь небес, раскрытая широ́ко…

11. «Есть женское имя, как нежно оно…»

Есть женское имя, как нежно оно, Печаль в нем, любовь и надежды какие, Весенним дыханьем напоено: Мария. Как запах фиалки осенней порой, Как девичья песня сквозь сны снеговые, Звездою сияет над темной землей Мария. И пусть я святое в себе погашу, И пусть не увижу, сражаясь, зари я, — Последнее слово, что я напишу: Мария.

12. «Дождь на дворе, и ветер не смолкает…»

Дождь на дворе, и ветер не смолкает, — Пусть отдохнет двустволка на стене! Кто под дождем бродить в полях желает? Нет, лучше здесь, в домашней тишине. Здесь огонек в печурке не пылает, Чуть тлеет, но в сердечной глубине Веселые картины пробуждает, Напоминает о забытом дне. Здесь фортепьяно, и еще теплее Мне от него. Прикосновенья рук Оно всё ждет, чтоб пробудился звук. Здесь встретился я с музою моею И, в руки лиру взяв и светлый лук, Плыву, как тень, по морю снов за нею.

13. «Мы встречались с тобой только раз…»

Мы встречались с тобой только раз. Ты прошла, ты исчезла из глаз, И закрыли твой образ снега, Замела, закружила пурга. А быть может, снежинка и ты, Принесенная к нам с высоты, Чтоб сердца нам сковать навсегда, А самой улететь без следа? Помнишь тени домов на углу, Уходивших в глубокую мглу? Помнишь, как ты исчезла из глаз? …Мы встречались с тобой только раз.

14. «Пахну́ло голосом прекрасным…»

Пахну́ло голосом прекрасным, Как будто в дом внесли сирень, Что расцвела в надежде ясной На летний синеокий день. Ночь, месяц, вербы шелестенье, Объятья рук и счастье мук, И в несказанном упоенье Призывный соловьиный звук. Над плесом тихо дремлют травы, Кувшинки в отблеске лучей, — И голос милый и лукавый Полувлюбившихся детей.

15. КРАСНОЕ ВИНО

Сверкает граб прозрачно-желтый В сиянье ясно-золотом… Приятель, счастья не нашел ты, Но для чего тужить о нем! Стакан прозрачнее кристалла, И красное пьянит вино… Шуршать листва не перестала: «Всему забвенье суждено. Что жизнью подлинной казалось — Пустая тень, напрасный дым; И то, что лишь во сне являлось, До скуки стало нам родным. Пускай же к озеру покоя Твоя судьба тебя влечет; Всё, что осталось за тобою, — Лишь след весла на лоне вод. Проходят дни, проходит лето … О чем тужить? Ведь всё равно Стакан вином налит, и это — Хмельное красное вино!»

16. «Когда убьют всё лучшее заботы…»

Когда убьют всё лучшее заботы Житейские, и не найти следов Прошедшего, и больше нет охоты Идти ни из-под крова, ни под кров, Тогда, искусство, мой оплот — одно ты: В живой красе новооткрытых слов, В звучанье музыки, земные ноты Преображающей в небесный зов, И в малой, взор ласкающей картине, Безмерно большей, чем бескрайний свет! Тебе, искусство, и твоей святыне Благоговейный шлю поклон-привет. Нетленно изначала и поныне Лишь ты одно — между цветами цвет!

17. «Уж помидоры покраснели…»

Уж помидоры покраснели И осень бродит по лугам. О чем же плакать в самом деле? Сердца не изменяют нам! Цветы, и небо голубое, И взгляд твой, ясный и родной… Всё видел я перед собою, Но позабыл — в стране какой. Ну что же, осень догорает, Но светлый миг — навеки наш: Баштан как бы в парче сияет, Безверхий — будто спит шалаш. Плодов на ветках много-много, И не грусти, дитя мое, — Не так уже страшна дорога В небытие, в небытие.

18. «Беззвучно падал снег; туманно…»

Беззвучно падал снег; туманно Огни маячили в окне; И дальний звон стоял так странно В невозмутимой тишине. Мы шли с тобою, мы молчали В мерцанье мутно-голубом; Снежинки реяли, играли Над чистым, над спокойным лбом. И люди в сумраке редели, Мелькали, гасли, как во сне, — И мы брели, не зная цели, В вечерней снежной тишине.

19. «Весною мы ездили в поле…»

Весною мы ездили в поле На старой телеге вдвоем, Хлеба подымались на воле, Леса зеленели кругом. Над светлой весенней водою Росло щебетанье щеглов… Мы счастливы были с тобою И ехали молча, без слов. На пашнях кипела работа, Волы за волами брели, — А к вечеру тени дремоты Легли на просторах земли. Мы вместе домой возвращались, — Вставали туманы вдали, — И сердцем усталым сливались С живою душою земли.

20. «Поле чернеет. Проходят тучи…»

Поле чернеет. Проходят тучи, В высоком небе идут чередою. Первый подснежник, в долине цветущий… О, как тепло нам, земля, с тобою! Дали всё глубже. Речка синеет. Речка синеет, вздыхает, смеется… Кто это в душу надеждами веет? Сколько их… — сердце вот-вот разорвется!

21. «Цветет сирень, сады белеют…»

Цветет сирень, сады белеют, Роняя тихо лепестки, И надо мною снова веет Далекий взмах твоей руки. А ветер теплый и кудрявый Сквозь дымку легкую звенит, И на земле колышет травы, И, затихая, вновь шумит. Или подхватит с новой силой Напев протяжный журавлей, Как будто вновь заговорила Со мною сказка давних дней.

22. «Молюсь и верю. Набегая…»

Молюсь и верю. Набегая, Кружится ветер и поет, И голубей пугливых стая Прочерчивает небосвод. И ты светла, и день лучистей, И сердце бьется, как в огне, И образ радостный и чистый Яснеет в синей глубине. Клянусь тебе, мой мир привольный, Клянусь — и это не слова, — Что буду жить я, жизни полный, Пока душа во мне жива! Идем! Ликуют воды звонко, И ветер веет и поет, И голуби легко и тонко Прочерчивают небосвод!

23. «Сияет лето у порога…»

Сияет лето у порога И дышит полымем на всё, И грома гордого тревогу Томленье знойное несет. Умоется грозою лето И засмеется, как дитя, Весны ж цветенье полным цветом Увижу ль вновь — не знаю я. Весенним сбыться ли надеждам? Или обманет лето их? В степи развеет ли безбрежной, Как пух на вербах золотых?

24. «В дремоте старый дом. Пылающее лето…»

В дремоте старый дом. Пылающее лето Вокруг, как озеро в лазурных берегах. Под стенкой у крыльца разлегся пес угрюмый И ухом отгоняет неотвязных мух. А мухи всё жужжат, и вьются, и чернеют… И мнится, будто время не идет, Навеки замерло. И навсегда на землю Неслышно снизошел зеленый летний день. И навсегда в дрожащей дымке неба Застынет ястреб, да в тени ветвей Кудахтать сонно будут куры. Вечность Пришла, простерла руку надо мной.

25. «Дождь отшумел. О, сколько света!..»

Дождь отшумел. О, сколько света! Придешь ли ты? Иль прилетишь? Иль светлым веяньем привета, Как дождь внезапный, прошумишь? Или оставишь в сердце тесном Всё то, что день погожий пел? Как дружен птиц полет чудесный! Дождь отшумел.

26. «Не Беатриче образ ясноокий…»

Не Беатриче образ ясноокий И не вакханки темный пьяный взор Навек запали в душу мне глубоко И кличут вдаль, в сияющий простор. Нет! Личико в простом платочке белом, И руки тонкие, и золото очей, И голос полудетский и несмелый Мелькнули тенью в юности моей. …И трепет ночи — первой и последней, И слово то, что всех мудрее книг, В ночном саду под липою столетней Я первый раз услышал и постиг.

27. «Мне приснилось: я мельник, на мельнице я…»

Мне приснилось: я мельник, на мельнице я… К ночи там затихают колеса. Я не сплю. Только утка порой прозвенит Да летучая мышь закружится. А на мельнице той что-то крысы грызут, Под колесами падают капли… Щука где-то всплеснулась, и вздрогнул камыш, Успокоиться долго не может. Где-то в поле далёко подвода гремит. Кто, куда и зачем это едет? Тихо падает звездочка, белой дугой Оставляет свой след в темном небе. И летит вся земля, как подвода в полях, — К цели мчится в просторах безмерных, — И летят города, и плотина летит, И колеса, и утки, и люди.

28. «Ты помнишь ли? Мы ехали с охоты…»

Ты помнишь ли? Мы ехали с охоты. Телега тарахтела всё сильней; Туман осенний расстилал полотна, Вдали мелькали проблески огней. А серый дождь из бесконечной тучи Шумел над нами, по плащам стекал, Бил в наши лица холодом колючим И в камышах то плакал, то шептал. Но вот, услышав смех и говор милый, Мы въехали в неспавшее село — И счастье сразу душу осветило, По жилкам и по косточкам прошло.

29. «Когда в груди моей тревога…»

Когда в груди моей тревога То потухает, то горит; Когда потеряна дорога, А на устах любовь дрожит; Когда душа моя трепещет, Как белый парус на челне, — Тогда не жду я песен вещих И не идут они ко мне. А в тихий час, когда покоя Поток нахлынет, — счастлив я: Тогда, тогда я вновь с тобою, Я вновь с тобой, тетрадь моя!

30. ДЖЕММА

Июльский день. Гудят шмели и пчелы, Вся в золоте — акация жужжит. Уснула мать. Легчайшим ореолом На белом лбу спокойствие лежит. За окнами на улице дремотной Поет шарманка на старинный лад, — А Джемма улыбается и смотрит На то, как Санин продает оршад. Улыбки. Шепот. Ощущенье счастья, Любовь, которая уже близка. И солнца луч, как светлый соучастник, Касается цветов и потолка.

31. «Белые щенята на соломе…»

Белые щенята на соломе, Солнце греет мордочки щенят; Цапля в синем небе, а на доме Тени веток бродят и дрожат. Слышно — в комнатах звенит посуда, Песенка доносится с полей… И как будто гостя ждешь оттуда — Из страны, которой нет милей. Скатерть мы расстелем под кустами, Светлое откупорим вино, — И, внимая шорохам над нами, Вспомним всё, что было так давно…

32. «Люби природу не как символ…»

Люби природу не как символ, С тобою схожий, — Не для себя люби природу, А для нее же. Она для нас не только тема Стиха, картины — В ней необъятные высоты, В ней и глубины. Порыв ее души могучей Всего сильнее. Что, человек, твои порывы В сравненье с нею? Она как мать. Так будь же сыном, А не эстетом. Тогда ты станешь не бумажным — Живым поэтом.

33. «Пером багряным вечность пишет…»

Пером багряным вечность пишет Бессмертные черновики, И ветер ласково колышет Румяной розы лепестки. К нам красота идет и снова Всё озарила на лету, А мы — мы в грязь втоптать готовы Земную эту красоту.

34. «Дождь приносит нам веселье…»

Дождь приносит нам веселье — Гость весенний, голубой… Кто-то нам постель постелет В светлой горнице с тобой? Кто под капель рокотанье, Милых капель за окном, О любви напомнит давней Глаз веселых огоньком? Кто? Откуда? Как зовется? Как смеется? И кому? И не к сердцу ли прижмется Горестному моему?

35. «Сладок свет…»

Как сладок свет! В лучах сияют дали, Блестит небес голубоватый цвет. Поет душа, ей словно крылья дали: Как сладок свет! Весенней рощи легкий силуэт. Твои глаза мне о цветах сказали, О той траве, которой мир согрет, И, кажется, теплее камни стали… Как сладок свет! То ангельские свечи разогнали Мучительную тьму тяжелых лет Или, прозрев, мы сами увидали, Как сладок свет?

36. «Плещут у влажного берега легкие, светлые воды…»

Плещут у влажного берега легкие, светлые воды, Будто Гомерово море шумит, набегая на склоны. Наш Одиссей повествует о битвах, где гибли народы, О неподвижных, без солнца, краях, о чащобах Цейлона. Чудится злое дыхание пьяной тропической ночи, Диких зверей голоса и запахи пастбищ звериных, Шум океана, чьим эхом прозрачная речка бормочет,— Мирная речка в зеленых, веселых и тихих долинах. Может быть, где-то доныне живут лотофаги счастливо, Может быть, в дебрях, как прежде, свирепые бродят циклопы? Может быть, звезды, что ярко сияют на глади залива, — Зевсовы очи, глядящие в очи Европы?

37. «Стучат подо мною колеса…»

Стучат подо мною колеса, Мы едем веселой гурьбой. У берега клонятся лозы, И аист плывет над рекой. По ветру летите, надежды, Как рой лепестков голубых!.. Сосед мой расставил прилежно Строй удочек хитрых своих. Забыть бы ненужные слезы И чайкою, птицею стать! Стучат подо мною колеса, Не надо мне счастья искать!

38. РЫБАЦКОЕ ПОСЛАНИЕ

Еще с времен Гомера, Феокрита Прикрасами поэзии повита Была забава наша. А Назон? Рыбалку тоже вспоминает он, Хоть скуповато. Благостные воды, В них отраженный светлый лик природы, Береговая, вся в цветах, трава И душ простых немудрые слова, — Ну чем не пристань после бурь житейских, Не мир полей цветущих Елисейских? Чем жарче чувства в тайниках души, Тем больше тянет отдохнуть в тиши. Так и меня — чуть нос я с горя вешал — То линь, а то старик Аксаков тешил. Пускай смеются! Не один мудрец, И даже царь, забыв про свой венец, Под вечер иль пред солнечным восходом Сидел с удой, кристально чистым водам Всё отдавая, что тревожит ум, — И горечь славы, и бессилье дум. В тумане Темзы и над тихим Доном, Над океаном, будто жизнь, бездонным, На озере, где Пушкин отдыхал И доброго Вергилия читал, На стынущем от холода Амуре, На берегах таинственной Миссури, В краю галушек, крепких варенух (Увы, мифическом!), — рыбацкий дух Не угасим. Ужение пристало Всем — от сапожника до генерала. Синеет утро, и роса горит, Волна с волной еще не говорит, А мы сидим, следя за поплавками, И только тишь да небеса над нами. Вот за густой осокой поплавок Лег — задрожал — поднялся — вновь прилег, Рука, дрожа, удилище хватает, И линь зеленый воду рассекает И, только-только не порвав лесу, Весь золотясь, трепещет на весу… «Тихонько! Легче!» — шепчешь ты со страстью, Как собственному, рад чужому счастью… Конец борьбе. Дымки от папирос Плывут, синея. Ветерок донес К нам кряканье чирков меж тростниками… И только тишь да небеса над нами. На кольях над водой стоит шалаш. Весь камышом пропах закуток наш, В нем тень, покой и сумрак первозданный. Дениса поджидая и Богдана, Мы прилегли и, выпив по одной, Нырнули в легкий сон, как в мир иной. Не сон, а грезы, и не жизнь, а волны, Не мысли — облачка́, что ветром полны И тают в излученье золотом, Как чистый дым над жертвенным огнем. Крепчает ветер, за волною мчится, — Догонит ли? А нам покойно спится В пахучей колыбели над волной, К тому ж мы пропустили по одной! Трещит мороз, — с утра он круто взялся. Я зря весь день за зайцами гонялся, Зато в душе сверкающий снежок На муки все, на все волненья лег. Поужинав, у печки мы, без света, Сидим, как Робинзон в пещере; лето Мы вспоминаем и заводим спор, Затеяв свой, рыбацкий, разговор. А на стене не счесть на полках тесных Поэтов именитых и безвестных: С Гомером рядом дремлет здесь Бодлер, Хоть нынче много ближе нам Гомер. Но есть еще там полочка иная: Не Малларме там красота больная, Не милый Диккенс, тот, что жизнь любил, Уютное гнездо себе там свил, — Нет! Полку ту украсил книжкой дивной Барон Черкасов, старый и наивный. Там и Аксаков, там и Плетенев, Там «сазанятник» гордый Сибилев (Возможно, и не всем они известны, Но рыбаками чтимы повсеместно). Там блёсны, поплавки, набор крючков — Дружки немые братьев-рыбаков. Та полка средь других — как среди жита Наш скромник василек, росой омытый, — Кого гнетет людское зло, для тех Она родник веселья и утех. Вот так-то на досуге, без усилий, Слагаю я стихи в старинном стиле; А ты их, брат, хоть изредка читай И, вспомнив то, что было, — помечтай.

39. «О муза! Снова ты со мною!..»

О муза! Снова ты со мною! А я уж думал — стороною Берлогу обойдешь мою! И снова стал я сребролуким, И вдохновенным верю звукам, Как ты слезе, что я пролью! Невидима и невесома, Ты — как раскат святого грома, Как влага высохшей земле. Тебе несу я, поверяю И радость нежную без края, И поздних сожалений плен. Стоит, как ангел, надо мною, Ласкает доброю рукою, Готова слушать и прощать… Моя родная, будь же рядом, Не покидай, позволь хоть взглядом Коснуться твоего плаща.

40–42. СИНЯЯ ДАЛЬ

На свете есть певучий Лангедок, Цветет Шампань во Франции веселой, Где в солнце тонет каждый городок И в пышных лозах утопают села. Марсель, где опьяняет моря шум; Париж, где вечно молод дух гамена; Прованс, где жив Доде веселый ум, Где на охоте встретишь Тартарена. Есть остров, где Шекспир увидел свет, Где Диккенс улыбался сквозь туманы, — А там, в Сибири, стынет волчий след, В Сахаре проплывают караваны. О, мир, где песни девушек звучат Под сладостной, под виноградной сенью! Благословен да будет виноград, Осенний плод весеннего цветенья!

Хотя б во сне увидеть снова Великолепие колонн, Прохладу мрамора сквозного, Очарование мадонн! В одежде белой Дездемона Вверху на лестнице стоит — Из лепестков зари корона На голове ее горит. Вода канала плещет ярко, Там отражен закат в огне, И голуби святого Марка Уснули в синей тишине. Ты руки, лилия, простерла, Твои глаза любви полны. Плывет, плывет воитель черный В твой мир душевной белизны! Хотя б во сне — увидеть дальних Краев счастливый небосклон И очи радостно-печальных Белоодеждных Дездемон!

Домов ажурные фасады, И каждый камень — вечный след Былой любви, былой отрады, Ушедших лет, бессмертных лет. Огни кафе под сенью зыбкой, Сны наяву, Рембо, Рабле, И кто-то странною улыбкой Зовет к неведомой земле. Виденье легкое Версаля, И алость губ, и рокот труб, Пусть скрипки плачут, сердце жаля, — Их терпкий яд мне мил и люб. Ты выпил самогона кварту И возле бочки в луже спишь, — А где-то голуби, мансарды, Поэты, солнце и Париж!

43. ГЕЙНЕ

С темно-красной розою в руке, Арлекин на пьяном карнавале. Лоб и щеки в белом порошке, А в глазах — томление печали. Ведь нелепо мучиться тоской, Ведь нелепо розой любоваться! Разве лишь сегодня род людской Научился есть и целоваться? Он хохочет, чтоб не зарыдать, Он смешные принимает позы, — Но не хочет никому отдать Арлекин своей кровавой розы!

44. ШЕКСПИР

Носил я браконьера лук тяжелый В лесах привольных Англии веселой, Бродил в обличьях разных много дней, Толкаясь средь шутов и королей. И, на пенек усевшись средь поляны, Я властно вызывал их рой туманный, Даруя четкость смутным их чертам, — В мгновенном дал присущее векам. Актер, мыслитель, фантазер, гуляка, В обвалах слов я извлекал из мрака Жестокость, ревность, муку, гнев, любовь, Характеры, где стынут сталь и кровь.

45. «На улицах вода синеет…»

На улицах вода синеет, И в ней дробятся фонари. Тот, кто надеяться не смеет,— И тот спешит на свет зари. Мальчишка, пароходик склеив, До вечера его пускал, — А друг мой, Миша Алексеев, Мне вслух Марлинского читал. А улица блестит сырая, Мы бродим всюду и везде, Девчонок встречных задирая И синей радуясь воде.

46. «Заиграла шарманка. Монета…»

Заиграла шарманка. Монета Полетела во двор из окна. На земле, многократно воспетой, Ты одна, ты одна, ты одна! Эти тучки лишают покоя, Это небо за сердце берет… О, блажен, кто в мгновенье такое От такого бессилья умрет!

47. «Тристан коня седлает…»

Тристан коня седлает, Он едет в дальний путь. Воро́н крикливых стаи Когтят тревогой грудь. Изъяна нет ли в луке, Надежен ли шелом?.. В слезах, Изольда руки Ломает за окном. И всё ж в лазурь, как птица, Летит душа ее, И сон ей новый снится, И небо золотится — И золотит копье.

48. «Наше брачное ложе душистые розы укрыли…»

Наше брачное ложе душистые розы укрыли, Светел Киприды над ним благожелательный лик. В дар принесли мы богине смоквы медвяно-златые Черный как смоль виноград и молодых голубей. Солнце опустится в море, дыхание роз воскурится, Руки к рукам припадут, жадно сольются уста… Дай же нам силы, богиня, на труд вековечно прекрасный, Дай в осиянную ночь мудрого сына зачать!

49. «Гром отгремел, и покоя истомою сладкой…»

Гром отгремел, и покоя истомою сладкой Веет от вишен в цвету, от раздобревшей земли. Нежные девичьи перси отдай поцелуям, Влажные губы свои в милом блаженстве раскрой! Гром отгремел, соловей заливается, кони Хрипло заржали во мгле. Счастьем наполнено всё,— И по земле небожители ходят благие: Пан со свирелью своей, с чашей в руках Дионис. Зевсова дочь, ты всего в этот миг нам дороже! Пусть был разрушен во прах из-за тебя Илион, Пусть по-земному изменчива ты. Будет всё же Благословенна любовь — эта корона корон.

50. «Звякнул повернутый ключ. Одиночество тихой рукою…»

Звякнул повернутый ключ. Одиночество тихой рукою Теплит лампаду мою и раскрывает тетрадь. Тощий цветок у окна исполинским растет баобабом, По затененной стене дивный проходит корабль. Словно сквозь воду, мне слышатся крики пришельцев-матросов. Ветер прозрачный меня трогает влажным крылом, Он паруса оживляет, расшитые шелком горячим, Веет с далеких земель запахом редкостных трав.

51. «Сколько лет ни пройдет — будет, сидя над кручею…»

Сколько лет ни пройдет — будет, сидя над кручею, Дева гребнем златым нас прельщать И глазами зелеными, песней тягучею Безнадежность и рай обещать. Сколько лет ни пройдет — под осенними зорями Умирать будет в счастье пловец, И под песню ее доберемся до моря мы, Чье названье — конец. Древний высохнет Рейн, сгинуть лесу прибрежному, Небо вещее вычернит дым, Но прельщать будет братьев-поэтов по-прежнему Дева чудная с гребнем златым.

52. «Мороз! Ты — как душа парнасского певца…»

Мороз! Ты — как душа парнасского певца. Подобно ей, таишь в своих кристаллах И вздохи вод, и ропот трав усталых — Всё, от чего меняются сердца. Кто угадает за покоем граней И непорочных голубых тонов Весенний гомон заливных лугов, Дни летних гроз и осени сгоранье?

53. ДЕТСТВО

Я на стуле еду по Сахаре, Я из палки целюсь в пеликана, Я купаюсь в пенной Ниагаре, На доске плыву по океану. Был вчера я лоцманом. Всей силой Волны шли темно-зеленой лавой, А сегодня я хозяин виллы, Где в саду разгуливают павы. Завтра собираюсь я в пампасы, Где бизоны бродят табунами, И готовлю с вечера припасы: Козий сыр и мясо с сухарями. А Ясько́ мне точит томагаук И ворчит, склонившись над винтовкой: «Говорят, бизон не для забавы, А пампасы — это ведь не Бровки».

54. «Бывает день: в тумане перекресток…»

Бывает день: в тумане перекресток, Сады, леса. Заплакано окно. А всё душа играет, как подросток, Как свежее вино. Коней впрягает цугом в колесницу, Как бы Ахилл, звенит тугим бичом И рассекает будней вереницу Сверкающим мечом. И выезжает в степь. Ярятся кони, И в небе молнии блеснул зигзаг, — И войско видно вдруг из-под ладони, Как будто спелый мак.

55. «Я молодой и чистый…»

Я молодой и чистый, — Как вечность, молодой. Иду я колосистой Дорогой полевой. Вон зеленеет ива, А дальше от села Во ржи на тучных нивах Кричат перепела. И на заре румяной Из печек дым клубит, Картошки запах пряный Детишек веселит. И тонкая девчушка Махнула рукавом… Лишь нет моей подружки В селе и за селом! Она за морем синим, За лесом вековым, Она сродни пустыням, Сродни ветрам степным.

56. «Осень ходит в блеске позолоты…»

Осень ходит в блеске позолоты. Предо мною — незнакомый край. «Чужестранка молодая, кто ты?» — «Отгадай». «Чужестранка, дай воды напиться!» — «Помни: в той воде — любовный яд». Я ружье оставил у криницы, Я коня завел в тенистый сад. Я смотрю в глаза ей — и заботы, Как листва, скользят на дно души. Счастье ходит в блеске позолоты И в истоме клонит камыши.

57. «Покину аптеку, домашние беды…»

Покину аптеку, домашние беды, Забуду пеленки детей И на ловлю селедок поеду В глубь студеных морей. Как тучи, плывут они стадом сребристым, Подвластны законам своим, И буря, носясь с торжествующим свистом, Там веет плащом снеговым, — А здесь, в этом городе мглистом, Толкотня лишь и дым. Под парусом белокрылатым Взвившись птицы быстрей, Я, может быть, стану пиратом На просторах морей.

58. ПРОЧИТАВ ВОСПОМИНАНИЯ МИСТРАЛЯ

Привет молодым трубадурам, Привет от горячего вздоха мистраля, От свежего моря, От лоз виноградных, От белых и черных овец И от ласковых девушек, с песнею в лад Сбирающих виноград. Речь, опаленная ветром и солнцем, Речь, в которой и влага, и соль, и сушеная рыба, Высокие травы, Маслин серебристость, И черви, что шелк белопенный прядут, И крепкие руки, И девушки Арля, лазоревый шелк Заплетшие в косы, — Эти жаркие, жгучие осы, — Речь знойного юга встает. Низко гудят тамбурины, как пчелы, И мчатся в кипенье и в блеск фарандолы И прокурор, и пастух, и поэт, и рыбачки. О, поцелуи под сенью Склонившихся лоз виноградных И добрых шелковиц, — Дыханье любви, как ветер пахучий Пахучих степей! О, пастуший рассказ Под небом полночным, Где ходит Небесный Пастух, Где светятся Три Короля И Созвездие Пса золотится! О, морей синева, Где братья, мужья и отцы Плывут и по звездам ведут корабли, Жен, детей и невест вспоминая! Южная страстная речь Простирает к вам девичьи руки, И сверкает очами, И приветствует вас, трубадуры, Вас, для дружбы рожденных, — Семь фелибров сплоченных!

59. «Когда срезают грозди винограда…»

Когда срезают грозди винограда Порою лучезарного тепла, Он с нею встретился. Она из сада На мулах ехала, как сад светла. И он спросил: «Скажи, что делать надо, Чтоб ты моей, навек моей была?» Она ему: «Не гаснет пусть лампада Перед Кипридой». Ветку занесла, На мулов крикнула, их сон нарушив, И правый мул забавно поднял уши, И пыль взлетела — розоватый дым. И он пошел, исполненный отрады, И думал: «Хорошо быть молодым, Когда срезают грозди винограда».

60. «Качнулась занавеска на окне…»

Качнулась занавеска на окне, Мгновенно и пленительно алея, И ветерок в вечерней тишине, Листвой играя, убежал в аллею. Там, за окном, — склоненный над столом Девический простой и чистый профиль, А с площади глядят на тихий дом Два старых друга: Фауст и Мефистофель. Собор простлался тенью по земле, У стен коты мелькают торопливо, И круглоглазый филин в полумгле Им безнадежно шлет свои призывы. Плащи в пыли, засечки на клинках, В мечтах давно уж нет былого блеска, Но всё глядят, с надеждою в глазах, Как в вышине алеет занавеска.

61. «Ветвистый дуб, угрюмый и суровый…»

Ветвистый дуб, угрюмый и суровый, Столетний дом укрыл шатром густым. Остановиться б, привязать гнедого И поклониться образам святым! Рекою желтой и неторопливой Тропа течет, небес не отразив. Могучий дуб, хоть ты листвой шумливой Ответь на несказанный мой призыв! Певунья ласточка под крышей где-то Гнездо свивает, в чаще зверь завыл… И сердцу снится, что тропой вот этой Айвенго в город на турнир спешил.

62. «Поэт! Ты будь своим судьею…»

Поэт! Ты будь своим судьею: Когда тоска и ночь в груди, Возвысься над самим собою, И суд твори, не знай покоя, И не прощай, и осуди. Придут свидетели, вставая Со дна испуганной души, — И ты ей скажешь: в мир без края Ступай, нигде не отдыхая, И, согрешивши, не греши.

63. «Все умерли — а об одном скорблю я!..»

Все умерли — а об одном скорблю я! Не прогнусавил ничего дьячок, И поп с оплатой молча согласился, Не голосили бабы, детвора Над вырытой могилой. В синем небе Два коршуна висели недвижимо, И даль была пустынна. Вот и всё. Он был иль нет? В последних белых астрах — Предчувствие сверкающих снегов. Я положил бы их у изголовья, Я плакал бы, когда б не показалось, Что я себя — себя же хороню.

64. «В горах, среди камней и ледников…»

В горах, среди камней и ледников, Над девственным высокогорным краем Одну мы только хижину встречаем — Приют охотников, гнездо орлов. Господень гнев, метелью подстрекаем, Грохочет в безднах, грозен и суров, — А мы сидим, и вот шашлык готов, Мы пьем вино и в шахматы играем. Когда-то, так нам рассказал поэт, В жилье таком же отдыхал Манфред, С Непобедимым вновь готовясь биться. И мы — лишь день забрезжит молодой — Пойдем со смертью в шахматы сразиться, Ведомые гранитною тропой.

65. «В субботу плещет море, и дельфины…»

В субботу плещет море, и дельфины, Купаясь в пене, выгибают спины, И за туманом — чаек голоса, И молятся безмолвно паруса. Волы стоят, рога уперши в землю, И не ревут, волнам прибоя внемля, И не идут домой. А чумаки Сердцами вдаль уносятся, легки. Тогда из моря выплывают люди: С хвостами рыб, но с человечьей грудью И головой. И песни их звучат, Как трубный клич, пронзающий закат. В субботний час среди морской равнины Она возникла, песня Украины, И в море дальнее — в субботний час — Она зовет и увлекает нас.

66. «Нет! Не казарма — день грядущий…»

Нет! Не казарма — день грядущий, И не цементный коридор! Недаром светит нам сквозь тучи Огненноокий метеор — И он земли коснется нашей, И мир предстанет голубым От золотых кремлевских башен До нив, где спит железный Рим.

67. «Чуть светит дремлющая плошка…»

Чуть светит дремлющая плошка В холодной горнице ночной. И ветер в синее окошко Стучит студеною рукой. Под прохудившейся рогожкой Лицо старушечье видать. То сына Ожидает мать.

68. «Ты не дашь мне теперь заснуть…»

Ты не дашь мне теперь заснуть, Мальчуган на фастовском вокзале! Устилайте, поэты, путь Снегом азалий, — Я не стану из кубка тянуть Настойку на идеале. Мне другое худая грудь И глаза сказали. Как голодным огнем, меня жгли Эти черненькие глазенки. Поезда свистели вдали, Спекулянтки смеялись звонко. Он сказал мне: «Мы с мамой пришли… Маму жду…» Он стоял в сторонке. Тварьки серенькие ползли По лицу ребенка.

69–72. ПОПУГАЙ

Там, где алые голуби воруют Египетскую крупную пшеницу И высятся горы мешков и пакетов, Я сижу с продавцом бананов, И море касается наших От солнца черных ног. Каирский табак — наилучший, У женщин греховные взоры и стройные ноги, И вообще — весело жить! Весело видеть в каждом движенье Сокрытую силу жизни, Весело слышать шум людского и божьего моря, Расхваливать каирский табак, И врать безбожно о своих удачах, И слушать голос попугая, Что, взгромоздясь на мое плечо, Меня же дураком обзывает!

Как сизо-розовое пламя, Взметнулись голуби кругом. Сады в цвету — и мы сердцами, Как будто в сказке, расцветем! Иль из заката золотого Приладим парус для челна, Иль поцелуй той, чернобровой, Нас опьянит сильней вина, Или обманем взором ясным, Ну как оленя зверолов, Того купца с тюрбаном красным, Что сам нас обмануть готов?

Хамсина пыль всю даль затмила, В тумане желтом берег Нила, Феллахи спят, и снится им, Как вьется над Сахарой милой Слепящий нестерпимый дым. Паши и жни, весь век работай, Молись, чтоб землю Нил вспоил, Но знай, чем кончатся заботы: Нас всех проглотит черноротый Неумолимый крокодил.

Разгулялся ветер синий По измученной пустыне, Словно вязнут в паутине, Тянутся верблюды в путь. Сохнет кровь, воды не стало, Плащ накинут как попало, Мало жить осталось, мало, — Не вздохнуть! Простирают руки, плачут — Пальмы впереди маячат, Зебры молодые скачут, Берег влагой напоен… Счастье? Муки? Жизни чудо, Мерный, тихий шаг верблюда, Холмиков песчаных груда, Жажды сон.

73. «В лесной глуши, где только след звериный…»

В лесной глуши, где только след звериный, Где строй стволов недвижен и жесток, Вдруг неба виден проблеск — нежно-синий, Как милый взор. Вокруг — ветвей поток, Гуденье сосен, будто вой эринний, Ворчанье злобной рыси, молоток Седого дятла. В этой мгле пустынной Так славно встретить тихий уголок, Приют чудесный мира и покоя, Где лишь порой изменчивой толпою Струится тучек серебристый дым. Так ты, искусство, и во мраке бурном Сияешь мыслям и сердцам людским, — В грозовом море светочем лазурным.

74. ГАННУСЯ

Под небом гулким, словно под шатром, Где ходит ветер, теплый и румяный, Они возводят этот светлый дом, Простые — незаметные — титаны. Щеглы порхают. Воробьи в кустах Чирикают задорно и бессвязно. Ганнуся с малым узелком в руках! Давно не улыбалась ты так ясно. Кипит работа. Пилы горячи, И каменщики, в фартуках, рядами, Как бы в игре веселой, кирпичи Передают проворными руками. И в хаосе раскиданных столбов, Меж досок, щебня и пахучей глины Порыв могучий зазвучать готов, Как будто клич весенний, лебединый. Рубанок свой наладив, дед Мартын Рассказ нехитрый тянет бесконечно. И вдруг среди работников один В глаза Ганнусе глянул так сердечно. Высокий, стройный. Вьется чуб густой. Лишь кинул взгляд — у бедной сердце пьяно. Гармоника вздыхает под рукой, А голос — ветер, теплый и румяный.

Вечерами не всё затихает: Тени бродят, звучат голоса. У Ганнуси распалась коса — Знать, ее домовик расплетает. Кто-то хочет шаги приглушить, И Рябко сразу выставил уши. «Цыть, Рябенький, цыть!» Весна убаюкала души.

Притомилась Ганнуся, но всё же Башмачок на траву не спадет… …Натянув розоватые вожжи, В небе утро встает. Новый день, и порыв, и заботы, Вырастает, смеется наш дом,— И смешались любовь и работа Под прозрачным и гулким шатром.

— Наш дом растет всё выше, выше, И окна светом залиты, — Из камня он до самой крыши И звонкой, точно медь, мечты. Ганнуся! Лестницей крутою Взбежим и поглядим вокруг! Челны над вольною водою, И зеленеет пышный луг. Плуги в полях, и ко́ней ржанье, И человечьи голоса, — Как моря дальнего дыханье, Вдруг жаркий ветер поднялся. И дым валит стеною плотной, И трубы высятся кругом, — И белоснежные полотна Для наших девушек мы ткем. Ганнуся! Где ты? Братья! Сестры! Дом этот — наш! Не твой, не мой! И так понятно всё и просто — Гармоники веселый строй.

75. «Пришла зима, и замело дороги…»

Пришла зима, и замело дороги. Друг к дружке жмутся хаты в тишине. В амбары спрятан урожай убогий. Мороз узоры пишет на окне. Несчастен тот, кто под пургою вьюжной Идет один, в молчанье, без пути: Лишь с дружной песней, лишь толпою дружной Пустыни мира можем мы пройти. И в час, когда роняют пух свой белый Павлины снежные в глухой тиши, Я выхожу на дворик онемелый — И радость озаряет глубь души. Ведь по дороге, с сумками, с мешками, Под крик веселый, песни и галдеж, В простор широкий неуклонно, прямо Идет, перекликаясь, молодежь. Искали прежде истин Пифагоры, И для жрецов горел огонь наук, — Теперь, как новь, вселенские просторы Распахивает деревенский плуг. И целину поднимет не напрасно Микула новый — зацветет земля, И, словно гибкий стан златопоясный, Хлебами заволнуются поля. Идут, идут… А на пороге хаты Старуха мать взмахнула рукавом… И падает, пушистый и косматый, Обильный снег над дремлющим селом.

76. «Сбирают светлый, золотистый мед…»

Сбирают светлый, золотистый мед Прозрачные и радостные пчелы. Взгляни, прохожий, и ступай вперед — На улицу, на площадь, в лес и долы. Неси в свой улей разум, кровь и плоть. Таких, как ты, идут мильоны смелых, Чтоб землю напоследок расколоть На да и нет, на красных и на белых.

77. «Следы копыт укрыло снежной дымкой…»

Следы копыт укрыло снежной дымкой, Повисли ветви, ждут, оцепенев, И ветер, пролетая невидимкой, Колышет мертвые тела дерев. И тени переходят под скрипенье Осин, одетых ледяной корой, И мнится жизнь — одной неясной тенью. И сразу — искр неудержимый рой. Там поезд мчится с грохотом и свистом, Сверкая рдяно в далях снеговых… Кому ж поверить? Искрам золотистым Иль седине осин, осин глухих?

78. «Шумит, и шепчет, и тревожит…»

Шумит, и шепчет, и тревожит Неровный дождь из-за угла, А в сердце — летний день погожий, Тропинкой девушка прошла. И сенокоса перезвоны, И золотистые коржи, И свежий дух копны зеленой, Полынь и кашка вдоль межи.

79. «Как внимательный охотник…»

Как внимательный охотник, Зверобой неукротимый, Поседелый следопыт Приникает теплым ухом, Чтобы дальний шум расслышать, К лону матери-земли, — Так и ты, поэт, упорно Отголоски жизни слушай, Ритмы новые лови, И приливы, и отливы, Хаос линий, дым исканий В панцирь мысли затяни. Как бестрепетную руку Врач кладет на пульс ребенка И в биенье слабых жил Видит то, что нам незримо: Поединок неизменный, Смерти с жизнью грозный спор, — Так и ты, поэт, упорно Слушай зовы лжи и правды, Темный грех и светлый смех, И клади не как Фемида, А с отверстыми глазами На спокойные весы.

80. ОХОТНИКИ

Еще есть люди: ветер и леса Отражены у них в глазах жестоких, Перекликаются в них голоса, Умолкшие в годах седых, далеких. Склоняясь буйно к гривам огневым Коней, носящих пламенные тавра, Несутся по сугробам снеговым, Напоминая пьяного кентавра. И конский пот — божественный настой — Щекочет ноздри голодом и силой, И сердце голое во мгле слепой Темнее ночи, вьюжной и унылой. Вот штуцер поднят, грозные зрачки Медведицу на мушку ловят в стуже, И мускулы обветренной руки Сжимают мощно верное оружье. Когда кулик в разливе синевы, Как тень, плывет среди весенних веток, Они глазами круглыми совы Следят за ним, — и выстрел будет меток. Уж пахнет осень прелою листвой И первые снежинки пролетают, — Охотники, подняв арапник свой, Борзых собак в пустой простор спускают. Всё дышит, бьется, голосит, идет. Он любит птицу, рыбу любит, волка, — И, всех любя, безжалостно берет Холодную и верную двустволку.

81. ДОЖДЬ

Благодатный, долгожданный, Светом радуг осиянный, Гость вечерний, золотой, Падай — бодрый, звонкий, свежий — Над засушливой, безбрежной, Пропыленной стороной. Ты вздохни горячей грудью, Мать-земля! Тебя остудит Щедрый дождь, и оживит — И пшеничной и ячменной Буйной порослью отменной Ширь полей возвеселит.

82. «Трепещет осоко́рь, гигантом белым…»

Трепещет осоко́рь, гигантом белым Вздымаясь ввысь, где птицы лишь одни, — И хорошо прилечь в его тени, К земле приникнув наболевшим телом. Вокруг дома́, пустым ларям сродни, Слова людей с их опытом несмелым… Дай, сердце, волю крыльям онемелым, Расправь их, ими в высоте сверкни! А сердце мне: ведь ты листок единый На ветке всеземного исполина, Ты лишь частица, линия одна! Умей же слышать, как проходят соки Сквозь этот ствол, могучий и высокий, Познай, какая в целом глубина!

83. «Вы в затхлых буднях, чьи смесились даты…»

Вы в затхлых буднях, чьи смесились даты, В пыли неправд и кривотолков злых Блестите, мысли, как зарниц ночных Глаза в предчувствии грозы крылатой. Темнеет небо. Гулов громовых Всё ближе слышны тяжкие раскаты, И вдруг на грудь, где все желанья сжаты, На землю хлынет холод струй живых. И радостно впивает по́рой каждой Тот дождь земля, измученная жаждой, К ней лилия в изнеможенье льнет. Так вы, тревожные, людей зовете От будней, от погибели в болоте, К бескрайностям оснеженных высот.

84. «Запахла осень вялым табаком…»

Запахла осень вялым табаком, И яблоками, и ночным туманом, Сверкают астры над песком румяным За широко распахнутым окном. Кузнечик в травах, как зеленый гном, Смычком поводит. И зачем весна нам, Когда с годами выдержанней станем И мудрость нас украсит серебром. Бери суму и дом родной покинь, И пей холодную немую синь На взлесье, где медово пахнут дыни. Учись быть и правдивым, и простым И, проходя по листьям золотым, Забудь про башни темные гордыни.

85. «Докуривайте, господа, кончайте…»

Докуривайте, господа, кончайте Ликер и кофе. Мщенья грозный час Уже настал. По лестнице грохочут Железные шаги и сотрясают Всю землю: никуда вам не укрыться И гнева правого не избежать. Ключи от житниц бросьте в океан, В глухие, вспененные ветром волны, Скупые рыцари, в последний раз На золото взгляните в подземельях, В последний раз уста своих любовниц Накрашенных целуйте. Дверь трещит, Гремит железо, голоса гудят, И встало зарево в высоких окнах.

86. «По городу, Парисовы чертоги…»

По городу, Парисовы чертоги Покинув, шла она в часы тревоги И встретила у крепостных валов Толпу троянцев — хмурых стариков. «Вот женщина, что топит нас и губит!» — «Ее напрасно сын Приама любит!» — «Убить ее!» — «И смерти мало ей!» Тут глянула она из-под бровей И дальше двинулась походкой плавной. А те: «Хвала и слава богоравной!»

87. «Великою отмечен благостыней…»

Великою отмечен благостыней, Анхизов сын глядел богине вслед: А дымка легкая, чей нежный цвет Блеснул вдали, исчезла в небосини. Не только лебеди, а целый свет Служили ей — отраде и святыне,— Хотя из пены родилась богиня, Но тверже не было ее и нет. Эней не мог забыть ее ладони, Они его ласкали, а не жгли, А волны бушевали, словно кони, Троянские качались корабли, И боги провожали их колонну, — Одни гневясь, другие благосклонно.

88. ТРОЕ В ОДНОЙ ЛОДКЕ (НЕ СЧИТАЯ СОБАКИ)

Джером К. Джером

Привязан утлый челн к чернеющей коряге. Промокли сухари, и сахар слипся в ком, И, как осенний куст под бурей и дождем, Уныло сгорбились заядлые бродяги. Но не беда, друзья! Глоток-другой из фляги Да парочка острот — и легче мы вздохнем, И пусть Монморанси завыл глухим баском, Нам высший разум дан, чтоб не терять отваги. Не взяли в дальний путь с собой мы лишку впрок: Тючок провизии, питье да табачок, Да книжиц несколько, да нас — без фокса — трое… А наше — всё вокруг: деревья, и вода, И блеск, и всплески волн, и, словно глыбы льда, Громады облаков над чащею сырою.

89. «По мосту над темною водою…»

По мосту над темною водою Ты брела. Летел сырой снежок. Веяло от легких верб весною, Ветер дул в свой жалобный рожок. Был в глазах, как две свечи горящих, Жар нечеловеческой тоски, А следы шагов, совсем ребячьих, На снегу подтаявшем легки. Спутанная прядка выбивалась, Плакал белый твой платок во мгле, — То снежинка таяла, казалось, Таяла снежинка на земле.

90. «Когда, с зарею, бригантину…»

Когда, с зарею, бригантину Волна качнет, Красотку юную покинув, Моряк уйдет. Взовьется парус, крикнет птица, Мелькнет стремглав… Тогда слезой осеребрится Ее рукав. Есть край иной, иные травы, Есть мир иной. Он с ними встретится — кудрявый И молодой. С иной прелестницей кручину Развеет он, Когда под вечер бригантину Примчит муссон.

91. КИТАЕВ

Он рукавом развеял тучи, Поднявшись волнами вершин, Китаев сладкий и певучий, Благоуханный сельный крин. Сквозь запах ладана тяжелый, Сквозь мрак свечи и клобука, Как взоры грешницы веселой, Смеются годы и века. Пусть, полный плача и обиды, Несется колокольный зык, Пусть у Евстафия Плакиды Окаменел суровый лик, Пусть богомольцы неустанны У перепуганных икон, Пусть предрекает Первозванный Царей, князей, корону, трон, — Уже с клюкою пилигрима В другие села и сады Направлен шаг неутомимый Григория Сковороды.

