Никита

Капля смачно шлепнула по носу. Сознание заметалось, пытаясь вырваться, но сон держал крепко. Борьба длилась недолго, и Никита, сладко потянувшись, повернулся на левый бок. В щёку тут же впилось что-то твердое. Никита охнул, рывком сел и открыл глаза.

Сон мгновенно исчез, как стянутое с головы одеяло. И было от чего – перед глазами стояли деревья. Никита зажмурился, потряс головой и снова открыл глаза – картинка не изменилась. Более того – к ней присоединился звук. Где-то высоко над его головой листья шумели от свежего ветерка, а проснувшиеся обитатели зеленых великанов уже устроили отчаянную утреннюю перебранку.

Мысли неслись в голове с такой скоростью, что в ушах звенело. Первый ужас осознания ухватил, наконец, одну из них за хвост, и она прочно заняла свое почётное место: «Где я?» Ответ предполагался – дома, в кровати, но он совершенно не вязался со зрением и слухом.

Мигом встрепенувшееся сознание услужливо подсунуло другой, вполне очевидный ответ – «в лесу», но тут же заткнулось, когда Никита, озираясь по сторонам, додумал вторую, не менее оригинальную мысль: «Ну и как я сюда попал?»

Он уже совсем было решил пораскинуть мозгами в этом направлении, как вдруг сзади на шею что-то шлепнулось и поползло.

– Тьфу ты, дрянь! – Никита вскочил на ноги и брезгливо смахнул букашку с шеи. Он терпеть не мог разных ползучих и летающих гадов, всячески избегая добровольные контакты с этой живностью.

«Эт чё за фигня такая?» – бесцеремонно выдернутый из сна мозг Никиты всё ещё отказывался воспринимать окружающую действительность, хотя та довольно нагло перла ото всюду. «Лес какой-то…» – Никита не был фанатом прогулок на природе, но то, что вокруг настоящий лес, сомнений уже не было.

Правда, покрутив головой, он так и не смог опознать ни одного из двух известных ему деревьев – березы и ёлки – но кто ж его знает, какой он на самом деле – настоящий лес!

Вокруг бушевала яркая зелень середины лета. Невысокая трава пестрела яркими цветами самых смелых цветов и оттенков, привлекавших своим запахом сотни вертящихся вокруг них насекомых.

«Блин, засада… не фига не помню, чтобы в Битцевском такие были… – Его взгляд упал на ближайшее дерево с грубой, почти красной корой и серебристо-салатными вытянутыми листьями. – Варсега обязательно нас в него мордой бы ткнула…»

Внутри всё похолодело. В начале прошлой недели их классуха Варсега (географичка Варвара Сергеевна)водила их 6 «Б» в Битцевский лесопарк на экскурсию по осеннему лесу. Осеннему… лесу… На улице октябрь, и вчера шёл снег с дождём… Тёплый ветерок, будто издеваясь, дохнул ему в лицо ароматом цветов с ближайшей полянки и полетел дальше, провожаемый одобрительным шорохом странных листьев.

– Во хрень, – голос прозвучал как-то придушено. – Это во чё я вааще влип? – Никита по привычке потянулся почесать макушку, но вдруг охнул – на правом виске бугрилась приличных размеров шишка. – Мать моя, где ж я так приложился? Ни хрена не помню…

На нижнюю ветку толстого дерева в нескольких метрах от Никиты уселась большая чёрная птица с ярким красным хохолком и уставилась на мальчика круглыми блестящими глазами. Глаза смотрели, не мигая, и сама птица сидела так неподвижно, что больше напоминала чучело из краеведческого музея. Только в глубине полуоткрытого хищно изогнутого клюва мелькал розовый язычок. От этого застывшего взгляда по затылку Никиты проворно побежали мурашки, и очень захотелось поглубже втянуть голову в плечи.

– Эй, ты! Пошла, пошла вон! – Он замахал руками и даже подпрыгнул. Птица не шелохнулась, продолжая презрительно смотреть на прыгающее перед ней существо немигающим взглядом, только её хохолок из красного стал бордовым, да язычок быстрее замелькал в раскрытом клюве.

Никите стало не по себе, охотничий пыл разом пропал. «Хрен её знает, что у этой коросты в башке… Ну её…» – Не спуская с птицы глаз, он бочком скользнул за ближайшее дерево и замер с бешено колотящимся сердцем.

«Ну, ты чувак, даешь… От первого встречного петуха затрясся. А если тигр? Тогда точно трусами не отмахаешься… – где-то в глубине живота противно заныло. – Тогда всё – трындец котёнку…»

Дальнейшая работа растрёпанных в конец мыслей привела к вполне логичному выводу – а не пора ли пойти и поискать зримые плоды цивилизации? Желательно, в виде мобилы – на дворе белый день, и его персону наверняка уже хватились.

«Блин, сегодня же контрольная по физике! Ну всё, банан обеспечен… Хрен докажешь физичке, что я не по своей воле тут гуляю. А Витёк вчера обещал, что всё будет чики-пуки – он с Катькой Сушковой побазарил, и эта мымра железно ему обещала дать сдуть нужный вариант.»

Витёк, его друган ещё с детсадовского совместного сидения на горшках, вчера вечером забегал ненадолго и, краснея и отводя глаза, поведал, что целых три часа терпел эту зануду Сушкову в кино и даже купил ей мешок чипсов, лишь бы уговорить её сменить праведный гнев на милость. К его, Никиты, бренной оболочке. Потому как о его мозгах у Катьки было своё и весьма устойчивое мнение.

«Да-а, может, не так уж Сушкова и не права… как можно было умудриться за ночь упилить черт знает куда? Лунатик ты, парниша, однако… Суперлунатик, если упер аж к экватору… – Он критически оглядел радостно желтеющие помпоны домашних шлёпанцев и снова почесал макушку. – Ладно, это уже не смешно! Пора копытами шевелить. Да и жрать уже охота…»

Наскоро сориентировавшись по едва проглядывавшему сквозь густые кроны солнцу, он отлепился от ствола дерева и потопал к видневшейся прямо по курсу небольшой полянке. Идти было довольно легко, хотя к хождению по лесу в домашних тапках он был явно не готов – они так и норовили свалиться с ног.

Крутя головой во все стороны в надежде обнаружить какие-нибудь признаки человеческого присутствия, Никита бодро шагал по невысокой мягкой траве, одновременно старясь восстановить картину вчерашнего вполне заурядного дня, приведшего к таким необычным последствиям.

Последнее, что он помнил абсолютно чётко и ясно – этой ночью он был не где-нибудь, а именно у себя дома. И, пользуясь отсутствием матери (её ночные дежурства в больнице позволяли их семье хоть как-то сводить концы с концами), ещё с обеда уселся за комп и – какая уж тут физика – зашёл в свою любимую игру.

Слава богу, никто его не воспитывал, не ныл под ухом: «Посадишь зрение… Посмотри на себя в зеркало – бледный, как привидение… Лучше бы спортом занялся, а то скоро будешь кривой и дохлый…» Звонки сотового отвлекали, конечно, но не мешали отвечать матери бодрым голосом, что мусор он вынес, хлеба купил и уроки уже почти все сделал.

На ближайшем дереве резко и пронзительно закричала какая-то птица, ей тут же ответила другая с дальнего края поляны. Никита вздрогнул и поискал глазами горластую представительницу местной фауны, боясь снова увидеть своего недавнего неприятеля. Виновница скакала по ветке, сверкая почти всеми цветами радуги, и оставалось только удивляться, как в таком тщедушном теле возникают столь громкие звуки.

Солнце поднялось уже достаточно высоко и стало припекать, разная мошкара начала наглеть, от неё не спасал даже лёгкий ветерок. «Надо воду поискать, пить жуть как хочется… Должна же тут быть вода. Река или хоть ручей какой-нибудь…»

Стоило только представить стакан с чаем, как сразу сильно захотелось есть. Последнем, что он ел вчера, были чипсы, которые щедрый Витёк вытащил из кармана куртки. Никита сжевал их, не отрываясь от экрана. Седьмой уровень, который он старался пройти весь вчерашний вечер, ему бы этого никогда не простил.

События в игре менялись с такой скоростью, что просто отвести глаза от компа – означало скорую и неминучую смерть. Тем более жизней у него и так осталось ну, о-очень мало! Витёк от игр не фанател. Отец записал его во все мыслимые секции от шашек до бадминтона, в промежутки зачем-то засунув ещё и японский язык, за который к Витьку сразу же приклеилась кликуха «Ниндзя». Правда, он особо и не возражал.

Никите было проще. У матери не было сил, времени и, тем более, лишних денег, чтобы так его мурыжить. От Никиты требовалось только нормально учиться и постараться максимально оградить её от внеплановых бесед с Варсегой, что впрочем, удавалось ему не всегда.

Никита глубоко вздохнул. С каким удовольствием он съел бы сейчас ненавистную гречку, которая наверняка стоит в холодильнике в синенькой кастрюльке. Даже без масла… Даже холодную… Даже без трёх-четырёх сосисок… В животе громко и уныло заурчало. «Всё, Никитос, кончай ныть, будь мужиком! Хорош о жратве думать! Лучше мозги раскинь, что делать-то. И хватит соплями стены обмазывать…»

За очередной полянкой последовала ещё одна, затем ещё. Никита шёл, стараясь не поддаваться всё ближе подступающей панике. Внезапно он почувствовал, что земля явно пошла под уклон. Сначала это было едва заметно, но метров через триста сомнений не осталось. Трава доставала ему уже до пояса, да и кустов вокруг стало больше.

Обогнув один такой куст, нагло хлестнувший по лицу веткой, Никита с ужасом понял, что земля закончилась, и он летит. Полёт оказался недолгим – он шумно шлепнулся задницей в жидкую грязь, оказавшуюся берегом узкого ручейка. Правый тапок сорвался с ноги и гордо спланировал на противоположный берег, надеясь хоть немного отдохнуть от своего не в меру подвижного хозяина.

Никита попробовал встать, но тут же подскользнулся и плюхнулся в грязь уже животом. Руки по локоть утонули в жиже. Чертыхнувшись, мальчик передвинулся ближе к чистой воде и начал жадно пить. Вода была холодная и очень вкусная. Напившись, он поднялся и, пританцовывая от холода, кое-как смыл с домашних штанов и футболки с красно-синей надписью «Клёвый чел» рыжую грязь.

Через минуту мокрый, замёрзший, но ужасно довольный, он сидел на высоком берегу овражка, жмурился от единственного луча солнца, пробившегося к нему, и слушал слабое, почти неслышное, журчание ручья. Вода спешила туда, куда и ему было очень-очень нужно. Ведь этот ручеёк непременно попадёт когда-то в речку, на берегу которой обязательно живут люди. А у них есть мобила, которой ему, конечно же, стопудово разрешат воспользоваться.

«Странно, что меня до сих пор не ищут… Мать уже давно пришла с работы и, не увидев дома любимого сыночка, сразу же рванула в полицию и поставила там всех на уши. Уж орать-то она умеет! И дядьки полицейские с собаками уже должны носиться вокруг их дома, а может, и школы. Стоп, паровоз… Школа! Я же сейчас должен быть в школе! На дурацкой контрольной по физике!

Да, спасение откладывалось. До того самого момента, когда мать решит позвонить мне и выяснить, где это я прохлаждаюсь так долго после занятий. В спортивные секции я не хожу, даже от физ-ры освобождён ввиду общей хилости организма и наличия у матери в подругах врача-педиатра. Музыкальная школа тоже осталась в розовом детстве, и вообще, это только у сестры Юльки хватает терпения по два часа в день долбить свои до-ре-ми…

Витёк стопудово обалдел, наблюдая мою пустую половину парты, брякнул мне на сотик и, не дождавшись ответа, решил, что я тупо проспал. Ну, бывало со мной такое пару-тройку раз. После третьего раза Варсега вызвала мать в школу, и понеслось: мать весь вечер орала, обзывая разгильдяем и тунеядцем, и не преминула дважды ехидно вставить свою любимую фразу: «От осинки не родятся апельсинки». На отца намекала…

Засада… Витёк тоже будет в полной «незнанке», что я не дрыхну, как минимум до конца занятий. Как максимум – до звонка моей мамы… Вот тогда-то всё и закрутится. Хреново, но придется подождать…»

А ведь всего один его звонок решил бы все проблемы. И через час, ну, в крайнем случае – через два, он был бы притиснут к груди рыдающей матери, которая сразу же начала бы лить на него слёзы и громко целовать во все доступные места своего вновь обретённого блудного сына. Неприятно, конечно, но потерпеть можно.

И максимум часа через три он будет, сыто развалившись в кресле, рассказывать Витьку, у которого глаза постепенно, но целенаправленно полезут на лоб, о своих рвущих душу приключениях. Да, не забыть приврать что-нибудь о стычке с диким кабаном и парой-тройкой местных туземцев. Кстати, шишка возле уха должна добавить правдоподобности. Никита потрогал висок. Шастая по лесу, он как-то про неё подзабыл. Где же все-таки он так приложился?

От выпитой воды голод слегка притупился. В мокрой одежде становилось холодно, да и желание быстренько добраться до цивилизации бодрило. Никита решительно поднялся и двинулся по склону вверх. Довольно бодрые вначале шаги постепенно сменились менее бодрыми, а потом и совсем уж откровенно стариковским шарканьем. Никита устал. Точнее, он очень устал.

Он не помнил, чтобы в своей жизни ему приходилось столько ходить. Его по-настоящему любимым занятием было лежать на диване у телевизора, смотря бесконечные сериалы про вампиров и им подобное безобразие, от которых мама приходила в ужас, требуя «немедленно выключить эту дрянь и заняться, наконец, делом». Или же сидеть у компа, занимаясь, по мнению мамы, «той же фигней».

По его прикидкам, он шел уже часа четыре. Ноги болели, всё тело ломило, но должен же этот идиотский лес когда-то закончиться! Солнце перевалило далеко за полдень, тени стали удлиняться. Есть хотелось всё сильнее. Обходя очередные кусты, Никита с радостью увидел, что они просто усыпаны крупными ягодами малины. Накинувшись на дармовое угощение, он начал срывать и запихивать в рот сочные ягоды, вкуснее которых ничего в жизни никогда не ел.

Ягоды переспели и пачкали руки и футболку соком, распространяя вокруг чудесный аромат. И падали на землю, стоило только шевельнуть ветку. Снизу ягоды были самыми крупными, и, потянувшись за ними, Никита вдруг замер в ужасе. С нижней ветки ближайшего дерева свесилась толстая серо-коричневая змея с треугольной головой. Её пасть с двумя загнутыми вниз зубами была приоткрыта, а красный раздвоенный язык нервно вибрировал. Яркие жёлтые глаза, не мигая, смотрели на замершего в метре от неё Никиту.

Змея чуть качнулась, и Никита, дико взвизгнув, рванул прочь. Он понятия не имел, что это за змея, но какой-то первобытный ужас гнал его подальше от гадины. Пулей выскочив из кустов и отбежав на приличное расстояние, мальчик остановился. Этот лес оказался куда опасней, чем ему показалось утром – каждый шаг мог принести кучу неприятностей. Едва отдышавшись, он подобрал под деревом толстую ветку и двинулся дальше, яростно хлеща ею по траве.

Сосредоточившись на подозрительных зарослях, Никита не сразу понял, что уже какое-то время идёт по едва заметной тропинке, как-то вдруг проявившейся в невысокой траве. Тропинка петляла среди деревьев, всё больше удаляясь от ручья, становясь то заметнее, то почти теряясь среди травы, но Никита уже не сомневался, что она есть.

 

Покойник

Протопав, точнее – прохромав на уже негнущихся ногах ещё с километр, он остановился. Тропинка уперлась в завал из беспорядочно наваленных друг на друга деревьев.

Никита осмотрелся. Посередине стволы были уложены ровнее, образуя некое подобие лестницы из трёх ступеней, ведущей в проём между двумя толстыми стволами. «Добро пожаловать, гости дорогие». – Мальчик невесело усмехнулся. Он прислушался, но за завалом было тихо.

«Была бы собака, голосила бы уже вовсю. Может, нет никого? Интересно, далеко хозяин подался? А ничё он заборчик себе забабашил, чтобы зверюги не лезли… А вдруг тут диких зверей до фига? Пипец… Стою, как дурак, а сзади волк крадется… или тигр?!» И больше не раздумывая, Никита быстро полез по стволам, стараясь попадать ногами в те места, где кора была уже содрана чьей-то обувью.

Проскочив в проём, он снова огляделся. Завал с двух сторон упирался в невысокую бревенчатую избушку. Её чуть наклонённая крыша заросла травой и напоминала холм, на верхушке которого пристроились несколько камней. Окон не наблюдалось. Перекошенная дверь, сбитая из широких досок, была приоткрыта. Траву в маленьком дворике почти вытоптали, слева у стены кучей валялись толстые сухие ветки. «Печку топит…» – Никиту это порадовало. Вечерняя прохлада уже давно вовсю хозяйничала под его футболкой.

Выждав минуту, не появится ли всё-таки хозяин поприветствовать гостя, он осторожно спустился. С последней ступеньки тапок предательски соскользнул, и Никита с шумом приземлился на мягкое место. Чертыхнувшись, он отряхнул штаны, потёр ушибленное место и двинулся к домику. «Хреновато шарить без хозяина, но жрать охота, аж кишки слиплись. Не пришибёт, поди… Я ж не со зла… Просто такая вот у меня сегодня печалька…»

Темнело быстро. Он осторожно пересёк неширокий дворик, остановился у двери, прислушался, а потом, зачем-то пригнувшись, шагнул через невысокий порог. В комнате было совершенно темно, тусклый вечерний свет терялся ещё у самой двери.

Зато в избытке пахло – сгоревшим деревом, старыми вонючими шкурами и чем-то явно кислым. А ещё здесь присутствовал несильный, но очень тревожащий запах, который Никита пока не мог определить. Что-то в его подсознании неприятно шелохнулось и попробовало начать паниковать…

Мальчик стоял на пороге и мучился. Внутри него всё вдруг сжалось в колючий холодный комок, тихонько подвывающий от ужаса и не дающий ему войти. Но голод и страх остаться ночью одному в лесу и стать лёгкой (чего уж греха таить!) добычей какого-нибудь хищного зверя, усиленно пытались загнать его в это, пусть и не идеальное укрытие. В жестокой борьбе голод и страх победили.

Не надеясь особо на зрение, Никита вытянув перед собой руки, сделал два неуверенных шага и сразу же упёрся в преграду. Ощупав широкие деревянные доски и справедливо решив, что это стол, он тут же натолкнулся на круглую миску с чем-то холодным и гладким. Понюхав и ковырнув находку пальцем, Никита обрадовался – картошка! Ободрённый успехом, он временно оставил её в миске и медленно двинулся вокруг стола.

Через пару шагов стол закончился, и Никита рискнул раздвинуть границы поиска уже на предмет кровати и, может, какой-никакой лампы – блуждание в кромешной тьме напрягало. Растопырив пальцы, он шагнул вперед. Если стол стоит посередине, значит, до другой стены вряд ли будет больше двух-трёх метров.

Этот шаг стал последним, что Никита смог чётко вспомнить, свернувшись калачиком под деревом на другой стороне завала и трясясь от страха. Там, в избушке, пальцы его левой руки уткнулись во что-то неприятно холодное. Чуть сдвинувшись в сторону, он нащупал жёсткую шерсть в чём-то противно-липком, а потом указательный палец внезапно куда-то провалился, по дороге задев что-то твёрдое. Никита в ужасе отдёрнул руку. И сразу же тот неприятный запах, который всё время ощущался вокруг, обрёл своё название – кровь.

Дико взвизгнув, он развернулся и ринулся к ещё светлевшему проёму. Ноги сами несли его, делая немыслимые скачки, но перед дверью он запнулся и кубарем вылетел во двор. Проскочив его в два прыжка, Никита перемахнул завал и помчался в сгустившейся темноте, даже не стараясь понять, куда.

Бежал он недолго. Зацепившись ногой за толстый корень, Никита свалился в ямку между корнями старого дерева, ставшего ему на эту ночь единственной защитой. Громко стуча зубами от холода и пережитого ужаса, он старался рассуждать здраво, но вылезший откуда-то инстинкт самосохранения настойчиво твердил одно – заткнись и затаись! Если тебя услышит тот, кто убил (в этом Никита ни секунды не сомневался) того человека в избушке – тебе хана! Всё тогда – привет семье… Маньяк ни за что в живых не оставит…

«Господи, чё делать-то? Никогда бы не подумал, что со мной такая фигня случится. Трупы, маньяки… Бррр… Мамочка, ну почему ты меня не ищешь? Ведь давно должна понять, что не болтаюсь я где-то с Витьком… Я попал в беду. В какую-то жуткую дурацкую беду… И даже сам не знаю, как я в неё попал! Мамочка, найди же меня скорей! Я полы буду мыть каждый день вместо Юльки… И за хлебом ходить… И не просплю больше ни разу. И даже в игры больше играть не буду-у-у… Стоп! Игры…»

В голове промелькнуло что-то очень-очень важное. «Нужно вспомнить весь вчерашний день. Думай, думай, Никитос, напрягай извилины…» Так. Утром ничего выдающегося не было, тем более, что проспал он до часу дня. Его разбудила Юлька, намылившаяся со своей подружкой Светкой гулять. Он встал, смотался на кухню, налил чай, соорудил два нехилых бутера с докторской колбасой и один с сыром и приволок всё это в зал к телику.

Валяясь на диване и листая каналы, он заглотил это, отправив следом парочку бананов и пол вазы конфет. А что, мог себе позволить расслабиться после трудовой недели! Пошатавшись по квартире ещё с полчаса, позвонил Витьку, который начал нести ахинею про какие-то загадочные дела на ближайшие три часа, внезапно нарушившие их совместные планы по поеданию пиццы. В сердцах обозвав Витька придурком, Никита уселся за комп.

Зависнув на просторах инета, он прочитал массу ненужных вещей, поржал над лохами в «YouTube», похихикал над фотками одноклассниц «ВКонтакте», а потом открыл свою любимую игру. Пару раз звонила мать, наивно думая, что таким образом она его воспитывает. Не отрываясь от клавы, он бодро ей отвечал, что занят физикой.

Шестой уровень, на котором он застрял два дня назад, сегодня проскочил сходу, а вот на седьмом сел мёртво. И его бы прошёл, если бы некоторые не звонили в самое неподходящее время! Потом заявилась Юлька, попробовала поканючить, что ей тоже комп нужен, но быстро отвяла, утопала к себе и назло ему два часа долбила на пианино жутко занудную мелодию.

Часов в восемь забежал Витёк и, пряча глаза, поведал про свои переговоры с Катькой о завтрашней контрольной. Видя, что его дипломатические усилия энтузиазма в Никите не вызвали, быстро сдулся и начал активно мешать – помогать ему проходить зловредный уровень… Помощничек…

Примерно через час Витёк засобирался домой. Уже обуваясь в прихожей, он вдруг спросил: «Ты диск смотрел?» Никита сначала вытаращился на него, а потом вспомнил, что ещё в пятницу Игорёха Воронин из 6 «В» на переменке взахлёб рассказывал про новую игру, которую ему из Америки привёз брат. Жутко сложная, 13 уровней, но до последнего дойти вообще нереально.

Витёк с Мишкой Сидоровым уши развесили, а Никита поржал и сказал, что «не фиг нам вешать лапшу про непроходимые игры – других дураков поищи». Игорёха разозлился и поспорил на складной финский нож своего брата, что он, Никита, за месяц даже до четвёртого уровня не дойдёт. С Никиты он потребовал старинные монеты, которые начал собирать ещё его отец. На следующий день, в субботу, Игорёха передал Никите диск и, ехидно так улыбаясь, намекнул, что время пошло. Как же он мог так лохануться???

Быстренько распрощавшись с Витьком, Никита рванул к компу. Вытряхнув из сумки всё содержимое, он схватил диск. На коробке был нарисован какой-то средневековый город с высокой стеной и башнями, над которыми по-английски было написано – «Нумерия». Ну что ж, поглядим, что там за «Нумерия».

Диск с лёгким шумом вошёл внутрь. Несколько кликов мышью, и на экране возникло такое же изображение, но масштабней и реалистичней. Казалось, что даже флаги на шпилях башен колышутся от свежего ветерка. Внизу внезапно появилась надпись: «Ты готов?» Никита быстренько щёлкнул по ней. Город исчез, вместо него вылезла обычная рамка для регистрации. Как всегда, он написал свое имя – «Ник», указал возраст и ещё кучу всякой ерунды. Ему не терпелось начать, а все эти формальности очень раздражали.

Юлька позвала ужинать, на что он пробурчал, что была б она хорошей сестрой, сама бы принесла брату поесть. Юлька фыркнула и нагло заявила, что она не хорошая сестра. Никита ещё немного поворчал, но тут процесс регистрации закончился, и на экране снова появилась надпись: «Ты готов?» «Ну, прям, допрос с пристрастием. Будто не играть собираюсь, а в шпионы готовят. Ха, агент Ник 007! Да готов я, готов!» и Никита бодро щёлкнул клавишей.

Экран почернел, несколько секунд стояла полная тишина. Никита уже начал подозревать, что Игорёха всё-таки подсунул ему какое-то фуфло, и что его обалденная суперигра вообще не существует, как из колонок вдруг раздался тихий свист. Едва слышный, он стал нарастать, становясь всё более неприятным и тревожащим, проникая, казалось, в каждую клетку мозга. И тот самый момент, когда терпеть этот звук стало просто невозможно, свист внезапно оборвался.

Экран ярко вспыхнул, переливаясь всеми цветами радуги, в хаотичном мелькании этих цветов было что-то столь завораживающее, что Никита никак не мог отвести от него глаз. Цвета мелькали всё быстрее, скручиваясь и раскручиваясь, дробясь и сливаясь.

В глубине появляющихся фигур стали проступать неясные образы: лица в жутком оскале, перекошенные от ужаса, суровые и улыбающиеся; дома, огни факелов, корабли, деревья, убитые животные без шкур, силуэты людей в капюшонах, странные знаки и ещё много чего пугающего и непонятного, что мозг просто не успевал фиксировать.

Цветное мелькание вдруг прекратилось, на экране возникла белая спираль, уходящая в глубину. Она начала закручиваться, настойчиво увлекая взгляд за собой. Никита почувствовал, что его затошнило, и у него сильно закружилась голова. Он попробовал отвести от экрана взгляд или закрыть глаза, но ничего не получалось. Спираль приковала его к себе. Последнее, что Никита смог вспомнить, была сильная боль в правом виске, когда он упал головой на стол и потерял сознание.

Ну, вот и ладненько. Вспомнил… Теперь хотя бы с шишкой всё понятно. Начал играть и отключился. Правда, такого с ним раньше никогда не случалось, но… Уж очень необычное начало было у этой игры. Хм-м, только всё равно это никак не объясняет его появление чёрт знает где, в каком-то конченом лесу. Или… всё-таки объясняет? Ага, только сначала нужно сильно умом тронуться, чтобы всерьёз поверить, что его каким-то образом затянула сюда спираль с экрана.

Никита поёжился. Стало совсем грустно – голодный, уставший, напуганный, а теперь ещё и сумасшедший. Выбираться надо отсюда, а там в «Кащенко»… «И тебя вылечат, и меня вылечат…» Может быть… если выживу…

Вокруг шумел ночной лес. Лёгкий ветерок пробегал по верхушкам, деревья с радостью отвечали на его прикосновения. Где-то заухал филин. Никита поудобней устроился между корнями, собираясь караулить всю ночь. Но события этого долгого дня так его вымотали, что он сам не заметил, как провалился в глубокий сон.

Его разбудили две серо-голубые пичуги размером чуть больше воробьёв, которые устроили свару прямо над его головой. Несколько секунд он не открывал глаз, всё ещё надеясь, что это только сон. Птицы, устав орать, с шумом сорвались с ветки, засыпав его мелкими кусочками коры. Не сон…

Совершенно не хотелось шевелиться. Да и куда было идти? Вспомнив пережитый вчера ужас, он зябко передёрнул плечами и плотнее свернулся в клубок. Так и буду лежать здесь в уютной ямке весь день. Или два. Или неделю, пока, наконец, его не найдут.

Но пролежав совсем недолго, Никита понял, что всё далеко не так уж и радужно. В бок нагло упирался вырост корня, который он раньше не замечал. А ещё сильно хотелось пить и есть. «Сдохну тут с голодухи, если меня такими темпами искать будут. Они там вообще о чём думают? Охренели совсем! Бросили ребёнка неизвестно где и не чешутся! Вот допрыгаются – стопудово помру! Обглодает кто-нибудь хищный мой юный труп, и найдут они только голый скелетик. Пипец, короче…»

Перспектива валяться здесь голым скелетиком радости не прибавила. Повозившись ещё пару минут, Никита решительно покинул своё лежбище. Выглянув из-за дерева, он покрутил головой. Деревья стояли негусто и позволяли хорошо видеть, что творится вокруг.

Избушка оказалась совсем рядом. При воспоминании о сидящем там трупе его передёрнуло от отвращения, но в животе всё сильнее бурчало и уже болело от голода.

«А что, если по-тихому подкатить и глянуть, чё да как? Потом метнуться, жратву стянуть и свалить? Никто и не просечёт…» Выбравшись из-за дерева и напившись в ручье, Никита решил рискнуть и претворить в жизнь свой план. Медленно, постоянно оглядываясь по сторонам, он подобрался к завалу и улёгся между деревьями.

С наблюдательного поста проход был прекрасно виден. Глядя во все глаза и прислушиваясь, он попытался определить, не наблюдает ли кто за ним, но местный маньяк или уж очень хорошо умел маскироваться, или давным-давно смылся куда-то искать новую жертву.

Выждав немного, Никита решил, что пора. Он осторожно поднялся по ступеням и, окинув взглядом двор, облегчённо вздохнул – всё так же, как и вчера вечером. Только дверь в избушке открыта шире.

Готовый в любой момент сорваться и бежать обратно, Никита сполз по ступенькам и пересёк двор, стараясь держаться слева от открытой двери. Дойдя до порога, он остановился и прислушался. В избушке стояла гробовая тишина. «Во хрень, прям, как в могиле». – Никиту передёрнуло, но сравнение было верным, как никогда. – «Скорей бы свалить отсюда…»

Сделав следующий шаг, Никита взвыл – он наступил голой пяткой на мелкий камушек, глубоко впившийся в ногу острым краем. «Чёрт… Без обувки фиг тут куда уйдёшь. Надо бы пошарить…» Безуспешно пытаясь унять внутреннюю дрожь, он зачем-то опустился на четвереньки и заглянул через порог.

Внутри было темно и тихо. Постепенно его глаза привыкли к недостатку света и уже стали различать предметы, уши уловили негромкое жужжание, а его нос учуял весьма неприятный запах, которого вчера ещё не было. Никита поморщился – пахло премерзко. Отвращение и голод боролись недолго. Победил, как и следовало ожидать, голод, и Никита решительно толкнул дверь.

Как он и предполагал, комнатка оказалась небольшой, и свет от открытой двери позволял увидеть её всю. Стены, срубленные из толстых брёвен, местами были сильно закопчены. Посредине стоял стол, грубо сколоченный из трёх досок, его толстые ножки внизу так же соединялись между собой досками. На столе наблюдалась уже ощупанная им накануне посуда.

Справа имелась широкая скамья, над которой на стене были привешены две полки с разной утварью. Рядом с дверью стоял низкий ящик с откинутой крышкой, а всё его содержимое – какие-то тряпки – валялось тут же на полу. Слева от двери Никита увидел второй ящик, тоже открытый, но совершенно пустой. У задней стены избушки из камня был сложен очаг, дым из которого, должно быть, уходил прямо в дыру в потолке.

У левой стены, прямо за столом, находилось самое страшное. На высокой широкой скамье, служившей, по-видимому, кроватью, сидел труп. Вообще-то, в представлении мальчика, труп должен был лежать, но этот сидел. Причина такого нетипичного поведения хозяина обнаружилась быстро – приглядевшись, Никита увидел, что во лбу у мужчины торчит толстая короткая стрела, которая и пригвоздила его голову к стене.

Подавив отвращение, мальчик тихонько перебрался через порог и, аккуратно ступая по грубо отёсанному полу, подошёл к столу. Теперь он смог рассмотреть хозяина избушки, хотя особой радости этот осмотр ему не доставил.

Мужчина был одет в тёмную куртку из грубой ткани, видавшие виды потёртые чёрные кожаные штаны и высокие сапоги на толстой подошве. На широком светлом поясе висел длинный нож, который он почти успел вытащить, когда кто-то выстрелил в него в упор – пальцы правой руки всё ещё сжимали рукоять. Стрела торчала точно между слегка приоткрытых глаз. Они уже остекленели и придавали лицу трупа какое-то дикое выражение.

Ничего ужаснее в своей жизни Никита не видел. Его затошнило от вида запёкшейся крови, которая струйкой вытекла из раны и, обогнув не самый изящный нос, залила усы и чёрную бороду, в которой прятался перекошенный в последнем крике рот с рядом крепких зубов. Жирные зелёные мухи деловито шныряли по лицу, с особым удовольствием посещая глаза и рот.

Никита отвернулся. Больше всего на свете ему захотелось убежать отсюда, куда глаза глядят, чтобы не видеть этот ужас. Его вдруг согнуло пополам и вырвало прямо на грязный пол. Горечь заполнила рот, и мальчик всхлипнул. Зашатавшись, Никита ухватился за стол, случайно смахнув на пол пустую кружку. Та упала и разлетелась на куски. Мальчик вздрогнул, как от удара.

Он пришёл сюда за едой, а не слёзы лить, как истеричка… «Ищи и уходи, придурок, пока кто-нибудь не припёрся». Увидев на столе засохший ломоть хлеба и две картофелины в миске, он схватил это богатство, выскочил из избушки и помчался к завалу. Уже поставив ногу на первую ступеньку, мальчик остановился. Куда бежать? Здесь хотя бы точно никого нет… Не считая трупа, но он, вроде, смирный такой.

Немного успокоившись, Никита проглотил хлеб и картошку с такой скоростью, что даже не разобрал их вкуса. Желудок благодарно заурчал. Сидя на ступеньке, Никита задумался. Что дальше? Куда ему теперь податься? Оставаться здесь он, естественно, не собирался, но и дальнейшие перспективы вырисовывались весьма и весьма туманными. В конце концов, разум всё же одержал верх над брезгливостью, и Никита решил зайти в избушку ещё раз, в надежде отыскать что-нибудь полезное.

Второй подход дался легче. Теперь он точно знал, куда не нужно смотреть ни за что, ни при каких обстоятельствах. Первым делом он обшарил полки. Нашёлся кувшин с водой и половина круглого хлеба. В мешке у очага лежали несколько сырых картошек. Порывшись в куче тряпья, выброшенного кем-то из ящика, Никита отыскал небольшой полотняный мешочек, куда он и сложил продукты.

Немного подумав, он поискал у очага спички, но таковых не оказалось. Пришлось картошку выложить. Зато в одном из кувшинов нашлось пшено, которое Никита высыпал в свой мешок, мудро решив, что его вполне можно и сырое жевать, если уж совсем придётся туго.

Из той же кучи тряпья он вытянул короткую рубаху из грубого белого полотна с замысловатым чёрно-красным узором по рукавам, шитую явно на более крупного человека, но для ночлега в лесу вполне пригодную. Нашёлся и кусок верёвки, которую можно было завязать, как пояс. Шапку из рыжего меха Никита долго вертел в руках, не зная, стоит ли её брать, но потом отложил в сторону – вряд ли он летом без неё отморозит уши.

Единственное, что ему так и не попалось, была обувь. Конечно, на кроссовки «Adidas», учитывая окружающую действительность, он не очень рассчитывал, но хоть какое-нибудь подобие башмаков ему сейчас совсем бы не помешало. Заглянув во второй ящик, Никита разочаровался – он был совершенно пуст. И что в нём лежало ещё вчера утром, определить было невозможно.

Мальчик вздохнул. Бегать босиком по лесу было занятием малоприятным – исколотые подошвы уже давали о себе знать при каждом шаге. Оставалась последняя надежда – проверить у лавки, на которой сидел покойник. Но, как оказалось, единственные сапоги имелись только у хозяина. «Хорошие какие, и подошва толстенная… В таких-то по лесу чё не шастать…»

От мысли, пришедшей в следующую секунду, Никита похолодел. «Забрать их? Не-е, я не могу! Он же покойник! Как я их буду стягивать? А носить… Противно же ужас как…» Он поспешно отошёл к двери, в комнате всё сильнее ощущался неприятный запах. Собрав найденные вещи, Никита ещё раз окинул комнату взглядом, стараясь не смотреть на лицо сидящего трупа, и шагнул за порог.

Солнце поднялось высоко, становилось жарко. Закинув мешочек за плечи, Никита поднялся по ступеням и выглянул в проём. Вокруг было всё спокойно. Он перебрался на другую сторону и бодро шагнул на тропинку.

Заорав от неожиданности, Никита запрыгал на одной ноге. В подошву глубоко вонзился острый сухой сучок. «Вот же фигня, этого мне ещё не хватало! Если будет заражение – мне кранты!» – сын врача кое-что о таких вещах знал. «Не, хрен тут уйдешь далеко… Вот чёрт же!» Кровь перестала бежать, а Никита всё сидел, боясь решиться, но уже точно зная, что ему придётся это сделать.

Покойник продолжал бессмысленно разглядывать угол остекленевшим взглядом. По его лицу ползала жирная зелёная муха. Пытаясь подавить вновь подступившую к горлу тошноту, Никита решительно подошёл к лавке, опустился на колени и схватился за сапог. Мягкая, хорошо выделанная кожа плотно облегала ногу и не желала покидать своего владельца. Дёрнув пару раз, мальчик понял, что ему придется очень постараться, прежде чем обзавестись обновой.

Упёршись ногой в лавку, он ухватился за сапог половчее и потянул изо всех сил. Внезапно покойник со стуком завалился на бок. Никита в ужасе отскочил, но хозяин жилища вовсе не собирался вставать и выражать своё возмущение по поводу наглого грабежа. Правда, искренней радости от появления гостя, от него тоже вряд ли стоило ждать. Что-то подсказывало Никите, что при жизни тот был далеко не радушным хозяином – у трупа когда-то было отрезано правое ухо. А в одном кино Никита видел, что так обычно метили беглых преступников.

Сзади на сапогах оказалась шнуровка, она-то и мешала их стянуть. Никита развязал узлы, и дело пошло. Сняв сапоги, Никита в последний раз кинул взгляд на покойника. «Нож ему точно… уже не нужен, а мне… сгодится». – Осмелев, он отстегнул застёжку и с трудом вытянул пояс из-под трупа.

Нож удобно спрятался в кожаных ножнах с замысловатым рисунком из круглых заклёпок. Никита потянул за рукоять, и тот легко выскользнул из своего убежища, хищно сверкнув в полумраке. По длинному лезвию шёл рисунок из волнистых линий и завитков, приятная тяжесть добавляла уверенности.

Усевшись на пороге, Никита натянул сапоги, оказавшиеся, конечно же, большими, но это была сущая ерунда – их толстая подошва позволяла смело шагать и не смотреть всё время под ноги. Собрав оставленные у порога вещи, Никита, уже не оглядываясь, быстро проскочил дворик, миновал лестницу, свернул налево и бодро зашагал вдоль завала. Через несколько метров тот закончился, и под ногами появилась малозаметная тропинка, потянувшаяся через лес.

Шагалось легко. Он начал даже что-то весело насвистывать, сбивая палкой высокую траву, когда в зарослях справа от тропинки раздался громкий визг. От неожиданности Никита остановился. Визг не умолкал. К нему тут же добавилось многоголосое возмущенное похрюкивание. В кустах что-то зашуршало, и на тропинку выскочил маленький полосатый поросёнок, а следом за ним ещё два.

– Ух ты, кабанья семейка! Прико-ольно… – Никита, конечно, видел диких кабанов в зоопарке, но чтобы так близко… Поросята похрюкивали и повизгивали, явно не замечая Никиту, потом развернулись и дружно кинулись в заросли, откуда продолжал нестись душераздирающий визг.

«Режут там кого, что ли? Или вляпался свин куда? Поглядеть…» Но мысль осталась недодуманной. Через кусты шумно ломился кто-то большой, громко хрюкая и фыркая. Никита заметался по тропинке. В его планы совершенно не входила встреча с разъярённой мамашей или того хуже – папашей этих премиленьких свинюшек.

Инстинкт самосохранения, придушенный годами комфортной жизни, вырвался на волю и погнал Никиту, почти ощущающего на своём затылке дыхание злобной зверюги, готовой порвать любого, кто причинит вред её чаду, к ближайшему дереву.

Никогда в жизни он не влезал на дерево с такой быстротой! Устроившись на толстой ветке высоко над землей, мальчик перевёл дух. Отсюда ему было хорошо видно, как огромная кабаниха металась внизу, то подбегая к дереву, то снова вламываясь в заросли, откуда продолжал нестись визг несчастного поросенка. Выводок суматошно носился за ней следом.

Постепенно визг стих. То ли страдалец испустил дух, то ли мать все-таки вызволила его из беды, но шум и беготня прекратились. Повертевшись у дерева в последний раз, кабаниха принюхалась и попыталась задрать вверх голову на толстой шее, чтобы лучше разглядеть маленькими злыми глазками своего обидчика. Порыв землю у корней, она кинула ничего хорошего не предвещавший взгляд на затаившегося Никиту, громко хрюкнула, собрала своё потомство и скрылась в кустах, уводя детишек.

Спускаться было страшно. Вдруг кабаниха только сделала вид, что уходит, а сама залегла в засаде и ждёт, когда он слезет прямо к ней в пасть. Никита приуныл. Солнце давно перевалило за полдень. От долгого сидения ноги и спина затекли, да и пить хотелось. Повозившись на ветке, мальчик решил ещё немного подождать – кто знает, что там у этой свиньи на уме. Привалившись спиной к стволу дерева, он вытянул ноги и прикрыл глаза.

Задремав, он чуть не свалился. Сколько прошло времени, Никита не знал, но спина болела ужасно. «Не-е, пора кончать с жизнью пернатых и перепончатокрылых». – Он сладко потянулся и глянул вниз. Всё было спокойно.

Ухватившись руками за ветку, он уже нащупал ногой опору, собираясь быстренько спуститься с небес на землю, но внезапно что-то непонятное на этой самой земле заставило его замереть. Под ним по тропинке бесшумно, как тени, скользили люди.

От радости Никита чуть не закричал, но внезапно пересохший рот не смог выдавить из себя ни звука. Только через пару секунд он сообразил, что его смутило – люди были зелёными! Вначале он даже и разглядеть их как следует не мог – зелёное движение на фоне зелёных кустов.

Все они были одеты в буро-зелёные штаны и кожаные короткие сапоги, у каждого на поясе висел длинный нож. Голые торсы, руки и головы мужчин сплошь покрывала зелёная краска, делавшая их невидимыми в зарослях. Каждый воин в руках нёс копье и короткий толстый лук, к которому за спиной в кожаном колчане висел пучок стрел. Волосы по бокам голов были выбриты, оставляя посредине чёрный невысокий, как у боевого петуха, гребень.

Лиц лесных духов Никита не видел, но угроза, сквозившая в каждом движении зелёных людей, сразу задавила в зародыше надежду, что при виде него на этих лицах отразится бурная радость. Тем более, что оперения их коротких стрел подозрительно напоминали ту, что всё ещё торчала во лбу одноухого хозяина избушки.

Шествие закончилось довольно быстро. Никита насчитал пятнадцать воинов, бесшумно проскользнувших по тропинке в полном молчании. Лес проглотил их, не оставив следа. Передумав спускаться, Никита снова замер на ветке, вглядываясь в окружающий лес. Но никаких новых сюрпризов больше не было. Пока… не было.

«Ну я дебил! Может, тут киношку какую снимают! Про индейцев… Надо было заорать – и был бы уже дома. Мама борщик бы уже наливала… со сметаной…» В животе противно забурчало. «А чё они зелёные? Вроде индейцы все с перьями были, не помню я там зелёных… Витька бы спросить, он по индейцам спец».

Сидеть на ветке стало просто невмоготу, и Никита решительно слез на землю. Подобрав в кустах свой мешок, он огляделся и двинулся по тропинке вслед за лесными духами, стараясь теперь ступать как можно тише.

Солнце катилось к горизонту, удлиняя тени и сгущая сумрак под деревьями, превращая обычные кусты в жутких загадочных существ, норовящих подставить ножку, ударить по лицу и вцепиться в одежду. Свежий ветерок прогнал дневную жару, и Никита искренне порадовался, что прихватил рубаху. Пора было присматривать место для очередной ночёвки.

Тропинка обогнула густой кустарник, и Никита не сразу понял, что лес закончился, и впереди было ровное поле. От этого поля его отделяло только невысокое заграждение из срубленных деревьев, наваленных друг на дружку.

Не зная, идти ему дальше или провести ночь здесь, Никита вскарабкался на нижнюю ветку высокого дерева, пытаясь хоть что-нибудь увидеть в быстро надвигающейся темноте. За широким полем он разглядел что-то, похожее на постройки, но сколько ни вглядывался, не смог заметить ни одного огонька.

Ветер, прилетевший оттуда, неожиданно донёс запах дыма и звук, похожий на собачий лай. Никита не помнил, как слетел с дерева, перелез через завал и понёсся в темноту. Сначала ноги заплетались в густой траве, но вскоре он выскочил на выкошеный участок, с радостью понимая, что это-то уж точно дело рук человека.