92. «Я утомился от раскрашенных…»

Я утомился от раскрашенных, От хитро выдуманных слов, — А верба серьгами украшена, И посинел пруда покров. Пускай я счастья не нашел того — Его весна несет, стройна, И держит свечку воска желтого В руке узорчатой она. Пусть оснежённой, рыхлой лапою Зима на землю налегла, — А свечка капает и капает Над грустью белого села.

93. ПАМЯТИ ДЯДЮШКИ МОЕГО КУЗЬМЫ ЧУПРИНЫ

Я помню: полкопны обмолотить, бывало, В подшитых валенках, служивших уж немало, Ты по зазимку шел, налипшему вдоль троп. И ровным золотом стелился тяжкий сноп, И желтый цеп мелькал, как молния кривая, В тиши серебряной удары отбивая. Минута отдыха, цигарки синий дым, Звон снегирей… — Ушло, как не был и живым! Твои рассказы знать уже не будут внуки! И не дубовый цеп — железный цеп сторукий Тяжелые снопы смолотит им в степи… В снегу забвения, как снег забытый, спи!

94. ФАЛЬСТАФ

Когда Уэльский принц взошел на отчий трон, Он, как повелевал традиции закон, Пред подданными речь держал умно и веско. Как вдруг, простой народ расталкивая дерзко, Приблизился толстяк. Его мясистый нос На масленом лице цветком багровым рос, Светились хитростью глаза его кабаньи. Высоко шапочку поднявши в ликованье, Он крикнул: «Здравствуй, принц! Могуч ты и богат! Отпразднуем! Я здесь, всегдашний друг и брат — Фальстаф! Прими привет от девочек нестрогих И крепких вин!» Но крик, смутивший в зале многих, О голос Генриха разбился, как о щит. Властитель отвечать бродяге не спешит На этот хриплый зов, бесстыдный и убогий, Лишь молвил: «Прочь, старик, ступай своей дорогой! Тебя не знаю я! Такой когда-то мне В далекой юности пригрезился во сне». Так молодость моя, пятном расплывшись мутным, Возникнет и кричит мне голосом беспутным: «Я здесь, твой верный друг!» Но зов ее стучит В мой повседневный труд, как в необорный щит, И я на хриплый крик, безумный и убогий, Ей отвечаю: «Прочь, ступай своей дорогой! Тебя не знаю я! Такой когда-то мне Приснилась ты давно в забытом, тяжком сне!»

95. ТРУДЫ И ДНИ

Простерлась зелень всходов полевая. Картинками старинных детских книг Даль кажется. И я к земле приник, Ее немолчным трепетам внимая. Как верится, и снам не видно края! Смех чей-то звонкий долетел на миг. Трудов и дней пить кубок! Я постиг, Что в этом радость высшая земная. Пылают сосны. Вечер окропил Росой серебряною стебли. Строгий По небу город облачный поплыл. И вот — в одну сбегаются дороги, Единым взмахом рвутся сотни крыл, И сотни хат в одном слились чертоге.

96. ПОЛДЕНЬ

Мохнатый шмель пьет мед из красных шапок Репейника. С какою полнотою Гудит и стелется над светлой далью Полуденной виолончели звук! Передохни, и обопрись на заступ, И слушай, и гляди, и не дивись. Ведь это сам ты зеленью безбрежной Широ́ко разбежался по земле, И это сам ты бурых пчел роями В могучих ветках ясеня гудишь, Ведь это ты разливы ржи пыльцою Плодотворишь. И это снова ты Для нужд людских с людьми на новом месте Возводишь поселенья и мосты Прозрачные крепишь над пропастями! Спят заводи, спят лодки на воде, Пчелиный рой висит пахучей гроздью, И даже солнце налилось, как плод, И кажется недвижным… Только ты Не поддаешься полдню и покою, — Уже пришла, склонилась над тобою И ждет поэзия, твоя подруга.

97. «Зелень свежая качнулась…»

Зелень свежая качнулась, Поплыла, шумя, листва. Первым каплям улыбнулась Истомленная трава. Голуби летят в укрытье. И под крышей — киньте взгляд! — Словно бусинки на нити, Их головок круглых ряд.

98. «Кружит ветер вешний…»

Кружит ветер вешний Мельницы крыла, Разбудил черешню, Что белым-бела, Спутал в книге даты, Разметал листы… Сердце! Изо льда ты? Из железа ты?

99. «Дождь теплый перестал — и увязают ноги…»

Дождь теплый перестал — и увязают ноги В сыром, живом песке проселочной дороги, И ловят острый дух промчавшейся грозы И человек, и зверь, и поросли лозы, На влажном берегу разбросанной местами… Как башни, тополя вздымаются рядами, И ветви мокрые — приют для воронья… Останусь ли я бодр? И передам ли я Всё счастье этих дней — еще покуда юных — И эту песнь мою в чрезмерно тонких струнах?

100. «Когда звенят черешни…»

Когда звенят черешни, Когда они в цвету, — Тогда узор нездешний Я из цветов плету. И наяву иль снится — Всё видится одно: Как будто бы в кринице Лицо отражено. Земля росой искрится, И вся она в цветах, Неведомые птицы Поют в ее садах. И мысли стали словом, От песен светел взгляд, Когда в цвету медовом Черешенки горят.

101. «Стучась в окошко, ветер завывает…»

Стучась в окошко, ветер завывает, И трудно дышит пруд, свинцовым став. Вновь замерзая, сердце отвыкает От радостного колыханья трав. И повесть возникает, и не тайно Свои сплетает кружева она, Глася о том, что молодость случайна И старости упряма седина. Холодный ветер, друг мой неизменный! С деревьев отряхая зрелый плод, Ты учишь нас любить и то, что тленно, И что, как мир, вовеки не умрет.

102–105. АДОНИС И АФРОДИТА

Трубочист всех грязней на свете — Он недаром слуга чистоты, И недаром шлет строки эти Тот, кого и не видела ты. Неспроста за окном трамвая Синий, в сини плывущий взгляд — Неспроста я в строку включаю Те слова, что уже не звучат. То, что в ком-то, как медь, тускнеет, Сон, что днем унесет суета, — Для меня даже смерти сильнее, Чем сладчайшие слаще уста.

Нет, без артистов и жонглеров Затянет тиной наши дни!.. Сверкая, свет реклам на город Льет поэтичные огни: Взблеснут — и гаснут на мгновенье… Сплетенье улиц — в их огнях, И оживают павших тени На запыленных витражах. Экран мельканием слепящим В толпу марионеток шлет Тех, что в пустыне путник спящий В сны одинокие зовет. Друзья чужими стали вроде, Чужой меня родным назвал… Погибнем мы на повороте, Не одолевши перевал. Все, кто, до боли стиснув зубы, Идут и не бинтуют ран Под несмолкающие трубы И под жестокий барабан, Те, для которых цифра восемь Обводит мерно день за днем, Падут в траву у светлых сосен С непрояснившимся лицом. Как горько, тяжко, как без меры Прекрасно рухнуть у межи, Где пронизали сумрак серый, Звеня, грядущего ножи! Любовь живет, как мир огромный… И в многоликости живет Цвет, Афродите посвященный; Он в новом, вечно обновленный, Всегда по-новому цветет.

О кавалеры улочек глухих, Романтики соломенские в клешах! Не та ли боль затаена и в них, Любовь и гнев с огнем не тем же схожи? Протремте же чванливые пенсне, Вглядимся в мир причудливейшей лепки! Жестока жизнь, но смерти не страшней, И потому ее объятья цепки.

Число звериное исчислив И точно взвесив на весах Всё, что, плывя пылинкой в высях, Теряется в глухих веках, Наметив строго и сурово Пути в сплетеньях голубых, Ведешь к каким чертогам новым Ты, что красу огня живого Похитил у богов хмельных? И где же, у каких развилин Столкнутся, у каких крестов — Такие три враждебных силы, Как голод, ненависть, любовь? Какими ветками повита, Какою святостью свята, Водою вечною омыта, Для Адониса Афродита Раскроет страстные уста?

106. «Как лес, как мачты радостных флотилий…»

Как лес, как мачты радостных флотилий, Взметнулись руки в темноте глухой. Где сила та, что этой вечной силе Прикажет: стой! Бескровным жилам дайте ток багровый И телу — пламень солнечных лучей! Пусть будет синь, пусть будет гимн сосновый И золотое кружево ветвей! Вот первый день творенья! Разум первый И первый возглас! Первый цвет и зверь! Крепчайте в грозах и морозах, нервы! Живущий, людям верь!

107. «Опять „Тадеуша“ я развернул…»

Опять «Тадеуша» я развернул, Бумагу разложил, окно завесил, — И шляхта вновь шумит передо мною, И снова в романтичной позе Граф, И рог охотничий звучит над бором, Бросая в небо триумфальный клич. И мастеру я удивляюсь вновь, Что править мог уверенной рукою Упрямым панством. В тишине слова Опять звучат, подобно темной меди. Но вот рука безвольно выпускает Перо, — и женский стан в моих глазах Уже встает, подобный ломкой льдинке… И руки тонкие, как два крыла, Приподымаются в порыве робком, И в темных косах первая снежинка Мне говорит про осень и печаль.

108. «Осенний холодок, над пажитью синея…»

Осенний холодок, над пажитью синея, Раскинул свой шатер широ́ко над землей, И тучные плоды, как вымя Амальтеи, Набухли соками, и луг звенит травой. О, сердце, радостью осенней налитое, О, сила синих жил и мыслей щедрый всход! По свету бы пройти, как солнце золотое, С улыбкою сходя за медный небосвод. Мне не прославиться высокими делами, И в битвах, может быть, я кину меч и щит, — Но верю, что земля вновь зацветет садами, И новый плод зачнет, и новый плод родит!

109. «Ласточки летают — им летается…»

Ласточки летают — им летается, А Ганнуся любит — ей пора… Как волна зеленая, вздымается По весне Батыева гора. Гнутся клены нежными коленями, В черной туче голубь промелькнет… День-другой — и птицами весенними Мы всплывем в лазурный небосвод. Пусть же кружится Земля, вращается Хоть вкруг лампочки, как встарь, быстра! Ласточки летают — им летается, А Ганнуся плачет — ей пора…

110. «Больше перцу в слово, больше перцу!..»

«Больше перцу в слово, больше перцу! Нёбо нынче твердое у нас! Ни к чему Гораций да Проперций, — Эра электричества сейчас! Больше перцу в слово, больше перцу! Больше пряностей — и так и сяк!» …А поэт им скромно: «Больше сердца?» …А они: «Ну, вот еще чудак!»

111. ПЕРЕД ВЕСНОЙ

Слыхали? Жаворонки прилетели! Еще повсюду бурые сугробы, Еще по трактам голодают галки, Еще не часто борозды блестят Лилово-черной, слишком сочной краской И нет еще весны в календаре, Но кузнецу уже работы много: Тот борону большую приволок, Тот возле плуга хитро копошится, И остряков, пожалуй, здесь не меньше, Чем в клубе Английском. Вот-вот трава На выгоне опять зазеленеет! Слыхали? — Скажем, ехали в санях Вы с ярмарки, где пахнет конским потом, Раскрашенными ситцами, и дегтем, И табаком, и радостью людскою, Где каждый врет, торгуется, смеется, Где под возами пьют магарычи,— И вдруг заметили, что в талом небе Рассыпались кругляшки бус цветные И колокольчиков раздался звон? Иль, скажем, шли вы полем на собранье Шумливых членов кооператива, И голову вдруг вскинули — шапчонка Чуть не слетела — и с улыбкой детской Вдруг увидали первых певчих птиц? Иль, скажем, вы рабфаковец упрямый, Из Города прибывший дня на три — Проведать мать, с Матвеем колченогим На современные поспорить темы И в комсомоле навести порядок, — И вот, когда со станции вы шли. Комочек, чуть заметный меж снегов, Зашевелился, будто бы оттаяв, И так запел, что захотелось вдруг Запеть и вам, как никогда не пели! Иль, скажем, девушка вы молодая, И ваши косы ветер теребит, А вы не се́рдитесь, вы благодарны — Ведь он приносит песню голубую, Возносит сердце в нежные высоты И превращает в песню целый мир!.. На деле жаворонков нет еще, А только так, припомнилось случайно, Что вот и я, промачивая ноги, Проваливаясь меж сугробов взбухших, Готовых к смерти, — часто я спешил Услышать вестников природы новой, Нехитрых жаворонков!.. Сколько снилось, Как верилось и как дышалось — вместе С землею, зверем, с первой свежей почкой! И не было неправды в юных снах. Вот и теперь — зима лежит повсюду, И те, кто знает только Реомюра Да календарь, — принципиально мерзнут, Ругают холод, вновь везут дрова,— А я, хотя и посинел немножко, Кричу, всему и всем наперекор: «Слыхали? Жаворонки прилетели!»

112. «Хвосты в дорогу ко́ням подвязали…»

Хвосты в дорогу ко́ням подвязали, Еще бы закурить да в руки кнут, — Н-но, милые! Не праздник, а слыхали, Как бубенцы заливисто поют? Дорогу развезло… Возок иль сани Пригодней тут? А может, кто с умом, И в челноке пустился б… Знать заране — Сидел бы дома!.. Да зато кругом Сверкают лужи, словно после ливней, И мнится, что послал сегодня нас, Чтоб весточку доставить Бондаривне, Не пан Канёвский, нет! — казак Тарас.

113–115. ДЕНЬ

Дощатый тын, туман седой, лохматый, Тоска галош, — всё лужи на пути… А мне сегодня так хотелось брата К весенним дням вести и довести! Ну что ж. Идем. Махни рукой на воду: Мы даже речку Лыбедь перейдем… Ведь Моисей не выходил к народу Ни разу с опечаленным лицом!

Базар и голуби. Сон сердца давний, Но незабвенный. Ветер в полусне Колышется. Он в вешней вышине Когда-то пел на радость Ярославне! И хочется мне солнцу рассказать, Что счастливы все — голуби и люди, Что день приходит, что весна опять, Что оживает мир, что радость будет!

Примчалась тучка, тучка улетела — То серый креп, то синь, то пестрота. Дивишься лишь: когда же ты успела Окрасить мир в различные цвета? Играя и меняясь беспрестанно, Вот притаилась ты, а смех — звончей, — И весело крыло аэроплана Сгоняет с места ясных голубей.

116. ВЕСЕННИЙ ВЕЧЕР

Весна за прялкою, скромна как Маргарита, Запела песенку, стан наклонив едва. Проста мелодия, знакомы всем слова, И по-старинному ее одежда сшита. Он — рыцарь. На мече, в его оправу влита, Сверкает капелькой сапфира синева,— И белокурая склонилась голова, Цветною лентою напрасно перевита. Смеркается. Еще не отзвонил звонарь, А уж насмешливый на площади фонарь Качнулся, детскою горя́ слезой дрожащей. Монахи, сгорбившись, пройдут в ночную тьму, Проедут всадники… Не слышать никому Ни прялки девичьей, ни песенки грустящей!

117. САТИРИКУ

Стихом бичуя ложь, распутство и пороки, Настраивая дух на новый лад высокий, Зачем украдкою ты с верным фонарем Подходишь созерцать веселый этот дом? И, став на цыпочки и сжав уста прямые, Зачем так пристально глядишь, Иеремия, Как Лидия в кругу прельстительных подруг И деньги и сердца пригоршней звонкой вдруг Хватает, хохоча, блистая взором черным? Обличье строгое закрой плащом просторным, И — от греха беги, блюдя святой зарок! Иначе — миг еще… и ступишь за порог.

118. «К нам прилетает каждый день во двор…»

К нам прилетает каждый день во двор Упрямый дятел. Сядет на пенечке — И стук да стук, почти до самой ночки. А Васька наш, подкравшись словно вор, К его хвосту ползет из-за дубочка,— Да где там! Раз — он взмыл и полетел, Взмахнув крылом над снегом синеватым… Эх, Васька, Васька! Вот чего хотел! Не каждый ведь рождается крылатым!

119. «Когда, в свободный час, склоняясь над тетрадкой…»

Когда, в свободный час, склоняясь над тетрадкой, Сонеты стройные чеканишь ты украдкой, И глаз не сводишь с них, и, как ребенок, рад,— Пусть ни укор, ни смех тогда не долетят В укромный угол твой, где ты застыл в экстазе. Не для распущенных рифмуешь ты Аспазий И не для тех юнцов, чья только «дважды два» Вместить нехитрая способна голова. Ведь всё же люди есть — а то б не жить на свете, — И черный труд любить умеют люди эти, И мыслить глубоко, и ревностно искать… Пусть будет «дважды два» по их понятью пять, Но с ними радостно, и стыдно перед ними, Когда скрипят стихи созвучьями хромыми.

120. «Суровых слов, что леденят и жгут…»

Суровых слов, что леденят и жгут, Перебираю связку, словно четки, И никогда уж не воскреснут тут Слащавые и приторные нотки. Не надо слез, и смеха здесь не ждут — Есть лишь удар, разящий и короткий, Что обожжет, как беспощадный кнут, И, как стрела, в груди застрянет кроткой. Сорву со стен цветных картинок хлам, Дешевую развею позолоту, Чтоб вышел день, неумолим и прям, Как каменщик выходит на работу, Чтоб мерный жест моей руки скупой Ломал столбы и рушил камня строй.

121. ЛЕТО И ВЕСНА

За лето наша речка обмелела, Лениво вдаль струится, как и все, — Еще ленивее, чем все. Там окунь По-хищнически бросится — и рыбки Рассыплются серебряной гурьбою, Спасаясь от напасти; там нырок (Нырни́коза, по кличке ребятишек) То белой грудью в воздухе блеснет, То в воду ринется — лишь разойдутся По ней круги; там чибисы чернеют, Там крячут стаи уток в тростниках По целым дням. Крапивка расцветает, Дрожат над ней, в тиши горячей, сонной, Лазоревые мотыльки… В траве Кузнечик подрастет, и станет слышен Далёко треск сухой… Всё непоспешно Идет и никого не удивляет, Ничьих сердец не трогает. Весь мир Законченным глядит — совсем поэма Былых времен, — а хочется порою Его спокойствие сломать, нарушить, Развеять, по ветру в сердцах пустить! Так иногда все отдал бы поэмы За несколько неровных и горячих Слов, полных радости, любви и гнева, Немудрых слов, что посильнее мудрых! Зато весной в какой тревоге всё! Шумят, бушуют пенистые воды Так, что подчас свое лицо плотина От страха прячет. Гости — что ни день — Перекликаются между собою! Кто назовет их всех по именам? Сам Родион запутаться способен В их прозвищах! Те утки, например, Которые так крыльями шумят, Блестя в лучах, — ведь их, пожалуй, Мурман Ждет в эти дни, как дачников обычных, Уже задаток давших; а когда б Они у нас остаться захотели Дня на два, на три — вот была бы радость, Как будто за завесой голубою Неведомая нам открылась жизнь!.. А вон и гуси, — в прошлом им у нас Жилось неплохо. Хоть порой, случалось, Князь, из былины выйдя для охоты, Иль запорожец, выскочив из думы, Пугал их метко пущенной стрелой, — Зато в таких водились камышах Их выводки, что не проглянешь глазом, А ко́рма и статистик педантичный Взять на учет не смог бы… А теперь Они у нас побудут на ночевке, Немного погорланят о минувшем — И далее флотилией отважной Плывут на север… Вон и наши утки, Чирки и куликов певучих стая, Но, в одеянии поры весенней, Всё это изменило голоса, Всё это новым кажется и странным… Ходи, смотри, прислушивайся к шуму, Затем что вскоре — будет день такой — Река войдет опять в былое русло И гости свой закончат перелет, А остальные, разделясь на пары, Начнут размеренную жизнь. Броди, Весенней благодатью упивайся! Вбирай в себя и голоса и краски, Перекликайся с Мурманом, пошли Привет чужим лесам, болотам, рекам — И знай, что осенью вновь прилетят Бродяжьи стаи, снова расколышут Весь воздух звоном, щебетом и свистом — И светлую развеселят лазурь!

122. «Я памятник себе воздвиг недолговечный…»

Я памятник себе воздвиг недолговечный — Не из металла он, не из гранитных плит. Мои творенья миг схоронит скоротечный, Забвенье запылит. Ни сил пророческих не принесла мне доля, Ни славы сладостной отведать не дала, И время прочь сметет меня, как листья с поля, Как крохи со стола. Забудут обо мне, и только ненароком, Из хлама кто-нибудь извлекши ветхий том, Напомнит правнукам о малом, о далеком Житье-бытье моем. Мол, жил, творил, в хулах порой не знал отказу; А впрочем, чудаков нам видеть не впервой… …А что, когда он всё ж прибавит: но ни разу Не покривил душой!

123. «Не нагляделся я на розовые почки…»

Не нагляделся я на розовые почки, Источник юности убогим черпаком До дна не вычерпал… Горят вверху цепочки Апрельских облачков, изогнутых мостом. О, протянись, как мост, напев стиха простого, К сердцам, где радостей и горестей юдоль. Пусть солнцем утренним блеснет мой вечер снова, Пусть людям принесет мое живое слово И скорбь целящую, и благостную боль!

124. «Целый день не стихала работа…»

Целый день не стихала работа, Веял ветер, и солнце пекло, А к закату молчанье в ворота, Словно гость долгожданный, вошло. Унавожено смутное поле, Вилы пахнут, и пахнет рука, Ноги млеют и ноют от боли, Голова, как железо, тяжка. Летописцем, что в ночи глухие Над столом обессилел давно, Месяц сны переводит людские На широких небес полотно.

125. «Машина пронеслась, полоску дымовую…»

Машина пронеслась, полоску дымовую Развеяв за собой. А там, в дали сквозной, Где стал навытяжку деревьев строгий строй, Трамваи дребезжат, со звоном звон рифмуя. Наскучив красотой, на улицу земную Сворачиваю вновь, свершаю путь с толпой, И радостно мне знать, что людям я родной, Что с ними в ряд — и крест и свой венец несу я. Одним трудом, одной заботой заняты, Мы будем рыть руду, сооружать мосты, Сады выращивать меж голыми песками — И легче будет нам покинуть дольний мир, Когда о смерти весть передадут в эфир Антенны, нашими построены руками.

126. «В эпоху, милую душе своей…»

В эпоху, милую душе своей, Любой поэт уходит, если надо. Пред ним, как море, прошлого громада — Что́ царств, богов, племен, веков, людей! Библейских сказов мирра и елей, Эллады зной и готики прохлада — Всё может стать усладою для взгляда Иль перелиться в музыку идей. Но принимать иль нет, что в нас растет, Что возле нас цветет из года в год И что трудами мы творим своими, — Лишь тот, в чьих жилах жар давно остыл И вместо крови мертвый ток чернил, Тревожится вопросами такими.

127. «Топочут овцы, кони ржут, ревет…»

Топочут овцы, кони ржут, ревет Могучий бык протяжно и зловеще, И черной тенью птицы реют веще, И черных туч всё яростнее гнет. Как ураган восторженно поет, Как дым костров испуганно трепещет, Как дождь сечет, как пьяный ветер хлещет, Каким потоком хлынул небосвод! Ликуй, земля! Из чаши пей небесной, Прими лобзанье, как удар мечом, Пади в объятья радости железной! Уже светлеет за твоим плечом Иная жизнь, — и голос соловьиный Сквозь гром и грохот льется над равниной.

128. ИЗ БУКВАРЯ

Взгляните: вот жилье рабочего простое. Здесь украшений нет. Лишь ароматы хвои Да над опилками прозрачная пыльца. Здесь день-деньской поют рубанки без конца, За стружкой стружка вслед мелькает и змеится… И гость взыскательный пускай не изумится, Девиз простой прочтя, знакомый всем окрест: Кто трудится, тот ест.

129. «Беседой занимать не пробуй кузнеца…»

Беседой занимать не пробуй кузнеца, Когда он молотом беседует с ковалом: За искрой искорка сверкает блеском алым Взамен крылатого и острого словца. Как бы играючи, ведет с железом спор Рука могучая, лишь вздулись жил извивы,— И вдруг рождается перед тобой, на диво, Из жаркого бруска подкова иль топор. Но если строгий мех дыханье затаит И отдыха придет веселая минутка — За шуткой слыханной неслыханная шутка, Как в сумрак искорка за искоркой, летит.

130. «Анемоном фиолетовым…»

Анемоном фиолетовым Я любуюсь, как во сне… Не удастся нынче это вам — Опечалить сердце мне. Надоели разговорами, Вот запеть бы я не прочь… Всколыхнулась над просторами Синью шелковою ночь. Сад весенний распускается, Вся черемуха в цвету,— Сам деструктор не решается Тронуть эту красоту. Тени длинные, неясные Роща на землю кладет, Парусами светло-красными Зацветает небосвод.

131. «Не смыть всем аравийским ароматам…»

Не смыть всем аравийским ароматам Того, что прозвучало ранним утром, Что музыкою зацвело в душе… Холодный ветер, ударяйся в стекла, Стоните, тополя, рыдайте, вербы, — А я плыву лазурною рекою, И, словно парусами, надо мною Ключ лебединый крыльями звенит.

132. НОВЫЙ ХЛЕВ

Пахучей пылью всё полно кругом, Осыпаны мукою бревна, доски, И голоса людей — как отголоски Воды, бормочущей под колесом. Зерно несут спокойно, чередом, Мечтательно — и нет конца подноске. И шутке — хоть и с перцем, но не плоской — Все отвечают сдержанным смешком. Да, новый хлеб!.. Сегодня мы богаты, Поправились… А что, когда б, на грех, Дожди пошли? Полег бы хлеб несжатый. Ну, обошлось. От хаты и до хаты Всесильный хлеб, желанный гость для всех, Струит свои живые ароматы.

133. КУДА ГЛАЗА ГЛЯДЯТ

Еще малыш — с отцом по лесу, вдоль прогалин, Я шел тропинкою (куда глаза глядят). Казался ледяным простор небес на взгляд, И, как живые, в нем листочки трепетали. Как дружно за руки друг друга мы держали, Как бледный горизонт, чуть холодком объят, Нам предвещал в пути часов счастливых ряд! Какое кружево сплетали ветви в да́ли! И я не знал тогда, что над отцовским лбом, Как черный коршун, смерть взмахнет своим крылом И, когти выпустив, прокаркает разлуку… Зачем, зачем тогда не вышел я на бой? Зачем не стиснул я ребяческой рукой Горячую его, натруженную руку?

134. СДВОЕННАЯ ЛИРИКА

Земля волненье укротила, Затихло море. На камнях Осела пена. И ветрила Не мчались в сумрачных волнах. И ты сказала: «Как чудесно На свете жить! (Совсем Олесь!)» А я в лазури поднебесной Летел мечтою вечер весь К Десне, что моет корни вязов, Ребят несет под всплеск и шум, И мудрым усыпляет разум, И глупым людям дарит ум, К тем ласточкам, что день осенний Кроили крыльями в тиши, К завечеревшему селенью, К беседе, сладкой для души. А море стыло. Не играли В волнах дельфины. Взор лишь твой Да волн темнеющие дали Мне предвещали непокой.

135. «Кто храмы для богов, из мрамора чертоги…»

Кто храмы для богов, из мрамора чертоги Возводит богачам, в прикрасах изощрен, Иль безупречною гармонией колонн Пленить умеет вкус, взыскательный и строгий, — А я под буками, где сходятся дороги, Взяв простоту себе в единственный закон, Лачужку вылепил, — и, словно долгий сон, Текут года мои, размеренно-убоги. Но не скуплюсь ничуть я для гостей — и вот Всё то, что на земле возделанной растет, К весне посажено, до крохотной былинки. И козы водятся, и слово я даю: Вкуснее сыра нет у нас во всем краю, А слова доброго не купишь ты на рынке!

136. ПОЭТ

Напрасно музыка далекая струится, Довольно торжища, не надо больше вин. Он слышит — рядом с ним суровый властелин, И разговор немой в суровом зале мнится. Еще мгновение — и выкрадут царицу. И встанут воины на вызов, как один, С орлиным клекотом, — и над золой руин И побежденные и кони станут биться. Старейшин соберет Агамемнон в своей Палатке золотой. И головы вождей На головы богов разгневанных похожи, И гнев их справедлив. Но кто подымет лук, Кому сразить того, кто на богатом ложе Из рук Елены пил, из розоперстых рук?

137. КОНИ

Напившись из ручья прозрачнее стекла, Они идут домой под оклики пастушьи, И чуткие торчат у первогодков уши… Минута — и табун помчится как стрела. А ночь спускается. Сиреневая мгла Окутывает степь, голубит, нежит души, И пятна облаков разбрызганною тушью Покрыли горизонт, где даль еще светла. Идут усталые, притихшею гурьбою. Пора и ко дворам. И лишь молодняку Не надо ни овса, ни стойла, ни покоя. Досадует пастух — и любо старику: «Малы еще, глупы! Всё б им скакать, брыкаясь!..» А ветер гладит их, как мать детей лаская.

138. «Вдруг тучка набежит, и брызги дождевые…»

Вдруг тучка набежит, и брызги дождевые Прозрачной россыпью сирень осеребрят, Вдруг солнце выглянет, и отсветы живые На зелени листвы то гаснут, то горят. Бушуй, раскидывай раскаты громовые, Играй, младая жизнь, где был надгробий ряд. Пусть мир откроется для нас как бы впервые, Пускай всё темное рассеется стократ. Глянь: наливается под солнцем и дождями Земля, могучими взлелеяна трудами, От города к селу и светел путь и чист, — А там, в степной дали, не всадник сказок лживых, Нет! Будит заспанных и кличет нерадивых, Весь в масле, в копоти, веселый тракторист.

139. «Деревья шумят за окном…»

Деревья шумят за окном, Их кроны вонзаются в просинь. Задремлешь, овеянный сном,— И розовой кажется осень. И годы далекие вновь Встают у родного порога… Возьми мое сердце и кровь, Моей новой жизни дорога! Не легкого жду я труда: У юности легкая участь, А зрелость приходит всегда, Не легкими думами мучась. Пусть годы летят всё быстрей — Еще далеко до итога: Со мною цель жизни моей — Моей новой жизни дорога!

140. «Вода и воздух, молния и гром…»

Вода и воздух, молния и гром, Кора земли, подземный пласт могучий — Всё это в стройный превратится дом, Что, словно меч, прорежет сумрак тучи. Утесы шумно разлетятся в прах, Коней покорней, запрягутся воды, И, человек, ты у себя в ногах Увидишь горделивую природу.

141. «Да, знак Весов — эпохи новой знак…»

Да, знак Весов — эпохи новой знак. Какие вспышки, озаряют дали! Вы, чьи сердца и помыслы увяли, Спасайтесь! Бурей полон Зодиак! Не перебранка пьяных забияк — Две силы в грозном поединке встали, За драгоценные борясь скрижали, И рядом да и нет , и мир — двояк. Но клонится решающая чаша… Мы твердо знаем, что победа — наша, Как молния, блистает меч, подъят. Бойцы, равняйтесь! Будьте наготове! Развеет мглу во имя светлой нови Глашатай правды — пролетариат.

142. «Мы стучим, мы звеним топорами…»

Мы стучим, мы звеним топорами,— И не всякая бритва острей! — И ложатся дубы перед нами Всей тяжелой лавиной ветвей. Отлетают от дерева щепки, Мы беремся за мел и шнурок, Чтобы дуб, узловатый и крепкий, Стать точеной колонною смог. Дуб и мрамор нам служат от века, И удары гремят, говоря: Вся земля отдана человеку Оттого, что он — та же земля.

143. «Любовь изранит и обманет…»

Любовь изранит и обманет, Любовь умеет изнурить… Не под ее знамена станет Боец, чтоб землю обновить! Да, ратоборец мой чернильный, Поэт, иссохший от забот! Лишь гнев, творящий и всесильный, Зачнет с землею новый плод. И лишь когда, пылая кровью, Рассвет зардеет наконец — Еще неведомой любовью Зажгутся множества сердец.

144. «Голубым струистым дымом…»

Голубым струистым дымом Копны застланы вокруг. Рядом с озером незримым Травянистый веет дух. Крик испуганный бекаса, — А попробуй-ка найди! Лег туман густою массой Впереди и позади. Дай лишь солнце, — краски, звуки Оживут и здесь и там, И земля протянет руки К смуглым трудовым рукам.

145. «Волосинкой позолоченною…»

Волосинкой позолоченною Пролетает образ твой: Над дорогой, над обочиною Взор сияет молодой. Громче стук и смех заливистее. На пригорках стаял снег… Песенки свои насвистывая, Голый март берет разбег. И с утра, морозцем скованного, Ты с рабочими, в толпе, Зова моего взволнованного Не слыхать уже тебе. Помню ясно: ты — решительная — Поднимала руку «за»: Юность смелая, стремительная Бушевала, как гроза. Вот такую озабоченную Повстречал я на пути… Волосинкой позолоченною В будущее пролети!

146. «Сердце! Тает снег! Дохнул…»

Сердце! Тает снег! Дохнул Влажный ветер на дорогах! С неба светлый луч скользнул И прильнул Вдруг к веселому порогу. Шум травы и зов любви В голосах весенних ясных… Сердце! Ты лучи лови И живи Для грядущих лет прекрасных!

147. ПРОМЕТЕЙ

Прометей, титан мятежный! Отлетел твой хищный коршун: Не допил твоей он крови, Плоти он не доклевал. Ржавые распались путы, В прах рассыпались утесы — Распростерта пред тобою Гор кавказских череда. Ходит ветер, светит солнце, Журавли летят на север. Словно голос журавлиный, Клич доносится людской. Прометей, титан мятежный! Черный коршун не вернется: Ты прогнал его навеки Гордым светочем своим.

148. ИВАН ФРАНКО

Сын кузнеца Иван, поэт рыжеволосый, Мудрец и каменщик, художник и рыбак, — Нет, не польстился он на блеск, на внешний лак, На Чайльд-Гарольда плащ и Лорелеи косы. Громады книг прочтя, не книжные вопросы Решал он, не искал в борьбе житейских благ: Он гордо шел сквозь жизнь, насилья страстный враг, Любил простых людей, пускай их ноги босы. Жизнь в одиночестве сурова, нелегка; Кругом снуют враги так вкрадчиво, лукаво, «Любители Руси» и жирного куска… Но метко беркута он ранил и удава, И до сих пор горит немеркнущая слава Мирона малого, великого Франка.

149. ЛЕНИН

С жестом простым и суровым, С мудрою лаской во взоре, Неувядаемо новым Встал он в решающем споре. Да, он титан, и рассеял, Сбросил «титанов» с их тронов; Только взглянул — и развеял Прах омертвелых законов. Да, он титан, и на крови Битв, где столкнулись две силы, Здание радостной нови Воля его заложила. Этот порыв непреклонный, Сила вот эта — откуда? Мозг его — это мильоны Мыслей рабочего люда. Нищим, безродным, голодным Слово его — не затмится! И маяком путеводным — Взмах огненосной десницы.

150. «Другая жизнь другого ищет слова…»

Другая жизнь другого ищет слова, Но как найти и в песне воплотить? Вновь колыбельная звенеть готова,— Марш победит, хоть трудно победить. И Блок, и Григ, и грезы молодые, И ласковое колыханье вод… …На улицу Заливчего Андрия Тебя гвоздильный требует завод.

151. «На солнце ясень в жар одет…»

На солнце ясень в жар одет. И каплют ягоды с шелковиц… Печать сломай, сними запрет, Сожги старинный часословец! На солнце мир блестит живой, Пред ним — твои ничтожны тайны… Хвала, хвала, тебе, забой! Живите, радуйтесь, комбайны! На солнце прежним дням конец, И лесть истлела вместе с ними: Рабочий — а не вождь и жрец — Поэта подлинного имя…

152. НА ПРИСТАНИ

Сонетоид

Подходит пароход. Зигзагами, кругами Средь черных вод дрожит огней неверный свет Я снова думаю: приедешь или нет? — И безнадежными толпу сверлю глазами. Какой-то гармонист безрадостно ведет Свои веселые и грустные мотивы. Мешки с картофелем. Прожектор суетливый Рукою белою Венеру достает. А есть еще в толпе и древнее и злое: На поле — тракторы, а взгляд скребет сохою… Что ж! И таких люблю крестьян и горожан! …Пришел!.. Командует, как бури повелитель, Охрипший волк морской — деснянский капитан… И снова нет тебя. Терпенье — наш учитель.

153. ЛАСТОЧКИ

Ласточки на проволоку сели… Будущее — вот прообраз твой: Окрыленный, светлый мир земной, Гения полет к великой цели! Трубам фабрик, чей смолистый дым Поднимается по-братски к тучам, Городам, полям, лесам дремучим Стало электричество родным. И стоят машины-великаны, Как слоны, послушны малышам, И звучат слова радиограмм, Словно птицы, облетая страны. Победит врагов звериный ряд Человек, грядущего наследник, Вся планета будет заповедник, Где шумят ковыль и виноград. Наша воля в жажде неуемной Грань труда и праздника сотрет; Для тебя, земной счастливый род, Звезды вспыхнут и зажгутся домны, Хлынет музыка без берегов Над коврами яркого металла… — Это мне и сыну щебетала Ласточка с гудящих проводов.

154. «Вот полночь августа, сигналы паровоза…»

Вот полночь августа, сигналы паровоза, Шум поезда живой, кровь жаркая земли… Да! Жить и знать любовь, и ненависть, и слезы, Смеяться рваться вдаль, сжигая корабли! Ведь остановка — смерть. Иди не отступая, Свое усилие прибавь к мильонам рук, Будь с теми, кто живет, одним огнем пылая, И в радость перекуй ничтожность личных мук. «Ты одинок! Ты горд!» Нет слов презренней в мире! За пышностью одежд их смысл убог и мал! Подумай: темные пересекает шири Зов к подвигам труда — тебе и нам сигнал!

155. ПОСТРОЙКА

Не прихотью миллиардера, Не на потеху томных дам, Не сон, не призрак, не химера, Не лупанарий и не храм, — Нет! Воплощенье мускулистых, К работе устремленных рук В сплетеньях плавных, взлетах быстрых Над мостовой явилось вдруг. Вот почему, когда рубанки Шуршали в стружке золотой, Напев свободной «Варшавянки» Летел над нашей головой. Вот почему так вдохновенно Звенели юных голоса, Когда, освобождая стены, Сошли последние леса. Вот почему из подворотни Мещане плакались вчера, Что отошла бесповоротно Их беззаботная пора. …И сыплет золотом червонным Луч солнца, рдея и горя́, И над торжественным фронтоном Встает грядущего заря.

156. БЕТХОВЕН

Когда до слуха гения глухого Не достигало уж людское слово, Когда он знал лишь бунт стихий немых И, страстью опьяняемый, из них Слагал гармонии чредой чудесной,— Смерть подошла. Великий и безвестный, Прославленный, осмеянный, титан И раб — он умирал. Сплошной туман Окутал небо. Дали застилая, Росла гроза. Жестоких мыслей стая Навстречу ночи реяла над ним. Вдруг, жаждой ненасытною томим, Он поднялся — орел, еще могучий. Он слышал, слышал! Ах, взлететь на кручи, Изрыть всю землю, лишь бы радость дать Сынам земли! — Он слышал, как опять Ударил гром в небесное подножье! Охваченный неповторимой дрожью, — А смерть уже на лбу чертила знак, — Он небу, гордый, показал кулак. Бетховен! Этот взмах твоей ладони Страшнее самой страшной из симфоний!

1933–1947

157. СТРАНИЧКА МЕМУАРОВ

Помню день, когда я, гимназистом, В Кожанку из Киева попал. В воздухе, прозрачном и душистом, Поезд прогудел и замолчал. Я на мокром постоял перроне И подводу нанял. Не спеша Поплелись лоснящиеся кони, Грязными колесами шурша. Тучи грозовые где-то сзади, То сливаясь, то редея, шли, А деревья в утренней прохладе Пахли щедрым запахом земли. Был апрель, и зацветали груши, Пряный запах шел со всех сторон. Камни грома глуше всё и глуше Падали за гулкий небосклон. И нисколько странным не казалось, Что с гуденьем, с грохотом громов В ранней дымке утренней сливалось Сладостное пенье соловьев. А когда увидели село мы, Лес кудрявый, синий водоем, — Солнце, встав над крышей из соломы, Замахнулось огненным копьем. Улицы, собаки, птицы, люди — Всё веселым показалось мне. Думалось: конца вовек не будет Светлой и веселой той весне. Подле белой хатки в два окошка (Есть такие милые дома) Ждал меня, растерянный немножко, Добродушный дядя мой Кузьма. Что со мною? Дядины рассказы Горько взволновали сердце мне,— Цвет весенний омрачился сразу, Кровь течет по голубой весне, Соловьи погасли. Потемнело… «С братом брат сцепился за надел И ударил топором… Сгорело Восемь хат, народ не доглядел… Лукашевич-пан поймал у пруда С удочками хлопцев, и сейчас Под замком они сидят, покуда Пан смягчится…» И пошел рассказ. Нет печальней повести, чем эта… Счастье жизни чувствуешь, дожив До весны народной, до расцвета Новых сел и безраздельных нив! Дядя мой! Сейчас весна просторней, Ярче той, что в старину цвела! Пусть тебе болезнь из пасти черной Вырваться когда-то не дала, Пусть тебя уже на свете нету, — Но твои сыны в стране родной В большевистское вступают лето, Большевистской взращены весной.

158–160. В ПЛАВАНИИ

О, пристань тихая рабочего стола, Где рифмы спят еще, и якоря под ними, Где мысли мачтами возносятся прямыми, Клубятся образы, как утренняя мгла! Уже моя рука и парус напрягла, А ум не ведает, путями плыть какими При ветре крепнущем, что стал непобедимей Ударов мощного орлиного крыла. Еще, за крохами охотясь близ таверны, Кружатся стаи птиц у масляной воды, И кто-то — на молу, — слезы не пряча верной, Смеется, — но уже мгновенные следы Средь волн шумящих руль чертит неудержимо… Прощайте, берега! Прощай, наш край родимый!

Мы долго плавали, мы видели чредой Пыланье кактуса, банана плод узорный, Лагун голубизну на фоне бури черной И ночь графитную над океанской тьмой. Встречали города, где катится порой С откоса виноград, где на стене соборной Гирлянды нежных нимф и фурий взор упорный, Где музыкою речь струится неземной. Но всюду — в маревах маисовых плантаций, В лазурных гаванях, на верфях громовых И в зданьях — труд рабов, отученных смеяться, Повсюду гнет, и кровь, и свист бичей тугих, Красавиц суетность и детворы мученья… Будь проклят этот рай! О, Рим в часы паденья!

И в беспокойный, стоязыкий порт Нас, гневных, вскоре вал принес высокий. Смеется город, и теснятся в доке Рули к рулям и к борту — каждый борт. Как сотни вен, артерий и аорт — Теченье улиц. И людей потоки Под смелый марш равняют шаг широкий; И над садами гордый виден форт. Оттуда льется медною трубою Клич: «Стойте все могучею стеною, — Пусть в труд и солнце превратится свет!» Я узнаю тебя, тебя я знаю, Мой край родной, страна моя родная! Земля Советов! Слава и привет!

161. «Положи ты мне на сердце руку…»

Положи ты мне на сердце руку… Слышишь — бьется? Почему так бьется? Я сквозь труд и творческую муку Понял, для чего нам жизнь дается. Молода ты, хороша, нарядна, Ты не скажешь, но тебе ведь странно: Как это идет с тобою рядом Человек, седеющий так рано? В тех разливах голубых, осенних, Что багрянцем праздника богаты, Самое седое поколенье Юно, как ребята-октябрята. Много раз говорено про это — Чудо на земле у нас свершилось! Глубже загляни в глаза поэта: Там весна — так ты в них отразилась!

162–165. В КОСЬБУ

Отзвенела коса моя, Сохнут в долах сена́. Прохожу вновь лесами я — Тишина, тишина… Не дремали, работали, Пот, как водится, лил… Здравствуй, с ясной погодою, Всё раздолье долин!

Вечер ясный, тихий-тихий Лег на реки и поля, И к ногам его гвоздики Клонит светлая земля. Наша смена докосила, Нашу смену отдых ждет… Где же твой платок красивый, Как гвоздика? Где цветет?

Ты целый день копнила на лужок Вином и медом пахнущее сено, И зной без всякой жалости обжег Открытое без умысла колено. Устала ты. Повеяло дымком. Окликнут скоро ужинать, родная. Мы вместе… Кто-то плещется веслом. «Люблю… А ты?» — «Не спрашивай, ведь знаешь!»

Ой, земля, вся нарядная, В голубом — берега! Исполинскими пятнами Зеленеют луга. Весь работой обласкан я — Сотни радостных кос… От платка ярко-красного Ветер песню принес.

166. СКАЗКА

Для ребенка мир кончается За соседним частоколом,— Был в стихах Мицкевич прав: Грядка, матери рукав И цветы кружком веселым, — Дальше сказка начинается. Был для дикаря простор Прежде отделен рекою, Тьмой вершин, лесов громадою… Он за них и не заглядывал, Даль казалась сказкой злою, Огражденной цепью гор. Паруса подняв наивные, Мореплаватель под ними Сине море переплыл, — А вернувшись, расстелил Перед близкими своими, Словно коврик, сказку дивную. Был не сразу мир открыт, Как страницы книги вещей, Человеческому мужеству… Ныне, со своим содружеством, Здесь, где лед во тьме зловещей, — Весь огонь и смелость — Шмидт! Стратосфера подчиняется Нашей общей воле властной, Нашей мысли и рукам… Где предела нет мирам, Там, за горизонтом ясным, Наша сказка начинается!

167–169.ИЗ ЦИКЛА «ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА»

1. КИЕВ

На синих кручах над Днепром, В плаще былой старинной славы, Он сторожил сундук свой ржавый С давно слежавшимся добром. Прикрыв монашьим клобуком Наживы, грабежи, погромы, Он измывался над рабом И красил кровью стен изломы. Меж ветхих кровель из соломы, Меж трудно поднятых полей Вздымались храмы и хоромы Глухим виденьем старых дней. И вновь о праве палачей, О святости удавьих правил, О непреложности цепей Герольд подкупный лгал и славил. И поп за них молебны правил, И неба мутное стекло Докучный фимиам кудрявил, И молча раб клонил чело. Но всё росло, росло, росло, Чтоб мощным стеблем стать в грядущем, Зерно, что из глубин взошло, На страх, на горе власть имущим, На радость нивам, селам, пущам, На процветание городов. И не лучом быстробегущим Светил тот стебель в даль веков. О нет! Сквозь ряд былых гробов, Сквозь ад унылых желтых тюрем, Сквозь муки, войны, кровь рабов, Сквозь ночи с их лицом понурым, Над кругом стен вставая хмурым, Он рос, и там, где кровь текла, Навстречу животворным бурям Багрянцем роза расцвела. От города и до села Ростки росли всё непреклонней, И к своему исходу шла Ночь в хрипах яростных агоний. Но долго, долго ржали кони, Не умолкал доспехов гром, И в этом лязге, в этом стоне Склонялись всадники челом. Когда ж горячим рукавом День стер туманы вековые, Погиб — и вновь родился Киев На синих кручах над Днепром.

2. Я И КИЕВ

Взлелеянный в тиши певучей Садов и поседелых хат, Как полюбил я улиц кручи, Уступы каменных громад, Где всё влечет тебя куда-то Извечной тайною своей, Где за оградами церквей, Разинув клювики, галчата Вовсю от счастья жить кричат, Где, не сгораючи, горят Каштанов розовые свечи, Где ночи как влюбленных речи! По-новому воспеть в стихах Хотел я с силой неуемной — В вечерних трепетных огнях Улыбки женской отблеск томный, И искорки голубизны, Что высекает зорь огниво, И ночи праздник прихотливый — Прибой немолкнущей волны, Базары в пестряди осенней, Влюбленных слившиеся тени, — Всё, что вокруг мы видим все, Во всей представшей нам красе. Что ж, был, признаться, молодым я, А в эту пору, как ни мерь, Звучали тон, и звук, и имя Иначе, чем звучат теперь: Ведь, зовом сердца увлеченный, Легко, по молодости, я В те дни за пенье соловья Принять мог хриплый крик вороны; Но всё ж, друзья, когда б весь свет Таким же, как во цвете лет, С такой же яркостью и силой Был виден нам вплоть до могилы! Теперь до старости рукой Подать… иль до ее порога… И только тень любви порой Перебегает мне дорогу. Уже, казалось бы, пора Стать черствым, если не трухлявым… И всё ж подъемлю с полным правом Я тост за берега Днепра, За тех людей, что силой дивной Связали град мой неразрывно С высоким словом «большевик» — Он им прославлен и велик. С тобою, молодость, шагаю! Пусть сто чертей прут напролом, — Как ты, всем сердцем презираю Харона древнего паром! Хочу я жить, творить, каррамба! Трудиться, строить, создавать, Обтесывать слова, вгонять В упрямые теснины ямба; А если кликнут на войну — Ударить в звонкую струну, Чтоб накрепко рука сжимала Меч, выкованный из орала. Со всеми я иду вперед И гордо поднимаю знамя За нашу власть, за наш народ, За счастье, созданное нами, За гулкий звон весенних рек, За наши города и села, За зеленеющие долы, За цель, к которой человек Всей силою души стремится, За то, чтобы в улыбке лица, Как зори майские, цвели, За счастье всей родной земли! Кто ж дал нам молодость и силу, Мой город? Кто, резцом стальным Веков ушедших слой постылый Отбив, придал чертам твоим Красу чудесную такую, Где всё — и пламя, и порыв, И зорь пылающих разлив, Где дни сияют, торжествуя? Ведь имя названо… Оно Небес лазурных полотно Нам раскрывает в полдень ясный, — Светло, бездонно и прекрасно!

3. ЗОЛОТЫЕ ВОРОТА

Они — большевики. …Среди проклятий Пожар переползал из дома в дом, И задыхались площади кругом В дыму, от огненных его объятий. Кто не радел тогда о «нищем брате», Не призывал, знамена ввысь подъяв, Под вспышки молний, в громовом раскате Стать на защиту «вековечных» прав? Кичась казацким чубом, дик, кровав, Широкоштанный, пьяный друг традиций Метлой железной выметал, поправ, Всё «племя инородцев» из столицы, И улетел потом быстрее птицы, Набив народным золотом карман. И появился вслед из-за границы Другой спаситель — именитый пан,— И он исчез, рассеясь как туман, Теряя в бегстве по пути подковы. Тут, с бандой налетая на крестьян И флаг трехцветный поднимая снова, Старался «потрясенные основы» Восстановить свирепый генерал. Он, на любые мерзости готовый, Разбойничью резню благословлял И кровью залил Ярославов вал, Грудных младенцев попирал ногами И выл кровавой пастью, как шакал, У виселиц под черными столбами. Пропали все. Лишь, закопчен боями, Наш красный Арсенал стоял, суров: Звезды рубиновой зажегши пламя, Покрытый славою, к боям готов. Чернел наш Киев пустотой домов, Клонились тополя от непогоды… Но на позор он не послал послов В стан вражеский! Прошли страданий годы. В сиянии труда, наук, свободы, С несокрушимой твердостью руки Подняли счастье своего народа На плечи люди, мощны и крепки, — И вот на берегу Днепра-реки В грядущее, в просторы вековые Открылись нам Ворота Золотые! Кто это всё свершил? — Большевики.

170. ПЕРЕД СТАРИННЫМ ЗДАНИЕМ

Сколько гения, как много Человеческой мечты Тут потрачено, чтоб строго Эти гордые черты, Эти линии к порогу Деспотического бога Мир взнесли от суеты. Сколько тут людской работы, Сколько пота… Боль и страх В этом блеске позолоты, В этих легких куполах. Как колонн крылаты взлеты! Как работали илоты, Нищий люд, в ярме заботы Изнывая на лесах! Дни церквей и черных келий, Как миражи, отлетели, Свет навек их позабыл. Шум работы и веселья Побережья огласил, И дороги запестрели Сквозь леса и мрак ущелий, И растет иной Растрелли, Где Растрелли старый был.

171. ДОМ ГОРОДЕЦКОГО

О странном здании не ратуя, На нем мы остановим взгляд: Окаменели там пернатые, Там когти и клыки висят, Газели там, и с павианами Меж ибисов — гиппопотам, — Пустынными мы дышим странами И джунгли вспоминаем там. О стиле вовсе забываючи В пылу охотничьем своем, Убийца львов, губитель заячий, Пан Городецкий вывел дом. Он строил дом, как в детстве клеим мы Избушку для своих забав,— Его различными трофеями Или подобьем их убрав. О вкусах спорить не положено, Но разве речь о вкусе тут — Ведь эти окна и прихожая Как символ той поры встают. Хоть следопыта африканского Не увенчает свежий лавр, — Но памятник каприза панского Занятней, чем ихтиозавр.

172. ЛЮДИ

Я этим не хвалюсь, что мало я знаком С чудесной техникой, с величьем индустрии, Но солнце и гроза здесь, в Киеве моем, Волнуют душу мне — чудесные, родные. Любуюсь я людьми, жму крепко руку им, Внимаю их словам, ловлю в глазах сиянье, И небо кажется мне куполом большим Многоколонного, торжественного зданья. Еще есть уголки, где плесневеет тлен, Усмешки злобные, предательские взгляды, Еще потайный враг готовит ряд измен — В счастливой гордости слепыми быть не надо. Торжествовать — о нет! Работать — да! Нужна Работа! Напрягать все мускулы, как струны! Потоплен злой кумир, но хочет всплыть со дна… А вольный Днепр шумит: «Не выдыбай, Перуне! [19] »

173. НА БЕРЕГУ

Высокий взлет холмов, деревьев рост могучий, И Днепр, атласные взметнувший рукава, Дома и здания, обрывов желтых кручи, И марево песков, и камни, и трава, И эта даль, леса́ в струистости бескрайней, И склоны, где растет полынь и зверобой, Оркестра медный рев, и звон, и шум трамвайный, Работ и отдыха напевно-мерный строй, И черно-сизый дым в низине над Подолом, Покрасок запахи, асфальт в котлах, костры, И пляж, где счета нет телам бронзово-голым, И эта суетня весенней мошкары — Весь этот кругозор с чертою огневою, Переломляясь в блеск глазных несчетных призм, Течет одним путем с Батуми и Москвою В обширный океан, течет — в социализм. Прозрачна синева, как будто вырезная, И пурпур паруса окрасил, золотя… Как дивно всё цветет, сверкает даль какая, Певучий Киев мой, немых веков дитя! Свет электричества в закутах тьму рассеет, Рука рабочего поднимет звонкий щит, Широководный Днепр уже не обмелеет, И солнце прорастет сквозь киевский гранит.

174–177. ЧЕТЫРЕ СТИХОТВОРЕНИЯ

Над землей сентябрь и август Шпаги длинные скрестили, Несмертельные две шпаги — Желтый луч и серый дождь. Над медвяною землею, Над пустынным колким жнивьем, Над баштанами, где зреют Зеленеющие тыквы, Над протяжным птичьим свистом Несмертельный бой идет. Сталь о сталь звенит неслышно, То сверкнет, то снова гаснет, Очи синие встречают Серых длинные ресницы, Только злобы нет в очах! Сколько сил в любом движенье, Кровь живет в ударе каждом, На десницах обнаженных Бьются мускулы, как струны, Смех слетает с полных губ. А земля — в красе медвяной, А поля, мечтая, дремлют, А в просторных огородах Тыквы стелются на грядах, И в протяжном птичьем свисте — Крыл широких ровный взмах.

Как слово милой, в памяти моей И молния зеленой гибкой вербы, И тот холма зеленого зигзаг За стеклами вагона. Пастушата С ногами загорелыми, с мешками Заплечными бежали нам навстречу, Махали нам руками. И мохнатый Щенок — веселый, шустрый их приятель — На поезд лаял в радостном презренье, А ветер голубые тени гнал Над лугом, над девической фигуркой, Такой изящной, стройной, как бывают Одни лишь незнакомки, — над леском, Уже пронизанным лучом заката… Писать об этом долго на бумаге, И в памяти остался долгий след, А всё — мгновенье только продолжалось. Один из мальчуганов дольше всех Махал руками нам; его друзья, Щенок мохнатый — все к делам вернулись, И только он один еще смотрел Вслед поезду, что круто выгибался По колее, загадочно блестящей, Но что́ он думал, неизвестно нам. И я припомнил прежних ребятишек, Мимо которых весь их рабский век — От детских лет, иссеченных кнутами, До старости печальной — пробегали Составы желтоглазых поездов, Им оставляя только клочья дыма Да робкие мечтанья о чужой, Счастливой жизни, шумной, многоцветной, — И думал радостно, что, может быть, Вот этот загорелый пастушонок Сам поведет когда-нибудь в просторы Веселые большие поезда, И сам проложит ровные дороги Сквозь наши оснежённые поля, Сам будет ветром, молнией, огнем Пересекать зеленое раздолье.

Был ранний час, и пассажиры спали, И сонный умывался пароход И фыркал, словно конь. Едва вставали Лучи зари над серой гладью вод. На палубу я вышел. С удивленьем Скамья сырая встретила меня. Вился дымок над лугом в отдаленье, Дыханье трав над берегом гоня. Какой-то дед, потягиваясь, вышел, Сел на скамейку — тоже на мокрень — И закурил. Махорка духом вишни Мне в сердце детства колыхнула тень. Заговорили мы (над берегами В бубенчики звонили кулики), Дед вынул узловатыми руками Какие-то потертые листки. А, понимаю! Там, по всем равнинам, Где стелются посевы и сады, Летает мотылек, на вид невинный, Несет он людям пригоршни беды. Приносит он на крыльях год за годом Пустыни призрак, желтый, как скелет… Чтоб истребить разбойничью породу, Простое средство изобрел сосед. Старик прошел сквозь дебри издевательств, Он их запомнил, как проклятый сон. Над ним смеялись: «Вот изобретатель! Кулибин! Самоучка! Эдисон!» Теперь всё по-иному — глянуть любо! Земля чудес не видела таких! И на лице, морщинистом и грубом, Цвели глаза моложе молодых. А день всё рос… И чайки подымали Протяжный крик над бурою водой, И пассажиры сонные вставали, И рыбий плеск взлетал над глубиной, И профиль комсомолки рисовался На синеве распахнутых небес, И мачтами высокими вздымался, Как будто сон прекрасный, Днепрогэс.

Над землей сентябрь и август Подали друг другу руки: В этой — солнце золотое, В этой — месяц молодой. Просвистели сонно кряквы Над болотом утомленным; В лозняке густом и низком, Где прозрачный лег туман, Гомонят перед ночлегом, Легким облаком спускаясь, Говорливые скворцы. А земля — в красе медвяной, А над северными льдами, Над суровым океаном В острой, птичьей высоте Путь прокладывают новый Храбрецы аэронавты, Молодою сединою, Как венком, покрытый Шмидт. А земля — в красе медвяной, А в пустынях азиатских, Где склоняется без ветра Звонким стеблем саксаул, Наши братья, наши сестры Добывают в недрах воду И, пустыни орошая, Сеют щедро золотое Живоносное зерно. Я стою, ружье сжимаю, Ожидаю перелета, Я вдыхаю грудью жадной Сырость легкую лугов, — А душа уж набухает, Как весною почка дуба, И распустится, и скоро Песней новой запоет. Всё тебе, земля родная, Всё тебе, моя Отчизна, Где над полем обновленным Ходит смуглый смелый труд! Всё тебе несу с любовью, Приношу на юг, на север — Дело рук, работу мозга, Блеск очей и сердца кровь!

178. ЖЕНЕ́

Тихий час передвечерний, Как ты землю незаметно, Как ты сердце наполняешь! Как ты мглою одеваешь Всё, что было многоцветно, — Краски всей земли безмерной! Снежные синеют глыбы, Низко пролетают птицы, Тишь во всех движеньях сонных… Тени в окнах освещенных — Словно ходят вереницей Фантастические рыбы. Расскажу подруге верной Сказку детства золотого, Слово ей скажу простое… Породнился я с тобою — Так прильни же к сердцу снова, Тихий час передвечерний!

179. СЛАВА

Слава солнцу молодому В животворной вышине! Слава яростному грому, Слава радостной весне! Слава девушкам, чьи очи Лучезарны навсегда, Слава дню и слава ночи, Слава доблести труда! Слава разуму и воле, Возносящим над землей На пустынном, диком поле Небывалых зданий строй. Слава силе, неустанно Создающей нам оплот И в заоблачные страны Направляющей полет! Пусть сияют светлой славой Между гор, среди долин Все, кто в мае величаво Выступают, как один!

180–193. ТРИЛОГИЯ ДОЖДЯ

ГОЛОС СИНИЦЫ

Сквозь тьму докучную дождей, Сквозь гомон тусклых площадей, Сквозь окна, полные слезами, Сквозь грусть, плывущую над нами, — Синицы голос-голосок Не замолкает, одинок, Сухими иглами он колет: Пусть серый дым по небу пролит,— Земля обильней в дни дождей, Сверкают камни площадей, Сквозь окна, полные слезами, Глаза сияют огоньками.

I. ЛЮБОВЬ

О детстве по-разному можно… К примеру, мы так повернем: Дождь по полю бьет осторожно, Водой напоен чернозем. Зеленый простор серебрится, А всходы у почвы красны, Свистит где-то в роще синица, Картофеля кучки видны, За полем, спокойно и гордо, Раскинулись в бронзе дубы, В росинках собачья морда, Последние пахнут грибы, И сочно дроздов клокотанье, И вальдшнеп упружит крыло, И радости, и желанья, И сердце, что расцвело.

Сквозь дождь прорвется луч упруго, И в сердце он ударит вдруг. Любовь — ведь это встреча друга, Любовь — улыбка в час разлук, Любовь — касания услада, Неистовых объятий жар… Любовь — ведь это чаша яда, Где солнечный кипит пожар. Взлетели к облаку качели, Доску нажала ты ногой, Две искры весело блестели, И пел нам ветер голубой… Лишь грач, лишь небо надо мною, И всё дома, дома кругом, И мы над пестрою толпою Одни — вдвоем — одни — вдвоем.

Дождь, по пруду заплясав, Бьет за ворот, за рукав, Свищет серый, свищет сивый. Прячься, прячься, несчастливый! Несчастливый? Это — я? Дождь, шипящий как змея, Плещется, шуршит, шипит, На пруду волна бурлит. Живо, лодочка моя! Цель простую вижу я: Берег, клуня у дороги… Юные спешите, ноги! Дождь быстрее заплясал… Несчастливый? Кто сказал? В темной клуне тень примечу. Руки юные — навстречу!

То встречались мы, то разлучались. Мы блуждали в разных сторонах. И различно судьбы развивались — Как листки на разных деревах. Тот листок трепещет, еле дышит, Этот — тает, словно звук струны… Только ветер, что листки колышет, Из одной несется стороны.

Мы встретились в трамвае на площадке. В твоих глазах таился темный сон… Кричал советчик, радуясь догадке: «Вперед пройдите! Ведь пустой вагон!» Над мостовой дождя летели сети, Катились капли быстро по стеклу. Подняв глаза внимательные, дети Смотрели ввысь, в растрепанную мглу. Раскланялись мы — ты ль была мне близкой? — Так просто, что мне сердце сжал мороз… Твоей усталости поклон мой низкий И белой пряди в сумраке волос!

Скользкий тротуар не просыхает, Фонари в туман глядят, качаясь. Огонек какой-то всё мигает, В лужицах вечерних отражаясь. Под осенней влажной этой сенью, Меж огней, дрожащих на асфальте, Юному шепчу я поколенью: К берегу сияющему чальте! Осень — грусть?.. Но с грустью сходство где тут? Нет! Напор — она, она — отвага! В красном Октябре ведь в пору эту Сломлена годов ненастных шпага! Осенью — сквозь ливень, сквозь туманы — Помню грозы, плывшие над нами, Воздух юный, майский воздух пьяный, Сад вишневый, полный соловьями. Было так: дождя забили зёрна, Забурлило тотчас же по стокам, Озарилось небо синим клоком, Гром ударил взрывом животворным. По плечам твоим огнем плеснуло, И покрыло сумраком их снова, И ко мне ты горячо прильнула, И умолкло в поцелуе слово. Осень и весна! Зима и лето! Мир! Земля! Ненастье! Грохот грома! Воедино слить бы мне всё это — И тебя, любовная истома!

Сын, скажу тебе я, что сказала Мне жена во мраке давней ночи, В дни, когда она еще не знала — Сына мне она подарит, дочь ли. Так она сказала той порою: «Слышишь? Бьется! Тут, под сердцем самым!» Я коснулся тихою рукою — И любовь повеяла меж нами. Да! Любовь недаром прозвенела В мгле ночей пылающей стрелою, В глубине возлюбленного тела Прорастая жизнию иною… И когда иду домой с работы В изморось, в осенний день унылый, — Я теперь еще не знаю, кто ты, Человечек маленький мой, милый. Всё же эти ручки — для работы. Эти ножки — им идти лишь прямо. Голове — гореть в пылу заботы: За народ борьбу вести упрямо.

II. БОРЬБА

Четырнадцатый черный год был зол. Угрюмый дождь над хмурой нивой шел. Жилища вкруг нерадостно чернели, Средь них, в грязи, — солдатские шинели, И вязли ноги, и была тяжка Людей и землю гнущая рука. Глаза мрачнели. Черными крылами Кружился ворон черный над штыками. Но шли. Болото. Падали. Окоп. Стреляли. Кровь. Туманы. Черный поп. И смертный хрип. Помещик. Царь. Болото. И мерзко квакал голос «патриота».

Я помню, вернулся с позиций Филипп, рядовой солдат. Глаз вытек. Чему дивиться? Ослепших ведь целый ряд. «Лучи», — твердили селяне, Учитель же — газ признал. Филиппа воспоминания Не радовали — он молчал. Техника — дело большое, Еще важнее — война. Калека — чего он сто́ит, Всего единица одна! Ведь каждому проповедано, От умника до глупца, Что надобно до победного Воевать конца! Но как-то под вечер вещий, Под сонного ветра хрип Чудны́е сказывал вещи Солдат, рядовой Филипп. Говорил: сквозь кровь и муки, И пушки, и грохот мин Протянули друг другу руки Рабочий и селянин. Чтоб вместе, напором властным, Сломить угнетателей фронт, Чтоб взвиться знаменам красным Среди низин и высот. К Керенскому пусть взывали И поп, и кулацкий брат,— Других уже люди знали, И знал их Филипп, солдат. Глазом одним, горячим, Он видел: пылает клич. Безмерность раскрыл незрячим Самый зоркий из всех — Ильич!

День Октября мы справляли алый, Холодный дождик бил остриями. Дождей холодных еще не мало — Мы знали — будет шуметь над нами. Но на трибуне встал арсеналец. Встал арсеналец — его все знаем… «Дождик? Мы бури бы не побоялись! День Октября нам пылает Маем!»

III. ТВОРЧЕСТВО

Дождь утихает. С ветки намокшей — Если рванет ее ветер холодный — Падают капли, А в небесах Сквозь дым проступают озера лазури. Озера лазури! Озера лазури! Я вас люблю, Как девичьи взоры, Как дружеское рукопожатье, Как призыв к сраженью, Как песню любви! Вами любуясь, Думаю о созиданье: О дикаре, что некогда создал Небывалое дивное диво — Сук заостренный, чтоб землю царапать, Чтобы, землю засеяв, хлеб свой добыть; О дикаре, что камешком острым На стене нацарапал пещерной Мамонта очерк или медведя. На удивленье великое людям; О том, кто задумал одежду из кожи; О том, кто впервые обувь скроил; О мудреце, смастерившем цеп; О мастере, что любоваться выходит На созданье свое — так солнце с зарею Мир озирает, им сотворенный; О всех, чей мозг и рука Пустили жить большие машины И стройные зданья взнесли; О тех, чьи симфонии, песни, Трактаты, рисунки, формулы, цифры, Поэмы, статуи, драмы, картины Сквозь ночь и века нам сияют Слепящим — нет! — животворящим сияньем! Озера лазури! Вам — слава! Хвала вам!

Поэт! Прими же от собрата Завет «святого ремесла»: Уметь ты должен из квадрата, Из круга или из числа, Из меры мудрого отбора Построить зданье, где фронтон — Как слово «ввысь», где гневом взоры И счастьем блещут из окон. Кому чертог ты строишь новый? Народ — твой друг. Так с ним иди, И мастерством свой стяг багровый, Как позолотой, обведи.

Он зло ругается, а пот течет по коже, Он теребит пиджак, вконец рассвирепев, Но скрипки лишь визжат, ревет гобоев зев,— И, руки опустив, он смолк в бессильной дрожи. «Что им до Шуберта? Поймите же! Ну что же? Тут заговор! Еще!» Он сдерживает гнев, Но мутно пенится по-прежнему напев… «Пиано, сто чертей! Три форте! Правый боже!» Но вот из темных глыб, огниста и ясна, Уже пробилась и встает она — Триумфом поисков сверкающая мука… Мгновенье — и всплеснут крылами над землей И скрипка и гобой, в гармонии одной, И вот пиджак его — камзол маэстро Глюка.

194. НЕСВОЕВРЕМЕННАЯ ЛИРИКА

Черт побери порыв души к полету И лермонтовский голубой туман — Они нарушили мою работу И производственный сорвали план. Да что я? Краб, ракушка иль медуза, Которой забавляется прибой? Сквозь толщу книг прорвавшаяся муза Опять нарушит распорядок мой? Упали чайки, словно хлопья пены, На воду (изумруд, и хризолит, И прочее) — за облаком мгновенно В веселый мир одна из них летит. Рыбак молчит, латая невод вялый. Табачный дым вдохнув разок один, Он глухо говорит, что с ним, бывало, Рыбачил здесь когда-то сам Куприн. «…Вот был писатель! Нынешним не ровня! Придет, бывало, с четвертью вина…» (Вот рифмы сразу стали полнокровней! Здесь техника высокая видна.) Куприн… О Куприне мы, вероятно, Еще поговорим… А воздух свеж, И солнце смело разбросало пятна По морю! Ветер, молодой помреж, Спешит расставить облака и тучи, Людей-статистов, чаек-примадонн… Изменчив цвет любой волны летучей, — Как назовет художник дивный тон, Как назовет?.. Я чую глазом, носом И образов и тем водоворот,— Но слов бесспорных мы, увы, не носим Там, где хранятся ручка и блокнот! Кудлатый пес, носящий титул Лорда, Валяется на влажном берегу, Сияет счастьем ласковая морда, — А я, как пес, резвиться не могу? «Дай лапу, — я упрашиваю Лорда,— Я — человек, пойми же наконец! Смотри, аэроплан взлетает гордо, И скромный человек — его творец. Передо мною — пушкинский Евгений… Он человеком выдуман, пойми! Он плод его восторгов и сомнений, А ты триумф собачий свой уйми!» Конец. Я музе послужил не мало, Лирический закрою васисдас. Пословица годится для финала: Работе — время, а потехе — час!

195. «Мы в саду каштаны собирали с сыном…»

Мы в саду каштаны собирали с сыном, Проплывали тучки, тая в небе синем. Как играют тучки, любовался сын, И как зыблет ветер струны паутин. И сказал я сыну: «Наша Украина Лишь в семье советской дивно расцвела!» Голубело небо, нитка-паутина, В воздухе белея, медленно плыла. Желуди сбирали с сыном мы, и сыну Завтрашнего дня я рисовал картину. И, алея, тучи плыли в вышине, И звенела осень песней о весне!

196. ОТЧИЗНА МОЯ

Отчизна моя — не дворец золотой Над кровлями хат захудалых, Не церковь, не трон, не война за войной На крыльях кровавых. Отчизна моя — не пожар, не разбой, Где трупам, обуглясь, качаться, Отчизна — не вдовья полоска с межой, — Поля колосятся. Отчизна моя — перестук молотка, И трактор, в просторах ведомый, Покорные скалы, и топь, и река, Комбайны и домны. Отчизна моя — то Мичурина сад, Высокое Горького слово, Отчизна не знает призыва «назад!» С пути боевого. Отчизна моя — это поле побед, Заря на знаменах багровых, Обилье плодов, виноградников цвет В пустынях суровых. Отчизна моя — свет грядущих веков, На камне взрастающий колос, Отчизна моя — это Ленина зов И Партии голос! Цветут Казахстан, Украина, Кавказ — Народов семья молодая… На вечную дружбу сплотила ты нас, Отчизна родная!

197. ДРУЖБА

Закончил сцену сумасшедший Лир, Закончил сцену дивный Айра Олдридж — И в кресло рухнул, обессилев вновь От жизни, именуемой искусством, — И неожиданно к нему вбегает Поэт Тарас Григорьевич Шевченко, Сжимает Олдриджа в своих объятьях И жаркими слезами обливает, Да, жаркими слезами!.. Ни полслова Понятного сказать они не могут Один другому, — но без слов, однако, Один другого понимает лучше, Чем те, которые рукоплескали Безумному от горя королю, Раба-поэта славили, гоня На барщину рабов — родню поэта… …Еще картина: в мастерской убогой Художнику позирует артист. Тот песни родины своей поет, Неволею рожденные, невзгодой Повитые, согретые тоской, Взлелеянные нищетой суровой, — А тот припоминает чудный строй Своих напевов, будто бы несхожих, Но кровно близких им одним стремленьем, Одною мукой. И обоим вдруг Издалека, за дымкою туманной, Забрезжил день, когда для всех рабов — Для чернокожих, белых, желтолицых — Оковы рабства навсегда падут, — И слезы блещут на глазах у них, Прекрасные, как светлый сон свободы. Шевченко! Олдридж! Этот день настал! Нашлась рука — и темный склеп разбила, Нашелся голос — и огромный мир Услышал: «Черный! Белый! Желтолицый! Сомкнитесь все под знаменем одним!» И поднялись повсюду голоса, И с голосом сливаются могучим, И всем голодным и рабам простерта Могучая рука Страны Советов.

198. НАДПИСЬ НА УКРАИНСКОМ ДВУХТОМНИКЕ ПУШКИНА

Тебе, жена и друг мой милый, Двухтомник Пушкина несу. Немало мы в него вложили Уменья своего, усилий; Суди же — передать смогли ли Его величье и красу? Учитель наш, он нас, пожалуй, Корить не станет за грешки: Несмело, как и подобало, Рука у каждого дрожала, Когда касаться начинала Творений пушкинской руки. Ошибок много, и не скрыть их, Но перевесит их любовь. За правду образов, отлитых Не в громе, суете и криках, За звучность слов его великих Подъемлю слово вновь и вновь! Он наш! Мы за него горою! Он наш, как солнце и вода! Несет он в «племя молодое» Стихов богатство золотое… Враг не сотрет рукою злою Его горячего следа!

199. ИЗ СТИХОВ О ПУШКИНЕ

Хмурая усмешка Николая, И Дантес — и в профиль, и en face… [20] Друг бранит, и недруг зла желает, И короче жизнь, за часом час. На балу жеманница-мадонна Мотыльком бездумным пропорхнет, А кругом страна тоскует сонно, А на сердце неизбывный гнет! Что там счастье! Хоть бы тень покоя, Тихий дом, песчаный косогор, Где жандармы не стоят толпою, Где придворный позабыт позор. Томики в лазоревом сафьяне, Память о лицейских временах, Воркотня седой старушки няни, — Неужели это всё лишь прах? Только бледный прах — любовь, и дружба, И томленье, и мечты, и сны? Неужели всё — лишь сон ненужный Никогда не виданной весны? Нет! Рука, как прежде, не устала Верное перо вести вперед, И когда пора уйти настала, Твердо знал он: весь он не умрет!

200. НАРОДАМ СОВЕТСКОЙ ЗЕМЛИ

Народы! Море урожая Вмещают житницы едва. Скажите, дружбу уважая, Живые, гордые слова: «Соединяйтесь повсеместно, Вы, пролетарии всех стран!» Да сгинет тот, кому так лестно Раздоры сеять и обман, Кто сеет ссору между наций, Чтоб легче их держать в ярме, Чтоб им мешать объединяться, Чтобы открыть дорогу тьме. Распахнутыми воротами Рассвет встречайте, а не тьму, — Ведь правда — наша, правда — с нами, И с нами солнце потому! Ведь украинские селяне Шли к Разину; ведь, молода, Над нами льет свое сиянье Пятиконечная звезда. Забыто разве, что когда-то Нас общий недруг угнетал, Что Чернышевскому, как брату, Шевченко руку подавал? Народы! Дружными рядами Вперед, на старых дней тюрьму! Ведь правда — наша, правда — с нами, И с нами солнце потому!

201. «Тебе одной… Хоть это уж не раз…»

Тебе одной… Хоть это уж не раз, Мильоны раз и пелось и писалось, — Но много ли таких на свете фраз? Тебе одной — всё, что в душе осталось. Еще немало сохранилось в ней — И шум травы, и лепестков дыханье, И до сих пор отрадны для очей: Лицо в окне, росинки на поляне. Морозный ветер за моей спиной, Седых волос касается усталость, И грозный час встает передо мной… Одной тебе — всё, что в душе осталось. Тебе одной… Теплу руки твоей И сердцу твоему я покоряюсь, И говорит мне сердце: «Молодей, Живи, твори!..» И я ему вверяюсь.

202. «Хоть ночь баюкала упорно…»

Хоть ночь баюкала упорно, Но крепкий сон не брал никак… О, будь ты проклят, кофе черный, Что жадный не допил Бальзак! Бессонница была упряма, Рос неотвязных слов прибой, Как будто бы толкался в рамы И в стекла — птиц горячий рой. Встал. Закурил. Писал, марая, И в реку выкинул сполна, И плавно понесла, играя, Листков флотилию — волна.

203. «Нет воспоминаний горячее!..»

Нет воспоминаний горячее! Горькой хвои чистый аромат, Крылья птиц на солнце и за тучей, Скрип возов, вдали — неясный город Вечера багряного разлив… Подмерзало, стыло, стекленело, Эхо откликалось меж дерев, Вырастали тени и надежды, В корневищах дуба шевелилась Прошлогодней осени листва. Лишь один такой бывает вечер В долгой жизни каждого из нас, Только раз так замирает сердце В сладостном предчувствии, что счастьем Было бы вернее называть. Голоса детей в лесу звучали, Как звучат лишь в сумерках весной, Тихий звон катился по опушке, И ледок хрустящий, говорливый Под твоею ножкою трещал. Мы зашли вдвоем в какой-то погреб. Занавеска, фуксия, герань, И тарань сухая на тарелке, И стаканчик водки контрабандной — Всё осталось в памяти моей. Грешницей себя ты называла, Чужемужняя тогда жена… Слышен был в словах твоих случайных, В поцелуе крадено-коротком Горькой хвои чистый аромат.

204. «Дымом катится весна…»

Дымом катится весна, Ветер гонит, ветви клонит, Капли солнца в снег уронит — Зарокочет, как струна. Свежий ветер пахнет хлебом, Дымной влагою земли… Синевой слились вдали Ширь полей, река и небо. Ты дорогу перешла, Ведра полные качнула… Не одна весна минула, Не последняя пришла.

205. ГРИБОК

Мой сын, грибок на двух тончайших ножках, Сегодня в первый раз уходит в школу. Пенал, портфель, костюмчик голубой Так необычны и неповторимы, Как первый плач, как первый возглас: «Ма…» В потоке темных, русых, белокурых Он прошагал ко входу — и несмело И с твердостью. И двери затворились, И я остался в коридоре. Где-то Звенел звонок. Я вынул папиросу, Побаиваясь строгого швейцара И чувствуя себя таким же крошкой, Таким счастливым, как и мой грибок. Учиться! Слушать дальний гул веков! Расти и развиваться! Ясно видеть, Всё зорче видеть юными глазами: И землю нашу, лучшую из лучших, Возделанную общими трудами, И небеса, куда пилоты наши Всё выше мчатся на стальных крылах! Мой маленький! С тобою я и сам Вновь сел бы на скамью, свою тетрадку Раскрыл на парте, подтолкнул соседа В бок или в спину (вечная забава, Какой, наверно, дань в былом воздал И сам Декарт, и Гете, и Гораций) И слушал бы… Но поздно! Слишком поздно! Тебе ж не поздно, милый мой глупыш! Расти, живи — и знай, что нет нигде Сильнее муки и сильнее счастья, Чем в творчестве, — на всей планете нашей, Прекраснейшей — клянусь — из всех планет! Так думал я. А сверху, со стены, Поглядывали на меня с улыбкой Мичурин, Павлов, Маркс, и Менделеев, И наш родной учитель, Ленин наш.

206. ЦИРК

Людей различных вереница — И мальчик, и старик седой — Рукоплескать и веселиться Идут под купол цирковой. Как в песнях Беранже рефрены — Слова здесь бойки, всё кипит. Вдыхая запахи арены, И конь здесь ржет, и слон трубит. Под самый свод людское тело Взлетает дерзновенно-смело, Рассчитан точно каждый взмах, Лишь восклицает зритель: «Ах!» Хвала артистам вертким, быстрым, Веселой ловкости хвала! Здесь юность наша золотистым, Цветистым маревом прошла.

207. «Вьются во́роны встревоженно…»

Вьются во́роны встревоженно, — Значит, вот уж и весна… Сколько строк об этом сложено, А не выпито до дна! Первой мартовской синицею Предвесенний сад звенит — И тебя мне, смуглолицую, Сердце вновь любить велит.

208–220. МОРЕ И СОЛОВЬИ

I. ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ

В зеленой бухте солнце и дремота. Вдали дымится белый катерок. За ним замкнулись водные ворота, И ржавый ключ на дно спокойно лег. И грудь тяжелодышащего моря, Вздымаясь, опускается с трудом, И мир прозрачен весь и так просторен, Как для ребенка материнский дом. Но облако стоит над горным склоном, И тени от него простерлись ниц, И розовые вьются стаи птиц, Как снег, над морем тусклым и соленым.

Каплей в гулкую криницу День скатился, отпылав… Может, снова мне приснится Белый вышитый рукав? Молодость моя, быть может, К изголовью припадет, Руку жаркую приложит К сердцу, чтоб растаял лед? Может быть, я снова встречу Всех, кого любил в былом, Пиром праздник я отмечу За сверкающим столом? В русых косах — мята-рута… Веря снам и соловью, Я чужую свадьбу чью-то Повстречаю, как свою…

II. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ

В долинах персики цветут, Но снова снег в горах; Дельфиньи морды там и тут На вспененных волнах. И солнце льется, как поток, Сквозь сумрак площадей, И ручейки шумят у ног Смеющихся людей, И вновь мерещишься ты мне — Сквозь небо и туман В любезной сердцу стороне, Где киевский каштан. Он почки, как уста, раскрыл — И кровь его шумит… А я письма не получил, Тобою позабыт!..

III. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЙ

Я десять лет не видел Аю-Дага [21] И снова встретил. В дымке облаков Он пил из моря, — так века веков. И та же самая валов отвага, И та же древняя, как вечность, сага Шумела здесь, у моря, средь песков, Когда Мицкевич силою стихов Глушил в себе печаль сердечных тягот. И вот мне показалось, — шутки прочь! — Что десять лет былых — одна лишь ночь, Что с Аю-Дагом я не разлучался, Что то был сон, — и каменный медведь, Сумевший среди моря замереть, Владимирскою горкой показался.

Моря в солнечных искрах Ветру не потушить, И зарниц его быстрых В строфы не заключить. Сказка… И золотая Рыбка молвила так, Чешуею сверкая: «Чего хочешь, рыбак?»

Мне Крыма берега милы, Как другом, восторгаюсь Крымом И всё зову его любимым, Не ждя за рифмы похвалы. Пусть ясный день или туманный, Пусть тучи по небу плывут, Пусть мачту злые ветры рвут, Пусть вечер — тихий и желанный, — Он нам родной, он дорог нам Могучим, красочным разливом, И шумом улицы счастливым, И чайкой, близкою к волнам. И жаль, что средь необычайной Красы, какой пленялись вы, Певец Москвы, певец Литвы, Тарас, ты не был, хоть случайно!

Невозмутимый сын украинской долины, Тебе привет и честь несу я, «Взлет орлиный»! [22] Ты улыбаешься: дрожал средь облаков Я на твоем краю, что вправду для орлов… И даже слово край не к месту, хоть почтенно: Я не был на краю, признаться откровенно… И всё ж благодарю за сосны в вышине, За села, в дружеском согретые огне, За синеву лесов, за ветви черных буков, За ветер, веющий волнами нежных звуков, За синь подснежников, за блеск иглистых трав, За кружевную даль, как вышитый рукав, И… даже и за то, — друзья, прошу прощенья! — Что гнулись у меня от страха там колени.

IV. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ СЕДЬМОЙ

Там, в саду, листва густая И разумный соловей. Как артист, свой голос зная, Вот запел он, — огневая Льется песня меж ветвей. Притаился я в покое И слежу за ним тайком: Он поет… Но что такое? А! Смотри! Уже их двое Залились в кусте густом!

Стал легкомыслен я: пишу хореи Про соловьев (от них схожу с ума), Читать согласен Дориана Грея, Не отказался б даже от Дюма, Купил себе цветную тюбетейку И только трость случайно не купил… Знать, ты меня, лукавый соловейка, В курортного гуляку превратил!

Звук флейты слышен на лужке: Тиу, тиу, люлю. Висячий мостик на реке, Подобной хрусталю. По мостику она идет — Я так ее люблю, Она ж не любит… Я — не в счет! — Тиу, тиу, люлю. А мостик узок и высок, И далеко земля… И отзывается смычок: Тили, тили, ляля!

V. ДЕНЬ ДВАДЦАТЬ ВОСЬМОЙ

Сквозь прогнившую листву подснежник Тоненьким пробился стебельком. От весны и трав чудесных, вешних, С болью вспоминаешь о былом. Ну, конечно, тяжело в разлуке С жизнью, рвущейся вперед и ввысь. Почки, погляди, на старом буке До самозабвенья налились. Снова он покроется листвою, Лишь просторы лето обовьет, — И над павшею листвой, весною, Вновь подснежник синий расцветет.

…Мне вспомнилась (за прорезью окна Пахучий темный сад, объятый мглою), Мне вспомнилась из детства ночь одна: Село, умывшееся после зноя, И хаты призрачные под луной, Росистое дыханье летней неги, И там, за сказочною стороной, Стук дальней затихающей телеги. Куда-то вдаль печаль меня влекла, И надо мною взрослые шутили, — Но эта ночь сладчайшею была Из всех ночей, что сердце полонили.

VI. ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ

Не зная устали, по штукатурке дома Ползут глицинии. Округлый, как роса, Играет светом день. Вдруг — тени полоса, И море меркнет вновь, исполнено истомы. Безмолвный кипарис, хороший мой знакомый, На переменчивые смотрит небеса; А тут, внизу, цветы, — янтарная оса Их светлый дар несет к себе, в свои хоромы. Прощайте! Я хочу, чтоб в лето вы вошли, Как входят в гавани большие корабли: К покою мудрому, к заслуженной дремоте. А мне сегодня в путь — там ждет меня весна; Весна скромна, но как зовет она! Скорей к Днепру, к друзьям, к родной моей работе!

221. ПИСЬМО ПО УТЕРЯННОМУ АДРЕСУ

Сутулый, в гимназической фуражке, Рассеянный мечтатель и позер, Терявшийся среди чужих, — замашки Я эти сохранил и до сих пор, — Таким в зеленом Корсуне, над Росью, Я был, когда тебе сказал я «ты» И в первый раз в твоих тяжелых косах Почувствовал и росы и цветы; Когда из пригоршни твоей пил воду — Ты помнишь? — у криницы ледяной, И голос иволги горячим медом Плыл, опьяняя в тишине лесной; Когда из погремушки-пистолета, Приревновав меня, стрелялся друг; Когда, волнуясь, мы читали Фета; Когда под летним ливнем во весь дух Мы бегали — и под душистым сеном Украдкой целовались в час ночной, И колыхалось над твоим коленом Лишь платьице батистовой волной; Когда я был такой наивный, дикий, Каким хочу я быть — и не могу… Там, среди клевера и повилики, Быть может, счастлив был я на лугу. А спицы бабушки! Она поди-ка Чулок связала чуть не миллион! А спелая и сладкая клубника, Глядевшая на нас со всех сторон! На белый подоконник на рассвете Ее ты клала мне… Я помню их, Рассветы рдяно-золотые эти, И всплески весел, верных и живых! Всё это было: и река в купавах, И яблоня, и песня, и окно, И жадность рук, тревожных и лукавых, Во тьме провинциального кино, И влажных уст сердитое молчанье, Когда, быть может, я и не был прав, И без большой печали расставанье — Слезинки не упало на рукав… Куда там — слезы! Синяя от века, В лебяжьих облаках манила даль, И верилось: на то лишь человеку, Чтоб радость подчеркнуть, дана печаль. Еще не знал я, что асфальт перрона, И лестничка, и переход к окну Родят когда-то столько слез соленых, Или слезу — но жгучую — одну. Я сыпал шутки и краснел при этом, Махал фуражкой, шумен, бестолков, Не знал еще положенных поэтам К подобным случаям идущих слов, — И был я даже рад, когда помалу Мой поезд двинулся и взял разгон, И чудеса дорога раскрывала, Покачивая мчавшийся вагон. А дальше — Фастов, где я нанял пару За пять рублей, последних у меня, И развалился в фаэтоне старом, И клячи потащились семеня. Звенели бубенцы, и балагула, Качаясь, восседал на передке, И роза увядавшая уснула На синей куртке, в левом уголке. Ты сорвала ее мне на прощанье И приколола — миг неповторим! Но красных лепестков очарованье Казалось вечно только нам одним. Что было дальше?.. Что всегда бывает! Возницы нет уже давно в живых, И кто-то вновь в дорогу провожает Кого-то юного, — и взоров их Случайная слеза не затуманит… Без берегов и жизнь и счастье их, И может быть, надежда не обманет Мне незнакомых этих молодых! Не знаю, где ты, кто́ ты, что́ ты ныне, Былое отлетело без следа… Но верю я, как надлежит мужчине, Что ты и хороша, и молода.

222. ТРУДА И МИРА ДНИ НАСТАЛИ

Отцокали в походе кони, Пыль улеглась на старый шлях, Как дым веков. На тихом лоне Земли, в долинах и полях, Где однотонною струною Звенела вечная печаль, Сегодня радостью живою Горит, зарею рдеет даль. Стучит в седые камни Львова Шаг молодецкий. Всюду взлет Ширококрылых птиц багровых, И мчатся молнии вперед. И не вражду, а братство дали Солдаты армии родной… Труда и мира дни настали, Земля цветет в красе иной!

223–224. В АЗЕРБАЙДЖАНЕ

1. БАКИНСКИЕ ТЕРЦИНЫ

Над древним Каспием в голубизне — взгляни — Возносится гигант с простертою рукою, — Из тех богатырей, что строят наши дни. Он полон был всегда живого непокоя, И только вверх всегда вела его тропа, — Обязан Партии он славою такою. Он солнце нес туда, где ночь была слепа, Со словом дело слил он волею единой В подобье строгого дорийского столпа. Недаром с юных лет вступил он в полк орлиный: Он знал, что слабый шаг преступным может стать, Что может стать мечта великих дел причиной. Он сплачивал людей в одну большую рать, Своею смелостью готов был сдвинуть горы, И волнам Каспия всегда о нем звучать. Смотрю — внизу Баку раскинулись просторы, Былой и новый век связались тут в одно,— Так старость с юностью сплели Софокла хоры. Огнепоклонники молились здесь давно, И вот мы входим в храм, чье древнее строенье Всё вышек нефтяных толпой окружено. Как предков-мастеров нам дорого уменье! Ты, пахарь, ты, рыбак, каменотес, певец, Вы поняли бы все сегодня, без сомненья. Что счастья своего сам человек — творец, Что горы и моря склонились перед нами, Что каждый среди нас — за лучший мир боец. Мы все за Лениным, сильны его словами, Вершинами идем, чуждаемся низин, Вслед яснокрылому крылаты стали сами… Друзья! Свои слова вам Украины сын Несет как скромный дар, взращенный Украиной. Вот вам — фиалки цвет из киевских долин, С лугов страны моей — вам голос журавлиный!

2. НИЗАМИ

[23]

На грани двух эпох в прошедшие века Петрарка, строгий Дант — латыни круг прорвали. Народной речи вдруг прихлынула река В Италии, поя равнин зеленых дали. Так мудрый Низами хотел златую сеть, Что песни оплела, крылом порвать без страха, Чтоб братьев окликать, по-братски людям петь, — Но путь загородил приказ жестокий шаха. Счастливые года настали наяву, Свободным стал теперь азербайджанский гений… Так лебедь, чуть весна расплещет синеву, Скользит родной водой, не зная опасений.