Он бежал уже минут десять, а поле и не думало заканчиваться. Внезапно в темноте проявилась высокая стена, за которой на фоне тёмного неба угадывались крыши построек. И опять – ни одного огонька. Стена мрачно и негостеприимно ждала, когда мальчик, совсем задохнувшись от быстрого бега, уткнётся в неё.

Тяжело дыша, Никита стоял у человеческого жилья, куда так страстно стремился, и молчал. Угрюмая тишина настораживала и мешала заорать во всё горло: «Спасите, помогите». Кто знает, что из-за этой стены вылезет… на ночь-то глядя. Развернувшись, Никита медленно поплёлся назад, туда, где рядом с одиноким высоким деревом темнел небольшой стожок.

Добравшись, он натянул рубаху и, устроив себе в мягком сене уютное гнёздышко, свернулся калачиком и мгновенно заснул.

 

Никита

Разбудил его шум. Открыв глаза, Никита сдвинул в сторону сухие стебли и осторожно выглянул наружу. От селения по полю в его сторону двигалась большая толпа. Люди громко и нестройно выводили какую-то мелодию, но голоса звучали так грубо и резко, что Никита никак не мог уловить ни одного знакомого слова. Мелодия шла волнами, на высоте звучания каждый раз обрываясь гулким металлическим звуком.

Впереди толпы шёл высокий худой мужчина в белом одеянии с длинными рукавами и накинутом на голову капюшоном. В руках он нёс круглый белый сосуд размером с футбольный мяч. За ним четыре здоровых мужика тащили на плечах в деревянной раме круглый белый диск. Он-то и издавал тот дребезжащий звук, когда идущий за ним седой бородатый мужик в чёрном широком балахоне равномерно колотил по нему длинной палкой с железным шаром на конце.

Метрах в десяти от этого оркестра, неуверенно опираясь на правую ногу, медленно шёл почти голый человек, вся одежда которого состояла из коротких, чуть ниже колен, изодранных грязно-зелёных штанов. Правая штанина и нога, которую он старался щадить, были сплошь покрыты чёрно-бурыми пятнами.

Грудь и лицо мужчины покрывал причудливый узор из зелёных полос, по-видимому, нарисованный краской. Чёрные густые волосы, сбритые с боков, шли ото лба к затылку широкой полоской, спускаясь на спину недлинной косой. Руки пленника – а другая мысль у Никиты даже не возникла – были туго связаны за спиной.

По обе стороны от зелёного человека шли несколько мужчин, одетые весьма живописно – в штанах из грубой чёрной ткани, таких же грубых, но уже более светлых цветов рубахах и в жилетах, сшитых из шкур с длинным белым, рыжим или чёрным мехом. Поверх жилетов они надели блестящие доспехи из белого металла, закрывающие грудь и живот. На головах мужчин красовались меховые шапки, напоминающие наши ушанки.

Длинные копья с острыми наконечниками в их руках были направлены в спину и бока пленника, и скорее подгоняли его, чем пытались помешать бегству. В тех местах, где более усердные охранники старались показать свою неожиданную власть, из ран текла струйками тёмно-красная кровь.

В нескольких метрах за пленником шла плотная толпа пёстро одетых мужчин и женщин. Наряды женщин отличались только цветом рубах из грубого полотна, одетых поверх длинных юбок почти одинакового бурого цвета, да широкими поясами, украшенными причудливыми узорами из разноцветных нитей. На головах у всех до одной были повязаны чёрные платки, полностью скрывавшие волосы.

Мужчины поголовно были одеты в белые рубахи и меховые жилеты, чёрные штаны и короткие кожаные сапоги. На рукавах рубах пестрели замысловатые узоры, вышитые яркими нитями. Почти у каждого на поясе висел меч, а у многих ещё и ножи, похожие на тот, что Никита снял с покойника.

В первом ряду этой разношёрстной толпы выделялись несколько человек, выглядевших богато и изысканно. Двое высоких мужчин в штанах из чёрной, хорошо выделанной кожи и в высоких сапогах, щеголяли в бархатных красно-жёлтых сюртуках с блестящими пуговицами. Их красные шляпы были украшены чёрными и белыми перьями. На дорогих поясах, отделанных золотыми и серебряными пластинами, висели длинные мечи, в рукоятях которых драгоценные камни сверками всеми цветами радуги.

На шее у более старого, но ещё крепкого и широкого в плечах мужчины висела толстая золотая цепь с тяжёлой подвеской в форме пирамиды. Его молодой спутник, явно доводившийся родственником первому, шёл прогулочным шагом, с выражением неприкрытой скуки на худом вытянутом лице с фамильным длинным, чуть загнутым носом. Рукой в чёрной перчатке он нервно постукивал по рукояти своего меча.

Двое других, низенький толстячок, быстро семенивший короткими ножками и постоянно вытиравший с лица пот платком, больше напоминающим полотенце, и худой высокий мужчина неопределённого возраста с желтоватым лицом и часто дёргающейся левой щекой, мечей и цепей не имели, но их камзолы и штаны из добротной мягкой ткани синего и малинового цветов красноречиво говорили о их высоком положении.

Две женщины, идущие чуть сзади, были одеты в длинные приталенные платья из красного бархата с пышными рукавами и в чёрные кружевные накидки, почти полностью скрывавшие их головы и лица. На запястьях и груди у них блестели массивные золотые и серебряные украшения.

Процессия медленно приближалась. Никита замер в своем укрытии, почти перестав дышать и моля о том, чтобы эти люди его не заметили. Ему совсем не улыбалось, несмотря на голод и ужасные события вчерашнего дня, встретить какую-то сумасшедшую толпу, одетую в вещи из музея со стенда «средневековье».

На какую-то секунду в голове мелькнула шальная мысль, что он, сам того не ведая, всё-таки попал на съёмки исторического фильма, и эти люди настоящие актёры. Правда, вокруг не наблюдалось никакой съёмочной аппаратуры, машин с персоналом или режиссёра с громкоговорителем. И рядом с толпой не бегал весь в мыле оператор с видеокамерой…

Вместо него вокруг толпы кружили несколько громадных чёрных лохматых собак. Никита замер. Ему вдруг захотелось глубже зарыться в сено, но он боялся не то, что пошевелиться – вдохнуть: если собаки его почуют, он пропал.

Через несколько томительных минут стало понятно, что стог с мальчиком всю эту компанию интересует мало. Они прошествовали мимо застывшего от страха Никиты к высокому раскидистому дереву, росшему в трёх сотнях метров от кромки леса. Подойдя к нему почти вплотную, человек в белой одежде с капюшоном остановился.

Всё движение, как по команде, замерло. Прекратилось и пение, от которого у Никиты уже начало звенеть в ушах. Пленник, от толчка копьём в спину, дернулся вперёд и, не удержавшись на раненой ноге, упал на колени. В следующее мгновение он попытался подняться, но в него сразу уткнулось несколько копий.

Земля на несколько метров вокруг дерева была хорошо утоптана, и только возле толстых бугристых корней росла сочная зелёная трава. По краю площадки шла полоса обугленной земли в метр шириной, снаружи аккуратно обложенная белыми круглыми камнями.

Человек в белом балахоне, явно руководивший непонятной Никите церемонией, раздавал указания. От толпы отделились двенадцать мужчин и пошли вокруг дерева, втыкая в обугленную землю свои мечи на равном расстоянии друг от друга. Седой мужчина в чёрном балахоне бросил на траву свою колотушку, взял из рук предводителя сосуд и, медленно двигаясь по кругу, начал сыпать на выжженную землю какой-то белый порошок.

Белый балахон резким движением сдёрнул с головы капюшон, и Никита увидел худое лицо, которое вполне можно было бы назвать красивым, если бы не жёсткое, даже жестокое выражение и яростный блеск серо-голубых глаз. На вид мужчине было лет сорок, но в углах плотно сжатого рта уже залегли глубокие морщины. Обритая голова придавала ему ещё более фанатичный вид. Единственным украшением на одежде мужчины была толстая цепь из чёрного металла с уже знакомой подвеской – пирамидой.

Лысый внимательно наблюдал за действиями помощников, только иногда бросая резким голосом какие-то указания. При этом он с заметным беспокойством всё чаще поглядывал на небо, затянутое тёмными тяжёлыми тучами, грозившими пролиться нешуточным дождем.

Наконец, порошок был рассыпан, а мечи заняли свои места. Лысый резко взмахнул правой рукой, и четверо охранников, отбросив копья, подхватили упиравшегося пленника, быстро поволокли его к дереву и повалили на землю внутри круга.

Один конец длинной верёвки завязали на ногах отчаянно сопротивлявшегося зелёного человека, другой помощники ловко перебросили через толстую ветку. Мгновение – и бедный пленник повис вниз головой в полутора метрах над землёй под одобрительный гул толпы, обступившей полукругом место действия.

Пленник закричал. Его голос разнёсся далеко в сгустившемся воздухе. Никита не понял ни слова, но гнев и страдание, звучавшие в нём, казалось, должны были навлечь все кары земные и небесные на его мучителей. Толпа недовольно зашумела.

В ответ на крик несчастного от кромки леса донёсся резкий свист. Собаки яростно залаяли, а обладатель белого балахона нервно поёжился и, воздев худые жилистые руки к светилу, не желающему сегодня смотреть на дела человеческие, затянул хриплым голосом резкую прерывистую мелодию. Толпа радостно подхватила. Молитва неслась над полем, с каждым мгновением становясь громче.

Лысый извлёк из складок своего балахона какие-то предметы и начал быстро ударять ими друг об друга. Через минуту Никита увидел, что тонкие палочки, зажатые в его правой руке, сначала начали дымиться, а потом вспыхнули весёлым огнём. Мужчина вскинул правую руку вверх и быстро двинулся к выжженному кругу.

Пение тут же смолкло, и толпа подалась вперёд, стараясь не пропустить ни мгновения. Седой в чёрном встал за головой висящего пленника, который молчал, но ярко горящие глаза на его покрасневшем лице, обращённом к замершей толпе, выражали жгучую ненависть и полное презрение.

Никита смотрел во все глаза, забыв про свой страх. Он не понимал, что значат все эти приготовления, но ужас от ожидания чего-то очень страшного уже тихо зашевелился в животе.

Лысый громко крикнул короткое слово и бросил горящие веточки на полоску белого порошка. В то же самое мгновение седой вскинул руку и полоснул зажатым в ней ножом по горлу зелёного человека. Толпа радостно закричала, и крик ужаса, вырвавшийся из горла Никиты, растворился в этом шуме.

Мальчик сжался и в страхе закрыл глаза. Слёзы текли по лицу, он зажал уши руками, только бы не слышать больше дикого ликования толпы. Он и представить себе не мог, что на его глазах так хладнокровно убьют человека, а сотня тёток и дядек будет чуть ли не прыгать при этом от счастья. Что мог сделать им этот человек, чтобы они так радовались его смерти? «Господи, только бы меня не нашли… Лучше сдохну тут с голоду или пойду жить в дом к мертвецу, но только не к этим…»

Огонь резво бежал по кругу, пожирая белый порошок. Человек на дереве постепенно затихал, хватая ртом воздух и выпуская из себя жизнь вместе с льющейся толчками кровью. Толпа застыла, внимательно наблюдая за огнем и вытекающей кровью. Только лысый, воздев руки к небу, продолжал петь.

Огонь, добежав до ног лысого, превратился в синий дымок, и в то же мгновение последняя капля крови полила корни высокого дерева. Толпа в восторге взревела. Никита, которого продолжала сотрясать крупная дрожь, приоткрыл один глаз. Толпа отступила от дерева, а лысый, повернувшись к нему спиной, заговорил.

У Никиты от удивления глаза не только раскрылись, они почти вылезли на лоб! Он прекрасно понимал, что говорит этот человек! Правда, тот довольно странно произносил слова, растягивая их или глотая некоторые звуки, но Никита его понимал! Лысый кричал, почти протыкая низко надвинувшееся небо своими растопыренными пальцами:

– Боги Огня, Железа и Дерева! Вы приняли нашу жертву! Кровь презренного шавана пусть будет нашим даром Вам, Вечные! Бог Света и Дня, повелевающий всем живым, славься! Даруй нам тепло и мир, пищу и кров, жизнь и свет! Истинный Бог, яви нам лик свой негасимый! Верую!

Крик «Верую!» с рёвом вырвался из всех глоток. Толпа бухнулась на колени, воздев к небу руки. И тут почти одновременно произошли два события, которые собравшиеся явно не ожидали. Сначала из нависшей тучи вырвалась ослепительная молния и ударила в край поля.

Сопровождавший её раскат грома был такой силы, что многие молящиеся повалились на землю, закрывая в ужасе уши руками. Поэтому громкий треск ветки, на которой все ещё висело тело принесенного в жертву, услышали далеко не все. Лысый резко обернулся и успел отскочить в сторону, поэтому падающая ветка только слегка задела его по плечу.

Поднявшиеся с земли люди в ужасе уставились на покалеченное дерево, возле которого с верёвкой в руках и полной растерянностью на лице всё ещё стояли четверо мужчин. Рокот непонимания и страха прокатился по толпе. Многие в тревоге стали озираться по сторонам, поглядывая на небо и на селение за высокой стеной.

Лысый с посеревшим лицом взмахнул руками и закричал:

– Молитесь, люди! Молитесь! Боги Вечные и Истинные да ниспошлют нам благодать!

Из толпы раздались редкие крики «Верую», но их сразу перекрыл громкий голос. Высокий крепкий мужчина с копной рыжих волос и такой же огненной бородой в рубахе с красно-чёрной вышивкой, с внушительным мечом на поясе, выступил вперёд и поднял руку с кулаком такого размера, что толпа, нестройно восхваляющая всех богов, мгновенно замолкла.

– Салвин Кадур! Боги не приняли твою жертву! Мы будем прокляты за эту смерть! И дети наши будут прокляты!

Лицо салвина стало сначала белым, а потом немедленно залилось краской. Глаза с ненавистью уставились на возмутителя спокойствия. Кадур хрипло выкрикнул, указывая на мужчину:

– Замолчи, Норт, иначе ты накличешь несчастье на свою голову! Боги всегда были к нам благосклонны! Они всегда принимали наши жертвы. Это знамение! Нам было знамение! Как Дерево отринуло свою ветвь с проклятым шаваном, так и весь лес скоро отринет всё их подлое племя! Веруйте, люди! Ждите следующего знака, дарованного нам Вечными, которые избавят нас от проклятья наших предков! Верую!

Толпа без энтузиазма подхватила. И тут произошло новое событие, подлившее масла в огонь. Возле ног салвина, продолжавшего заражать собравшихся своим примером, воткнулась стрела. Толпа ахнула, салвин отскочил в сторону, и все головы немедленно повернулись в сторону леса.

Там, на завале из стволов, стояла маленькая, почти незаметная на фоне деревьев, зелёная фигура. Человек поднял руки с зажатым в них луком и пронзительно свистнул. Собаки ответили ему громким лаем, а люди возбуждённо зашумели. Человек ещё раз погрозил толпе и исчез в сумраке леса.

Первыми потянулись к селению женщины. Подхватив длинные юбки, они двинулись по полю, боязливо оглядываясь на кромку леса. Помощники салвина сноровисто выкопали в стороне от дерева неглубокую ямку, спихнули туда труп и спешно закидали его землёй. Всё это время сам салвин молча стоял у камней, мрачно глядя на темнеющий вдалеке лес.

Молодой человек с фамильным носом, оживившийся во время последних событий, снова заскучал. Его родственник стоял в одиночестве, сложив руки на груди и картинно отставив правую ногу. Он иногда поглядывал на салвина, и его тонкие губы кривила усмешка, больше напоминающая гримасу боли. Толстяк с платком попробовал заговорить с ним, но господин не пожелал вести беседу, кивком головы заткнув недостойному рот.

Наконец, дело было сделано, и мужчины, подхватив с земли копья и диск, двинулись за женщинами. Шли молча, от былого радостного возбуждения не осталось и следа.

Процессия почти миновала стожок, и Никита слегка расслабился, решив, что на сей раз он отделался лёгким испугом, когда в небольшое отверстие в сене, через которое он и наблюдал всё происходившее, всунулся громко дышащий нос крутившейся рядом собаки.

От неожиданности Никита взвизгнул. Пёс громко зарычал, отскочил от стожка и оглушительно залаял. Со всех сторон к нему уже неслись другие собаки со вздыбленной на загривке шерстью, издавая жуткие звуки, от которых волосы у Никиты встали дыбом. Он громко закричал и заработал руками, стараясь глубже зарыться в сено.

Грозный окрик заставил собак замолчать и отойти, поджав хвосты. В отверстие просунулись три наконечника копий, и прозвучал новый приказ – «Выходи!» Никита затих, всё ещё непонятно на что надеясь. Но надежде сбыться не удалось. В плечо больно ткнули копьём.

– Вы чё делаете, сволочи! – Копьё исчезло. Вместо него в отверстие влезла огромная ручища в чёрной перчатке, ухватила его за руку и с такой силой выдернула на белый свет, что он пролетел несколько метров и свалился прямо под ноги важному господину с фамильным носом и золотой цепью.

Вокруг господина выстроились мужчины, почти все с обнажёнными мечами. Несколько копий сразу упёрлись Никите в спину, не давая пошевелиться. Да он и не пытался этого сделать, уткнувшись лицом в колючую стерню и мечтая только об одном – исчезнуть, сгинуть, провалиться сквозь землю.

Чья-то грубая рука пошарила по рубахе, схватила за пояс, потянула, нашла застёжку и сдёрнула его с Никиты. Секунда тишины разразилась криками:

– Это нож Одноухого Дрона! Где он взял его? Он не похож на шавана! Где Дрон?

– Подними его! – Властный голос перекрыл шум. Все та же рука грубо схватила Никиту за ворот и рывком поставила его на ноги. Те совершенно не желали слушаться, пытаясь вновь отправить хозяина в горизонтальное положение, но увесистый тычок в бок быстро поправил ситуацию. Рука, наконец, отпустила ворот рубахи, и Никита остался стоять на ватных ногах, трясясь так, что зубы громко стучали друг об друга.

– Боги Вечные и Истинные! На нём рубаха Дрона! – Визгливый женский голос прорезал тишину. Толпа снова загудела.

– Тихо! – Властный голос не собирался уступать. – Кто ты такой? И где Одноухий Дрон?

Никита молчал. В горле пересохло, он не мог выдавить из себя ни звука. Новая оплеуха не заставила себя долго ждать.

– Отвечай, когда господин спрашивает, шаван поганый! – Рука ухватила за ухо и больно крутанула. Никита заплакал. Слёзы потекли обильным потоком и заклокотали в горле. В толпе кто-то засмеялся. Громко всхлипывая, Никита, наконец выдавил из себя:

– Никита…

– Что ты сказал? Громче!

– Ник-кита…

– Откуда у тебя нож Одноухого?

– Нашёл.

– Да врёт он! – Женский голос завизжал уже из первого ряда зрителей. – Дрон даже в хлам пьяным его из рук не выпускал! Вор он! Может, и рубаху свою он тебе тоже подарил?

– Уймись, Феона! Господин сам всё узнает у этого висельника про твоего мужа! Говори, дьявольское отродье, а то все зубы тебе щас повышибаю! – Удар в ухо, от которого Никита, охнув, свалился на землю, красноречиво подтвердил, что говоривший сегодня не был расположен шутить.

– Борг, не вздумай его прибить. С мёртвого мало толку. – Господин поморщился при упоминании о зубах и потёр рукой в перчатке левую щёку. Ещё раз скривившись, он махнул рукой и процедил: – В подвал, на цепь.

Борг, здоровенный детина, до самых глаз заросший чёрной щетиной, с огромным мечом на поясе, рывком поставил Никиту на ноги и, подгоняя его тычками и затрещинами, погнал в сторону селения. Следом двинулась возбуждённая толпа, из которой самые любопытные так и норовили забежать вперёд, чтобы хорошенько разглядеть нового пленника.

Пройдя вдоль стены около километра, процессия завернула за угол и приблизилась к воротам, сделанным из толстых брёвен, обшитых снаружи широкими полосами железа. Над воротами нависала небольшая сторожевая башня, способная вместить достаточно воинов, готовых при необходимости изрядно попортить жизнь атакующих. При появлении толпы, на башне протрубил рог, и ворота медленно, со скрипом начали открываться.

Первым в ворота прошёл господин и его молодой родственник, затем салвин со своими помощниками, тащившими диск. Двое одетых в железные доспехи стражников стояли по обе стороны ворот и салютовали входящим обнажёнными мечами.

Следом за ними Борг за шиворот втащил в ворота уже и не думавшего сопротивляться Никиту и почти бегом поволок его, провожаемый любопытными взглядами сбежавшихся со всех сторон жителей, по довольно широкой улице к видневшемуся невдалеке двухэтажному каменному дому, обнесённому высоким, тоже каменным, забором.

Стражник у ворот дома молча пропустил их во двор, вымощенный голубыми плитами, с шикарным цветником среди деревьев, обильно усыпанных плодами. Но полюбоваться этими красотами Никите не удалось – Борг потащил его вдоль стены налево, на задний двор, оставляя позади и цветник, и сад.

Как обычно, за парадным фасадом скрывалась мало приглядная изнанка. Над деревянными постройками, предназначения которых сходу Никита определить не смог, неслось многоголосье, в котором сплелись собачий лай, мычание коров, стук деревянного валька, которым прачка отчаянно отбивала на доске бельё, скрежет песка, которым чумазая девчушка лет десяти яростно тёрла на ступеньках кухни огромный котёл, визг поросят, не поделивших помои, и ещё множество разных звуков, сопровождающих человеческую жизнь.

Кроме звуков задний двор был богат на запахи, среди которых нос мальчика безошибочно уловил запах свежеиспечённого хлеба. Желудок жалобно заурчал, и Никита понял, что просто умирает с голоду, несмотря на все ужасные события этого утра.

При их появлении обитатели заднего двора примолкли, перестав стучать и скрести. У девчонки в простом сером платье с растрёпанной светло-русой косичкой от любопытства округлились синие глаза, она быстро-быстро заморгала и озадаченно почесала правую щеку, оставляя на ней жирный чёрный след.

Бойкая прачка, до этого строившая глазки и задиравшая крепкого парня, коловшего в углу двора дрова, бросила в корыто свой валёк и, уперев в бока мокрые по локоть красные руки, звонко закричала:

– Эй, Борг! Эт что за птицу ты притащил? Он чего не зелёный?

– Заткнулась бы ты, Зубатка! Стираешь подштанники – и стирай! Мы с господином без твоего ума разберёмся, кто этот гусь!

– Ой! Мы с господином! Уморил! Давно ли стал вейстору Хортону штаны по утрам подавать да меч чистить, а туда же – мы! Смотри, узнает вейстор про твою наглость, пойдёшь снова навоз на конюшне грести!

– Ну и язва ты едучая, упасите Боги от твоего языка! Вор он, а может и убийца. Видишь, рубаха Одноухого Дрона на нём, а нож Дрона на поясе был. Ну, поняла?

Зубатка охнула и зажала рот рукой. Её весёлое настроение мигом улетучилось, и она, округлив глаза, принялась разглядывать пленника. Борг толкнул Никиту в спину, и тот, замахав руками, чуть не растянулся в луже посреди двора. Девчонка на ступеньках нервно хихикнула, но Никита уже ни на кого не обращал внимания.

Ему хотелось, чтобы его просто оставили в покое. Все. И этот громила Борг, не умеющий ничего другого, как только раздавать затрещины, и эта языкастая прачка, сразу поверившая, что он убийца, и даже эта замарашка с котлом, которой, видите ли, очень весело.

Спустившись вниз на несколько ступеней, Борг открыл ключом массивную деревянную дверь, заскрипевшую на плохо смазанных петлях. В длинном коридоре было темно, но далеко им идти не пришлось. Парень свернул налево в первую же комнату, слабо освещенную светом, падавшим из маленького окошка на уровне земли.

Комнатка была небольшая, метра три в длину и примерно столько же в ширину. В правую стену было вделано массивное кольцо с цепью, на конце которой болтался ошейник. Борг толкнул мальчика к стене, подхватил ошейник и ловко защёлкнул его на Никитиной шее. От тяжести Никита так и присел. Тюремщик хмыкнул, дёрнул для порядка цепь и ушёл, заперев сначала решетку на входе в комнату, а затем и дверь подвала. Никита остался один.

Он сидел, опершись о стену, на куче какого-то тряпья, служившего постелью всем тем, кто был здесь до него, и у него не было сил даже плакать. Страх и унижения, доставшиеся на его долю сегодняшним утром, кошмарная гибель пленника, чьё место он занял в холодном подвале, голод, внезапно резанувший его запахом свежего хлеба, настолько обессилили его, что больше всего на свете он сейчас хотел спать.

Холод пробрался под рубаху, и Никита, недолго думая, вытащил из кучи кусок грубой толстой ткани с весьма неприглядными бурыми пятнами сомнительного происхождения, завернулся в неё и улегся на тряпки. Спустя минуту он уже крепко спал.

 

Хортон

Зуб болел нестерпимо. Третий день он изводил его то ноющей, то простреливающей болью, отдающей в левый висок. Особенно туго вейстору проходилось при попытке что-нибудь поесть или выпить.

Вчера вечером, глядя на мучения господина, толстая кухарка Суза принесла ему отвар из корня чёрной сайсы. Отвар пах мерзко, имел жгуче-кислый вкус, но, как ни странно, помог. Хортон даже почти выспался, если бы не тяжёлая духота ночи и события вчерашнего дня.

Утром, умывшись и разглядывая себя в полированном бронзовом зеркале, он заметил небольшую припухлость левой щеки и очень осторожно пощупал языком виновника своих мучений. Зуб радостно отозвался на ласку хозяина. «Молнию тебе в зад! Где носит нечестивый этого лекаришку? Ещё два дня назад должен был вернуться, пропади он пропадом! Боги, Боги, если этот костолом задержится ещё на пару дней, я прикажу его выпороть!»

Уныло поковыряв в тарелке, он всё-таки не решился позавтракать. Потягивая чуть подогретое вино и каждую секунду ожидая новой пронизывающей боли, Хортон оглядел своих домочадцев, с аппетитом уплетающих стоящие на столе блюда.

Арела, как и подобает даме высшего света, которую она не уставала изображать даже в этом, крайне удаленном от столицы захолустье, двумя пальчиками правой руки пыталась удержать ножку жареного цыплёнка, откусывая от неё маленькие кусочки.

Левой рукой она регулярно подносила ко рту небольшой кубок с красным терпким вином из Гахара, пожалуй, лучшим, что можно было купить в их лане. Точнее, она в основном пила вино, иногда только заедая его цыплёнком. Напиток своё дело делал, и её щёки начали быстро краснеть, а глаза заблестели.

«Что-то жёнушка стала много пить в последнее время…» – Хортон поморщился и непроизвольно погладил больную щёку. Это открытие его волновало сейчас куда меньше, чем беспокоящий зуб и не шло ни в какое сравнение с предстоящим допросом мальчишки, сидевшего в подвале.

Жена его вообще волновала мало. С её сварливым характером и неприкрытой глупостью в молодости ему приходилось мириться из-за её папаши, бывшего в те времена ландграксом Унарии, но сейчас один только вид жены сразу же вызывал закипающее в его душе раздражение.

Красавицей она не была никогда, и её вечно недовольное худое вытянутое лицо с заострённым носом и нервными поджатыми губами смягчалось лишь тогда, когда Арела голубыми навыкате глазами смотрела на своего любимчика, их первенца Улафа, сидевшего за столом напротив.

Переведя взгляд на сына, Хортон в который раз удивился, до чего же они с матерью похожи – то же вытянутое лицо со слегка скошенным подбородком, те же узкие губы с недовольными складками в углах, те же голубые глаза, редко что-либо выражающие. Только нос у сына был его, Хортона Орстера.

Характером сын так же удался в мать, только к вечному бабскому брюзжанию у Улафа прибавились вспышки бешеной ярости и, не приведи Боги, было кому-то попасться в этот момент под его тяжёлую руку. Только уговоры матери и грозный окрик Хортона могли вернуть молодого мужчину в прежнее расслабленное состояние.

Разбитая мебель и посуда в счёт не шли, но переломанные руки и рёбра прислужников или случайных прохожих обходились вейстору уже значительно дороже. После того, как кожемяка Шмыря недостаточно резво уступил дорогу лошади господина Улафа и лишился за это левой руки, Хортон был вынужден забрать у сына боевой меч, заменив его учебным в богатых ножнах. Замять скандал тогда удалось, и Шмыря разъезжал теперь в новенькой повозке, запряжённой не самой худшей лошадью из господской конюшни.

Хортон отхлебнул вина. Да, не таким он хотел бы видеть своего наследника и преемника на посту вейстора Прилесья и господина Гудвуда. Ничего, кроме охоты на зайцев со сворой любимых гончих и не так давно появившейся в столице лана Унарии непонятной игры в бумажные квадратики с нарисованными на них картинками, Улафа не интересовало.

Жестокость во всех видах и формах привлекала Улафа с детства. Дошло до того, что в один год мыши съели почти всё зерно на конюшне, едва не заставив лошадей голодать. И всё из-за увлечения сына стрельбой из арбалета, в результате которого он перестрелял всех кошек в округе. После серьёзной выволочки кошки были оставлены в покое, но теперь по двору постоянно валялись перья от убитых голубей.

Учиться Улаф ничему не желал. Едва освоив чтение и письмо, он решил, что с него довольно, и никакие уговоры и угрозы не смогли заставить его хоть на шаг продвинуться по пути знаний. Глупостью и упрямством он явно пошёл в свою мамашу.

Хортон вздохнул. Его любимец, младший сын Дартон, так напоминавший ему себя в молодости, красавец с пышной шевелюрой, серыми смеющимися глазами и открытой улыбкой, служил в гвардии Повелителя Нумерии. Он командовал сотней Золотых Мечей, самых приближенных к Повелителю.

Клятва, данная Дартоном, освобождала его от службы только в случае его смерти или увечья, чего, спасите Боги Вечные и Истинные, Хортону совсем не хотелось. А как он был нужен здесь, в это неспокойное время, когда началось сбываться проклятье. Прикрыв глаза, Хортон сплёл пальцы рук в уберегающем жесте.

Арела, на секунду оторвавшись от кубка, непонимающе глянула на мужа и скривила рот. Вчерашние события выбили её из привычной колеи. За ужином она не могла думать ни о чём другом, кроме ужасной казни у жертвенного дерева, при этом запивая свой страх изрядной порцией крепкого вина. Утренняя головная боль и жажда после второго кубка почти прошли, но жест мужа снова разбудил вчерашние страхи, тяжело заворочавшиеся где-то в животе.

– Хортон, дорогой, салвин Кадур сказал, что мы скоро уничтожим шаванов. Боги приняли жертву, нужно только молиться и ждать. Молиться и ждать. А ты опять просишь защиты у своего страшного Бога.

– Твой Кадур дурак! И я вместе с ним, если поддался на ваши уговоры! Чего ждать? Мы принесли человеческую жертву и, возможно, навлекли на себя такие беды, какие нам даже и не снились. Молиться… Посмотрю, как помогут тебе молитвы, когда проклятие начнёт сбываться!

– Отец, мы не допустим шаванов в Гудвуд! Народ защитит нас!

– Народ… Конечно, они будут защищать свои дома и имущество, но проклятие не распространяется на них. Погибнуть должен наш род.

Мелеста, жена сына, с аппетитом уплетавшая пирог с персиками, так и замерла с набитым ртом. Её глаза округлились, с пухлых щёк начал медленно сползать румянец. Выйдя пять лет назад замуж за Улафа, она слышала, конечно, о каком-то проклятии, но только сейчас начала понимать, что этот суровый хладнокровный мужчина, её тесть, на самом деле в него верит. И боится. Она закашлялась, пытаясь проглотить кусок, схватилась за кубок с вином и начала быстро пить. За столом воцарилось гробовое молчание.

Мелесте очень хотелось спросить у Хортона, чего им всем нужно бояться, она уже открыла для этого рот, но под суровым взглядом тестя быстренько его захлопнула. Хортон был единственным человеком в этой семейке, который относился к ней терпимо и, хотя бы иногда, отвечал на её немногочисленные вопросы об их родовом гнезде. Но, как видно, не сегодня.

Арела в первое время после их с Улафом свадьбы всячески изображала милую свекровь, щедро нахваливая гостям истинные и мнимые достоинства Мелесты, но по прошествии года все её разговоры стали сводиться к будущим внукам, наследникам рода Орстеров. Когда же ещё через два года все усилия молодой пары по рождению детей так и не увенчались успехом, Арела просто возненавидела невестку. При свидетелях она натянуто улыбалась и называла Мелесту «дорогой доченькой», но стоило им остаться наедине, та сразу же превращалась в «толстую корову» и «пустоцвет».

Сначала Мелеста плакала, стараясь прятать от домочадцев красные глаза, а потом махнула на всё рукой и начала есть. Пухлая от рождения, она налегла на всякие вкусности, на которые их кухарка Суза была великой мастерицей, и начала быстро поправляться, чем вызывала ещё большее недовольство худосочной свекрови.

Пожаловаться девушка никому не могла. Однажды, после особо едкого замечания Арелы, она в слезах рассказала об этом Улафу и немедленно получила в голову такой удар, что целый час провалялась без сознания на полу в комнате и целый месяц потом мучилась от головных болей.

С мужем они никогда не были душевно близки, тем более не шла речь о любви или хотя бы дружеской привязанности. Замуж её выдали в пятнадцать лет в более знатную семью, снабдив хорошим приданым. Своего жениха до свадьбы она видела только два раза, и только в присутствии членов обоих семейств – какая уж тут любовь.

Сначала ей было любопытно, как это – спать с мужчиной. Но жестокость супруга, которую он и не думал оставлять за дверью их спальни, быстро отбила у неё всякую охоту к близости – в постели Улаф был отвратительно груб, как, впрочем, и во всём, за что брался. Правда, в последнее время муж вообще перестал к ней притрагиваться, чему она была несказанно рада.

Единственной утехой в её не весёлой замужней жизни стали книги. Рано научившись читать, Мелеста предпочитала им любые другие занятия, входившие в обязанности дамы высшего света: пение, танцы, вышивку бисером и шёлком, игру в волан и верховую езду.

Танцы в детстве она просто ненавидела и, не обладая грацией и изяществом своих сестёр, всегда старалась спрятаться в кабинете отца. Там, среди множества умных книг по ведению хозяйства, свойствам трав и минералов, историй племён и городов, находились книги, по которым Мелесту и её сестёр учили читать – сказки о прекрасных юношах и девушках, злобных ведуньях и колдунах, ужасных драконах и чудищах из подземного царства и, конечно, храбрых и честных воинах, спасающих прекрасных принцесс.

Там же однажды ей попалась книга о путешествии в удивительную страну, где по небу с оглушительным рёвом летали огромные железные птицы, у которых дым и огонь вылетал не как у дракона – из головы, а из-под хвоста. В этой стране по толстым железным прутьям катились странные повозки, сцепленные друг с другом, первая из которых ужасно гудела и пускала дым.

Люди там убивали других людей, стоящих в два раза дальше полёта стрелы, просто поднимая в руке громко хлопающую железку, и разговаривали с человеком, находящимся в другом городе, просто прижимая к уху кусок трубы. В книге было описано ещё множество удивительных вещей и событий, но никто, даже самый умный человек в Унарии, лекарь Гуркус, знающий всё-всё на свете, не смог ответить ей, где находится эта страна.

В доме Хортона книг почти не водилось, за исключением пары молитвенников Богам Вечным и Истинным в богатом кожаном переплете с драгоценными камнями, которые салвин Кадур преподнес Ареле на её сорокапятилетие, да одной потрёпанной книжки об истории Нумерии, по которой Улаф кое-как научился понимать смысл написанных слов.

Местный лекарь Бракар, желчный старик со своеобразным чувством юмора и скептическим отношением ко всему в этой жизни, весьма пренебрежительно относился к её пристрастию, но при этом всегда приносил ей книги из своей библиотеки, правда, не такой богатой, как у Гуркуса.

Хортон встал, давая всем понять, что завтрак окончен, и они могут отправляться по своим делам. Арела, подхватив широкие юбки тёмно-зелёного платья из тонкого хастийского сукна с вышитыми белым шёлком узкими рукавами и белыми же бархатными вставками на плоской груди, делающими её хоть чуточку пышнее, не совсем уверенной походкой направилась в голубую гостиную выслушивать доклад главного смотрителя господского дома Проста о положении дел в их большом хозяйстве.

Мелеста, уже давно в нетерпении ёрзавшая на стуле, проводила свекровь недобрым взглядом, встала и, стараясь держаться как можно более величественно, выплыла вслед за ней, подметая пол длинным подолом своего платья цвета гнилой сливы с широкими рукавами из дорогущего митракийского кружева. Ей не терпелось расспросить обо всём свою прислужницу Тану, дочку местного суконщика, девицу весьма болтливую и не пропускающую ни одной сплетни в Гудвуде.

Улаф остался сидеть за столом, небрежно откинувшись на стуле и поигрывая серебряным ножом. Он собирался присутствовать на допросе мальчишки и предвкушал немалое удовольствие от выколачивания правды из маленького негодяя. Не меньшее, чем от вчерашнего жертвоприношения.

Хортон перешел в соседнюю комнату, самую большую в доме, часто использовавшуюся для торжественных приёмов и аудиенций. Богато украшенная дорогими тканями и гобеленами, позолоченной мебелью и огромными серебряными вазами со сверкающими драгоценными камнями всех цветов, она должна была поражать воображение входящих и просто кричать о знатности и богатстве её хозяина. Всю правую стену величественной комнаты занимали огромные полукруглые окна и двустворчатая дверь, выходящая на широкий балкон, тянущийся на втором этаже вдоль всего центрального фасада.

У стены напротив центрального входа, на небольшом возвышении, стояло богато украшенное золотом и драгоценными камнями кресло, предназначенное для его милости, вейстора Прилесья и господина Гудвуда Хортона Орстера. На высокой спинке резного кресла, прямо над головой сидящего, яростно скалила пасть голова огромного чёрного медведя с двумя кровавыми рубинами на месте глаз. Шкура зверя укрывала кресло сзади, а лапы с длинными загнутыми когтями лежали на подлокотниках.

На стене над креслом красовался круглый серебряный щит с гербом рода Орстеров – вставший на задние лапы свирепый чёрный медведь на фоне зелёного леса. Вся стена по обе стороны от щита была сплошь увешана всевозможным оружием, богато украшенным золотом и драгоценными камнями.

Левую стену залы занимали прекрасные гобелены со сценами охоты чёрного медведя на различную лесную живность, чьи безжизненные головы с позолоченными рогами и посеребрёнными клыками были развешаны под самым потолком и внимательно следили за входившими в комнату своими изумрудными и сапфировыми глазами.

Утренний ветер колыхал лёгкие занавеси, наполняя комнату запахами цветов и свежести из собственного сада и шумом центральной площади. Хортон вышел на балкон и привычно оглядел открывшуюся картину.

Центр Гудвуда занимала большая площадь, служившая местом торговли, казней и торжеств. Она с раннего утра и до поздней ночи кричала, торговалась, смеялась, ругалась, зазывала и спорила, гремела и скрипела, визжала и кудахтала, создавая тот непередаваемый шум, производимый здоровым весёлым народом, любящим жизнь и умеющим получать от неё удовольствие.

Площадь имела свой запах. Она пахла сеном, жареным мясом и пирогами, смолой и специями, привозимыми с дальних островов, свежевыкрашенными тканями и свежесрубленным деревом, фруктами и цветами. Единственное, чем она не пахла – это гнилью, отбросами и нечистотами.

По приказу вейстора, каждый торговец, имевший на площади свою лавку или лоток, обязан был вечером самым тщательнейшим образом вымести и вымыть свою часть гранитных плит, выстилающих площадь. За этим строжайше следил специально приставленный на площади стражник.

И горе тому, кого заставали на закате с неубранными следами своей торговли – стражник молча заносил имя провинившегося в толстую черную книгу в тяжёлом переплёте. Испуганный торговец, не спавший всю ночь, ещё до рассвета должен был стоять у ворот господина Хортона, чтобы трясущейся рукой вручить главному смотрителю Просту штраф в пять литов, на который в хороший год запросто можно было купить неплохую корову.

Попробовал бы он не заплатить! Виновника немедленно отправляли в подвал господского дома, служивший Гудвуду тюрьмой. Оттуда, представ перед судом господина, можно было выйти, лишившись либо всего своего имущества, либо свободы, и отправиться с первым же обозом на серебряные рудники Кватраны, алмазные шахты Триании или в каменоломни Сентории.

Через год виновник беспорядка возвращался и до конца своих дней с неугасающим усердием мыл щелочной водой и тёр бурым песком четыре своих плиты и ещё пару соседних – на всякий случай.

После вчерашней грозы и последовавшего дождя, смывшего пыль с деревьев и напоившего траву, Гудвуд этим утром щеголял в свежей зелени. Хортон бросил взгляд на площадь, удостоверившись, что торговля идёт бойко, и задумчиво посмотрел на пирамиду, занимавшую весь её центр. Это была обитель Богов Истинных – Богов Света и Тьмы, Дня и Ночи.

Пирамида была самым высоким сооружением в Гудвуде, на целых два метра выше шпиля крыши господского дома. Обложенная белым сенторийским мрамором, отполированным до зеркального блеска, она сверкала в утренних лучах драгоценным камнем в сокровищнице Нумерии.

Центральные двери у основания пирамиды были сбиты из толстенных досок и обшиты позолоченными листами с замысловатым рисунком, в котором причудливо сплетались солнце, луна и звёзды. Верхушка у пирамиды была срезана, и эта площадка использовалась сальвином Кадуром и найтором Леганом для вознесения особых молитв Истинным Богам.

Вокруг пирамиды на несколько метров площадь была очищена от торговых рядов – это пространство было необходимо для ежедневных шествий двух служителей и их помощников, выбранных четырьмя концами Гудвуда на этот месяц. Те тащили медный диск и во все глотки распевали гимны Богам Вечным и Истинным. Удары в диск на восходе солнца возвещали жителям Гудвуда о приходе Бога Света и нового Дня, а шествие на закате торопило всех закончить дневные дела и вознести молитвы Богу Тьмы и всепоглощающей Ночи.

Сейчас двери пирамиды были открыты, и по направлению к дому вейстора по неширокому проходу в торговых рядах шагали сальвин Кадур в белом широком балахоне, сверкающий свежевыбритой головой, и найтор Леган в чёрном одеянии до пят, чья седая, коротко стриженая шевелюра создавала в лучах солнца неуловимый нимб вокруг его почти квадратной головы с низким лбом и приплюснутыми маленькими ушами. Люди на площади почтительно кланялись двум служителям, прикладывая растопыренную пятерню к груди, и долго ещё провожали их любопытными взглядами.

Никакого секрета в причине визита этих двух людей сегодняшним утром в дом вейстора, естественно, не было – со вчерашнего дня весь Гудвуд гудел о пойманном мальчишке, конечно же, убившем Одноухого Дрона. А иначе, как ещё у мальца могла оказаться Дронова рубаха, которую там же, в поле, опознала его подружка Феона.

Всё утро у своего лотка с румяными пирогами она бойко рассказывала всем желающим подробности вчерашнего происшествия, не забывая при этом отвешивать щедрые подзатыльники двум сынишкам – погодкам Бусту и Тулу, как всегда затеявшим возню под ногами покупателей.

И совершенно бесспорным доказательством Дроновой гибели – тут пускалась щедрая слеза, сдабриваемая не менее щедрой порцией горьких вздохов и поглаживаний по светлым головам «моих бедных, бедных сиротинок», способная растопить самое суровое сердце и открыть самый толстый кошелёк (весь Гудвуд был, естественно, в курсе, что чёрный, как ворон Дрон никаким местом не приложился к их появлению на этот свет) – являлся, найденный у мальчишки нож, с которым Дрон – примите Боги его душу – не расставался никогда и ни в каком состоянии.

Зуб неожиданно напомнил о себе дёргающий болью, и Хортон снова поморщился. «Шкуру спущу! С живого! Боги Вечные, когда же он появится, свинец ему в глотку!» Не скрывая своего раздражения, вейстор ещё раз глянул на служителей обители, уже входивших в главные ворота его дома.

Он терпеть не мог салвина Кадура, умного и скрытного фанатика с хорошо подвешенным языком, именем Богов Истинных совавшего свой нос во все дела вейстора. Хортон был абсолютно уверен, что за его спиной Кадур настраивает против него Улафа, чему всячески содействует его любимая жёнушка Арела, в последнее время как-то внезапно и сильно ударившаяся в религию.

Ему было крайне неприятно вспоминать, что два дня назад он, мучимый первым приступом зубной боли, в этом самом зале легко дал себя уговорить на кровавую жертву в лице шавана, случайно подстреленного в дальнем лесу. В итоге, всё вышло так, как и должно было выйти.

Повернувшись, его милость, вейстор Прилесья и господин Гудвуда, направился к своему креслу.

 

Никита

– Эй, мальчик! Мальчик! Ты живой?

Слова пробивались сквозь сон, но Никита не понимал их смысла. Ему не хотелось выныривать в мир из уютного тепла, где мама только что принесла ему горячий чай с лимоном и, ласково гладя тёплой рукой по щеке, сказала: «Сынок, я на работу. Больше пей, и не вздумай выходить на улицу…»

– Эй! Ты чево молчишь?