225–226. ИЗ ЦИКЛА «РЫБАЦКИЕ СОНЕТЫ»

1. ЗИМНИЕ ВЕЧЕРА

Я вспоминаю вечера зимою, Узор мороза на стекле окна, Безмолвный сад, где снег и тишина, И взрослых разговоры меж собою. Рыбацкий опыт темою живою Был для бесед, что длились допоздна. И так мечталось: «О, когда б весна Настала завтра — с утренней зарею!» В беседы эти редко я — малыш — Вставлял словцо про пруд и про камыш, Про хитрую плотичку или щуку. Давно уж братья померли мои И кум Денис, надежный друг семьи, Но им навек спасибо за науку!

2. ПЕРЕШЛА ДОРОГУ

Что сделаешь? В ходу еще немало Рыбацких и охотничьих примет, Еще проник не всюду знаний свет, Где суеверье сети расставляло. Вот и сейчас: косынка замелькала На огороде, словно маков цвет. Свернем с дороги — здесь идти не след, Не повезло нам с самого начала! Идет навстречу… К речке за водой… Из-под косынки локон золотой Игриво вьется… Ну, беда, ей-богу! Другой дорогой надо бы идти! Пустую торбу рыбаку нести, Коль перешла красавица дорогу!

227–228. ИЗ ОХОТНИЧЬЕЙ СЮИТЫ

1. ТЕНЯМ ДАВНИШНИХ ДРУЗЕЙ

Искренние други лет ребячьих, Милые, смешные чудаки! От обид людских, недобрых мачех Вы бежали на́ берег реки, Там учились песням соловьиным, Снились сны вам про разрыв-траву, — И сгибались худенькие спины От котомок нищих наяву.

2. ЗАВТРАК

Тарань сияет под лучами солнца, С чумацкой споря! Хлеб — весь золотой, Насыщенный степным горячим ветром И на ломти разрезанный рукою Охотника, гуляки, рыбака! В траве лукаво притаилась фляжка — Не угадаешь, чем она полна! Немного огурцов — зеленых, твердых, — И это всё. Подобно белым павам, Проходят в небе облака. Кузнечик В полыни дребезжит. Девичья песня Издалека, как близкая, слышна. А даль темнеет. Добродушный гром Спросонок заревел, — но здесь, над нами, Лазурь еще светла. Смотрите! Утки, Блеснув, как нить жемчужная, спустились Вдали на полевое озерцо!

229. СВИСТНУЛ ОВЛУР ЗА РЕКОЮ

Князю не спится и спится… Гаснет последний костер, Крикнула вещая птица, Ветер колышет шатер. Накрепко спят половчане, Ночь — будто омут без дна… Встала виденьем печальным У изголовья жена. Нет, уж не ведать покою! Жалит печаль, как змея! Свистнул Овлур за рекою, — Слышишь, отчизна моя? Быстрые кони готовы… Кличет властительный взор!.. Прерваны сны Кончаковы, Буря ломает шатер.

230. МАСТЕРСТВО ПЕРЕВОДА

В безвестный лес идет стрелок порой. Там есть ли дичь? Не дрогнет ли в овраге Рука сегодня? Вот взвились ватаги Чирков, — и сердце участило бой. Так книга кругозор являет свой, И должен в строки те, что на бумаге, Без промаха попасть ты, полн отваги, И людям их отдать, как друг прямой. Но не убить! Для всяких аналогий Предел бывает: нужно, чтоб слова Богатые не сделались убоги, Чтоб мысль осталась в тех словах жива И чтоб души поэтовой глубины На нас родимым веяли с чужбины.

231. БУФЕТ

Приснился мне буфет старинный И дом, где жил я в оны дни И где сиял тот свет невинный, Который детству лишь сродни. Отчетливо припоминаю, Нет, вижу я наверняка — На нижней, левой дверце, с краю Два полированных сучка. Один как птенчик темнокрылый, Вот-вот он выскочить грозил, А всё держался: видно, силой Его соседний заразил. Соседний был похож на деда: Усы, и нос, и борода. Казалось мне, птенца-соседа Он распекает иногда. А из буфета — дух лимона, Корицы, кофе, старины, Как ветер Яффы и Цейлона, Как воздух дальней стороны. Всё это было… Хлеб с вареньем, Ребячьи сны и самовар, И кресло с кожаным сиденьем, И порванный Густав Эмар. И тополя в кипенье света (Их Антонович [24] посадил), И два нескладных пистолета, Что друг Ясько́ мне смастерил. И доброй матери угроза, Совсем нестрашная, совсем!.. Всё это было… Эта проза — Она дороже всех поэм!

232. НАРОДАМ МИРА

Среди миров наш мир кружит, На древний лад земля гудит, И каждый атом и микрон Единой воле подчинен, Творящей море, поле, твердь, Одну вершащей круговерть, — И в этой буре мировой Вступает жизнь со смертью в бой, И вы, тревожные сыны Плодоносящей глубины, Живете веяньем весны, И лета солнцем голубым, И осени багрянцем злым, И чистотою строгих зим, И шелковым теплом травы, С которою сроднились вы При воплях муки родовой. Он дорог вам, наш мир живой: Ваш серп, ваш меч, ваш сев, ваш гнев, И струнный перебор дерев, Смех дочерей и сыновей, Любовь, которой нет сильней, Огонь домашнего тепла, Произрастание ствола, Зверь в роще, птица в небесах, И рыба в реках и морях… Но кто владеет всем добром, Что вашим добыто трудом — Своим трудом, своим горбом? Да! Разве и они сыны Прекраснозвездной глубины — Те, кто в живую круговерть Несет раздор и злую смерть, Кто топчет ваш плодовый сад, Кто в воду льет смертельный яд, В дыханье вам отраву льет, Кто сеет бурю, кривду жнет? Кто землю щедрую рассек, Богатства взял из гор, из рек, Чтоб вам их не добыть вовек? Кто мысль, и музыку, и стих Змеей обвил и губит их? Кто ваш благословенный пот — Всё, что свободный труд дает, — И кровь, и плоть, и огнь души Разменивает на гроши, Чтоб услаждал несытый взор Кошмарной роскоши позор? Кто, оторвав от матерей Их свет и счастье — их детей, — Их растлевает до конца, Испепеляет их сердца? Кто жизнь и тело продает За грош, кто множит свой доход, Церковным осенив крестом Кровь, ложь и кражу с грабежом? Кто мирные поля страны Сжигает лавою войны И брызжет мерзкою слюной В твой, земледелец, лик простой, Тебе в лицо, кузнец, плюет? Кто поднимает род на род И племена на племена? Чей бог — торговля, храм — война? И долго ли терпеть вам их — Ту стаю сытых и глухих? Доколь переплавлять вам плуг В орудие войны и мук, Чтоб тешить им гнездо гадюк? О, если б все наречья знать, Все страны мира облетать И всем народам закричать: «На свете правда лишь одна — И только там живет она, Где люди власть господ смели, Где серп и молот в герб вошли, Где с другом друг и с братом брат Лелеют светлый виноград!»

233. ВЛАДИМИР КОРОЛЕНКО

Его я видел в жизни только раз — Здесь, в Киеве, в профессорской квартире. Мне памятен огонь честнейших в мире, Сиявших искрой золотою глаз. И скромен был и прост его рассказ, Как статский зверь в чиновничьем мундире, Из угожденья палачу в порфире, Распяв детей полтавских, мир потряс [25] . Не повторить мне те слова простые, Хоть в памяти всегда звучат они, — В душе храню их, как цветы сухие. Ведь он сказал в томительные дни, Плывя рекой сибирской не впервые: «Но всё-таки… там, впереди — огни!..»

234. ФЕДЬКОВИЧ ПОЕТ

Одетый в свитку, строен и спокоен, Он встал. И гости тоже поднялись… «Давно уже не чувано такої, Лише, додам — лише тоді — колись…» [26] Поет — а там уж встали двое, трое, И все поют, и песня рвется ввысь, — Как будто люди грозною борьбою Земную ось перевернуть взялись — Чтоб был жолнер не цесарской опорой, А стал опришком Довбуша, который Свой поднял меч за счастие людей… И люди вздрогнули в немом безмолвье. Так Кобзаря, что вырос в Приднепровье, Встречает буковинский соловей.

235. «Осенней порой появляются птицы…»

Осенней порой появляются птицы И странно кричат, кружась над рекой, И не знает стрелок: может, это лишь снится, Что такое же видел он прошлой весной. Осенней порой ежедневно — иное: То стебель увял, то листик — желт… Человек мудрее осенней порою И мягче — травы примятый шелк. Осенней порой в озерах зеркальных Залегает рыба для спячки глухой… Осень — это пора бесед прощальных, Но всходит пшеница осенней порой!

236. ПОХВАЛА ВООБРАЖЕНИЮ

Не видав, как джигу исполняет, Думаю — кубарь напоминает; Фарандолы — я добавлю сразу — Даже вы не видели ни разу. Но на то дано воображенье, Чтоб расслышать тамбурина пенье, И на то я над собою пан, Чтоб творить гитары и гитан. Чтоб Севилья и Гренада тоже С Кобеляками бывали схожи, Чтоб цветы срывать нам тамариска, Крепкий джин глотая в Сан-Франциско, С гарпуном ходить за кашалотом, Быть на «ты» с гидальго Дон-Кихотом, Гнезда кайр отыскивать в скалах, С д’Артаньяном биться на клинках.

237. ПОХВАЛА РЕАЛЬНОСТИ

Земное всё, что нашу жизнь поит, В чем вес и мера и объемность мира, Коня, что повод сбросить норовит, Кота-мурлыку, схожего с Багирой [27] ; Роскошное фламандцев полотно, Литое тело, мускулы стальные, И запах сена, льющийся в окно, И в тонкой вазе розы огневые; Объятья крепкие, и труд людей, Что мир колеблет силой вдохновенья, Созревший плод, свисающий с ветвей, Разумных рук крылатые творенья; Возделанные пышные поля, И песню рек, и пущу вековую, — Как это всё люблю безмерно я!.. Но, люди, вас — всего сильней люблю я!

238. ЦВЕТЕТ АЗАЛИЯ

Цветет азалия, мой добрый Ушаков, У года на краю, в конце его дороги, И я любуюсь ей, как взором недотроги, Что, душу истомив, любви услышит зов. Растенью помогать я был всегда готов, Хоть много было с ним заботы и тревоги, Теперь цветет она, окрепшая в итоге, — Зимы живой этюд к поре весенних снов. Так и в поэзии, и в жизни человека: Сквозь пыль, и труд, и пот, сквозь все невзгоды века Мы достигаем, друг, вершин своей весны. Сойдемся ж за своей традиционной чашей, По-братски выпьем вновь за крепость дружбы нашей, За честь и чистоту счастливой седины!

239. ЗОЛОТАЯ САБЛЯ

Не помню, где — впервые на Кузнечной Мы встретились, а может, и не там, Но сразу разговор возник сердечный. И, возвращаясь к прожитым летам, К поступкам, лицам, к встречам жизни ранней,— Я с прежним чувством отдаюсь мечтам О той поре. И мы воспоминаний — Я знаю — не сотрем о днях былых, Весенних, полных дум и упований! О, как переливался стройный стих Под Вашею горячею рукою, Звонкоголос, как май, хотя и тих! В дорогу жизни взяли Вы с собою, Павло Григорьевич, певучий дар, Им почтены, как саблей золотою. Впитав в себя души народной жар, Что нас живит, как в сказке ключ целебный, Вы шли вперед, властитель тайных чар. Вот потому ни дебри Вам, ни гребни Высоких гор не страшны. Не для Вас Те блёстки слов, что так иным потребны. Вы в Харькове (давно ли?) как-то раз Про Кожемяку, помню, мне читали — И тот огонь доселе не погас, Который засветив, Вы твердо стали На путь, что на вершины Вас ведет. Пусть в снах иные грезят о привале, О тихой пристани, но Вы — не тот: Покой и легкий путь — Вам чуждо это. Ведь сам народ наш в руки Вам дает Оружие народного поэта.

240. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Весна с зимою на весах Или, вернее, на качелях: То серый снег в моих глазах, То дождь сверкающий апреля. Гляжу, еще больной, в окно: Как весело народ смеется! По жилам улиц, как вино, Работа праздничная льется. Под звон капелей золотых Набухли почки жизнью новой. Не надо разве рук моих Садам весны — садам вишневым? Моих не надо разве слов, Гудящих силой огневою, Среди бойцов и кузнецов, Среди рабочих и героев? Плывет по синей дали дней Работы славное ветрило. О, плодотворный блеск дождей! О, мудрая людская сила!

241. СЛОВО О МАТЕРИ-РОДИНЕ

Благословен тот день и час, Когда раскинулась коврами Земля, которую Тарас Босыми исходил ногами, Земля, которую Тарас Горючими омыл слезами. Благословенна в болях ран Ширь беспредельная, степная, Та, что плывет как океан, Херсона стены окаймляя, Свой молодой девичий стан К Днепру могучему склоняя. Благословенна будь в веках, Как солнце в глуби небосвода, Как птичий голос в облаках, Ты, песня, — скорбь и смех народа: Отвагу будишь ты в сердцах, Когда нависла непогода. Благословенны вы, следы, Не смытые волной тревожной, Мечтателя Сковороды, Бредущего с сумой дорожной На поиски живой воды Своей дорогой непреложной. Благословен мечей стальных Огонь — Отчизны честь и слава, И топот конников лихих, И моря пенная держава, И «Энеиды» колкий стих, И тихие сады Полтавы, Как гром, звучащие в века Шевченка строки огневые, И молот мудрого Франка, И струны Лысенка живые, И лавр бессмертного венка Над Заньковецкой над Марией! И труд, и пот благословен, И все плоды земного сада, И кленов придорожных плен, И строгий огонек лампады, И вдоль седых кремлевских стен Знамен багряная ограда. Благословенна синь озер, И Псел, и терпкий дух полынный. Народа нашего не стер И не сотрет наскок звериный, — Благословенна меж сестер Та, что зовется Украиной. И вы, собратья и друзья! Нас всех, под знаменем свободы, В тот край ведет одна стезя, Где ясны зори, тихи воды. Благословен, врагов разя. Ты, воин русского народа!.. Кто глубину днепровских вод Расплещет хитростью лукавой, Кто клады, что сберег народ, Расхитит силою неправой, Кто сердца самый чистый плод Отравит черною отравой? Настанет день, настанет час, И разольется вновь медами Земля, которую Тарас Своими освятил делами. Земля, которую Тарас Своими окрылил словами. Ужель судьба погибнуть ей, Потопленной в крови багровой, Когда зовет и шум ветвей На правый бой, на бой суровый, Когда жива она в своей Семье — великой, вольной, новой? Как опадут ее цветы, Замолкнут вещие напевы, Когда с низин до высоты Народ, что лев, рычит от гнева, Лисицы брешут на щиты И кличет див с вершины древа? Кто посмеется над струной, Где скрыта память о Бояне, Кто запахи травы степной Погасит в сумрачном тумане, Кто гробовою пеленой Оденет Киев наш и Канев? Нет! Силы не сыскать такой, Нет в мире силача такого, Чтоб наступил на нас пятой, Чтобы надел на нас оковы. Ведь Партия ведет нас в бой, Ее мы всюду слышим слово! Рокочет Днепр, шумит Сула, В Карпатах отзвук отдается, И зов подольского села К Путивлю древнему несется. Иль совы заклюют орла? Нет, правда кривде — не сдается! Земля родная! Знаешь ты: Близки завещанные сроки! Встает народ, гудят мосты, Кипят весенние потоки!.. Лисицы брешут на щиты, Но солнце рдеет — на Востоке!

242. ПИСЬМО УКРАИНЦАМ В АМЕРИКЕ

Как радуга, что два материка Сплотила исполинскою дугою, Как сжатая в другой руке рука, Два сердца, мыслью зажжены одною,— Так слово к слову пусть несется вдаль, Чтоб за морями брат услышал брата, Чтоб неба океанского хрусталь Увидел горе украинской хаты. В огне, в борьбе клокочут наши дни, И каждый звук зовет на подвиг бранный,— Враги коварны, в бешенстве они, Но им не растоптать наш стяг багряный. За нашу волю, — братья, вас зовем! — За нашу правду, — сестры, к вам взываем! — Мы шли на бой и вновь на бой идем, Мы бились, бьемся, биться продолжаем! За ниву, где струился честный пот, За все, трудом рожденные, заводы, За наших песен солнечный восход, За наши зори и за наши воды — Идем на битву против злобной тьмы, Что застит свет над сушей и морями, И твердо верим: ночь рассеем мы, И знаем: смерть отступит перед нами! Москва-река и Волга в этот час Могучий Днепр приветствуют как брата, И поднимает голос свой Кавказ, И гулко отзываются Карпаты. Хоть вражьи крылья застилают высь И тень от них на нашей милой ниве,— Эй, через море, друг наш, отзовись В одной надежде и в одном порыве! Обрубит крылья хищнику мой край, Мы разгромим врага на ратном поле! Вставай, рабочий! Селянин, вставай! За нашу славу и за нашу долю! Когда народ наперекор врагам Встает одним непобедимым станом — Тогда народа не разбить громам, Не захлестнуть вовеки океанам!

243. ВЕЛИКАЯ ПЕРЕКЛИЧКА

Слышишь — сквозь ночь и кровавое пламя Голосу голос ответный звенит? Слышишь — идет перекличка над нами, Темных веков сотрясая гранит? Слышишь — плывет над пучиной морскою Байрона слово, как трубный призыв? Пушкин с простертою гордо рукою Встал над землею, сердца окрылив! Видишь — он вновь на «Трибуне народов», Славный Мицкевич, борец и пророк! Видишь — превыше всех каменных сводов Вьется Шевченка терновый венок! Слышишь — гремит всем подлунным язы́кам Песнь огневая народных певцов: «Тесно сплотитесь в боренье великом Против коварных, кровавых врагов!» Все племена, все народы земные — В битву за солнце, за ветер полей! Сила великая, встань, как стихия! Черного зверя разбей и добей! Враг одинок, и идти ему не с кем! Граждане мира, боритесь за мир! Да озарит ослепительным блеском Землю свобода — сверкающий пир!

244. УКРАИНЕ

Украина родимая! Волны полей, Города лучезарные, белые хаты! Украина! Горячею грудью своей Ты встречаешь сегодня врага-супостата. Украина, живого труда сторона, Зори ясные, тихие, синие воды! Украина! Ты в славной борьбе не одна, В ней с тобою под стягом багряным — народы! Не один ты видала разбойный погром, Помнишь топот, и грохот, и хохот Батыев, — Но из пепла, сияя лазурным венком, Вырастал твой певучий, могучий твой Киев. Видишь: русский с тобою, башкир и таджик, Братья все и друзья — грозной рати лавина. Свят союз наш, народ беспредельно велик, Беспредельно силен в своей ярости львиной. Мать родная моя! Вслед за черной грозой День победы наступит, звеня и сверкая. Славен будет вовеки священный твой бой, Славен серп твой и меч твой, Отчизна родная!

245. МОСКВА

Сердце народов, разум земли, Родина вольнолюбивых и смелых. Вражье оружье ржавеет в пыли Сел подмосковных, и прахом легли Черные силы у стен этих белых. Там мы, друзья, собираясь не раз В дружной беседе, сердца свои грели, Там обнимал Украину Кавказ, Там наших песен гранился алмаз, Там наши лучшие замыслы зрели. Там правдолюбца Толстого следы, Смех Грибоедова неугасимый, Там Маяковского дни и труды С Пушкиным встретились — вешней воды Бурные волны с валами морскими. Там негасимой свободы рубин Миру сияет звездою пунцовой. До́рог там каждый, кто вольности — сын, Там, в средоточии гор и долин, Грому подобно народное слово. Пусть же звучат нашей клятвы слова, Перелетая поляны и реки, Все пусть услышат, что, вечно жива, Не пошатнулась, не пала Москва И не падет — наше сердце — вовеки!

246. ЗАРЯ ВСТАЕТ!

Меркнут звезды, белою стеною Новый грустный день вдали встает, Снег седой заносит поле боя, Черный ворон белый труп клюет. Всё молчит. Глухая даль застыла, От пожарищ вьется мертвый дым. Над Днепром великая могила Речь заводит с ветром снеговым. Ходит ветер, посланец крылатый, На кровавое зовет вино, Припадает где-то к стенам хаты И стучит в замерзшее окно. День придет — залечит Канев раны, Снова древний Киев расцветет. Ходит ветер Ясною Поляной, И заря горит, заря встает!

247. Я — СЫН СТРАНЫ СОВЕТОВ

Я — сын моей страны. Вы слышите, иуды, С печатью Каина на зачумленном лбу? Нет, кровью матери я торговать не буду, С судьбою Родины я слил свою судьбу. Не только в дни торжеств, на камне пьедестала, В гирляндах из цветов и в золоте лучей, — Стократ милей теперь она для сердца стала, Огнем разящая убийц и палачей. В крови, в стенаниях, в рыданьях несказанных, В порыве подвига, живого навсегда, Блистательнее всех небес благоуханных Сияет нам ее вседневная страда. Нам черствый хлеб ее священнее святыни, Снега зимы ее прекрасны, как весна, И то, что му́кою она повита ныне, — Лишь знак, что оживет для радости она. Я — сын моей страны, той, что своею кровью Всем племенам земным несет свободы свет, — И зацветут поля, заколосятся новью, Советского бойца встречая в час побед. Я — сын моей страны, той, что мечом и словом Сметет противника со всех своих дорог; Еще чело ее горит в венке терновом, Но слава уж плетет лавровый ей венок. Пожар свирепствует, вздымается всё выше, Но встретит гибель враг средь вековых равнин… О светлая заря, тебя я вижу, вижу! Страны Советов сын — я нашей правды сын!

248. ПОРТРЕТ ЛЕНИНА

Его портрет — в колхозной хате скромной, Его портрет — в землянке у бойца,— Портрет того, кто волею огромной Соединил народные сердца. Его портрет, который наши дети Цветами любят нежно украшать, — Портрет того, кто в глубине столетий, Как солнце, землю будет озарять. Когда кипит за вольность бой священный, Мы пронесем сквозь дым и смертный прах Его портрет; ведь он живет, нетленный, На всей земле, во всех живых сердцах.

249. МОЕ СЕЛО

Там где-то, в снежной тьме, село и домик мой, Где жить учился я, щенок полуслепой, Неловко, ощупью. Там ветер быстрокрылый Летит над речкою, откуда пил я силы, Поля раскинулись, что хлебом золотым Вскормили малого. Там вился добрый дым Из труб, маня теплом, и жадно речь родную Я слушал, и постиг в ней красоту простую. Там первых лет друзья, там кровная родня; Там, может быть, еще остался след плетня, Перед которым я светловолосой Ганне Смешное, первое нашептывал признанье. Там близкие мои, — и нет от них вестей, Но знаю: кровь и тьма залили ширь полей, Затмили цвет садов, наполнили жилища Моей Романовки, теперь пустой и нищей, — Она ограблена, как весь родной мой край, Печальна и нема, растерзана… О, знай — За всё прекрасное, изведанное в жизни, Я песнь и кровь свою готов отдать Отчизне!

250. ВИДЕНИЕ

На пароходе «Крупская» с охоты Домой мы возвращались. В темноте Плескался Днепр сквозь сон свой стариковский, И с берега луга благоухали, И день погожий предвещал петух. Когда ж ночь августа пришла к рассвету И стукнула в окно его слепое, — То берега́ и воду скрыл туман, Густой, непроницаемый. Мы были Под самым Киевом, но капитан Велел остановиться, — за туманом Мы не могли до пристани дойти, Не севши на мель. Мы остановились. Курильщики бессонные набили Махоркой, бакуном и вергуном Огромные цигарки-самокрутки И вышли с приглушенным говорком На палубу. Хоть выколи глаза — Ни зги не видно! Слышно лишь одно: Как плещут волны где-то там, за бортом, — Всё охватила темнота и сырость. А город наш так близко — перед нами,— Мы только можем чувствовать его, Как близость матери дитя больное Всё чувствует, хотя ее и нет Близ колыбели. Налегла на всё Промозглая, пронзительная сырость. Казалось нам, что и конца не будет Стоянью этому у входа в город — Томительному, жалкому такому… И вдруг — лишь в сказке это описать! — Прорвал насквозь туманную завесу Отважный луч, и в небе синева, Как чистый взгляд, внезапно прояснилась, — И на горе крутой предстал пред нами Наш Киев — переливами садов, Сверкающими главами церквей, Строеньями в туманной, легкой дымке; Он вдруг затрепетал, заговорил, Весь золотой, серебряный, парчовый, В торжественный одетый багрянец! О Киев мой! Нет на земле туманов, Какие б пред тобой не расступились, Чтоб ты явил на удивленье миру Свою красу, свой неустанный гений И жизнь — бессмертную, как наш народ!

251. ГОЛОСЕЕВСКИЙ ЛЕС

В короне Киева смарагдом темногранным Переливался он, и дням благоуханным В воспоминаниях не отцвести моих. Бывало, вырвавшись из улиц городских, Горластее галчат, спешим мы, гимназисты, Халву с орехами погрызть в тени сквозистой, А солнце золотит его дубов венцы, И дразнят свистом нас насмешливо скворцы, И облака плывут, белея парусами, И, любопытствуя, склоняются над нами. И не забуду я ни лодки, ни весла И ни дороги той, что в гору нас вела Извилистой рекой от милого трамвая. Нередко и теперь я нежно вспоминаю Те дни, когда с женой и другом молодым (Романтик, он меня не называл «Максим», А «кабаллеро» лишь, да иногда «Массимо») Прогуливался я под ветвями шальными — И я с романтиком в эпитете таком Хотел им подражать, но вовремя потом Удерживали мы порыв на полдороге: Ведь взгляд у девушек такой лучисто-строгий, Что и романтики (они ли не должны?) Пред ним смиряются, как пред лучом весны Разгульный снеговей… В игре пятнистой света, Средь зелени дубов калечили мы Фета И даже Надсона (мой славный побратим Считал его тогда учителем своим, Сам будучи поэт, а больше — композитор). Как были ветерком горячим кудри взбиты, Где время лишь поздней добилось, снегом пав, Осуществления своих предвечных прав, Посыпав волосы как будто перцем с солью! Как радовались мы свободе и приволью, Как по-ребячески катались мы с бугра, Как сделалась тогда от зелени пестра Моя в историю попавшая толстовка! Как зяблик из листвы высовывал головку, Чтоб посмотреть на нас, и серебристый свист Вплетался тонкими струна́ми в шумный лист! Какой был светлый день! И небеса какие! Как в дымке розовой вдали маячил Киев Лучистым маревом! Я в памяти сберег И день тот солнечный, когда в свой звонкий рог Трубила по лесам весна свои сигналы И племя пастухов коров еще не гнало На талые холмы, где в грязной белизне По впадинам канав лежал ноздристый снег, — Но воды пенились, трава рвалась сквозь листья Вверх, к солнцу, и дрозды звенели голосистей Среди кустарника. Я и приятель мой. Охотник и певец (он в школе трудовой По нотам петь учил хор детский терпеливо, И полюбился мне за то, что дар счастливый Имел — поэзию и жизнь соединять), Мы к выводу пришли, что нужно натаскать Собак на вальдшнепов, без ружей. Лес открытый Еще не зеленел. Охотник знаменитый, Который был судьей на выставках собак, — Подумайте! — к тому ж по вальдшнепам мастак И мастер чай варить в лесу из разных зелий, Вдруг согласился сам (то был конец недели, А может, выходной) возглавить наш поход. Пошли мы не спеша, и, выскочив вперед, В самозабвенье псы бежали перед нами, Подобно челнокам, ныряя меж кустами, Вынюхивая след по ржавому листу. А мы, забыв тревог житейских суету, Впрямь по-аксаковски гуторили толково О лете вальдшнепов, когда они, по слову Судьи собачьего, одним календарем Руководясь, летят не клином, не углом, Не стаей, а вразброд, тайком, поодиночке На клич серебряный весны, и в чаще ночью Садятся отдохнуть. Пускай еще зима Сердито сыплет снег, дорога их — пряма, Когда в календаре день марта двадцать пятый По стилю старому. Недаром этой датой Отмечен их пролет, и вальдшнепы верны Приметам радостным изменчивой весны. Но вдруг под разговор остановилась Леди, И Аста нюхает серьезно, без комедий, И стойку делает, — и вальдшнеп взвился вверх, Крылом коричневым блеснув, как фейерверк, И вытянувши нос свой, длинный и красивый… Ужели кто-нибудь найдется нас счастливей? Вот в заповедный яр знаток наш наконец Повел с собой собак, а я и друг-певец Присели покурить и в юношеском пыле В соревнование привычное вступили: Толстого вспоминать — «Казаки», а потом «Войну и мир»… Хотя и был я знатоком, Мой друг не отставал… Когда же он «Ругаем» И «чистым делом марш» блеснул, то уступая Учителю, его победу я признал И победителя в уста поцеловал. Тот поцелуй в лесу под небом беспечальным Не показался нам тогда сентиментальным. А сколько было нас, счастливых киевлян, Что, завершивши свой еженедельный план, Толпой и парами, веселые как птицы, В лес Голосеевский спешили, чтоб напиться Дыханья свежего, душистого вина! Но вот нагрянула, как в ночь мороз, война, И полчища врагов нахлынули на Киев… Лес Голосеевский, и ты встал в дни такие Как честный, гордый муж — и сам в сраженье пал, Но злого недруга ты под себя подмял, И не одно с тобой упало вражье тело. Ты славно, друг мой, жил и умер в битве смело! И прогремит в веках твой подвиг боевой! Когда настанет день, великий день святой, И мы вернемся вновь на нашу Украину — Родимый дом чинить и след стирать звериный, — Мы склонимся тогда пред пеплом и твоим, И верю: в этот день побегом молодым Ты встанешь в поросли дубовой и кленовой И юной зеленью воскреснешь к жизни новой.

252. ЧАША ДРУЖБЫ

В сумеречной песне колыбельной И в седом сказанье о походах, О походах, подвигах бессмертных, В соловьином свадебном напеве Он не раз звенел, переливался — Вековечный голубой Дунай. Смутной далью, плеском лебединым И кровавой древности преданьем, О раздорах грустною легендой И о дружбе-побратимстве былью Он шумел, младенческое сердце Сладкой болью нежа и чаруя, Всеславянский голубой Дунай. Все мы им взлелеяны, славяне, И в борьбе священной, грозовой, Как один, подымем чашу дружбы, Как один, подымем чашу клятвы, Чашу братства, славы и свободы, — Да погибнет, да исчезнет враг! Не за кривду мы идем — за правду, На высокий, честный ратный подвиг, Чтоб над древней золотою Прагой, Над кремлевской гордою твердыней, Над мерцаньем Вавеля суровым, Над лесной задумчивостью Минска, Над вершиной Киева цветущей Смелый ветер вольности шумел. В час, когда клубилась вражья сила Черной тучей над Москвою светлой, — За нее в кипучей буйной битве Все народы братского Союза, Как один, стояли головою, Отстояли стяг ее и честь. Это ль, братья, не пример великий Единенья, стойкости могучей, Мужества лучистый образец? Так подымем выше чашу дружбы, Так подымем выше чашу клятвы,— Да погибнет, да исчезнет враг! Да шумят единым светлым шумом Синий Днепр, серебряная Висла, Вольной Волги славное раздолье, Мир славянский — голубой Дунай!

253. ТЫ, КАК ДОЛЯ МОЯ…

«Ты, как доля моя, многотрудна! Что ты ночью шепчешь, земля? Что не спишь, уныла, безлюдна, Всё о чем-то безмолвно моля? Иль ветра́ми ясной погоды Охладить мне твое чело? Иль собрать для тебя все воды И всех солнц унести тепло? Иль все розы, все тихие зори На кремнистое ложе сложить? Иль в смятенье сыновнем и горе У святого подножья тужить?» А она мне сквозь ночь, сквозь муку: «Ты не смеешь тужить обо мне! Укрепи свое сердце и руку, Слезный плач затаи в глубине, Разрази ты врагов постылых, Чтоб не шли они дальше в крови. Знай: одна лишь ненависть в силах Обратить мое сердце к любви. Только гневом дышу я ныне, Напоила желчью язык, Чтобы снова в словах голубиных Растворился мой грозный крик. Пусть же будет твой каждый атом Слит со страстью моей — в одну, Чтоб ты снова увиделся с братом, Чтобы снова обнял жену. Всё, чем я жила, красовалась На дорогах погожей поры, Все стремленья, радость и жалость, Песни все, все былые пиры Заменила я сталью и кровью, Ризы светлые сбросив с плеч, И не розы в моем изголовье, А отмщенья карающий меч!»

254. ОСЕНЬ

Осень, осень, осень… Шум осин… Осень — перелетный голос птичий… Я ее давно, превозносил За веселый, радостный обычай, За цветистый золотой узор, За ее широкие щедроты — И всегда в ее входил простор, Как дитя в волшебные ворота. Молодой, я был, конечно, прав, Что не смерть она — отдохновенье, Что в осеннем увяданье трав И снежинок голубых круженье — Лишь на травы вешние намек, Лишь предвестье вод весенних новых… А теперь, в осенний жизни срок, Среди грозных отблесков багровых, В час, когда печальная жена От работы и от скорби тает И когда всё гуще седина И румяный вечер отцветает, — Понял я, что жизнь идет к концу, Что она не будет вечно длиться И что мне, седому, не к лицу Нынче перед зеркалом бодриться. В этот час письмо приходит в дом. Сын. (Шалун. Экзамены. Фокстроты.) С фронта! Мой родной! И об одном — Биться, победить — о том заботы! «Ой, не плачь же, мама, не грусти!» — Слышу песню, сердцем просветленный… Снег, но вербы начали цвести, Горько, нежно пахнет пух зеленый.

255. ЯНКЕ КУПАЛЕ СКРОМНЫЕ НАДГРОБНЫЕ ЦВЕТЫ

Ты бойцом был, пламенным певцом Своего душевного народа, И ушел ты с горестным лицом В ночь, когда шумела непогода. Знаю, что назад дороги нет Для тебя, мой Янка благородный, И не встретил, уходя, поэт Свет зари над нивою свободной. Знаю всё и горестно скорблю, Как и ты скорбел, сквозь гнев великий, Что святую Беларусь твою Залил кровью чужеземец дикий. Да иное знаю: смастерил Ты свирель ребенком, — я с тобою Ту свирель в могилу положил, Пусть калина вырастет весною. Выйдет следом юноша другой Вырезать свирельку из калины, Позовет она, как та, на бой, Заиграет песней соловьиной, Вновь Оресса вольно потечет, Вновь Олеся зацветет венками, И Тараса Янка обоймет Радостно, горячими руками.

256. АЛЕКСАНДРУ ДОВЖЕНКО ДРУЖЕСКОЕ ПОСЛАНИЕ

(Из давней тетради)

Не раз, не два мы с Вами толковали О днях, которых с нетерпеньем ждали, Когда пахать поля родимый край Начнет и тень от ненавистных стай Как дым исчезнет и не возвратится. Хоть в сердце будет боль еще тесниться, Но солнце с вешним ветром из степей Теплом своих живительных лучей Без меры щедро снова в грудь польется, И Мать-отчизна снова улыбнется, И раны зарастут… Да, этот час, Как радуга, сиял тогда для нас, Когда Вы предвещали вдохновенно, Что снова вспыхнут цветом непременно В садах народных ветви над Днепром И над водой раскинутся шатром, Благоуханьем воздух наполняя, И заскользят по глади, уплывая, Стремясь в серебряную даль, челны, А мужество священных дней войны В труде священном нам утроит силы, Сердца наполнит нивы запах милый, Строенья встанут из руин, а там, Где лишь полынь росла, по тем местам Цвет гречи хлынет молоком медовым. Вы искренним тогда, сердечным словом Сказали: заповедь у нас одна, Она в народ любовь нести должна, Туда, где вражья проповедь разбоя Пытается отнять всё дорогое. Ведь зоркий глаз и твердая рука Соединились у большевика С предвиденьем и ясным пониманьем Всей сложности пути, а не блужданьем В кромешной тьме, как повелось в веках. Лишь силу чувств и творчества размах Должны всего превыше ставить люди. Теперь, когда святой огонь орудья Несут на Запад и злодеев ждет Народный гнев, что по земле идет, — Вы, что вливали «Ночью перед боем» Усталым — силу, мужество — героям, Примите от меня мои слова. Она жива, Довженко, и жива Останется навеки — Украина! Не одного она лишилась сына, Недосчиталась многих дочерей, Но что ни день всё ближе и шумней Весна, которую у нас украли, И станем мы, как мы в боях стояли — И юный и седая голова — По локти засучивши рукава, Чтоб нам сражаться на полях работы За голубые мирные высоты, За пламень сердца, за тепло руки, За всплески весел вдоль Днепра-реки, За Киев наш, за Канев наш зеленый, За океанов новых перезвоны, За мудрость мужа, за любовь жены, За братство, за ребяческие сны, За шум Арагвы и за Волги воды, За общий путь советского народа!

257. ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ

Ответ на анкету журнала «Україна» о последнем дне перед войной

Уже на грядке вспыхнула клубника — Не зря ее высаживал я здесь, — Пылали розы. (Это сон, поди-ка, Соцветие немыслимых чудес?) Сияло небо в ласковой лазури, В руках работа закипала вмиг, И думал я, что это не на бурю, А просто так — шальной вороний крик. И с белой розой, кремовой и алой, — А жаль срезать их было как-никак! — Я зашагал к дощатому вокзалу, Типичный дачный муж и здоровяк. Закуривал я в толчее вагонной, А это — знак спокойствия всегда; Как мог я знать, что ливнями агоний Нагрянет туч разбойная орда? Так много шуток слышалось бодрящих, Так женщины все были хороши, Что проводник — суровости образчик — И тот подчас смеялся от души. На Ленинской, где дом шестьдесят восемь, С троллейбуса спорхнув, как в двадцать лет, В знакомом брадобрее безволосом Открыл я сотню радостных примет: Уже, видать, он чарку опрокинул И под каштаном кейфовал, чудак, Для анекдотцев находя причину В любом движенье киевских зевак. Я поздоровался и папиросу — Незыблемых традиций старину — Вручил степенно. Розу в светлых росах Понюхал он с красноречивым: «Н-ну!» И я ворвался с розами в кабину, Где улыбался дружески лифтер, Абрам Денисович. Поднялся. Крикнул сыну: «Ну, завтра мы — на стадион!» С тех пор И вспомнить больно — как мы намечали На завтра планы наши, я и он, Как с трепетным волнением гадали, Откроется ли новый стадион… Жена чуть-чуть насмешливой казалась, Но дивным розам воздала хвалу… Минута каждая в сердца врезалась, Открытые и свету, и теплу! И мы уснули с сыном, как бывало (А снился нам, должно быть, стадион..) — И ты, отрава страшная, прервала Явь золотую и счастливый сон!

258. НА СОБСТВЕННЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕНЬЯ

Всё весомей годы прожитые, Этот день веселый — всё тусклей. Первый тост за вас, друзья былые, Молодости спутники моей! Вот опять переживаю радость, Вспоминаючи наш тесный круг! — Это за отвагу и за младость Тост провозглашает старый друг. За работу, что сердца раскрыла, За любовь на молодой земле И за ту, что всех нас породила, Выпестовала в родном тепле! И второй мой тост — за тех, кто ныне Там, где хлещет полымем война, В мир несут великие святыни… Братья! Кубок за бойцов — до дна! Пусть пылает кровью, не плакатом, Вера в силу нашего клинка! Слава славным летчикам крылатым, Слава воинам, бойцам, солдатам, Умирающим, чтоб жить века! Слава всем — на суше и на море, В поле, у штурвала, за станком, Слава тишине лабораторий, Порождающей военный гром! Вам, поэты, слава! Под грозою Да пребудет муза вам верна. Где б вы ни были — но вы со мною Эту чашу пьете здесь до дна! Третий тост провозглашаю, други, Я за спутницу суровых лет… За здоровье женщины, подруги, За любовь, которой крепче нет! К пятому десятку жизнь примчала, Ни к чему б, казалось, пыл юнца… Но как хочешь жизнь начать с начала, И, признаться честно, — без конца!

259. ДРУЗЬЯМ ПО СОЮЗУ

Кони ржали за степной Сулою — И поныне ржанье их звучит. В грозный час подъемлем над собою Древней славы необорный щит. Трубы нам трубили в Новограде — Разве смолкнул их бессмертный звук, Чтобы мы покорно, страха ради, Преломили Святославов лук? Разве понапрасну в день желанный, Слитые в единую семью, Как десницу медного Богдана, На восток простерли мы — свою? Вместе, братья, знали мы недолю, Вместе поражали вражью рать, И теперь ни на волнах, ни в поле Братских наших рук — не разорвать! Сердце наше — и Москва родная, И родной наш, славный Киев-град; Если Минск — пустыня неживая, Завтра вновь он расцветет как сад! Поклянемся: в радости и в горе Мы одним стремленьем сплочены, И во вражьем не потонут море Наши солнцекрылые челны!

260. ЛЕНИНГРАД

Запомнил я, как величавый, Неповторяющийся сон, — Каналы, арки, архитравы, Великолепие колонн, И бронзу Всадника живого На грозно вздыбленном коне, И Ваше дружеское слово В уютной, синей тишине. Вы Батюшкова нам читали Полузабытые стихи, И, выхваченные из дали, Они казались не ветхи, Цвела в них молодость такая, Которой умереть нельзя… И, в небе ленинградском тая, Сияла звездная стезя. И знали мы, что на граните, У темной питерской воды, Сплели, как золотые нити, Шевченко с Пушкиным следы. Но Ленинграда блеск и слава Для сердца выросли вдвойне В кольце проклятого удава, В голодных пытках и в огне. Чем враг кольцо сжимал теснее, Тем крепче были вы в бою: Бойцы — герои эпопеи, Поэты — в воинском строю. Пусть ветер леденящей ночи Во мраке павших отпевал, — Упрямо питерский рабочий Свое оружие ковал. Свершилось: прорвана блокада! Перед истории лицом Мы знаем — дети Ленинграда Достойны Ленина во всем. И над священною рекою, Как море, ширится заря, И песне Пушкина сестрою Воскресла песня Кобзаря.

261. ПЕРЕЯСЛАВСКАЯ РАДА

Ты стоишь передо мною В свете дня, во мраке ночи, Украина, Украина Вечно юная моя: То кометы чередою Над тобой плывут, пророча, То на мирные долины Льется песня соловья. Сколько меда и полыни, Сколько горя, сколько силы, Сколько правды светлоликой, Сколько кривды, сколько ран! Оттого-то и поныне Славим день мы солнцекрылый, День, когда совет великий Скликал гордый наш Богдан! Думу думали большую Закаленные, седые Побратимы славы бранной, Запорожцы-казаки, — Как спасти страну родную, Как расторгнуть путы злые, Чтоб не ведал гость незваный Берегов Днепра-реки. Чтоб не брал султан ясыра, Чтобы недруги, как звери, Не терзали ежечасно Святославовых сынов, — Ради вольности и мира Братьев по судьбе и вере Рада встретила согласно И откликнулась на зов. Вместе сеяли, пахали, Вместе жали и косили, — Как же вместе не идти нам В самый радостный поход? И знамена запылали, И папахи к небу взмыли — Дружным клекотом орлиным Встретил гетмана народ. Начертал он булавою Путь в восточную столицу, Указуя направленье Поколеньям и векам,— И с открытою душою Брату брат простер десницу На союз, на единенье, На погибель всем врагам! Переяслав, город-воин, Город братства и союза, Ты изведал горя-муки От фашистской злой руки, — Но могучею рукою Мы твои разбили узы, Развязали твои руки Над волной Днепра-реки. Наша правда — наша сила, Наша дружба — наша воля, Вместе возвели, как братья, Мы свободы светлый храм. Пусть же знает мрак бескрылый Гром казацкого пистоля, Братское рукопожатье На погибель всем врагам!

262. ЛЕНИН («В глазах детей, во взгляде их пытливом…»)

В глазах детей, во взгляде их пытливом Горит высокий свет его очей. Бессмертен он в цветенье вешней нивы, В красе заводов, в верности друзей. Шахтер, что клад нам сказочно-богатый Из недр земных выносит на-гора, И песня, что из Киева в Карпаты Летит, как чайка с берегов Днепра, И волны хлопка, и моря пшеницы, Среди пустынь возникшие сады, — То всё его бессмертные страницы, И мысли, и великие труды. Когда твой брат, твой сын во имя жизни Бьют недруга жестокого сплеча, Борясь за счастье, за судьбу Отчизны, — Ведет их в бой десница Ильича. Мы победим, ведь право наше дело, Из дымной тьмы лазурный хлынет свет, Ведь имя Ленин в мире прогремело, И клич народов слышится в ответ.

263. «Придя к ограбленному дому…»

Придя к ограбленному дому Пришельцем скорбным и немым, Страданью кланяюсь людскому И всем могилам дорогим. О Киев, цветоносный город! Тобой живя, тобой дыша, Я знал, что смертью смерть поборет Твоя бессмертная душа! Забудь же сон, мертвящий разум, К грядущей повернись судьбе И воссияй меж нив алмазом! Убийцам — гибель, жизнь — тебе!

264. НАДПИСЬ

Здесь, в домике моем, в зеленом Ирпене Была полиция. По выгодной цене Продавши родину, изменников орава Творила над людьми звериную расправу. В одну свою тюрьму, в застенок свой один Свет целый заключить хотел их господин, Его прислужники колючую ограду Вкруг дома моего поставили и сада. Нестертая строка на каменной стене Об этих страшных днях напоминает мне: «Такого-то числа здесь столько-то убито…» В поспешной надписи — какая драма скрыта? Кто он, неведомый?.. Не сам ли, в смертный час, Последние слова он начертал для нас? А может быть, не он, а друг его, товарищ… Мне в сердце и ножом так больно не ударишь, Как сломанным концом того карандаша!.. …………………………………………… Бегут предатели, волнуясь и спеша, Гонимы нашими победными войсками, Бегут изменники кровавыми путями К той бездне, где их ждет заслуженный конец. А тот, неведомый, товарищ наш, боец, Бывалый фронтовик, а может, комсомолец Из этих скромных мест, из киевских околиц, В могиле здесь лежит. — Пахучий, золотой, Цветок родных полей припал к могиле той… Поклон тебе от нас, как другу и как сыну! Тот вечно будет жить, кто пал за Украину. Ту надпись глубоко мы в сердце сбережем, Карая палачей железом и огнем! На нашей улице сегодня праздник! Слышишь, — Шумит листва, поет малиновка над крышей. Чтя память о тебе, твой охраняя прах, Посеем жито мы на вспаханных полях, Деревья светлые посадим вдоль ограды И обовьем наш дом веселым виноградом!..