Никита открыл глаза. Вокруг было темно. От лежания в неудобной позе всё тело занемело, а шея ужасно болела. Откуда-то неприятно пахнуло холодом, и Никита вспомнил все. Он сел рывком, цепь загремела.

– Ой, живой, кажется! На, поешь. – К ногам Никиты что-то упало.

– А ну, пошла оттуда! Ах ты дрянь!

Вверху что-то пискнуло, предмет, закрывавший окошко, мгновенно исчез. В комнате стало светлее, и Никита увидел у своих ног пирожок. Со скоростью атакующего ястреба рука схватила угощение, и мальчик тут же впился в него зубами. Пирожок был не первой свежести и сильно подгорел с одного бока, но ничего вкуснее Никита в жизни не ел.

Проглотив еду, он огляделся. Комната была пуста, если не считать кучи тряпок, служивших ему постелью, да кувшина, стоявшего в углу слева от него. Никита встал, согнувшись под тяжестью цепи, и заглянул в кувшин. Тот был пуст. В правом углу у самой стены Никита заметил в полу небольшую дыру, из которой весьма неприятно пахло, и которая, по-видимому, служила местным пленникам туалетом. На этом все удобства номера люкс на одну персону заканчивались.

Никита снова уселся на кучу и постарался плотнее закутаться в тряпье, пытаясь хоть как-то спастись от сырости и холода. Задрав голову и уставившись на светлый квадрат окошка, он задумался. Ситуация была, мягко говоря, неприятная.

«Ну, Никитос, вляпался ты по полной! Тухнешь в вонючей дыре у маньяков – убийц, зависнувших в каком-то диком средневековье… и это в Подмосковье-то!! Полный абзац! Расскажу пацанам – не поверят! Надо выскребаться отсюда как-то… Хоть бы эти гады позвонить дали. Только хрен дождешься… Стопудово – маньяки!

Во, хрень… Может, не все тут такие чокнутые, как этот амбал… Борг, кажется… урод волосатый. Руки бы ему вырвать, придурку! Вся спина в синяках! Ладно, хоть понятно, о чем они базарят… Правда, странно как-то говорят, но понять можно… А вдруг, они… староверы? Вроде есть где-то такие, целыми поселеньями живут…

Пирожок такой малюсенький, даже не заметил его… Может, они забыли про меня, и сдохну я тут, как собака… на цепи. Вот же сволочи! Человека на цепь посадили! Ещё и жрать не дают! И пить как хочется…

Только не вздумай реветь! Мужик ты или чё? Надо на них заорать и начать качать права! Точно, адвоката потребую, а иначе вообще молчать буду! У меня тоже есть права… Ага, есть… Только Борг вчера мне все эти права на рёбрах нарисовал… паскуда косопузая…

Чё им от меня вааще надо? Чё прискреблись? Ну нашёл нож с рубахой и нашёл! И не убивал я этого хрена одноухого! Они, чё, его не видели? Да он бы меня одной левой по стенке размазал… Дебилы… Пусть идут сами и смотрят на этого трупака, да хоть целуются с ним, а я домой хочу-у-у-у…»

На двери подвала загремел замок, ключ провернулся, и по коридору загремели тяжёлые шаги. За решёткой нарисовалась фигура Борга со связкой ключей в руках. Никита тоскливо съёжился на куче. Решётка заскрипела и открылась.

– Ну, чево, висельник, не сдох ещё?

– Чё это я висельник?

– Так завтра будешь! – Борг громко заржал, показывая крепкие белые зубы. – Щас его милость душу из тебя за Одноухого Дрона вытрясет, и будешь ты завтра утречком болтаться на верёвке с высунутым языком, ворон кормить. Или желаешь быть утопленным в дерьме? Рекомендую! – Продолжая скалиться, Борг шагнул к Никите и неожиданно громко рявкнул:

– Вставай, паршивец! Чево расселся, когда с тобой главный прислужник вейстора Прилесья и господина Гудвуда говорит!

Пламенная речь сопровождалась ощутимым пинком в бедро, от которого Никита мигом слетел с кучи и упал на четвереньки.

– Вы чё делаете? Больно же!

– Ах ты, говнюк! Да если бы не суд, я тебе сам бы щас башку открутил за Одноухого! Быстро встал, щенок! Господин не привык ждать!

Никита подскочил, начиная понимать, что разъярившийся Борг и правда, чем чёрт не шутит, возьмёт и открутит ему голову без суда и следствия. Прислужник дернул за цепь, притянул Никиту поближе и, немного повозившись, отстегнул тяжёлый ошейник. Грубо схватив за плечо, он поволок своего пленника из подвала во двор.

На улице ярко светило солнце. Вчерашних обитателей заднего двора видно не было, вместо них на невысоком крыльце у открытой двери, из которой неслись умопомрачительные запахи, стояла невысокая полная женщина с ярким румянцем на пухлом добром лице и яростно обмахивалась белым передником.

Завидев Никиту с его конвоиром, она оставила передник в покое и, уперев голые по локоть руки в бока, неожиданно грубым голосом закричала:

– Эй, Борг, ты куда это тащишь парнишку?

От зычного голоса конвоир вздрогнул и, как показалось Никите, несколько съежился, стараясь быстрее миновать крыльцо с женщиной.

– Суза, ты же знаешь, что его милость будет сейчас допрашивать этого убийцу.

– Убийцу!? Да вы чево, рехнулись вместе с его милостью? Ты посмотри на него, в нём же одни кости! Да он с курицей-то не справится, не то, что с Одноухим Дроном, головорезом, каких ещё поискать! И кто его убитым видел? Ты, что ли? Нашли, кого слушать – дуру Феону! Ей лишь бы слезу пустить на площади да сбыть под шумок свои залежалые пирожки!

Борг молча пихал Никиту в спину, направляя его к углу дома.

– А ну стой! Стой, кому говорю! – Прислужник замер.

– Ну-ка, веди его сюда. Он не ел, поди, со вчерашнего, паразит ты эдакий! Боги тебя раздери!

– Суза, господин ждёт!

– Подождёт твой господин! Эй, Рула, живо тащи сюда хлеба и кружку молока! Да прихвати пирог с крольчатиной, тот, с подгоревшей коркой.

Почти в то же самое мгновение из недр кухни на крыльцо выскочила вчерашняя замарашка, в одной руке удерживая большую кружку, полную молока, а второй прижимая к груди солидный ломоть хлеба и круглый открытый пирог размером с чайное блюдце, сильно зажаренный с одного бока.

Суза поманила Никиту и, погладив по голове мягкой рукой, усадила на крыльцо. Рула, косясь на Борга, сунула Никите еду и быстренько отступила за спину кухарки, во все глаза глядя, с какой жадностью мальчик набросился на угощение.

– Странный он какой. Не похож на наших – то мальчишек… Как его зовут?

Борг стоял молча, демонстративно отвернувшись от жадно жующего мальчишки, и нервно поигрывал висевшим на поясе ножом. Злость потихоньку закипала в нём, но перечить Сузе, доводившейся ему родной тёткой, воспитавшей и пристроившей его, сироту, на весьма почётное место личного прислужника его милости, он не мог.

– Я кого спросила, столб ты дубовый!?

– Да не знаю я. Вроде Ник, а дальше не помню. Суза! Господин ждёт же! Хватит кормить этого заморыша, добро только переводишь. Хватит жрать! Я кому сказал – хватит!

Никита с сожалением отставил недопитую кружку, отложил надкусанный пирог и поднялся. Вспомнив, что в любых ситуациях нехорошо как-то выглядеть неблагодарной сволочью, он повернулся и сказал:

– Большое спасибо, тётя Суза! Всё было очень вкусно!

У кухарки от удивления глаза полезли на лоб, а рот с пухлыми губами открылся, да так и оставался открытым, пока Борг, цепко ухватив Никиту за плечо, резво тащил его через двор к углу дома.

Они почти бегом миновали виденный вчера дворик и, войдя в центральную дверь, оказались в красивом холле с двумя рядами розовых колонн с затейливой резьбой у основания, и серым мраморным полом, отполированным до зеркального блеска. Стены холла были красиво задрапированы тканями в розовых, золотых и белых тонах. Мебель, украшенная резьбой, позолотой и обитая розовым бархатом, располагала к покою и умиротворению.

В середине холла начиналась мраморная лестница, ведущая на второй этаж. На площадке между этажами она разделялась на два нешироких пролёта с изящными резными перилами. Центральная стена была завешана гобеленом, на котором всех пришедших встречал огромный черный медведь с оскаленной пастью и, почему-то, с золотым мечом в поднятой правой лапе.

«Не фига себе музей». – Никита завертел головой, разглядывая комнату, но очередной толчок в спину, от которого он чуть не растянулся на гладком полу, заставил его оставить осмотр этого великолепия до лучших времен.

Лестница посредине была застлана толстым красным ковром с черно-белым узором, но Борг, презрительно оглядев пленника, заставил его идти сбоку, где Никита ежесекундно рисковал подскользнуться на мраморных ступеньках и расквасить себе нос – сапоги с гладкой кожаной подошвой, идеально подходившие к гулянию по лесу, на этом полу вели себя просто возмутительно.

Поднявшись по левому пролету, они очутились в длинной комнате, с несколькими узкими дверями с одной стороны и большими, богато украшенными, двустворчатыми дверями с другой, возле которых застыл средних лет мужчина с коротко подстриженной чёрной бородой. Он был одет в коричневый кафтан из плотной ткани с блестящими пуговицами и в чёрные широкие штаны, заправленные в короткие сапоги из грубой кожи. Мужчина с любопытством уставился на Никиту, оглядывая его с ног до головы бегающими глазками.

– Все уже собрались? – Борг подпустил в голос повелительные нотки, на что придверный страж скривил довольно пухлые губы и выдавил:

– Ждём препона Густина Эндельторна.

Борг облегчённо вздохнул и облокотился на стену, приготовившись ждать. Никита стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу и всё отчётливей ощущая, как в животе начинает ворочаться противный комок страха. Ему очень хотелось выяснить, для чего его привели в этот богатый дом, но он справедливо сомневался, что получит ответ на свой вопрос – опыт его общения с Боргом пока что сводился к тычкам, затрещинам и унижениям. Помявшись еще немного, он решил рискнуть.

– Скажите, пожалуйста, а что там будет за мероприятие?

Мужчина у двери икнул от удивления и отпрянул, как будто Никита выпустил изо рта струю яда. Борг хмыкнул и, качнувшись с пяток на носки, попытался левой рукой отвесить Никите затрещину. Тот ловко увернулся и, отступив на пару шагов, продолжил:

– Вы чё, ненормальные? Можно же ответить по-человечьи! Здесь кино, что ль, снимают?

– Ой, жаль, господин Хортон не разрешил оторвать тебе башку! Я бы давно тебе это устроил, сварг паршивый!

– Странный вы какой-то, дяденька. Я же объяснил вам уже, что нашёл нож. И даже не знаю никакого Дрона, а вы слушать не хотите. Обзываетесь еще… – Про подзатыльники Никита решил не упоминать, боясь окончательно разозлить громилу.

– Ну-ну, это ты господину сейчас и расскажешь! А я завтра повеселюсь, глядя, как ты на виселице будешь отплясывать в пеньковом галстуке!

Никита обмер. По выражению лиц обоих мужчин было понятно, что Борг не шутит. Оглянувшись в слабой надежде спастись бегством, мальчик понял, что пытаться уже поздно – поднявшись по лестнице, в комнату вошёл высокий худой человек в коротком чёрном бархатном камзоле и синих штанах из тонкого сукна, плотно облегавших длинные ноги в высоких сапогах из мягкой кожи. Белый воротник на камзоле подчёркивал нездоровый желтоватый цвет лица, а набрякшие веки делали уставшим и безразличным взгляд его водянистых серо-голубых глаз.

Важно прошествовав мимо замершей троицы, препон прошел в широко распахнутые перед ним двери, куда следом просочился толстый привратник.

 

Кадур

Мальчишка, стоявший перед возвышением, являл собой весьма жалкое зрелище: худой нескладный подросток лет двенадцати-тринадцати, с лохматой, давно не мытой тёмно-русой шевелюрой, чуть оттопыренными ушами и круглой лобастой головой на тонкой шее. На щеках грязные потеки, рубаха ниже колен, бывшая когда-то белой, давно потеряла свой былой вид, а огромные сапоги на худых ногах выглядели крайне нелепо.

Он пытался всеми силами удержать дрожь в коленях, но в его тёмно-серых глазах, настороженно глядящих из-под насупленных бровей на молча разглядывавших его мужчин, метался страх. В повисшей в комнате тишине было слышно, как в окно бьётся залетевшая с улицы муха, безуспешно пытающаяся найти выход из неожиданного плена.

На возвышении, в кресле под оскаленной мордой медведя, в голубом камзоле тонкого дорогого сукна с богато расшитыми серебряными нитями воротником и рукавами, в синих штанах и черных сапогах из мягкой кожи, сидел хозяин дома. Его глаза на худощавом умном лице внимательно изучали пленника, пробегая от всклокоченных вихров до носков сапог и обратно.

Справа от него, в позолоченном кресле с высокой спинкой сидел, развалившись и небрежно покачивая ногой в изящном сапоге, высокий мужчина лет тридцати в зелёном камзоле с золотым шитьём и золотыми пуговицами. Его водянистые глаза и плотно сжатые губы на вытянутом лице выражали полное презрение к стоящему мальчишке.

Рядом с ним со скрещенными на груди руками, вперив в Никиту горящие глаза и насупив брови, замер одетый в белое лысый служитель местных богов, руководивший вчера казнью зелёного человека. От одного взгляда на него у Никиты противно похолодело внутри.

Слева от хозяина дома, в кресле с низенькой спинкой, сидел уже виденный в коридоре препон Густин Эндельторн, который едва окинул стоявшего усталым взглядом безразличных глаз. За его креслом маячил седой головастый мужик в чёрном, перерезавший вчера горло шавану.

«Во, блин, компашка подобралась… сожрут и не подавятся. – Мысль выскочила откуда-то шальной мухой и тоже забилась в голове, ища выход. – Чё они от меня хотят? И о чём с ними базарить? Я ж вааще не в курсе, чё в этом дурдоме за порядки! Ляпнешь не то – и всё, привет семье! Господи, чё делать-то?? Вот хрень! Не знаю-ю… Ладно, мама всегда говорит: не знаешь, чё сказать – говори правду…»

От вопроса, внезапно прозвучавшего в тишине, вздрогнули все.

– Как тебя зовут?

Никита сглотнул слюну и, вспомнив, что за спиной стоит драчливый Борг, постарался ответить достаточно громко:

– Никита Краснов.

– Сварг обойдется только именем. Откуда ты, из какого лана?

– Я… я не из Лана, я из Москвы.

На лице задававшего вопросы хозяина дома появилось озадаченное выражение.

– Из… Москвы? Что это такое?

– Ну, вы даёте! Да любой чукча знает, что такое Москва!

Хозяин нахмурился, и Никита сразу же получил звонкую оплеуху, сопровождавшуюся злобным шипеним Борга: «Не смей дерзить его милости вейстору Прилесья!»

– Я и не дерзю! Я живу… жил в Москве, столице России. Все её знают!

Мужчины удивленно переглянулись, хозяин задумчиво потёр переносицу своего фамильного носа.

– И… где же находится твоя… Москва?

– Н-не знаю… я думал, что где-то здесь…

Хозяин подался вперёд и внезапно рявкнул:

– Хватит врать, сварг! Или я прикажу спустить с тебя шкуру! Говори, откуда ты пришёл и зачем убил Одноухого Дрона!

Никита, получив увесистый тычок в рёбра и едва удержавшись на ногах, от неожиданности тоже заорал:

– Да чего вы мне не верите!? Не знаю я, как попал в ваш лес, не знаю! Вечером я заснул дома у компа, а утром в лесу проснулся! И шёл по нему, пока не наткнулся на избушку вашего Дрона! Думал, хозяин накормит и по сотику даст звякнуть… А он сидит на лавке со стрелой во лбу, пришпиленный, как жук в коробочке. Я такого страху натерпелся, что вылетел и нёсся, как олень, пока под дерево не завалился. А утром вернулся, жрачки решил найти! И пока бегал, тапки посеял, вот и прихватил рубаху с сапогами! А нож снял… ему-то он зачем, а мне от маньяков в лесу отбиваться пригодился бы… – Мальчишка выпалил всё скороговоркой. Его голос потихоньку затихал, и последние слова Никита произнёс почти шёпотом. – И скажите этому Боргу, чтоб он меня не шпынял… чего он всё время дерётся…

В наступившей на сей раз тишине было слышно только скрипение гусиного пера, которым, наконец-то заводил по бумаге писарь, веснушчатый парень лет двадцати, сидевший за столиком у окна и, открыв рот, слушавший рассказ мальчика.

– Как ты убил Дрона Одноухого?

– Вы чего, не слышали что ли? Я его уже убитым нашёл в домике! Стрела во лбу и сейчас, наверно, торчит. Да и холодный он уже был. В доме всё было разбросано, может, искали чего.

– Сварг, если ты будешь дерзить, Борг вырвет твой язык и выбросит собакам. – Голос Кадура был негромким, но прозвучал весьма зловеще. – Так ты убил его стрелой?

– Господи, объясняю же вам, что он уже мертвый был, когда я его увидел. Не знаю, кто его убил. Да и не стрелял я ни разу в жизни из лука! Ой, кажется, я знаю, кто вашего Одноухого прихлопнул! Я на дерево от кабана залез и видел, как по тропинке шли такие же зелёные человечки, какого вы убили вчера. И у них были такие же стрелы!

При этих словах лицо хозяина передёрнулось, а в глазах салвина вспыхнула плохо скрываемая ярость. Молодой мужчина с фамильным носом зашевелился в своём кресле и впервые подал голос:

– Сварг, мы ведь можем проверить твои слова. И если ты нам врёшь, я сам с превеликим удовольствием сдеру всю шкуру с твоей спины!

– Вот и проверьте, прежде чем обвинять зря! Я вам точно не вру! – Никита внезапно осмелел. – А скажите, пожалуйста, можно от вас позвонить по мобилке в Москву? А то мама сильно волнуется. Она же не знает, что я у вас тут тусуюсь.

Мужчины переглянулись, хозяин взмахом руки остановил Борга, приготовившегося отвесить наглому мальчишке очередную затрещину.

– Что значит – позвонить… по мобилке?

Теперь пришла очередь Никиты озадаченно поскрести затылок. Весь цивилизованный мир был в курсе такого простого действия, а тут, похоже, Тмутаракань была ещё та…

– Ну, по сотовому телефону позвонить. Эт-то трубка такая… с кнопками… Набираешь номер абонента и говоришь с ним из другого города… Или в своём городе… А у него тоже такой телефон есть, и если связь нормальная, то проблем нет… «Билайн», например… или «Мегафон»…

Глядя на вытягивающиеся лица, Никита начал терять уверенность и, наконец, понял, что совсем запутался. Он просто не знал, как объяснить этим странным людям, зависнувшим где-то в истории средних веков, такую простую вещь, как мобильная связь. А это значило только одно – ею здесь и не пахло. И значит, его возвращение домой откладывалось на очень неопределённое время.

Кадур не верил своим ушам. Мальчишка оказался совсем не так прост, как казалось вчера, и его совершенно непонятные слова, смахивающие на бред тронувшегося умом, вызвали в памяти салвина какие-то смутные воспоминания. Где-то он уже слышал рассказ о таких удивительных вещах и о мальчишке, рассказывавшем небылицы.

Присутствие здесь этого вихрастого подростка и произнесённые им слова начинали всё больше беспокоить его, салвина Кадура, призванного нести людям волю Богов Истинных и Вечных. Никакие непонятности и неожиданности не должны были вносить сумятицу в не отягощённые особым интеллектом головы достопочтенных жителей Гудвуда. Тем более в это весьма не спокойное время, грозящее перерасти в большие, очень большие неприятности.

Кадур искоса поглядел на вейстора Прилесья. Хортон озадаченно тёр переносицу и молчал. Он явно был удивлён, правда, из всех сил старался сохранить присущее ему величие, но в его живых глазах светился неподдельный интерес. Кадур внутренне напрягся. Этого мальчишку вейстор не отдаст без боя, и на этот раз ему будет очень нелегко уговорить Хортона казнить сварга. Пусть паршивец и не убивал головореза Дрона, но… ради спокойствия Гудвуда… и его, Кадура, спокойствия…

Десять лет назад, сменив на посту бывшего салвина Гудвуда, отправившегося в Вечный покой Истинного Бога Тьмы, Кадур лелеял надежду, что сможет быстренько прибрать к рукам его милость, прокладывая себе путь именем Богов. И, ссылаясь на их великую волю, станет тайным правителем этого городишки, руководя всем и всеми из тени своей пирамиды.

Мечты развеялись от одного только взгляда в серые стальные глаза вейстора, который такой же стальной рукой правил Гудвудом. Вейстор холодно принял нового салвина, и эта холодность, усиливавшаяся год от года, стала просто нетающим ледником вершин Поднебесных Зубьев. Тогда Кадур обратил свое внимание на наследника семейства Улафа и его мать Арелу.

Эти двое стали весьма преданными слушателями и истинными почитателями ораторского таланта салвина. Стараясь завязать дружбу с Улафом, Кадур с радостью отметил, что этот жестокий и недалёкий сынок совсем не похож на своего отца и вполне поддается чужому влиянию. Особенно, если слепо любящая его мать была готова продать душу любым Богам, лишь бы стать полновластной хозяйкой в Гудвуде, который, в прочем, она ненавидела всей душой.

Запоздалая любовь Арелы, внезапно и очень щедро излившаяся на опешившего по началу Кадура, пришлась как нельзя кстати. И теперь союз этих трёх людей, каждый из которых был в тайне уверен, что именно он будет главным хозяином Прилесья, пытался любыми способами повлиять на принимаемые вейстором решения.

Ещё позавчера Кадур ликовал, когда им с Улафом удалось склонить Хортона к решению о человеческой жертве. Эту жертву вейстору вряд ли простит его тайный Бог – Безликий и Вездесущий, имени которого никогда не произносили, а в молитвах поминали только посвящённые. Но сейчас салвин вдруг понял, что все их усилия развеялись, как дым – Хортон больше никогда не допустит, чтобы им манипулировали.

Он посмотрел на Улафа, пребывавшего в своем обычном оцепенении, и в душе в который раз поднялось раздражение. Никакой помощи от наследника ждать не приходилось. Улаф, похоже, не очень-то понимал, какую угрозу может представлять этот мальчишка, и, глядя в окно, лениво наблюдал за безуспешными попытками настойчивой мухи вырваться на свободу.

«Мамаша глупа и истерична, но у нее хотя бы есть природная хитрость и врождённое женское коварство, а этот, кроме глупости и жестокой натуры, не имеет ничего… Наследство Орстеров в надёжных руках. Что ж, придётся встретиться сегодня с Арелой».

Перспектива провести пару часов в тесном созерцании увядших прелестей Арелы, вдыхая приторный аромат её духов и перебивающий его стойкий запах перегара, показалась ему столь малоприятной, что его губы сами собой сложились в презрительную усмешку. С этой миной на лице он и встретился глазами с вейстором, который, повернув голову, с интересом наблюдал за Кадуром. Насмешливый взгляд хозяина дома слегка смутил салвина, и, пытаясь вернуть себе власть над ситуацией, он спросил:

– Ваша милость не забыл, конечно, что по законам Нумерии, любая вещь, взятая у человека, живого или мёртвого, считается украденной. А любая кража карается наказанием – вора принародно должны выпороть, после чего ему отрубают правую руку. А сваргу, позволившему себе непочтительное и дерзкое обращение к своему господину, раскалёнными клещами вырывают язык.

– Дай тебе волю, салвин, так половина Гудвуда, а бабы – так те все поголовно, уже ходили бы без языков. Борг, отведи мальчишку в подвал и вызови старейшин с четырёх концов. Пусть к утру подберут по два охотника, желающих проверить слова этого сварга и принести в город тело Дрона. Главным пойдёшь сам. Да, и обязательно возьмите с собой Забугу, он самый лучший охотник в наших краях, – и Хортон встал, давая всем понять, что допрос окончен.

Борг ухватил Никиту и резво поволок его к открывшейся двери. За ними, молча поклонившись вейстору, прошествовали члены суда. Следом, спешно собрав перья и разложив на столе для просушки исписанные листы, прохромал писарь. И даже муха, разбуженная всеобщим перемещением, сместилась по стеклу и обрела, наконец, нежданную свободу.

 

Бракар

– Прекрасно! Прекрасно!

– Ваша милость обзавелась очередным покойничком? – От двери через зал быстро шёл, потирая на ходу руки, среднего роста худощавый мужчина лет шестидесяти в длинной, запахнутой на груди одежде тёмно-синего цвета, подпоясанной чёрным широким поясом.

Его живые зелёные глаза весело сверкали из-под седых кустистых бровей, и всё его худое лицо, с резкими морщинами на высоком лбу и бледными подвижными губами, выражало искреннюю радость от встречи. – Прекрасно. Прекрасно! Давненько я не удобрял свою шевелюру свежей мочой висельника. Надеюсь, вы прикажете сначала содрать шкуру с этого сварга?

– Я сейчас прикажу содрать шкуру с тебя! Где тебя носило, лекаришка проклятый!

– Мой господин, я весь к Вашим услугам! Неужели, кто-то здесь болен?

– Бракар! Если бы я не знал тебя лет сто, я бы подумал, что ты в полном неведении, разорви тебя Боги! Суза тебе ведь уже всё доложила.

– Чёрная сайса хорошо снимает боль, но не надолго. Кора белого аранта надёжнее, но… не дайте Боги хоть на пять минут переварить её отвар! Кишки скрутит таким узлом, что несчастный умрёт в жутких муках… если рядом не окажется знающего лекаря, конечно!

– Ещё одно слово – и можешь попрощаться со своей потасканной шкурой, а заодно и с языком! Я сегодня не расположен к шуткам.

– Господин Хортон, я уже несу, несу вам лекарство! – Бракар сунул руку за пазуху и извлёк из потайного кармана маленький флакончик, плотно закрытый пробкой, на дне которого плескалось немного буро-зелёной жидкости.

– Зелье из аранта?

– Что вы, Ваша милость! Это вытяжка из листьев нубуса, чрезвычайно редко встречающегося в горах Сентории. Я недавно приобрёл немного этого чуда для вашей семьи. Пейте, пейте.

Получив флакон, Хортон скривился, поднеся его к носу. Но, вместо ожидаемого неприятного запаха, на него повеяло изысканным ароматом какого-то неведомого растения. Ободрённый приятным открытием, вейстор глотнул жидкость и чуть не задохнулся от неожиданности – яркий острый вкус почти сразу же перешёл в горький, мгновение спустя сменившийся сладостью майского мёда.

Бракар, стоя со скрещенными на груди руками, с язвительной улыбкой наблюдал за быстрой сменой выражений на лице своего господина. Дождавшись последнего, умиротворённо-расслабленного, он развернул стул, на котором ещё несколько минут назад сидел Густин Эндельторн, и уселся на него, не дожидаясь приглашения.

Волна вкусов медленно сошла на нет, унося с собой ставшую уже привычной боль. Хортон, боясь поверить в столь быстрое избавление, тихонько тронул языком ненавистный зуб.

– Смелее, смелее, Ваша милость! В ближайшие пятьдесят лет он точно не заболит. А дальше… Будет просто замечательно, если вы вообще сможете вспомнить, что такое зубы! – Бракар громко захохотал, демонстрируя свои крепкие зубы двадцатилетнего юноши.

Хортон улыбнулся. Он любил этого человека, которого язык не поворачивался назвать стариком. Вейстор прекрасно помнил, как десятилетним мальчишкой, сорвавшись с лесов строящегося дома, сломал правую ногу, и его, воющего от боли, принесли к лекарю Бракару, только недавно появившемуся в Гудвуде.

Как, напоив его неприятно пахнувшим настоем, Бракар колдовал над его ногой, разговаривая с ним через навалившуюся дрёму и ватную глухоту в ушах. Через пару недель Хор-тон уже бодро ковылял на зажатой в хитроумной конструкции из палочек и досочек ноге, а ещё через две уже мог по часу прыгать во дворе, отбивая своим деревянным мечом выпады учителя по искусству боя.

Подрастая, он всё чаще заглядывал в домик лекаря, специально построенный в углу двора господского дома, в котором почти всегда встречал кого-нибудь из жителей Гудвуда, отличавшихся, в основном, отменным здоровьем, но при этом крайне задиристым и неуживчивым характером. Матери несли и вели к нему своих чад, объевшихся кукурузы или зелёных яблок, укушенных разозлённой собакой или мстившими за наглое воровство пчёлами. А позже эти чада прибегали уже сами, зажав в грязном кулачке два дорка – обычную плату за участие почтенного человека в их судьбе.

Несмотря на свое циничное отношение к жизни, приправленное изрядной долей скептицизма и чёрного юмора, Бра-кар имел одно неоспоримое качество, сделавшее его самым уважаемым человеком в Прилесье, если не во всей Унарии – он умел хранить чужие тайны. Любые подробности интимной жизни не слишком пёкшегося о целомудрии населения Гудвуда и окрестных поселений прочно оседали в бездонном сундуке его памяти, и только необходимость спасения невиновного от виселицы или дубины палача могла заставить его открыть рот.

Эта порядочность и стала началом их дружбы. Семнадцатилетним юношей, откликнувшись на призывные взгляды разбитной девахи, дочери красильщика одноглазого Госта, Хортон был награждён дурной болезнью, быстро поубавившей его любовный пыл.

Промучившись неделю, он явился к лекарю и долго мялся, смущаясь и отводя глаза, пока тот, весело потирая ладошки и меряя комнату быстрыми шагами, вещал ему о возможных последствиях сих приятственных отношений с противоположным полом. Выйдя от лекаря с глубоко спрятанным в кармане флаконом, Хортон ещё несколько дней с ужасом ожидал гневной отповеди своего отца, но ее не последовало. Да и Бракар никогда больше не заводил с ним разговора на эту тему.

После смерти отца, став в двадцать лет вейстором Прилесья, Хортон с благодарностью выслушивал советы этого человека, с огромным удовольствием замечая, что они почти всегда отвечают его внутреннему видению ситуации.

Ироничный тон бесед с лекарем, ни во что не ставившим знатное происхождение и высокие должности, устраивал его больше, чем громкоголосый хор лебезивших перед ним прислужников. И, как не было больно этого осознавать, Хортон всё чаще ловил себя на мысли, что Бракар стал единственным человеком в его окружении, которому он мог полностью доверять.

Лекарь сидел, поигрывая сплетёнными на груди пальцами, и лукаво поглядывал на возвращённого к жизни вейстора.

– Ваша милость не желает послушать последние новости из столицы? Или Кадур Вездесущий меня опередил?

– Похоже, ты лично бегал за ними в Остенвил.

– Даже будь я лучшей лошадью из конюшен мерланов, я не смог бы смотаться туда и обратно за шесть дней. Нет, в Айдару, как всегда в это время года, вести долетели с Солнечным Ветром. Вся Нумерия должна ликовать и плясать от счастья! Кронария, жена нашего Повелителя, наконец-то разродилась мальчишкой – Высочайшим Наследником Аруцием Вторым!

Повелитель счастлив – после шести-то девок в трёх браках. Говорят, он от счастья чуть не повырывал оставшиеся на макушке волосы, и даже пытался поскакать эдаким козликом, но, увы и ах, его любезная подагра быстро прекратила эти безобразия. – Бракар хихикнул, представив грузного Повелителя с огромным брюхом, скакавшим на одной ноге.

– Ну, а ты-то, конечно, не преминул разделить всеобщую радость?

– Ваша милость, как же я мог остаться в стороне?! Лангракс Мортон выставил на площади две бочки гахарского вина, как-никак его жёнушка Тасиния приходится Кронарии троюродной сестрой. Мы с Урсием разок приложились к источнику веселья, но жадность Мортона вам известна – вино, как всегда, было разбавлено.

Благо, Урсий недавно вскрыл чирей на обширном седалище хранителя лангракских погребов, и мы беспрепятственно проникли в сие святилище. Разве моя совесть могла бросить несчастного Урсия один на один с такими запасами? Да и кто другой вложил бы наутро в его дрожащую руку флакончик с отваром сарулы?

– И…?

– И… так три дня. Потом хранитель погребов возмутился и выставил нас со словами, что его задница весит намного меньше уже выпитого нами и, если господин узнает, даже вылеченная, она не сможет заменить ему оторванной головы.

Хортон захохотал, представив толстощёкого хранителя погребов с быстро моргавшими поросячьими глазками с солидной задницей на месте плешивой головы.

– Наконец-то Палий заткнет рты злопыхателям и сможет спать спокойно.

– Да, поговаривают, что он и до этого не особо беспокоился… по ночам… То бишь, не особо беспокоил Кронарию. Урсий, допивая третий кувшин вина, страшным шёпотом проорал на весь подвал, что Палий уже года два не открывал дверь в её спальню. Он со своим пузом уже позабыл, как к женщине пристраиваться. Вот одна из прислужниц Кронарии, убиравшая покои, бойкая девица, любящая поболтать языком, иногда и напоминала ему, для чего ещё нужен этот жалкий отросток у него между ног.

– И кто ещё в курсе этих подробностей?

– Боюсь, что весь дворец, включая последнего мальчишку на конюшне. Если не весь Остенвил…

– Палий совсем выжил из ума, выставляя на показ такие вещи! Если мальчишку признают незаконнорождённым, думаю, нас ждут тяжёлые времена.

– Ваша милость прав. Драка за трон будет нешуточная… Младший брат Палия, лангрин Грасарий, завязал тесную дружбу с доланитом Турсом Либургом и даже решил отдать свою любимую дочь Инестию за его младшего сына, командира сотни мерланов, и осыпает будущих родственников всяческими подарками. Рубелий, средний брат Повелителя, не столь прямолинейный, тайно встречается с сигурнами. И как говорят знающие люди, те выходят после этих встреч в весьма растрёпанных чувствах.

– Твоим источникам можно доверять, Бракар?

– Лекарское братство – я не знаю ничего более надёжного в нашей бедной Нумерии. Не буду скрывать от вас, господин, что по Остенвилу ползут упорные слухи, что Палий, безостановочно опустошающий свои кладовые и всё время мучимый головными болями и подагрой, стал неимоверно жесток и подозрителен.

Недавно он за попавшую под колесо безмозглую курицу отправил на рудники зазевавшегося возчика. Тот имел несчастье не вовремя упасть ниц перед Повелителем Нумерии. Народ не доволен таким судом и новыми налогами, уже превысившими треть цены любого товара. Сборщики лютуют, забирая восьмую часть всего произведённого ремесленниками и крестьянами, а выжатая из людей последняя монета, если не оседает в толстых кошельках сигурнов, идёт на увеселения Кронарии и всего её беззастенчивого семейства.

В армии уже забыли звон монет, а присылаемое из кладовых Повелителя вино всё больше припахивает кровью… Боюсь, скоро нашему Палию останутся преданы только Золотые Мечи во главе с вашим дорогим сыном… И это меня очень и очень тревожит.

– Дартон всегда будет верен своему долгу. А что слышно о Стоуне Лунте? Прошлый раз ты говорил, что он, вроде, объявился в Поднебесных Зубьях, и был милостиво принят ланграксом Винтом Бригором.

– Ещё бы, родственник все-таки. Хотя… всякое бывает. Стоуну Лунту теперь долго придётся сидеть в Жёлтом Замке – ранняя зима в этом году уже закрыла все перевалы в горах. А иначе Палий давно приказал бы выслать туда пару сотен кланторов, чтобы схватить самозванца именем Повелителя. И я ничуть не удивлюсь, если на пути в столицу тот сорвется в какую-нибудь пропасть, пытаясь сбежать – наш Палий всегда был знатным выдумщиком.

– Да, хитрости ему не занимать… Тем более не понятно, как он так оплошал с мальчонкой?

– Ваша милость, неужели больной зуб, паршивец он эдакий, всё-таки повредил ваш блестящий ум? Что-то подсказывает мне, что наш Повелитель не так прост, и конец его игры будет весьма неожиданным…

Урсий, когда был ещё относительно трезв… или относительно пьян?… опять же шёпотом поведал, что Палий страшно зол на всё семейство Вермоксов, намертво присосавшихся к трону. А Кронария, чьи мозги всё больше и больше усыхают с рождением очередного ребёнка, просто извела его своим нытьём, прося всё новых и новых подарков для своих родственничков. Вам не кажется, что Палий одним ударом хочет покончить с ними со всеми?

Хортон удивлённо посмотрел на собеседника, чья обычная весёлость сменилась на миг полной серьёзностью.

– А ведь ты вполне можешь оказаться прав, Бракар, очень даже прав, – от нахлынувших мыслей Хортон поднялся и начал быстро шагать по залу, меряя его от окон до стены с гобеленами и обратно. – Покончить одним ударом… Занятно и вполне допустимо. Неужели Вермоксам это не приходит в голову? Даже в не самую глупую голову Енарии, благочестивой матери всего семейства?

– Эта милая старушенция уже снабдила невестами чуть ли не все благородные фамилии Нумерии, и теперь, как паук, сидит и смотрит, какая ещё живность зашевелится в её паутине. В прошлом месяце ей стукнуло восемьдесят три, и боюсь, что разумность и осторожность ей стали очень сильно изменять… Иначе её правнучка Кронария вела бы себя несравненно тише.

– Ну, и кого твой друг определил в отцы нашего Наследника?

– Претендентов много, но народ перемывает кости троим – Хайрелу Беркосту, сыну Главного сигурна Высшего совета, Сидраку Тортрану, сыну Ортении, любимой сестры Палия, и Галигану Освелу, наследнику алмазных шахт Триании. Их всех, якобы, видели ранним утром у потайной двери в покои Кронарии. Не плохой выбор, однако… Да, Палию придется попотеть, назначая виновного.

– Бракар, длительное поглощение дармового вина явно сказалось на твоих мыслительных способностях! Ты меня удивляешь! Обычно в таких ситуациях виновным назначается человек, не имеющий никакого отношения к этому делу, но случайно оказавшийся не в то время и не в том месте.

– Ваша милость, как всегда, прав. Думаю, мы увидим всё это, и уже очень-очень скоро. А пока девицы на выданье по всей Нумерии могут начинать пудрить носы и шить наряды, – Бракар снова хихикнул и весело потёр ладони. – Да, поторопились вы с госпожой Арелой выдать малышку Серену замуж.

– Бракар, этой старой бочке с дерьмом лучше подошла бы сама моя любимая жёнушка, – Хортон невесело улыбнулся. Он перестал мерить комнату и снова уселся в кресло.

– Мой господин позволит полюбопытствовать, что же натворил мальчишка, которого вы допрашивали? Мне он показался очень напуганным. И каким-то… нездешним.

– Он был крайне дерзок, но говорил удивительные вещи, о которых никто из нас даже не слышал. Возьми записи и сам прочти.

Бракар легко поднялся, подскочил к столику писаря и, взяв листы, начал читать. Чтение сопровождалось бурчанием: «Занятно… Вот как… Интересно, что это такое… О-ля-ля…» и пощипыванием мочки уха, что у него всегда выражало крайнюю степень озадаченности. Хортон со своего кресла следил за этими действиями, потирая правый висок тонкими длинными пальцами.

Закончив, Бракар положил записи на место и вернулся на свой стул. В зале повисла тишина, нарушаемая только доносящимся с улицы гомоном. Выждав какое-то время, вейстор прервал молчание:

– Ну, и что ты обо всём этом думаешь?

– Если мальчишка не сумасшедший, и ничего не сочиняет, то это происшествие можно назвать чудом. Я не могу пока объяснить, кто он и как попал к нам из своей неведомой страны, но уверен в одном – вряд ли он мог завалить Одноухого Дрона. Этот верзила одной левой сделает лепёшку из десятка таких дохляков, при этом правой успешно отбиваясь от воина, покруче вашего Борга. Думаю, он не врёт, что нашёл нож и рубаху в домике. Кого-то отправили за Дроном?

– Да, Борг соберёт ватагу из охотников, и сегодня же они отправятся в дальний лес. И если сварг не врёт, то придётся его отпустить.

– Мне было бы весьма любопытно с ним побеседовать. Если мне не изменяет память, год назад надсмотрщик Шишка с сенторийской каменоломни, которому Жареный Ворт свернул нос по пьянке, рассказывал, что у них появился очень странный парнишка, чудно одетый и говоривший удивительные вещи.

Так вот, этого мальца однажды чуть не прибил за враньё вечно пьяный Кулак, старший надсмотрщик каменоломни Милашка, когда тот стал говорить, что по небу можно летать на железной птице, в пузе которой может поместиться вся их каменоломня. Я не особо слушал болтовню этого Шишки – мало ли чего пьяный нагородит. Да и Ворт приложил его пару раз головой о стену так, что последние мозги, скорее всего, расплющились… Интересно, что с тем парнишкой стало?

– У тебя же везде есть друзья, вот и выясни. А с этим… Ником… подождём, завтра к вечеру охотники должны вернуться.

Бракар встал и, озадаченно бормоча под нос «занятно, занятно…», направился к двери, забыв попрощаться с вейстором, что с ним, впрочем, случалось довольно часто.

 

Мелеста

От услышанного сердце заколотилось так, что Мелеста испугалась, что его звонкие удары услышат мужчины по ту сторону гобелена. Она совершенно точно где-то уже слышала эти названия – Москва и Россия. Стараясь не дышать, чтобы не пропустить ни одного слова, она замерла в своём убежище.

В две дырочки, прорезанные в гобелене как раз на месте глаз гордого оленя, в бешеном прыжке пытавшегося сбросить с себя лапы могучего чёрного медведя, ей было хорошо видно всё происходящее. Пятеро мужчин выслушивали ответы худого нескладного подростка, вытащенного вчера из копны сена и обвинённого в убийстве – подумать только кого – Одноухого Дрона!

Мальчишка в длинной, ниже колен, широкой рубахе и огромных не по размеру сапогах, странно выговаривал слова и звонким голосом на грани истерики пытался доказать, что он знать не знает Одноухого, и уж, конечно, не думал его убивать.

Посмотрев на лица судей, Мелеста поразилась холодной ярости, сверкнувшей в глазах салвина Кадура, и невольно поёжилась – этот человек вызывал в ней неподдельный ужас, как мерзкая кобра, начавшая свой смертельный танец. Никогда не знаешь, в какой момент ждать от этой гадины стремительного броска.

Её любимый муж, как всегда, пребывал в состоянии полудрёмы-полубодрствования, и сейчас, развалившись в кресле и слегка покачивая ногой, наблюдал за мальчишкой, прикрыв глаза. Мелеста передёрнула плечами. Она до сих пор была сбита с толку событием, произошедшим вчера вечером в её спальне, и никак не могла понять, что бы это значило.

Вчера, как обычно перед сном, она выпроводила из комнаты Тану, отвлекавшую её своей болтовней, и сидела у маленького столика, занимаясь своим самым любимым делом – писала стихи. Мелеста никому не говорила о своём увлечении, боясь грубости и насмешек, но только в этих незамысловатых строчках она могла передать всю горечь своего существования и сжимающую сердце жажду любви. Стихи её получались лёгкими, как утренний ветерок, и грустными, как оторванные крылья бабочки.

Внезапно распахнувшаяся дверь впустила её драгоценного мужа, который, не говоря ни слова, схватил её за руку и поволок на кровать. Мелеста не стала сопротивляться, зная его жестокий нрав. Сцепив зубы, она отвернулась и стала смотреть на стену, моля только об одном, чтобы он скорее закончил.

Улаф, тяжело дыша после изрядной дозы крепкого вина, с силой вонзил в неё свой член, начав ритмично двигаться. Внезапно решив, что Мелеста тоже должна получить свою долю удовольствия, он вцепился своими железными пальцами в её грудь, больно выкручивая сосок – кто-то говорил ему, что бабам это очень даже нравится. Мелеста, искусавшая чуть не до крови губу от таких изысканных ласк, была несказанно счастлива, когда муж, дернувшись ещё несколько раз и издав утробное рычание, наконец затих, навалившись на неё всей тяжестью.

Полежав так минут пять, она выбралась из-под захрапевшего Улафа, собрала и спрятала исписанные листки, погасила свечу и прилегла на самый краешек кровати, стараясь не прикасаться к мужу, чтобы он, помилуйте Боги Вечные и Истинные, не проснулся.

Утром Улаф, ворча и чертыхаясь, сполз с кровати и ушёл, оставив Мелесту в полном недоумении от того, чем был вызван сей визит после почти года холодности и безразличия. Тана, смущаясь, рассказала ей как-то, что Улаф не обделяет вниманием Дору, жену торговца Сибаза Формана, неизменно посещая её при каждом отсутствии толстяка-мужа дома. Мелеста, обычно спокойная и рассудительная, тогда так накричала на девушку, что раз и навсегда отбила у той охоту обсуждать с ней интимную жизнь наследника Орстеров.

Внезапно Мелеста ахнула и отпрянула от занавеса – мальчишка произнёс очередные странные слова, и она вдруг вспомнила, откуда она их знает! Она прочла их ещё в родительском доме, в той книге о необычной стране, найденной в кабинете отца. Неужели мальчишка знает, что это за страна и где она находится?

Она ещё несколько минут постояла за гобеленом, но больше ничего интересного не узнала. Мелеста тихонько отступила внутрь, прикрыла и заперла на задвижку дверь, легко повернувшуюся на хорошо смазанных петлях. Стало очень темно, но она прекрасно ориентировалась в этой небольшой комнатке, предназначенной для тайного присутствия в зале тех, чьё присутствие там было вовсе и не обязательно.

Девушка совершенно случайно узнала о существовании комнаты ещё лет пять назад, увидев, как впереди неё посреди коридора прямо из стены возник лекарь Бракар, что-то возмущённо бурчавший себе под нос. Лекарь удалился быстрым шагом, не заметив застывшую от удивления Мелесту.

Обшарив стену дюйм за дюймом, она обнаружила небольшой камень, легко поддавшийся её нажатию, и дверь в стене открылась. Тем же вечером она со свечой обследовала комнатку. В небольшом помещении не было ничего, кроме маленького столика в углу и мягкого удобного кресла, обитого синим бархатом.

Напротив входной двери в стене имелась вторая дверь, закрытая на засов. Любопытство открыло дверь, за которой оказалась пыльная изнанка гобелена. Отогнув пришитый на уровне глаз квадратик ткани, Мелеста с удивлением увидела в дырочки Большой зал и услышала громкое пыхтение Жалана, натиравшего пол после утреннего приёма.

За годы замужней жизни она несколько раз пользовалась этой комнатой, узнав кое какие тайны Прилесья и Гудвуда, но всегда старалась быть крайне осторожной, прежде удостоверившись, что никто из семьи и, конечно же, лекарь Бракар, не застукают её на месте преступления.

Сегодня был как раз такой момент. Придя после завтрака в свою комнату и не застав там Тану, что её ничуть не удивило, Мелеста присела на кровать, обдумывая события вчерашнего вечера и утренний разговор за столом. Не придумав ничего нового, она выглянула в окно в надежде, что её болтливая прислужница зацепилась языком за кого-то во дворе. Таны она не увидела, но стала свидетелем того, как Борг выдернул мальчишку из мягких лап Сузы и потащил на допрос.

Здраво рассудив, что столетнее проклятие может часок и подождать, а вот предстоящий допрос она пропустить никак не должна, Мелеста быстренько выскочила из своей комнаты и направилась к спальне Арелы. Убедившись, что свекровь полулежит на диванчике с очередным бокалом в руке и полностью поглощена обстоятельным докладом стоявшего перед ней в почтительной позе главного смотрителя Проста, Мелеста с чистой совестью проследовала в тайную комнатку и приготовилась слушать.

Она оказалась права – то, что все они сегодня услышали, было безумно интересно! Она обязательно должна поговорить с этим мальчишкой Ником! Она должна у него всё-всё разузнать! Прижав ухо к входной двери и убедившись, что в коридоре тихо, она выскользнула из комнаты и быстро побежала в свою спальню.

 

Никита

Время тянулось невыносимо медленно. Сидя на куче тряпок, Никита уже раз сто прокрутил все события сегодняшнего дня, но в голову приходило только одно – он вляпался и вляпался серьезно. Из его положения было только два выхода – с ободранной спиной гордо болтаться на виселице или с отрубленными руками лежать под плёткой палача, что, в общем-то, было одинаково хреново.

От холода его колотила мелкая дрожь, и он никак не мог согреться, даже накрутив на себя ворох тряпья. Из окошка под потолком до Никиты доносились звуки живущего своей жизнью двора, а он сидел здесь, всеми забытый и покинутый, в ожидании своей весьма незавидной участи.

Сначала тихонько, а потом все громче хлюпая носом, мальчик заплакал, размазывая грязными руками безостановочно льющиеся слёзы. Он рыдал, никого не стесняясь, но постепенно поток иссяк, и мальчик, наконец, забылся тяжёлым сном.

Замок загремел. Никита вздрогнул и приподнял голову. В комнату вплыла Суза с едой и кружкой в руках, за её спиной маячила недовольная физиономия Борга. Мальчик с трудом сел, чувствуя, как холод и озноб снова завладели им. Суза протянула ему кружку молока и большой ломоть хлеба, на котором лежал аппетитный кусок вкусно пахнувшего мяса. Следом из кармана её белоснежного фартука появился ещё и румяный пирог.

Никита с жадностью выпил молоко, стуча зубами по краю кружки, откусил небольшой кусочек мяса и вяло его пожевал. Аппетита не было. Глаза слипались, хотелось одного – лечь и спать, спать, спать…

Суза покачала головой и, погладив его лоб мягкой прохладной рукой, торопливо покинула подвал, на ходу что-то рявкнув буркнувшему в ответ Боргу. Никита был рад, что его оставили в покое, и он снова может зарыться в тряпьё и провалиться в сон.

Он просыпался и засыпал вновь, опять просыпался, ощутив какое-то движение вокруг. Возникающие во сне видения не пугали, он даже пытался улыбнуться, когда увидел, что на него смотрит встревоженными глазами симпатичная девушка с полным лицом, с пышными рыжеватыми волосами, уложенными в высокую прическу. Из-за спины девушки сверкали любопытством круглые глаза другой красавицы.

В следующий раз он проснулся от прикосновений сильных рук, снимавших с него ошейник. С трудом разлепив веки, он увидел склонённое над ним худое лицо пожилого мужчины, белые волосы которого создавали вокруг головы светящийся нимб. Голова покачалась, видимо, открывшаяся картина ей категорически не понравилась. Никита вздрогнул, в голове проползла вялая мысль: «За моей душой пришёл…». И глаза опять закрылись.

Потом он почувствовал, что его подняли и куда-то несут, в лицо пахнуло свежим ветерком и запахом ночных цветов. Громкий раздражённый голос кого-то отчитывал, в ответ раздавалось невнятное бормотание. Вскоре путь окончился, и теперь его окружила масса других запахов, которые Никита даже и не пытался определить.

Умелые руки стащили с него сапоги и рубаху, уложили на мягкую постель и, легонько похлопав по щекам, заставили выпить горячую горько-сладкую жидкость, а затем укрыли чем-то мягким и тёплым. Бившая его дрожь отступила, и через минуту он уже крепко спал, впервые спокойно за всё это время.

Открыв в очередной раз глаза, Никита с интересом огляделся. Он лежал в большой комнате, стены которой сплошь были уставлены стоящими на полках горшками, бутылями, бутылками и флакончиками. На полу вдоль стен толпились мешки и корзины, бочонки и ящики.

Посреди всего этого богатства жарко горела большая, с высокой трубой печь, на которой во множестве ёмкостей что-то кипело и булькало. В комнате пахло самыми разными и необычными запахами, которых Никита не знал. «Прям лаборатория алхимика. А что, в средние века самое прибыльное дело…»

Дверь открылась, и в комнату вошёл хозяин, уже виденный Никитой в полусне мужчина. Его живые глаза оглядели мальчика, и на лице появилась радостная улыбка.

– Очнулся, малец. Замечательно, просто замечательно. Вторые сутки пошли… Ну-ка на, поешь немного. И спать, спать, это для тебя сейчас лучшее лекарство.

В руках Никиты оказалась миска с овсяной кашей, щедро сдобренной маслом и мёдом, и большая кружка с вкуснейшим травяным отваром. Проснувшийся аппетит мигом уничтожил еду, и Никита с удовольствием сидел, прихлёбывая горячий чай и наблюдая, как хозяин колдует над дымящимся котелком, подсыпая в него из разных мешочков и баночек какие-то травы. Закончив действо, хозяин налил получившийся отвар в кружку и подал его Никите, кивком головы приказав выпить. Никита хлебнул жгучую жидкость, она показалась ему слишком горькой, и он поморщился.

– Пей, пей, не яд, поди. Хотя, как сказать, – и увидев вытянувшееся лицо мальчика, Бракар оглушительно захохотал. Никита допил отвар и снова залез под тёплое одеяло из пушистого меха. Мысли вяло ползли в тяжёлой голове, глаза закрылись, Никиту поглотил сон, на сей раз крепкий сон здорового двенадцатилетнего мальчишки.

 

Хортон

Охотники вернулись глубокой ночью, принеся с собой изрядно попахивающее тело Одноухого Дрона. Борг доложил, что в домике всё было так, как говорил мальчишка, а вытащенная из головы убитого стрела, и правда принадлежала шаванам. Всё оружие самого Дрона пропало, как и все его запасы сушёных овощей, вяленого мяса вместе с добытыми шкурами.

Единственное, что осталось нетронутым – в тайнике под лавкой было найдено сто семьдесят литов – невиданное богатство даже для очень хорошего охотника, не говоря уже о таком пропойце, как Дрон. Видимо, верны были слухи, что покойничек частенько не гнушался весьма грязных делишек.

Забуга, облазив все тропинки вокруг, нашёл подтверждение тому, что мальчишка оказался в домике уже после смерти Одноухого, а значит, убить того никак не мог. Обвинение в убийстве можно было с него снять, но оставалось другое, не менее тяжкое – воровство.

Собравшийся Совет с присоединившимся к ним лекарем Бракаром два часа спорил до хрипоты, как наказать воришку, но так и не пришёл к единому мнению. Кадур настаивал на максимально строгом наказании, включая вырывание языка за непочтение к вейстору.

Бракар же предлагал ограничиться символическими десятью ударами плетью, учитывая, что чужое мальчишка взял только для того, чтобы спастись от холода и голода. Улаф с Леганом упорно держали сторону салвина, а препон Густин Эндельторн, как обычно, занимал золотую середину, считая, что руку отрубить всё же не помешает.

Устав от бесконечного обмена любезностями спорящими сторонами, Хортон, наконец, поднял руку, призывая всех замолчать.

– Я, вейстор Прилесья и господин Гудвуда, выслушав мнение моего Совета, принял решение о судьбе сварга, именующего себя Ником. Он виновен в воровстве имущества, принадлежавшего Одноухому Дрону, охотнику. Завтра на торговой площади при всём народе Гудвуда его подвергнут наказанию – двадцати ударам плетью и отсечению правой кисти.

Затем мальчишка поступит в полное распоряжение Бра-кара и будет у него в прислужниках до конца своих дней. Третья часть денег, найденных у Дрона, передаётся препону для доставки в казну Повелителя Нумерии. Ещё одна треть остаётся в казне вейстора Прилесья. Оставшаяся часть будет отдана вдове Одноухого Дрона Феоне и его сыновьям.

Препон удовлетворённо выдавил улыбку, а Бракар не преминул ехидно заметить:

– Мне очень пригодится безрукий помощник, ваша милость, очень.

– Если почтенный лекарь Бракар отказывается, я заберу его себе – в пирамиде ему всегда найдётся занятие.

– Ну уж нет! В котелке он и одной рукой помешать сумеет, досточтимый Кадур! – Бракар негодующе вскинулся.

Улаф потянулся в своем кресле и с кривой усмешкой процедил:

– Жаль, что шкура у паршивца останется на месте. Надеюсь, её хотя бы изрядно попортят.

Хортон, с нескрываемым раздражением махнул рукой, и члены Совета начали не спеша покидать зал. Бракар, уловив кивок хозяина, снова опустился в кресло и замер.

Оставшись вдвоём, Хортон поднялся и нервно зашагал по комнате.

– Что ты скажешь?

– Ваша милость, как всегда, постаралась угодить всем и принять мудрое решение. Только, боюсь, мальчишке будет не лучше от того, что он лишится всего лишь кисти, а не руки по локоть.

– Надеюсь, ты не забыл, что наш закон как раз это и предусматривает. Кадур прав – мы не можем миловать его только потому, что он откуда-то свалился на наши головы. Народ будет недоволен.

– Народ всегда будет недоволен, ваша милость, вам ли этого не знать. А вам не кажется, господин, что мальчишка – слишком важная птица, недаром салвин всеми силами пытается заставить его замолчать.

– Может быть и так. Как он там?

– Утром проснулся бодрым и со зверским аппетитом. Жар ушёл, но последние события его сильно вымотали. Он пытался расспросить меня, что это за город и страна, но тут заявилась жена красильщика Винта с орущим от колик младенцем, и наш разговор пришлось прекратить.

– Он что-нибудь рассказывал о себе?

– Не успел – младенец орал так, что звенело в ушах. А когда он, наконец, заткнулся, на пороге уже стоял Борг с приглашением на Совет.

– Расспроси его. Думаю, он знает много интересного.

– Хорошо, Ваша милость, но целый он нам будет намного полезней, чем усечённый.

– Я не привык менять своих решений, Бракар. Ты можешь идти.

Бросив на Хортона возмущённый взгляд, лекарь поднялся и побрел к выходу, бормоча под нос не самые лестные отзывы об умственных способностях его милости. Хортон вздохнул. Проклятая политика!

Необходимость избегать смуты и волнений даже в таком небольшом городишке, как Гудвуд, заставляла принимать порой жёсткие, не нравящиеся ему самому решения. Каких же поступков стоило ждать от Повелителя Нумерии для того, чтобы – упасите Боги – не сорвало крышку с бурлящего котла, в который постепенно превращалась их ещё недавно такая спокойная страна.

Утром он объявил домочадцам, что через неделю они отправляются в Остенвил на празднования по случаю рождения Высочайшего Наследника Аруция Второго, куда были приглашены все знатные семейства государства. Арела сразу же радостно закудахтала, предвкушая шикарные приёмы во дворце Повелителя со множеством развлечений, обилием блюд и изысканных вин. Правда, потом она чуть не впала в истерику, заявив, что её портниха Люрана ни за что не успеет обновить её гардероб, и немедленно приказала Просту послать за ней.

Мелеста спокойно выслушала сообщение тестя. Она скромно потупила взгляд, уставившись в тарелку с вишнёвым пирогом со взбитыми сливками, но её душа ликовала. Уже очень давно она никуда не выезжала из этого дома, а в столице Нумерии и вовсе была только раз, когда её в тринадцать лет возили представлять Повелителю, искавшему тогда новую жену.

Старому толстому Палию она, слава Богам, не понравилась, но город произвёл на неё незабываемое впечатление. Толпы нарядно одетых людей ходили по вымощенным улицам мимо высоких красивых домов, прекрасные дамы в шикарных повозках, запряжённых четвёрками великолепных лошадей, улыбались не менее прекрасным всадникам.

Высокие деревья с необычными листьями в виде опахала соседствовали с кустами, сплошь усыпанными красными, розовыми или белыми соцветиями с опьяняющим запахом, а вокруг фонтанов с голубой водой, дарящих прохладу, были разбиты клумбы, на которых различные растения открывали свои лепестки солнцу в строго определённое время, наполняя воздух чудесным ароматом.

Но больше всего поразил Мелесту сам дворец, где она, несмотря на указания строгих наставниц о добропорядочности и скромности, крутила головой во все стороны, пытаясь рассмотреть убранство залов, по которым их проводили и, конечно, Главного Зала с огромным золотым троном в виде свирепого быка с глазами из прекрасных рубинов.

Стены Зала были увешаны огромными гобеленами со сценами охоты и битв, а высокие окна с цветными стёклами искусно убраны тканями всех оттенков зелёного. Огромные вазы из темно-зелёного камня были полны чудесных благоухающих цветов, которых Мелеста никогда не еще видела.

Палий, краснолицый, с крупным носом и мясистыми губами, с золотой короной на голове и в накидке из шкур редчайшего белого барса, сидел на своём троне с бокалом вина в руке. Он с усмешкой разглядывал подходивших к трону девиц, которые ненадолго застывали перед Повелителем в поклоне, иногда что-то негромко говоря сидевшему по левую руку от него худому остроносому мужчине лет пятидесяти, одетому в чёрный костюм из дорогой материи с золотыми пуговицами в виде головы змеи. А получив ответ, начинал громко хохотать, доводя этим представляемую кандидатку чуть ли не до обморока.

Когда подошла её очередь, Мелеста так же была удостоена очередного приступа хохота, но вот уж она падать в обморок никак не собиралась. Подняв голову и гордо вздёрнув подбородок, она метнула в Повелителя такой взгляд, что тот поперхнулся вином. Покидая Зал, она ещё долго слышала его надсадный кашель.

За эту выходку она, само собой, получила выволочку от наставницы, но в душе была страшно горда. Отец, тоже присутствовавший в Зале, ничего ей не сказал тогда, но после ужина позвал ее в свою комнату и долго молча смотрел на совершенно смутившуюся Мелесту. Тяжело вздохнув, он погладил её по пышным рыжеватым волосам и ласково произнёс:

– Всё хорошо, дочка, я тоже не хотел бы видеть тебя его женой. Скоро тебе всё равно придётся выйти замуж, и я надеюсь, что мой выбор ты одобришь.

Через год к ним в дом явилось семейство Орстеров, приглядывавших невесту старшему сыну. Отец, уважаемый в Унарии торговец, богатый и умный человек, не так давно потерявший жену, посчитал, что любимая дочь будет счастлива с этим неразговорчивым высоким парнем. И дал свое согласие.

Ещё через год состоялась свадьба, и Мелеста оправилась в Гудвуд, где в очередной раз плача в подушку, она с тоской спрашивала теперь уже умершего отца, почему он не смог разглядеть заодно невежество и жестокость Улафа.

Поднявшись с кресла, Хортон направился в свои покои. Ныло и кололо в груди, и сегодня он, как никогда, ощущал всю тяжесть своего возраста. И свою ответственность за семью. Он с тоской подумал о младшем сыне, его любимце, но несбыточность связанных с ним надежд опять отдалась ноющей болью в сердце.

Проходя мимо покоев жены, Хортон заторопился – ему не терпелось остаться одному, подальше от этой суматохи сборов.

 

Никита

Утро выдалось солнечным и довольно тёплым. Никита проснулся рано и, лёжа на кровати в полудрёме, слушал через приоткрытое окно громкое щебетание птиц, споривших о чём-то в кроне раскидистых деревьев, растущих в саду вейстора. На цепь его никто не посадил, и мальчик решил, что если он надумает сбежать, то это будет достаточно легко провернуть.

Но от мягкой постели и сытной еды его разморило, и думать о побеге совсем не хотелось. «Может, они уже отвязались от меня? Дрона, говорят, притаранили, и их главный штирлиц сам сказал, что дырку в башке ему шаваны пробили, все без дураков… А тут прикольно… да и старик, вроде, не упырь какой-то, вылечил же меня… И кормят нормальной жрачкой, даже пирог вчера припёрли, с мясом, вкусныыый… И куда когти рвать? Опять в лес? Бррр… не, тут хоть и чокнутые какие-то, но люди… Может, узнаю у них все-таки, как отсюда до дому выбраться… к маме…»

В комнату вошёл помощник лекаря Бракара, почти ровесник Никиты, худой мальчишка с копной чёрных кудрявых волос и разными глазами, одним карим, а другим – голубым, из-за чего взгляд его слегка косящих глаз был каким-то неуловимым и вечно удивлённым.

Парень к тому же страшно шепелявил и проглатывал окончания слов, поэтому Никита с трудом понимал его речь. Промучившись вчера минут двадцать, он понял только, что парнишку зовут Мерк Утопленник, и что он, сколько себя помнит, живёт у лекаря, помогая тому по хозяйству. И даже уже кое-что соображает в отварах и мазях.

Парнишка вчера весь вечер крутился возле Никиты, он же и ужин принёс. Никита очень ждал, что Бракар, вернувшись с Совета, продолжит начавшийся утром разговор, но тот зашёл чернее тучи, метнул в Мерка пару молний, недовольно глянул на больного, ушёл в другую комнату и больше из неё не показывался. Ночью Никита пару раз слышал громкое недовольное бормотание лекаря, но сон тут же снова закрывал ему глаза.

Мерк принёс завтрак. Никита бодро соскочил с постели и, умывшись, с удовольствием накинулся на принесённую пшённую кашу и пирог с капустой. Попивая вкуснейший чай из трав, Никита поднял голову и чуть не поперхнулся, увидев с какой жалостью смотрит на него Мерк.

– Ты чево? Смотришь на меня, как будто я прям щас тут кони двину…

– Цё двинес?

– Ну, помру сейчас, значит! Эх, тёмная ты личность, Мерк!

– Нет, сто ты, не сяс…

– Вот, то-то же! Я и не собираюсь! – Никита весело засмеялся, но увидев выступившие у парнишки слёзы, застыл с открытым ртом. От неприятного предчувствия во рту мигом пересохло.

– Ты что-то знаешь, Мерк? Говори! Ну, пожалуйста!

Мерк заморгал, шмыгнул носом и замотал головой.

– Мерк, будь человеком… Меня хотят… убить? – Голос предательски дрогнул, Никита сам был готов расплакаться.

Парень ещё яростней замотал головой и залепетал:

– Сто ты, не фотят. Мне Бхаках голову откхутит, ефли я тебе фкафу. Ой, тофно прибьёт, у него руха тяфолая… Кооче, только побьют плетью да руху отхубят, и всех делов-то!

У Никиты сердце упало в пятки, и внутри всё похолодело. Как – руку!? За что!? Да что он им сделал, чтобы эти гады ему, Никите Краснову, за здорово живёшь руку оттяпали! Изверги! Сволочи! Садюги! Слёзы полились из глаз, и сквозь их непрерывный поток Никита увидел, как появившийся в комнате Бракар отвесил увесистый подзатыльник мгновенно исчезнувшему Мерку.

Затем лекарь отлил что-то из большой тёмной бутыли и поднёс ему чашку. Никита попробовал выбить питьё из рук лекаря, продолжая кричать, что он ненавидит всех в этом дебильном городе. Но Бракар, рявкнув на него, схватил и неожиданно сильно прижал его голову к своей груди, при этом ловко влил в рот мальчика содержимое чашки.

Почти сразу наступило спокойствие. Никите вдруг стало совершенно безразлично, где он и что его ждёт. Все, что происходило дальше, его совершенно не трогало. Будто со стороны он увидел, как вошедший в комнату Борг, нарядно одетый и при огромном мече, поднял со скамьи какого-то мальчишку и ведет его, толкая перед собой, через двор в открытые ворота, на огромную площадь, где перед высокой пирамидой уже сооружён помост с перекладиной и колодой на нём.

Стоящий на помосте высокий мужик в красной рубахе, опираясь на здоровенный топор с длинной рукоятью, смотрит, как худой мальчишка в длинной широкой рубахе плетётся по проходу, едва передвигая ноги, а гудящая толпа, вытягивая шеи, с жадным любопытством разглядывает опасного преступника.

Мальчишка смотрит вниз на толпу, но все лица сливаются в одно сплошное мутное пятно. Внезапно он совершенно чётко видит в первом ряду вейстора Хортона с хмурым лицом, его сына, оживлённо наблюдающего за приготовлениями, унылого препона Густина Эндельторна и квадратного найтора Легана. А за ними маячит фигура Бракара, злобно поджавшего губы.

Будто издалека до него доносится знакомый голос, и чуть повернув голову, он видит, что рядом стоит Кадур и читает какую-то бумагу, смысл которой никак не желает пробиться к его сознанию. Отдельные слова он узнает, но их значение сразу же теряется где-то далеко, далеко, в этом бесконечном вязком потоке времени.

Толпа зашумела, и Никита почувствовал, что его развернули спиной к толпе и стащили с него рубаху Одноухого Дрона. Толпа удивлённо загудела, увидев под ней необычную одежду с разноцветным рисунком. Никита тоже слегка удивился – что такого они нашли в его футболке, но в следующий миг и она была с него грубо сдёрнута.

Здоровяк в красной рубахе стянул руки преступника верёвкой и уже собрался привязать его покрепче к перекладине, но тут на площади начался страшный переполох. Мужик с верёвкой застыл с широко открытым ртом, а Никита, чуть повернув голову, увидел, что народ бросился в разные стороны, образовав перед помостом круг.

Посредине освободившегося пространства осталась стоять, опираясь на палку, высокая седая женщина лет семидесяти. На её всё ещё красивом властном лице необыкновенно пронзительным взглядом горели живые тёмные глаза. От её величественной фигуры, одетой во всё чёрное, исходила такая сила, что повернувшиеся к ней мужчины из первого ряда словно сжались от страха.

Через вату в ушах до Никиты, наконец-то, дошел смысл произносимых громким голосом слов:

– Остановитесь! Прекратите немедленно! Это говорю вам я, Аюна из рода Тантеров! Остановитесь и отпустите мальчишку, иначе все вы, стоящие здесь, будете прокляты! Все вы погибнете страшной смертью, если причините хоть малый вред этому посланнику! Он избран Богом Безликим и Вездесущим, да не помянут его Имя недостойные уста, чтобы спасти ваш жалкий мир от гибели! Несчастье придёт в ваши дома, если вы меня не послушаетесь! Хортон, помни о проклятии! Бойся Юга! Горе уже близко!

Её слова колоколом гудели в повисшей над площадью мёртвой тишине. Первым опомнился стоявший на помосте Кадур. Переступая с ноги на ногу, он вдруг закричал срывающимся на фальцет голосом:

– Люди! Не слушайте эту старую ведьму! Она не признаёт наших Богов, Вечных и Истинных и проклята ими! Да призовут Боги все кары на её голову! Ведьма! Вон отсюда, ведьма!

– Твои Боги не доросли ещё, чтобы угрожать мне, Кадур! Ты бы лучше свою голову поберёг, а то как бы не пришлось тебе с ней скоро расстаться! Главное проклятье этого города – ты! Закрой свой грязный рот, из него слышно только шипение змеи! Солан, немедленно развяжи мальчишку!

Солан трясущимися руками снял с Никиты верёвку, попытался засунуть её за пояс, но поняв, что это ему сделать не удастся, обречённо повесил её себе на шею. Кадур бросил на него злобный взгляд, но возразить не посмел.

– Смотрите все! И не говорите потом, что не видели! Видите, на груди этого мальчика родимое пятно в виде семиконечной звезды. Это знак избранных, знак посвящённых! Он идёт своей дорогой, и никто не должен ему в этом мешать – ни воин, ни палач, ни слуга, ни господин.

Только он может спасти ваш мир от разрушения, и разрушить его во имя спасения. Он был одним из многих, а станет единственным из всех. Его появление было предсказано в Вечной Книге, почитаемой Мудрыми и забытой глупцами. Иди сюда, Ник!

Никита, ещё не совсем понимая, что никакого наказания не будет, осторожно спустился с помоста и оказался перед женщиной. Она положила свою худую руку на его плечо и произнесла ласково:

– Никто не посмеет тронуть тебя, Ник! Иначе он будет проклят мной до седьмого колена! Иди, мы с тобой ещё встретимся, – она сунула ему в руки непонятно как оказавшуюся у неё футболку и мягко подтолкнула к дому вейстора. В густой тишине, повисшей над торговой площадью, Никита медленно пошёл через расступающуюся перед ним толпу.

Мутная пелена в его голове почти рассеялась, он внезапно ощутил, как что-то странное и страшное вдруг возникло в самом сердце Гудвуда и начало медленно шириться и расти, чтобы однажды раз и навсегда изменить привычное мироздание всего этого маленького городка и всей этой большой страны.

 

Мелеста

Наконец-то можно было с наслаждением откинуться на мягкие подушки и спокойно обдумать всё, что случилось в последние дни. Четвёрка великолепных лошадей рыжей масти резво тащила закрытую повозку, мягко покачивавшуюся на хорошо укатанной дороге. Не по-летнему свежий ветерок настойчиво забирался за занавески, стараясь разогнать дрёму, ещё царившую в повозке в этот ранний утренний час.

Обложенная со всех сторон подушками и одеялами, Арела поёжилась на широкой скамье, стараясь плотнее закутаться в белый меховой плащ, и перья белой цапли на её шляпке возмущенно закачались. Её прислужница Балиста, худая дама лет сорока с унылым длинным носом и поджатыми губами, вечно всем недовольная, одетая в коричневый дорожный плащ из грубой шерсти и маленькую круглую шапочку, сидела рядом, держа на коленях увесистую дорожную сумку со всевозможными мелочами, необходимыми в столь дальней дороге.

На скамье напротив расположились Мелеста с Таной, выглядевшей пришибленной и боявшейся открыть рот, что, впрочем, было её обычным состоянием в присутствии Арелы, которую она боялась больше всех Богов вместе взятых. Завернувшись в серый плащ, Тана забилась в самый угол повозки и безмолвно сверкала оттуда своими круглыми глазами.

Мелеста в синей накидке из барлонийской шерсти с золотыми застёжками и в такой же синей шапочке, очень шедшей к её рыжеватым пышным волосам, была далеко не в восторге от необходимости столь длительного тесного соседства со свекровью.

Но возможность отправиться в увлекательное путешествие и предстоящая встреча со своей старшей сестрой Лусиндой и её чудесной доченькой Дариной, значительно скрашивали эти неудобства. Сделав вид, что ей ужасно хочется спать, Мелеста прикрыла глаза и погрузилась в раздумья.

Неделька выдалась, мягко говоря, беспокойной. Беготня прислужников, крики Арелы, отдающей одновременно сто указаний, визиты торговца тканями и кружевами, ювелира и шляпника, башмачника и торговца мехами прерывались громкими спорами свекрови с Люраной и Балистой, хотя последняя старалась госпоже совершенно не перечить. Пару раз досталось и Тане, попавшей под горячую руку, и та влетала в комнату Мелесты с полными слёз глазами.

Сама Мелеста почти не принимала участия в этих сборах. Она заказала Люране по настоятельному указанию свекрови всего одно новое платье из тёмно-синего струящегося шёлка с отделкой из голубых митракийских кружев и выбрала у шляпника маленькую шапочку для верховой езды из чёрного бархата с крупной алмазной брошью, удерживающей чёрное пышное перо какой-то диковинной птицы. Тана быстренько привела в порядок несколько её старых платьев, шляпок и костюм для езды верхом и мигом упаковала гардероб Мелесты, от души радуясь, что её госпожой является не эта сумасшедшая Арела.

Мелесте было совсем не до нарядов. Все её мысли занимал сейчас мальчишка Ник, неизвестно как попавший в их город. Стоя на балконе господского дома в день казни, она с замиранием сердца наблюдала, как его вели на площадь. Она ни одной минуты не верила в его виновность и совершенно искренне считала, что суд решил так же, и гроза миновала. Теперь она последними словами ругала себя, что не нашла времени, чтобы прийти в домик Бракара и поговорить с Ником о его удивительной стране.

Внезапное появление ведуньи Аюны, сказанные ею ужасные слова, заставившие замереть толпу из сотен человек, и повисшая затем звенящая тишина почему-то так напугали Мелесту, что она не помнила, как добежала до своей комнаты и ещё долго сидела там, чувствуя, как потихоньку рассасывается в животе мерзкий холодный комок ужаса.

Весь следующий день она провела у себя, выйдя только к обеду. А после него заставила не менее напуганную Тану, с утра оттащившую в дар Богам пирамиды честно накопленный лит, рассказать ей всё, что та знала о проклятии Орстеров.

Усевшись поудобней на диванчик и округлив обычно смеющиеся глаза, Тана начала страшным шёпотом:

– Мне рассказала моя бабка, а ей – её бабка, а той – её тетка, лично спавшая с сыном егеря, чьи собаки все до одной сдохли после проклятой ночи. Прапрадед нашего господина Хортона, Хайрус Орстер, безумно влюбился в старшую дочь недавно умершего тогдашнего вейстора Прилесья Сидрака Тантера, Салену. Та была умницей и редкостной красавицей – высокой, стройной, с бездонными голубыми глазами и чёрными пышными волосами.

В свои шестнадцать лет она управляла всеми делами Гудвуда, состоявшего тогда из сотни домов, вместо своей матери, переставшей выходить из дома после смерти любимого мужа. Хайрус пару раз заезжал в их дом и даже заводил с её бабкой Тисаной разговор о свадьбе, но получил вежливый отказ – всё Прилесье знало жестокий и бешенный характер этого юноши.

Однажды поздним осенним вечером Хайрус с семью вооружёнными всадниками и сворой огромных свирепых собак подъехал к дому вейстора. Привратник, открывший дверь на знакомый голос, сразу упал с ножом в сердце, и вся толпа ворвалась в дом, где семья только что закончила ужинать.

Хайрус, пьяный от выпитого вина и только что пролитой крови, объявил, что он берёт Салену себе в жёны, и чтобы она немедленно собиралась. Салена ответила ему яростным взглядом и указала на дверь, закричав, что никогда не будет женой подлого убийцы. Хайрус рассвирепел, кинулся к ней, схватил за волосы и начал бить по лицу.

За девушку вступились три прислужника и бабушка, но завязавшаяся схватка с безжалостными убийцами была недолгой – вскоре все, кроме Салены и её бабушки, были мертвы. Салена яростно отбивалась от Хайруса, разодрав ему щёку, но его дружки пришли на помощь, и девушка была жестоко изнасилована. Растерзанная, с закушенными от боли губами, она смогла вырвать у расслабившегося довольного Хайруса нож, и воткнула его в своё сердце так быстро, что никто не успел ей помешать.

Убийцы не сразу заметили, что среди убитых нет тел хозяек дома, но когда разъярённый Хайрус огляделся, он приказал найти их и прикончить. В доме женщин не оказалось, тогда-то и началась погоня. Пять волкодавов были спущены с поводков и рванули через поле к лесу. За ними поскакали всадники.

У самой кромки леса беглянок настигли. Свирепый вожак стаи прыгнул на спину женщины, прижимавшей к груди маленькую девочку, и его мощные челюсти сомкнулись на её шее. Женщина без звука упала на землю, закрывая дочь своим телом. Две другие собаки набросились на девочку-подростка и пытавшуюся защитить её кухарку, и начали остервенело рвать обеих.

Ещё два пса уже изготовились к прыжку на лёгкую добычу, худую высокую старуху, но вдруг та обернулась и резко вскинула руки. Псы остановились, как вкопанные и, поджав хвосты и жалобно поскуливая, начали пятиться от фигуры со свирепо горящими глазами. Старуха громко крикнула подъехавшим всадникам:

– Хайрус Орстер! Я проклинаю тебя за всё совершённое тобой! Я проклинаю тебя и весь твой поганый род до седьмого колена! Ты и твои потомки пусть умрут в страшных муках, проклиная тот день и час, когда ты совершил эти ужасные злодеяния! Пусть все беды и горести обрушатся на ваши головы! И только когда Незваный спасет Неведомого, твой род будет прощён. Будьте прокляты вы все, убийцы!

И она снова подняла руки в проклинающем жесте. Хайрус, с налитыми кровью глазами, крикнул: «Вот, получай, ведьма!», схватил висящий с боку седла арбалет и послал короткую толстую стрелу прямо в горло Тисаны, пригвоздив её к стволу дерева, у которого та стояла.

Притихшие и напуганные страшными проклятиями старухи всадники развернулись и, сопровождаемые скулящими собаками, медленно поехали назад к дому, оставив у опушки три истерзанных трупа. И долго ещё угасающие глаза проклявшей их старухи следили за ними.

– А маленькая девочка? Ты ничего не сказала о ней! Она тоже умерла?

– Нет, госпожа. Её нашли пришедшие ночью на страшное место шаваны и воспитали в лесу. Она стала ведуньей, умеющей исцелять и насылать недуг, воскрешать и сводить с ума, знающей язык птиц и зверей, силу трав и камней. Она прожила почти сто лет, передав все свои знания и великую силу своей внучке – Аюне.

– Так вот почему о ней говорят столь почтительным шепотом! Она и вправду такая сильная ведунья?

– Госпожа Мелеста, я сама никогда не бегала к ней за помощью – боюсь, но точно знаю, что жена Винта, красильщика с южного конца, доведённая до отчаянья ежедневными попойками мужа, сбегала в её избушку у кромки дальнего леса. Что ей дала Аюна, никто узнать у бабы так и не смог, но муженёк её с того дня стал шёлковый, и в рот не берёт даже квас. Вот они на радостях ещё одного мальца и заделали. Да многие могли бы про её помощь порассказать, но молчат – так она велит. А то не поможет.

– А что было дальше?

– Хайрус с друзьями той же ночью подожгли дом вейстора, а ланграксу Унарии сказали, что сами были свидетелями, как в дом попала молния. Только какие молнии в сентябре! Но разбираться никто не стал, да и других свидетелей этого злодейства так и не нашлось. Хайрус выкупил себе место вейстора, благо наследников у предыдущего не наблюдалось.

Он построил себе дом подальше от пепелища, завёл семью и стал править. Но дела шли неважно – неурожаи сменяли пожары, засухи чередовались с наводнениями. Каждую ночь его преследовали горящие глаза и проклинающая рука Тисаны, и только сильно напившись, он мог забыть о проклятии. Умер он в страшных муках, проклиная секача, разворотившего ему живот. Последними его словами были: «Уберите от меня эти глаза… они жгут… жгут меня насквозь!»

Его единственный переживший младенческий возраст сын, следующий вейстор Прилесья, был более удачливым правителем. При нём Гудвуд начал отстраиваться и богатеть, но принесённая с юга каким-то торговцем чёрная оспа за месяц оставила от его населения пятую часть, и людям, спасаясь от заразы, пришлось сжечь город.

Сам вейстор выжил, но похоронил всех детей, кроме среднего сына, всю жизнь носившего потом отметины на лице. Правда, вейстор ненадолго пережил свою семью. Годом позже он упал с лесов, куда поднялся проверить, как идёт строительство его нового дома. И целую неделю умирал со сломанной шеей, беззвучно шевеля губами – то ли молясь, то ли проклиная кого-то.

Дед нашего господина Хортона, Факус Орстер, прозванный народом Меченый, характером удался в своего деда – такой же злой, вспыльчивый и жестокий. Он и не собирался вникать в тонкости управления городом, доверив все дела главному смотрителю господского дома, а сам был занят только охотой да пьяными оргиями, чаще всего сочетая одно с другим. Это с его дурной головы и началась война с шаванами, лесными людьми, приносившими в город звериные шкуры и разные дары леса на продажу.

Однажды Факус со своими дружками устроил охоту на женщин и детей лесного народа, окружив их селение в чаще леса, когда все мужчины ушли за крупным зверем. Охота удалась. Пьяные охотники хвастались друг перед другом снятыми вместе с кожей волосами лесных женщин, и делились смачными подробностями недолгой битвы.

Шаваны отомстили страшно – спустя три ночи город запылал, подожжённый со всех концов, а из его жителей спаслись только те, кто спрятался в погребе или сумел ускакать за реку. Вейстор живьем сгорел в своём доме вместе с женой, двумя сыновьями – погодками и дочкой, прелестной девчушкой десяти лет, хохотушкой и проказницей. Чудом уцелел только старший сын, посланный накануне пожара с поручением к ланграксу Унарии.

Бедный народ Гудвуда, натерпевшись от своих правителей, очень надеялся, что это юноша пойдёт не в отца, а в деда, но природа и здесь сыграла злую шутку – папаша нашего господина, Крагус Орстер, был ещё тот кровопийца. Он не уступал своему отцу в жестокости и ярости, но при этом был рачительным и дальновидным хозяином.

Разными посулами он заманивал в Гудвуд мастеровых людей, торговцев и охотников. Вместе с торговцами в город проникла и новая религия, принесённая, как недавняя зараза, с далёкого Юга – поклонение Богам Истинным – Богу Света и Богу Тьмы. Не были забыты и Вечные Боги – Огня, Воды, Железа и Дерева, сплетясь с новыми в весьма причудливый узор.

Заново отстраивая сгоревший город, он заставил всех придерживаться строгой планировки. Все улицы сходились строго в центре, на торговой площади с самым высоким зданием в центре – новым домом новых Богов – пирамидой.

Чтобы избежать нападений шаванов, строящийся город был обнесён высокой стеной, на которой день и ночь дежурили стражники. Себе вейстор решил строить двухэтажный дом из камня, что было в диковинку в нашем лесном краю. Строительство требовало огромных затрат и продвигалось медленно, а на семью вейстора тем временем начали сыпаться новые несчастья.

Из пяти детей Крагуса Орстера двое последних родились мёртвыми. Старший сын в возрасте шести лет упал с моста в реку и утонул, разбив голову о камень. Дочь простыла и умерла, задыхаясь и хрипя посиневшими губами. Жена, кроткая бессловесная женщина, не сказавшая никому ни одного дурного слова, умерла в родах, рожая шестого ребенка, мальчика.

В итоге, из всей большой семьи у Крагуса остался только один сын – ваш свёкор, господин Хортон, тогда ещё мальчик пяти лет. И тут судьба вроде бы успокоилась. Беды прекратились, город начал расти и процветать – строились дома и мастерские, прибывало население. Да и война с шаванами потихоньку затихла – мы не ходили в их лес, они не приходили в наш город. Более того, некоторые охотники смогли уговорить Аюну помочь им договориться с шаванами и начали охотиться в лесу, оставляя для них часть добычи в условленном месте.

Несчастье случилось, когда его и не ждали. Крагус возвращался в Гудвуд из объезда по селениям Прилесья, когда его лошадь внезапно взвилась на дыбы и понесла, не слушаясь наездника. Крагус пытался остановить её, но лошадь сбросила всадника и, убегая, ударила его в лицо копытом с тяжёлой подковой.

Страшный удар размозжил ему челюсти, выбил левый глаз, и даже хлопотавший около хозяина двое суток Бракар ничего не мог сделать – Крагус умер в страшных мучениях, глядя уцелевшим глазом на залитое слезами лицо своего единственного сына.

– Так значит, Хортон – пятое колено, а Улаф с Дартоном – шестое?

– Получатся так, госпожа.

– А седьмое и вовсе не предвидится. Вот и закончится их проклятье. Все живы и здоровы, в лес мы не ходим. Почему же Аюна так грозно кричала на Хортона про какую-то беду? У меня до сих пор мурашки бегут по спине, как вспомню её голос.

– Не знаю, госпожа. Многое в проклятье уже свершилось, но есть в нём ещё слова про прощение рода… Совсем непонятные…

– Чего ломать голову, если всё равно мы с тобой ничего нового придумать не сможем. Почисти лучше мои башмачки, Тана.

Этот разговор и вспоминала сейчас Мелеста, покачиваясь в повозке, везущей её в Остенвил, прекрасную столицу Нумерии. Путь предстоял не близкий. Для начала нужно было заехать в Айдару, столицу Унарии, где к концу третьего дня их ждал горячий ужин, но весьма прохладный прием в доме лангракса Мортона Тупса. Мелеста терпеть не могла его манерную жёнушку Тасинию и таких же дочерей, Густину и Пелесту, обгоняющих друг дружку в глупости и жадности.

Мелеста приоткрыла глаза. Арела уютно зарылась в гору подушек и мирно посапывала, намаявшись за неделю споров и сборов. Балиста всё так же прямо сидела, вцепившись в сумку, и смотрела в окно, где проплывали ухоженные поля с созревшим урожаем, небольшие рощи, мелкие селенья и отдельные хуторки.

Приближался полдень, и становилось жарко. Мелеста сбросила тёплый плащ, сочно зевнула и, решив, что до обеда можно и подремать, с чистой совестью завалилась на подушки и через минуту уже сладко спала.

 

Улаф

Третий день пути подходил к концу. На всех землях лана Унарии шла оживлённая работа. Владельцы земельных наделов – лантаки и нанятые работники – спешно убирали созревшую рожь и просо, а там и овёс ждал своей очереди. Женщины вязали снопы и сваливали их на телеги, увозившие урожай в огромные сараи.

Неустойчивая погода позднего лета, когда дожди налетели внезапно, а ненастье могло затянуться надолго, заставляла трудиться в поле, не разгибаясь, с раннего утра и до позднего вечера. Только такое чрезвычайное событие, как появление на дороге кавалькады из двух повозок и восьми нарядно одетых всадников, могло ненадолго распрямить натруженные спины и жадно проводить глазами вьющуюся за повозками пыль.

Через пару часов путешественники уже въезжали в Айдару, богатый город на самой границе Унарии, населённый в основном народом работящим и бойким, среди которого встречалось, как всегда в большом городе, немало всякого сброда – мошенников всех мастей, торговцев сомнительным товаром, проституток, воришек и попрошаек.

Среди этой шумной и не чистой на руку братии в последнее время появилась особая каста проходимцев, делающих богатство прямо из воздуха, точнее – из маленьких листочков бумаги с непонятными картинками. Они, стараясь поначалу не привлекать к себе излишнего внимания, знакомились в харчевнях и придорожных дворах с богатыми господами, уставшими от дорожной скуки. Выпив пару кувшинов доброго вина за здоровье Повелителя, лангракса и всех присутствующих, предлагали им сыграть в занимательную игру, ставка в которой была чисто символическая – один дарк… или поцелуй местной красотки.

Развеселившаяся компания с дармовым вином и приветливыми милашками редко не соблазняла какого-нибудь путника с толстым кошелём, и игра начиналась. Когда под утро, с гудящей от выпитого головой и изрядно похудевшим кошелём, новоявленный игрок садился в свою повозку, его обычно терзали самые противоречивые чувства.

Ему хотелось убить себя за глупость, но ещё больше хотелось отыграться! И если здравый смысл не пинал его в зад и не загонял несчастного на мягкое сиденье повозки, то ноги сами несли страдальца обратно в комнату, и все опять неслось по кругу: выиграл – проиграл – выиграл. И снова проиграл…

Увидев впереди харчевню с громким названием «Золотой петух», Улаф встрепенулся. Не одну ночь он просидел здесь, стараясь добиться послушания от чёрно-красных ромбиков и сердечек, украшавших квадратики плотной бумаги. Когда казалось, что вот оно, свершилось – золотые литы звонкой струей сейчас польются в его кошель, выпадала какая-нибудь непредсказуемая карта, и… литы снова уплывали из-под его носа.

Бывали, конечно, удачные дни, когда золото звенело-таки в его карманах. Но рыжие и черноволосые красотки были на чеку – и лучшее вино уже лилось в чаши, и лучшая еда появлялась на столе, и проститутка, терпевшая ночью его нежности, получала наутро щедрую плату.