265. РАЗМЫШЛЕНИЕ

В мое сердце спускается вечер, томительный, длинный. Тихо в сердце, и жалко мне жизни, и жалко мне дня, Будто шел я напрасно по рощам, горам и долинам, Мимо пропасти темной, веселую песню храня. Мой неведомый друг, путешественник юный, весенний, Я не видел лица твоего, я не знаю, кто ты, — Знай, что каждый наш час и что каждый наш миг — это семя, Из которого злые и добрые всходят цветы. Охраняй лучезарный цветок и побег его каждый, Выкорчевывай с корнем колючий и злобный бурьян, Полюби чистоту — и воды, утоляющей жажду, И горячих сердец, презирающих низкий обман. Отражения о́блака, малой травинки во взоре — Только раз тебе посланы, больше не будет таких! Звуки, линии, краски сменяются волнами в море, Так не думай, что много еще повстречается их! Жаль мне, жаль мне того, что со мной и вокруг меня плыло, Тех, кого я любил, что осталось давно позади. Берегись, юный друг, чтобы сердце твое не остыло! Лучше боль, лучше гнев, чем холодное сердце в груди! Как прислушаюсь — будто в тиши голосам чьим-то внемлю, Оглянусь — еле вижу тропинку средь чащи лесной… И когда, милый сын мой, покину я бренную землю, Ты возьми и, как песнь, понеси не допетое мной!..

266–271. ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ О ЛЕНИНГРАДЕ»

1. ЖАВОРОНКИ

В тумане рос далекий Ленинград. Мы все смотрели из окна вагона, С невыразимой болью замечая Следы войны, зловещей, как кошмар: Везде воронки круглые с водою, Невинно голубеющею там, Где смерть еще недавно ликовала; Повсюду кучи кирпича и камня Там, где стояли стройные дома; Одни лишь трубы заводские грустно Среди пожарищ черных возвышались,— Вот всё, что нам оставила рука Насильника, злодея и убийцы. А сколько здесь легло родных людей, Прекрасных, смелых, честных, молодых, В стенании предсмертном и в мученьях, И сколько ран и сколько слез горючих Ты, мать-земля прещедрая, узнала И сколько крови приняла в себя! Так думал я, так думали мы все. Но кто-то вдруг открыл окно вагона — И свежести отрадное дыханье Нам остудило сумрачные лбы. И вслед за этим дуновеньем свежим Звонки и трели светлые влетели: То жаворонки, устремись в лазурь, Трезвонили в безумном забытьи,— Нет, то сама весна играла, пела Над пеплом и над тишиной руин, Травою застилаючи воронки, Зеленые курчавила поля Среди немых, обугленных столбов! И мы тогда увидели людей — Они взрыхляли заступами землю,— И стройных женщин и подростков славных, И услыхали голоса ребячьи, Что наших нам напомнили детей, И все заулыбались мы тайком, И кто-то как бы про себя заметил: «Ишь пострелята! Славно как распелись!»

2. МЕДНЫЙ ВСАДНИК

Где Пушкин и Мицкевич в оны дни, Одним плащом укрытые, стояли В ту петербургскую сырую ночь И меж собой вели ту речь, какой Рука людей для нас не записала, Где юный друг Жуковского, Брюллова, Враг неустанный зла и тирании, Художник крепостной, родной Тарас, Не раз сидел в раздумий печальном, — Он высится, как властелин веков, На вздыбленном над бездною коне, Простерший гордо руку над Невою, Он, Медный всадник, царь могучий Петр, Труд Фальконета, Пушкина виденье И красота и слава Петербурга, Который вырос в дивный Ленинград! Когда же вражья буря налетела, Ломая и уничтожая всё, Что созидал народный труд и гений, В работе и в сраженьях ленинградцы И о тебе заботились в ту пору — От вражьих глаз, от бомб и от снарядов Они тебя хранили; сберегая, Укрыли так, как мать лишь укрывает Свое дитя от бед и от болезней, От злого ветра, от недобрых глаз. Ты, Медный всадник, что привык так грозно Стоять застывшей бурею над миром, Надолго ими был укрыт во мрак, И только слышал ты, как над тобою Две силы бьются в смертном поединке, Как гром гремит и свищет дождь свинцовый. Но вновь погожие настали дни — И вырос ты в спокойном их сиянье, Как символ силы, гордой красоты. Бессмертная позеленела бронза, Но та же строгость линий, что и прежде, Спокойствие всё то же и стремленье Нас восхищают. А вокруг идет Работа. Плотник саардамский взял Топор свой в руки, чтоб начать работу Восстановленья… Нет! То ленинградка Возводит стены, тешет, носит камни, Сама вставляет выбитые стекла, Чтоб город Ленина над миром встал В своем великолепье несказанном. А дети Ленинграда, что на лицах Еще хранят тень голода и страха, Вокруг подножья Всадника резвятся, Как воробьи… Бессмертен Ленинград!

3. КОНИ АНИЧКОВА МОСТА

Кто города не любит, где родился, Где слово мама в первый раз сказал, Где школьный перешел порог впервые, Впервые слово произнес «люблю»! Как не любить нам города, где в каждом Кирпичике его для нас таятся Частицы нашей жизни, бытия, Работы, грусти, радости и песен! И думается мне (хотел бы я, Чтобы меня вы поняли как надо!): Не каждый город жители так любят, Как ленинградцы свой прекрасный, строгий, Туманный и лучистый Ленинград! Вчера я ехал на автомобиле, И мой шофер, внезапно обернувшись, Сказал с улыбкою неизъяснимой: «А кони на Аничковом стоят Всё там же, где стояли! Этой ночью Поставили их снова на мосту..» И по мосту проехали мы тихо, На вздыбленных коней мы любовались, А главное — на тех людей, что их Заботливой рукой своей укрыли, А сами здесь в бою стояли насмерть И нынче вновь их вывели на свет, — Чтоб триумфально ржали эти кони, Как боевые кони победивших!

4. СМЕРТНЫЙ РУБЕЖ

За тем холмом они стояли. Если б Им удалось на этот холм взойти, Открылся б перед ними Ленинград Как на ладони, гордый, величавый, И по всему его великолепью Ударили бы жадные орудья, Попрали бы всю эту красоту — И с топотом прошлись бы по руинам, По крови стариков, детей и жен Чужих коней жестокие копыта. Но воины Полтавы, Ленинграда, Москвы, Тбилиси, Еревана, Тулы Стояли насмерть здесь, не уступая Ни пяди больше кровожадной силе. Вот их могилы! Головы склоните! Быть может, школьник, юноша безусый, Лежит здесь, — вижу надпись на могиле Среди цветов: «Такому-то… от школы…» А это вот — могила земляка С такой родной фамилией на енко ,— Ее ни дождь не смоет на табличке, Ни вечность не сотрет ее в сердцах! Наверно, был он ласковый, веселый, Боец и запевала, хлебороб, Пока не налетела злая буря, — И он, от гнева потемнев лицом, Без лишних клятв и громогласных слов Винтовку взял и стал на оборону Родного дома и страны родной! Здесь каска ржавая поверх могилы — Вот всё, что нам осталось на земле От воина. Он, верно, был хорошим Шахтером или слесарем в поселке, И, прежде чем надеть вот эту каску, С невестою пошел он попрощаться, И волосы она ему с любовью В печали ласковой перебирала, И целовала милое лицо, И орошала ясными слезами… Потом всё писем дорогих ждала, Угольниками склеенных нескладно, И в час ночной, бессонницей измучась, Читала их и раз, и два, и трижды… А позже и письма не дождалась! Лежат они. Трава растет над ними, Цветы желтеют, и в кустах зеленых, Из теплых стран вернувшись, соловей Им славу вечную поет немолчно.

5. ПУЛКОВСКИЙ МЕРИДИАН

Здесь Пулковский пролег меридиан, Обсерватория вот здесь стояла — Спокойное гнездо науки мирной, Где с звездами, как с близкими друзьями, Ученый откровенно говорил. Теперь здесь пусто. Будто ничего И не было. Кирпич, трава да щебень. Разбойников прогнали мы далёко И в землю их, проклятых, закопали, Чтоб снова нам смотреть на это небо, — Но болью жгут руины нам сердца… Я знаю: здесь поставят телескопы Еще сильней, чем были, и яснее Миры откроют тайники свои Ученым нашим, — всё же гнев и скорбь Сжимают горло… — Но выходит гордость И говорит: меридианом этим Мы будем мерить славу ленинградцев, Защитников могучих Ленинграда. Нет, не смогла его переступить Нога врагов, что в злобе всё топтала! И это место — памятник живой Живым героям и героям мертвым, Как храбрости бессмертный монумент! Так пусть об этом вся земля узнает, Пускай об этом людям и народам, Всю землю окружая, словно лента, Где золотом пылает наша слава, Расскажет Пулковский меридиан!

6. НА МОГИЛЕ ГЕРОЯ

Лежит здесь Красношапка Николай, Сын Украины милой, сын Донбасса. Такой еще был юный он, такой Хороший, чистый, светлый, коммунист! Был глаз его по-снайперски остер, Без промаха стрелял он по фашистам, Но у него не только глаз был острый — И сердце билось жаркое в груди! Была минута, — и подумать страшно! — Когда враги могли прорвать рубеж, Где грозная десница начертала Слова такие: если перейдут Враги рубеж — падет наш Ленинград. Наш Ленинград! Мой друг, ты это слышишь В земле сырой? Ты слышишь? Ленинград — Всегда был наш, всегда он будет нашим! Под Ленинградом, юноша, ты бился За Украину, за село родное, Где твой отец, усталый, поседелый, Друзьям показывает твой портрет И в гордости и в скорби несказанной! Ты бился за Москву, за Минск, за нас, За то, чтоб по земле ходила песня, Чтоб юноши одних с тобою лет Своих подружек в губы целовали, Чтоб дело правды нашей победило! Гранатою, винтовкою разил Ты тех врагов, что спешно назначали В гостинице «Астория» банкет, Чтобы свою отпраздновать победу, И уж о том печатали афиши! Тебе пробила правое плечо Лихая пуля — что ж? Рукою левой Схватив гранату, ты ее метнул В фашистов… В ту же самую минуту Тебе, земляк мой, рана обожгла Смертельной болью грудь… Но ты стоял И, стиснув зубы, стиснув сердца боль, Успел сказать товарищам своим, Смертельно побледнев: «Назад ни шагу!..» И ни на шаг друзья не отступили, И Ленинград, как счастье, защитили — Как радость, отстояли Ленинград! Теперь ты здесь, на кладбище гвардейском, Лежишь, мой друг, среди друзей отважных, Что смертью смерть попрали, как и ты! И небо синее свои цветы Кладет тебе, земляк мой, в изголовье… Невесть откуда чайка, залетая, Как мать горюя, плачет над тобою,— А Ленинград, а Киев, а Одесса Уже цветут в сиянии весны И руки благодарно простирают Тем, кто за счастье их погиб в бою!

272–280. ПОСЛЕДНЯЯ ВЕСНА. ДЕВЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ

1. «Всю душу бы тучке отдать белокрылой…»

Всю душу бы тучке отдать белокрылой За то, что ты тенью обласкан немного, Всю душу отдать бы земле этой милой — Ведь ходят по ней твои легкие ноги. Всю душу за взгляд, пусть улыбки — химеры, За голос, который лукавинку скроет, За счастье без меры, за горечь без меры, За то, что ты, может быть, создана мною.

2. «Вот она — весна прощанья…»

Вот она — весна прощанья, Горек мед очарованья, Будто яд — в вино! Чьи-то вновь слова проснулись, Вновь рука плеча коснулась, Как тогда, давно. Ты молчишь? Ты молчалива? Ты не знаешь — эти дива Создавала ты? Что ж глаза твои закрыло? Радость? Боль? Надежды сила? Слова не найти. Тополиный пух летает, Землю мягко осыпает! Сон и тишина. Ах, опять отрава эта! На дворе июнь! И лето. Осень? Иль весна?

3. «Приношу я тебе наболевшего сердца дары…»

Приношу я тебе наболевшего сердца дары, Я кладу свое сердце в крови и горячке: бери! Я печаль и усталость тебе оставляю у ног, Это — всё, что одной лишь тебе я сберег. Я не знаю, правдивы ли милые эти уста, Я не знаю тебя, не пойму, может, ты и не та, Ты приснилась мне в странном и путаном сне, Может быть, ты роднее других, может — нет. Седины ты коснулась моей, и вдруг голос поплыл: «Ах, подумать лишь только, не знаю, каким же ты был?» Был шатеном я, милая, был молодым, Глупым был — и, боюсь, до сих пор я остался таким.

4. «Я изменял тебе или искал отраду…»

Я изменял тебе или искал отраду, Ты знаешь это. В каждом карем взгляде, И в черном, в синем я всегда ловлю Сокрытое: «Ты любишь ли?» — «Люблю». В моей измене всё звенит тобою, Всё полнится, как паводок весною, В улыбках губ чужих — сияла ты, И каждый грех — мученье чистоты. Ты в ревности и в зависти такой, Лишь брошу взгляд я женщине другой, Что через улицу легко скользнет одна, Как мотылек, — я думаю: она! Ведь это ты! Подумай, в самом деле, Не две души в моем гнездятся теле, А сотня целая, они всегда в борьбе, И для тебя одной, и все они — в тебе. Ты, милая, не только друг желанный, Ты жизнь и смерть! Когда у Дон-Жуана Гость Каменный заставил стынуть кровь, Он обессмертил смертию любовь.

5. «Любить двоих — одна душа не властна…»

Любить двоих — одна душа не властна. А всех любить — возможно ль, не дивясь? Быть может, станет статуей прекрасной В моих руках бесформенная грязь? А может быть, лишь оправдать хочу я Изысканным хитросплетеньем слов Того, кто в женских снах твоих кочует И в черный гнев день впеленать готов? Всё это, может быть, литература, И призрак мук лишь в вымысле простом, И без причины чьей-то тенью хмурой Грусть промелькнула на лице твоем? Поэт пьянеет от простого звука, Из несуразиц жизнь плетет, шутя… Ну, приложи мне к сердцу тихо руку, Вот так. Спокойно. Я — твое дитя.

6. «Я пришел усталый, обессилев…»

Я пришел усталый, обессилев, Молчаливый, мертвеца страшней, Не молил, не плакал, не просил я… Я сказал лишь: обогрей. Стены хаты молчаливы стали, Только сердце — чье же? — билось здесь. А над крышей ласточки летали, Щебетали, пели: счастье есть! Голову склонил я на колени. Как во сне, и уверяю вас, — Я не знаю: будут ли мгновенья У меня такие, как сейчас.

7. «Ласточки и дети за окном…»

Ласточки и дети за окном, Жизнь повита синим-синим сном, Гром далекий, тучки легкий дым, Салютует он глазам твоим. Я тебя не знаю — ну а ты? Ты мои порывы и мечты, О которых в письмах я писал, Понимала? Я не понимал. Забелели руки — два крыла, Мгла грозою синею пришла, Только жарких уст немой привет — Мне на первое письмо ответ.

8. «Я обидел тебя. Я сказал…»

Я обидел тебя. Я сказал Те слова, что скрывают от всех, затаившись, И прожгла вдруг рукав мне слеза, Со щеки твоей тихо скатившись. Ох, слеза не одна! Много их — Не сочту этих слез я у милой. Я сказал те слова — и раскаялся вмиг… Только их не сказать я не в силах.

9. «Нет, ничто не умрет во Вселенной…»

Нет, ничто не умрет во Вселенной, В ней малейший останется звук, Через тысячу лет непременно К нам вернется пожатие рук. Горечь та, что меня отравила, Счастьем станет во внуке моем, И слова отзовутся стокрыло Тишиной, обернувшейся в гром. Все влюбленные вечно бесстрашны: Только больше им болей да мук… «Так вонзай же, мой ангел вчерашний, В сердце острый французский каблук» [30] .

281. ДОМ ПРЕШЕРНА

[31]

Село Врба. Вдали встает, безмерна, Поэма гор. А здесь, в саду густом, Простой белеет, добродушный дом, Где в детстве мать баюкала Прешерна. Любить, дружить бесхитростно и верно Он заповедал нам своим стихом, Но в жизни шел безрадостным путем, Где лишь одно забвение — таверна. Как чужестранец по родной земле Бродил он, даже умереть в петле Мечтал, не видя лучшего на свете, — И смерть страдальца увела во тьму. Теперь — ты слышишь? — здесь, в твоем дому, Твои сонеты повторяют дети!

282–284. ТРИ ПИСЬМА

1. ПИСЬМО В РОДНОЙ КРАЙ

(Из заграничного путешествия)

О край родной! Вечернею порою, Когда поля сплошная кроет мгла, Я, как дитя, стремлюсь к тебе душою, И руки слабые, как два крыла, К долинам простираются незримым, К просторам юности неисходимым. Там, где седой полыни над межой, Густой медовой кашки колыханье, Блуждали мы, бывало, день-деньской, Забывши про еду и послушанье, Ребята озорные… До седин Из них лишь только дожил я один! Береза там ветвями мне махала, Привет в оконце перед сном послав, И та звезда, что мир мой озаряла, Цвела цветком среди небесных трав И стерегла ребенка от напастей… Настанет скоро уж пора упасть ей! Там соловьи среди родных дубрав На каждой ветке заводили пенье, Там белый меж деревьями рукав Мелькнул когда-то мне лишь на мгновенье И сразу скрылся в чаще без следа, Чтобы остаться в сердце навсегда. Впервые там я радость и страданье Доверчиво учился принимать, Там слушал песню затаив дыханье, И сам тихонько начал напевать, Там звонкий ключ меня спасал от жажды… О, хоть бы вновь припасть к нему однажды! Там я поплыл по лону вешних вод В водоворот страстей, желаний, боли, Там видел я горячий труд и пот, Там слушал я слова голодной голи, — Я их навек в душе своей сберег… О край родной! Ты всё мне дал, что мог! Прости меня: небрежно, неумело Я расточал дары твои не раз! Ошибок много, слишком мало дела Оставлю я, когда пробьет мой час, И только тем не стою я укора, Что сам казнюсь суровым приговором. О край родной! Недавно побывал Я в хатах с обомшелыми стрехами, Где столько давних повестей слыхал, Что тихими струились ручейками, Где я с друзьями песню запевал… Ах, мало их в живых я увидал! Но как приветны были их объятья И как родны и радостно теплы! Благодарю вас, дорогие братья, Что вновь со мной вы сели за столы, Мне протянули дружеские руки, Как будто бы и не было разлуки! Да кто бы мог нас, право, разлучить? Возможно ли с младенцем несмышленым Поссорить мать? Да разве отделить Летучий ветер от вершин зеленых? Каким же плугом запахать тот след, Что остается в сердце с юных лет? О край родной! Топтал тебя ногою Кровавый хищник, да не растоптал, — И ты стоишь теперь передо мною Стократ сильней, чем ранее стоял… И племени встающему, младому Несу привет я из родного дома. О край родной! Как не любить размах Твоих просторов, ивы у дороги, И новые строения в степях, И новый след на дедовском пороге, И старину нетленно белых стен, И малыша у маминых колен! Какой проложишь ты, о край чудесный, В грядущее великое маршрут, В каких садах польются звонко песни Тех поколений, что потом придут, Какую миру истину откроешь, Какой народу праздник ты устроишь? О край родной, та жизнь, что ты мне дал, Крепка, как ветви на столетних кедрах, И хоть не раз без меры расточал Я ценности даров твоих прещедрых, Но то, чем я тебе обязан был, Я даже и в безумствах не забыл. Ты знаешь это. Мощную десницу Кладешь, родной, ты на мое чело, И дел чужих чудесные страницы, Небес чужих сиянье и тепло Благословляя дружеской рукою, — О край родной, всем сердцем я с тобою!

2. ЖЕНЕ́

Наш Киев сбросил животворный сон С плечей своих, окутанных туманом. Ты вышла одиноко на балкон — И воробьи приветом постоянным Тебя встречают. Дворник взял метлу, И солнце быстро прогоняет мглу. И что в нем, в этом Киеве? Какою Он красотой пленил навеки нас? К знакомым чудесам вдвоем с тобою Приглядывались мы вот тут не раз: К садам, к нарядным платьям киевлянок, Что утро открывают спозаранок. Каштанов лаполистых янтари На Ленинской горят осенней вестью; Умылося росою до зари Соломенское славное предместье, А там, за ним, лежит аэродром, Где Киеву махнул я рукавом. Как повелось, ты вышла, провожая, И миг прощальный молчаливым был. А пес, с забавной кличкой Амуртая, В квартире нашей так наивно выл, Что мы стояли, сами чуть не плача, — Хоть преходящи горести собачьи. Наш сын умчался в школу в ранний час, Со мною распрощавшись благосклонно, Как старший с младшим. Дал он мне наказ, Чтоб я берег себя. И неуклонно Сыновний выполняю я приказ, Его нарушив, может быть, лишь раз. И вот стоишь ты на балконе. Гложет Тебя тоска: «Уж месяц нет письма!» И телефонные звонки тревожат, И подступает, крадучись, зима, На ум приходят всякие заботы, — А руки вечно в поисках работы… Такой тебя мечты рисуют, но… А если дверь балкона на запоре? И выходить тебе запрещено? И ты в постели? И тоску во взоре Родит безделье? Мучит тишина? И ты больна? И ты как перст одна? Возню затеял Тигрик с Амуртаем: Он хвост собачий ловит, точно мышь… Вдвоем, бывало, это наблюдаем, — Теперь же ты со скукою глядишь, И на цветы, что расцвели чудесно, Смотреть одной тебе неинтересно! А может, честной прозою сказать, В распределитель собралась ты рано?.. Ах, как хочу услышать я опять Слова, какие слышим постоянно, С далеких возвращаясь берегов, И постоянно жаждем этих слов! Мне кажется — ты вздрогнула с испуга: Почудился так ясно голос мой!.. Нет, голос не почудился, подруга, — Что значат расстоянья, край чужой, Что горы, море, что там километры, Когда Наталка тужит: «Петре, Петре!» Благословенна будь, мой друг единый, И чистый Киев наш благослови! Узор рубашки вышивая сыну, И мужа имя тихо назови. Рука с рукой пройдем мы — до могилы, — И светит мне всегда твой образ милый!

3. СЫНУ

Ты был еще совсем катигорошек, Одна из многих человечьих мошек, Что выползли на солнышко: весна Тепло струила из ковша без дна. Блаженно лепеча, они кружили, И вдруг тебя премудрые спросили (Таким я сам бы оказаться мог): «Кем в жизни ты желаешь быть, дружок?» Серьезный, как и все катигорошки, Ты на вопрос, подумавши немножко, Ответил: человеком. О дитя! Тебя благословляя и растя И снаряжая в дальнюю дорогу, Какой совет, наказ морали строгой Я б лучший дал, чем дал себе ты сам? Будь верен слову! Никаким словам С ним не сравниться красотой и властью! Познай в любви, познай в работе счастье, Пусть дружбы человеческой крыло Навеки от тебя отгонит зло, И пусть спокойно при своей кончине «Он — человек» — подумаю о сыне!

285. «Я никогда не знал, что так люблю…»

Я никогда не знал, что так люблю — В моем чудесном и родном краю — Над берегом серебряные лозы, Березу, что росы прозрачной слезы В притихшую роняет мураву, Бурьян колючий в придорожном рву, Где вальдшнеп, поэтическая птица, В листве засохшей от стрелка таится. Я никогда не знал, не ведал я, Как тяжело мне жить без соловья, Когда, пронизанный горячим светом, Трепещет в песне он… (Кто видел это, Как видел я над тихою водой, Под розовой, приветливой зарей,— Тот не предаст холодному забвенью Очарованье этого мгновенья!) Я никогда не знал, что светлый взгляд, Ручонок взмах и голоса ребят, Когда наш поезд мчится меж полями, Нас одаряют дивными дарами, И мы должны ревниво их беречь. Летя вперед, не нашу слыша речь, Любуясь городом, где, что ни площадь, Под солнцем стяги алые полощут, Людских голов кипит поток живой, — Я отогнать не в силах голос твой, Что днем зовет меня и кличет ночью, И ты в мои заглядываешь очи, И я руками тень твою ловлю. Я никогда не знал, что так люблю.

286. ЛЕСЯ УКРАИНКА

Сквозь метели идти отважно, Быть одной — словно смелых рать, Жить надеждой в несчастье страшном, Муку творчеством побеждать, — Злым недугом плененная Леся! Где ж больные встречались нам, Что взлетали бы в поднебесье, Недоступное и орлам! Ты была лишь девушкой хворой, Но душа твоя — океан, Где суровая тень Командора И пленительный Дон-Жуан, Где дорога в века летела, Где Украйна — Эллада и Рим, Где Кассандры печаль звенела, Предрекая сражений дым, Где в металл превращалось слово, В кровь живую — печатный знак, Где свой меч подымал сурово Вождь рабов — бесстрашный Спартак. Вся ты — трепет, огонь, идея, Как струна, вся ликуешь, скорбя, И кто знает певца Антея, Тот узнает в певце тебя! Украинкой себя называла, — Имя краше найду ли я Той, что радостью в муках сияла, Как Отчизна — твоя и моя!

287. ВЕРБА

В кувшине верба зацвела, Склонившись над столом, Как символ солнца и тепла, Еще объятых сном, Как знак весны, что в тишине Свой ясный ткет наряд, Как знак того, что снова мне Дарован счастья сад. В кувшине верба на столе Сегодня расцвела… К нам журавли летят во мгле, — На каждом реющем крыле Дар солнца и тепла.

288. ВЕСНА

Пришла, подкралась к перекрестку И засмеялась, как дитя, Деревьев строгую прическу Она взлохматила шутя. И забросала жемчугами Мир, пробудившийся едва, И уверяет, будто с нами Все позабытые слова: И дружба есть, любовь святая, И счастье здесь, в руке моей, И пусть всё это — ложь простая, Но как же не поверить ей?

289. ПРАГА

На берегу веселой Влтавы, Одетой дымкой золотой, Застыл крылатый гений славы Столетий каменной мечтой. Красавица, чьи косы русы, Чья в пышных лентах голова, Ты — смелый голос Яна Гуса И Яна Жижки булава. Пускай былого злые раны С вчерашней мукою слились,— Впервые звуки «Дон-Жуана» [32] Под этим сводом разнеслись! Шевченко! Былям стародавним Ты путь в сердца людей открыл, Когда с Шафариком преславным, Как с братом брат, заговорил! Недаром издавна отваге Хвалу слагает целый свет, Недаром Киев светлой Праге Свой дружеский несет привет, Недаром солнце светит зрячим И слышащих скликает гром — В напеве Сметаны горячем, В Неруды слове огневом. Ведь против вражеского вала, Против фашистского ярма Стеною Чехия стояла, И правда с нею шла сама. Кипя в боренье неустанном, Стремилась чешская земля К далеким минским партизанам, К вершинам звездного Кремля. И, наконец, одной волною На вражеский нахлынув строй, Сомкнулись чешские герои С Советской Армией родной. Из всех окон, со всех балконов Поток приветствий рос и рос, Когда свободу Праге Конев, Как лучший, светлый дар, принес! В твоих руках, народ, отныне Твоя судьба, твой светлый стяг, Свободы вечная святыня, Как светоч, вновь в твоих руках. Иди ж дорогою прямою, Своею совестью ведом, Трудолюбивою рукою Свой созидай высокий дом, — Пусть над полями древней славы Восходит новой жизни цвет, И зорям Влтавы и Моравы Москва и Киев шлют привет!

290. КОМНАТА ЛЕНИНА В ПРАГЕ

Здесь всё бессмертия достойно, И нам дано его постичь: Ведь в этой комнате спокойной Вел конференцию Ильич. Да, в Праге, в дни больших свершений, Предвидя явь других времен, Горел, как светоч, вещий гений, И тьму веков развеял он. Здесь, в этой комнате рабочей, Друзья встречались той порой, Чтоб смело правде глянуть в очи И кривде дать смертельный бой. И люди, что тихонько ныне Переступают здесь порог, Пришли отдать поклон святыне — Отсюда в вечность путь пролег.

291. ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Хороший дождик в пору сна Для нас был даром благодатным, И в ранней птичьей песне внятно Поет счастливая весна. Как пили влагу струй летучих Луга и молодая рожь! И сам я на траву похож, Что радость пьет из темной тучи. Звени, веснянка, оживай! Стань, дума, словом, людям нужным! Осыпанный дождем жемчужным, Встает на нивах урожай. Идет к колодцу молодица, Мальчонка семенит за ней… О край родной! Всего родней Твоих детей и женщин лица! О, свежий шелест леса! Вновь Кукушки голос, крик удода… О, нерастраченные годы, И жизнь, и слезы, и любовь!

292. ЯБЛОНЬКА-МАТЬ

«Полей-ка эту яблоню — она Ведь с яблочками!» — Так моя жена, Сказав, открыла душу мне однажды. Да, эта яблонька, как мать, полна Бессмертной силы, ненасытной жажды! Та яблоня, как наша жизнь, светла, И веру в жизнь мы воплотили в сыне… Где на руинах слезы мать лила, Пускай шумит зеленый сад отныне!

293. ДВЕ СИЛЫ

Две силы на земле: одна глядит в былое, Ей рабство — пьедестал, и ложь — опора ей. Перед другой — сады, и небо голубое, И творчества прибой в потоке новых дней. Одна — и смерть, и тлен. Обман — ее оружье, Продажа, купля, кровь, неволи тяжкий гнет. Другая — честный труд и ясноликой дружбы Горенье светлое, сияющий восход. Одна — вчера еще мир кровью обагряла, Предательской войной на правду ополчась. За счастье и за мир другая сила встала, И в нас она растет и крепнет что ни час. Живая мысль ее огнем своим крылатым Бессмертья звездный путь указывает нам. А та — вся дышит тьмой и, расщепляя атом, Готовит людям смерть и гибель городам. Зачинщики войны! Вовеки нашей силы И правды не сломить. Пора бы это знать. Не сами ли себе вы роете могилу, Свирепо ополчась на трудовую рать? Бессильна клевета! Не страшен свист змеиный! Хотите грома вы? Что ж! В вас ударит гром! Всемирной Правды мы огонь неугасимый, Одна у нас душа, и стяг у нас единый, И слово Коммунизм начертано на нем!

1948–1964

294. МОСТЫ

Я видел мост в стране чехословацкой: Он поднимался над рекой, недавно В своем спокойном лоне отражавшей Пожар войны, невиданной в веках. Советского Союза сыновья, А вместе с ними чехи и словаки Боролись здесь с тупою вражьей силой, Хотевшей золотую Прагу в ночь Кровавую и черную низвергнуть И заключить в оковы Братиславу. Тот стройный мост переезжал я тихо С товарищами. Вдруг один из них Мне указал рукою на доску И надпись: «Мост советские бойцы Построили по Конева приказу», А ниже — месяц, и число, и год. Мы продолжали путь, но эта надпись Стояла пред глазами у меня, Стоит и до сих пор — волной горячей Мое поныне сердце наполняет. Меня вела дорога к вольной Висле, Что омывает тягостные раны Варшавы. Вновь я встретил мост широкий, Построенный советскими руками, Руками тех, кто в боевом дыму Во имя новых светлых дней грядущих, Во имя братства всех земных народов Свой вечнопамятный вершили подвиг И стяг освобожденья вознесли Над польской исстрадавшейся землею. Автомобили мчались по мосту. Смеялись люди, цокали подковы, В сиянье тучки круглые висели, Шли девушки и юноши навстречу, Гостей советских узнавали сразу, Глазами ярко-синими сверкали И улыбались на приветный знак. Да! Костромич, туляк и киевлянин, Кузнец уральский и рязанский плотник, Азербайджанец, белорус, таджик, Оружие держа на изготовку, Мост проложили — чтоб не короли, Не пышные князья, не кардиналы, В каретах золоченых полулежа, Его переезжали, люд простой Топча конями, — нет! Мост этот создан Для тех, кто на руинах самовластья Построит счастья светлые дворцы! Я вспоминаю о мостах далеких, Что строили мой брат, мой сын, мой друг, Я думаю о каменных мостах Родной Москвы — ее красе и славе, — Где граждане страны великой нашей Проходят, озаренные Кремлем; Я вспоминаю киевский наш мост, Который мы недавно наводили Сквозь бурю, там, где подлые фашисты Взорвали наш прекрасный мост Цепной,— И гордой мысли не могу я скрыть: Да, мы мосты возводим в целом мире, — Мы, плотники советские, бойцы И каменщики будущей Коммуны, — Затем, чтобы мосты друзьям служили, Чтоб не искали брода-перехода Друг к другу братья в пене бурных рек, Чтоб наша сила крепла в единенье! Но горе тем, кто, злобу затаив, Оружье под полой преступно пряча, Священные мосты попрать посмеет! И если поджигатели войны, За океаном шайкою собравшись, Подняв как знамя клевету и ложь И долларом звеня окровавлённым, В поход на нас пойдут ордою хищной, И слуги их, исчадия измены, На мировую правду замахнутся, На дружбу нашу, — горе, горе им! Все плотники советские опять Бойцами станут, и нога, что ступит На мост свободный, — ступит на огонь, И в бездну, вырытую им самим, Низвергнется наш враг — уже навеки. Готовя смерть, свою он встретит смерть! Хвала бойцам и плотникам! И слава Народу, труженику и герою, Что в Завтра мост возводит золотой! Навеки слава Партии великой, Содружеству народов наших — слава!

295. ЛЕС

Этот лес — или по-сербски шума — Ведь не просто сосны и дубки: Не одна в нем зародилась дума, Полная и счастья и тоски. Он поет то нежно, то сурово, Как поет морская глубина, — Не одно в нем расцветало слово, Запылала песня не одна. С вечера шумит он до рассвета, Как людская жизнь, непостижим. Не одно ведь сердце им согрето, Не одно мужало вместе с ним. В дни войны, когда крылом багряным Золотые нивы мрак затмил, Он давал здесь отдых партизанам, Он бойцов израненных лечил. Тучи в небе, как друзей, встречая, Дружит он и с ливнем голубым, — И в пшеничном пышном урожае Притаился леса сизый дым. Тот, кто садит клен в просторе диком И побеги молодых дубков, Тот достоин сам любви великой: Ведь живет в труде он — для веков!

296. ГОЛУБИ НАД МОСКВОЙ

Москва, ты хороша на диво! Гляжу я, рассвело едва. На утренней заре шумливо Ты пробуждаешься, Москва. И сразу жизнь ключом забила, Поют гудки, растут дома, Труда ликующая сила Руководит людьми сама. Вот солнце поднялось, блистая, И над асфальтом площадей Взвилась высоко птичья стая — Платочки белых голубей. Купаются в весеннем свете, Как снег мелькают на лету; Глазами провожают дети Своих любимцев в высоту, А голубям она желанна, — Догнать стремятся в высоте Хотя бы тень аэроплана. Увы! Не сбыться их мечте.

297. ПРЕЕМНИК

Может быть, последние страницы Я вношу в тетрадку — всё равно Где-то близко, в тишине, таится Белобрысое дитя. Оно, Только-только научившись слову, Подбирает нежно и сурово Рифм упрямых первое звено. Мир вокруг, как волны океана, Бьет о берег, новый и большой. Ненасытно сердце мальчугана, Весь он к цели устремлен одной — Всё понять, проникнуть до основы… Не четыре лишь стены отцовы: В поле вьется след ноги босой. Мальчик видит: даль зазеленела, Люди славным заняты трудом. Речь и песню слушает несмело, Но с сосредоточенным лицом, Да и сам поет всё громче, выше… Он моей тетрадки не допишет — Он свою начнет своим пером!

298. СЛОВО ПИСАТЕЛЯ

Мне памятен весны приход: Всё побеждая властно, Пришла, ковер для сада ткет Зеленый, пестро-красный. Мы говорили: да живет Союз племен из года в год, Как этот сад прекрасный! И наши песни потекли, Мужая год от года, Чтоб села, города росли, Как дней весенних всходы, Чтоб к светлой цели мы пришли, — Ведь в ней грядущее земли, Святая мощь народа! Но миновала та весна И рой годов летучий… Как гром, нагрянула война, Но жив народ могучий, И песня новая слышна — И новой радостью полна И силою кипучей. Труд все дела животворит Своими чудесами, — Им уголь из земли добыт, Он степь покрыл садами, И водам он служить велит, — И вековечней, чем гранит, Всё созданное нами. Что мерой быть вчера могло — Полмеры ныне стало, Нам время крылья принесло, Вперед сквозь годы мчало. Пришедшее уже прошло, И то, что прежде врозь росло, В труде единым стало. Я б о тебе, народ мой, пел, И славил бы героя, Что столько совершить успел На мирном поле боя, — Но чуда большего не зрел, Чем выпало тебе в удел Свершить с самим собою! Какие выковал сердца Ты для святого дела! С какою гордостью лица Вперед глядишь ты смело! Ты сто́ишь имени творца, Твоим дорогам ни конца, Ни края, ни предела! Коль песню запеваешь ты — Всё внемлет ей, немея; За правду в бой вступаешь ты — Всё никнет перед нею; Ты ступишь — и растут мосты, Ты прогремишь — и клеветы Вмиг исчезают змеи. Вовек не будет под врагом Мой край вольнолюбивый. Твое — всё, что лежит кругом, — Поля, заводы, нивы, И счастье сам привел в свой дом, Навеки став большевиком, Ты — мой народ счастливый! Простор — в сиянье золотом, Вдали светло и ясно, Заря сердца живит лучом, Усталость гонит властно. Мы с Партией вперед идем, Она проверенным путем Ведет корабль прекрасный. Так в сталь слова мы превратим, Готовые к походу! Наш труд наградой нам самим Да будет год от года, С народом к цели поспешим Прийти с оружьем боевым — Достойными народа!

299. ЗА МИР!

За мир на всей планете — А значит: за народ, За луг и сад в расцвете, За шум весенних вод! За мир на всей планете — За жизнь в лучах весны, Чтоб матери и дети Не знали бед войны! За мир над целым миром — Но против тех идей, Что барыши банкирам Дают за кровь людей. За мир на всей планете — За смелый к дружбе зов, Чтоб каждый день был светел, Тьму ночи поборов. За мир земли счастливой — За песни, за поля, За голос справедливый, Звучащий из Кремля!

300. НЕУГАСИМАЯ ЗАРЯ

Заря моя вечерняя роняет Лучи над потемневшею водой. Всё стихло — только голос молодой В морской дали, как парус, вырастает. По небу стая чаек проплывает. Как тени их над быстрою волной — Мои слова, что смолкнут ночью той, Которая перо мое сломает. Ликуй же, сердце! Без остатка пей Хмельной напиток радости своей, Пылай со всеми жаждою одною — И знай: неугасимая заря Всё ярче пламенеет над землею, Над всей моей Отчизною горя́.

301. «Не бойся грусти, что живет…»

Не бойся грусти, что живет, Таясь, в любви великой, Не бойся, если в сердце рвет Все струны ветер дикий, Не бойся слез, коль слезы те, Как молодость, кипучи, И криков ворона во тьме, Среди листвы падучей, — Из грусти той к весне взрастут Побеги молодые, На струнах сердца расцветут Мелодии иные, И обернутся слез ручьи Цветущим урожаем, И во́рону блеснут лучи Над тополиным краем.

302. ВЕСНА ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

Опять весна, и жаворонки в поле. С весною каждой, с каждым вешним днем Всё ближе то, что будущим зовем, — Наш праздник сердца, разума и воли. Деревья зеленеют на раздолье, И озими в просторе полевом Вдоль рельсов расстилаются ковром, И счастлив сеятель не оттого ли? В нарядах легких девушки поют, Смеются и работе отдают — Как песню — мастерство и вдохновенье. Сегодня груша расцвела, пышна, И говорит веселое цветенье: Всё ближе человечества весна!

303. ДРУЗЬЯМ ВО ВСЕМ МИРЕ

Я руку подаю через моря и горы Тем, кто зеленые возделывал просторы, Кто уголь добывал и засевал поля, Чьим ревностным трудом овеяна земля. В пространствах Африки, и Кубы, и Цейлона, И в тундрах ягельных, и на гранитных склонах, Среди степных песков, где жесткий саксаул, — Мне братских голосов могучий слышен гул. Я слышу звон сердец, по всей земле единый, Я вижу светлый взгляд людей непобедимых, Всё громче, всё сильней их голоса слышны: «Да будет славен мир! Исчезни, тень войны!» Я руку подаю всем братьям и всем сестрам, Я знаю, что для них не буду только гостем, Что каждой матери там стал родным, как сын, Советской родины боец и гражданин. Я руку подаю земной семье единой… На тех же, кто еще вздымает вой звериный, Кто кровью обагрен и новой крови ждет, — Свинцом расплавленным проклятье пусть падет!

304–307. ИЗ ЦИКЛА «В МОЛОДОЙ ПОЛЬШЕ»

1. В ВАРШАВЕ

Тебе я вновь принес, Варшава, От брата Киева привет. В семье народов величаво Ты расцвела, как вешний цвет. Я помню — ты была в руинах, Но не узнать тебя с тех пор: Так щебет весен соловьиных Вступает с зимней стужей в спор. Тебя спасал советский воин, Шел польский воин рядом с ним. Твой стяг — бессмертия достоин, Твой гордый дух — неукротим. Вовек земля твоя нетленна, И раздается голос твой — Как светлый полонез Шопена, Как клич Костюшки боевой!

2. ПАМЯТНИК КОПЕРНИКУ В КРАКОВЕ

У стен старинных университета Мы видим этот памятник простой, Воздвигнутый ученому-поэту, Провидцу правды вечно молодой. Им краковцы горды необычайно, И разве можно не гордиться им, — Ведь у завистливого неба тайну Он вырвал разумом своим земным. Детей приводят к университету, Чтоб дочь узнала и чтоб сын узнал: «Смотрите все: простой каноник этот Престол господний смело колебал!» Для всех народов над планетой всею Теперь иным созвездиям сиять, И вместе с нами жить и побеждать Копернику, Джордано [33] , Галилею!

3. ДЕВУШКА В ЗАКОПАНЕ

Ненадолго мне приснилась Ты в гуральском буйном танце, В золотой своей одежде, Там, где высится снегами Губаловская гора. Вдалеке синели Татры, Под горой огни блистали, Словно кто-то слезы счастья Нанизал на провода, Месяц плыл немой и круглый За окном в узорах белых, Заливался скрипок хор. Все вы были — блеск и танец, Все вы были — смех и гордость, Все вы были — мир и жизнь, Но одна лишь ты светилась Веселее ранней зорьки, Лишь одна ты прикасалась Теплой узкою ладонью К нашим трепетным сердцам. Целовать хотелось руки Старой матери-горянки, Что тебя здесь породила, Что тебя такой взрастила В тишине среди лесов. И мгновенье нашей встречи, Взор твой, нежный, мимолетный, Я до смерти сберегу.

4. МУЗЕЙ ЛЕНИНА В ПОРО́НИНЕ

Там, где на склонах Татр гулял Яносик, Брат Довбуша и брат Кармелюка, С товарищами верными своими, Там, у подножья Татр, где сосен шум Сливается с потоков горных шумом, Лежит местечко польское. Там речка Крутые подмывает берега, — А возле речки домик деревянный, И на его фронтоне мы читаем По-польски: «Дело Ленина бессмертно». Он здесь бывал. Встречался здесь с друзьями, Беседовал с рабочими. Слова, Согретые гореньем дум высоких, Звучали здесь, чтоб прогреметь потом На целый свет и потрясти весь мир! Он здесь бывал. Стоит макет при входе, — Тот самый дом Ульяновых в Симбирске, Где он родился, и чья жизнь была Такой, как жизнь рабочих миллионов, Чье любящее сердце в лад стучало С правдивыми сердцами на земле. Свидетель гибели родного брата, Казненного за смелый подвиг свой, Он рано понял, что иным путем, Чем брата путь, он поведет народы — Дорогою, как сам сказал, крутою, В единстве, в несгибаемом упорстве, К вершинам не орлиным — а людским, В дорогу взяв богатства всех веков, Все достиженья гения народа, Но в достиженьях новых повседневных… Друзья! Слова великой правды вы Сказали: «Дело Ленина бессмертно!» Оно цветет у Партии в руках.

308. МАЯКОВСКИЙ

Его шагам размашисто-широким И слова соответствовал размах; Весенним был подобен он потокам, Безумству вешних, буйных трав в степях. Высокому сопутствовали росту Высокого значения дела, И в злободневных с виду «Окнах РОСТА» Безмерность дней грядущих расцвела. Он ненавидел, ибо безгранично Любил, — как мало кто из нас любил! Клеймил всё то, что сыто и безлично, — Ведь сам он сердцем ненасытен был. Его бичами хлещущие строки Разили, чтоб навеки побороть. Он с вражьей тучей в бой вступал жестокий, Ведь знал, что он — от плоти класса плоть. Когда теперь несут радиограммы Чрез океан хулу и клевету, Мы знаем — Маяковский рядом с нами В борьбе за нашу мирную мечту. Не зря поэты в странах зарубежных, Где наши братья и друзья живут, Без лишних слов и комплиментов нежных Его своим учителем зовут. Он был и есть, он есть и вечно будет, Он славит с нами правды торжество, И, точно ветер, входят в наши груди Его любовь и ненависть его!

309–314. «ПОЗДНИЕ СОЛОВЬИ»

1. ПОЗДНИЕ СОЛОВЬИ

Уже весна отпировала Немало свадебных пиров, И вот уж к летнему причалу Плывет земля и ждет плодов. Ячмень уж начал колоситься, И время трезвое велит С безумной песней распроститься, Как мудрость старая гласит. Уже и дети подрастают, И новой, будущей весной Справлять им свадьбы, распевая В цветущей зелени густой, — И всё же в серебристых лозах, Друзья пернатые мои, Не отступая перед прозой, Поют, как прежде, соловьи.