Перехватив суровый взгляд Хортона, Улаф скрипнул зубами и отвернулся. Если бы не отец, присылавший за ним кого-нибудь из прислужников с письмом, содержащим недвусмысленный приказ немедленно возвращаться домой, Улаф все дни проводил бы за игрой. Строгость отца вызывала в его душе плохо скрываемый гнев, но приходилось подчиняться… пока…

Только здесь он жил полной жизнью, насыщенной страстями и волнениями днем и простыми и понятными наслаждениями ночью. Его тошнило от вида своей толстой и неуклюжей жены, валявшейся в постели унылым бревном и ни разу не закричавшей от удовольствия. Он не понимал, что интересного она находила в чтении книг, постоянно лежавших в её комнате, и почему такое весёлое занятие, как охота, вызывало у неё глубокое отвращение.

Отец раздражал его всё больше и больше. Найдя в лице Кадура наставника и преданного друга, который угадывал его потаённые мысли и ловко облекал их в слова, Улаф всё чаще высказывал ему свои планы по управлению Прилесьем и Гудвудом, которые он немедленно претворит в жизнь, когда станет вейстором… Когда он станет вейстором… Когда он станет вейстором?!

То, как Хортон управлял Прилесьем, вполне разумно и справедливо, но не терпя постороннего вмешательства, вызывало в Улафе всё нарастающее недовольство, умело подогреваемое неприкрытой лестью Кадура и слепым восхищением Арелы.

Эти двое были так увлечены отстаиванием общих интересов, так сблизили свои души и помыслы, что однажды Улаф не без удивления заметил, что эта совместная борьба весьма тесно сблизила и их тела. Впрочем, это его ничуть не возмутило, а скорее вызвало тайное злорадство. Теперь, развалившись в кресле на заседании Совета, он мысленно потешался, представляя голову отца, увенчанную шикарными ветвистыми рогами.

«Золотой петух» остался за поворотом. Широкая, мощёная серым камнем улица, по которой свободно могли проехать в два ряда повозки, вела на главную площадь с высокой пирамидой посредине. Дом лангракса Унарии, двухэтажный, с витыми колонами у входа и фигурами пастушков и пастушек из розового мрамора по углам балкона, своим центральным фасадом выходил на площадь.

Лангракс Мортон Тупс, дородный мужчина лет пятидесяти, с круглым брюшком любителя недурно поесть, стоял на балконе и наблюдал за перебранкой возчиков, чьи повозки сцепились колёсами прямо у его ворот. Поминая всех Богов вместе и по отдельности, желая друг другу массу приятных и нужных вещей, они собачились уже минут двадцать, пытаясь заставить лошадей толкать назад тяжело нагруженные телеги.

То ли лошади не понимали, чего хотят от них эти орущие двуногие, то ли колеса окончательно заклинило, но телеги с места никак не двигались. Толпа зевак, стоявшая вокруг и встречавшая дружным смехом наиболее витиеватые выражения взмокших возчиков, с помощью, однако, не спешила – когда ещё доведется так повеселиться!

Повозки вейстора остановились, не имея возможности въехать во двор. Всадники ждали, успокаивая разволновавшихся лошадей. Арела выглянула из окна повозки и, сквасив недовольную мину, нырнула назад. Выйти из повозки и пройти пешком даже несколько метров, для господина и его семьи считалось просто недопустимым.

При появлении вейстора Прилесья ругань и возня вспыхнули с удвоенной силой, но телеги сцепились намертво. Лангракс, заметив Хортона со свитой, ехидно заулыбался, и оба его подбородка довольно заколыхались. Всё его круглое лицо с крупным носом и пухлыми щеками выражало сейчас неприкрытую радость. Вдоволь налюбовавшись на неприятную ситуацию, в которую попал вейстор, Мортон отправился раздавать указания по случаю прибытия дорогих гостей.

Возчик широкой телеги с бочонками, суетливый рыжебородый мужичонка в чёрной длинной рубахе с цветным поясом, совсем растерялся, видя недовольство прибывшего господина, и, зло ругаясь, хлестнул тяжёлой плетью по морде своей лошади. Та шарахнулась в сторону и жалобно заржала.

Из заднего ряда зевак, раздвинув всех, не спеша вышел высокий широкоплечий мужчина лет тридцати. Тёмные, слегка вьющиеся волосы были зачесаны назад и открывали волевое лицо с тонкими чертами, высоким лбом, прямым носом и глубокой ямочкой на выступающем подбородке. Голубые глаза под прямыми бровями так глянули на рыжего возчика, что тот весь съёжился и отошёл за телегу.

Оглянувшись по сторонам, мужчина кивнул крутившемуся тут же парнишке лет десяти и, когда тот подскочил, со словами «Подержи-ка», отдал ему свою коричневую куртку из тонко выделанной кожи, хорошо сшитую и явно новую, и длинный меч в дорогих ножнах, на золотой рукояти которого сверкал кровавый рубин. Мальчишка в полном восторге прижал к груди такое сокровище и затаил дыхание.

Оставшись в белой рубахе из тонкого льняного полотна, мужчина закатал рукава, обошёл вокруг телег и приступил к делу. Ухватив обеими руками колесо телеги, нагруженной бочонками, он упёрся левой ногой в ступицу колеса второй телеги и резко потянул.

Мышцы на его руках и спине вздулись буграми и, казалось, ещё чуть-чуть, и они прорвут тонкую ткань, но тут телеги сдвинулись с места, и через мгновение колёса уже были свободны. Толпа в восторге зашумела. Возчики кинулись благодарить избавителя, но тот, тяжело дыша и расправляя рукава рубахи, только махнул им головой.

Телеги, скрипя, разъехались, следом потянулись любопытные. Мимо застёгивающего пояс мужчины проехали, наконец, повозки и всадники. Хортон, остановив своего коня, спросил у незнакомца:

– Как зовут тебя, воин?

– Тен Сногрид, господин Хортон.

– Ты знаешь меня? Откуда? Я не помню, чтобы мы встречались!

– Я друг вашего сына, Дартона. Я видел вас с ним, когда год назад вы приезжали в Остенвил.

– Тен Сногрид? Припоминаю… Конечно! Дартон говорил о тебе и твоей поразительной силе! Как же ты оказался в Унарии? Почему не на празднованиях?

– Меня отпустили на несколько дней проведать матушку. Она живёт здесь, но после смерти отца уже два года не встаёт с постели. Сейчас ей стало совсем плохо, вот она и написала мне письмо. Дартон узнал об этом и велел ехать. Я здесь уже неделю, правда, завтра должен возвращаться, чтобы успеть на церемонию.

– Мы завтра рано утром тоже выезжаем. Буду очень рад, если ты в пути согласишься скоротать время в разговорах со мной. Или ты торопишься?

– Думаю, что Трианию мы с вами проедем вместе, в этом краю в последнее время стало неспокойно. А дальше посмотрим.

– До завтра, друг мой.

– До свидания, господин Хортон.

Спешившись у главного входа, где на мраморе широкого крыльца его с нетерпением ожидали жена, сын и невестка, Хортон, всё ещё улыбаясь, первым прошёл в широко открытую дверь. Большой холл с полом из красного мрамора был красиво украшен мебелью и тканями всех оттенков красного и коричневого. Широкая лестница встречала гостей огромным чучелом свирепого вепря, прародителя хозяина этого дома.

По этой лестнице и спускался сам радушный хозяин, очень напоминая своего предка залежами жира на упитанном теле да маленькими круглыми глазками с белыми ресницами, совсем утонувшими в его лице, которое сияло сейчас самой радостной улыбкой.

– Мой дорогой друг! Как я рад тебя видеть! Это просто невыразимое счастье, что всё семейство Орстеров будет сегодня у меня в гостях!

Говоря это, он обнял Хортона пухлыми руками и постарался прижать к своей груди, чему тут же воспротивилось его объёмистое брюхо.

– Приветствую тебя, лангракс Унарии!

– Боги, Боги, ну к чему такие церемонии! Хортон, друг мой, как твоё здоровье? Благополучно ли добрались до нашего городишка?

– Мортон, твоя скромность, как обычно, соперничает с твоим гостеприимством! Слава Богам Вечным и Истинным, в дороге всё было благополучно. Одна ночь в твоём прекрасном дворце, и мы снова будем готовы отправиться в путь.

– Арела, душа моя! Ты просто великолепна, дорогая! Мелеста, а ты, проказница, все хорошеешь! В ваших покоях уже приготовлены ванны, они мигом снимут усталость с ваших восхитительных лиц!

– Ах, Мортон, твои слова снимают усталость лучше любой ванны! Мы и правда, просто падаем с ног!

Обмениваясь любезностями, хозяин с гостями поднялись на второй этаж, где их уже ждала Тасиния, жена лангракса, дама лет сорока с узким невыразительным лицом с мелкими чертами, бледными нервными губами и слегка выпученными серыми глазами. Её волосы неопределённого мышиного цвета были уложены в замысловатую причёску и украшены сеткой из мелкого речного жемчуга. Серо-голубое платье из тонкой ткани по воротнику и поясу также было расшито жемчугом.

Две её дочери, Густина и Пелеста, являлись почти полной копией своей матери, правда, старшей от отца всё же достались маленькие глазки, а младшей – его крупный нос.

Арела бросилась в объятия хозяйки, и они минут пять мило щебетали, восхищаясь друг другом. Мелеста же не выразила восторга от встречи. Она только молча кивнула сёстрам на такое же молчаливое приветствие и начала терпеливо ждать окончания первого акта этого спектакля.

Весь последующий сценарий она знала хорошо. Сейчас они в покоях приведут себя в порядок, и через час за столом с обильной едой и питьем хозяева продолжат сыпать комплименты гостям и развлекать их разговорами о жизни Унарии и соседних ланов. При этом обе сестрицы, чьи места за столом обычно оказывались по обе стороны от Улафа, будут наперебой строить ему глазки и рассказывать всякие смешные, на их взгляд, истории, стараясь его развеселить. При этом сами будут ржать, как две необъезженные кобылы.

Чем дольше длился ужин, чем больше выпивалось сладкого гахарского, тем непристойнее становились рассказы, и тем громче звучал хохот сестричек. Их глаза блестели, на щеках появлялся яркий румянец, и любому мужчине после шести выпитых кубков они могли показаться очень даже ничего.

Мелеста, чье место за столом странным образом всегда оказывалось напротив веселящейся троицы, прекрасно знала, на какого зрителя было рассчитано второе действие этого спектакля. Арела как-то в сердцах заявила ей, что если бы Улаф женился на одной из дочерей Мортона, они бы уже давно нянчили внуков, и будущее рода было бы обеспечено. Жаль, что её драгоценный Хортон в своё время не захотел даже слышать об этом союзе.

Но в семье лангракса надежда ещё была жива, вот сестрицы и старались во всю, надеясь, что Улаф возьмёт да и решится сменить свою бесполезную толстуху на одну из них. А это было вполне выполнимо, достаточно только получить согласие служителей Богов на такой развод.

Мелеста вздохнула. В душе она была абсолютно уверена, что всё радушие хозяев напускное, а их радость наиграна. Однажды, случайно перехватив полный ненависти взгляд, брошенный Мортоном на вейстора Прилесья, она поняла, что в этом доме нельзя верить ни одному слову, при этом держа глаза и уши открытыми.

Улафу нравилось внимание сестёр к своей особе, Арела млела от каждого комплимента в свой адрес, и ничто на свете не заставило бы их изменить мнение о семье лангракса. Но Мелеста совершенно не понимала, почему её свёкор не видит их злобы и фальши. Говорить с ним на эту тему она побоялась – еще обвинит её в непочтении к ланграксу, но для себя решила постараться ничего не упускать – вдруг потом пригодится.

Ужин прошёл без неожиданностей, и два часа спустя уставшие гости уже сладко спали в своих комнатах.

 

Никита

После отъезда господина Хортона с семьей в далекую столицу, жизнь в большом доме превратилась в сплошное удовольствие для оставшихся обитателей. Суза готовила простые, но вкусные блюда, всякий раз стараясь подложить Нику кусок получше. И подперев голову пухлой рукой, с жалостью смотрела, как он с жадностью поглощает её стряпню.

Прост, главный смотритель господского дома, напротив, невзлюбил парнишку и при его появлении складывал свои пухлые губы в презрительную усмешку. Его высокое положение не позволяло ему общаться с каким-то сваргом, хотя удивительные рассказы этого так странно появившегося в доме мальчишки все другие домочадцы, а также их родственники и друзья, слушали каждый вечер, открыв рот.

Никита сначала очень смущался от такого внимания, но после первого же вечера, когда, закончив ужинать, все остались за столом и до глубокой ночи наперебой просили рассказать о его необычной стране, он почувствовал себя чуть ли не звездой экрана и с удовольствием вновь и вновь повторял свои истории, видя, как округляются глаза, и открываются рты его преданных слушателей.

Он по-прежнему жил в домике Бракара, куда каждые пять минут заглядывал кто-нибудь из жителей Гудвуда, чтобы своими глазами глянуть на преступника, избежавшего заслуженной казни и, возможно, хоть одним ухом услышать что-нибудь о его бурной жизни.

Но Ника с Мерком Утопленником, приставленным к нему Бракаром в качестве друга, наперсника и провожатого, вечно не было дома. Мальчишки целыми днями бродили по городку, и Никита не переставал удивляться его простому, но рациональному устройству.

Общаться с Мерком было чистым наказанием, и Ник безумно обрадовался, когда Суза разрешила своей маленькой помощнице сопровождать его. С первых же минут появления Ника в господском доме Рула стала его ярой поклонницей, готовой следовать за своим божеством хоть на край света. И тут же вырвать язык любому, кто посмеет усомниться в истинной правоте каждого произнесённого им слова.

Кроме этих двух, в свите Никиты вскоре появился ещё и Дарт Засоня, сын рыжего кузнеца Норта, увалень лет четырнадцати, такой же рыжий и высокий, как отец. Только в отличие от трещавшего без умолку Мерка, он редко открывал рот. Во время рассказов Ника, Дарт округлял свои обычно сонные глаза и, склонив к плечу круглую крупную голову, высовывал от восторга язык.

За неделю Ник со своими провожатыми обшарили почти все углы и закоулки Гудвуда. Единственным местом, куда им строго настрого было запрещено даже приближаться, была пирамида. Бракар, отпуская Никиту первый раз за пределы господского двора, строго сказал, глядя ему в глаза:

– Если ты хоть раз приблизишься к пирамиде, можешь сразу забыть, как выглядит этот свет. Салвин в живых тебя точно не оставит. С недавних пор ты – его враг. Личный враг. Никогда этого не забывай.

Никита и не забывал. Ему совершенно не улыбалось ни с того, ни с сего закончить свою жизнь, которая, вроде, начинала потихоньку налаживаться. Да и его попутчики не выражали ни малейшего желания встречаться со служителями Богов Вечных и Истинных.

Их четвёрка являла собой весьма живописное зрелище. Никита, приодетый в новую белую рубаху с жёлто-синей вышивкой по вороту и рукавам, с таким же плетеным поясом, в синих штанах грубой ткани и в коротких кожаных мягких сапожках, шёл впереди.

Справа от него вышагивал худой и длинный Мерк, размахивающий руками и во время особо бурного диалога постоянно хватающий себя за правое ухо. Его непослушные вихры торчали во все стороны, и никакое причёсывание не могло создать на его голове хоть какое-нибудь подобие порядка.

Слева и чуть позади семенила Рула, по случаю выхода в свет нарядившаяся в своё единственное приличное платье из грубого льняного полотна с красно-синей вышивкой и красным поясом с чёрными деревянными бусинками. Платье ей было коротковато. Оно едва прикрывало сбитые колени, худые руки торчали из рукавов, но другого у сироты просто не было.

В свою тощую косицу девочка вплела своё сокровище – подаренную госпожой Мелестой голубую атласную ленту, от которой её синие глаза становились ещё более яркими. Курносый нос, усыпанный веснушками, улыбающийся рот со щербиной между передними зубами и слегка оттопыренные уши – при взгляде на неё у Никиты сразу улучшалось настроение. Ума со смекалкой Руле было явно не занимать – она просто и доходчиво объясняла Нику про жизнь и порядки Гудвуда, когда он, отчаявшись понять что-либо в бурных излияниях Мерка, просил у неё помощи.

Завершал шествие молчаливый и невозмутимый Дарт, внушительно шагавший за троицей. Он был чуть выше долговязого помощника лекаря, но значительно шире его в плечах, которые обтягивала новая серая рубаха из тонкого льна с вышитым на груди замысловатым многоцветным узором. Чёрные штаны он заправлял в высокие сапоги из кожи телёнка с клёпками по голенищу. Свои крепкие руки с широкими ладонями Дарт засовывал за широкий кожаный пояс, на котором висел внушительных размеров охотничий нож.

Его медлительность и сонное выражение лица, из-за которых он когда-то и получил прозвище Засоня, оказались весьма обманчивы, в чём Никита убедился в первый же день их знакомства. Проходя по торговой площади, Никита подскользнулся на валявшейся у лотка арбузной корке.

Он уже приготовился основательно приложиться башкой о каменную плиту, свалив по пути ещё и чей-то лоток, когда почувствовал, как сильная рука ухватила его за шиворот и, дёрнув вверх, поставила на землю. Когда же Никита, облегчённо вздохнув, повернулся, чтобы поблагодарить, его встретил привычно сонный взгляд товарища.

Компания каждый день отправлялась в один из концов города и неспешно обходила его, заглядывая в каждую дыру. Жители с любопытством, а некоторые не скрывая страха, разглядывали Ника, кивая ему или приветствуя взмахом руки, но лишь немногие решались с ним заговорить. Никита вежливо отвечал каждому, при этом честно стараясь запоминать их имена.

Город имел форму почти правильного квадрата, обнесённого высокой бревенчатой стеной. От центральной площади к угловым башням вели мощёные улицы, делившие город на четыре конца. Северный, выходивший на глухую стену, обращённую к лесу, почти сплошь состоял из лавок торговцев привозными товарами – вином и фруктами из Гахара, тонкими тканями и кружевами из Митракии, украшениями из самоцветов, добытых в шахтах Сентории и Триании и разными диковинами, купленными у пиратов, приплывающих в столицу Солонии.

На главной улице Северного конца – Торговой – имелись две лавки ювелиров, готовых немедленно исполнить любой заказ – от простых серёжек в виде колец до изящных и замысловатых украшений со множеством драгоценных камней.

Восточный конец населяли мастеровые люди, производившие своими руками необходимые всем и каждый день вещи, которые продавались тут же, у входа в мастерскую. Гончары, плотники, столяры, мебельщики с нескрываемым презрением провожали взглядами повозки, провозившие заморские товары по главной Гончарной улице, ведущей от Восточных ворот к главной торговой площади.

Этот же конец облюбовали и каменотесы, в чьих услугах в последнее время нуждалось всё больше жителей Гудвуда. Дорога, выходившая из Восточных ворот, прямиком шла к сенторийским каменоломням, снабжавшим всю Нумерию великолепным розовым, красным и белым мрамором и чудесным серым и чёрным гранитом.

В Западном конце поселились люди, одевающие и обувающие жителей городка, да, пожалуй, и всего Прилесья. Ткачи и сукновалы, кожевенники и скорняки, прядильщики и вязальщицы, швеи и сапожники день и ночь что-то валяли, мяли, кроили, красили, пряли и шили, чтобы горожане и лантаки могли щегольнуть друг перед другом затейливой вышивкой по тонкому льну, новенькими сапогами с ремешками и клёпками или красиво подобранным рисунком на меховом жилете.

От Западных ворот из города вела наезженная дорога, проходившая по первому их двух мостов через речку Урушу, огибавшую Гудвуд с запада и юга. Дорога вела мимо пастбищ и сенокосов, то проходя вдоль реки, то ныряя в лесную чащу, в далекий Цингурин – столицу соседнего лана Болотные Пустоши.

Этой дорогой мало кто пользовался, учитывая напряжённые отношения местного населения с шаванами. Жители предпочитали более длинный, но менее опасный путь через Ланджланию – землю ста озер.

Южный конец, ближе всех подходивший к берегу реки, облюбовали люди, работающие с железом – кузнецы и оружейники, а также бочкари, колёсники и тележники. Целый день здесь стучало и гремело, сверкало и шипело нагреваемое, скручиваемое, выгибаемое и расплющиваемое железо, которое сильные и умелые руки превращали в подковы и мечи, гвозди и цепи, ножи и молотки. Да мало ли в чём могла ещё возникнуть нужда у честного жителя Гудвуда.

Ворота на Южном конце были самыми большими в городе. Через них шли пешком и ехали верхом стремившиеся попасть в Гудвуд или же покинуть гостеприимный город люди. Весь день по каменным плитам Оружейной улицы гремели телеги с продуктами, которые трудолюбивые лантаки везли на рынок, тащились бочки с водой, скрипели повозки с глиной. И только изредка здесь проезжали нарядные открытые возки торговцев, отправляющихся по своим делам в далекую столицу.

Город охранялся отрядом стражников под командованием Сигана Трока, неулыбчивого крепыша средних лет с седой прядкой в густой чёрной шевелюре, за которую острые на язык горожане прозвали его Помазком. Восемь стражников, состоявших у вейстора на службе, отвечали за несение караула в каждой из четырёх сторожевых и трёх надвратных башен города.

Каждую неделю под их начало старшины всех четырёх концов отправляли по несколько человек для охраны стен и ворот. Заступившая смена должна была постоянно упражняться в стрельбе из лука и владении мечом, поэтому все взрослые мужчины Гудвуда в случае опасности могли защитить своё жилище.

Жизнь в городе кипела. С восходом солнца на центральной площади начиналась бойкая торговля. На лотках можно было купить недорогую, но сытную и вкусную еду, за качеством которой неустанно следил приставленный к площади стражник.

Он же отвечал и за чистоту площади, аккуратно делая запись о нарушителе в толстой книге. Стражники на площади менялись часто, причём исключительно в целях заботы о их здоровье – попробуй-ка сохранить стройность, пробуя каждый день всю принесённую на продажу еду!

А поесть жители Гудвуда и приезжие очень даже любили. В каждом конце имелся большой приезжий двор и несколько харчевен, которые никогда не пустовали. В них с самого раннего утра и до поздней ночи что-то жарилось, запекалось, варилось и тушилось на любой вкус и кошелёк. Сытная еда запивалась изрядными порциями пива и бражки, иногда, правда, совершенно сносившей довольно крепкие головы постояльцев.

Слово за слово – и крепкие кулаки уже молотят по ненавистным мордам соседей, в них же летят пустые кувшины и полные тарелки, а друзья уже хватают и гнут за спины руки, так и тянущиеся к тяжёлым длинным ножам, висящим на поясах.

Редкая неделя обходилась в Гудвуде без свёрнутых носов, выбитых зубов и заплывших глаз, но всё это считалось вполне нормальным способом общения. И пустив друг дружке кровь, бывшие враги уже через пять минут, обнявшись, заказывали новый кувшин бражки и, потирая ушибленные места, горланили развесёлые песни.

Однажды Никиту с друзьями угостили обедом в харчевне, которую её новоявленная хозяйка Феона, не мудрствуя лукаво, назвала «Одноухий Дрон». Увидев проходившего по улице Ника, она послала к нему Буста с приглашением зайти.

В просторной, только что отремонтированной комнате, за деревянными столами сидели с десяток мужчин и женщин, хлебавших из мисок по случаю довольно раннего часа жидкую пшённую кашу, приправленную льняным маслом.

Феона, уже забывшая, что совсем недавно требовала лютой смерти этому мальчишке, радостно заулыбалась при виде дорогого гостя, благодаря которому она из простой лоточницы, торговавшей пирогами с капустой и требухой, вдруг стала уважаемой дамой – хозяйкой харчевни.

Никита с друзьями были немедленно усажены на самые почётные места у огромного очага, и на столе тут же появились румяные пироги, тушёное с овощами мясо и кувшин сладкого яблочного напитка.

Феона лично потчевала гостей, при этом без умолку треща о своей нынешней жизни. Никита кивал головой и даже попытался что-то ответить, но его участия в монологе вовсе не требовалось, и он с чистой совестью принялся уписывать за обе щёки пышные пироги с мясом и творогом. Кстати, ничуть не хуже, чем у Сузы.

На второй неделе их гуляний по Гудвуду и произошла та странная встреча, которую Никита давно ждал, но в душе очень боялся. В тот день они бродили по улочкам Западного конца, от любопытства заглядывая подряд во все лавочки.

Изделия ткачей и вышивальщиц сменяли лавки с кожаными поясами и рукавицами. Сапожник предлагал сшить новые сапоги, вязальщица обещала сделать ему пояс с самым красивым в городе орнаментом. Никита улыбался, горячо благодарил, и друзья продолжали свой путь.

На пороге мастерской скорняка стоял сам хозяин, уважаемый Крутор Миган. Улыбаясь в пышную бороду, он приветливо пригласил Ника осмотреть его изделия из кожи и меха. В небольшом помещении, густо завешанном куртками и меховыми жилетками, было душно, но хозяин был настойчив и принялся демонстрировать Никите свой товар.

Мерку с Дартом это быстро надоело, и они решили подождать снаружи. Рула вертелась в дальнем углу у полки с шапками и потому не заметила, как вешалка с шубками бесшумно отъехала в сторону, и хозяин ловко втолкнул Никиту куда-то в темноту.

В первое мгновение он сильно испугался, набрал в грудь побольше воздуха, чтобы заорать, но из окружившего его мрака вдруг раздался знакомый негромкий голос:

– Проходи, Ник, не бойся. Здесь никто не причинит тебе зла.

Вспыхнул яркий огонёк, осветив стол и стоящую на нём плошку с горящим маслом. По другую сторону стола сидела Аюна в своём тёмном одеянии. Её седые волосы были заплетены в длинную косу, уложенную вокруг головы. Красивое властное лицо в полутьме вдруг потеряло все следы прожитых лет и показалось Никите очень молодым. Её живые тёмные глаза пристально смотрели на мальчика.

– Прости, что пришлось пойти на хитрость и немного напугать тебя, но никто не должен знать, что мы виделись. Никто. От этого зависит очень многое в нашем мире.

– Да я и не испугался… почти, – голос предательски дрогнул, но Никита с ним быстро справился. – Просто мои друзья меня будут искать. Они знают, что люди из пирамиды хотят меня похитить.

– Не сейчас. До этого ещё далеко. Садись. Нам предстоит долгий разговор.

Никита пристроился на краешке стоящего напротив Аюны стула. В комнате пахло чем-то очень приятным и свежим, несмотря на отсутствие окон.

– Ты знаешь, кто я?

Мальчик кивнул. Ведунья немного помолчала и заговорила:

– Я не хочу тебя пугать, но ты должен знать, что нашу Нумерию ждут страшные времена. В Вечной Книге, которую здесь читали очень немногие, написано, что теперешнюю Нумерию ждёт гибель. Как многие страны до, и как многие после неё, живущие по законам жадности, глупости, предательства, обмана и непомерной гордыни. Не мы первые и не мы последние, но всегда грустно видеть, как рушится твой мир.

Всё началось давно, когда прадед нашего нынешнего Повелителя, Аруций Первый, хитростью и предательством овладел троном в Остенвиле, заманив своего предшественника в Саркел, где спустя пару недель прилив успешно завершил его дело.

Прямой потомок погибшего правителя из рода Лунтов, правивших Нумерией почти триста лет, поклялся покончить с Палием Корстаком и всей его семейкой. Страна бурлит, как закрытый котел. Осталось совсем немного – бросить в костёр последнюю веточку. Очень маленькую веточку. В Вечной Книге сказано, что такой веточкой будет младенец. Но не обычный, орущий почти в каждом дворе, а младенец с короной на голове… Или без головы…

Никита слушал, открыв рот и почти не дыша.

– Страшное пророчество свершилось – он родился, младенец, которому никогда не суждено носить корону Повелителя Нумерии.

– Это в честь него будет праздник, на который поехал господин Хортон с семьёй? – Набравшись смелости, тихонько спросил Никита.

– Да. Только праздником это я бы не назвала. Горе и страх, подлость и глупость… – Аюна надолго замолчала, задумчиво глядя на прыгающий в плошке огонёк. Ник от нетерпения заёрзал на стуле и, когда молчание, по его мнению, перешло все разумные пределы, снова рискнул спросить:

– А почему вы мне всё это рассказываете? Чем я-то могу помочь этому ребёнку?

Аюна подняла на него тёмные глаза, в глубине которых мерцал живой свет, и улыбнувшись уголками губ, покачала головой:

– Этому уже нет. Но тысячам других ещё можешь.

Она ещё пару минут пристально разглядывала Никиту горящим взглядом, от которого тот был готов провалиться под землю или, на худой конец, залезть под стол, и, словно приняв решение, заговорила:

– Я давно уже знаю о твоем появлении. Лет тридцать назад, когда мне впервые довелось прикоснуться к знаниям Вечной Книги, мне открылось, что Нумерию в скором будущем ждут страшные бедствия. Хаос и разрушения приведут к тому, что она просто исчезнет, со всеми её городами и населяющими их людьми, а на её месте возникнет какая-то новая страна, или же разольётся море, появятся неприступные горы или лягут бесконечные снежные пустыни.

Но всего этого может не быть, если взявшийся ниоткуда ещё не взрослый, но уже не ребёнок, сумеет остановить надвигающийся ужас.

– Ну вы, блин, даёте! Мне же всего двенадцать лет! Как я смогу что-то сделать в целой стране, где я ничего вообще не знаю! Да и кто меня слушать-то станет?! У вас же тут вообще беспредел! Сами видели, как недавно прям ни за что мне чуть руки не поотрубали! А вы из меня Наполеона сделать хотите – «пришёл, увидел, победил»!

– Юлий Гай Цезарь…

– Что???

– Это Юлий Цезарь пришёл, увидел, победил… а не Наполеон.

У Никиты отвисла челюсть, а глаза полезли на лоб.

– Откуда вы…

– Я же сказала, мальчик, что многое про тебя знаю. Я знаю, откуда и как ты попал в наш мир… и знаю, как ты можешь вернуться обратно.

– Как!? Тётенька Аюна, скажите, пожалуйста! Ну пожалуйста… – на глазах Никиты выступили слёзы и уже были готовы пролиться обильным потоком. Ведунья протянула руку и прикоснулась к его щеке, будто останавливая их появление. От прикосновения её тёплой руки Никита замер, перестав дышать.

– Это не зависит от меня, мальчик. И ни от кого в нашем мире. Судьба уже приняла тебя в свои ладони, и теперь понесёт. Тебе остаётся только слушать своё сердце и разум.

– Но когда же я домой попаду? Мама там, наверное, с ума уже сошла от волнения. И Юлька тоже…

Голос ведуньи вдруг странно изменился. Глянув на неё, Никита просто застыл от ужаса. Лицо Аюны страшно побледнело, глаза как будто ввалились внутрь, засверкав каким-то странным зелёным светом. Бледные губы начали с трудом выдавливать из себя слова, от которых у мальчика по спине побежали мурашки:

– Разрушив и создав. Убив и оживив. Полюбив и возненавидев. Предав и отдав жизнь за друга. Умерев и воскреснув. Став рабом и господином. Став первым среди палачей и последним среди жертв. Познав Огонь и Воду, Железо и Дерево, Свет Ночи и Темноту Дня. Найдя двенадцать себе подобных и пройдя двенадцать уровней, ты сможешь найти свой дом. И только от тебя будет зависеть, в каком из миров он будет.

От ужаса Никита не мог говорить. Во рту пересохло, и он напрасно пытался проглотить несуществующую слюну. Прошла пара минут, показавшихся ему вечностью, и Аюна снова заговорила своим обычным, но очень усталым голосом:

– Иди, мальчик… Я сказала всё, что было известно мне… Теперь это знаешь и ты… Я больше ничем не могу тебе помочь… только ты сам… сам… Но пока говорить об этом не время… молчи…

Никита поднялся, с трудом соображая, в какую сторону ему идти, но тут едва слышно скрипнули петли, и на тёмной стене появилась полоска света. Никита сделал пару неуверенных шагов, потом обернулся и, увидев, что свет от плошки погас, испуганно закричал в темноту:

– Аюна, подождите! Как я узнаю, что уже прошёл какой-то уровень?

Из темноты прошелестел тихий ответ:

– Узнаешь… иди… ты сможешь… сможешь…

Друзья, в десятый раз обшаривавшие каждый закоулок вокруг лавки Мигана и уже не мечтавшие увидеть Ника живым, были страшно удивлены, найдя его, здорового и невредимого, сидящим в глубокой задумчивости на бревне у лавки ткачихи Норсии. На все их вопросы, где он так долго был и что делал, Ник ничего не отвечал, кривя губы в грустной усмешке и поглаживая пушистый рыжий мех красивой жилетки, лежащей на его коленях.

 

Палий

Палий метался по комнате, как раненый зверь. Прихрамывая на правую ногу, он яростно скрежетал зубами, чувствуя, как нестерпимая режущая боль, охватившая всю правую половину живота, постепенно расползается вверх по груди и уже добралась до правой руки.

Боль то чуть отпускала, давая возможность вздохнуть, то наваливалась с новой силой, скручивая всё внутри в тугой пульсирующий жгут. Внезапно подступила тошнота, и содержимое его желудка вывернуло прямо на богатый ковер из Дастрии.

Спазм облегчения не принёс. Вытерев с губ горькую слюну, Палий злобно завращал маленькими заплывшими глазками и заорал на своего прислужника Лурта Крокса, ползавшего у его ног в тщетной надежде спасти дорогой ковер:

– Вы, крысы подлые, смерти моей хотите! Где этот недоделанный лекаришка, чтоб его черви заживо сожрали! Уже двадцать минут, как за ним послали, а он будто провалился в Вечную Тьму, проклятый! У меня всё нутро горит! Беги за ним! И не вздумай возвратиться один – я прикажу содрать с тебя шкуру! Живьём! И зажарить в смоле! Вон пошёл!!

Лурт выскочил из комнаты, как ошпаренный, но через минуту вернулся в сопровождении крепкого старика среднего роста с короткой чёрной с проседью бородой, крючковатым носом и живыми серо-зелёными глазами в весёлых лучиках мелких морщин. Его ещё густые седые волосы были зачёсаны назад, открывая высокий лоб.

Одет мужчина был просто – в длинный серый балахон, схваченный на поясе кожаным плетёным ремешком с прицепленным к нему объёмистым кошелём. Мягкие сапоги из тонкой кожи дополняли его наряд.

В руках старик нёс небольшой ящичек из белого дерева, украшенный сложным орнаментом из переплетающихся кругов и линий. Глянув на своего господина, ковыляющего по комнате, как старый больной бегемот, он направился к столу, привычно ворча:

– Мой Повелитель когда-нибудь начнёт слушать то, что ему говорит его лекарь…

– Тебя где носило, враг ты человеческий! Я тут чуть не умер, пока ты склянками бренчал в своей кладовке! Боги, Боги, как же у меня всё болит… Будь проклят тот день, когда я взял тебя в лекари! О-о-о-о…

Новый спазм и приступ рвоты скрутили Палия, и он, схватившись руками за живот, повалился на кровать. Лабус Сусвинт, Главный лекарь двора Повелителя, лёгкой походкой, совершенно не вяжущейся с его возрастом, подошёл к больному и быстро осмотрел его.

Заглянув в глаза, он заставил больного открыть рот и, задрав широкую рубаху, больше напоминающую парус на рыбацкой лодке, сильной рукой ощупал живот. Палий задохнулся от резанувшей боли и попытался лягнуть лекаря ногой. Лабус ловко увернулся и поспешил к столу, качая головой.

– Господин опять за завтраком позволил себе жирного поросёнка?

– Да не ел я сегодня никакой свиньи! Меня тошнило с утра, я только пирог с почками и укусил пару раз… Ты лечить меня думаешь, прыщ козлиный? Или мне палача звать?

– Конечно, мой господин, я уже лечу вас. Но если вы не откажетесь от пяти кубков своего любимого красного гахарского за каждым обедом, моё лечение будет бессильно. Ваша подагра и приступ каменных колик имеют одну природу – ваш невоздержанный в еде и питье нрав.

– Боги Вечные и Истинные! Ты заткнешься когда-нибудь? Порази тебя гром и испепели тебя молния! У-у-у, как же мне больно!

– Выпейте, мой господин! Это настойка цветов сцинии. Только пейте залпом!

Лекарь подал Палию небольшой флакон из синего стекла. Тот схватил лекарство трясущейся рукой и быстро поднёс его ко рту. Сейчас он был готов сожрать любую мерзость, лишь бы ушла невыносимая боль. Рот обожгло горько-солёным неимоверно противным вкусом, от которого опять накатила тошнота, но Палий сжал зубы и, покрываясь холодным потом, зажмурил глаза, приготовившись к новой волне выжигающей его изнутри боли.

Минуты шли за минутами, и боль начала затихать. Она растворялась, слабела и, наконец, превратилась в какие-то неопределённые малоприятные ощущения в глубине живота. Палий открыл глаза и стёр со лба обильно выступивший пот. Лекарь стоял рядом, внимательно наблюдая за лицом своего господина. Тот устало проговорил:

– Затихла, зараза её забери… Но в животе как будто сражается мой вчерашний ужин с сегодняшним завтраком… Ох ты, ужин побеждает! – И Палий, кряхтя и охая, взгромоздился на услужливо подвинутую Луртом Кроксом белую ночную вазу, габаритами под стать своему дородному хозяину.

– Господин, это лекарство будет действовать ещё два дня и хорошо прочистит твой кишечник. Но если ты не умеришь свой аппетит, боль может вернуться. Однажды её не смогу прогнать даже я, Лабус Сусвинт, Главный лекарь двора. Если камень порвёт пузырь, тебя ждёт долгая и мучительная смерть.

– Как же вы любите пугать, гадкие лекаришки! Все мы умрём, раньше или позже. Вечными в нашем мире могут быть только Боги! Ты давай мне эти гадкие настойки и молча делай своё дело! И нечего совать свой нос в мою тарелку! И в мой кубок! Я – Повелитель и буду делать то, что захочу! А если ты не сумеешь меня вылечить, на твоё место желающие найдутся, только свисни! Так что, иди к дьяволу!

Лабус, совершенно не удивлённый словами неблагодарного пациента, сунул под мышку свой ящик и, поклонившись снова улегшемуся на кровать Палию, направился к двери.

– Стой, стой немедленно! – Палий подскочил и резво кинулся к горшку. – Я что, так и буду на нём сидеть весь день?!

– Да, мой господин, это лекарство именно так и действует.

– Ты что, изверг, забыл, что сегодня вечером состоится церемония провозглашения Наследника! Тысяча мечей тебе в глотку! Или ты хочешь, чтобы я засрал весь тронный зал?

– Всё должно быть сделано в своё время, мой господин – сначала чистим, потом закрепляем. Иначе можно и не получить нужный ре…

– Глотка Вельзевула! Мне твой долбанный результат нужен немедленно! Я не собираюсь ждать, пока ты изведёшь меня на говно! Ты слышишь меня, клистирная трубка? Немедленно! Давай сюда свои склянки!

Лабус Сусвинт с невозмутимым выражением лица снова открыл свой ящик, вытащил из него квадратный тёмный флакончик, накапал в хрустальный стакан с водой несколько капель бурой жидкости и молча подал хозяину. Палий взял лекарство, с недоверием понюхал содержимое стакана и, недовольно скривив губы, залпом выпил.

Лекарь в душе улыбнулся. За все годы службы у Повелителя его уже раз триста должны были повесить, разрубить на куски и содрать с него с живого кожу. Палий обладал буйным нравом, как, впрочем, почти все представители семейства Корстаков.

Любая мелочь могла вывести его из себя и вызвать жуткий приступ гнева, когда в головы несчастных прислужников летело всё, до чего могли дотянуться его руки. Он бушевал, изрыгая пламя и дым, топая ногами и сыпля страшные проклятия, и только один человек на свете мог быстро угомонить этого разъярённого быка – его вторая дочь Лея.

Его любимица, белокурая голубоглазая красавица восемнадцати лет от роду, с годами всё больше становилась похожа на свою мать, умершую, когда девочке был всего год. Палий, безумно любивший свою первую жену, три года носил по ней траур, превратившись за это время в жестокого правителя, замкнутого и молчаливого.

Он преображался только при появлении Леи – улыбался и шутил, играл с ней в тряпичные куклы, разрешал причесывать свою бороду гребнем и даже смастерил ей маленький лук, из которого та быстро научилась метко стрелять. В эти недолгие часы спокойствия из покоев Повелителя часто раздавался его раскатистый смех, сопровождаемый перезвоном колокольчика – весёлым озорным смехом Леи.

Проводив дочь, которая на прощанье всегда обнимала его бычью шею своими тоненькими ручками и смешно морщась, целовала его в обе щеки пухлыми розовыми губками, а потом, тряхнув белокурыми локонами, весело выбегала из комнаты, Палий вновь застывал. Улыбка сползала с его лица, а в глазах опять поселялся свинцовый холод. Всю свою нерастраченную любовь он перенёс на этого ребёнка и лишь её одну боялся чем-нибудь расстроить или огорчить.

Одного взгляда её огромных голубых глаз было достаточно, чтобы его гнев мгновенно пропадал. Этот высокий тучный мужчина с крупной лобастой головой, огромными ручищами, широким красным лицом, с яростно сведёнными к переносице густыми бровями и зло сверкающими глазами тут же успокаивался, затихал и как-то даже сжимался, будто из него вдруг выпускали весь воздух. Лея ласково гладила отца по потной всклокоченной голове, и он сразу засыпал, свесив на бок голову и громко похрапывая.

Повелитель заворочался, удобнее устраиваясь на подушках, ловко подсунутых под спину Луртом. Бросив на лекаря ещё один злобный взгляд и всё ещё кривя губы от мерзкого вкуса, он пробурчал:

– Через три часа начнётся церемония. Надеюсь, я смогу сидеть на троне, а не на вазе, будь она проклята!

– Конечно, мой господин, на сей раз всё будет нормально. Но я хочу тебя предупредить…

– Лабус! Заткнёшься ты сегодня или нет! От твоего зуденья у меня снова колики приключатся! Я спать хочу! – Палий закрыл глаза и сделал вид, что спит.

Лекарь невозмутимо уселся в кресло и принялся наблюдать за действием лекарств. Последнее время его всё сильнее беспокоило здоровье Повелителя. Тот как будто с цепи сорвался и, стараясь кому-то доказать, что он ещё молод, крепок и здоров, вёл совершенно безалаберную жизнь, ежедневно обжираясь и опиваясь, а наутро мучаясь жестокими головными болями.

Второй брак Повелителя, на котором так настаивал Большой Совет Нумерии, счастья Палию не принёс, как не принёс и наследника. Две дочери, появившиеся одна за другой, оказались капризными и болезненными, постоянно хнычущими и вечно страдающими от несварения, кожных болячек и приступов судорог. Впрочем, их мать Аруна, дочь лангракса Сентории Писториуса Стейнбока, не обращала на них совершенно никакого внимания.

Красивая, с томной улыбкой и пустым взглядом светло-серых, как сенторийский мрамор, глаз, она то погружалась в слезливую депрессию, забиваясь в угол своей кровати и кутаясь в тёплый платок из пуха горных коз, то носилась по всему дворцу в дурашливом настроении, задирая встречных и оглашая комнаты безостановочным смехом.

Палий, с первых же дней совместной жизни поняв, что этот красивый фасад скрывает неприкрытую глупость, жадность и пустоту, ограничил своё общение с женой нечастыми визитами в её спальню, исключительно для продолжения своего рода.

Жалобы лекаря Лабуса на её безразличие к дочерям и странное поведение он пропускал мимо ушей. До тех пор, пока однажды Аруна, пробегая по двору, в припадке весёлости так толкнула попавшуюся ей на пути Лею, что девочка, отлетев к фонтану, ударилась об острый угол и сломала руку.

От верной смерти Аруну спасли Золотые Мечи, гроздьями повисшие на руках Повелителя Нумерии. Немного успокоившись, Палий собрал Большой Совет и, не слушая никаких возражений, потребовал немедленного развода. Ещё и Лабус подлил масло в огонь разгоревшегося скандала, заявив, что Аруна с момента её появления в Остенвиле не прекращала нюхать порошок из листьев кубука, весёлой травки из Гахара, который в этом городе не смог бы раздобыть разве что полный идиот. Именно этим объяснялась и её непомерная весёлость и приступы неодолимой тоски.

Представший пред гневными очами Повелителя Писториус Стейнбок, бледнея и заикаясь, попробовал свалить вину за поведение своей непутёвой дочери на местное окружение. Но, увидев налившиеся кровью глаза и выступившую на губах Палия пену, мудро решил, что лучше вернуться домой с порченым товаром, чем с отрубленной головой. Пятясь и низко кланяясь, он поспешно покинул Зал Заседаний Совета.

Услышав мощный храп Повелителя, Лабус покопался в своём ящике и, выдав Лурту ещё один пузырёк и строгие наставления выпоить его содержимое строго через полтора часа, тихонько вышел из комнаты.

Он быстро шёл через коридоры и залы дворца, не замечая царившую вокруг предпраздничную суету. Почти тридцать лет лекарь провел в этих стенах и был посвящён во все мало-мальски значимые тайны, витавшие под этими сводами. События последних нескольких недель после рождения наследника, такого долгожданного и призванного утвердить незыблемость власти Палия Первого, зародили в его душе всё укрепляющееся чувство надвигающейся катастрофы, которую он, Лабус, уже никак не сможет остановить.

Вряд ли и кто-то другой был в состоянии это сделать. Большой Совет, благодаря жестокости и нетерпимости Повелителя, в последние годы лишь молчаливо одобрял его решения. Его средний брат Рубелий, с каждой новой дочерью Палия чувствовавший себя всё ближе к трону, только и ждал удобного случая, чтобы, наконец, избавиться от порядком поднадоевшего родственничка. А при удачном стечении обстоятельств – и от второго брата тоже.

Грасарий, младший брат Повелителя, давно уже вёл свою игру, стараясь заполучить в сторонники армию, точнее – её начальника. Свадьба его любимой дочери Инестии и младшего сына доланита Турса Либурга была уже назначена на следующий месяц… Прелестная семейка…

Шустрый растрёпанный парнишка лет двенадцати, сын кухарки Гулиды, выскочил из распахнутой двери с охапкой свежих цветов и чуть не налетел на Лабуса. Шмыгнув носом и пробормотав что-то неразборчивое, но весьма не лестное, он помчался дальше, скользя в войлочных тапках по хорошо натёртому полу.

Лабус вздохнул. Время бежало неумолимо, и никакие его пилюли и настои не могли избавить этот дворец, этот город, да и всю благословенную Нумерию от страшной и неминуемой болезни, имя которой – Гордыня.

 

Мелеста

Дворец сиял на солнце золотом и цветными стёклами окон. Парк перед дворцом, с тщательно подстриженными деревьями и огромными цветниками, прохладными фонтанами и посыпанными разноцветным песком дорожками, был ещё более великолепным, чем она его помнила. Аромат ярких цветов сплетался в нём с благоуханием дорогих масел, щедро добавленных в воду фонтанов.

К центральному входу с чудесной колоннадой из редчайшего тёмно-синего мрамора с золотыми вкраплениями одна за другой подъезжали открытые повозки, запряжённые великолепными лошадьми. Из повозок выходили, вылезали, выпархивали богато одетые мужчины и женщины и один за другим исчезали в глубине дворца за приветливо распахнутыми дверями.

Мелеста старалась сидеть спокойно, но долгое ожидание своей очереди и грандиозность предстоящего события делали свое дело. После того, как она чуть не вывернула себе шею, разглядывая куст, подстриженный в виде чаши, из которой почти до земли спускались волной необыкновенные розовые цветы, Арела злобно зыркнула на невестку и прошипела, обращаясь к мужу:

– Ведёт себя, как деревенщина! Она точно нас опозорит!

Мелеста вздохнула, потупила глаза и мужественно решила ждать, когда же ей выпадет случай осмотреть все здешние красоты без своих чопорных родственников. Улаф, развалившийся на сиденье рядом, хмыкнул и, качнув ногой в мягком кожаном сапоге, пробурчал:

– Да ей тут вообще нечего делать. Если только поучиться, как наследников рожать…

От его слов и от запаха крепкого мужского пота, который безуспешно пытался заглушить аромат масла из шишек артисы, Мелесту опять затошнило. Сегодня за завтраком она ничего не смогла съесть из-за приступа дурноты, но связала это с непомерным употреблением вкуснейших пончиков с вишнёвым джемом, которых она объелась вчера вечером в гостях у своей сестры. И вот опять…

«Не хватало только разболеться. Арела меня живьём сожрёт, если я нарушу какие-нибудь её планы. Ой, да была я ей нужна! Просто не хочется лежать, забытой всеми, когда можно увидеть столько интересного… Ну-у-у, если что, попрошу Дартона. У них тут полно лекарей, уж не дадут помереть невестке командира сотни Золотых Мечей…»

Сама не зная от чего, Мелеста вдруг развеселилась. Её перестало пугать уныло-торжественное выражение лица свекрови, продолжавшей сверлить её злобным взглядом, и она опять высунулась в окно повозки, чтобы лучше разглядеть раскрашенную статую воина из белого мрамора. Статуя вдруг озорно подмигнула ей голубым глазом, и Мелеста, охнув от неожиданности, звонко расхохоталась.

Нового приступа недовольства не последовало – их повозка как раз остановилась у главного входа, и её дверцы широко распахнулись. Хортон в тёмно-синем камзоле из тонкой шерсти с серебряной вышивкой по груди и рукавам, с пышным воротником и манжетами из белого митракийского кружева вышел первым и подал руку в чёрной перчатке Ареле, блиставшей сегодня в пышном шёлковом платье цвета сочного персика, отделанного тончайшим кружевом с золотой нитью. Её волосы, уложенные в высокую пышную прическу, украшала золотая сеточка с крупными алмазами, ярко сверкавшими на солнце.

Улаф, одетый в честь праздника в светло-серый камзол с пуговицами из крупных сапфиров, вышел из повозки вслед за родителями. Поправив широкий ремень, на котором обычно висел его любимый меч, он уже приготовился идти вслед за ними, как услышал позади себя пыхтение и бурчание. Мелеста, наступив на подол своего зелёного платья, чуть не вывалилась из повозки и была искренне благодарна, когда жёсткая рука мужа подхватила её, не позволив растянуться у всех на виду.

Дворец Повелителя Нумерии был самым большим сооружением, когда – либо ею виденным. Стены центрального здания высотой в три этажа с огромными полукруглыми окнами были отделаны плитами голубого мрамора. Поэтому посетителям казалось, что прекрасные скульптуры, украшавшие его балконы и окна, просто плывут в небесной синеве. Или купаются в голубой прохладной воде, сверкающей на летнем солнце разноцветными брызгами оконных стёкол.

Мелеста замерла от этой красоты, но грубый толчок мужа заставил её поторопиться – прибыла очередная повозка с гостями. Через широко распахнутые двери они прошли в просторный холл, в глубине которого располагалась Трапезная Зала, двери которой были плотно закрыты, но сквозь них всё равно пробивались умопомрачительные запахи.

Между дверями на возвышении, изображавшем вершину холма, рыл копытом землю огромный свирепый бык, готовый броситься в атаку, с выставленными вперед огромными золотыми рогами и яростно сверкающими рубиновыми глазами. На шее быка висела массивная золотая цепь с медальоном размером с тарелку – символом Высшей Власти.

Две белые мраморные лестницы, изогнутые, как рога невиданного зверя, начинались от дверей пиршественной залы и широкими полукругами сходились над быком, чтобы потом вновь разойтись в обе стороны и вывести гостя на галерею второго этажа, превращённую сегодня в великолепный цветущий сад.

Множество цветов и цветущих кустарников в огромных мраморных вазах были расставлены между окнами, и тёплый ветерок, играя с лёгкими занавесками из тончайшего шёлка, встречал входящего их нежным благоуханием.

С галереи в Тронный Зал вели три двери, у которых в карауле застыли лантары – воины из сотни Золотых Мечей, личной охраны Повелителя Нумерии.

По случаю праздника их парадные мундиры сияли ослепительной белизной – белоснежные плащи из плотного шёлка были тщательно отглажены, и на белых поясах висели в позолоченных ножнах мечи, рукояти которых украшали крупные драгоценные камни. У десятников в рукоятях алели рубины, их подчинённые имели мечи с сапфирами, и только командир сотни, Дартон Орстер, носил на своём мече великолепный алмаз.

Гости, насладившись чудным ароматом цветов и прекрасным видом с галереи, постепенно перетекали в Зал, направляемые распорядителем церемонии в строго определённое каждому семейству место, зависящее от знатности рода, близости к семье правителя, богатству и т. д. и т. п. Гости всё прибывали, и распорядитель едва не падал с ног, стараясь ничего не перепутать и никого не забыть.

Зала постепенно наполнялась. По обе стороны от центрального прохода, за спинами замерших лантаров, шумела нарядная толпа из людей, принадлежащих к самым знатным семьям Нумерии. Дамы, одетые в пышные платья из дорогих тканей всех мыслимых цветов и оттенков и блиставшие золотом и драгоценными камнями, окидывали друг дружку с головы до ног острыми взглядами, сразу же замечая все изюминки в нарядах завзятых модниц.

От этих взглядов не могла укрыться ни одна деталь – ни золотая птичка с пышным белым хвостом, притаившаяся в высокой причёске Мирцеи, жены брата Повелителя, ни чудная золотая нить в виде змейки с рубиновыми глазками, обвившая нежную шейку Парелы, младшей дочери лангракса Гахара Тридуса Обегара, ни изящный браслет из небесно-голубых камней на руке молодой жены Фортуса Хальдекаста, члена Малого Совета.

Мелеста с семьей стояла в первом ряду по правой стороне прохода примерно в середине зала и с любопытством оглядывала собравшихся. Арела щебетала с какой-то толстой тёткой в ядовито-зелёном платье, делавшим её похожей на гигантскую жабу. Тётка закатывала утонувшие в пухлых щеках глазки и трясла двойным подбородком, а её толстые пальцы, сплошь унизанные огромными перстнями, были похожи на сочные колбаски, готовить которые их кухарка Суза была великая мастерица.

Хортон, слегка склонив голову, слушал высокого худого старика в лиловом камзоле с белым пышным воротником и кружевными манжетами. Старик, опираясь одной рукой на трость с рукоятью в виде головы барана, согнутым артритом указательным пальцем второй упёрся в грудь вейстора и громким голосом, потонувшем в общем шуме, что-то горячо доказывал.

Повертев головой, Мелеста разглядела во втором ряду на другой стороне прохода свою откровенно скучавшую сестру Лусинду, стоявшую с семьёй своего мужа. Глава семейства, Оберин Горк, лангракс Болотных Пустошей, не был особо знатным или богатым, но родство его жены, являющейся троюродной тёткой нынешней супруги Повелителя, поставило его семью чуть ближе к трону. Почти на один уровень с семьей командира Золотых Мечей. Почти… Мелеста весело помахала сестре рукой и опять улыбнулась.

Зазвучали фанфары, призывая всех к тишине, и взмыленный распорядитель объявил зычным голосом:

– Высочайший Повелитель благословенной Нумерии… Палий Первый!

По широкому проходу, прихрамывая и хрипло дыша в тяжёлых парадных одеждах, ковылял Повелитель. Длинный красный бархатный плащ, отороченный белоснежным мехом горностая, волочился за ним по полу.

Добравшись до возвышения, на котором стоял его огромный трон, украшенный пластинами золота и россыпью драгоценных камней, он, тяжело опираясь на руки двух лантаров, взгромоздился на сиденье и с облегчением откинулся на спинку. Подняв голову в массивной короне, Палий обвёл зал свирепым взглядом, мгновенно стёршим улыбки с лиц присутствующих. В помещении как будто пронесся ледяной ветер, заставивший поёжиться очень многих.

По правую руку от трона Повелителя на возвышении были установлены кресла, в которые усаживались братья Палия – Рубелий, дородный мужчина лет пятидесяти, почти точная копия своего старшего брата, но не такая толстая, и Грасарий, похожий на братьев лишь упрямой нижней челюстью да тёмными густыми непокорными волосами. Младший брат был невысоким худощавым мужчиной с выразительным лицом. Его светлые глаза с интересом разглядывали стоящих внизу людей.

По левую руку от трона стояло небольшое креслице в виде люльки, предназначенное для наследника. Рядом с ним, в небольшое позолоченное кресло уселась Кронария, жена Повелителя, высокомерно поглядывая на собравшихся.

В самом рассвете женской красоты она была великолепна в белоснежном атласном платье, усыпанном жемчугом. Её шея и руки были увешаны массивными золотыми украшениями с крупными алмазами и изумрудами. Она слегка повернула свою изящную голову с высокой причёской, бросила взгляд на мужа, пыхтящего на троне, и её пухлые яркие губы тронула презрительная улыбка, которую она тут же постаралась погасить.

Кронария торжествовала – она родила-таки Наследника Повелителю Нумерии! И теперь, выполнив свой долг, могла спокойно вздохнуть, уже не переживая, что её вот-вот заменят на другую, более способную к рождению мальчиков. В том, что Палий не будет больше беспокоить её в постели, она не сомневалась и, предвкушая жизнь, полную удовольствий, поглядывала в зал, выхватывая из толпы знакомые лица.

За троном Повелителя и креслами членов его семьи стояли члены Малого Совета – сигурны: Самус Марталь, министр денежных дел; Фортус Хальдекаст, министр снабжения; Тостин Арвидол, министр тайного приказа, а также Великий салвин Нумерии Эстран, Главный распорядитель охоты Стронтуб Вермокс, он же – отец Кронарии, и Великий найтор Бортуг.

Первый советник Повелителя, Главный сигурн Мустин Беркост, худой высокий мужчина с чуть заметной сединой на висках и насмешливым взглядом серых глаз, одетый, как всегда, в чёрное, занял своё место справа от Палия.

Распорядитель, дождавшись, пока Повелитель удобно устроится на троне, объявил:

– Наследник Высочайшего Повелителя Нумерии… Аруций Второй!

По залу пронёсся лёгкий шёпот, дамы надели на лица умильные выражения. От дальней двери по проходу шла кормилица, молодая крепкая женщина, круглолицая, в сером полотняном платье и белом чепце. От волнения на её щеках алел яркий румянец.

К пышной груди она бережно прижимала младенца, завернутого в одеяльце с вышитыми на нём гербами дома Корстаков – свирепым быком, бьющим копытом. Младенец сладко спал, чему-то улыбаясь во сне. С обеих сторон от кормилицы шли два лантара, держа в руках обнажённые мечи.

Из первого ряда гостей, опираясь на палку с резной рукоятью, вышла Енария Вермокс, одетая в платье цвета осенней листвы. Она взяла из рук кормилицы ребенка и прижала его к своей давно высохшей груди. Повернувшись к Повелителю, Енария неожиданно зычным для её тщедушного тела голосом торжественно произнесла:

– Благословляю тебя, Наследник Повелителя Нумерии, здоровьем и умом, статью и силой, доблестью и отвагой, долголетием и плодовитостью, щедростью и справедливостью! Прими, мой Повелитель, этого мальчика, твою кровь и плоть, твоё продолжение во славу Богов Истинных и Вечных! Аруций Второй пришёл в этот мир! Слава Наследнику Повелителя Нумерии!

Зал взорвался восторженными криками «Слава! Слава!», разбудившими младенца. Тот захныкал и завозился. Его прабабка, утомлённая торжественной речью, из последних сил стараясь удержать ребёнка. Она устремила взгляд на Палия, но тот даже не пошевелился, внимательно изучая носок своего сапога.

Кронария, не понимая, что происходит, взволнованно переводила взгляд с прабабки на мужа, но церемония не предусматривала её вмешательства. Пауза затягивалась. Толпа, зашумевшая после речи Енарии, вдруг начала осознавать, что здесь что-то пошло не так, и замерла в ожидании дальнейших событий.

Енария, судорожно вцепившись в ребёнка, тяжело оперлась на свою палку и в наступившей вдруг напряжённой тишине выдавила:

– Повелитель Нумерии Палий Первый! Прими своего Наследника…

Палий грузно шевельнулся на троне, поднял налитые кровью глаза и, наконец, проговорил:

– Прими этого выблядка… Ты так хотела сказать, старая карга?

Кронария, дёрнувшись, как от удара, страшно побледнела и, глядя на мужа полными ужаса глазами, с трудом выдавила из себя:

– Палий, ребё…

– А-а-а, у нашей жёнушки голосок прорезался? Я тебе не Палий! Я – Высочайший Повелитель Нумерии! На колени, шлюха! И расскажи-ка всем нам, кого ты на самом деле наградила этим выродком!

Кронария, замершая с открытым ртом, метнула взгляд в первый ряд, где в небесно-голубом камзоле стоял молодой высокий мужчина лет двадцати пяти, с лица которого медленно сползал румянец. В наступившей тишине стало слышно, как в задних рядах гостей на пол упал чей-то веер.

Енария Вермокс, из последних сил прижимая к себе ребёнка, пыталась что-то сказать, но дрожащие губы вдруг перестали её слушаться, и она, закатив глаза, начала вдруг валиться на бок.

Дартон Орстер, стоявший перед троном прямо напротив старухи, кинулся вперёд и у самого пола подхватил падающего наследника. Неловко держа ребёнка на руках, он повернулся к Повелителю. Ребёнок заворочался и снова подал голос.

– А вот и папаша объявился! Как же, приятно познакомиться, – от негромкого насмешливого голоса Главного сигурна по залу прокатилась волна изумления. Палий, с багровым лицом и раздутыми в бешенстве ноздрями, оглядел Дар-тона оценивающим взглядом и вполне спокойно проговорил:

– Взять его! В Саркел! Вместе с выблядком!

Двое лантаров подошли и положили руки на плечи Дартону. Тот всё ещё не осознавал, что происходит, и продолжал улыбаться. Увидев, что Повелитель не шутит, он попробовал сопротивляться, но его уже обступили со всех сторон. Итрум Луцак, его первый помощник, отстегнул меч с его пояса. Чужие руки развернули командира Золотых Мечей и повели по проходу – прочь из дворца… прочь из жизни.

Зал взорвался. Отовсюду слышались крики возмущения, удивления и ужаса. Проходя через толпу, Дартон вдруг ясно увидел своих родных: окаменевшее лицо отца, округлённый в крике рот матери и полные ужаса глаза Мелесты. Стараясь перекрыть невообразимый шум, юноша закричал:

– Мой Повелитель! Это ошибка! Я не понимаю, в чём я виноват! Повелитель!…

В суматохе никто не заметил, как Палий в сопровождении своей свиты вышел из зала через тайную дверь позади трона. На возвышении остался только недовольно поджавший губы Рубелий, задумчиво наблюдающий за начавшимся в зале хаосом, да сжавшаяся в своём кресле жена Повелителя, мечтающая сейчас только об одном – чтобы все забыли о её существовании.

На полу перед троном Нумерии, оставленная всеми, хрипела некогда могущественная Енария Вермокс.

 

Хортон

Обратную дорогу домой Хортон не помнил. Нет, утрами он садился, конечно, на коня и, сгорбившись, втянув голову в плечи, ехал весь день за повозкой. Он что-то ел и даже что-то кому-то говорил, но его ум словно застыл, а душа сжалась от пережитого ужаса и спряталась в самой глубине его сердца, иногда ворочаясь там с режущей острой болью.

Он не замечал проплывающих мимо пейзажей, деревень и городков, проливного дождя и палящего зноя, пронизывающего ветра и дневного безмолвия. Лишь однажды он вышел из оцепенения, когда при приближении их маленького отряда с шумом захлопнулись ворота дома лангракса Унарии.

Улаф с момента казни брата открывавший рот только для того, чтобы выругаться, зло сверкнул глазами, призвал все известные ему проклятия на голову Мортона Тупса и так хлестнул плёткой своего коня, что тот, взвившись на дыбы, чуть не сбросил седока в дорожную пыль. Разозлённый Улаф погнал его галопом по улице, сбив по пути парочку зазевавшихся прохожих.

Хортон поднял голову и посмотрел на окна второго этажа. В одном из них за шевельнувшейся занавеской мелькнуло жирное бледное лицо хозяина. Выпрямившись в седле, Хор-тон громко приказал продолжать путь. К тому времени, когда повозка остановилась возле «Золотого петуха», он уже снова впал в прежнее оцепенение.

Мелеста, плакавшая всю дорогу, старалась, как могла, утешить Арелу. С площади ту унесли в глубоком обмороке, и верной Балисте пришлось приложить массу усилий, чтобы вернуть её к жизни. Едва придя в себя, Арела начала рыдать, стонать и проклинать всех Богов, допустивших такую жуткую несправедливость. Хуже всего было то, что любого человека, не рыдающего рядом с ней и не льющего потоки слёз, она сразу же начинала обвинять во всех мыслимых грехах и, конечно же, в нелюбви к её бедному мальчику.

Но Мелеста плакала совсем не в угоду свекрови. Она действительно любила брата своего мужа, весёлого голубоглазого красавца, ни разу не сказавшего ей ни одного грубого слова. Его нечастые приезды из столицы делали жизнь в доме вейстора сплошным праздником.

Через пару месяцев после своей свадьбы она случайно столкнулась с ним, выходя из дома лекаря Бракара. Помня насмешки Улафа, она попыталась спрятать за спину взятую у того книгу. Дартон с удивлением посмотрел на неё и, улыбнувшись, спросил:

– Ты ещё не всё тут перечитала?

– Н-нет ещё… только пятую взяла.

– Ты так любишь читать?

Мелеста покраснела и, опустив глаза, кивнула. С тех пор они частенько болтали в саду или в гостиной, спорили о прочитанном в книгах, а иногда даже сами сочиняли истории о загадочных землях и смелых воинах. Ему первому, страшно волнуясь и заикаясь, Мелеста прочитала свои стихи.

Дартон долго молчал, так долго, что Мелеста, испугавшись своей смелости и решив, что всё очень-очень плохо, собралась уже заплакать. Подняв голову и увидев полные слёз глаза девушки, он схватил её за руку и, торопясь и запинаясь, принялся говорить ей восторженные слова – он никогда в жизни не встречал девушку, способную писать стихи. Да ещё какие стихи! Мелеста немного успокоилась и тут же взяла с него честное слово, что он ни за что и никому на свете не расскажет об её увлечении.

Страшное своей непонятностью решение Повелителя лишило жизни её единственного друга. Мелеста ни с кем не могла поговорить о предъявленном Дартону обвинении – от неё все отмахивались, а лангракс Болотных Пустошей вообще запретил Лусинде разговаривать с ней.

Ещё не прозвучал приговор, а от семейства Хортона Орстера уже все отвернулись, прекратив всякое общение. Даже их прислужников, отправляющихся в лавку за покупками, торговцы встречали порой ледяным молчанием. Что уж говорить о напыщенных знатных семействах Нумерии, дружно и сразу осудивших ужасный поступок командира Золотых Мечей, призванного охранять жизнь и честь своего Повелителя.

После быстро последовавшей казни они задержались в Остенвиле только для того, чтобы привести в чувство Арелу. Люди смотрели на них, как на прокажённых, шарахаясь в сторону, как будто семья преступника, совершившего столь подлое деяние, могла навести порчу на их чистые безгрешные души.

Гудвуд встречал их тишиной. Жители, оповещённые гонцом о событиях в столице, толпились у Речных ворот и вдоль улиц в скорбном молчании. Женщины, накинув на головы чёрные платки, тихонько плакали, утирая опухшие глаза, мужчины стояли, опустив головы и сжав губы – Дартона любили все. Зная его с рождения, никто не мог поверить, что он изменил своей клятве, долгу и чести.

У ворот дома Хортон остановил коня, тяжело спустился на землю и, шаркая ногами, медленно прошел в дом. Никита, стоявший у самых ворот, с ужасом увидел, что за несколько недель этот красивый мужчина превратился в дряхлого седого старика с потухшим взглядом, с трудом передвигающим ноги. Казалось, жизнь вытекла из него, и из далекой столицы вернулась домой только пустая оболочка – тень Хортона Орстера.

Дни после возвращения семьи потекли уныло и однообразно. Хортон не выходил из своей комнаты. Он или лежал на кровати, повернувшись к стене, или сидел в кресле, уставившись пустым неподвижным взглядом в угол, на висевший там гобелен со сценой охоты. Еда, приносимая ему Боргом, почти всегда оставалась нетронутой, и только Сузе, каждые пять минут утиравшей бегущие по пухлым щекам слёзы, удавалось накормить его.

Первой от свалившегося на семью несчастья оправилась Арела. Всю дорогу она прорыдала, сыпля проклятья на всё и вся, но родные стены словно вдохнули в неё жизнь. Приняв ванну и хорошо выспавшись, она наутро приняла у себя салвина Кадура и, порыдав на его сильном плече, окончательно успокоилась. Конечно, нелепая смерть Дартона и крушение связанных с ним надежд, были самыми страшными событиями в её жизни, но у неё оставался Улаф – её любимый сын и наследник рода.

Хортон, став добровольным затворником, полностью устранился от управления домом и городом, и Ареле представился шанс, которого она ждала всю жизнь. Уже через пару дней её визгливый голос был слышен во всём доме. Прост, главный смотритель дома, начинал утро с визита в её комнату, где Арела теперь жадно изучала толстые книги с записями доходов и расходов вейстора. Поначалу она глядела на ровные колонки цифр в полной панике, но верный Кадур доходчиво объяснил, что откуда здесь взялось, и сумятица в её голове постепенно улеглась.

Дела города так же требовали внимания, и место вейстора в Совете занял Улаф, которого с большим трудом уговорили Арела с Кадуром. Мрачный и неразговорчивый, он после возвращения почти перестал появляться в доме, проводя время в компании приятелей – собутыльников в харчевнях Гудвуда или со сворой собак гонял зайцев по окрестностям.

Только настойчивые напоминания матери о том, что он уже фактически стал хозяином всего Прилесья – на жалкую помеху в виде Хортона можно было уже не обращать внимания – заставили его возглавить Совет. К огромному неудовольствию некоторых его членов. Точнее, одного…

 

Бракар

Сон не шёл. Уже часа два Бракар ворочался с боку на бок, прислушиваясь к ночным звукам. Наконец, он сел, отбросив одеяло. Сквозь стёкла окна пробивался лунный свет, окрашивая всё вокруг в мертвенно-голубой цвет. Лекарь встал, прошлёпал босыми ногами по деревянному полу в угол и с наслаждением попил из кувшина свежей воды.

В соседней комнате скрипнула лежанка, видимо, кто-то из мальчишек повернулся во сне. Постояв в проёме и послушав их сопение, Бракар вернулся к столу, сел в удобное кресло и задумался. А подумать было о чем.

Слухи о скандале во дворце Повелителя на празднике Обретения Наследника достигли их городка уже на следующий день. Стояла ясная погода, и служители Солнечного Ветра потрудились на славу. А через день служители пирамид всех городов и городков Нумерии, а с ними и члены Советов, их родня и знакомые, уже со знанием дела судачили, что смельчаком, снабдившим Повелителя ветвистыми рогами и незаконным приплодом, был не кто иной, как командир сотни Золотых Мечей, красавец Дартон Орстер.

Через три дня только глухие старики или несмышлёные младенцы не были в курсе, что осквернитель ложа Повелителя заточён в страшное подземелье Саркел – жуткое место даже для самых отчаянных преступников Нумерии. Именно там Главный Судья со своими помощниками день и ночь выбивают из него признания в ужасном грехе.

Кронария с сыном ждала решения Высочайшего Суда в камере верхней части Саркела. К ней была приставлена служительница Дома Правосудия, молчаливая женщина, одетая во всё чёрное, повидавшая в своей жизни немало преступниц, заверяющих всех Богов в своей абсолютной невиновности.

Неделю спустя в город пришла страшная весть – Высочайший Суд признал Дартона виновным в прелюбодеянии с женой Повелителя. Единственным наказанием за тягчайшее преступление могла быть только смерть.

Хортон, поседевший и осунувшийся за эту неделю, попытался увидеться с Палием, в надежде смягчить сердце Повелителя, который мог заменить смертную казнь пожизненной каторгой в серебряных рудниках Кватраны. Но, простояв весь день в холле дворца, под вечер был весьма нелюбезно выдворен помощником Дартона Итрумом Луцаком, главным свидетелем позорного преступления, с радостью занявшим теперь место своего бывшего начальника.

Аруций был признан плодом греха и должен быть уморен голодом. Кронария, услышав о таком решении, упала в обморок, но Палий был непреклонен – выродок чужого семени не может быть связан с именем Повелителя. Молчаливая служительница вырвала из рук матери отчаянно голосящего младенца и унесла его.

Сама же Кронария была приговорена к служению до конца своих дней в подземной пирамиде возле каменоломен Сентории, где её обязанностью было бы обмывать и хоронить рабочих, погибших от тяжкого труда, а в перерывах – исполнять желания надсмотрщиков.

Отец Кронарии, теперь уже бывший Главный распорядитель охоты, вместе с женой был выслан домой в Барлонию. Но перед отъездом ему, видимо, удалось умолить Повелителя, и его дочь получила последний подарок от семьи – тёплое шерстяное одеяло.

Бракар тяжело вздохнул. События последних недель в полной мере оправдали все его недобрые предчувствия, но он даже в самом страшном сне не мог предположить, что одно слово Палия разрушит и эту семью, и весь мир вокруг них.

В приоткрытое окно вползла ночная свежесть. Бракар поёжился от холода. Луна скрылась за облаком, и в комнате стало совсем темно. Город спал, готовясь к новому дню. Только часовые на стенах, отмеряя время, перекликались между собой.

«Хортон не хочет жить… Ему не нужен этот мир без его мальчика, но миру-то он нужен! И ещё как нужен! И я, лекарь Бракар, должен разбудить его разум и сердце, заставить снова начать жить… ради Гудвуда… Прилесья… Но как? Как сделать это, если он не слышит меня и не видит, и не сказал мне за неделю даже двух слов? Что я могу придумать? Боги! Все, какие есть на этом и том свете, помогите мне! Иначе нам всем конец…»

Мальчишка из чужого мира забормотал что-то во сне. Бра-кар прислушался, но не уловил ни одного понятного слова. Ник, наработавшись за день, обычно засыпал, как убитый, только положив голову на подушку. Но сегодня его что-то беспокоило, и он крутился и бессвязно лепетал, то прося о чём-то, то кого-то за что-то отчитывая.

«Да, попал мальчонка в переделку… Знать бы, что будет дальше… Аюна знает, только не пойду же я, всегда насмехавшийся над её предсказаниями, просить у неё помощи… Но просто сидеть и ждать – я тоже не могу. Слухов много, я же должен знать точно, чтобы… Нужно ехать. Немедленно! Урсий с глазу на глаз может многое рассказать».

Ещё до рассвета растолкав Мерка и отправив его за лошадью, лекарь сложил в походную сумку всё, что могло понадобиться в поездке, оделся в неприметное дорожное платье и разбудил Ника.

– Я буду отсутствовать четыре дня. Постарайся за это время не попадаться на глаза Улафу и, особенно, Кадуру. Иначе ты можешь просто не дожить до следующего дня, мальчик. Ни шагу в город! Я не собираюсь тебя там искать, не до того сейчас. Не до того…

Никита, продрав глаза, удивленно смотрел на хмурого Бра-кара. Он ни разу не видел лекаря таким встревоженным, разве что в день возвращения Хортона из столицы. Сегодня на лице лекаря после бессонной ночи залегли глубокие тени, а голос звучал глухо и как-то зловеще.

– Мне говорили, что наступят несчастья, но я не думал, что так скоро…

Бракар резко обернулся и уставился на мальчика тревожным взглядом, от которого тому стало совсем плохо.

– Откуда ты знаешь про несчастья?

– Мне Аюна сама сказала.

– Когда? Где ты её видел?

– Мы в городе гуляли… Это было… – Никита под суровым взглядом лекаря зачастил, – …через несколько дней после отъезда господина с семьёй в столицу… В Западном конце мне в одной лавке мех показывали… А она там была… и наговорила мне кучу вещей, только сказала молчать, пока время не наступит… Может, оно наступило уже…

Кивнув вошедшему Мерку, Бракар подошёл к Нику и, наклонившись, тихо сказал:

– Сиди тихо. Приеду – расскажешь всё. Потом решим, что дальше делать. Ты всё понял?

– Да, Бракар, понял.

Лекарь обернулся к прислужнику:

– Чтоб Ник из дома не ногой! Если что, оторву голову. Тебе. Я не шучу.

– Я фсе понял, Бхаках. Не бехпокойся.

Тот кивнул и вышел. Никита забрался с головой под одеяло, решив ещё немного подремать, но тревожный утренний разговор и странный вид Бракара разогнали весь сон.

Лекарь, как и обещал, вернулся к вечеру четвёртого дня. Ещё более осунувшийся после безостановочной скачки, он зашёл в комнату, бросил усталый взгляд на Никиту и, скинув пропылившуюся одежду, начал мыться в лохани за занавеской. Мерк, со всех ног помчавшийся на кухню, притащил горшочек, распространяющий умопомрачительный запах жаркого и круглый пирог с капустой и яйцами.

Бракар, переодевшись и причесав мокрые волосы, сел за стол. Не притронувшись к еде, он сидел, устало опустив голову. Казалось, что с момента его отъезда прошло четыре года, а не каких-то четыре дня – так он постарел.

– Что нового в городе? – голос прозвучал глухо. – В доме все здоровы?

Никита вздрогнул и кивнул.

– Всё как всегда. Подрались два горшечника, перебили друг у друга всю посуду. Мальчишка возчика Шмыри сломал ногу, прыгая со стены на спор. Жевена, прачка препона Эндельторна, родила удивительно похожую на него девочку. Нашего Жалана поймали за кражей серебра из столовой, и он теперь сидит в подвале и ждёт суда. Кузнец Рест Пузо сильно обжёг левую руку и не сможет теперь закончить вовремя заказ для торговца вином…

– Заткнись и перестань нести чушь! Ты прекрасно знаешь, кто и что меня интересует!

Никита, ничуть не обидевшись, продолжил:

– В доме всё спокойно. Улаф два дня пил, а вчера весь день спал в своей комнате. Сегодня с утра он ускакал с собаками, но я не слышал, чтобы он вернулся. Арела поставила всех на уши, пересчитывают все ценности в доме, вдруг Жалан ещё чего стырил. Рула прибегала недавно, жаловалась, что от её крика уже в ушах звенит. Мелеста почти не выходит из своей комнаты. Тана говорит, что после поездки она всё время жалуется на тошноту и совсем ничего не ест. Похудела даже. И плачет всё время.

– Что господин?

– Не выходил из комнаты ни разу. Суза приносит ему еду три раза в день, но он только пьёт воду, а все её вкусности отправляет назад. Она плакала вчера и говорила, что если так и дальше пойдёт, он через месяц не сможет даже встать.

– Если будет у него этот месяц… Что шаваны? Не беспокоили?

Никита удивленно глянул на лекаря и отрицательно покачал головой. На фоне нынешних событий он совсем забыл про зелёных человечков, встреча с которыми казалась теперь чем-то давним и нереальным. Он вдруг вспомнил о проклятии рода Орстеров в кратком изложении Рулы и поёжился.

– А они очень опасны? Несчастья от шаванского проклятия?

Бракар поднял голову и долго смотрел на Ника и присевшего рядом с ним Мерка. Отщипнув кусочек аппетитного пирога, он вяло пожевал его и буркнул:

– Спать идите. Всё – завтра… Завтра.

Постучав в дверь и не получив ответа, Бракар толкнул тяжёлую створку. В комнате было душно. В полумраке на широкой кровати лицом к стене лежал Хортон, вейстор Прилесья и господин Гудвуда. Он не шевельнулся. Бракар, постояв минуту, решительно подошёл к окну, отдёрнул занавеси и распахнул створки. В комнату хлынул радостный утренний свет и бодрящий воздух, наполняя комнату свежестью и птичьим гомоном.

– Вон! Пошёл вон!

Бракар прихватил стул, поставил его у кровати и невозмутимо уселся, сложив руки на груди. Прошло долгих десять минут, прежде чем Хортон зашевелился и повернулся посмотреть, кто это посмел не выполнить его приказ.

На Бракара глянули потухшие глаза в красных прожилках. Нависшие веки лучше всяких слов говорили о бессонной ночи. Осунувшееся лицо заросло седой щетиной, в которой спрятались ввалившиеся щёки. Худой бледной рукой Хортон отвёл с глаз седую прядь и хрипло произнёс:

– Вон отсюда! Я не хочу никого видеть. И тебя тоже…

– А придётся, друг мой! Придётся!

– Зачем? Я не хочу ни с кем разговаривать. Зачем всё теперь, когда нет моего мальчика… – из угла глаза выползла и скатилась в седую щетину слеза. – Я не хочу больше жить… слышишь, Бракар?… Не хо-чу…

– Ты раскис, Хортон! Раскис, как паршивая баба! Ты – вейстор, господин, а ведёшь себя, как истеричная дочь препона, потерявшая девственность с конюхом! Ты должен управлять городом и Прилесьем, и сейчас не время лежать в кровати! Наступают очень непростые времена. Очень непростые…

– Я никому ничего не должен, лекарь! Я просто хочу умереть. Или мне и в этом откажут, как отцу государственного преступника?

– Ты прекрасно знаешь, что это не так! Дартон не мог и никогда не делал того, в чём его обвинили. Ты же знаешь своего мальчика…

– И за что же его казнили? Казнили моего Дартона… – Хортон заплакал. Бракар терпеливо ждал. Он надеялся, что слёзы, наконец, пролившись, принесут этому суровому мужчине облегчение.

Хортон не вытирал льющихся слёз. Он с трудом сел, свесив на пол худые ноги. Выждав пару минут, Бракар заговорил снова:

– Вчера я приехал из Айдары, где тайно встретился с Урсием. Пришлось действовать тайно, иначе ему не поздоровилось бы, узнай о нашей беседе Мортон Тупс. Оглядываясь и потея, Урсий рассказал, что сразу после возвращения из Остенвила, Тупс закрылся в комнате с членами своего Совета, приехавшим из столицы сыном Ронтом, хозяином каменоломни «Толстая Задница» Бусом Вагусом и его сыном Тростом, недалёким детиной двадцати лет, чьим единственным достоинством была бычья сила.

Подробностей совещания Урсий не знает, но судя по радостному возбуждению в женском стане, было решено выдать за Троста одну из дочерей Мортона – Густину или Пелесту. Радость последних была понятна – стать замужней дамой и перестать, наконец, бегать к знахарке, чтобы вытравить очередной плод тайных встреч. А вот что вызвало радость на лицах приезжих гостей – тут стоило призадуматься.

Урсий и подумал. Он, имея доступ всюду и везде, попросил горничную госпожи, спавшую с главным конюхом, выяснить у того потихоньку, куда отправляются и откуда приезжают гонцы, берущие лошадей на господской конюшне.

И через несколько дней его предусмотрительность была вознаграждена – конюх слышал, как бородатый мужик грязно ругался, выводя лошадь во двор. Причиной такого недовольства была предстоящая поездка к этим ублюдкам – шаванам, от стрелы которых не так давно погиб его брат. Грозный окрик Начальника стражи быстро заткнул поток ругательств, но птичка уже вылетела.

Хортон молчал, никак не реагируя на услышанное. Бракар продолжил:

– Если Тупс решил снюхаться с шаванами, значит, он готовит какую-то подлость. Зная его характер и нежную любовь к вашему семейству, думаю, он решил захватить Гудвуд. Тем более, что Повелитель сейчас и пальцем не шевельнет, чтобы защитить семью предателя и преступника. Хортон, ты понимаешь, что это значит?

Вейстор молчал, но теперь напряженно слушая лекаря. В волнении Бракар подскочил и начал мерить шагами комнату, яростно жестикулируя:

– Мы должны успеть подготовиться к нападению! Город нужно защитить!

Хортон шевельнулся и поднял голову. На лекаря смотрели усталые потухшие глаза старика.

– Зачем, Бракар? Зачем им грабить город? Им нужен только я. А я и так скоро умру.

– А Улаф? А Мелеста с Арелой? Ты не должен оставлять их без защиты…

– Девочку жалко. Она была несчастна с моим сыном. Не стоило портить ей жизнь, но… теперь уже поздно… Мой род обречен, Бракар. Ты помнишь, что предрекает проклятье – умрут все, до седьмого колена… Мы погибнем, даже если на нашу защиту придут все двенадцать ланов Нумерии…

Бракар остановился напротив сидящего и вдруг рявкнул:

– Ты совсем выжил из ума, Хортон! Ты ведь никогда не верил толстозадым бабам, треплющим своими языками на торговой площади! Какое проклятие! Все забыли о нём ещё сто лет назад! Перестань распускать сопли, ты же воин! Ты должен жить с гордо поднятой головой назло всем врагам, распускающим сплетни за твоей спиной! Хортон, очнись! Мы теряем время!

– Бракар, моё время уже на исходе. Иди, я хочу умереть спокойно. – Хортон лёг на кровать и, отвернувшись лицом к стене, замер. Лекарь с бледным от ярости лицом постоял ещё минуту и, резко развернувшись, выскочил из комнаты, громко хлопнув дверью.

Ворвавшись в свой домик, он вытолкал взашей пришедшего за порошком от поноса ткача Курста, схватил Ника за руку и, усадив за стол, сам уселся напротив и приказал:

– Говори! Всё, что тебе наговорила Аюна! Быстрее!

Ник, начав от неожиданности заикаться, залепетал что-то невнятное, но встретив полный боли взгляд лекаря, вдруг успокоился и вполне связно изложил свою беседу с ведуньей. Бракар слушал внимательно, иногда переспрашивая и уточняя некоторые слова. Когда Ник закончил, он помолчал немного, что-то обдумывая, потом решительно встал и быстро вышел, оставив Никиту в полном неведении, что же такого особенного сообщила ему Аюна.

Последняя попытка лекаря заставить членов семьи предпринять хоть что-то для защиты города, с треском провалилась. Застав Арелу в компании Кадура, Бракар мысленно поблагодарил Богов в надежде, что с помощью хитрого и изворотливого салвина он сможет внушить госпоже, а с ней и Улафу, что страшные события могут разразиться со дня на день. И нужно, как можно скорее, сделать всё, что ещё возможно сделать. Но Боги, видимо, смотрели сегодня не в сторону Гудвуда.

Выслушав Бракара, салвин повернулся к Ареле, застывшей с открытым ртом:

– А я ведь сразу говорил, что этого мальчишку нужно казнить! Его появление принесло нам все эти несчастья! И они не закончатся, пока сварг жив!

– Боги, вразумите его, наконец! Кадур, раскрой глаза! При чём здесь мальчишка? Все проклятья свалились на наши головы за добрую сотню лет до его рождения! А ты казнью шавана только разозлил этот народ, готовый сейчас отомстить нам за пролитую кровь!

Кадур поджал губы и прошипел:

– Ты стал слишком разговорчивым, лекарь! Лучше бы о своей шкуре подумал, а то скоро защищать тебя станет некому. Через четыре дня соберётся Большой Совет во главе с Улафом, и судьба этого паршивого сварга, принёсшего Гудвуду и его господину столько несчастий, будет решена! Иди, я тебя больше не задерживаю. – Кадур повернулся к лекарю спиной и замер, глядя в окно.

– Ты только и можешь, что с мальчишками воевать! – Бракар едва сдерживал бушевавшую в груди ярость. – А городу грозит реальная опасность. И завтра может быть уже поздно! Сегодня же нужно созвать общий сход, и все патрули на стенах требуется усилить! Сегодня же!

– Иди, Бракар, и занимайся своими клизмами и пилюлями! И без тебя найдется, кому защитить город! Вон отсюда! Госпожа Арела устала от твоей глупой болтовни!

Кляня себя за глупость и наивность, Бракар шёл по двору, опустив голову и шаркая ногами. Все его усилия привели только к одному – завтра же мальчишку схватят и казнят. И уже никто не сможет его спасти. Никто.

 

Мирцея

День выдался жарким. Слабый ветерок с залива шевелил занавеси на окнах и смешивал чуть заметный запах гниющих водорослей с ароматом распустившихся роз. Мирцея, в широком голубом утреннем платье, оттеняющем приятную смуглость её кожи и черноту густых блестящих волос, задумчиво смотрела на спокойную гладь залива, сверкавшую на полуденном солнце.

Проснулась она поздно и, отослав свою прислужницу Фасиму за каплями от женского недомогания, теперь пила на балконе свой любимый чай, настоянный на лепестках белых роз. Розы всегда, с самого раннего детства, были её любимыми цветами, и в Гахаре, где она родилась, они окружали её повсюду. Сад и Дворец Повелителя, её деверя, были полны растений и всевозможных цветов, в том числе и роз, но таких пышных и ароматных, как в родном доме, здесь не было. Или это уже надвигалась старость?

Мирцея вздохнула. Она не хотела стареть. Ни в коем случае. Ни за что. Каждое утро она начинала с тщательного осмотра своего лица в большом серебряном зеркале, и любая замеченная мелкая морщинка или пятнышко на гладкой упругой коже приводили её в самое дурное расположение духа.

Жертвой этого обычно становилась Фасима, расторопная черноволосая девушка лет двадцати, чьей молодости и свежести Мирцея втайне жутко завидовала. Фасима переносила взрывы недовольства с ангельским терпением, помня о том, что её благодетельница вызвала её сюда из Гахара.

В прозрачном воздухе были хорошо видны две сторожевые башни, охранявшие вход в залив, на благодатных берегах которого раскинулась столица Нумерии. Дальше, на горизонте, морской воздух густел и набирал синеву, предвещая очередную бурю, которые довольно часто налетали в это время года.

Мирцея проводила взглядом стаю ласточек, с криком пронесшихся мимо балкона, и перевела взгляд на Дворец Правосудия, стоявший на невысокой скале, выступающей в море.

«Интересно, переживет ли наша мать-потаскушка эту ночь? Никак муженек не решится отправить её в каменоломни, выжидает… Он бы предпочел, как можно скорее остаться вдовцом. Годы идут, а наследничком он так и не обзавёлся. И вряд ли обзаведется…», – Мирцея довольно улыбнулась и потянулась в мягком кресле с грацией дикой кошки, у которой имелись весьма и весьма смертоносные коготки.

Будучи сестрой нынешнего лангракса Гахара, она в семнадцать лет вышла замуж за брата Повелителя и с тех пор жила в Остенвиле, лишь изредка навещая родные места. С раннего детства её воспитывала бабушка, заменившая умершую мать и передавшая ей все свои умения и секреты.