2. ТОВАРИЩУ ПО ПЕРУ

Коль ты событий не участник, А лишь свидетель — ясно мне: Не стоит подвигов прекрасных Ждать от тебя твоей стране. Твоим словам, сухим и пресным, Не знающим ночей труда, Дано промчаться бесполезным Путем, без всякого следа. Не выручит гремушка-рифма, Пустых метафор дребедень: Поэзия — труд непрерывный, Могучей мысли вешний день. Чтоб заслужить почет всемерный, Поставь любовь и гнев в строю, Не то лишь сноб высокомерный Поймет поэзию твою. А если новью стих не дышит, Ведет словам бездумный счет, Тебя народ, судья наш высший, Лишь борзописцем назовет!

3. НОЧЬЮ

Припомнилось счастье былое И юность, как сон золотой, Под кваканье это ночное Над звонкой, над лунной водой! Еще соловейка хлопочет — Попробует петь… замолчит. Но маленький сердца комочек Стучит, и стучит, и стучит! Тому, кто лишь прошлым гордится, — В грядущем не видеть огня… Нет! Жить, и любить, и трудиться, Пылать — до последнего дня!

4. КИЕВ

Киев дымкою овеяв, День синеет — благодать! Сколько ж нужно чародеев, Чтоб подобное создать! Что за сила воздвигала Эти зданья и мосты, Если столько здесь предстало Величавой красоты! Держишь, древняя столица, Ты багряный мак в руках. Стали давней небылицей И купец твой и монах. Всюду стройка, новоселье, Расцветает город вновь, И в жемчужном ожерелье Наши братство и любовь. Реет ветер над горою, Греет солнце сад густой… Белый голубь над тобою, Над Москвою, над землей!

5. ТИХО

Давно не слышал я, как перепел вдали Кричит прерывисто и как коростели Охрипшим голосом трещат в лугах уснувших… Впервые слышишь их ты, маленький мой внучек, И не уснешь никак — так мир тебя пленил. Люби его, дитя, как я его любил И до сих пор люблю душою неуемной. Перед тобою мир — раскрытый том огромный, Лишь первых букв пока ты понял смысл, мой свет… Что ж! Ты узнаешь то, чего не знал твой дед!

6. ПЕСНИ

Когда напев родного края Плывет в знакомых голосах, Всё мнится, будто собираю Траву целебную в лугах. Есть в песне труд, и даль похода, И скорбь, и радость, и любовь, В ней гнев великого народа, Народу отданная кровь. Есть в песне девичья улыбка, И взмах широкий косаря, И облик друга — давний, зыбкий, И незакатная заря. Родной напев в душе колышу, Но и другие любы мне, И радуюсь, когда заслышу Я песню в братской стороне. Нет в мире племени такого, Народа не было и нет, Какой бы из глубин былого Без языка пришел на свет. Да, в мире голосов немало, Как много красок в мире есть, И всё одна мечта спаяла: В грядущем радостно расцвесть! То — Слово братского привета, То — перестук сердец в бою… Ты песен жар, трудом согретый, Люби, как брат сестру свою. Ведь в каждом языке и слове Тот незакатный день живет, Когда сверкающей любовью Всё мирозданье расцветет.

315. ОСТАПУ ВИШНЕ

(Охотничья усмешка)

Привет мой Вам, Остап мой милый, В миру зовущийся Павло́м! Жму руку Вам со всею силой, А также низко бью челом. Вы на вечернем перелете — Гроза для крякв и для чирков, И всем Вы нам — пример в работе, И старый друг всех нас, юнцов. С своей улыбкой мирной, кроткой, Фуражку сдвинув набекрень, Берете Вы на мушку четко Головотяпство, скуку, лень. И мертвые скупые души, Оставшиеся там и сям, Подобно зайцам, прячут уши: Остап с ружьем явился к нам! Да, есть в пороховницах порох, И не ослабить сталь руки, — И бракоделы в темных норах Попрятались, как барсуки. Прервавши словоизверженье И прикусив язык свой тут, От Вас быстрее, чем олени, Очковтиратели бегут. Вы с Вашей сметкой соколиной Вмиг можете сообразить, Где дробью бахнуть бекасиной, А где картечь употребить. Когда же мистер озлобленный Плюется через океан — Вы рассуждаете резонно, Что пригодится и жакан [34] . Не торопясь, без лишней фразы, Вы глянули из-под руки, — И в «дырке самостийной» сразу Трясутся мерзкие хорьки. Зато как нежно, горделиво Глядите дружески вокруг На наши Вы сады и нивы, На дело человечьих рук, На бесконечные просторы, На наш правдивый вольный строй; Как радуются Ваши взоры Советской яви золотой! Распугивая вражью стаю, Живите дольше для добра! А я Вам от души желаю Всегда — ни пуха ни пера!

316. ЧУВАШСКИМ ВЫШИВАЛЬЩИЦАМ

Рукам, которые так подобрали краски, И ласковым сердцам, согревшим весь узор, И песням, радостно звучавшим по-чувашски, Вступая сестрами в наш всенародный хор,— Спасибо пусть летит туда, где Волги воды Бегут средь тучных нив и молодых лесов. Друг друга мы поймем, свободные народы, Хоть непривычен звук иноязычных слов! Чувашки, рабскою одеждою давно ли Вы были спутаны от самых юных лет? Но, путы разорвав, воспрянув из неволи, Вы, дочери рабынь, в широкий вышли свет. Там, где невольницы при огоньке лучины Привыкли, бедные, глаза слепить себе, Где смолоду уже у них сгибало спины Трудом до одури в продымленной избе, — Вы, женщины, нашли и вольный труд и счастье, В просторы светлые вас новый путь повел. Свободные теперь, вы, у кормила власти, Забыли, что звались когда-то «слабый пол». Спасибо же рукам, окрепшим в доле лучшей, За дар их, присланный сюда издалека!.. Пусть песня, что сложил я на днепровской круче, В ответ протянется, как братская рука!

317–321. ИЗ ЦИКЛА «ПОЕЗДКА В ЗАКАРПАТЬЕ»

1. ИЗ ЛЬВОВА В УЖГОРОД

Карпаты… Мглистая видна При этом слове старина. Она лежит лесным туманом, А новый день встает румяным, И никнет перед ним она. Карпаты… Темными лесами Вы опоясаны. Над вами Орлы взмывают и парят. Здесь шел веков железный ряд Бесповоротными путями. Карпаты… Здесь, в глуши лесной, Порой мелькнут в тени сквозной Рога оленя меж ветвями — Трофей, ценившийся панами,— Токуют глухари весной. Роняет иглы ель, садится К ней на вершину голубица, И, кладов золотых ценней, Звенит легенда давних дней О Довбуше и Кобылыце. Поток сбегает по гряде, С высот свергается. В воде Форели стайками резвятся, И рыбаки тут веселятся, Забыв на время о труде. Благословен ты, край зеленый, Твой воздух, светом напоенный, Флояры и трембиты звук… Но сколько вынес тяжких мук Твой люд, в столетьях угнетенный! Чтобы народа гордый пыл В труде на пашнях поостыл, Чтоб знал он горе и утраты, — Секли немецкие магнаты, Мадьярский феодал давил. Но в тех, кем шляхта помыкала, Надменно «быдлом» называла, В них — сердце горного орла… Хоть пуля Довбуша взяла, Но месть и Дзвинку [35] отыскала! Народ страдал, не уступал, Права людские добывал Он с польским тружеником вместе; Недаром письма — дружбы вести — Хмельницкий Костке [36] посылал! Была история кровава, Горька земли окрестной слава… Но воли ждали, как зари, И в Коломые плугари, И люд рабочий Борислава. Носилась в воздухе гроза, Клонились пихты, как лоза… Но снова ужас усмирений, И смех кровавого Бадени, И Франца-палача слеза! [37] Паны — а что же там с панами? — Паны с чужими именами «Своих» не лучше с давних пор… Кулак, встав на меже, топор Сжимал свирепыми руками… Шло время… Грянул бойни срок. Как окровавленный поток, Война ревела. В полдень хмурый Пята кровавая Петлюры Ступила тяжко на порог. Забыть ли сиротам и вдовам, Как землю именем Христовым Шептицкий, злобствуя, душил, Как прав остатки заменил Усач Пилсудский гнетом новым! Но на восток глядел народ, Где друг родной, где братский род, Где свет идет с кремлевских башен… Пора пришла, и был отважен Освободительный поход! Заржали кони по-над Збручем, Мечом возмездья неминучим Блеснул рабочий человек, — И слились воды горных рек С потоком Родины могучим. Но снова жребий стал суров Франка, Стефаника сынов, И горе воротилось снова, Когда след Гитлера тупого Тебя сквернил, земля отцов. Вновь на восток смотрели люди И твердо знали: солнце будет! И знали: брат надежный там! Не даст погибнуть он сынам, Он в трудный час их не забудет! Народ? Народ стоял, как дуб. Нефтяник, пахарь, лесоруб, Пастух с нагорной луговины — Все знали, в помыслах едины, Кто ненавистен им, кто люб! И людям, непокорным сроду, В час добрый принесли свободу Стальная мощь большевика, Народа братского рука, Отвага русского народа! Карпаты… Светлая видна При этом слове новизна. Заря весны лучом багровым Зажглась над Ужгородом, Львовом, И мы навек — семья одна!

2. ЛЕСОРУБЫ

Кто слышал, как с высот текла Река, бурлива и светла, Забыть не сможет звук паденья Навек, и птиц запомнит пенье, И гордый, вольный крик орла. Рассвет в серебряные трубы Трубит. Проснулись лесорубы. Они своим Донбасс зовут. О новых днях они поют — О днях, когда трудиться любо. Трудиться любо оттого, Что для народа своего Они по речкам лес сплавляют, В потоки быстрые бросают, Сперва в плоты связав его. «Отчизне — больше леса! — ныне Несется клич по Верховине. — На новостройки он пойдет!» И Котова рекорды бьет Наш Михайлюк [38] на Раховщине. То спор друзей! И не поймет Заокеанский жадный сброд, Что́ нас зовет на труд упорный, Какою силой животворной Весна советская цветет! С головорезами в эскорте Бандит в автомобиле, Хорти, Сюда не сможет заглянуть, Не осквернит он светлый путь — Тоскует ад об этом черте! Поверье шло из тьмы веков: Брат снимет с брата гнет оков. Поверье это явью стало — Страна Советская собрала Единой матери сынов. Ушли венгерские магнаты, И улыбаются Карпаты Тем венграм, что росли в труде, Тонули в общей злой беде: Друзья трудиться вместе рады. Права обрел, идет вперед Чехословакии народ; И катится, теплом согрета, Волна: то нам слова привета Шлет Прага, Братислава шлет. Пришло на лоно Украины, В Союз, как сердца кровь, единый, Ты, Закарпатье, и ясней, Чем эти, ты не знало дней, Не знало ты светлей годины. Родные запахи травы, Плывите и струитесь вы Вплоть до веселых улиц Львова, До склонов Киева родного, До звезд сияющих Москвы! Там, где шуметь листве и травам, Под буком темным и кудрявым Собрались люди разных лет — Внук стройный и плечистый дед,— Наделены высоким правом. Пусть звон электропил сильней Звучит! Во имя мирных дней, Дней дружбы и соревнованья Подписывается Воззванье Стокгольмское в тени ветвей. Народы, дружной став семьею, Растут, цветут, как сад весною… Привет краям, где родились Шопен, и Сме́тана, и Лист,— Всем, кто за мир стоит стеною! Народ — земли хозяин всей — Посадит новый сад на ней На месте срубленного леса. Светла грядущего завеса, Так открывай ее смелей! Взгляни на горы и долины, Чью даль взгляд Партии орлиный По-матерински охватил… Все, кому дорог труд и мил, Вставайте дружно в строй единый! Взгляд зоркий устремлен вперед: Как буйно вся земля цветет! Какие суждены нам взлеты! Рука, что знает пыл работы, Нам благодатный мир несет!

3. ДРУГ

Мы вместе к Тиссе шли. Вначале, В дороге встретившись, молчали. Потом он начал разговор: «Родная речь с недавних пор Свободной стала. Что мы знали? Мы помним, как стоял вкруг школ Для селянина частокол. Чужое слово залетало В речь нашу, сором оседало; Мужик и темен был и гол. А сын мой — в украинской школе, И венгры здесь не в худшей доле — У нас есть школа и для них. Все разум черпают из книг В соседстве дружеском, на воле! Нам всем речь русская мила, Она чужой и не слыла, Нам с нею краше жить на свете, Она, как солнце, людям светит, Им слово правды принесла. И это всё — от вас пошло. Теперь и город и село Жить стали радостью одною. А кто пугает нас войною — Сломает черное крыло! Я стар, но много примечаю Того, что в Закарпатском крае Во сне мы видеть не могли… Смотри, вон девушки прошли — Сбирать идут лист свежий чая! Комбайнер наш — племянник мой — Вернулся из Москвы самой С наградой высшей, при медали. Да разве люди ожидали, Кем станет наш Матвей? Герой!» Мы закурили. По-над лугом, Блестя крылами, полукругом Прошел и скрылся самолет. Сердечно, словно дружим год, Мы с новым распрощались другом.

4. ХЛЕВ И СОЛЬ

Сверкают залы, да какие — Серебряные, голубые, Из розового хрусталя… «То не чертоги ль короля?» — Ты спросишь, в них войдя впервые. «Вот тоже! Вспомнил короля! — Смеется над тобой земля. — Ведь залы — не заметил, что ли? — Ты погляди — они из соли, А вовсе не из хрусталя! Здесь всё своим давно считают Те люди, что в трудах дерзают. Дано им многое свершить. Их цель — природу покорить, Что не всегда щедра бывает. Звенит железо. Шум машин Не молкнет, как поток с вершин. Могуч, дробящий скалы ныне И сад сажающий в пустыне, Земли родной, советской, сын! Предела силе он не знает: В горах он реки укрощает, Как табуны лихих коней, И видишь — заводских огней Всё больше возле рек сияет!» Мы едем дальше. А кругом, Как бы в безбрежии морском, Волнами катится пшеница И зеленеет кендерица [39] , Веселая под ветерком. Хмель вьется. Яблони с плодами Стоят нестройными рядами Вокруг домов и улиц вдоль… Воистину и хлеб и соль Ты, Закарпатье, делишь с нами!

5. В КОЛХОЗНОЙ СЕМЬЕ

В том доме, где мы побывали, Куда любезно приглашали, Где встретили как братьев нас, Был радостный, счастливый час: Рожденье сына отмечали. Еще утомлена, бледна, Сидела мать. Но и она Всё ж улыбалася порою. Узнали мы: труда Герои — И сам хозяин, и жена. За сына чарку поднимает Отец. На колыбель кивает, Где крепко спит его дитя, И говорит гостям шутя: «Герой вон третий подрастает!» А дед свой голос подает И медленно рассказ ведет, О днях минувших вспоминая… И жизнь былая, жизнь иная В рассказе явственно встает! «Что вспомнил, дед! Уж эти деды! Былые дни, былые беды!» — «Куда ж от памяти уйдешь! Ее и в новый путь берешь, Оставить негде, хоть и седы. Да ведь и к лучшему: она Бывает каждому нужна, — Чтобы в пути мы не плутали, Чтобы всегда дорогу знали — На то нам память и дана. Вот взять, к примеру, коллективы. Сперва я думал: что за диво? Как позабыть: мое, твое… Знал горькое житье-бытье, А нынче вижу день счастливый. Стар, бородат. А вот — воскрес! Не золотым дождем с небес, Нет, а руками золотыми Красна земля — одними ими… Простое слово — эмтээс! Вот граф, скажу…» Тут за столами Свои запели в лад с гостями, И, не обидевшийся, дед Сам подпевать пустился вслед За молодыми голосами. И думалось: стена Карпат Сильнее крепостных преград Веками нас разъединяла, А песням всё ж не помешала Перелетать туда, где брат. Я эти песни с детства знаю! Так, видно, край родному краю В столетьях голос подает. И то, что здесь народ поет, И я душой припоминаю. На склоны гор ночная мгла Покровом ласковым легла: Природа-мать их укрывала, От бурь холодных защищала И от грозы их берегла. Зажглись огни поры вечерней, Мелькая в темноте безмерной На склонах дремлющих высот… Друзья, пусть счастье к вам идет — В заботах мирных, в дружбе верной!

322. УТРО НАШЕЙ РОДИНЫ

Облачко в небе — пушинкой и легкой и нежной, Росы вещают погожего утра приход. Птица вспорхнула, взмывает в простор безмятежный: Может быть, лебедь взлетел, а не то — самолет. Вьются над трубами дымы гурьбою кудрявой — Сизый, лиловый, багряный плывут над селом. Встала работа, умылась чуть свет — и со славой Землю обходит, согретую летним теплом. Сад потянулся спросонок, пшеница волнами, Зыблясь под ветром, в горячую катится синь. Рельсы искрятся на солнце, сверкают огнями, Мчатся вагоны — живить горизонты пустынь. Девушка песню запела. За нею другая В лад, — и у каждой восторгом наполнена грудь. Песню запели одну, но у каждой своя, дорогая, Общей дорогой идут, но у каждой — особенный путь. Жарко пылают слова: «Прочь, кто бредит войною! Миру — дорогу! Да сгинут вражда и раздор!» Башни Кремля поднялись над Москвою-рекою, Синие тени ложатся от Ленинских гор.

323. «Когда житейской неудачи…»

Когда житейской неудачи Тебя подхватит ветер злой, Ты сердце, удержав от плача, Наполни силой трудовой. Пускай усталость и разлука Не воют псами за дверьми. «Я человек», — скажи сквозь муку, Воспрянь сквозь горе: «Я с людьми».

324. ПЕРЕД ОТЛЕТОМ

И снова осень перед нами, И ласточки в который раз На проводах сидят рядами, Готовые покинуть нас. Из дальней дали с тихой дрожью Слова бегут по проводам… Дух беспокойства, видно, тот же У ласточек и телеграмм.

325. НОВЫЕ ЛЮДИ

Я знаю летчика, и не один он, верно, В картинах знает толк и любит их безмерно. Едва коснется он родной земли своей — Торопится к дверям любимых галерей. Он в Третьяковке бы и ночевал охотно — В просторном зале том, где Репина полотна. Слыхал я, машинист есть под Москвой и он Селекцией давно и страстно увлечен: В свободные часы любовно, терпеливо Выращивает он сирень. И всем на диво Цветут в его саду столь дивные сорта, Что глаз не отвести — такая красота! А под Житомиром есть женская бригада: Как выйдет сеять лен — и соловьев не надо! Такие песенки порою заведет, Что жаворонок сам дивится им с высот. Недавно киевлян, в огнем залитом зале, Льноводы-девушки совсем очаровали. Когда борцы за мир в Москву со всей земли Единый трудовой порыв свой принесли, Рабочий одного московского завода Такую речь сказал от имени народа, Что мертвый от нее, казалось бы, воскрес. И, поднявшись, ему рукоплескал конгресс. Есть женщина… Ее зовем мы нежно. Паша. Хозяюшка полей, по праву гордость наша, Такою книжкою отозвалась она, Что всколыхнула все сердца людей до дна. И много писем к ней идет простых и нежных, И учит книжка та подружек зарубежных. Единство братское крепит наш общий труд. Под солнцем Родины вершит советский люд Такие подвиги на нивах и заводах, Что утро светлое на наших дышит всходах, Что виден всё ясней, за гранью близких лет, Коммунистической зари прекрасный свет.

326–329. ИЗ ЦИКЛА «НАД ДНЕПРОМ»

1. ЗАПЕВ

Как вестника любви народной, Как дружбы искренней завет, Я славлю Днепр наш полноводный — Свидетеля далеких лет. Кто мог еще запомнить лучше Те дни, пылавшие в огне, Когда носился князь могучий На вихрегривом скакуне, Когда на бурном перекате Челн за челном вперед летел И хищных печенегов рати От русских разбегались стрел! Кто рассказал бы, как когда-то Казак ладьи смолил, упрям, И «чайки» стаею крылатой Летели к вражьим берегам! Сюда, во глубь бескрайных плавней, Бежали толпы голытьбы — Бежал убогий и бесправный От крепостной своей судьбы. Когда кровоточила рана, Жгла грудь народную огнем, — Здесь поднялись на зов Богдана Полки в порыве боевом. В том памятном векам восстанье Против неистовых панов Росло народов двух братанье — Единой матери сынов. В Шевченка слове, страсти полном, Под грозным Гоголя пером Днепровские мы видим волны, Поля и рощи над Днепром. Века в тех волнах отразились… Народы, поколенья все И поклонялись и дивились Его величью и красе. Но лишь теперь, когда в пучину Ушли пороги без следа, К ногам Советской Украины Легла днепровская вода. И, светлые сплотивши силы, Одною дружною семьей Здесь наши люди воскресили В священной битве Киев свой. Купель народов трех счастливых, Под солнцем древнего Кремля, Днепр новые трудолюбиво Поит сады, поит поля.

2. В КИЕВЕ

Там, где белеют Лавры стены, Где время колокольный звон Отсчитывает неизменно, — Стоял в задумчивости он. В низине Днепр катился быстрый — Любовь народа с давних лет… Могилу Кочубея, Искры Нашел задумчивый поэт. Бесчестья отзвук, отзвук славы Он слышал, внемля кобзарям… …Быть может, первый стих «Полтавы» Его души коснулся там. Вот дом: о воле, о возмездье Мечтали декабристы тут. О лучезарном их созвездье Легенды в памяти встают. Хоть были далеки народу Их речи, мысли их в те дни, Но вслед Радищеву свободу, Как светоч, понесли они. Пусть было дело их разбито, Но вновь огонь их оживал, Когда поэму «Неофиты» Шевченко Щепкину читал. Когда мы слушаем на сцене «Тараса Бульбу», каждый раз Встают две благородных тени, Сливаясь в тень одну для нас. Еще звенели звуки, рея, И Киев всё еще молчал, Когда Чайковский, молодея, Сердечно Лысенка обнял [40] . Прекрасный символ единения — Их встреча!.. Светлый день весны, Души высокие стремленья В объятье этом нам видны. Когда ж мы Лысенка к могиле Несли сквозь строй городовых, О, как тогда мы ощутили, Какой творец навек затих! А тот, кто в Коцюбинском брата И друга сердцем отыскал, — В дни скорбной, тягостной утраты Про верность и любовь писал. Писал он: счастливы такие Певцы родимой стороны, Что песней жгут сердца людские, Народу до конца верны… Вот улица, что раньше скромно Звалась Лабораторной. Здесь Промчавшиеся дни припомни И низкий ей поклон отвесь! Рассвет едва боролся с темью, Но «Искры» блеск мерцал, светил… Здесь сестры Ленина в то время И брат, Ульянов Дмитрий, жил. Они несли слова восстанья, Слова борьбы, единства клич… Тут, Киев, свет звезды той ранней, Которую зажег Ильич! Не летописцем я холодным Холодный счет веду векам: Поклон земной сердцам народным, Привет мозолистым рукам! Как нам забыть, что средь пожарищ, Под дикий вражеский разгул, Нам руку помощи товарищ И брат наш русский протянул? Как нам забыть, что в этих зданьях, В просторах наших мирных нив, Во всех делах, речах, сказаньях Завет бессмертной дружбы жив? К вершинам коммунизма ясным Советская восходит рать, И нашей правде не угаснуть, И наших уз не разорвать!

3. НОВАЯ КАХОВКА

Не смесью и одежд и лиц — Единства силою живою В огнях прирученных зарниц Она встает передо мною. Сюда стеклись, кто бодр и смел, Как в Днепр стекаются притоки, Для общих замыслов и дел, Меняющих и дни и сроки. Где средь песков еще вчера Зайчата бегали на воле,— Шумит сегодня детвора В своей чудесной новой школе. Людской мечте где ставить грань, Когда она границ не знает? Наш самый юный город — глянь! — В степи старинной вырастает. Чтоб дети счастливо росли, Взимаем мы с природы подать, И там, где лишь пески текли, Бульдозер как хозяин ходит. А сколько, вправду, там ребят — Белоголовых, смуглых, звонких! Какой у всех пытливый взгляд! Какая прыть в босых ножонках! Привет кипучим берегам! Привет вам, юности дороги! Как встретить радостно глазам Тут экскаватор длинноногий! Стихов вот этих теплота В кудрявом родилась Херсоне… Людей высокая мечта В днепровском отразилась лоне!

4. ДРУГУ, ЧЕЛОВЕКУ

Друг, человек! С одним тобой, Идущим бодро в мир счастливый, Поток вот этот голубой, И эти нивы, и разливы. Сердечной дружбе, братству рук, Что даль без края открывают, Из сердца трепетного звук Хвалою вечной вылетает. Сады, с огнем плодов в листве, Советские взрастили люди, — И наш Днипро реке Москве Был брат, есть брат — и вечно будет.

330. В ЛЕСУ

Где цветут в лесу гвоздики, Все в росинках, огневые, Где на листьях солнца блики,— Руки их сплелись впервые. В жизнь она и он вступали, Выйдя из аудиторий, И сердца их утопали В счастье, как в бездонном море. Флейта иволги на буке, В кленах — горлиц воркованье, Зелень, птичьих песен звуки, Синих, карих глаз мерцанье… «Так навеки?» — «Да, родная! Милая!» — «Любимый, близкий!» И гвоздики, им внимая, Наклонялись низко-низко. Всё сейчас преодолимо, Перед ними де́ла — горы! И грядущее так зримо, Как заречные просторы. Всё, что снилось-говорилось, Не забудется с годами… Сердце сердцу приоткрылось, Губы встретились с губами.

331–336. ИЗ ЦИКЛА «ЩЕДРОСТЬ»

1. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОЭЗИИ

(Вместо пролога)

Она — весенних роз расцвет И поцелуя слаще… А в дни войны, в годину бед Она — клинок разящий. Она — сродни журчанью вод, Шелко́вых трав нежнее… И раб, восставший на господ, Вооружится ею. Она — искристая руда, Что золотом богата… А в дни великого труда Она кузнец и ратай. Она — гармонии душа, Согласия и мира… А может, хищников круша, Выть острою секирой. И верю я: когда придет День Коммунизма юный,— Она всю силу обретет, Все голоса, все струны!

2. ГВОЗДИ́КИ КОЦЮБИНСКОГО

В Чернигове — опять из пепелища Он восстает, и строг и вдохновен, — Ты набредешь на скромное жилище, И дух займет при виде этих стен. И легкий смех ты оборвешь нежданно, И голову невольно склонишь ты: Ведь некогда текла «Fata morgana» Здесь из-под тонких пальцев на листы… У домика, в траве, цветы остались, Еще, должно быть, с тех былых времен: Здесь одиночество или усталость [42] , Копаясь в грядках, гнал из сердца он. Вот пепельные, серые агавы — Они лишь перед смертью и цветут. Он в этой смерти видел жизни славу, Он их любил, он посадил их тут. Вот мальвы… Как с родней своею близкой, Он с ними встретился в краю чужом И, шляпу сняв, им поклонился низко, И даже «здравствуйте» сказал притом. Вот — гордость садика, за полстолетья Разросшегося в холе и тепле,— Горят гвоздик душистые соцветья, Как звезды, выросшие на земле. От Горького когда-то Коцюбинский, Как дружбы дар, их с Капри получил. В гостеприимной почве украинской Они росли и набирались сил. И принялись они на Украине, Но расцвели совсем на новый лад, — И вот для всех людей советских ныне Они благоухание струят!..

3. ПОЭТ

Как выдумка чудесна у поэта! Под самым домиком своим на грядках Сажает злаки он из года в год И летом смотрит с радостью спокойной, Как рожь и зеленеет и желтеет, Как голубыми звездочками лен Сияет под лазурью огневой, Как бело-розово цветет гречиха, Где пчелы несмолкаемо гудят — Оркестр миниатюрных музыкантов, В пахучих затаившийся цветах, — Как тучей конопля зеленоватой Густеет… В памяти его встает Село родное, села Беларуси, Полощущие тонкий холст дивчата, Их песни о любви и скорбной иве. Года припоминает он былые, И раны те, которых не забыть, И радости, не погасить которых, И стон бедняцкий, тот, что так терзал Поэта сердце, вызывая к жизни Кровоточащие стихи. Потом Он думает о нынешнем: о доме, Где не лучина дедовская тлеет, Не каганец засаленный чадит, А электричество сияет ровно, Где школьники при этом ясном свете Читают Гете, Пушкина, Шевченка, Ну, и его, народного поэта, Или старательно в тетрадках пишут На языке родном, который встарь, В дни горестные, под бичом царей, Считался годным только для стенаний… Он думает о тракторе в полях, Где прежде жалкая соха блуждала, О наступленье на глухую топь, Предпринятом упорной молодежью, О фабриках на месте зыбунов, Об институтах вместо пустырей, О молодых приятелях своих, Которые теперь толпой веселой Проходят там, где он когда-то с другом И горсточкой товарищей отважных Шел против бури и проклятой тьмы. Идут, перекликаясь то и дело С друзьями — всей советскою родней, — Перекликаясь с честными людьми На всей земле, в святой борьбе за мир, За дружбу всех народов и племен, За счастье и за труд раскрепощенный. Когда же, в дни неистового зноя, Сжигающего и хлеба и травы, Заметит он на небосклоне тучу, Несущую земле дождь благодатный, Он улыбается ржаным колосьям, Льну и гречихе, наливает чарку Вина, прозрачного, как светлый день, И молвит сам себе: «Итак, за дождь, За наше счастье! Ну, Якуб, во здравье!»

4. ДЕВУШКА

Свою головку русую она Пунцовою косынкой повязала, Лишь прядка шаловливая видна — Как будто под платком ей места мало. Глаза искрятся из-под стрел-бровей — Читают жизни дивные страницы. Торопишься порой, а перед ней Никак не сможешь не остановиться. Заговорит — как песню запоет, А запоет — забудешь вмиг про всё ты… Рукав — как белый парус, чуть взмахнет Рукою, загорелой от работы. Посмотрит — и осветит сердца дно, Откроет всё, сокрытое дотоле, — И сердцу странно: разве же оно Еще способно ныть от сладкой боли?

5. ОБЕД НА ТРАВЕ

Наш «экипаж» — я, сын мой и шофер, Товарищ Глебов Николай Петрович,— Торжественное обещанье дал, В край белорусский ехать собираясь: Обедать не в столовых или чайных, А в тишине лесной, в полях, под ивой, В соседстве с вереском и лопухом, Как говорят французы — «на траве». Мы шефом-кулинаром, или коком, Единодушно Глебова избрали, И с честью Глебов выполнял свои Обязанности: жарил шашлыки, Яичницу с томатами готовил («По-гречески»), порою подавал Суп рыбный, а не то варил кулеш, Или «гулеш», как с пензенским акцентом Твердил упрямо Николай Петрович. Он, пензенец, попал на Украину Во дни войны, да так здесь и остался. Знаток цветов и певчих птиц любитель, Он любит путешествия, в которых Не требуется суматохи, спешки, В которых и маршрута даже нет, А можно действовать по вдохновенью Иль прихоти… Поныне этот день Перед глазами. На лесной поляне, Где колокольчик и гвоздика рядом Под летним солнцем греются невинно, Расселись мы. «Гулеш» наш закипает И запахами ноздри нам щекочет, По сторонам шумят большие сосны, В бездонном небе ястреб реет плавно, И тихо в сердце… А издалека Девичья песня из села несется, Та песня белорусская родная, Напева украинского сестра, Как снег нагорный, чистая от века…

6. ЭПИЛОГ

Всем телом, всем сердцем, всем светлым умом Жить в творческом, в гордом труде неизменно, Всё то, что живет и теперь и в далеком былом, Собрать, словно мед на лугу необъятной Вселенной! Тебе, человек, всё обилье строптивой Земли, Тебе, архитектору новых, невиданных зданий, Тебе, кто сажает леса, самолеты ведет, корабли, Основы для счастья кладет, неизвестного ране! Будь щедрым, как море, как ветер, как солнечный свет. В любви безграничный, и в гневе не ведай границы, Дыханье лови поколений, грядущих вослед, — Страшись одного: от родного народа отбиться. Кто чувствует только себя и поет для себя, Тот в будущих днях, как и ныне, не сыщет признанья. Неси в дар Отчизне все мысли, все речи, любя, — И сердце твое никогда не узнает молчанья.

337. «На зелено-синем море…»

На зелено-синем море Блики светлые гуляют, Дождь прошел. Роняет капли Влажный от дождя платан. В старый-старый дуб ветвистый Застучал привычно дятел, И синица чаще стала Перепархивать в ветвях. Рдеет роз осенних пламя, Канны встали у дороги, Возле кактуса с агавой В красном девушка одна. А над морем реет чайка, Реет парус, будто чайка, В добрый путь зовет людей, И покой разумный, чистый Тут с тревогою обнялся, Как с сестрою старший брат.

338. АРМЕНИИ

Сквозь темноту веков, как факел под ветрами, Стремленье к вольности ты гордо пронесла. В терновом шла венце, струилась кровь с чела, Но песня вечная не молкла над горами. Ты видела зарю орлиными очами, Хоть грудь сжимал удав бесправия и зла,— И чаянья сбылись! На скалах расцвела Та роза, что пышней раскроется с годами. Твой древний Ереван, твои сады, поля Теперь животворит сиянье звезд Кремля, Кипит счастливый труд в долине Арарата. Цветешь ты, радуясь, в кругу большой семьи, Возводишь здания чудесные свои; Прими ж и мой поклон — от друга и от брата.

339. ХУДОЖНИК

Густыми красками земными Он оживляет полотно, И поколениям над ними Мечтать и спорить суждено. Но ярких красок переливы Он не по прихоти берет: Не всё, что ты встречаешь, — живо, Жизнь только в том, что не умрет! Хотя порою и в крупице, В мгновенном лучике сквозном Пожара зарево таится, Как в искре — молния и гром. Багряной осени приметы, Седого инея узор — Залог весеннего расцвета, По-новому решенный спор! Но там пышнее возрожденье, Там плодоноснее мечта, Где взлет, где воля, где горенье, Где чувств и мысли полнота. Затем-то с жадностью такою Он пишет бег морских валов, Часы не сна, а непокоя Великих Партии сынов. Стоокий, стойкий, стерегущий, Глядит он зорко в даль времен, Минувший век и век грядущий Готов поднять, как бремя, он. Он — труд, он — гнев, он — страсти пламя, Он — там, где люди, где борьба, Он — вместе с юными бойцами, Он — меч восставшего раба. И видим мы в его созданье, Какое это счастье — жить, Быть человеком не по званью,— Народу, всей земле служить!

340. ЯСНАЯ ПОЛЯНА

Так верится: березы эти, ели Его походку, соколиный взгляд Из-под седых бровей запечатлели Раз навсегда. И тени, что лежат Вдоль вековой аллеи, как узоры, И мглы лесной смолистый аромат, И птица в чаще, скрытая от взора, Струной звенящая (а в этот звон Вливает голосок другая — вто́рой), И эта тишь, и строгий чистый тон, — Всё им полно… Какую знал тут участь, Как он творил и как терзался он! В спокойствии — тревоги вечной жгучесть: Она кровавым дергала крылом, И зрела мысль, в противоречьях мучась. С открытым он всегда ходил челом, И хоть не раз блуждал он в чаще темной, Юродствуя, клянясь своим Христом, Хоть проклинал, как вредный и никчемный, Свой труд «Война и мир» — прекрасный плод, Рожденный в этой комнатушке скромной, — Какая глубь, какая ширь зовет, Как раскрываются народа силы В искусстве том, что в свой водоворот Сердца и поколенья захватило!.. Молчат деревья, не дрожит трава У изголовия простой могилы: Там палочка зеленая жива! [43]

341. ХЕВСУР В ДОЛИНЕ

Хевсур спустился с прадедовских гор В долину возле жаркого Тбилиси, В свой новый дом, опрятный, непохожий На ту насквозь продымленную саклю, Где он родился, где потом женился, Где появились дети у него — Вот этот мальчик, девочка вот эта, Которые, став у дверей, молчат, Но с любопытством на гостей взирают. Он турьи — горного козла — крутые Рога прибил над входом, — для того ли, Чтоб вспоминать о сумрачных охотах, О скалах и зловещих пропастях, О каменистых и опасных тропах, А может статься, дань свою платя Обычаям магическим каким-то, Зооморфическим или другим… Сняв с колышка, он гордо показал нам Свое национальное убранство, Всё в блестках, вышитое прихотливо, Нежданно мне напомнившее чем-то Неуловимым и гуцулов но́шу, И верховинцев польских одеянья, А может быть, и сербскую одежду, Какою щеголяли гайдуки, Родня опри́шков наших… На стене Висел трехструнный инструмент — пандури, Хранящий память прадедовых рук… Жалеет ли он о горах? Пожалуй, Бывает… Вот жена его, к примеру, И нынче выбралась к своей родне, К родным местам… Как не жалеть, конечно! А вот как вспомнишь, что в кровавых распрях С соседями-кистинами за веру (Кистины, знаете, магометане), А более, по правде, за скотину, А то из мести кровной, — в тьме сплошной Прошли хевсура молодые годы, Как вспомнишь тот обвал в родных горах, Когда его засыпало камнями (Действительно, хевсур был согнут вдвое), Как вспомнишь, что жена его когда-то, По древнему обычаю хевсуров, В хлеву детей произвела на свет, Затем, что дети — тот же скот домашний… Эх, что тут скажешь! Не о чем жалеть! Его когда-то там считали мудрым, Твердили, что орлу он равен зреньем (Он на охоте был и вправду зорок),— Но вот теперь признаться до́лжен он, Что там глядел на мир одним лишь глазом, И только здесь увидел жизнь двумя, И так его соседи уважают, Что в сельсовет на этих днях избрали… Да! В сельсовет, чтоб помогал советом Односельчанам… И в колхозе он Не из последних (указал рукою Он на мешки в соседнем помещенье — С пшеницей, с кукурузой золотой)… Остался он неграмотным, но дети, Вон те, что были рождены в хлеву, Учиться ходят в школу… (Покраснели Ребята, да неловко убежать.) Три школы здесь: грузин, азербайджанцев И русских учат в них… Так три народа Живут и трудятся миролюбиво («Не так, как мы с кистинами в былом»)… «Да что ж я, старый дурень, заболтался! Эх, без жены гостей не встретишь толком!» — И на столе явились: сыр овечий, И темный хлеб, и светлое вино — Уже из виноградников долины…

342. ПРИГЛАШЕНИЕ

Войдите в мир, где грозы и лазурь, Где кедры поднялись, как будто для полета, Где моря запахи и зной песчаных бурь… Войдите! Настежь вам распахнуты ворота. Войдите в мир, где, как хрусталь, родник, Где реют ласточки, не молкнет пчел жужжанье, Где колос ни один на ниве не поник, Где жизни дерево не знает увяданья! Войдите в мир, где на седых камнях Гранаты налились огнем густым и алым, Где песня и любовь в девических глазах, Где города встают в цветенье небывалом. Войдите в мир, что отстояли мы От ненасытных орд, от замыслов лукавых! Мы твердо здесь стоим преградой против тьмы, — Ведь это наша кровь во всех плодах и травах. Войдите в мир, где только честный труд Роднит сердца людей, где в солнечном просторе Взмывает самолет, как лебедь, поутру, А тень бежит за ним… Войдите в сад над морем!

343. СКВОРЕЦ

Весною прибыл к нам опять в скворечник, Должно быть, прошлогодний наш жилец, И сразу песенку завел скворец — Известный имитатор-пересмешник. Оригинальностью не знаменит, Он подражать готов кому придется: Бывает, иволгой скворец звенит, Бывает, как мальчишка засвистит, То передразнит соловья — зальется, То колесом немазаным скрипит. Таков уж наш сосед. Хоть вишни спелой И не пропустит… (Погляди — поспела! А какова на вкус? И клюнул вмиг.) Простим скворцу — грешок не так велик. Зато садовых гусениц-воровок Уничтожать скворец куда как ловок! Давайте друга уважать! Ей-ей, Без недостатков не найдешь друзей.

344. ПЕРЕД ГРОЗОЙ

Сто забот в апреле знали, Майской отцвели порой, Пышными деревья встали Между летом и весной. Цвет роняя безвозвратно, Жадной завязью своей Просят влаги благодатной У последних вешних дней. А роса не выпадала, Над деревней вьется дым, Землю ласточка достала Нервным крылышком своим. Воробьи в песке сыпучем, Будто дети в озерце… Посмотри, какие тучи! Понимают люди все, Малому ребенку ясно — Из-за гор идет гроза… Черной птицею ненастье Застилает небеса. Прокатился гром с разгоном. Сабля молнии вдали. Пахнет морем и озоном От притихшей вдруг земли.

345. ВИНОГРАДАРЬ

Шумный, шустрый, загорелый, На все руки молодец, Взял секатор и за дело Ловко принялся юнец. Лишний там побег подрежет, Веточку подвяжет тут. Старость радостную тешит Молодости ладный труд! Ранним утром, на рассвете, Пощадил злодей-мороз Вырезные листья этих Узловатых темных лоз, Там, где будущие вина, Хоть и бродит сок, — а спят… Есть для радости причина: Будет урожай богат! И смеется среди сада, Удивляя старых муз, Бог веселый винограда, Кончивший советский вуз!

346. ВОЙНА АЛОЙ И БЕЛОЙ РОЗЫ

Был теплый дождь, в траве стоит вода, И стрекоза на ветке обсыхает. Запа́х острее донник. Из гнезда Впервые в небо ласточка взмывает. Подвязывая светлый виноград, Смеется девушка сама с собою, И ярко маки алые горят, Омыты свежей влагой дождевою. За речкой песня вдалеке слышна, А у веранды, здесь, на клумбе малой, Идет в тиши бескровная война, Всё та же: белой розы с розой алой.

347. РОЗЫ И ВИНОГРАД

С работы девушка усталая пришла И, хоть вечерять мать зовет ее из хаты, За цапку — и в цветник, где роза расцвела, Где раскудрявились кусты зори и мяты. Вернулся из своей поездки машинист, Покрытый пылью весь, насквозь пропахший дымом, И — к винограднику! Попорчен, может, лист Мучнистою росой [44] . Спасать необходимо! Цветения закон и раз, и два, и три, И много раз юнец исследовал пытливый. И в огороде мак поднялся — посмотри! — Как будто пламени живого переливы. Мы любим музыку, что за́ сердце взяла, И творчество в труде, что стало повсеместным. У счастья нашего есть равных два крыла: Цвет роз и виноград, прекрасное с полезным.

348. БРИГАДИР

Совхозный бригадир в ответ на наш привет «А что за люди тут?» — спросил, сверкнув глазами. А мы ему шутя: «Поверишь или нет, Мы не приблудные, хоть не сельчане сами». Рекомендацию дополнил агроном, Что меж узластыми нас провожал кустами И лекцию читал нам, неофитам трем, Приукрашая речь учеными словами. Суровый бригадир немножечко обмяк И руки нам пожал: не фертики, мол, эти… Как видно, не любил он тех пустых гуляк, Что только поглазеть в совхоз приехать метят. Дивчата тут и там, как бусы, виноград Срезали бережно: уборка подоспела. Наш младший компаньон не без лукавства взгляд Бросал на девушек нарядных то и дело. А бригадир ступал степенно между лоз, Показывая их неспешною рукою; В зрачках его огонь необычайный рос, Как будто подавал он здесь команду к бою. Знакомя с новыми сортами, агроном Честь воздавал родным, не хаял и «француза»… Сказал, как завтракать мы сели под кустом, Что бригадир — Герой Советского Союза.

349. ЛЕСНИК

Есть у меня лесник знакомый. Он К прививкам страстью одержим великой, Волнуется, хлопочет, увлечен То яблонькой лесной, то грушей дикой. Скорее к погребу, где черенки — Кандиль-китайка, беры и ранеты… В кармане нож, искусней нет руки,— Придете в лес вы на другое лето И видите, что он теперь иной: Над старым пнем листва побегов новых, И верите, что в гущине лесной Семья деревьев не лесных — садовых! Цветенье их — как розоватый снег, Как теплый снег, что греет всех на свете, И радуется каждый человек, Что будут рвать плоды с них наши дети. Вот так лесник шагает по лесам И углубляется в лесные дали… Товарищи по счастью и трудам! Стихи мои не требуют морали.

350. СОВЕТ

Один садовник так меня учил: «Когда ты пересаживаешь елку, Заметь, где юг, где север прежде был, Так и сажай, — не быть иначе толку. Пусть той же стороной на юг стоит Твоя воспитанница молодая, Пусть те же ветки образуют щит, К ней ветер северный не подпуская. И не в единственном сажай числе, А с елками-подругами другими…» …Советов дельных много на земле, И этот не последний между ними.

351. ДРУЗЬЯ

Сходятся по́д вечер вместе друзья-садоводы. Дым папиросный — как тучка в просторе небес. Вьются столбы комаров — знак тепла и погоды, Щебетом птичьим намокший наполнился лес. Сбудутся, может, газетные всё же прогнозы, Или их вовсе нельзя принимать нам в расчет? Наперекор предсказаньям проносятся грозы, Если ж грозу предвещают нам — солнце печет. Первыми грушами сад нас порадует ныне, — Вместе сажали и вместе отведать не грех, Вместе сажаем и сквирские дивные дыни, Вместе гордимся, как выгнался грецкий орех. Солнце к закату идет, отпылав над округой,— Тут про «вечернюю кромку» сказал бы Нечуй. Славно иметь нам на свете хорошего друга, Многих друзей — еще лучше… Работай, бушуй!

352. ДИВЧАТА НА ВИНОГРАДНИКЕ

Поют дивчата о ветле густой — Никак ветла не хочет в песне вянуть! — И виноград янтарный да румяный Заботливо срезают. Над землей Летят высо́ко журавли над ними И вторят им напевами своими. И журавлям ветлы́ как будто жаль, И щедрой осени близка печаль, Печаль, что в сердце радостью встает. Поют дивчата — то любовь поет! А виноградник — гордость киевлян: Здесь победил морозы и туман Ум человека, ясный и упорный, Что бросил вызов буре непокорной, Что стал природе другом навсегда, Хотя и с другом может он сразиться; Здесь в каждой виноградине струится Живое вдохновение труда. Они поют — поет неудержимо Всё, что вокруг, что зримо и незримо, И даже старый бригадир седой, Скупой на речь и на работе хмурый, Как будто струнный перебор бандуры, Подхватывает звуки песни той. Они поют, чтоб труд согласней шел, Чтоб слить его и песню воедино, Чтоб золотому Октябрю на стол Дать виноград и молодые вина.

353. НА КОНЦЕРТЕ «МАЗОВШЕ»

Мазурка нас в объятия взяла И по лесам туманным понесла Далеко в горы, где темнеют буки, И рассказали нежной дудки звуки Про вечер-праздник польского села. Дробь легкой польки дудка выбивала, И вспомнил тотчас я стихи Купалы [45] Про польку белорусских деревень, Где Стася с Зосей, юные как день, Влюбленные, кружатся среди зала. Цветистым морем разлились лады, Как по весне цветущие сады, Звучал напев то грустно, то игриво, Народа сердце билось в песне живо — То, что когда-то билось в час беды. День новой Польши! Радостные клики! Народов дружба в этот час великий Сердца, труды и помыслы слила. Подобием цветка она цвела — Варшавской пышной пурпурной гвоздики [46] .

354. ЯЗЫК

Как поросль виноградных нежных лоз, Язык храни. Упорно, неустанно Бурьян пропалывай. Прозрачней слез Пускай язык пребудет. Постоянно Пускай тебе он будет подчинен, Хоть сам живет своею жизнью он. Прислушайся: как океан без краю — Народа речь; и гнев и радость в ней, В ее живых раскатах. Я не знаю Мудрейших, чем народ, учителей. Его слова — как жемчуг; их значенье — И труд, и человек, и вдохновенье. Заглядывать не бойся в словари: Не мертвый сумрак там — живые дали; Как садовод умелый, собери Плоды созревшие Гринче́нко, Даля. Не гневайся, когда совет дарят, И не ленись возделывать свой сад.

355. ПРИМЕТЫ ВЕСНЫ

Ее услышишь в голосе синицы [47] , Вещают крики воронов о ней [48] , Она в метели уходящей мнится И в том, что дни становятся длинней, И в глянцевитых почках на каштане, В сугробах ржавых, в ручейках живых, Что чистым серебром блестят в тумане, Как будто грязь и не касалась их. Она — и в капле, звонкой, словно льдинка, Что птица с ветки нехотя стряхнет, Она — в подснежной зелени барвинка, В сережках на березе у ворот. Она — и в кузне, где нетерпеливо Вперегонки играют молотки, И в тальнике, чьи ветви прихотливо Переплелись, краснея, у реки. Она и в песне, что молчать не в силах, В дороге, что сейчас душе близка; Она — в глазах, как вишни, влажных, милых, Блеснувших из-под белого платка.

356. СИКСТИНСКАЯ МАДОННА

О, кто сказал, что не земная ты? Ты ожила в шевченковской Марии, И дольний мир смиренно клонит выю Перед тобой, святыня чистоты! Ты, в будущее устремив мечты, Ему несешь дитя. Глаза родные Такую скорбь явили нам впервые, Что перед нею все слова пусты. Он вырастет, младенец твой пригожий, И, в плотничестве сведущ, сердцем чист, Крест вытешет себе людской, не божий. Затем и горек взор твой, хоть лучист: Понять его простой лишь смертный может, А не святые и не папа Сикст.

357. ВОЗДУШНАЯ ТРАССА

Над нашим домом пролегает трасса. Здесь на Москву, на Бухарест, на Прагу Шумливые летают самолеты И днем и ночью. «Это вам мешает, Волнует вас, тревожит, беспокоит?» — «Волнует? Нет. Тревожит? Да нисколько. А беспокоит — что ж! Могу я смело Назвать чудесным это беспокойство. Ведь беспокойна также и весна — Она приходит с грозами, с дождями, С ветрами и с причудами такими, Что сердце земледельца и поэта Волнуют, даже мучат. И, однако, Весну мы все по праву называем Порою счастья, юности, надежд, Порой посевов, песен и любви. И вот, когда мы в сумраке ночном, Среди извечных звезд, в бездонном небе, Вдруг видим звезды новые, что мчатся С неслыханною быстротой, когда К нам долетит глухой моторов рокот На тех высотах, где совсем недавно Еще трубили только журавли Да, пролетая, гуси гоготали, Мы думаем: ведь это пролетают Сердца людские, чувства и умы И, как мы говорим, людские судьбы, Среди которых нет и двух похожих; Ведь это значит — всё сильнее дружба Держав, земель, народов, городов; Ведь это мира голуби летят — Стремительные эти самолеты, — Те, что проносят на груди могучей Не атомное страшное оружье, Не водородное, а мирных, честных Иванов, Янов, Гансов, Жанов, Джонов, Марий и Мэри, Катерин, Катрин,— И в грудь мою вливается тепло, И жадно руки тянутся к работе!»

358. ОТЧИЗНЕ

Отчизна! Мы горды тобою, Трудом и подвигом твоим, Твоею чистою весною И сил источником живым. Мы и под звездами чужими, В горах, где небо голубей, Болели болями твоими И жили радостью твоей. Ты — сердце, полное любовью, Ты — праведный и грозный гнев. В стобратней речи, в каждом слове Твой молодой звучит напев. О! Тот достоин лишь презренья, Тот не имеет права жить, Кто мог предать тебя забвенью, Тебе, Отчизна, изменить! Трудом иль песней день встречаем, — Мы к трепетной груди твоей, К тебе, Отчизна, припадаем, Как припадал к земле Антей.

359. ЦВЕТИСТЫЙ ЛУГ

Давно всё это было. Кисловодск Лежал в низине. А на взгорье светлом Мы отдыхали меж высоких трав, Пестреющих узорными цветами Таких оттенков, что ни описать, Ни счесть их невозможно. А над нами Кружились и мелькали мотыльки — Большие, маленькие, голубые, И красные, и желтые — ну, словом, Для энтомолога богатый клад, А для художника и для поэта — На зрелость испытанье. Мы с тобою Беседовали просто и сердечно. Рука в руке лежала, легкий трепет Из сердца в сердце шел. Я в синеву Бездонных глаз твоих смотрел. Казалось, Что отразились в ней одновременно Тревога и покой моей души, И веял на меня с твоих ресниц Любви чудесный ветер, свежий, терпкий. Да! Смоль волос и синь прекрасных глаз — Такое редкостное сочетанье — Запечатлелись в памяти моей Навеки. Губы влажные твои Я чувствую как будто и поныне И слышу голос, теплый и глубокий, А смысл высокий самых малых слов Вливался в грудь мне, как поток нагорный, Что в озеро долинное стремится… И ночь упала. И невесть куда Во тьме над нами кроншнепы летели, И трепетали трели их, как наши Горячие и нежные сердца.

360. АФРОДИТА МИЛОССКАЯ

Родной сестрой мадонны ты была; Земною, не заоблачной красою Ты светишь нам. Падут перед тобою Века, народы. Даль, что так светла, В сердцах потомков снова ожила И расцветает новою весною. Ты сквозь века в труде и среди боя Людей к высотам творчества вела. Ты видела, как, в скорби изнывая, На миг о жгучих ранах забывая, Перед тобою Гейне был в слезах. Успенского утешить ты сумела: Он первый о «мужичьих завитках» [52] Твоих земных волос поведал смело.

361. СТАТУЯ САТУРНА В ЛЕТНЕМ САДУ

Быть может, эта статуя смешна, Уродлива в ряду подобных статуй,— Но ты подумай: видела она, Как правды народился здесь глашатай. Ее он рисовал. И подошел К нему в крылатке кто-то незнакомый. Заговорил. И мальчик поборол, Смущаясь, недоверие к чужому. Беседа дружеская потекла — И вот они в кофейне, словно дома, Как будто в хате своего села, Как будто уж давно они знакомы. Вновь развернула смятый лист рука Сошенка — на рисунок со вниманьем Он смотрит. Да, хоть доля не легка, Но истинное видно дарованье. Для крепостного жизни путь закрыт… Слезами, кровью ты, земля, умыта! Душа народа выше туч парит — Народа воля в кандалы забита! Но дружбу, и любовь, и теплый кров В тот светлый год наш юноша встречает. Уже его приветствует Брюллов, Его, как сына, Щепкин обнимает. Он пьет устами жадными, горя, Из родника, где творчество так бурно, — И поглотить вовеки Кобзаря Не сможет пасть жестокого Сатурна! [53]

362. ЛЕНИНГРАДУ

К тебе, души моей отрада, Всё вновь и вновь меня влечет. В судьбу живую Ленинграда Река истории течет. Слепорожденный только может, Тебя узнав, не полюбить Твою Неву в гранитном ложе, Огней береговую нить. Тебя всегда я помнить буду: Адмиралтейский острый шпиль, И корабли, что отовсюду К тебе плывут за сотни миль, И говор улиц многооких, Как неумолчный плеск воды, И ратных подвигов высоких Неизгладимые следы, Людей, сроднившихся с тобою В огне войны, в пылу работ, — Всё это будет жить со мною, И всё меня переживет! До боли в сердце мне запало Среди прозрачной мглы ночей В ультрамариновых каналах Мерцанье зыбких фонарей.

363. ЧЕРЕМУХА ПОСЛЕ ДОЖДЯ

То было… Было всё и откатилось, Как колесо, в глухую глубину; Хоть я того мгновенья не верну, Оно — одно — с годами не забылось. Дорога. Утро. Тишь. Меж голых круч — Сплошной овраг, черемухой залитый. Гроза минула, — белы, духовиты, Цветы все в каплях. Льются из-за туч Лучи в голубоватых теплых блестках. Здесь напоить из родника коней Мы стали. Ярче капель и влажней Блестят глаза у девочки-подростка. Невидимые в чаще соловьи Всю жажду страсти в звуках изливают, — Казалось, рощи песни все свои, Встречая солнце, сами запевают. Позванивая ведрами, прошла По кладкам статная молодка мимо. Казалось, счастье расцветает зримо В то утро на околице села. Черемуха, разросшаяся густо! Кипит безумством юности она… О, почему нам воля не дана Продлить навеки собственные чувства? Вот так бы в сердце смертном закрепить Желанья, юность, жар бессмертной силы, Чтоб в сокровенных чувствах до могилы С метелицей цветов остались жить Те соловьи, девчурка и молодка, Весна, рассвет, и ржанье, и вода, И всё, что снится лишь во сне коротком И, точно сон, уходит навсегда!

364. ТРЕТЬЕ ЦВЕТЕНИЕ

Так время осени садовник наш зовет, Когда в заморский край сбираются в отлет Ватаги ласточек и аистов ленивых, Когда копна к копне стоят на сжатых нивах И льется звон косы среди густых отав, Кузнечик на крючке, в притихший пруд упав, К себе манит плотву и резвых красноперок. Вот в эту тихую, задумчивую пору Короны роз горят на солнце нескупом, Нам сердце радуя живым своим огнем, И наш несытый взгляд в их чистых красках тонет. Мы там еще вчера лишь видели бутоны — На этой ветке семь, там девять, там лишь пять, — А нынче — посмотри! — цветы цветут опять: Там красные, а там — пунцовый, белый, алый, И аромат плывет над ними небывалый. (В Москве садовника-«розиста» я встречал, О многих чудесах я от него узнал: Он вывел новый сорт в работе кропотливой — Был запах ландыша у розы той счастливой!) Оглянешься вокруг — и сердце вдруг замрет… А так как уж оно весны своей не ждет, Изношено уже… Держи, мой друг, в секрете, За что мы так с тобой цветенье любим третье!

365. ПИСЬМО ВАСИЛЬКУ

Бедный цветок, почему среди поля, А не на клумбе в саду ты растешь? И почему ты никак не поймешь, Что хлеборобы клянут поневоле Цвет твой, которым ты ярко цветешь? Значит, дика твоя, друг мой, натура — С нею не справилась наша культура, Не покорил и садовник тебя, Что дивоцветы выводит любя И что людей удивляет повсюду Цветом гибридов, похожих на чудо! Ты для ученых людей и крестьян Только ненужный и вредный бурьян. Не потому ль на тебя с каждым годом Люди идут беспощадным походом?.. Но как хорош ты, простой василек! Ты украшаешь девичий венок, В книге, засушенный чьей-то рукою, Как ты нам сердце волнуешь порою Или, поставленный в светлый хрусталь, Будишь нам радость в душе и печаль! Так почему же ты, нежный, прекрасный, Хлеб засоряешь, цветок мой несчастный?

366. ИВАНУ ФРАНКО

Мы, родной наш поэт, увидали, В битвах, в стройке, сквозь пламя и дым, Как приблизились звездные дали, Что пророчил ты сердцем своим. Силой, мыслью с преградами споря, Чтоб сквозь горы и долы пройти, Зажигали призывные зори Наши братья и сестры в пути. Стала плотью большая идея, Стала делом большая любовь, И бессмертный творец «Моисея» Вдаль шагает с народами вновь. Не сомнения и не тревогу, А великие духом дела К негасимому солнцу в дорогу У поэта Отчизна взяла. В твое светлое слово мы верим, Повторяем вослед за тобой: «Это спор наш последний! Со зверем Человечество вышло на бой…»

367. КОГДА КОПАЮТ КАРТОШКУ…

Когда копают картошку — стелется дым над землею, Листья летят восковые роем цветных мотыльков, Пахнет грибами и медом, влажностью пахнет такою, Что, кроме слова «осень», иных не сыщете слов. Когда копают картошку — давней знакомою речью В край незнакомый и новый кличут стада журавлей; Светлой тогда печалью сердце полно человечье, Старости первым дыханьем — дыхание ветра слышней. Когда копают картошку — песню заводят дивчата, Озими яркие иглы встают в сиянье зари, Добрых гостей сзывает на взгорке белая хата, В школу ребята приносят, в платки завернув, буквари. Когда копают картошку — стынет в ручьях водица, Ровно, покойно дышит усталая за год земля, Время девчонкам и парням и ссориться и мириться, Время свадебным скрипкам запеть, сердца веселя.

368. СОНЕТ

(«Мой дорогой Андрий, как просто в нашем деле…»)

Мой дорогой Андрий, как просто в нашем деле Единым росчерком смести на свалку лет Петрарку, Пушкина, Мицкевича, — мол, свет Забыл мечту, что в ритм стальной они одели! Но, может быть, я вас не понял? Вы хотели Сказать читателям: большого смысла нет Нам возлагать свои надежды на сонет Во дни, когда мы все стремимся к высшей цели. И с тем не соглашусь! Нагая простота, Где на́ вес золота слова в их строгой силе, Гармония стиха и мысли чистота — Взаправду классика, — и ей-то не должны ли Мы благодарны быть? Бессмертна форма та, Которую века в объятья заключили!

369. БАБЬЕ ЛЕТО

Во мгле осенней догорели, Как будто свечи, дерева, И с паутинками взлетели Ткачи их, видные едва. Погибнут многие в скитанье, В дожде потонут ледяном, — Летящие живые ткани Застынут мертвым серебром. Плывут безропотно, не зная, Куда их и зачем влечет, На всем безвольно повисая, Что остановит их полет. В днепровском холодке осеннем Ни счета, ни конца нет им — И вновь сердца мы сожаленьем О всем несбывшемся томим. Прозрачность осени начальной! Напомнив о былой весне, Такой охватишь ты печалью, Что радости дороже мне. Пускай сегодня уж не чаешь Вернуть мечты минувших дней, — Ты новые мечты рождаешь Высокой горечью своей.

370. АПОЛОГЕТАМ «НОВОГО ИСКУССТВА»

Достоин ли людского слова Подонок, что с недавних пор Хулит Матейку и Серова, Готов их вымести, как сор? Достоин ли упоминанья Он, посягнувший без стыда На те холсты, что словно знамя Народной славы и труда? Достоин ли — не уваженья, Упоминания хотя б! — Кто в дни всемирного движенья Юлит пред долларом, как раб? Достойны ли любви превратной И даже места на стене Все эти гнилостные пятна На вашем мертвом полотне, Весь этот хаос диких линий, Который вы изобрели И в суетной своей гордыне «Искусством новым» нарекли? Еще голубят вас гурманы, Но вам самим — сомненья нет — Придется, поздно или рано, Суду народа дать ответ!

371. ТРИ ДЕВУШКИ

Три девушки, студентки-агрономы, Шли зимнею дорожкою лесной. Как раз утих метели голос злой, И лес внимал безветрию седому. Одна сказала: «Ох, прелестно как! Все веточки — серебряные стрелки! Вон там, на ели, притаилась белка, Вот легкий след: здесь пробежал русак!» «И правда, весело, — другая продолжала,— Хоть поздновато, а зима пришла! На лыжи бы! Да держат нас дела, А я бы класс высокий показала». А третья шла, как в сон погружена, Мечты ее куда-то уносили… «Что видится тебе?» — ее спросили. «Мороз и солнце!» — молвила она.

372. «Не забуду вечер, серп двурогий…»

Не забуду вечер, серп двурогий, Тоненький ледок и первый снег, — Шел я в этот вечер по дороге Будто в первый раз за весь мой век. О, как звезды крупные сияли, Синева хрусталилась везде! Виделись неведомые дали В каждой пролетающей звезде. Так влекло меня бродить далече, И сжималось сердце всё сильней, Чуть от дома к дому в этот вечер Брызнул свет задумчивых огней! Радовался — а чему? — не знаю, И грустил — о чем? — в тот самый час. Различал по свисту уток стаю, Ни для чьих не видимую глаз. Голоса девичьи доносились, Хрупки, как ледок тот молодой. Звезды в небе к полночи склонились, Ну и я поворотил домой. Встретила меня ты на пороге, Чтоб слегка, известно, укорить… Давнее — «Я занемог в дороге» — Мне пришлось, понятно, повторить. Весело дрова трещали в печке, Пахло житным хлебом и теплом, И свивались локоны в колечки Над твоим разгладившимся лбом.

373. СЕРСО

Немолоды, но так полны Мы были счастьем прежним, Как птицы снежной белизны При половодье вешнем, В плену родительских забот, Серсо несли мы детям, — Наш возраст был уже не тот, Чтоб забавляться этим. Мы в тишине хрустальной шли По скверу пред закатом. Каштаны белые цвели С оттенком розоватым. И потянуло нас с тобой В детей вдруг превратиться: Подброшен ловкою рукой, Взмыл обруч в синь, как птица. Ловя его, в пылу игры Забыл я всё на свете… Теперь и вовсе мы стары, А всё еще как дети.

374–386. ИЗ ЦИКЛА «КНИГА О ФРАНЦИИ»

1. ФРАНЦУЗСКОМУ НАРОДУ

Из берегов ты часто выступал, Как речка в дни весенней непогоды, И жизнь до основанья потрясал, И людям нес клокочущие воды. И к знаменосцу вольности не раз В борьбе стремилась всей душой Европа, Твой ясный ум — блистательный алмаз — Сверкал на гребне общего потопа. Мы узнавали о тебе из книг, Любой из нас себе мог выбрать брата Среди сынов прославленных твоих, Великих — от Гавроша до Марата. Былое отступило навсегда! Когда, казалось, не было спасенья, Когда Петэн предал тебя, — тогда Ты породил дитя: Сопротивленье. Оно живет, и жить ему вовек В Париже, и в Марселе, и в Лионе. Твоя же совесть ходит не в короне, И хартию ты держишь на ладони С девизом: Труд, Свобода, Человек!

2. СЕРДЦЕ ШОПЕНА

Стоит в Варшаве церковь. Там стена Скрывает человечества святыню — Шопена сердце. Тишина полна Биеньем сердца этого доныне. Навеки нам остались, не на миг, Узорные сплетенья нотных знаков… Когда касался клавиш Фредерик, То сам Мицкевич — сам Мицкевич плакал. И если долг последний воздаем Мы самым близким, милым, — неизменно Нас осеняет траурным крылом, Летя сквозь медь оркестра, марш Шопена. В Париже, на Майорке голубой Он жил одной великою мечтою, И ветер Польши — пленной, но живой — Взмывал над каждою его строкою. Мазурки, полонезы… В них звучит Народа голос, властный над творцами… И из стены церковной говорит Шопена сердце с нашими сердцами…

3. СОЛОВЬЯМ УКРАИНЫ

В разлуке с соловьями Украины Смешно, да сердце старое болит: С ним говорит, его зовет, манит, Как будто юность, край мой соловьиный. Версаль и Лувр не могут не пленять! Как хороша французская столица! Оно, конечно, гостю не годится О Лохвице в Париже вспоминать, Забудь о Миргороде и о Сквире, Лесной свой Голосеев позабудь,— В лесу Булонском сладко дышит грудь, Как рай и омут он известен в мире! Здесь множество приветливых людей, Сады здесь удивительно густые, Но вербы не могу забыть родные — Их голоса в чужой стране слышней. Мой край родимый, край мой соловьиный, Как взгляд ребенка, ты меня томишь, Как ни одно вино, меня пьянишь! По соловьям тоскую Украины!

4. СНОВА О СОЛОВЬЯХ

Лаванду возле Арля видел я, Я высохшие видел там маслины, — Мороз и эти посетил края. И вдруг раздался голос соловьиный, И сердце встрепенулось! И кругом Всё засияло — близко и знакомо! Садовника передо мною дом, И чернобривцы-бархатцы у дома. Наш Коцюбинский, как свою, на «ты» На Капри мальву звал, где тропки узки… Но понял я: французские черты Приобрели родные нам цветы, И соловьи поют здесь по-французски!

5. ФЛАМИНГО

Впервые видел их на воле я. Над садом С Камарги к берегу летела стая их, — За дальний горизонт их проводил я взглядом, Как ласковых друзей, как братьев дорогих. Глаза мои с трудом за далью различали, Что птичьих шей изгиб — немой вопроса знак… Но прозаичным был базар крикливых чаек, Всё сборище морских разбойников-гуляк. Ватаги хищных птиц анчоусов ловили, И чайки чиркали крылами по волнам… А те, как быть должно, в край сказочный спешили, Сокровище свое найти надеясь там. Летите же туда, за море голубое, Пусть к цели вас ведет воздушная стезя! Проникло что-то в грудь навеки дорогое, Когда увидел вас… Спасибо вам, друзья!

6. НОТР-ДАМ

И мастера ж писатели, ей-богу! Без них мне попотеть пришлось бы много, Чтоб Лувр найти и отыскать Нотр-Дам, Парижа чрево вновь приблизить к нам… Париж раскрыли верно, без обмана Тома Гюго, Бальзака, Мопассана, За это им смиренно бью челом,— Ведь с давних дней мне город их знаком. Да… Не в тумане мысленного взора Я видел стены древнего собора, На башни глядя, окна и портал, Средневековья ночь я наблюдал. О чем молчат в тенях иссиня-сизых Химеры эти на крутых карнизах, Зачем, потупив свой угрюмый взгляд, Они на площадь Гревскую глядят? Собор! Сквозь волны грохота и пыли Перед тобой снуют автомобили, А ты стоишь, — но революций гром Лежит, как отблеск, на челе твоем…

7. АРЛЕЗИАНКИ

Арлезианки — в фарандоле [57] За монастырскою стеной, Где саркофаги поневоле Забытой стынут стариной. Молчат под солнцем, под ветра́ми, Как не подумать тут, что им В пыли, оставленной веками, Доныне снится пышный Рим! Вдруг танца дивное плетенье Под тамбурин, в извивах лент… Девичий стан — и погребенье, Краса — и склеп, цветок — и тлен! Плывут в чудесном колыханье, Сзывают к пляске всех людей — Невинно-белые созданья С огнями черными очей. Но вот свирели, тамбурины Меняют свой глухой мотив: С серпом девчонка в пляс старинный Идет, венчая праздник нив. Забытым пусть забвенье снится, Пусть мертвецы лежат в гробах, — Победной жизни колесница Плывет, как солнце в небесах…

8. АВИНЬОНСКИЕ КОЛОКОЛА

Сплошным трезвоном богомольным Ты, Авиньон, меня встречал… Недаром градом колокольным Еще Рабле тебя назвал. Твой перезвон прославить бога Зовет обманутых людей: Колоколов старинных много В особый ты собрал музей. И живы в медном этом пенье Преданья давние земли… В былые годы в заточенье Здесь пап держали короли. Готов я слушать перезвоны, Хоть божьей веры в сердце нет; Я здесь, на побережье Роны, Как старый юноша влюбленный, Шлю Авиньону свой привет.

9. РОНЕ

Рона, зеленая Рона Под Авиньоном седым! Церковные перезвоны Над побережьем твоим. Утром, в тумане тая, Звон проплывает, как сон, Словно мечта изжитая Давно минувших времен. Рона, лазурная Рона, Я как бы вновь расту, Видя пары влюбленных Там, на твоем мосту… Что создали люди, в груду Руин обратила ты С бурной завистью к чуду Невиданной красоты [58] . Рона, сребристая Рона, Глядя на поплавки, Сидят у твоих затонов Мечтатели рыбаки. Пусть люди вернутся эти С уловом чудесным в дома, Пускай проживут на свете Счастливо, как ты сама!

10. АДРИАТИКА

Воспоминание

Давно знаком я с морем темным, Что льнет к подножью крымских скал; Хотя оно зовется Черным, Но Синим я б его назвал. Был день сырой — он будто таял На мглистом диком берегу, Утиная летела стая На грозный Каспий под Баку. И, словно в зеркале, в просторе, По глади ясно-золотой, В Азовском отражаясь море, Шли тучки легкою грядой. Я видел вал тот сивогривый, Что моет Латвии предел, Я в воду Финского залива, Как в сталь бурливую, глядел. Бродил над Средиземным морем Я в дальнем солнечном краю… Они моим владели взором И душу тешили мою. Но вечный луч воспоминанья Мне жизнь под вечер озарил: Блеск Адриатики, сверканье В лазури ласковой ветрил. Чтоб шла простором дружбы трасса, Неси сквозь голубой туман Ты к берегам Торквато Тассо Челны твоих гостей-славян! Чаруй сердца, в глаза свети нам! Когда мы их раскроем вновь, Пускай горят соцветьем дивным Народов дружба и любовь!

11. ГОРОД РЕВОЛЮЦИЙ

И подвиг, и грусть, и утрата, И Сена, как вечность, нова. Здесь будто поныне Марата Звучат громовые слова. И толпы свой шум раскатили, Как шум Средиземной воды, Чтоб не было в мире Бастилий, Чтоб сгинули рабства следы. Колышутся синие блузы, И пуль учащается град, Бессмертная жизнь к Делеклюзу Приходит в огне баррикад. Парижские дни огневые Сверкают, как в горне металл: Здесь Энгельса руку впервые Карл Маркс гениальный пожал. Париж! Ты вдохнул в поколенья Огонь титанических сил, Знаменами Сопротивленья Кварталы свои осенил!

12. МОНМАРТР

В харчевне, нарочито старомодной, Где ветхое оружье и рисунки На темных стенах нас перенести В прошедшее стараются упорно, Где в желтых кружках подают вино И на тарелках — рыбу и креветок, Сидели мы в компании французов, Что после первой чарки стали петь, Ну точно так, как наши украинцы [59] . На край стола мне кто-то показал И произнес значительно и важно: «На этом самом месте в дни Коммуны Речь произнес известный Клемансо». «Тигр Клемансо!» Тогда он был не тигром, Лисицей хитрой: примирить хотел Монмартр с Версалем — жар огня и льдину, Честь и бесчестье, жертв и палачей… Но бог с ним, с этим тигром Клемансо! Ведь это здесь, на взгорье невысоком, Поставили орудья коммунары, Которые за правду трудовую И за отчизну вышли в смертный бой… Да, в самом деле стерегла их смерть! Сквозь горький дым и ресторанный шум Я вижу их — и ни козел над входом [60] , Ни выставка рисунков, где пред нами В причудливом соседстве балерина С мадонною, — ничто не затемнит Их о́бразов в сиянии терновом.

13. ПАРИЖУ ИЗ КИЕВА

Снова Киев за туманом Синим — будто отчий дым… Я прошу Париж: платанам Передай поклон своим. Санкюлоты их сажали В год неповторимый тот, Что записан на скрижали: Девяносто третий год. Головы́ король лишился [61] , А платан живет в веках, И садовник утвердился В человеческих сердцах. Всё прекрасное не тлеет, Та великая пора Нашей памятью владеет, Как электроток с Днепра. Те старинные платаны Навсегда в душе у нас, Как березы Левитана, Как твои дубы, Тарас.

387. САДЫ БОЛГАРИИ

Сады Болгарии — не только цвет, Не только плод, а след бессмертных лет, След, тяжкою проложенный борьбою, В какой растут отважные герои. Сады Болгарии — не только труд, А вольный люд, что вырвался из пут, То славный Плевен, Шипки высь святая, Славянской дружбы память золотая. Сады Болгарии — то гневный зов Болгарских и советских удальцов, То светлый день расплаты и отмщенья, Сентябрьский светлый День Освобожденья. Так пусть цветут Болгарии сады, И пусть волнами солнечной воды Жизнь наших братьев катится отныне В горах Родопов, в Розовой Долине!

388. ГРУЗИЯ

О долах голубо-тенистых, О горных ледниках вдали, О косах девичьих смолистых, О винах — радости земли, О храмах, что под облаками Несут из древности привет, Где камень, дышащий веками, Глядит на юность наших лет, О Руставели, о тягучем Зазывном отзвуке зурны, О винограднике на круче, Как роспись замковой стены, Товарищи мои писали — Товарищ Лермонтов средь них — И путь-дорогу протоптали Для всех наследников своих. Затем и не спешу заране Сказать о чем-то новом я, Но сердцем рад, что Чиковани И Леонидзе мне друзья, Что не в потемках тесной сакли — В Крыму, немало лет назад, В ту пору молодой Ираклий [62] Стихи читал мне наугад, Что в дни, когда траву косили В родной днепровской стороне, Мой друг Сандро Шаншиашвили Пожал по-братски руку мне, Что, не пугаясь разворота И трепета орлиных крыл, Грузинской старины красоты Мне Гамсахурдия открыл, Что поздней ночью в ресторане, Где о любви смычок мечтал, Я с патриархом Дадиани О Заньковецкой вспоминал.

389. ПАРТИИ

Родная Партия великого народа, Ты — знамя всех свобод в его стальных руках! Ты — яркая звезда в боях его, в трудах, Ты — солнце, что несет нам ясную погоду. Тот светоч, что зажжен нам ленинской рукой В глухой, недвижной тьме империи Российской, Нам освещает путь в походе к цели близкой, Трудящихся людей сплотил в единый строй. Когда захватчики грозою налетали, Огонь и смерть неся, и гибель для страны, — Твои лишь, Партия, бесстрашные сыны Одушевляли нас, на подвиг подымали. В дни мира строим мы каналы и мосты, Растим хлеба в полях и создаем заводы, И планы и размах твой шире год от года, На новые дела нас вдохновляешь ты. Ты — в каждом колосе на общих наших нивах, Ты — в шахтах, что несут нам солнце на-гора, Ты — в шелесте садов и в гомоне Днепра, Ты — нежность радуги в глазах детей счастливых. Ты — верный наш маяк! С пути нас не свернуть! Ты — наш великий вождь на суше и на море, Ты — вдохновенье книг, полей, лабораторий… Веди нас, Партия! Твой путь — победный путь!

390–391. НА БРАТСКОЙ ЗЕМЛЕ

1. БЕЛОРУССКИМ ДРУЗЬЯМ

Для вас — над плёсом, на откосе, Любуясь блесками струи И в воду удочки забросив, Задумал я стихи свои. Как хорошо, что плещет Нарочь, Что Днепр звенит среди полей, Что слово милое «товарищ» Нам с каждым разом всё милей! И солнца свет, и дождь, и грозы, Народ приветливый вокруг, И над ручьем густые лозы, И в синей дымке дальний луг, И перезвон высоких сосен, И радость голубого дня, И небо — словно сняли с кросен Шелка тончайшего тканья, Рыбачья снасть на побережье, И стаи звонкие скворцов, И в сердце память Беловежи, Как вековой напев лесов… Так славься ж в слове украинском, Край гнездованья журавлей, Краса его столицы — Минска — И дружба честная людей!

2. ЯКУБ КОЛАС

С ним мало встреч могу я привести, Но отношу их к памятнейшим датам. Он другом был и верным и завзятым Тычины, Чиковани, Лахути. И добродушен, и суров почти Скупым в словах, а в помыслах богатым Он был. Меня назвал он как-то братом, И это слово — как звезда в пути. В последний раз к нему пришел я на́ дом, Чтоб старика обнять. «В село, что рядом, Он выбрался сегодня по грибы»,— Его невестка весело сказала… А дома злая весть меня догнала: Почил поэт народа и борьбы [63] .

392–402. РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО

В конце июля — начале августа 1958 года автору довелось принять участие в 47-й сессии Межпарламентского союза в Рио-де-Жанейро. Как итог пребывания в столице Бразилии и появился этот цикл стихов.

1. «Крик незнакомых желтых птиц…»

Крик незнакомых желтых птиц, Дыханье океана,— Далёко от родных границ Всё призрачно и странно: Немыслимые краски дня, В извивах тротуары, И грифы [64] вместо воронья — На свалках санитары, Ночные молнии реклам, Скольженье лимузинов, Улыбки темнокожих дам, И дым, и дух бензина, Зимы тропической тепло, И пальмы, и лианы, Гранит, песок, бетон, стекло, Христос [65] и тень сутаны, Лохмотья страшной нищеты, Пропахшей терпким потом, И красноречье немоты В кафе за табльдотом… Но молодежь везде одна, Я это знаю твердо: Значки «За мир» на грудь она Прикалывает гордо!

2. «Землисто-темный, одинокий…»

Землисто-темный, одинокий, В лохмотьях, в пестроте заплат, Нам, прилетевшим издалека, Ты улыбаешься, мулат. Приплелся в Рио-де-Жанейро Изголодавшийся батрак, Чтоб выстрадать свое крузейро [66] И подкрепиться кое-как. Усталый человек с лопатой, О чем ты думаешь, мулат? …Я знаю, из-под шляпы мятой Здесь на меня глядит мой брат.

3. «Я сам себе приснился в чаще…»

Я сам себе приснился в чаще, Где звук безмолвия немей, В глуши, таинственно звучащей, Я шел под лязг гремучих змей. Как ни теснила сердце мука, Я шел, не отступая вспять, Чтоб сок молочный каучука У дерева немого взять. Кофейные сбирал я зерна, Леса сжигал, губил людей, Перехитрить судьбу упорно Хотел я твердостью своей, Изнемогал от ран в кочевьях, Глотал воды болотной муть, Зарубки делал на деревьях, Бесстрашный отмечая путь, Спал в шалашах и спозаранок Меж буйных трав я там вставал, Где острогрудых негритянок Плантатор белый растлевал.

4. «В густой и ровной темноте чужбинной…»

В густой и ровной темноте чужбинной Проснулся я — что это? Вот опять… Мой край? Мое село? Крик петушиный! Нет, жизнь еще умеет удивлять! Я вспомнил юность: в полумраке сонном На огородах по́ пояс роса, Я на охоту вместе с Родионом Иду и слышу те же голоса… Здесь всё иное: город, рынок, дети И птицы «не из нашего села» [68] , А петуха — часы живые эти — Какая сила в Рио занесла? Про то ученым думалось немало: Откуда куры здесь и сколько их… Но так тепло-тепло на сердце стало От этих звуков здесь, в краях чужих!

5. «У нас на огородах всё укропом…»

У нас на огородах всё укропом Сейчас пропахло; конопляный дух Туманит даже голову. Вокруг Сады зеленым разлились потопом. Лимонка вызревает и налив, И радугой роса горит в отаве, И голоса девичьи, землю славя, Летят, как чайки, над волна́ми нив. Там неумолчно тракторы стрекочут, Как мощные кузнечики; на ток Течет пшеницы праздничный поток; Закат алеет, ясный день пророча. А в Рио всё — экзотика для нас. Мы в Ботаническом саду, где пальмы Стоят, качаясь в ритме музыкальном, В извечных чащах [69] , радующих глаз. Гнездятся сапрофиты, эпифиты [70] , Как некие химеры, средь ветвей; Здесь пиршество хмельное орхидей, Азалии пышны и глянцевиты. В саду полно тропических чудес, А ге́вея [71] не блещет красотою, Но струйкой брызнет молоко густое, Лишь стоит сделать на коре надрез. Потоки каучукового сока Влекли людей. Веками шла война. Ее вели народы, племена, Сжигаемые жаждою жестокой. Тут гевея была в большой цене, Добыча золотым считалась кладом,— И, топоры свои роняя рядом. Легло людей немало в той войне. Сок дерева… Людская кровь… Пути Голодных, что искали Эльдорадо… Понятно всё. Но для меня отрада — К родным березам поскорей уйти!

6. «О демократии своей немало…»

О демократии своей немало Болтают на трибуне мировой: Мол, если человечество отстало, Прийти к нему на помощь — долг святой, Вложив умно частицу капитала, — Есть риск и выгода в заботе той. В речах и бог, и «призрак коммунизма»,— Во всем тончайший аромат цинизма. По виду люди, в черных пиджаках Иль смокингах — сошли с полос газеты, Обыкновенные у них в зубах Дымят вовсю сигары, сигареты… Но что война! Страшнее кризис, крах, Кошмар — паденье ценности монеты! А впрочем, тут сомненья не нужны — Все, все они за мир, против войны. Все жаждут миру послужить, Все так добры, гуманны — Ну впору к ране приложить (Будь панцирь сверху раны!). Свобода слова здесь кругом, Как розы вкруг веранды! (Коммунистической притом Боятся пропаганды.) И малой нации любой Пускай цветут соцветья! (Но как без нефти даровой «Великим» жить на свете?!) Всех прав, статутов знатоки, Эстеты этикета… Ах, смокинги и пиджаки, Темна от вас планета!

7. «Кому повем печаль мою…»

Кому повем печаль мою В чужом, неведомом краю, В чужом аду, в чужом раю, В шальной и жаркой суете, В заокеанской тесноте, На незнакомой широте? Кому повем мою печаль Средь небоскребов, хижин, пальм, Где, Как ирония сама, Речей напыщенных тома, Слова бесстыжие газет: «Дискриминации здесь нет!» [72] Печаль мою повем кому? Кому? Прикованным к ярму, Кого и в полдень и в ночи́ Терзают голода бичи, Кто через топи стелет гать, Чтоб там от оспы помирать, Чтоб в малярийном том чаду Увидеть счастье лишь в бреду, Кому кофейный аромат Напоминает знойный ад, Кто тянет невод, месит ил — И наземь падает без сил… Лишь им повем в чужом краю Мой жгучий гнев, печаль мою!

8. «Как груша дикая средь жита…»

Как груша дикая средь жита Близ украинского села, Тут пальма — от лучей защита — Над полем крону подняла. Шумят деревья вдоль канала, Как наши вербы над прудом. Рука иная их сажала В иной земле, в краю ином! Вот рыболовы над рекою — Затеешь с ними разговор, И щукой удивят такою, Какой не знал до этих пор! Но речь не та, не те пейзажи, Не та вода и рыба в ней… Но к рыбной ловле страсть всё та же, Улыбка та же у людей!

9. «Смуглянка мать с детишками двумя…»

Смуглянка мать с детишками двумя: Младенец черный и младенец белый. Живет, за жизнь цепляется семья. Существованье — хитрое ли дело? У женщины в глазах ночная мгла — Печальны очи бархатные эти!.. Мария одного лишь родила, И то как тяжко ей жилось на свете! [73]

10. «Вчера я видел в небе Южный Крест…»

Вчера я видел в небе Южный Крест — У нас не видно этого созвездья — И, странно, ничего не ощутил. Пошли астрономические споры С участием моим весьма пассивным (Хоть про Галактику пробормотал Я что-то глухо) — только сердце сжалось При мысли об огромном расстоянье, Что мы так запросто перемахнули… Припомнилось, что мой отец, когда К Юркевичу в Кривое в гости ездил Всего-то лишь за двадцать километров, Иль верст, — обычно делал передышку В деревне Белки, в хате корчмаря. Передохнуть ведь надобно коням, А путникам по доброй чарке выпить И щукой закусить. Как мастерски Готовила хозяюшка там щуку! А вдруг молоденькая стюардесса, Что в самолете угощала нас Любезно сандвичами и портвейном (Входило это в плату за билет, Как всякое обслуживанье в целом, Как даже и улыбка стюардессы), А вдруг девчурка — правнучка, ну, скажем, Того седого Юдки-корчмаря? Не так оно, ей-богу, невозможно! [74] Над океаном передышки нет, И океана самого не видно С огромной высоты, лишь горы туч, То снеговых, то голубых, то серых, И вообще — лети себе, лети, Пока не вспыхнут огненные буквы: «Курить запрещено» и «Привяжись», — Предупреждая нас о приземленье. Отец мой даже слов таких не знал, Как «стюардесса», а дорога наша Ему вовек во сне бы не приснилась, Хоть Жюля Верна, знаю, он читал. Но не об этом речь моя идет. На тот далекий Южный Крест смотрел я, На воду, на поток ночных авто, Летящий бурею вдоль побережья, И думал я: хотя далёко, правда, Мой край родной, родные сердцу люди, И дети, и привычная работа, И сад, который я с женой сажал, А всё же это на одной планете! Иметь бы только голос — долетел бы Он до Романовки, Кривого, Белок… Да! Все живем мы на одной земле!

11. «Благословен придумавший маяк…»

Благословен придумавший маяк — Луч, вспыхивающий для тех, кто в море, Мерцание надежды, веры знак, Бессмертный вызов бурям на просторе! От ласкового света маяка В час шторма, в угрожающем тумане, Упрямо крепнет кормчего рука, Становится короче расстоянье. Огонь пророчит, что невдалеке Единство всех людей, хоть ночью скрыто, И подвиг сторожа на маяке Достоин песни, кисти и гранита. Герои не смогли бы никогда Даль сократить, моря смирить сурово, Когда б не эта светлая звезда — Подобие рассвета мирового!

403. РОДНАЯ РЕЧЬ

Как отзвук прожитых веков, Как бурь дыханье — речь родная, Вишневых нежность лепестков, Труба походов заревая, Песнь воли, стон в тисках оков, Основа мышленья живая. Орава царских палачей, Холопов, ищущих удачи, Пыталась с помощью бичей Надеть ярмо на дух горячий И ослепить ее, чтоб ей Стоять на торжище незрячей. Хотели вырвать твой язык! Тебя калеча и пытая, Топтали под злорадный крик И, в тюрьмы, точно хлам, кидая, Твой изувечить светлый лик Враги пытались, мать родная. Ты вся изрублена была, Как Федор, тот казак безродный [75] , И еле крылья волокла Под грохот маршей, но народный Свой дух — и гордый и свободный,— Как семя правды, берегла. И злак — ценнее всех сокровищ На ниве жизни созревал, И Пушкина наш Максимович Родными песнями ссужал, И где шутил Иван Петрович — Тарас Григорьич обличал. И рядом с барской жизнью вздорной Мужицкий гнев волна несла, И Добролюбов непокорный Боролся словом против зла. Не в зале сумрачной игорной Душа крылатая жила, А там, где людям пот священный В работе орошал чело, Где ветви мысли дерзновенной Цвели шальным ветрам назло, — Язык огня рвался из плена, И песен пламя там росло. И вот, в том месяце великом, Который землю обновил И, мир потрясши львиным рыком, Путь к счастью людям осветил, — Свободу всем земным язы́кам Бессмертный Ленин возвестил. И мы живем не по старинке, Теперь мы все — одна река, И слово Леси Украинки, И слово вещего Франка Нам предрекли не поединки, А дружбу наций на века. Мужай и ширься, речь родная, В семье всех братских языков, Звучи, свободная, живая, Народной музыкою слов, Как мир, как счастье, расцветая Над прахом сброшенных оков!

404. ПОЛЬШЕ

Песнь живет, забвенье поборовши. Вспоминаю пение «Мазовше» — Чистый голос польского села, Где заря в полнеба свет зажгла, Где весной сияют, как на плёсе, Образы Тадеуша и Зоси, Где мазурки страстной гордый звук Сердце напрягает, точно лук. Тучки плыли медленно, как павы, Над камнями древними Варшавы, Что, преодолев и прах и тлен, Славится величьем новых стен, Где высокой чести удостоен С польским воином советский воин, Где уверенно на новый труд Новые строители идут. Там, всегда горящего как рана, Тувима узнал я Юлиана, Там стихи, в волнении привстав, Мне читал Броневский Владислав, Там бродил я, погруженный в думы, Вслушиваясь в уличные шумы, Там, как гимн старинный, полный сил, Я «Kochajmy się» провозгласил [76] . В Кракове, властительном доселе, Я смотрел Выспянского «Wesele», И Вернигоры [77] певучий рог Я навеки в памяти сберег, А при входе в копи соляные Слышал я любви слова родные, Здесь портретом Ленина всех нас Взволновал рабочий и потряс. Светел день. У нас пути едины. Слушай этот голос с Украины, Друг наш Польша! Будешь в счастье жить: Строить, сеять, новое творить, Будет дом твой, чистый и богатый, В изобилье песен, книг и статуй… Пусть твой новый день тебе несет Радость бытия, любовь, почет!