Занавеска затрепетала от налетевшего порыва ветра, и Мирцея, отхлебнув из чашки очередной глоток чая, поправила привычным жестом тёмные локоны, уложенные в небрежную, но тщательно продуманную прическу.

Её бабка Элишия, в ранней юности привезённая из-за Красного моря и выданная замуж за тогдашнего лангракса Гахара Патриса Обегара, происходила из древней династии царей Антубии Аштаков – Львов пустыни, правивших страной более двухсот лет.

Царь Сагдал, сделавший столицу Бахтор прекрасным цветком среди огромной пустыни, слыл великим воином и учёным, поэтом и строителем. Он отовсюду приглашал в свой удивительный город мастеров, чтобы они своими руками и умом делали его ещё прекрасней.

Царь имел достаточно воинов и боевых слонов, чтобы не бояться врагов, но длительный мир всё же предпочитал поддерживать дружескими и родственными связями. Имея семь официальный жён и гарем из сотни наложниц, он мог связать себя родственными узами едва ли не со всеми знатными семьями в большинстве граничащих с Антубией государств.

Элишию, младшую дочь от третьей жены, он выдал замуж за сорокалетнего вдовца, недолго скорбевшего об утрате. Смуглая красавица с лукавым взглядом чёрных глаз и с соблазнительными формами гибкого стройного тела быстро утешила лангракса Гахара, забывшего с ней обо всем на свете. Он готов был целыми днями смотреть, как его принцесса танцует среди роз в дворцовом саду или плещется, звонко смеясь, в бассейне у фонтана.

Его детям, сыну Картусу и дочери Остее, мачеха, годившаяся им в подружки, не понравилась с первого взгляда. Видя, что отец перестал их даже замечать, они попробовали чаще попадаться тому на глаза, но вызвали этим только приступы нескрываемого раздражения.

Элишия, внимательно наблюдавшая за пасынком и падчерицей, вначале старалась им мило улыбаться. Но после того, как Картус на прогулке по парку предложил ей наклониться и посмотреть на плавающих в пруду рыбок, и она чудом успела отскочить от внезапно рухнувших перил, наедине с ними старалась больше не оставаться.

Её сын Подрус, родившийся через год после свадьбы, принёс ей неизведанное счастье и нескончаемую тревогу. Склонившись над колыбелью и глядя на пухлые щёчки и загнутые чёрные ресницы сына, она поняла, что сделает всё, что возможно и невозможно тоже, чтобы этот малыш стал самым могущественным и счастливым человеком на свете.

Пришло время действовать. Лангракс, после рождения сына хотя и впавший в почти идиотское умиление, всё же не собирался ломать ради младенца законы Нумерии и объявлять его своим наследником. А значит, участь Подруса была предрешена – в лучшем случае он женится на дочери какого-нибудь вейстора и будет всю жизнь жить на скудные доходы от нескольких виноградников и садов. В худшем – он может не иметь и этого, вступив в сотню Золотых Мечей и дав обет безбрачия.

Но… если нельзя было сделать его первым наследником, нужно было сделать… единственным. Сама Элишия обладала довольно обширными знаниями о свойствах растений и камней, ядов и противоядий, чтобы придумать способ избавиться от нежелательных родственников, не навлекая на себя излишних подозрений.

Вместе с принцессой из Антубии прибыл звездочёт и лекарь Атту Сахим, отправленный царем Сагдалом в далекий Гахар не только наперсником и хранителем его дочери, но и переводчиком, дипломатом и шпионом, с чем он вполне успешно справлялся. Именно у него Элишия получила настойку удивительного корня таусы, неприметной травки с мелкими жёлтыми цветочками.

Попав однажды к человеку с пищей, она начинала внутри свою неприметную работу, которая постепенно, очень незаметно для самого человека, а тем более для стороннего наблюдателя, истощала все его органы. Второе попадание в цель приводило к болям в животе, несварениям и длительному изматывающему кашлю, а третьего несчастный уже просто не мог пережить.

Его начинало лихорадить, открывались кровавая рвота и понос, а потом тело покрывалось огромными водянистыми пузырями, которые, лопаясь, источали жидкость с таким мерзким запахом, что находиться в одной комнате со стонущим в забытье мучеником было просто невозможно.

Картус получил свою порцию настойки и спустя три месяца испустил дух. Последнее, что он увидел в своей жизни, было улыбающееся лицо Элишии, торжествующей в гордом одиночестве над дурно пахнущим телом поверженного врага.

Остея, не являвшаяся наследницей лангракса, в этом плане не представляла угрозы для маленького Подруса, но она ещё сильнее брата ненавидела свою мачеху. И после смерти Картуса во всеуслышание заявила, что знает, кто приложил к этому руку, и сделает всё, чтобы отомстить этой гадине. Лангракс, чтобы положить конец ненависти в своей семье, просватал дочь за молодого лангракса Кватраны, но траур позволял провести церемонию только через полгода.

Элишия, похудевшая и подурневшая от недосыпания, с ума сходила от беспокойства о своём сокровище. Она ни на секунду не оставляла сына одного. Даже во время её мытья, рядом с ванной стояла нянька с Подрусом на руках. Так дальше продолжаться не могло, и Элишия приготовила падчерице не менее страшную участь. Подкупив её прислужницу, которая в полнолуние принесла ткань с кровью Остеи, Элишия сделала заговор.

Продажная прислужница через день внезапно умерла, ударившись в приступе судорог виском о камень, а Остея в следующий месяц просто истекла алой кровью, которая никак не желала останавливаться, несмотря на все усилия местного лекаря.

Белая, с выступившим на лице липким холодным потом, она лежала на кровати в луже своей крови, а отец, склонив поседевшую голову, гладил её безжизненную руку. Серые губы умирающей болезненно искривились и едва слышно прошептали «Элишия», но этого уже никто не услышал…

На пороге бесшумно возникла Фасима с дымящейся чашкой в руках. Она поставила её на стол перед госпожой и, отступив на шаг, замерла с покорно опущенной головой.

– Что сказал Лабус? Опять бурчал, что нужно сначала осмотреть больную?

– Да, госпожа. Он был очень недоволен.

– Мне плевать на его недовольство. Ещё не хватало, чтобы он шарил по мне своими руками. Не люблю я его. Он не сказал, когда Манук вернётся?

– Нет, госпожа, не сказал.

– А ты и не сообразила сама спросить… Иди прочь, бестолковая.

Девушка молча поклонилась и ушла в комнату. Мирцея взяла чашку в руки, понюхала отвар и, скривившись, выпила весь до капли. Горечь разлилась по языку и гадким комком замерла в горле, но Мирцея знала, что сейчас она пройдет, сменившись лёгким онемением.

Уже несколько месяцев её беспокоили неприятные тянущие боли внизу живота и в пояснице, приходившие в её лунные дни. Но не это было страшно – её обычно небольшая потеря крови стала теперь походить на сильное кровотечение. Её упругая грудь делалась в эти дни такой болезненной, что даже лёгкое прикосновение к ней одевающей её прислужницы вызывало сильную боль.

Ей пришлось обратиться за помощью к лекарю Мануку, которому она доверяла больше, как выходцу из Гахара. Тот успокоил, что в её великолепном возрасте такие неприятности бывают у всех поголовно, и отвар рикши, травы с мясистыми листьями и крупными красными цветами, прекрасно лечит эти недомогания. И действительно, он помогал хорошо. Правда, на следующий месяц всё повторялось.

Мирцея откинулась в кресле и опять посмотрела на сгущающуюся на горизонте дымку. Как не вовремя привязались к ней недомогания, ох, как не во время. Её игра, которую она вела уже долгие-долгие годы, приближалась к концу. К тому концу, который она желала всем сердцем и очень тщательно готовила.

Ещё в раннем детстве, слушая бабушку, которая проводила с внучкой всё своё свободное время, она поняла, что своей цели можно добиться, если удачно сочетать хитрость, ум и силу, приправив этот коктейль огромной порцией терпения. И тогда невозможного просто не будет!

Выдавая её замуж за Рубелия Корстака – исключительно потому, что Палий в это время был счастливо женат – Элишия Обегар из рода Царей Антубии, глядя своими необыкновенными живыми глазами, говорила:

«Девочка моя. Любовь к мужчине – приятное чувство, заставляющее гореть глаза, и бешено колотиться сердце, но… не более того. Истинная любовь женщины может быть только к своим детям. Только ради них она пойдёт на любое преступление и унижение, сметёт со своего пути любое препятствие и голыми руками разорвёт каждого, кто будет угрожать её ребёнку.

Мужчина – не более, чем возможность сделать твоих детей счастливыми. Любой из них, попавшихся на твоём пути – это ступенька лестницы, ведущей к твоей цели. Бояться их не нужно – у тебя достаточно ума и красоты, чтобы заставить выполнять твои приказы.

Только помни, моя милая – они всегда, понимаешь, всегда должны считать, что ты не сможешь даже попробовать достичь вершин их ума. И ни один твой приказ никогда, слышишь, никогда не должен иметь форму приказа. Немного лести, вовремя подсказанная мысль – и мужчина, получив свою долю удовольствия в постели, утром решит, что это именно он придумал такой удачный ход.

Наш мир жесток к женщинам, и если ты хочешь чего-то достичь, нужно быть очень хитрой и терпеливой. И каждый день делать хоть один, пусть маленький, но шаг к своей цели. И толкать перед собой мужчину. Этого или другого, но… мужчину.

Я рассказывала тебе свою историю, девочка моя. Ты знаешь, как тяжело мне пришлось биться за право управлять Гахаром до совершеннолетия моего сына. Мне пришлось вовлекать в эту битву разных мужчин и пользоваться их силой, и оплакивать их смерть, и дарить им себя, но цель стоила того!

Кого на самом деле надо бояться в этом мире – это женщин. Особенно, равных тебе по силе и уму. Старайся не быть с ними врагами, если это вообще возможно. Я не говорю – дружить, это просто немыслимо! Запомни, моя дорогая, и не строй иллюзий – две молодые красивые умные женщины никогда не будут подругами. Они могут быть только соперницами за достойных мужчин. Или достигших чего-то мужчин. Или могущих достичь чего-то…

Будь осторожна с такими женщинами. Тебя не должна успокаивать их кажущаяся простота или наигранная наивность. Они хитры, лживы и жестоки и не имеют ни капли жалости к представительницам женского пола. И ты должна стать такой. Всех остальных женщин используй в своих целях, но никогда не забывай, что даже самая неприметная серая мышка, загнанная в угол, может больно укусить.

Ты будешь женой Рубелия, но я вижу, как однажды ты сядешь на самый главный трон Нумерии. И достигнешь в своей жизни того, чего мне достичь не удалось. Ты сможешь, ведь я научила тебя всему. Иди, девочка моя».

В последнее время Мирцея всё чаще вспоминала этот разговор. Все двадцать шесть лет своего замужества она упорно шла к одной цели – трону Нумерии. Правда, её драгоценный муженёк в молодости не предъявлял никаких претензий на власть. Его вполне устраивала бесшабашная сытая жизнь без всякой ответственности, протекавшая в постоянных попойках, кутежах с весёлыми женщинами, драках и охоте на диких зверей.

Иногда случались, конечно, настоящие сражения с отрядами вечно недовольных чем-нибудь ланграксов, но эти кровавые события тоже входили в череду развлечений – подумаешь, выпустили двум – трём воякам кишки, да ещё нескольких напичкали стрелами. Зато не скучно провели время!

Мирцее понадобилось несколько лет, чтобы исподволь внушить этому недалёкому здоровяку, отличавшемуся сумасшедшей силой и невиданным упрямством, что трон к нему на самом деле значительно ближе, чем тот привык считать.

Этому способствовало невероятное везение – первым ребёнком Палия стала Мистака, чудесная темноволосая девочка с задорными кудряшками, родившаяся после пяти лет счастливого, но бесплодного брака Повелителя. У Рубелия к тому времени уже был сын, бегавший по комнатам и без умолку лопотавший звонким голоском.

Занятая своим первым материнством, Мирцея слишком поздно поняла, какая угроза её миновала, и в будущем решила ни в коем случае не выпускать Селину, жену Повелителя, из поля зрения. Её бывшая прислужница, также привезённая из Гахара, подружилась с прислужницей Селины, и все малейшие изменения в состоянии здоровья госпожи становились известны Мирцее едва ли не раньше, чем дворцовому лекарю.

Дар провиденья, доставшийся ей от бабки и ещё больше развитый в детстве упорными тренировками, сослужил ей великую службу. Как только первые симптомы беременности заставляли замирать сердце Селины в радостном ожидании, Мирцея находила предлог прийти к ней в гости – благо, она всегда старалась быть в хороших отношениях со всеми женами Палия. И, болтая о разных глупостях, старалась минутку подержать ту за руку.

Внутренний взор рождал образ, и в зависимости от результата Мирцея начинала действовать. Несколько капель отвара синтурии в любимое клубничное пирожное или холодный сок – и через пару дней все надежды рушились, а Селина рыдала на плече неловко утешавшего её Палия.

Мирцея без устали благодарила Богов, что за пять лет ей удалось избавиться от шести беременностей Селины, четыре из которых должны были закончиться рождением мальчиков. Только на шестом году, видя, что Селина начала с подозрением относиться к её визитам, она допустила рождение ещё одной дочери, Леи. Селина успокоилась, но терзаемая сомнениями, удалила от себя давнюю прислужницу, заменив её своей молочной сестрой, абсолютно преданной молчаливой женщиной, с презрением относившейся к общению с другой прислугой.

Это-то и стало в конечном итоге причиной смерти горячо любимой жены Повелителя. Мирцея, потеряв надёжный источник информации, узнала о новой беременности Селины, когда Палий сам объявил об этом своим братьям и другим членам Большого Совета. Он просто сиял, рассказывая, что по всем признакам и по предсказанию дворцового звездочёта, наконец-то ожидалось рождение наследника. А этого Мирцея допустить никак не могла!

Проворочавшись в постели полночи, она решилась. Верное средство, безотказно работавшее на ранних сроках, конечно же, подействует, но сейчас последствия могут оказаться самыми плачевными. Но какое это имело значение, если на карту поставлено счастье и судьба мирно сопевших в соседней комнате сыновей.

Девушка, прослужившая у Мирцеи десять лет и знавшая все её секреты, смогла подменить на кухне предназначенный Селине сок. На следующий день, когда весь дворец в ужасе ждал новостей из спальни истекавшей кровью жены Повелителя, она вдруг подскользнулась на невесть откуда взявшемся пролитом масле и сломала себе шею, пролетев по каменной лестнице до первого этажа.

Мирцея оделась в траурные одежды и попыталась найти слова утешения, но Палий только бешено сверкнул на неё дикими глазами и так саданул дверью, что из стены вывалился большой кусок штукатурки. Мирцея задумчиво поглядела на дверь и ушла, решив, что сложно пока судить, знает ли что-нибудь Повелитель об её участии в таком повороте событий. По крайней мере, она предприняла всё, чтобы оно осталось тайной.

Со второй и третьей жёнами Палия особых проблем не возникало. Аруна Стейнбок, красивая, но очень недалекая, с радостью окунулась в бурную столичную жизнь. И не нашла ничего лучшего, как пристраститься к нубуку, услужливо подкинутому ей в первый же месяц её жизни в Остенвиле. К тому же эта истеричка и сама рожала одних только девок.

Кронария была хитрее и осторожнее своей предшественницы. Она настороженно отнеслась к новоявленной родственнице, но определённая доза лести, приправленная симпатичными и дорогими безделушками, сделала своё дело, и вскоре Мирцея уже могла держать ситуацию под контролем.

Мирцея улыбнулась. Девочка из семейки Вермокс была с запросами и очень быстро решила, что все вокруг должны в лепёшку расшибаться, исполняя её прихоти. Потому только, что она – Кронария, жена Повелителя.

Пара-тройка прозрачных намёков на интерес достойных молодых людей к её персоне, устроенная на этом самом балконе, конечно же, совершенно случайная встреча наедине с Сидраком Тортраном, сыном любимой сестры Повелителя – и результат оказался предсказуем. Жаль, что не удалось одним ударом прихлопнуть и второго возможного претендента на трон, но сцена в Зале того стоила.

Внезапный холодный порыв ветра заставил её поёжиться, и Мирцея, покинув кресло, прошлась по балкону. Ещё раз окинув взглядом сгущающиеся облака, она вернулась в комнату. Пора одеваться к обеду, который Рубелий устраивал для министров – сигурнов. Муж почуял, наконец, близость власти, и набычив свою тяжёлую упрямую голову, начал двигаться на её запах. Мирцее оставалось только молить Богов, чтобы Палий не раскусил его раньше, чем вино и еда сведут Повелителя в могилу.

 

Никита

Мама ласково смотрела на него, и от этого взгляда Никите почему-то хотелось плакать. Он из последних сил сдерживался, чтобы не выглядеть совсем уж нытиком, но мама вдруг исчезла, а на её месте уже стоял и корчил весёлую рожу Витёк, протягивая ему пачку чипсов «Lay’s» со вкусом бекона. Никита протянул за ними руку, но тут из-за его спины раздался строгий голос математички Ирины Сергеевны:

– Это ещё что такое? А ну-ка, Краснов, вставай и быстро к доске! Упражнение 127! Вставай же, быстрей! Да просыпайся же ты!

И математичка так начала трясти Никиту, словно хотела вытрясти из него последние знания по её любимой алгебре.

Вынырнув из сна, он открыл глаза. Над ним склонился Дарт Засоня и тряс его так, что голова подпрыгивала на подушке. Вокруг творилось что-то невообразимое: в открытую дверь сарая, где уже вторую ночь прятался Никита, неслись звуки близкого сражения. Кричали мужчины и женщины, визжали дети, звенело железо, трещало горевшее дерево. Громкие грубые голоса раздавали какие-то команды.

– Быстрее! Бежим! Дом уже горит! – Дарт ухватил Ника за руку и потащил к двери.

– Стой, стой! Дай, я хоть оденусь! – Ник вырвал руку и, схватив штаны с рубахой, начал лихорадочно одеваться. Дарт с круглыми от ужаса глазами крутил головой, глядя то на Ника, то на открытую дверь, за которой становилось все светлее от разгоравшегося пламени.

Ник натянул сапоги, схватил пристроенный у изголовья мешок со всем необходимым и, подбежав к двери, выглянул наружу. Ворота во двор были распахнуты настежь, у правой створки кто-то лежал. Из спины лежавшего торчала длинная стрела. Ещё несколько стрел воткнулись в ворота над его головой.

Дом кузнеца Рыжего Норта горел. Весело трещало сухое дерево, клубы дыма поднимались в тёмное ночное небо. Ещё немного, и займутся ворота, а там и сама кузница с сараем.

– Где отец?

– Он на улице! Сказал, чтобы я тебя хватал и тащил к реке!

По улице кто-то пробежал, размахивая мечом и громко крича. За ним неслись ещё с десяток мужчин, пёстро одетых, с перекошенными страшными лицами. Двое притормозили, заглянули во двор, но, не увидев там ничего интересного, ограничились тем, что обшарили карманы убитого. Явно не довольные своей добычей, они поспешили за убежавшими.

– Мы как к реке-то попадём? Из ворот уже чёрта с два выйдешь…

– Есть тайный ход… из кузнецы. Прямо к реке выйдем. Давай, бегом к той двери…

Дарт первым рванул через двор. Нестерпимый жар от горящего дома дохнул в лицо, и у Никиты перехватило дыхание. Они быстро пробежали открытое пространство и нырнули в приоткрытую дверь. Через небольшое окошко проникало достаточно света, чтобы видеть предметы и кое-как ориентироваться. Дарт, проводивший с отцом в кузнеце почти всё своё время, мог с закрытыми глазами найти здесь любой предмет. Схватив Ника за руку, он потащил его к задней стене.

Обходя какой-то громоздкий предмет, скорее всего наковальню, Никита больно ударился об неё коленкой и громко выругался. Дарт добрался до большой кучи железяк у задней стены и, бережно отложив в сторону меч, который всё это время он не выпускал из рук, принялся перетаскивать железо к другой стене.

– Помогай, не стой! А то не успеем!

– Ход под ними, что ли?

– Ага. Там крышка тяжёлая.

Никита пристроил свой мешок рядом с мечом и схватился за первую попавшуюся железку. Тяжеленная болванка от его усилий даже не шелохнулась. Он сразу же ободрал ладонь о неровное железо и охнул.

– На, тряпку возьми, а то без рук останешься.

– А ты?

– Да я привычный, у меня ладони, как подошва. Давай помогу!

Вместе они кое-как отволокли железный брусок в угол. С накрученными на руки тряпками дело пошло веселей. Да и разгоравшийся за окном пожар заставлял торопиться. Дым уже начал заползать в полуоткрытую дверь и заполнять помещение.

– Откуда ход взялся?

– Отец его давно прорыл, чтобы оружием торговать без налога. А то на одного вейстора да Повелителя только и работаем, чтоб им провалиться всем в Вечную Тьму! Совсем ободрали, молнию им в зад!

Время шло, а куча убавлялась очень медленно. Выбиваясь из сил, мокрые от пота, мальчишки таскали и таскали железо. Хватая очередную болванку, Ник зло выдохнул:

– И запасливый же дяденька твой папаша! Похоже, зажаримся мы тут на этих шампурах, как два шашлыка. И сожрёт нас кто-нибудь с кетчупом. Если останется, что жрать…

Дарт половину сказанного не понял, но обиженно засопел, начав с ещё большим остервенением ворочать железки. Наконец, последняя из них была унесена, освободив застеленный рогожей пол, под которой оказалась тяжёлая дубовая крышка с массивным кольцом у края.

Ухватив за неё обеими руками, Дарт потянул, напрягая все мышцы, но дверца, отделявшая их от спасения, даже не шелохнулась. Никита попробовал помочь, но и совместные усилия ни к чему не привели.

Тяжело дыша, Дарт сел на железную болванку и опустил голову.

– Ну, чево дальше? Как её твой отец открывал?

– Одной рукой, – в голосе Дарта внезапно зазвенели слезы. – А я не знаю, как её ещё можно открыть.

Никита, с ужасом поняв, что они в ловушке, покрылся холодным потом. Угол кузницы, прилегающий к дому, уже начинал дымиться. Через двери он видел двор, освещенный ярким светом горящих построек, горячий воздух шёл в кузницу волнами, принося запах горящего дерева и плоти.

Увидев, что плачущий Дарт с безвольно опущенными руками уже смирился с неминуемой участью, Никита начал озираться по сторонам:

– Хватит реветь! Давай выбираться отсюда! Мы ещё можем проскочить через двор! – Теперь уже Ник тормошил замершего Дарта. – Здесь есть вода?

Дарт кивнул в угол у двери, где стоял огромный чан. Никита хотел уже броситься туда, но вдруг его взгляд упал на моток верёвки, висевший на стене прямо над головой сына кузнеца. Оглядев потолок над люком, он вдруг скомандовал:

– Быстро давай верёвку и вставай тут!

Удивлённый Дарт поднял на него глаза, но не шевельнулся. Поняв, что объяснять этому увальню свой план времени уже нет, Никита вскарабкался на гору железяк, рискуя переломать ноги и свернуть шею, сдернул со стены верёвку и слез на пол. Подобрав с пола старую подкову, он привязал её на один конец верёвки и полез на наковальню. Вверху дыма было больше, и Никита закашлялся, вытирая выступившие слезы.

Дарт во все глаза глядел на друга, который размахнувшись, перекинул привязанную подкову через закопчённую балку.

– Ты долго ещё будешь тупить? Хватай конец и привязывай к кольцу! – Окрик Ника возымел действие, и Дарт, подскочив к люку, быстро привязал верёвку к кольцу двойным узлом.

Стекло в окошке разлетелось с оглушительным треском, и волна жара окатила мальчишек.

– Тяни! – Никита всем своим весом повис на верёвке. Дарт уперся в пол и тоже потянул со всей силы. Крышка дрогнула и начала открываться.

– Ещё! – Никита перехватил верёвку повыше и повис, поджав ноги.

Крышка открылась на полметра и замерла. – Держи, я что-нибудь сейчас подсуну!

Дарт почти висел на веревке. Никита потянулся за ближайшим куском железа, когда дверь вдруг с шумом распахнулась, и в кузницу ввалилась толпа. От неожиданности Дарт выпустил веревку, и крышка с грохотом захлопнулась. Мальчишки упали на пол и замерли.

Прибывшие начали сбрасывать с себя тлеющие тряпки. Молодой мужчина, правый рукав куртки которого пылал, запрыгнул в чан с водой. Женщина, сорвав с головы дымящийся платок, бросила его следом. Ещё двое громко кашляли от повисшего в помещении дыма.

– Здесь есть кто? – Голос был хриплым, но настолько знакомым, что сердце Ника радостно заколотилось.

– Бракар! Это мы, я и Дарт!

– Ну, слава Богам, вы живы! Вы почему ещё не ушли? Ещё немного, и вся кузня запылает – угол уже горит!

– Крышку открыть не можем, тяжёлая очень, – голос Дарта прозвучал извиняющее. – Мы тут верёвку приспособили…

Бракар подошёл, оценивающе посмотрел на верёвку, потом на Никиту и громко крикнул:

– Тван, хватит прохлаждаться! Быстрей сюда! Дверь горит, скоро крыша займётся!

Тван вылез из чана и, подбежав, ухватился за кольцо. Минута – и вход в потайной лаз был свободен.

– Вперёд! Дарт, ты идёшь первым. Есть факелы?

Парень метнулся к чану и вытащил из-под него два факела, которые зажёг прямо от полыхающей двери. Отдав один из них Твану, он нырнул в люк, не забыв прихватить свой меч.

– Ник. Тана. Мелеста. Мерк. Рула. Мы с Тваном замыкаем. Да шевелитесь же вы, засранцы, а то мы все здесь задохнёмся!

Маленький отряд быстро скрылся в потайном ходе. Тван прикрыл за собой крышку, на которую сразу же начали падать горящие головёшки.

 

Мелеста

До самого рассвета они пробирались в густых кустах, росших вдоль реки Уруши, стараясь уйти как можно дальше от города, от звуков боя и грабежа. В предутренней тишине они услышали гулкие удары в большой диск у пирамиды, подхваченный рёвом множества глоток. Рев оборвался, и истерзанный город вдруг застыл в тревожном ожидании чего-то. Не стало слышно криков женщин, плача детей. Только громкое карканье разбуженных ворон, чувствующих лёгкую добычу, висело над Гудвудом.

Дым от горящих домов постепенно рассеялся, позволяя встающему солнцу оценить размеры пришедшей беды. Как ни странно, большого ущерба городу нанесено не было. Сгорела только часть стены, к которой прилегала кузница Рыжего Норта, да были повреждены Восточные и Южные ворота, через которые прорвались нападающие.

Правда, это не касалось домов тех жителей Гудвуда, которые имели сложенные в тайниках на чёрный день звонкие литы. Разношёрстная толпа нападавших, не убивавшая горожан, если те, конечно, не кидались защищать нажитое годами добро, рьяно взялась за лавки торговцев всяким товаром.

Выбив двери, ворвавшиеся связывали торговцев и их домочадцев и, перевернув в лавке всё вверх дном, редко успокаивались на найденном. Тогда в ход шли верёвки и факелы, и полузадушенный торговец с опаленной бородой, проклиная всех Богов, допустивших такое бесчинство, указывал, наконец, свой тайник, лишь бы эти сварги оставили его в покое.

Сотню шаванов, проникших в город со стороны леса, деньги и украшения не интересовали. Они забирали в лавках только меха, обувь, одежду и всё имевшееся там оружие. Их главная и всепоглощающая цель, для достижения которой они вступили в союз с Мортоном Тупсом и явились сюда, был дом вейстора Прилесья Хортона Орстера – их давнего врага.

Воины, дежурившие в ту ночь, нападения не ожидали, и были все до одного убиты внезапно появившимися на стенах шаванами. Только охрана Западных ворот смогла поднять тревогу и, заняв круговую оборону, вполне успешно защищала эту часть городских укреплений. Правда, получив в одном месте отпор, настроенная грабить, а не умирать за сомнительное дело армия быстро нашла другие пути в город и оставила Западные ворота в покое.

Дом вейстора был полностью разграблен и подожжён. Каменные стены огню не поддались, но прекрасные гобелены, мебель и ковры, утварь и картины – всё сгорело. Выгорели и все постройки господского дома. Не обошлось и без жертв.

Услышав крики и звон оружия, Хортон вышел на балкон своего дома. В белой рубахе, босой, он стоял и смотрел, как почти невидимые в ночи шаваны пробирались через улицы и дворы, постепенно окружая его дом. Седые волосы трепал ночной ветерок, а бескровные губы шептали только одно слово – «проклятье». Слёзы медленно скатывались по впалым щекам, но он не вытирал их.

Сквозь пелену слез он разглядел, как запылали дома в Южном конце, и как чёрный дым поднялся в чёрное небо. Он так и не увидел, откуда прилетела смерть – толстая чёрная стрела с зелёным оперением, вонзившаяся ему в горло. Дыхание остановилось, и Хортон упал, уже не чувствуя своего тела. Только постепенно затухающие глаза ещё долго смотрели в ясное звёздное небо, постепенно затягивающееся дымом от городских пожаров.

Улаф так и не проснулся, когда холодное лезвие широкого ножа перерезало ему горло почти до позвоночника. Он не смог сбросить глубокую одурь от хмельного сна, и теперь булькал в луже собственной крови, удивлённо выкатив в темноту глаза и пытаясь крикнуть от невиданной жуткой боли. Рука дёрнулась к горлу, но тут же упала. С родом Орстеров было покончено.

Услышав крики на улице и во дворе, Арела накинула на длинную рубаху большую узорчатую шаль и побежала в комнату сына. Увидев посреди коридора трёх суровых вооружённых мужчин в зелёной раскраске, завизжала от страха и, продолжая оглашать дом криками, начала медленно пятиться в свою комнату. Злобно сверкнув глазами, старший из нападавших выхватил нож, и почти не целясь, метнул его в Арелу. Лезвие пробило сердце, и женщина тяжело рухнула, раскинув руки.

Мелесте в эту ночь не спалось. Она с самого приезда из Остенвила очень плохо засыпала, долго ворочаясь в кровати. А сегодня сон совершенно не шёл. Она промучилась часа два, а потом, растолкав сладко сопевшую на диванчике Тану, заставила ту играть с ней в сантей – с помощью лёгкого вращения гонять по круглой деревянной доске маленький шарик, стараясь попасть им в небольшие лунки.

Отчаянно зевающая Тана постоянно промахивалась, шёпотом ругаясь, от чего Мелеста потихоньку хихикала. В первый раз за много-много дней. Она первой и услышала приглушенные расстоянием крики. Мгновенно насторожившись, Мелеста поднялась и подошла к плотно занавешенному окну. Прислушавшись, она цыкнула на гремевшую шариком Тану и, отдёрнув штору, припала к стеклу.

Окно выходило на внутренний двор, и как Мелеста не старалась, она ничего не смогла разглядеть в темноте безлунной ночи. Решив, что это были крики каких-нибудь подвыпивших посетителей харчевни, снова что-то не поделивших, она уже собралась задёрнуть штору, как отчаянный женский крик, донёсшийся откуда-то с соседней улицы, заставил её замереть от страха.

Тана среагировала быстрей. Подскочив к окну, она выглянула во двор, и никого там не увидев, быстро задёрнула штору. Затем, отчаянно жестикулируя и вращая круглыми от страха глазами, она призвала Мелесту на помощь, и они вдвоём подпёрли письменным столом и мягким диванчиком закрытую изнутри дверь. Затушив лампу, они уселись на кровать и, прижавшись друг к другу, стали ждать.

Внизу, прямо под окнами, кто-то пробежал, топая тяжёлыми подошвами по камням двора, потом громко закричали несколько голосов, зазвенели мечи. Стекло в окне вдруг разлетелось, и в комнату влетела длинная стрела. Пробив лёгкую штору, она воткнулась в диванчик и замерла, красуясь своим зелёным оперением. Мелеста охнула, а Тана зажмурила от ужаса глаза.

Крики во дворе вспыхнули с новой силой, но теперь испуганные девушки узнали громкий голос их кухарки Сузы, призывающий все известные проклятья на чьи-то непутёвые головы. Ругань Сузы внезапно оборвалась, как и тонкий детский крик. Мелеста, схватив Тану за руку, почувствовала, как ту бьёт мелкая дрожь. Девушка всхлипнула, и у обеих, как по команде, из глаз полились слёзы.

Несколько минут было тихо, затем по коридору кто-то быстро прошел. В дверь толкнули, постояли немного, толкнули посильней и, решив поискать счастья в более доступных местах, потопали дальше. Почти сразу в дальнем конце дома раздался душераздирающий крик, который вскоре оборвался. Мелеста с ужасом узнала голос свекрови.

В доме началась суета: что-то падало, разбивалось, кто-то ругался и кричал, деля добычу. На первом этаже что-то тяжело ухнуло, от чего весь дом вздрогнул. По коридору ещё несколько раз прошли и пробежали, заглядывая в каждую комнату. К ним снова попробовали вломиться, но дверь устояла, подпёртая на сей раз ещё и телами двух молодых девушек, забывших от страха, как дышать.

Вскоре шум окончательно стих, видимо, поиски добычи переместились в другие богатые дома Гудвуда. Едва девушки вознесли хвалу Богам за то, что самое худшее уже миновало, как обостренное чутьё Мелесты вдруг уловило запах дыма. Подбежав к окну, она отдёрнула штору. Но дым шёл не из окна. Обернувшись, Мелеста с ужасом увидела, как в предрассветном сумраке из-под двери в их комнату просачивается серый дымок.

Бросившись к двери, девушки оттащили спасшее их заграждение, повернули ключ и осторожно приоткрыли дверь. На них пахнуло жаром, и дым густо повалил в комнату. Коридор горел. В своей комнате девушки оказались в ловушке, и судьба, которая их ожидала, была страшной.

Захлопнув дверь, они быстренько заткнув щель под ней сдёрнутым с кровати одеялом. Глянув на ревущую Тану, Мелеста закричала:

– Быстро рви простыни и шторы! Нам нужна верёвка! Да шевелись ты, корова!

Тана, захлопав глазами, наконец, поняла, чего от неё хотят, и живо принялась за дело. Ножом для заточки перьев, так кстати оказавшемся на столе, Мелеста разрезала шторы, а Тана связывала широкие полосы между собой двойными узлами, превращая дорогую ткань в не менее дорогую верёвку.

Девушки работали быстро и слажено, всё время поглядывая на дверь, за которой уже явственно слышался треск горящего дерева, и из-под которой, несмотря на преграду, опять пополз дым.

Наконец, верёвка была готова. Привязав конец к ножке кровати, Мелеста распахнула окно и выглянула. На их счастье, задний двор господского дома был пуст. Из окон первого этажа валил дым. Медлить было нельзя, и Мелеста решилась:

– Ты полезешь первой!

– А если верёвка порвётся?

– Вот и посмотрим тогда, из какой жопы у тебя руки растут!

Удивлённо глянув на свою госпожу и не найдя, что возразить против такого аргумента, Тана легко вскочила на подоконник и, обхватив верёвку руками и ногами, начала медленно спускаться. Сзади что-то затрещало, и Мелеста, оглянувшись, увидела, что дверь уже горит, впуская в комнату клубы едкого дыма.

«Ещё не хватало задохнуться, – и перевесившись через подоконник, она громко закричала. – А побыстрей ты не можешь?»

– Всё госпожа, спускайтесь! Тут жара страшная!

Мелеста взобралась на подоконник, отметив про себя, что это у неё получилось далеко не так грациозно, как у Таны, схватила верёвку и, зажмурив глаза, скользнула вниз. Ладони сразу же опалило огнем, и Мелеста закричала от неожиданности и боли. Нащупав ногами узел, она попробовала затормозить, но вновь соскользнула, обжигая ладони о ткань.

От стены первого этажа пахнуло жаром, и Мелеста, сжав зубы, преодолела ещё один кусок верёвки. Потом ещё. Когда ей уже казалось, что с её ладоней содрана вся кожа прямо до костей, ноги внезапно коснулись земли.

Она неловко упала, но верная Тана уже ждала её и быстро помогла подняться. Путаясь в подолах своих платьев, девушки добежали до колодца и, присев за его каменной стенкой, огляделись. Дом горел. Дым валил уже из всех окон первого этажа и большинства второго. Дворовые постройки ещё не занялись, но все ворота были распахнуты – грабители поработали тут на славу.

Тана бросилась к открытой двери конюшни. Знаменитых коней вейстора грабители увели, но на полу оставили сдачу – бездыханное тело конюха Твана, по совместительству жениха Таны. Увидев его, распластанного на утоптанном полу, Тана обмерла и точно свалилась бы рядом, если бы её не подхватила подруга по несчастью. Мелеста усадила всхлипывающую девушку на пол и подошла к Твану. Тот лежал ничком, уткнувшись в земляной пол, а на его затылке красовалась внушительных размеров шишка.

Замирая от страха, Мелеста перевернула здорового парня на спину и нагнулась над ним. Сквозь треск горящего дома она уловила слабое дыхание и громко заорала на сидящую Тану:

– Он живой! Быстрей тащи воды! Да шевелись же, змею тебе в глотку!

Та, всё ещё всхлипывая, помчалась к колодцу и через минуту уже тащила полное ведро холодной воды. Мелеста побрызгала водой на парня, но видя, что это успеха не принесло, вылила всё ведро ему прямо на голову. Тван дёрнулся, вздохнул и открыл глаза.

Тана, рыдая теперь уже от счастья, бросилась к воскресшему жениху и начала ворковать над ним, стирая с лица воду. Тван, ещё не совсем соображая, где он и что с ним произошло, сначала заулыбался, разглядев лицо любимой, но потом, заметив в открытой двери зарево пожара, поднялся на ноги и, шатаясь, пошел во двор.

Мелеста схватила его за руку и приказала:

– Найди нам что-нибудь, чтобы от жара укрыться! – И видя, что он ещё плохо соображает, добавила: – Попоны здесь должны быть.

Тван, мотнув головой, от чего его опять повело куда-то в сторону, порылся в какой-то куче у двери и достал три больших куска ткани, которые Тана тут же намочила ещё одним принесённым ведром воды. Накинув ткань на головы, они двинулись к выходу.

У заднего крыльца кухни лежало тело кухарки с почти отрубленной головой. Её глаза уже остекленели, продолжая удивленно взирать на страшную картину. Метрах в десяти от неё лежало маленькое тельце, в котором Тана узнала Рулу, кухонную девчонку. Рула свернулась в клубок и тихонько подвывала от ужаса, не пытаясь даже отползти от наступающего жара. Тана подхватила её, прижала к себе и почти волоком потащила прочь от горящего дома.

У ворот, перегородив выход, валялся зарубленный стражник. Тван, почти пришедший в себя, выглянул на улицу. От Восточных ворот в сторону торговой площади шла большая толпа вооружённых людей. Каждый на плечах тащил по мешку, а то и по два. Пара счастливчиков вела под уздцы нагруженных награбленным лошадей.

Перед толпой, пританцовывая и возбуждённо жестикулируя, шёл немолодой крепкий мужчина, заросший по самые глаза чёрной бородой. Его единственный глаз ярко сверкал. Он во всю глотку орал похабную песню про красотку Пи, решившую поближе познакомиться с разбойником Ху. Толпа не мешала ему солировать, каждый раз дружным рёвом подхватывала припев:

Уцелевшим обитателям господского дома встреча с этим хором явно не сулила ничего хорошего. Мелеста, задумавшись на мгновение, решительно скомандовала:

– Пойдём через дом лекаря!

Они поспешили через маленький садик и вскоре оказались у дома Бракара. Хозяин сидел на пороге. Рукав его рубахи был разорван, а Мерк старательно бинтовал левую руку лекаря выше локтя. Тана бросилась помогать, но парень лишь помотал головой и начал ещё туже накладывать виток за витком.

– Хватит, Мерк, хватит, а то я умру от гангрены, а не от потери крови. Принеси-ка мне лучше настой устицы, она на второй полке снизу… в зеленой банке…

Мерк мрачно кивнул и, потрогав свой стремительно заплывающий правый глаз, как-то странно протиснулся в открытую дверь. Теперь уже все увидели, что за её порогом лежит труп здорового мужика, одетого в коричневую куртку из грубой шерсти.

Прямо посередине его сутуловатой спины торчал железный вертел, на котором Бракар иногда сушил над печкой всякие корни. Мелеста охнула, и её желудок вывернул своё скромное содержимое прямо на стену домика.

Выпив принесённый настой, лекарь заметно оживился, даже слабый румянец вернулся на его бледные щёки. Он поднялся с порога и, махнув здоровой рукой на покойника, сказал:

– Нужно уходить. Мерку этого не простят, да и мне теперь здесь делать нечего. И вам, похоже, тоже.

– Как же мы сможем выбраться? В городе полно разбойников и убийц. Ворота все закрыты. А летать я не умею…

– Да уж, птица из тебя, Мелеста, никакая. Разве что индюшка получится… А вот червяками нам всем побыть придется. Мерк, помоги-ка мне собрать кое-что. Через пять минут мы уходим. Тван, прихвати меч, моему гостю он уже ни к чему…

Маленький отряд, постоянно оглядываясь и прячась за каждым углом, начал пробираться к дому кузнеца. Пройдя почти через весь город и счастливо избегнув встреч с грабителями, они воспряли духом, надеясь на скорое избавление. Но повернув на нужную улицу, они застыли от ужаса – дом кузнеца пылал. Возле горевших ворот сидел со стрелой в груди Беззубый Фёрд, сосед и помощник кузнеца.

Сам Рыжий Норт лежал у самых дверей своего дома и, судя по пяти валяющимся здесь же трупам разбойников, им очень дорого обошёлся этот незваный визит. Только несколько толстых арбалетных стрел смогли остановить этого великана. Смерть не смягчила застывший на его лице яростный оскал. Его знаменитый меч, выкованный им самим из редчайшей антубийской стали исчез – был срублен вместе с уже мёртвой рукой. Видимо, убийцы так и не смогли разжать пальцев кузнеца.

Беглецам сейчас было не до подробностей – они должны были как можно скорее покинуть город. Бракар заглянул в ворота – угол кузницы уже горел. Огонь добрался по стене до двери, и она вот-вот должна была вспыхнуть. По всему двору пылали падавшие с крыши дома головешки.

– Быстрее! Бегом через двор!

Мелеста замахала руками, наступая на лекаря:

– Но кузница уже горит! Это же безумие! Мы все сгорим!

– Тван, хватай этих баб! У меня нет времени на уговоры! Вперёд!

Тван подхватил Мелесту, пытавшуюся вырваться из его цепких объятий. Тана побежала рядом с ним, прыгая через головёшки. Рула вцепилась в Мерка мертвой хваткой и засеменила за мальчишкой, тихо подвывая от ужаса. Бракар замыкал шествие, моля всех Богов, чтобы им удалось вырваться из этого пекла.

Дверь уже горела, обдавая бегущих яростным жаром. Тван сходу толкнул её рукой – раздумывать было уже некогда. Рукав его рубахи вспыхнул. Тван первым влетел в кузницу и сразу кинулся к чану с водой, с наслаждением плюхнувшись в воду.

Следом за ним ввалился весь отряд. И, как оказалось, очень вовремя.

 

Бракар

Большая стрекоза с голубыми прозрачными крыльями прошуршала над головой и уселась на нижнюю ветку куста, низко склонившегося над тёмной водой. Чуть поворачивая голову, она начала оглядывать всё вокруг огромными выпуклыми глазами. Никита сидел под кустом и задумчиво чертил палочкой на мокром речном песке грустные и весёлые рожицы.

Этот день они провели под обрывом у реки. Высокая сосна, цепляясь корнями за осыпающийся склон, устроила им довольно просторную сухую пещерку, где маленький отряд смог передохнуть, немного прийти в себя и решить, что делать дальше.

Бракар внимательно осмотрел раны и ожоги Твана, Мелесты и Мерка, смазал их какой-то мерзко пахнущей мазью и плеснул отвара из зелёного пузырька Руле, всё ещё вздрагивающей от каждого шороха. Затем он отвел Мелесту в сторону и принялся о чём-то расспрашивать, держа за руку. От его вопросов Мелеста заметно смущалась и краснела, отвечая что-то лекарю полушёпотом.

Только после всего этого Бракар, отвернувшись от ребят, разрешил Мерку развязать повязку на его ране и осмотреть ее. Мерк, сопя от усердия, размотал ткань и охнул – глубокую рану с запечённой в центре кровью окружала багровая напряжённая кожа. Лекарь надавил возле раны пальцем и поморщился от резко полоснувшей боли. Мальчишка вытащил тёмный пузырёк, намочил его содержимым чистый лоскут и перевязал рану. Бракар кривился от боли, но терпел манипуляции своего ученика.

Закончив с лечением, Бракар приказал всем укладываться под сосной и отдыхать. Нику и Дарту, меньше всех пострадавшим в нападении, было велено сторожить стоянку от появления неожиданных и незваных гостей. Дарт устроился среди деревьев над обрывом, а Ник уселся у куста, чтобы держать под контролем реку и соседний берег.

Длинное упругое тело вырвалось из воды и, блеснув на солнце серебристой чешуей, нырнуло в тёмную глубину, утащив с собой беспечную стрекозу. От места, куда шлёпнулась хищница, по водной глади пошли широкие угасающие круги.

«Эх, рыбки бы щас похавать…» – от мысли о еде в животе противно заурчало, и Никита сглотнул слюну, представив полную сковородку золотистой, зажаренной в сметане рыбёшки. Спасаясь бегством, они совершенно не подумали о еде, и теперь голод начал всё настойчивей напоминать о себе.