405. ОГНИ

Как хорошо, когда горит огонь, Маня теплом и ласкою привета,— Там друга ждет горячая ладонь, Там потечет спокойная беседа! Он греет сердце радостным теплом И мысли будит красотой извечной. За стих, за огонек в окне моем Я Вас, Андрий, благодарю сердечно. Вы вспомнили о тех, кого уж нет, Кто, к горести большой, давно не с нами, И песня Ваша, словно маков цвет, Их увенчала добрыми словами. Пускай живет всегда в сердцах людских Амвросий Бучма, наш орел в полете, Что был живее всех среди живых — На сцене, в дружбе, в поле на охоте! Пусть в памяти останутся людской Певучий Шпорта с добрыми глазами, Яновский — будто буря молодой И Копыленко, чья душа — как пламя. Не избежать тяжелых нам утрат, Порою сердце горестно стеснится, — Но мы живем семьей, как с братом брат, Водой нас не разлить, как говорится! Когда вечерний наплывет туман, Как хорошо у берега речного С Нагнибедой налаживать таган Для юшки жирной, своего улова; Когда костер уже начнет пылать И звезды засияют с небосклона, Платона Майбороду вдруг обнять, Обнять сердечно Воронька Платона! Как молодо шумит, вовсю искрясь, Под берестом иль дубом вековечным, Сияньем ярким озаряя нас, Огонь рыбачий и огонь сердечный! И не одно нам светится окно! И в этом радость и моя и Ваша… Вот, скажем, свет, что засветил давно Нам в Ленинграде друг — Прокофьев Саша! Не раз мы слушали при свете том Те ладожские песни-переборы, Что серебристым чистым говорком Плясать заставили б леса и горы. Нас голос дружбы звал издалека К родному Бровке с песней соколиной, И огонек в окошке Маршака, И Тихонова свет гостеприимный. Зовут огни нас сквозь дороги пыль, О, сколько их в чудесном нашем мире — И там, где наш спокойный Янка Брыль, И там, где пылкий наш Зарьян Наири. В простые голубые вечера, Когда сады в торжественном тумане, Сияет нам мингрельская заря, Воспетая стихами Чиковани. Но всё ж не только света, что в окне У этого или того поэта! Огни сияют в каждой стороне, Такая нам досталася планета! Близ Винницы бродили как-то мы — Вы помните? — далекими путями. С какими там встречались мы людьми, Со свекловодами и лесниками! Вы помните глухое озерцо В Сосёнках, где чудесная долина? Там ко́ропа при нас поймал хлопчина,— Его навек запомнил я лицо! Шагал он, улыбаясь всю дорогу, А мать его встречала у окна. От гордости вся вспыхнула она: «Яке мале́! Погляньте лиш на нього!» [78] Ему, я помню, подарили Вы «Сатурн» [79] зеленый с «верными» крючками. А коропа поймал он рядом с нами При помощи такой, как он, «братвы»… Он в памяти сберег, должно быть, свято Тот чудный день, хотя прошли года! Пусть счастлив будет он везде, всегда (Простите мне, что рифма небогата!). Меня рассказ Ваш часто волновал И согревал теплом сердечным душу, — Как вы запели с неграми «Катюшу», Что друг наш Исаковский написал. Я Вам вот эти строки посвящаю, В честь славной дружбы вылились они! Жму руку Вам, сердечно обнимаю… Как славно, что на свете есть огни!

406. ЖУРАВЛИНАЯ СТАЯ

(Из дневника рыболова)

Мы у воды поставили шатер Округлый, островерхий, желтобокий, — Такие половецкая орда В степи бескрайной ставила когда-то И наши предки — с чубами, с усами Лихие запорожцы-молодцы, Воспетые Шевченком (он писал, Что море синее славян любило, Вершить походы помогало им На Крым и на Царьград — таких походов Не много сможешь в прошлом отыскать…), Раскинули бивак мы у Днепра Не по-казацки ежели, то всё же Хоть по-рыбачьи. Правда, беззаконно Расположились рядом таганец И примус. И корабль у нас — не чайка И не байдак, а нечто поновее — Моторка… в архаическом, однако, Расстройстве, до какого довели Ее парняги наши, мотористы, Философы, почти что Куприяны. Ведь не уступит русскому «авось» Присловье «над соломою цехмистра», Внушительное: «Якось то буде́!» «Авось» был Пушкиным еще осмеян [80] , И Куприяны тоже с давних пор Живут лишь в песне (положил ее На ноты Лысенко). А в песне той Поется, как однажды собрались Компанией веселой мастера — Давно то было! Мастера тогда В цеха объединялись — мы теперь Назвали б их, пожалуй, профсоюзом. (Сравнение условное, конечно, Прошу историков меня простить!) Там были — песня молвит — кузнецы, Сапожники, портные, музыканты И виновары, да и пивовары. Компания (так песня говорит) Была хоть небольшая, да честна́я. Командовал пирушкой мастеров Премудрый Куприян — его прозвали «Цехмистер над соломой». Пировали, Хмельное попивали, веселились, И вдруг кричат: «Беда! Жена идет!» — Тут драматизм событий нарастает: Один зовет спасаться, тот — признаться, Тот шепчет: «Братцы, тихо, не шумите!», А тот: «Ой, братцы, худо будет, худо!» И лишь философ Куприян изрек Спокойное, торжественное слово, Всех успокоив: «Якось то буде́!» Сей афоризм цехмистра Куприяна Казалось бы, давно пора в архив Отправить нам и на́ тебе! Порою Он снова вдруг прорежется у нас Во вред хорошему, бесспорно, делу. Ну, словом, нечего греха таить: Вот эти наши хлопцы-молодцы, На каравелле нашей капитаны, И лоцманы, и боцманы, и прочий В двух лицах воплощенный экипаж — Шоферы, что вдруг стали речниками, Частицу Куприяна сохрани, Всё ж на «авось» привыкли полагаться… Но помолчим! Пусть «винт» у них «летел», И рвался трос, и прочее такое Досадное случалось по дороге, Но мы доехали, — и у воды Стоит шатер, каким рассказ я начал. Мы окуней ловили на живца В Протоке Волчьей — так рукав зовется, Где щука хищная и шереспёры Вдоль отмели мальков искристых гонят, Могучими ударами своими Сердца рыбачьи теша и страша. Проворные стрижи вились над нами, Из норок вылетая земляных, Обильно испещривших надбережье — Крутой, высокий глинистый обрыв. Крикливые шарахались «мартыны», И кулики посвистывали звонко, Гуляя по прибрежному песку. А по Днепру скользили пароходы — И пассажирские, с веселой песней, С чужими, но родными нам людьми, И грузовые — право, работяги: Они нередко поражали нас Упрямой, крепкой силою своею, — То уголь и дрова они несли По желтой, взбаламученной воде, То длинное пере́весло плотов Тащили, будто исполинский хвост, Как очередь тащили за собою. Моторки рыскали неутомимо — То с нашим братом, до лещей охочим И уточек, то с молодежью шумной, Что подставляла бронзу крепких тел Под солнце, и под ветер, и под дождь. А рядом Пятницы и Робинзоны Хозяйничали у своих палаток, Как чибисы волнуясь и крича… Вся эта грохотня, свистки и крики, Движенья все — казались нам покоем И тишиной безмерною, как небо, Как даль Днепра, и поймы, и леса, Сплывавшие волнами к горизонту. Мы удочки закинули, рядком С Андрием сели тут же, закурили, Задумались… И — еле слышный звук… Ага! То — журавли. «Так рано нынче?» — «Да где ж они?» Мы всматривались долго, И вдруг взглянув назад, оборотясь, Кричу через плечо: «Андрий! Смотрите!..» Мы оба разом на ноги вскочили Пред несказанной этой красотой: Большая стая журавлей кружила Невысоко и плавно над землей, Как бы над самой нашею палаткой Ведя воздушный, легкий хоровод… И не был то хрестоматийный клин, Привычный нам по всяческим картинкам, Стихам и прозе разного калибра, По песням, по забавам детских лет… Нет! Там велась веселая игра! И вспомнил я, что иногда в народе «Весе́лыками» кличут журавлей, Чтобы веселье, не печаль несли нам (Смотри словарь Гринче́нка, первый том). Всё выше, выше стая поднималась В чудесной и таинственной игре, Той, что была, возможно, подготовкой К отлету в теплые края, — и сразу Растаяла — счастливое виденье! В моей душе та стая разбудила Воспоминаний горечь и усладу — Об отошедших навсегда друзьях, О задушевных и простых беседах, О веснах, что навеки отзвенели, О днях осенних — безвозвратных днях. Припомнилось, как некогда с женой, Подругой верной в разную погоду, Я жил на Черноморском побережье. И вот однажды — как из рукава Какого-то волшебного, над морем Вдруг чередой помчались журавли На юг, одной привычною дорогой, Жемчужно-серебристым светлым клином Сверкая в воздухе и погасая… Их пенье, их курлыканье звучало Так несказанно-радостно и грустно… Как эти звуки в сердце отражались!.. И показалось нам — мы ощутили Безмерность мира и любви величье, И жили мы тогда одним желаньем: Заслышать вновь под синим небосводом Блистательные трубы журавлей, Вещающие радость без предела… И знали мы, и верили мы твердо, И твердо сохранил я эту веру: Пусть осень мертвой шелестит листвой, Седи́ны старость чешет пусть лукаво, Но человеку, если только он, Как человек, живет с открытым сердцем, — Страданье даже вырастает в радость, И над землей, подернутой туманом, Кружат веселой стаей журавли…

407–420. ГОЛОСЕЕВСКАЯ ОСЕНЬ

1. «Можете не верить — как угодно…»

Можете не верить — как угодно, — Я пример вам всё же приведу: Вальдшнепы бывают ежегодно В нашем Ботаническом саду. Вдумайтесь: шумит, гремит столица (Помнится, сказал и Гоголь так), А под осень прилетает птица, Кинув хмурый северный дубняк, Темный, грустный взгляд, скользящий мимо, Длинный клюв, как будто про запас, — Сердцу равнодушному незрима, Непостижна, как закатный час. Так сидит, что наступить нетрудно, А взовьется — и душа замрет… О, какая радость, мир мой чудный, Этот шумный, быстрый птичий взлет!

2. «Ночь, и ветер вербы нагибает…»

Ночь, и ветер вербы нагибает, Мечется земля в тревожных снах… Ой, тому не сладко, кто блуждает В эту ночь один в глухих полях! Знаю я: ему блеснет из мрака Огонек приветливый в окне… Но не собираюсь я, однако, Лгать, что весело сегодня мне! Я друзей утрату вспоминаю, Луч зари, что навсегда погас… Потому и дверь я открываю Для печали в этот поздний час. Что ж, подруга робкая, давайте Мы закурим с вами, посидим… Но наутро я скажу: прощайте — И надолго!.. Сядьте, помолчим.

3. «Полстолетья — как мгновенье, скоро…»

Полстолетья — как мгновенье, скоро — С той поры успело пролететь! Раскаленный слепок метеора Не успел еще в пути сгореть. Ну, хотя б об этом всём поэты Спели современникам своим, Чтоб полет космической ракеты Предварить эпиграфом таким, Чтобы вспомнить, как крутые дуги Устремленных в звездный мир путей На песке вычерчивал в Калуге Циолковский в вещей глухоте!.. Бэ-эС-Э моей смиренной музе Версии иной соткала нить: Блерио, там сказано, в Союзе Дней своих закат хотел прожить [81] .

4. «Сердце верит иногда приметам…»

Сердце верит иногда приметам Вопреки рассудку и теперь, И не надо, может быть, запрета… Если веришь, на здоровье — верь! Впереди дорога расстелилась. Сколько пробежало здесь машин! Сколько в них сердец горячих билось Из-за тех или иных причин! Кто бы ни был — со своей судьбою, Цветом глаз и голосом своим, Словом, интонацией любою Здесь потоком двигались живым. Велика людей семья большая, Хорошо у них идут дела: Им с ведром, наполненным до края, Девушка дорогу перешла [82] .

5. «Почернели заводи в озерах…»

Почернели заводи в озерах, И покой их сразу стал глубок. Падающих листьев нежный шорох В утренний вплетается дымок. В окна вставлены вторые рамы, Вата и калина между рам, Дети снова стали школярами, И звонит синица школярам. Словно на гравюре Хокусаи, Каждый граб в одежде золотой, Синевою небо нависает Щеголевской — «синей, да не той». Мы цветы в букет последний свяжем, «Снежниками» их мы назовем… То, что можно рассказать пейзажем, Слов тому порою не найдем.

6. «Есть такие строки у Верлена…»

Есть такие строки у Верлена, Где поэт, беседуя с собой, С горечью клянет себя: «Презренный! Что ты сделал со своей судьбой?» Только бы не с горьким тем вопросом Сумерки вечерние пришли В час, когда светлеет тучка косо Островком у берега земли, В час, когда вода холодновата, Стекла в окнах синевой сквозят, В час, когда потемки возле хаты Что-то тихо шепчут с грустью в лад! Городская жизнь шумит бессменно, Полыхает клен над головой… Нет! Строкою горькою Верлена Не хочу я встретить вечер свой!

7. КАК ЗАБЫТЬ…

Как забыть мне снег пахучий, талый, Годы молодые, дни утех, Городские светлые кварталы, Воркованье, щебетанье, смех! И какой-то щепочки круженье, Брошенной ребенком в ручеек, Сердца замиранье и томленье, И любимой легкий каблучок! Неужель с недоброю душою Я теперь былое вспомяну? С завистью взгляну на молодое, Что несет нам юность и весну? Нам всегда бывает жаль былого, Но и настоящее пройдет… Пусть же совесть упрекнет любого, Кто весну зимою проклянет!

8. «Осенью мы с Вишнею бродили…»

Осенью мы с Вишнею бродили По полям, искали зайцев с ним, Утренники травы серебрили, Был бурьян от инея седым. Друг дарил людей сердечным взглядом — Сколько мудрости в глазах цвело! Чистый сердцем, жил он с нами рядом, Милый наш Михайлович Павло́! Но бывал суровым и упорным, И порой безжалостным бывал, И навстречу пересудам черным Праведный свой бич он поднимал. Прожил он без декламаций пышных — А в душе поэзия цвела! Друг людей, труда, природы, Вишня — Враг жестокий нечисти и зла.

9. «Комната во мраке утопает…»

Комната во мраке утопает, Спать пора уже давно ребенку… Но отца лукаво окликает Он, смеясь заливисто и звонко. «Разгулялся! Что ж это такое!» — Мать ворчит и сердится немного. А отец, заботясь о покое, Им заснуть приказывает строго. Но малыш проказы продолжает, Не дает покоя и сестрице, И она смеяться начинает, Хоть пора уже угомониться! Перевитый тенью, месяц светит, Тучи за окном по небу вьются… Я люблю, когда есть в доме дети И когда в ночи́ они смеются.

10. В РЕСТОРАНЕ В ГДАНЬСКЕ…

В ресторане в Гданьске мы сидели У широкого, как мир, окна, Мы сердца беседой жаркой грели Об искусстве — и глотком вина. А окно на море выходило, А над морем — слышите, над ним! — Стадо уток в синеве кружило, Пролетало колесом живым. Я хотел сказать соседу слово, Взял за локоть — не взглянул сосед!.. …На концерт не надо звать глухого, До картин слепому дела нет. Может, это вздор, как говорится, Атавизм, дикарство, примитив, Но сегодня голосок синицы Прозвучал мне, душу обновив!

11. ДИАЛОГ, ПОСВЯЩЕННЫЙ ДИСКУССИИ ОБ ИСКУССТВЕ В «КОМСОМОЛЬСКОЙ ПРАВДЕ»

Первый голос

В эти дни космической ракеты И автоматических станков Позабудьте, выбросьте, поэты, Допотопных ваших соловьев! Всё искусство, вместе с жалким сором, Вынесите, выкиньте за тын: Тот, кто разбирается в моторах, Выше толкователей картин.

Второй голос

Этот спор, что не затих поныне, Начат был еще в далекий век… Быть лишь добавлением к машине — Для тебя не много, человек! Как же ты живешь, — ответь на это, — С беспокойством спрашиваю я. — Если в дни космической ракеты Ты не слышишь пенья соловья?

12. ДЕНЬ ОКОНЧИЛСЯ…

День окончился, не начинаясь, Он угас, как тихий огонек. Просто, на календаре меняясь, Место уступил листку листок. За окном машины снова, снова, И любая путь проходит свой, Как волна пространства мирового От одной звезды к звезде другой. А душа могла б угомониться, Успокоиться могла б она… Сразу не поймешь, что с ней творится, — Весела душа или грустна? Лишь себе скажу я откровенно: Мне волненьем всколыхнуло грудь От улыбки в лифте, несомненно Предназначенной кому-нибудь.

13. ЛЕС, ПОВИТЫЙ СЕРЕБРИСТОЙ ДЫМКОЙ…

Лес, повитый серебристой дымкой, В сини, в золоте и пятнах ржи — Словно осень кистью-невидимкой Расписала в небе витражи. Как обнова, что пришла позднее В сад, где стынь пороши хороша, Уксусное дерево [84] краснеет, Как смешной рисунок малыша. Я жене привез его когда-то, Посадил, росточком, за крыльцом, — И любуюсь, грустью дум объятый, Той листвы наивным багрецом. Не услышу в тишине глубокой Голос твой из дали прошлых дней… Память сердца болью жжет жестокой, Только без нее — еще больней!

14. ЕСЛИ ТЫ…

Если ты, идя лесной тропою, Встретишь солнце зимнею порой, И над яркой ширью снеговою Заблестят алмазы пред тобой, Если ненароком в разговоре Затрепещет сердце, как в огне, Если вдруг в твоем возникнет взоре Юный образ, — вспомни обо мне! Вспомни, друг мой. Время учит строго Видеть жизни светлые черты. Думаешь: еще их будет много! — Ох, гляди, не просчитайся ты! Всё запомни: радость и печали, Будет всё находкою, когда, Словно в гавань тихую, причалишь В старости спокойные года!..

421. В ТЕНИ ЖАВОРОНКА

Мы степью ехали. Немилосердно Нас солнце жгло, кузнечики трещали В сухой полыни; нам казался треск Зелено-серых этих прыгунов (Стрекозами Крылов их называл) Сухим, как и полынь. В такую пору Обычно о воде мечтает путник, О синих реках, об озерах светлых (Простите за эпитеты меня!), И о прохладе влажной, и о тени, Об отдыхе под ветками ракиты Иль в зелени березового леса, О сне спокойном на душистом сене Под вечный и немолчный шум осин И осокорей… И к мечтам, обычным В пути, прибавилась еще одна Мечта — о том, что время пообедать Чем бог послал и что он положил В автомобиль, всё это нам доставив Заботливо из лавочки одесской. Тарань была хотя и не чумацкой, Но так желта, прозрачна, солона, Что с удовольствием ее стянул бы У торгаша Халява-богослов [85] . Была кефаль, и брынза, и маслины, И жареные были там бычки, И пиво — всё, что так необходимо Для путников, шоферов и поэтов… Ну, словом, нам и пить и есть хотелось, Но только где? Под этим голым небом, Под беспощадными лучами солнца, На выжженной, затоптанной траве, Где вдоль дороги только пыль желтеет? Ни кустика, ни деревца нигде, Всё степь да степь, да пыль, да зной палящий… А в небе, несмотря на знойный полдень, Вились и пели жаворонки дивно И так светло, как будто родники С холодной и душистою водой Там, в высоте, журчали беспечально! И я сказал: «Что, если пообедать Под тенью птичьих крыльев?» И тогда Мы скатерть-самобранку расстелили «Под тенью жаворонка» на траве, И влажным холодком на нас подуло Вдруг с поднебесья, и покой блаженный Нас окружил… Спасибо, друг мой, Вам, Что Вы об этом эпизоде давнем В своем письме напомнили мне снова! Да здравствует поэзия, мой друг!

422. ДВЕ ЛАСТОЧКИ

Две ласточки в гараж к нам залетели И ловко так гнездо слепить сумели Под потолком, в бензиновом чаду. Других таких чудачек не найду! Ну неужели не нашлось бы рядом, Где дом стоит, увитый виноградом, Хорошего местечка для гнезда? Там свежий воздух, вольный, как вода В Дунае синем, что струей играет, Там над цветами ветер повевает, С грозой в согласье солнце там живет… Они ж себе наделали хлопот, Устроясь по неведомым причинам Здесь, где легко дышать одним машинам. Мы вынули стекло, чтоб им помочь — Пусть прилетают, улетают прочь, Потомкам ненасытным носят мошек… Но вот и подросла ватага крошек — И вслед за взрослыми в лазурь, в зенит С безумным щебетом она летит Воздушными тропинками крутыми. И скажет каждый, проследив за ними: «Чудесна стайка братьев и сестер, Детей свободы, — им сродни простор, И, как своих, стихия их лелеет!» Кто может разуметь — уразумеет.

423. КРАСОТА

В зеленых лаврах, в синей светотени, В сиянье солнца, в вишенном цвету, В пожаре роз, в игре морских течений — Увидеть каждый может красоту. Но вот мне слово провесень приснилось Перед рассветом будничного дня — Весны предтеча! И весна вселилась Картиной дивной в спящего меня. Снег побурел, дороги почернели, По ним струятся ручейки, меж тем У края луж грачи и галки сели Разжиться, я сказал бы, черт-те чем. Блестит солома. Воробьям раздолье, — Разбрызганный кружок их тут как тут. Счастливую благословляя долю, Навозец конский воробьи клюют. Дым стелется над самою землею, Здесь запах хлеба, дома и тепла; В раскисшей смеси снега с перегноем Витая тропка на гору пошла. Звон молотков над наковальней тает, Шум голосов и крики на ветру; Деревьев почки стынут, выжидают; Заводит ворон с вороном игру. Заглохли, в тишине стоят машины; Еще светла заката полоса; В затишье темном гогот смолк гусиный… Всё это — первых вешних дней краса.

424. ИСКУССТВО ПОЭЗИИ

Лишь только жизнь пройдя большую, Я смысл поэзии постиг, Как ясность высшую такую, Такую точность слов простых, Когда ни вычурным подделкам, Ни громким звонам пустоты Нет места, как страстишкам мелким В сердцах, которые чисты, Когда эпитет бьет стрелою, Пронзая цель, а не дробя, Когда дорогою прямою Ведут метафоры тебя, Когда нежданное сравненье Вдруг выплывает, как дельфин: Ведь он не ведает сомненья, Где появиться из глубин! Слова — их краски и звучанье — Подвластны мыслям быть должны, А рифмы, как однополчане, На бой идущие, верны. Не смей свой парусник крылатый Вести без компаса, поэт!.. Ты мореход, не соглядатай, Так открывай весь белый свет.

425. КОВЫЛЬ И СТРЕПЕТ

Упрямы — эта птица и трава, Трава и птица — обе так упрямы! Где плуг прошел — там не растет ковыль, Где вспахано — там не гнездится стрепет. Чего б, казалось? Взрыхлена земля, Распушена, удобрена умело — Ну, чем не грунт, чтобы ковыль привольно Мог вскинуть перья всех своих султанов И разливаться ласковой волной Под благодатным небом? А пшеница, Отзеленев, желтеет здесь в июле, — Ну, разве плохо место для гнезда, Для беспокойных выводков летучих? Казалось бы… А стрепет без оглядки Летит подальше от таких полей, Где пахарь или сеятель прошли Хозяйскою походкой хоть однажды. Казалось бы… А вот ковыль никак В сад ботанический ты не заманишь, Ну разве что с землею, с дерном вместе, С пластом, в котором тоненькие корни Искусно кружевами заплелись… Не собираюсь выводов я делать, Но убежден, что надо на земле Отдельные участки сберегать, Где мог бы стрепет вить свое гнездо, Ковыль бы мог привольно серебриться. И не одним ботаникам такие Углы, и не зоологам нужны — Но и поэтам… Ну, не всем, конечно, А скажем, например таким, как я.

426. СТРОИТЕЛЬНЫЕ КРАНЫ

В любую сторону взгляни — По всей стране стоят, стальные, На зорях утренних они Как журавли сторожевые. Их много — крепких и больших, Встречающих лучи восхода,— Сама установила их Рука советского народа. Прилежным заняты трудом, Они усталости не знают, И всюду — созиданья гром, И всюду в строй дома вступают, Дома для этих вот людей, Свои права завоевавших, Дома для ласковых детей, Неволи никогда не знавших. И в самом деле, стерегут Строительные краны эти Наш мирный день и наш маршрут — Дорогу нашу в даль столетий. Пусть, упиваясь клеветой, Враги неистовствуют снова, — Наш каждый кран — как часовой На страже века молодого!

427–429. ДВЕ ЭЛЕГИИ И ЛЕГКАЯ САТИРА

1. «Кукушки, грустя, куковали…»

Кукушки, грустя, куковали — Щемящие душу слова! В них весен минувших печали, В них вялая шепчет трава. Те лозы, что гнулись над нами В те наши весенние дни, Те робкие руки с цветами,— Где ныне, где ныне они? Где песни, что мы запевали? Где счастье до слез, где оно?.. …Кукушки, грустя, куковали Там — в плавнях далеких — давно…

2. «Морозный, легкий искрится снежок…»

Морозный, легкий искрится снежок, Как будто прямо падает на сердце, И как свое ты сердце б ни берег — Оно остынет. Никуда не деться! Теперь едва-едва могу понять, Зачем я в юности покоя жаждал: Реветь бы бурей, молнией блистать Заставил бы я нынче миг мой каждый. А снег идет. А голова в снегу. И в грудь проник мороз. Всё стынет разом. …За юный, безрассудный жар — могу Швырнуть я прочь свой стариковский разум!

3. «Как хорошо такому жить…»

Как хорошо такому жить, Кто не знавал печальной думы, Чье сердце может не грустить Весной от радостного шума! Всё ясно на земле, всё так, Как видят люди, не иначе; Большая буква, малый знак — Ему одно и то же значат. Благоразумный человек, Он даже не увидит, сонный, Загадочного взмаха век И взгляда синевы бездонной, Заката с розовой пыльцой И взлета неизвестной птицы, И четкий стук в окно зимой Ему средь ночи не приснится, И на снегу чуть видный след, Что за ночь вьюгой заметало, И образ той, которой нет И, может, вовсе не бывало… Прошу вас, критики, простить, Коль выглядит поэт угрюмым… …Как горестно такому жить, Кто не знавал печальной думы!

430. СТИХОТВОРЕНИЕ В АЛЬБОМ

Поэт высмеивал альбомы, Хотя писал охотно в них, Так светлой памяти его мы И посвятим «небрежный Стих». Праправнукам иного века Он завещал в строке своей: «Быть можно дельным человеком И думать о красе ногтей». А я добавлю: люди жаждут Поэзии и в век ракет, Ведь удивительно, но каждый Какой-то мерою поэт. Поэзия в далекой зыбке И в слове матери родной, В любви, и гневе, и в улыбке, В красе обычной и простой. Она — не легкий путь к вершинам, Поэзия — и труд, и боль, Она нужна, как всем нужны нам Вода и воздух, хлеб и соль.

431. ДРУЖБА

Есть цветы… Слыхал я, будто Называют их — морозки, А цветут и впрямь как раз Вплоть до самой стужи лютой, Неказисты и неброски, И чуждаются прикрас. Будто сизого отлива, Будто жестки, непокорны И не стелются в ногах, Но выносливы на диво, Но зато цветут упорно, Умирая лишь в снегах. Такова мужская дружба, Что прошла сквозь испытанья И в сраженьях, и в труде. Ей красивости не нужно, Чуждо ей очарованье Звезд, рассыпанных в воде, Пылких слов она не знает… Не сравнить ее с любовью — И любовь с ней не сравнить! Потому, что обрывает Только смерть у изголовья Той суровой дружбы нить.

432. РАДУГА НАД МИРОМ

Лежат века в глухих просторах От давних лет, пещерных лет, От первых кирпичей, с которых Он зачинался, этот свет! Лежат века. В поту кровавом, В неправде черной, в черном зле, В труде унылом и неправом Без награжденья на земле, С поповским обещаньем рая Там где-то — в синих небесах… Лежат века… Их волчья стая Обращена сегодня в прах. И светлый век — он на пороге, Во всеоружии ума, И строит лишь себе чертоги Рука рабочая сама. Растут невиданные зданья, И добрым громом — гимн труда, Чтобы вздохнуло мирозданье Всей полной грудью, навсегда! Над твердой сушей и морями Эпоха новая встает — В коммунистической программе Над миром радуга цветет!

433. НАПУТСТВЕННОЕ

За нехоженый Крым, за неведомый свет Вам спасибо, мой друг, и привет! Сто дорог посчастливится пусть Вам пройти, Собирая цветы на пути, Пусть Вас люди встречают, бывайте у них, Незнакомых, но всё же родных! Пусть причудливо высятся скалы кругом — Та скала с человечьим лицом, Та как зверь, та как всадник, несущий дозор, Салютует пусть Вам метеор, Лебединых озер открывается даль, Пусть Вам ловится рыба кефаль. Ой, широк этот мир, беспределен простор! На Чукотке морозный убор, А в Провансе горячем оливы цветут, Там друзья мои где-то живут, И за «Мельницу» юное племя везде Благодарно Альфонсу Доде. Что-то трудно мне стало бродить по горам, Но теперь путешествовать Вам Сизой степью, в горах, спать у голой скалы, Там, где борются с бурей орлы, Или слушать на взморье, вдали от дорог, Как в полыни поет ветерок. Тот не будет в степях одиноким таким, Если песнь Леонтовича с ним, Тот не будет в тоске проводить вечера, С кем Франко говорит до утра, Тот с пути не собьется, кто в чаще ночей Видит звезды рыбацких огней.

434–436. ИЗ ЦИКЛА «ЗИМНИЕ ЗАПИСИ»

1. «Бывает больно иногда…»

Бывает больно иногда Под жизненною ношей, Как роще осенью, когда То морось, то пороша. Дрожат надежды, как листок, Увядший и ненужный, И, как листок, ты одинок — И дом, и город чужды. Вот-вот надежды, как листок, Подхватит ветер вьюжный. Вдруг детский лепет, вдруг одно Незначащее слово — И луч сквозь мерзлое окно Души коснется снова, И развернется мир опять Желанно, незнакомо, И будет иней вновь сверкать, Повиснув невесомо, И ощутишь, что ты опять В бескрайнем мире — дома, Что жив, что ты не одинок, Что ты — миров пылинка, Что белый в небе голубок Порхает, как снежинка.

2. «Снегом, сеном, по́том лошадиным…»

Снегом, сеном, по́том лошадиным Пахли зимы юности моей. Вновь седин прибавил год к сединам, Запах тех далеких зим слабей. Изменились города и села, Изменился облик всей земли, И курлычут в небе новоселы Самолеты, а не журавли. Всё же «сбросить ветхого Адама» Не легко, как кажется иным! Впрочем, можно мне без мелодрамы Вновь побыть минуту молодым? Я слыхал, как Кошиц на гастроли Прибыл в Рим, покинув Новый Свет, И внезапно ощутил до боли, Что скитальцу счастья в жизни нет. Вспомнил он родную Украину, Неразумно брошенную так, Тополя, цветущую калину… Что же с горя выдумал чудак? Прочь постылый гул автомобилей, С берегов сползающий в Гудзон! В старческой наивности премилой Нанял Кошиц в Риме фаэтон, Ездил в нем по древним переулкам, Там, где камни повествуют вслух, И душой внимал копытам гулким, Обоняя острый конский дух… Эмигрантом не был никогда я, Может, Кошиц тут и ни к чему. Мне зима приснилась молодая, Та, что ближе сердцу моему. Оттого и вырвалось признанье, — Что корысти мне его скрывать? Пусть в последний раз воспоминанья Мне подарят молодость опять! Только в этом, верьте, вся причина, Да и лгать не любит мой язык… Внуку запах нравится бензина, Ну а я — поныне не привык.

3. «Следы ребенка на снегу… И сразу мне…»

Следы ребенка на снегу… И сразу мне — И в сердце, и вокруг — теплее как-то стало! Как будто тени туч внезапно разогнало Дитя, что здесь прошло… Как будто сил вдвойне Прибавило оно и в сердце пробудило! Куда ты шло, куда? К друзьям или домой? Смеялось? Плакало? Иль следом за собой Ты, может, песенку вело? Иль говорило Деревьям что-то здесь, синицам, снегирям, Веселой белочке с душистой веткой в лапах? А может, просто шло, вдыхая свежий запах И жизни радуясь, и счастью, и снегам? Кто близкие твои? Кто братья и сестрицы? По вечерам тебе кто сказки говорит? Кто ласку щедрую свою тебе дарит? В веселых играх кто с тобою веселится? Я мог бы задавать вопросы без конца, Но вижу всю тебя, дитя, я очень ясно! Свой простенький платок надела ты напрасно — Цвет красной шапочки милее для лица! Нет, волк тебя не съест! И нет здесь волчьей стаи! Живи среди людей и радуйся с людьми, А все мои слова на память ты возьми, Пусть старшая сестра тебе их прочитает! Мне всех твоих друзей назвать не хватит сил! Различен цвет их лиц, язык и образ жизни, Но все они живут в одной с тобой Отчизне, И труд единый их в одну семью сдружил. Молчит сосновый бор. Гудит далекий Киев. А где-то там и ты? Живи же в добрый час. Будь Красной Шапочкой! Знай: нет волков у нас. Но чародеи есть, да ведь еще какие! Навеки в сердце я, как память, сберегу Ребенка легкий след на голубом снегу!

437. «В чужом городе сумерки часто бывают…»

В чужом городе сумерки часто бывают Грустью синей повиты, окутаны длинною тенью, Голоса незнакомые возникают — Птицы странно кричат во мгле осенней. В одиночестве сердце притихшее бьется Выразительно, полно и так глубоко, Тщетно, тщетно из бархатной ночи рвется Утружденное далями, за день уставшее око. Сердце к сердцу стремится в неясной тревоге, Слово отклика жаждет, ладони — ладоней… За печали такие — спасибо дороге, За короткие сны на неведомом лоне!

438. ЛЮДЯМ И НАРОДАМ

Народы мира, люди всех племен, Любых цветов, любых оттенков кожи, Пусть шар земной сегодня разобщен — Восторжествует Истина над Ложью. Как Ложь ни лги и как ни суесловь, Ни искажай прямых и четких линий, На всей земле войдет в дома Любовь, Как входит солнце из небесной сини. Войдет, войдет! Ведь цель у нас одна, Ведь мы хотим, мы жаждем мира вместе, Свободной жизни, светлой, как весна, Неомраченной материнской песни. Роднит нас труд, творящий чудеса, Биенье мысли, острой, дерзновенной, Торящей путь ракетам в небеса, Пронзающей молчание вселенной. Роднит земля, ее сады, луга, Костры зари, полутона заката, И летний зной, и зимние снега, И прелесть рифм, и строгость древних статуй. Я простираю к вам свою ладонь, Благословляя честное пожатье. Пусть вечный прометеевский огонь Горит у вас в душе и сердце, братья!

439. УЖ

Уж не опасен и совсем не страшен, Полезен даже, — поучают нас С ребячьих лет. Конечно, это так, Да не люблю я что-то симпатяги Ужа — боюсь! Хоть и смешно, боюсь… Ловил сегодня рыбу я в затоне На озере. Палящий день стоял, А тут нигде ни деревца, и даже Ни кустика — одна трава седая, Да пыльные и тощие цветы, Да рыжая рассохшаяся глина, Да горы полуголые вдали. За поплавками я следил прилежно, Перекликаясь с внуком иногда — Он там, на берегу другом затона, Самостоятельно рыбачил тоже, — И вообще всё было хорошо. И вдруг в воде откуда-то возник Огромный уж… Он поперек затона Плыл быстро, высунулся из воды Наполовину — и метнулся с шумом Холодной, серой молнией в камыш… И тут же, в самой чаще, камышевка Отчаянно, безумно запищала, Как будто заслоня своих птенцов От неминуемой беды… И сердце Мое застыло. Да, застыло сердце! Не видел я, что в камышах творилось, Какое дело совершалось там, Но ясно понимал: худое дело, Жестокое… И тут припомнил я: Под Киевом мы шли домой с охоты Тропинкою лесною — и внезапно Меня приятель отстранил рукою И под ноги мне выстрелил в упор. Развеялся дымок, и перед нами Змеи какой-то тело заклубилось В агонии. Мы обошли ее, — А после брату рассказал мой друг О происшествии случайном этом И заключил с сомнением и грустью: «Кто знает, вправду ль я убил гадюку Или невинного ужа?..» Но брат В ответ ему промолвил, улыбаясь: «Всё, что ползет, без колебанья бей!»

440. ТОСКА ПО МОЛОДОСТИ

Каким бы стал глупцом я нестерпимым, Когда б завидовать я начал юным, Румянощеким и лучистооким, Когда бы впал в немыслимую зависть К здоровым, сильным, стройным, молодым, К тем, что считают не без основанья Себя хозяевами нашей жизни, К той смене, что пришла тебе и мне, Мой добрый друг, неведомый, далекий! Нет, нет! То был бы стариковский бред! Мне жаль рассветов тех, что раз лишь так пылали, Неповторимых гроз, что в вечность отсверкали, И сердца трепета, и губ, и той Весны, что, птицей взмыв, рассветною порой Исчезла без следа в белеющем тумане. Жаль благодатных слез, несбывшихся мечтаний И горечи немой, что сердце в тишине, Как сок березовый, оздоровляла мне, Что белая кора сочит, слезой роняя… Мне жаль предчувствий тех, что вянут, остывая От ветра первого, едва он тронет их… Жаль проблесков меж туч легчайших голубых, Полета ласточки, что над землею мчится Предвестницей грозы, как синяя зарница, И леса мглистого, где затихает шум От счастья, от росы, от соловьев и дум, Мне жаль девичьих рук, очей бездонных, темных, Жаль утреннего сна и тех ночей бессонных, Что были мне как сон, как света с тьмой игра… Жаль горя первого и первого добра, Великой дружбы жаль, что в миг один сгорала, Улыбки золотой, что мне всегда сияла, Снегов и снегирей, и дней, зовущих вдаль… Жаль света целого — земли и неба жаль!

441. ШИПОВНИК

Цветет шиповник под моим окном Своим бледно-пунцовым скромным цветом И переносит в молодость меня, На перекрестки полевой дороги, К рассветам синим, к вечерам янтарным, К тем, что всегда сулили сердцу счастье. Друзья мне говорят: «Зачем тебе Куст этот дикий? Выкорчуй его И посади взамен него на клумбу Культурной розы сорт!» А я в ответ: «Но все кусты тех самых роз культурных, Французских, полиантовых и чайных, Гибридно-чайных и других названий, Всё больше иностранных, все они Праматерью своею называют Как раз простую, полевую, ту, Что так ученые неблагодарно Собачьей именуют по-латыни» [90] . Все эти знаменитые сорта К шиповнику, к нему лишь прививали, Своими он корнями их питает! Нет, не поднимется моя рука На этот куст, откажется под корень Рубить топор! Ведь он — моя весна, И молодость, и песня та в полях, Что девушкой невидимой поется, И несказанно трепетная речь. Из песни — из нее росли Бетховен, Чайковский, Лысенко и Леонтович, Из песни вырос чародей Шопен, И Римский-Корсаков, сказитель дивный, Как роза из шиповника — из песни! Шевченко с Лесей выросли из песни, К ней Пушкин жадно сердцем припадал, Питался Гейне песнею народа. И разве кто срубить ее посмеет, Бессмертную под корень подсечет? Что мне, друзья мои, ни говорите, А я стою упрямо на своем, Пусть клятвою звучат мои слова: «Не дам в обиду песню и шиповник!»

442–448. ТАЙНА ОСЕННЕЙ ЛИСТВЫ

«Пусть разбираются ботаники в вопросе…»

Пусть разбираются ботаники в вопросе О том, зачем листву раскрашивает осень, Зачем творит она ту пышную красу, — Я в сердце до конца, до смерти пронесу Трепещущий огонь на блекло-синем фоне, Немеркнущий багрец на раскаленном клене, Червленую резьбу на бронзовых дубах И золото осин, низверженное в прах, Студеный жар лесов и царственную алость, Величественную, прекрасную усталость, Когда еще седа лишь по утрам трава,— Ту смерть, в которой жизнь полна и так жива!

1. ПОСЛЕДНИЕ РОЗЫ

Последние розы, Белые розы, Сентябрьские розы. Они облачились В ризы невинности, В одеяния девичьей чистоты, Они сквозь осенний туман Смутно припоминают лето, Солнце и грозы, Капли дождя и веселые радуги, Душные ночи, прохладу рассвета, Они как во сне Видят весны зеленое марево, Слышат бессмертную речь соловьиную, Прикосновения ветра счастливого ловят… А всё это, всё в них живет: Весна душистая, Страстное лето, И ветер, и грозы, и радуги — Всё это, всё в них живет, Покуда бичом смертоносным Их мороз не ударит, Пока не уронят на землю Последних своих лепестков Белые розы, Сентябрьские розы, Последние розы.

2. ДОЖДИК

Тихий и сладкий дождик Сеется щедро на улице, Сеется щедро, светло, И плещет по листьям, И веет в окно, Как надежда. Дождик-дружок! Спасибо тебе За милую музыку эту, За то, что напомнил мне дни, Когда босоногим мальчишкой Я шлепал по лужам И представлял себя в образах разных: То загорелым морским капитаном, То ловцом неведомой рыбы, То охотником на причудливых птиц, То благородным пиратом, То творцом хитрых водных построек — Гидросооружений, Как мы бы сказали теперь… Дождик-дружок, В лепетанье твоем Слышу тысячи голосов: Детских, девичьих, старческих, юных, Слитых в песню одну, Точно море, бездонную. В серебристом мерцанье твоем Вижу лица прекрасные, Те, что снятся лишь раз — Только ранней весной — И обливают горячею кровью Жадное сердце. Боль моя, дождик родной, Несказанная радость, В малой лужице Мир отраженный! Неугомонное сердце мое!

3. НЕУГОМОННОЕ СЕРДЦЕ

Ты когда ж успокоишься, сердце? Ровно биться когда ты начнешь, Как часы, Механизм, Как расчетливый разум? Впрочем, нужно ли это?

4. ЧТО Я НЕНАВИЖУ, ЧТО ЛЮБЛЮ

Я ненавижу ложь В любом одеянии, А больше всего — в роскошном и пышном, Самодовольную тупость, Даже если носит она В золотой оправе очки, Суматошливость, вздорность, крикливость, Себялюбие, зависть, Прикрытые громкою фразой, Щелки-глаза, Отвратительным жиром заплывшие, Где таится презренье, Уши с пробками ваты От ветра и мук человеческих, Предательство, подлость С глазами блудливыми, Фарисейство и лицемерье В обличье моральности строгой — Я ненавижу! Вещи люблю я простые и чистые! Сердце, открытое дружбе, Ум, уважительный к людям, Труд, радость миру несущий, Пожатье мозолистых рук, Синий рассвет над зеркальными водами, Шум дубравы зеленый и шум золотой, Соловьиные песни и песни людей, Скромный шиповник и гордую розу, Мужество, верность, Народ и народы — Я люблю!

5. ОГНИ МОЕГО ГОРОДА

Гаснут огни в городе, Точно падают в бездну морскую Звезды янтарные. Лишь под звездами настоящими, Как сестра их тревожная, Словно мыслящий метеор, Мчится ночной самолет. Лишь бессонных заводов Пылают глаза горячие, Лишь ученые и поэты Не спят за высокими окнами, Только мысль человека Зажигает огни над мирами. Гаснут огни в городе, Задыхавшемся в тяжких мученьях Так недавно как будто И так бесконечно давно. Тьма спускалась тогда каждый вечер На город мой, Тьма неволи. Черная вражья рука Гасила огни и сердца — Нет! Сердец погасить не могла! — Сердец погасить не могла. Киев мой! Киев наш новый, На пожарище выросший! Киев мой милый! Никому уж теперь погасить не под силу Величавых твоих, Как песня, Дружбой омытых, В завтра открытых Творческих Неугасимых огней!

6. КЛЕНОВЫЕ ЛИСТЬЯ

Кленовые листья — это скорбные думы Стефаника, Это дождь, грустный дождь в прикарпатских полях, Это солнце холодное в тучах, Это матери горькой улыбка, Обращенная к бедному сыну, Это голос разлуки и муки В час последней любви, Это тихая песня без слов, Одинокая песня… Кленовые листья — Это утро румяно-морозное, Это посвист синиц, посвист поползней В дышащем бодростью воздухе, Это девушки на тропинке в лесу, Гуси в небе высоком, Это шорох, и шелест, и звон Пурпурной осени, Это Пушкин в гостях у меня И Пушкин в сердце моем, Это дым над родною обителью И дымок папиросы друга, Это чувство — вот скоро зима, Это вера — будет весна вслед за нею, И подснежники синие расцветут Там, где листья лежат золотые, Кленовые листья…

449. ЛУЧ

Бывает так: еще не встали зори, Колышет сон земные города, И небеса безмолвны, как всегда, Не видно звезд в космическом просторе. И вдруг проснешься. И в открытом взоре Проснется мысль, что ты искал года. Проснутся руки, требуя труда. Проснется первый лист на осокоре. Что сталось с сердцем в этот ранний час? И почему ты веришь, что сейчас Случится чудо, мир преображая? То постучался луч в твое окно, И свет пролился, весело играя, Как юности живительной вино…

450. БАГРЯНЫЙ ВЕЧЕР ДОГОРЕЛ…

Багряный вечер догорел, На город пепел оседает, Переливается, сверкает Днепр в ожерельях фонарей. Умолкли голоса людей, И сердце с грустью отдыхает. Ночь, лампа, думы, тишина, Белеет лист бумаги строго — Затихла творчества тревога, В молчанье — мыслей глубина, Цель в контурах чуть-чуть видна, А сердце рвется в путь-дорогу.

451. АНДРИЮ МАЛЫШКО, ПРОЧИТАВ ТРЕТИЙ ЦИКЛ «ДОРОГИ ПОД ЯВОРАМИ»

Мой побратим! Мы иногда пейзажем Всего точней о человеке скажем, И отзвук песни в далях росяных Порою глубже нам глубоких книг До дна всю душу раскрывает мудро. Вы запахи романовского утра Прислали мне, как дар сердечный свой, Как солнца луч сквозь тучу золотой. И вот затрепетали надо мною Цимбалы пчел незримою струною, Над пыльным полем ветер закружил, И в плеске рыбы, в перезвоне крыл Воскресло всё, что было мной забыто. Со мною друг — и вновь душа открыта Всему тому, в чем свет любви живет, И надо мной голубизна плывет, Где девушка под вербой соловьиной Ваш «Рушничок» развесила незримый. Со мною люди — те, с какими рос, Которым сердце я свое принес, Со мною Вишня, нежностью богатый, Взгляд Вашей мудрой матери, и хата, И в хате той оркестрик духовой, Нас угощавший песенкой ночной, Когда я плакал, а Козак смеялся, И смех и плач в одну любовь сливался, И всё любовью в эту ночь цвело! [95] Спасибо Вам — за ласку, за тепло!

Название книги

Стихотворения и поэмы

Рыльский Максим Фаддеевич

СТИХОТВОРЕНИЯ