«Им-то хорошо – спят… не чувствуют голода… А тут точно скоро будешь стрекоз жрать… Может, как-то получится поймать хоть одну рыбешку, вон они какие здоровые… отъелись…» – Никита встрепенулся и начал лихорадочно обдумывать этот вариант избавления от голодной смерти.

Он ходил со своим дедом на рыбалку один единственный раз и довольно смутно помнил за давностью лет это священнодействие. Но у деда был спиннинг, какие-то мормышки и блёсны, а у него – ничего. Очень сомнительно, что эта скользкая рыбина сама запрыгнет ему в голые руки.

Можно, конечно, попробовать проткнуть рыбу острой палкой, но довольно сильное течение поднимало у берега илистую муть, в которой сложно было что-то разглядеть. Никита почесал затылок, но больше ничего придумать так и не смог.

За спиной зашуршал песок, и рядом с Никитой уселась Мелеста, румяная ото сна, с пышной копной рыжеватых растрёпанных волос. Неловкими ободранными пальцами она попыталась создать на голове некое подобие прически, но потом махнула на это рукой и, сбросив с колен запрыгнувшего кузнечика, поинтересовалась:

– Всё спокойно?

– Тихо. Вниз проплыла одна маленькая лодка под парусом.

– Тебя не заметили?

– Не, я за кустом спрятался. Бракар спит ещё?

– Все ещё спят. Тван стонет всё время, а Рула только недавно перестала всхлипывать. Она год назад родителей потеряла – молнией на сенокосе убило… А теперь ещё и Сузу.

– Кто это напал на город? На шаванов они совсем не похожи.

– Не знаю. Проснётся Бракар, спросим, он должен знать. Как же есть хочется!

– Я тут прикинул – может рыбы как-нибудь наловить… сам видел – недавно такая здоровущая выпрыгивала!

– Хорошо бы, а то так и отощать недолго! – Мелеста улыбнулась, и легко поднявшись, пошла к спящим.

Растолкав Тану, свернувшуюся калачиком под боком у своего жениха, она что-то зашептала ей на ухо. Тана кивнула и тихонько поднялась. Тван сразу открыл глаза и сел, хватаясь здоровой рукой за меч.

– Что? Идёт кто-то?

– Да тихо ты! Лекаря разбудишь… Нет никого, спи. Дело у нас.

– Чего ты опять придумала? У нас одно теперь дело – по кустам прятаться…

Мелеста тем временем легонько толкнула Мерка в плечо. Тот заворочался, сел, и только потом, вдруг вспомнив, где он находится, распахнул испуганные глаза. Мелеста прижала палец к губам и махнула рукой в сторону берега, где сидел Никита и с любопытством наблюдал за действиями госпожи, у которой явно был какой-то план.

Когда четвёрка заговорщиков собралась у куста, Мелеста его изложила. План оказался до ужаса прост, и Никита, мысленно обозвав себя тупицей, удивился, почему он сам до этого не додумался.

Немного смущаясь, Тана стянула нижнюю юбку, которую, завязав на талии узлом, ребята превратили в широкий мешок. Сняв сапоги и рубахи, Ник с Мерком закатали штаны и, скользя ногами по илистому дну, потащили эту неуклюжую сеть вдоль берега, опустив к самому дну. Долговязый Мерк зашел в воду почти по грудь, и от холодной воды скоро посинел и громко застучал зубами, но мужественно старался поймать хоть что-нибудь.

Ник тоже сразу окоченел и уже едва удерживал замёрзшими руками край ставшей непомерно тяжёлой юбки. После нескольких безрезультатных проходов вдоль берега он уже был готов признать глупость всей этой затеи, когда в мешке вдруг что-то зашевелилось.

– Вверх! – Никита так дёрнул свой край, что чуть не выпустил его из застывших пальцев. В мешке действительно металась средних размеров щучка, тщетно искавшая выход.

Мальчишки приободрились, и спустя полчаса на берегу бились три щуки и один довольно крупный лещ. Тана быстренько выпотрошила рыбу, густо обмазала её глиной, и через пять минут поверх улова в неглубокой ямке уже горел весёлый костерок, у которого почётные места заняли синие от холода, но крайне довольные рыбаки. Дым, просачиваясь через небольшой навес из сосновых веток, терял свой цвет и тихонько растворялся в вечернем воздухе.

Вскоре все члены отряда, за исключением Бракара, с аппетитом уписывали ужин. Лекарь, откусив маленький кусочек, вяло пожевал и, морщась от неловкого движения больной рукой, предложил свою долю женской половине. Мелеста горячо запротестовала, но Бракар грозно глянул на неё, и бунт был задавлен в зародыше.

Дождавшись, пока последние косточки были обглоданы и с сожалением выплюнуты на песок, лекарь заговорил:

– Друзья мои, мы оказались в очень непростой ситуации. Наш город подвергся нападению шаванов и состоящих с ними в заговоре разбойников. Напавший на меня сварг не снес мне голову только потому, что хорошо меня знал. А я его… В прошлом году я лечил его чирьи, которые он заработал в каменоломне «Бабьи слёзы». Надсмотрщик Выга, упокойте Боги его в Вечной Тьме… Рука у него дрогнула, и вместо сердца он попал мне в плечо. Тоже ничего хорошего, но я хотя бы жив и постараюсь вам помочь…

Бракар обвел взглядом напряжённые лица и продолжил:

– То, что случилось – уже случилось, и изменить мы с вами ничего не сможем. Искать защиты у лангракса Унарии нам нельзя. Я почти уверен, что он-то и был главным зачинщиком этого преступления – у дома кузнеца валялись трупы двух его людей.

Повелитель Нумерии нам тоже вряд ли поможет. Семья предателя и его злейшего врага изведена под корень – разве это может не радовать? А мы, даже если и сможем добраться каким-то чудом до Остенвила, только ненужные свидетели, и место нам, в лучшем случае, в нижних камерах Саркела.

Слушатели затаили дыхание. Бракар поморщился, переложил поудобнее раненую руку и снова заговорил:

– Давайте подумаем вместе, куда мы могли бы сейчас пойти. Ник, ты здесь человек новый, мало кому известный, и, думаю, тебе нет большой разницы, в каком городишке какого лана ты будешь жить.

Ник молча кивнул, но в глубине души сильно засомневался, что здесь найдётся ещё кто-то, готовый кормить его за просто так… как господин Хортон.

– Мерк и Рула сироты, их вообще никто нигде не ждёт. Они смогут выжить, только нанявшись к кому-нибудь в работники, что даст им кров и пищу.

Его помощник уныло посмотрел на лекаря и уже открыл рот, чтобы что-то возразить, но тут же его закрыл.

– Дарт, я знаю, что мне придется тебе это сказать. Это причинит тебе сильную боль, но я не имею права скрывать от тебя – тебе тоже больше некуда возвращаться. Дом и кузница сгорели, а твой отец погиб героем.

Сын кузнеца с побелевшим лицом уставился на лекаря, и его тёмные глаза наполнились слезами. Он отвернулся, плечи задрожали, и мальчик горько заплакал. Тван обнял его и прижал к себе, гладя по спине здоровой рукой. У прогоревшего костерка повисло тягостное молчание.

Бракар кашлянул и тихо спросил:

– У тебя есть где-нибудь родственники, Дарт?

Парнишка, всхлипывая и утирая обильно льющиеся слёзы, отрицательно помотал головой.

– Ясно. Дальше Тана. И Тван. Я думаю, теперь вы не захотите разлучаться?

Парочка заулыбалась и дружно закивала. Тван глянул на невесту и, слегка смущаясь, заявил:

– У Таны в селенье Шадок тётка живёт, сестра покойной матери. Думаю, она сможет приютить нас на время. А потом мы хотим в Барлонию или Кватрану податься, там рабочие руки всегда нужны.

– Ваше дело молодое, вам и счастье искать. Остаётся Мелеста. Не буду говорить почему, но очень важно, чтобы ты, девочка, как можно скорее оказалась среди родных и любящих тебя людей. Насколько я знаю, из всей твоей семьи осталась только твоя старшая сестра Лусинда. Она уже давно живёт в Болотных Пустошах, её муж Пастин Горк всегда казался мне порядочным человеком. Да, до нынешних событий мне много кто казался порядочным… – Бракар задумчиво повертел в руке сорванную травинку.

– У меня есть тётка, старшая сестра моей матери. Тётя Бегита вдова Делина Броквуда, богатого торговца тканями из Таграса, крупного города на западе Ладжлании. В детстве я бывала у неё в гостях, и она любила меня, как дочь.

– Это очень хорошо, если она сможет приютить тебя. Но до Таграса отсюда путь неблизкий. Без денег, еды и одежды нам не добраться – очень скоро придут холода. Думаю, что нам лучше всего идти в Цингурин. Дорога наезженная, доберёмся быстро. Если только…

Бракар замолчал. Солнце садилось за дальним лесом, и воздух быстро холодел. Никита поёжился и нарушил тишину:

– Если что…?

– Если те, кто напал на Гудвуд, не хватились Мелесты и меня.

– Дом же сгорел. И все, кто в нём были, тоже. Может, меня никто и искать не будет. Что там на пепелище найдешь… – Мелеста всхлипнула, и теперь слёзы полились из её глаз. Впервые за последнее время. Тана бросилась утешать свою госпожу, не преминув тоже пустить слезу. Следом захлюпала носом Рула. Через минуту только Бракар с Тваном не вытирали глаза явно или украдкой.

Лекарь оглядел хлюпающую носами команду, поморщился и сердито рявкнул:

– Быстро прекратили! И сопли утёрли! Нечего себя жалеть! Молодые, здоровые, слёзы льёте! Всем спать! Завтра рано поднимемся… Тван, ты первым сторожишь.

Ребята, всхлипывая, быстро улеглись, стараясь тесней прижаться друг к другу. Через четверть часа все уже спали, мечтая увидеть во сне любимые, но теперь уже такие далёкие лица.

Бракар, стараясь не тревожить постоянно напоминающую о себе дёргающей болью руку, долго ещё смотрел на тёмную струящуюся воду.

 

Мерк

Никита вздрогнул, открыл глаза и прислушался. Вокруг было темно, их небольшой костерок давно погас. Ночной ветер шелестел в верхушках высоких сосен, но не эти звуки разбудили Ника. Он полежал ещё немного, чувствуя, как болотная сырость пробирается под поношенный шерстяной плащ, и, перевернувшись на другой бок, уже собрался досмотреть любопытный сон, как услышал хриплый голос:

– Да, Хортон, ты прав… Нет, нет, они давно ждали… А наш мальчик? Я же говорил, что они… помнишь… Улаф и не знал… Я постараюсь, постараюсь… Если он мне поможет… Огонь, как же он горит… больно… как мне больно… Наш мальчик…

«Опять бредит… Уже вторую ночь… Вчера Мерк едва смог его напоить… Во хрень, чё делать то… Пацан какой-то… Интересно, о ком это он… Ладно, утром перетру с Мерком…»

Утро встретило их серым мутным небом, с которого безрадостно срывался редкий сеющий дождик. Из-под плащей вылезать не хотелось, но Тван, взявший на себя руководство их маленьким отрядом после того, как Бракар впал в полузабытье, быстро всех растормошил.

– Встаем и быстро собираемся. Костер разводить не будем, нужно идти. Бракару ночью совсем плохо стало… боюсь, не дотащим мы его…

Собрались быстро и, подхватив небогатую поклажу, выстроились один за другим. Тропа, петлявшая по болотистой равнине между трясин и маленьких болотцев со стоячей водой, была неширокой, и идти по ней можно было только друг за другом, внимательно глядя себе под ноги.

Иногда тропа вдруг пропадала, и идущий первым должен был длинной палкой ощупывать перед собой неустойчивую почву. Пока он искал, весь остальной отряд терпеливо ждал, опустив на землю самодельные носилки с мечущимся в бреду Бракаром.

Лекаря несли по очереди. Ник с Дартом сменяли Мерка с Тваном каждые четверть часа. Но, несмотря на то, что Дарт обладал силой взрослого мужчины и старался максимально взвалить на себя ношу, Ник безумно устал. Болели плечи, спина, а руки, судорожно вцепившиеся в толстые палки, служившие ручками носилок, были готовы разжаться в любую секунду. Он тупо плёлся за Дартом, едва перебирая ногами и спотыкаясь на каждом шагу.

Девушки, как могли, старались облегчить жизнь сильной половины. На стоянках, когда уставшие парни валились на землю, они споро носились по окрестностям, собирая сухие ветки, разводили костерок и пытались приготовить хоть какую-то еду из имевшихся продуктов.

Тана и Мелеста по очереди шагали впереди отряда с длинным шестом в руках. Мелеста быстро уставала, но закусив губу, старалась не подавать виду, из последних сил втыкая шест в подозрительные кочки и ямки. Едва зажившие руки опять потрескались и, даже обмотанные полосками ткани, постоянно ныли и кровоточили.

Они шли по болотам уже четвёртый день, а этим проклятым пустошам не было видно конца. Ноги хлюпали в болотной жиже, их сапоги давно промокли, и чудо, что ещё не разваливались прямо на ходу. Редкие участки твёрдой почвы, поросшие негустым кустарником и чахлыми невысокими деревьями, быстро заканчивались, и опять их окружало только болото.

Первые два дня Бракар ещё мог идти, опираясь на кого-нибудь из парней и с трудом передвигая ноги. Но после второй ночёвки на заросшем пригорке уже не смог подняться. Ребята из двух жердей, верёвки и пары плащей соорудили носилки, на которых теперь и тащили лекаря, выбиваясь из сил.

Впереди показался очередной островок, и ребята, как по команде, рванули к нему. Носилки опустили на землю, и все повалились вокруг. Первым поднялся Мерк. Он подошёл к стонавшему лекарю и, достав из-под плаща бутылку, помочил водой запёкшиеся губы Бракара. Тот приоткрыл глаза, сделал пару глотков и снова затих. Мерк оглянулся на лежащих вповалку друзей, поставил бутылку на землю и пошёл вдоль кромки островка, собирая сухие ветки для костра.

Веток в этом месте было совсем мало, и ему пришлось отойти от стоянки довольно далеко. На противоположном конце островка нашлось более сухое место, вокруг было полно валежника. Мерк уже собрался пойти за ребятами, но тут его внимание привлёк участок необыкновенно зелёной ровной травы, в середине которой на невысокой кочке ярко алели сочные спелые ягоды.

«Авика! Это же прекрасное средство от жара и воспаления!» – Мерк жутко обрадовался этой находке. Капли, прихваченные Бракаром ещё в Гудвуде, давно закончились, а что-то равноценное на дороге не попадалось. Перепрыгивая с кочки на кочку, Мерк начал приближаться к болотному сокровищу. До ягоды оставалось каких-нибудь полметра, когда его нога сорвалась с очередной кочки, и он плюхнулся в жижу.

Сначала он не испугался. Бродя по болотам, все они частенько падали в жижу и, побарахтавшись в ней, мокрые и злые, выбирались на твёрдое место. Вот и сейчас Мерк начал потихоньку тянуться к предательской кочке, собираясь ухватиться за траву, но вода вдруг выпустила из себя огромный пузырь вонючего газа, обдавший его брызгами. Мальчик дёрнулся от неожиданности и отступил на шаг назад, чувствуя, как зыбкая почва под ногами начала расползаться. Внезапно он потерял опору.

Мерк резко шарахнулся к кочке, забив по жиже руками и пытаясь выдернуть из облепившего его ила хотя бы одну ногу. Он хотел закричать, но от страха горло перехватил спазм, и вместо громкого крика прозвучал какой-то жалкий писк.

Руки бешено молотили по воде, но он ни на палец не придвинулся к такой близкой, как ему недавно казалось, кочке. Мерк запоздало вспомнил, как Бракар строго настрого запрещал им любые передвижения по болоту без толстой палки в руках. Но что толку было сейчас об этом думать…

Он увяз уже по пояс, и с каждой секундой трясина засасывала его всё сильней. Мерк стащил куртку и, ухватив за концы рукавов, попытался набросить эту петлю на кочку. Со второй попытки это ему удалось, и он начал медленно подтягивать себя к краю трясины. И ведь почти получилось!

Ноги чуть-чуть сдвинулись, и болото сразу же выпустило новый пузырь газа, освобождая внутри себя место для барахтающегося тела. Топь чавкнула, кочка дернулась и подло сбросила с себя надоевшую удавку. Мерк ухнул в воду, сразу скрывшую его по грудь. И тут он закричал.

Никита ничком лежал на жёсткой траве. От навалившейся жуткой усталости не хотелось даже думать. День только-только перевалил за середину – до ночного отдыха было очень далеко. А значит, ещё несколько часов им предстоит идти по ужасному болоту по колено в холодной мерзкой жиже. Ладони горели и саднили, но хуже всего было то, что в спину как будто забили кол, и она нестерпимо болела.

Тётка Таны, прощаясь с ними ранним утром на краю берёзовой рощицы, за которой начинались земли болотного лана, долго стояла, глядя, как их небольшой отряд двинулся в путь к столице Болотных Пустошей. Она заверила, что этой тропинкой ходили многие, и что путь туда занимает не больше пяти дней. Но это если налегке, а не с больным лекарем, которого нужно было нести. Ладно, хорошо хоть дали с собой хлеба, немного сухого сыра, вяленого мяса и пшена, да приодели в старые, но вполне крепкие вещи.

Тана накануне весь вечер и полночи потратила на уговоры своей родни, но те категорически отказались приютить беглецов даже на несколько дней, требовавшихся для лечения Бракара. За день до их появления в этой Богами забытой деревушке, к старшине поселения прискакали пять пёстро одетых мужчин, вооружённых мечами. Грязно ругаясь, они ткнули в лицо быстро моргавшему от страха старшине, сроду не умевшему читать, приказ о поимке преступников – лекаря Бракара и его помощника Мерка Утопленника, убивших достойного и мирного жителя Сентории Выгу.

Увидев, как загорелись от жадности глаза старшины, услышавшего о награде в 10 литов за поимку и выдачу беглецов, командир отряда добавил, что их укрывательство будет жестоко наказано. Про себя командир решил, что мог бы этого и не говорить – мужик мать родную продаст за такие деньги, не то что каких-то сваргов.

Глядя на измученных беглецов, тётка долго плакала, утирая глаза и громко сморкаясь в фартук сомнительной свежести. Дядька сначала хмуро молчал, а потом заявил, что их счастье, что они пришли уже в темноте, а дом стоит на отшибе, а то бы он и на порог не пустил таких гостей. А так как они с женой люди честные, то им этих шальных денег не надо, но и страдать, не пойми за кого, они не собираются… Поэтому уйти они должны ещё до рассвета, пока добрые соседи чего не пронюхали.

Ник вздохнул и перевернулся на спину. День разгулялся, утренний моросящий туман давно рассеялся, и на открытом месте даже припекало. Зажмурившись, Ник подставил лицо солнцу и лёгкому ветерку. Рула, всю дорогу тащившая котелок и сильно похудевший мешок с остатками продуктов, принесла несколько веток к месту будущего костра, напевая себе под нос какую-то песенку.

Эта девчонка обладала добрым весёлым характером и на первом же привале, едва отойдя от нервного потрясения, с ещё полными слёз глазами, предложила быть в их отряде кухаркой… «как тётя Суза». И вполне прилично варила им нехитрую кашу.

Костёр, поупрямившись, всё же решил разгореться. Котелок был вытащен из мешка, и Рула отправилась с ним к пятну довольно чистой воды, когда из-за чахлых деревьев, густо покрывавших островок, донёсся истошный вопль.

Ник от неожиданности резко сел и завертел головой во все стороны. Тван с Дартом, заснувшим, как только его голова коснулась земли, заворочались и тоже сели, ошалело оглядываясь.

За всё время пути им не попалось ни одной живой души, даже зверьё в этих краях, похоже, не водилось. Крик повторился, но кто это кричал – человек или зверь – они так и не поняли. Тван встал, подхватил брошенный на землю меч и пошёл на звук. Ник двинулся следом.

Островок оказался неожиданно большим – метров сто в ширину. В центре него росли вполне приличные деревца, попалось даже несколько елей, наполнявших местный бледно-зелёный пейзаж своим насыщенным цветом. Настороженно глядя по сторонам, ребята медленно продвигались, пытаясь определить, откуда шёл звук.

Островок закончился, и перед глазами до самого горизонта опять заблестела болотистая равнина. Однообразная и бесконечная Болотная Пустошь. Ник уныло смотрел на нерадостную картину, когда уголком глаза вдруг заметил какое-то шевеление. Повернув голову, он увидел в ярком пятне болотной зелени чёрный лохматый комок, из которого на него смотрели круглые от ужаса глаза.

– Мерк… – Никита с испугом выдохнул и сразу заорал: – Тван, Мерк тонет! Быстрей!

Тван от неожиданности подпрыгнул и завертел головой. Никита уже бежал к тому месту, где метрах в десяти от островка, в болотной жиже торчала голова Мерка. Его рот уже был в воде, и он судорожно крутил головой, стараясь удержать над поверхностью нос. Ник уже вбегал в воду, когда его остановила и отбросила назад рука Твана, в три прыжка догнавшего друга.

– Стой! Нельзя без палки, затянет!

Ник закрутился, ища подходящую палку, но под руки попадались только мелкие прутики и гнилушки. Он кинулся к ближайшему дереву и попытался вырвать его из земли, но дерево явно не планировало так скоро заканчивать свою жизнь. Никита остервенело дергал его, оглядываясь на Мерка и завывая от ужаса. Нос мальчика уже скрылся в жиже, и на поверхности оставались только полные отчаянья и немой мольбы глаза.

Первым к Мерку добрался Тван, срубивший крепкое деревце. Проскочив несколько метров, он упал на живот и протянул его Мерку:

– Хватай, сильнее хватай! Я тащу! Ник, еще палок надо! Давай, Мерк, хватайся!

В глазах Мерка мелькнула надежда. Он дёрнул головой, стараясь вдохнуть хоть немножко воздуха, но трясина была неумолима. Последним усилием, уже с закатывающимися от неимоверного напряжения глазами, Мерк смог вырвать из топи правую руку и ухватиться за протянутую ему палку. Тван потянул, но топь держала крепко. Тван дёрнул сильнее, и пальцы Мерка в липкой тине вдруг заскользили по стволу, цепляясь из последних сил.

– Мерк, держи, не отпускай! Я тяну!

Ник в ужасе застыл на берегу. Тван потянул ещё раз, но пальцы совсем ослабели и соскользнули с палки. Тван подтолкнул палку ближе, сам почти наползая на край топи, но Мерк его уже не видел – вода залила глаза. Рука шарила около ствола деревца, потом пальцы в последний раз скользнули по его коре и, судорожно сжавшись, застыли. Тван в отчаянье заколотил бесполезной уже палкой по воде, но всё было кончено. Ещё несколько мгновений, и трясина поглотила последний клочок непослушных волос.

– Мерк! – Никита завыл от ужаса. Его колотила крупная дрожь, зубы громко стучали. Он не мог поверить, что его друг, его лучший друг, мёртв. Проглочен подлой тварью, умер страшно и бессмысленно. Ещё полчаса назад они вместе петляли в этом болоте, а теперь его не стало. И он, Никита, ничего не смог сделать. Он заорал, швыряя в болото попавшиеся под руки ветки:

– Ты тварь, тварь вонючая, быстро отдай Мерка! Я убью тебя! Гадина! Тварь! Тварь! Мерк…

Тван, вылезший из жижи, грязный, размазывающий по щекам злые слёзы, взглянул на Ника и устало опустился на землю.

Из-за деревьев, тяжело дыша, выбежали девушки и Дарт, прихвативший по дороге на всякий случай увесистую палку. Мелеста, с одного взгляда поняв, что здесь случилось что-то страшное, подошла к Нику и попыталась его обнять, но мальчишка вырвался и, заливаясь слезами, кинулся в глубь островка.

Рула, не понимая причины такого поведения, кинулась следом, выполняя безмолвный приказ своей госпожи.

 

Лея

Окно с треском распахнулось, и порыв ветра, запутавшись в шторе, начал яростно её трепать. Лея нехотя шевельнулась в кресле, в котором она теперь обычно проводила ночи, и плотнее завернулась в старый шерстяной платок. Ветер с наслаждением рвал занавес, щедро обдавая её брызгами холодного дождя.

Шторм, начавшийся после заката, не думал утихать. Небо пронзила яркая вспышка молнии, гром оглушительно прогрохотал где-то совсем рядом. Лея зажала уши руками и, как в детстве, натянула на голову платок. Гроза всегда пугала её своей необъяснимостью и фантастической мощью. «Гнев Богов!» – так говорила её кормилица Тасина, задёргивая плотнее шторы и укрывая девочку мягким тёплым одеялом. – «Но если ты не грешила, госпожа Лея, то и бояться тебе нечего».

В чём же она согрешила теперь? Чем прогневала и кого из Богов, если её прекрасная жизнь в один миг рухнула, раскололась, как это чёрное небо, перечёркнутое бело-голубой молнией? Комнату вновь залил мертвенный свет, и Лея сжалась в кресле в ожидании скорого удара грома.

«Вот так и моя жизнь – яркая короткая вспышка, озарившая все вокруг счастьем и… страшный удар… Только, в отличие от грома, я его совершенно не ожидала», – слёзы наполнили глаза и привычно заструились по бледным щекам.

Дождь с каждым порывом ветра, беззастенчиво хозяйничавшим в комнате, всё сильнее заливал пол.

«Холодно… Как же холодно… в груди словно камень… душит… Я как в могиле… и внутри меня могила… Боги, я не хочу больше жить…»

Внезапно Лея вскочила с кресла, отбросила платок и, как была босиком, в длинной белой ночной рубахе, подбежала к распахнутому окну и, вскинув красивые руки с изящными ладонями, закричала налетевшему на неё из темноты ветру:

– Боги! Убейте меня! Я не хочу жить! Я не могу жить без Дартона! Вы убили его, мою любовь, мою жизнь – возьмите и меня! Я не могу жить без сердца! Боги! Будьте вы прокляты! За что??

Она кричала в чёрное небо, равнодушное ко всему живущему на земле, и только дождь, заливая её лицо тысячами холодных капель, старался смыть текущие из глаз слёзы.

Молния сверкнула, осветив дворцовый сад, растрёпанный и залитый потоками воды. Лея закрыла лицо руками, её тело задрожало от холода и нервного возбуждения.

– За что?? Будьте вы все прокляты! Все! Как же я вас всех ненавижу! – вода текла по волосам, лицу, рубашке, собираясь на полу вокруг её босых ног в большую лужу. – А больше всех я ненавижу тебя, отец! Боги, если вы есть, покарайте этого убийцу! Пусть он сдохнет в муках, в сто раз страшнее самых страшных мук моего любимого! Как он мог убить моего Дартона? За что?! По одному только домыслу Мустина Беркоста, этой гадюки в шкуре человека…

Бескровные губы Леи дрожали, глаза горели:

– А эта сука Кронария! Она переспала с половиной дворца, наградив папочку крепкими рогами! Любой из них мог стать отцом ублюдка. О-о-о, будь ты проклята, шлюха!

Новый порыв ветра хлестнул Лею мокрой шторой, но она не замечала ни ветра, ни дождя. Она снова вскинула руки и, сверля взглядом кого-то невидимого, прокричала в ночь, стараясь перекрыть шум дождя и ветра:

– Я, Лея из рода Корстаков, клянусь всем, что ещё осталось во мне живого, что отомщу тем, кто виновен в смерти моего любимого Дартона Орстера! Отомщу всем! И я не успокоюсь, пока последний из убийц не сдохнет, проклиная тот день и час, когда он делом или словом помог свершиться страшной несправедливости. Я клянусь, что только увидев могилу последнего врага, я приду к тебе, любимый мой… И мы будем вместе… Вечно…

Сзади распахнулась дверь, голые ноги быстро зашлёпали по залитому дождём полу. Млава, прислужница и верная подруга, кинулась к Лее и, громко крича, вцепилась мёртвой хваткой в её плечо:

– Нет, нет! Госпожа, не надо! Прошу вас! Ой, только не умирайте! Не надо, всё пройдёт, госпожа! Вы же такая молодая и красивая, ой-ой, только не прыгайте! Нет! Вы должны жить!

Лея, смахнув с лица капли дождя, повернулась и, вымученно улыбнувшись, впервые за последние недели тихо произнесла, глядя в выпученные от страха глаза:

– Что это ты придумала? Глупость какая… Я встала закрыть окно. Видишь, дождь хлещет, на полу уже лужа. А ты спишь, как курица безмозглая.

И обхватив себя мокрыми руками и зябко поежившись, пошла к своему креслу. Млава ошарашено смотрела ей вслед. С момента казни Дартона, после недели беспамятства, когда Лея металась в бреду по своей кровати, выкрикивая только одно имя, это были первые произнесённые ею слова.

Всё это время Лея не выходила из своей комнаты и никого не желала видеть, только иногда принимая из рук своей прислужницы чуть-чуть еды и воды. Она осунулась и похудела, глаза ввалились, их окружили тёмные тени, а в углах рта появились горестные морщинки. Часами она сидела в своём любимом кресле, обитом мягкой синей тканью, подобрав под себя ноги и кутаясь в старый тёплый платок – подарок её кормилицы.

Палий приходил дважды, оба раза топтался на пороге, шумно вздыхая, но так и не решился заговорить. Лея даже не повернула в его сторону голову, и Повелитель, вытирая пот с красного лица, молча уходил, тихонько притворив дверь. Великий салвин Эстран также посчитал своим долгом утешить девушку, но его приторно-фальшивая речь быстро увязла в ответном мёртвом молчании.

Млава почти всё время сидела рядом с каким-нибудь рукоделием в руках, стараясь уловить малейшее желание своей госпожи, но Лея была безучастна ко всему. Первые дни Млава пыталась развлекать госпожу, рассказывая ей всякие дворцовые сплетни, но встретив однажды полный слёз, боли и скорби взгляд, запнулась на полуслове, и теперь только тяжело вздыхала, когда замечала, как слёзы опять начинали течь из глаз девушки.

Лея укуталась в платок, минуту постояла, раздумывая, а потом вдруг улеглась в свою кровать, натянула на голову тёплое меховое одеяло и, к удивлению Млавы, приводившей комнату в порядок, через несколько минут уже крепко спала.

Утро с удивлением разглядывало учинённый ночью погром. Все дорожки в саду были завалены сорванными листьями, обломанными ветками и поздними плодами. Цветники за эту ночь растеряли всю свою красоту, и садовники с самого рассвета трудились над тем, что ещё можно было спасти. Умытое солнце радостно заглядывало в каждую лужицу на плитах двора и радужно искрилось в каждой капле.

Мраморные пастушки на балконе прихорашивались, готовясь принимать восхищенные взоры мраморных пастушков. А те, сияя чистыми лицами, уже вовсю ловили лукавые взгляды своих соседок. Птицы звонко щебетали, делясь друг с другом великой радостью – страшная ночь миновала, все они живы и могут дальше порхать, петь и восхищаться светом, солнцем и этим миром.

Лея сладко потянулась, прогоняя последние остатки сна и, откинув одеяло, села. Солнце заливало комнату, но о ночном урагане ещё напоминал мокрый ковёр на полу да неряшливо висевшие занавески. Девушка встала и распахнула окно. В комнату ворвался свежий морской ветерок, весело пробежавший по её лицу, груди и сразу забравшийся под лёгкую рубашку. Лея поёжилась.

– Млава, засоня! Я долго ещё буду тут голая стоять?

Дверь сразу же открылась, и Млава, протирая удивлённые глаза, появилась на пороге комнаты. Копна рыжих волос сползла набок, весёлое круглое лицо с россыпью неистребимых веснушек на курносом носу припухло ото сна. И вся она, такая мягкая и тёплая, ещё совершенно не проснулась и вообще не понимала, что здесь происходит.

Лея расхохоталась. Млава вздрогнула от неожиданности, уставилась на госпожу и, смахнув волосы на другую сторону, вдруг упёрла крепкие руки в крутые бока и тоже захохотала звонким заливистым смехом.

– Отлично! – Едва выдавила через смех Лея. – Прислужница встаёт позже госпожи! Может, прикажешь мне ещё и твой горшок выносить?

Млава икнула и, совсем растерявшись, открыла рот. Это ещё больше развеселило Лею, и она завертелась по комнате, хохоча и выделывая разные танцевальные па:

– Шевелись же, чудо мое! Или ты хочешь, чтобы я умерла с голоду?

Через полчаса, тщательно одетая и причёсанная, Лея в сопровождении прислужницы спустилась в обеденную залу, где уже собрались домочадцы. Младшие сестры мигом замолкли и вытаращились на неё, как на ожившее приведение. Няньки и прислужники учтиво кланялись ей, сразу же начиная шептаться за её спиной.

После завтрака Лея отправилась в сад. Она шла по знакомым дорожкам, провожаемая удивлёнными, любопытными или сочувствующими взглядами попадавшихся ей навстречу людей. Никто не пытался с ней заговорить, она почти не различала их лиц и не старалась вспомнить их имен – сейчас для неё это было совершенно не важно.

Дорожка привела её в дальний конец сада, где у маленького прудика прислонилась к скале небольшая беседка, сплошь увитая розами. Только знающий глаз мог разглядеть в зарослях узкий проход, нырнув в который он оказывался в уютной полутьме, скрытой от всего мира душистым покрывалом. В этом месте, знакомом ей с раннего детства, они с Дартоном проводили свои нечастые тайные встречи.

Лея присела на скамеечку. Почти у самых её ног плескались золотые рыбки, ждущие от своей хозяйки чего-нибудь вкусненького. Как же Лея могла забыть о них!

С грустью девушка оглядела беседку. Её внимание привлёк какой-то предмет, лежащий на земле. Она наклонилась и подняла его. На узкой ладони блестел клочок серебряной бумаги, в которую когда-то была завернута конфета – недавно появившееся необыкновенно вкусное лакомство, которое Дартон где-то раздобыл и принёс ей на последнее свидание.

Глаза наполнились слезами, но Лея до боли стиснула зубы и упрямо мотнула головой. Она крепко зажала бумажку в кулаке. Время слёз прошло. Она знала, что ей нужно делать.

 

Тана

Наступившее утро было холодным и туманным. Туман полз с болота грязными серыми клочками, постепенно поглощая островок. Мелеста поёжилась под шерстяным плащом и, зевнув, потёрла глаза. Пора вставать. Вчерашние ужасные события всех настолько потрясли, что они долго не могли прийти в себя. Они даже не разожгли костер, никто и не вспомнил об ужине.

Ник, наревевшись и едва успокоившись, вдруг спросил:

– А почему Мерка звали Утопленник? Ему что, кто-то предсказал его смерть?

Мелеста, всё ещё шмыгая носом, покачала головой:

– Нет, Бракар нашёл его ещё младенцем в реке. Мерк лежал в корзине, наполовину уже затопленной. Принёс ребёнка к господину, да так и оставил у себя… Вырастил помощника.

– Его кто-то хотел утопить? Во, фигня! За что это?

– Так иногда делают в самых бедных семействах, если ребенок больным оказался. А Мерк родился с глазами разного цвета, что посчитали очень неблагоприятным знаком. Такие люди часто беду в дом приносят. Вот и пустили младенца по реке, чтобы Боги сами решили его судьбу…

Все надолго замолчали. Над болотом повисла гнетущая тишина, даже лягушки, которые водились тут в несметном количестве, вдруг заткнулись. Только иногда с того места, где лежал Бракар, доносились тихие стоны.

Мелеста потянулась и решительно вылезла из-под плаща. Тана, прижавшаяся к её боку, сразу открыла глаза и тревожно спросила:

– Что? Что-то случилось?

– Да ничего. Вставать надо. Давай, шевелись!

Рула завозилась с другой стороны и подняла лохматую голову. Девчонка потёрла глаза и резво выскочила прямо в холодную туманную муть. Через пять минут она уже возилась с костром и, подкинув весёлому огоньку съедобных веток, загремела котелком у болотного озерца.

Ребята просыпались неохотно. Конечно, каждый понимал, что идти придётся, они и так задержались здесь слишком надолго, но неосознанно старались оттянуть этот момент.

Тана подошла к Бракару, стонавшему и бредившему всю ночь. Лекарь страшно похудел. Его лицо осунулось, нос заострился. Он почти не открывал глаз, находясь всё время в полузабытьи, и из сухих потрескавшихся губ вырывалось хриплое стонущее дыхание. Он лежал на правом боку, укрытый плащом.

Девушка отвернула край плаща, и в лицо ей ударило страшное зловоние. Тана отпрянула и отвернулась. Постояв минуту, она подошла к Мелесте:

– Госпожа, лекарь совсем плох. От его раны ужасно пахнет. Помогите мне, я не знаю как, но рану нужно перевязать. А то он… мы его… – она смотрела на Мелесту круглыми глазами. Мелеста окинула её взглядом и решительно подошла к Бракару.

От запаха гниющей плоти её сразу же затошнило, и она помчалась в кусты, зажимая рот руками. Распростившись с небогатым содержимым своего желудка и кое-как успокоив подкатывающийся к горлу комок, Мелеста предприняла ещё одну попытку. Теперь она замотала нос мокрой тряпкой и не стала наклоняться над раной, разглядывая ее издали и руководя действиями бледной, как полотно, Таны.

Рука выглядела чудовищно. Вокруг центральной раны с запёкшийся коркой крови образовался чёрно-жёлтый мешок с пульсирующим содержимым. Вся остальная рука отекла и посинела. Тана с мольбой посмотрела на Мелесту и прошептала:

– Завязывать?

Та в сомнении покачала головой. Она ничего не понимала в лечении ран, но что-то подсказывало ей, что простая повязка ситуацию не спасет. Уж очень всё было страшно.

Ник подошел к больному, из-за спины Таны глянул на руку Бракара и охнул:

– Ой! Хре-е-нь. Прям, гангрена какая-то. В больницу бы его… А то ещё кони двинет.

Девушки удивленно уставились на мальчика. Мелеста судорожно вздохнула и опять резво понеслась в кусты. Вернувшись, она решительно насела на Никиту:

– Ты должен что-то сделать!

– Да, чё я-то? Тоже мне нашли доктора наук! Откуда я знаю, что тут делать надо!

– Ты же жил у него целый месяц! Видел, как он лечил! Вот и давай теперь! Лечи!

– Да не видел я ничего! Он же не звал нас смотреть! Сам и лечил, мазал чем-то и поил всех разной гадостью!

Мелеста грустно посмотрела на мальчика и дрогнувшим голосом, уже без всякого нажима, сказала:

– Тогда он умрёт…

Никита замолчал. Он думал. Из любопытства он перечитал кое-какие медицинские книжки из маминой библиотеки. Конечно, не понимая большую половину заумных медицинских терминов. Но имеющиеся там картинки врезались в его цепкую память.

На одной из них, в учебнике по гнойной хирургии, он точно помнил, как над похожим гнойником был сделан разрез для оттока гноя. Может, стоило попробовать? Правда, при одной мысли об этом у него начинали трястись ноги… И руки.

Он поднял голову и, глядя на Мелесту, неуверенно промямлил:

– Ну, есть один способ… я читал в одной книжке…

– Чего мы тогда стоим? Говори, что делать!

Сначала неуверенно, а потом всё больше входя в роль, Никита раздавал указания. Рула накипятила в котелке воду, Тван накалил на огне нож. Дарт повернул лекаря на спину и уложил его руку на подстеленный плащ. Мелеста из куска полотна нарвала широкие полоски для перевязки.

Никита тщательно помыл руки и, зажимая одной рукой нос, протер мокрой тряпицей операционное поле. Руки тряслись от страха, но на него во все глаза глядели пять человек, и он, сжав зубы, резанул ножом по нижнему краю выбухающего образования. Бракар застонал, но Дарт крепко вцепился в его руку.

Из разреза хлынул жёлто-зелёный гной, перемешанный с красно-бурой кровью. Новоявленному лекарю в нос ударил такой отвратительный запах, что он отпрянул от раны, плюхнувшись на задницу. Нож отлетел в сторону. Зрители тоже рванули кто куда, только сын кузнеца невозмутимо продолжал держать Бракара за руку.

Никита огляделся по сторонам и увидел единственное растение, которое он уверенно мог угадать – подорожник. Сорвав несколько листиков, он обмыл их водой из котелка и примотал к разрезу, из которого продолжала вытекать гадкая масса.

– Его нужно напоить водой, только кипячёной. Больному пить нужно много, – Ник продолжал вещать тоном профессора кремлёвской клиники. – И скорей бы… его к доктору донести…

Весь день они шли, то теряя, то вновь находя петляющую тропу. Тана заменила Мерка, и теперь они с Тваном несли лекаря, стараясь почаще менять мальчишек. Мелеста предложила сделать из одежды что-то вроде хомутов, накидывающихся на шею, и тащить носилки стало немного легче.

Ближе к вечеру они набрели на небольшой сухой участок, почти сплошь заросший травой и кустарниками. Островок не слишком подходил для ночёвки, но, побоявшись, что до темноты им больше ничего подходящего может не встретиться, Тван скомандовал остановиться.

Тана набрала уже полную охапку сухих сучьев для костра и потянулась ещё за одним, как с низко висевшей толстой ветки вдруг что-то стремительно метнулось ей в лицо. Тана охнула и отпрянула, почувствовав, как шею чуть выше ключицы обожгло острой болью.

На ветке покачивалась тёмно-зелёная змея с пятнистым рисунком вдоль спины, толщиной с руку годовалого ребенка. Яркими жёлтыми глазами на приплюснутой голове она внимательно наблюдали за Таной, приоткрыв пасть с загнутыми внутрь длинными зубами.

Бросив сучья и схватившись за шею, девушка кинулась к костру, плача и крича. Ник с Мелестой, устраивавшие поудобней Бракара, удивленно уставились на выбежавшую к ним Тану.

– Гадюка! Она укусила меня! Вот, вот сюда! А-а-а-а, жжёт!

Мелеста обхватила бьющуюся в рыданиях девушку, пытаясь прижать её к себе и успокоить. На крики уже бежали Тван и Рула, с дальнего конца островка ломился через кустарник Дарт.

Тван схватил свою невесту, отвёл её руки от шеи и в ужасе уставился на два крошечных отверстия с запёкшейся кровью, вокруг которых уже начинала расползаться сине-багровая припухлость. Тана с надеждой глянула в его лицо, но увидев, как тот побледнел, забилась в его руках с новой силой.

– Болотная гадюка… самая ядовитая змея в этих местах… Нужно яд высосать… – он решительно выхватил нож и поднес к шее Таны, но его рука замерла. Бешено пульсирующая жилка билась совсем рядом с местом укуса. – Я… попробую так…

Он впился губами в шею, стараясь вытянуть из ранки попавший туда яд, но все его попытки были безуспешны. Тане становилось с каждой минутой хуже. Она стучала зубами, её бил озноб от внезапно начавшего жара, и Твану приходилось всё сильнее прижимать её к себе, чтобы согреть теплом своего тела. Больше ничего он сделать не мог, и злые бессильные слезы выползали из его глаз, текли по щекам и терялись в пушистой бородке, отросшей за время их блужданий.

Ник услышал за спиной какой-то звук и, оглянувшись, с изумлением увидел, как Бракар легонько двигает пальцами здоровой руки, делая ему знак подойти. Никита приблизился и, наклонившись почти к самым губам лекаря, едва смог разобрать слова, произнесённые тихим шёпотом:

– Кивальник… краснолист… ищи… сок пить надо…

– Но я… я не знаю его… Не видел никогда, как он выглядит…

– Ищи… Здесь есть… – глубоко вздохнув, Бракар устало закрыл глаза.

Никита бросился к застывшим в оцепенении друзьям.

– Бракар сказал, что нужен сок какого-то кивальника, краснолиста. Ищите все быстро. Кто-нибудь знает, какой он?

Мелеста с Рулой переглянулись и, как по команде, замотали головами. Дарт Засоня закатил глаза, пытаясь отыскать нужную информацию в небогатой кладовой своих знаний. Тван напрягся, продолжая удерживать стонущую девушку.

– Вы что, охренели все? Быстро ищите всё, что хоть чуть-чуть красного цвета. Она же умирает!

Тван, с надеждой в глазах успел крикнуть разбегавшимся в разные стороны друзьям:

– Палки, палки берите! И бейте ими во все стороны!

Лихорадочные поиски продолжались недолго – островок был небольшим. Они обшарили его весь, когда Никита вдруг заметил на кочке метрах в пяти от островка розетку из красноватых длинных остроконечных листьев, в середине которой на длинном стебле качалась небольшая головка из мелких красных цветков.

В два прыжка он оказался у кочки и, вырвав растение двумя руками, почувствовал, как ладони обожгло. Охнув от неожиданности, Никита выпустил находку, и краснолист упал в болотную воду. Ладони горели, хотя внешне выглядели вполне обычно. Он натянул рукав и, схватив растение за белёсый корень, побежал к костру.

Тана умирала. Багрово-синий отёк сдавил шею, и она задыхалась, с хрипом ловя воздух пересохшими губами. Её лицо посинело и опухло, глаза с расширенными зрачками метались, ничего не видя вокруг. По всему телу и рукам расползлись кровоподтёки, которых с каждой минутой становилось всё больше.

Запыхавшийся Ник упал на колени перед лекарем и, тронув его за плечо, выдохнул:

– Нашёл… Дальше как?

Лекарь открыл глаза и тихо прошептал:

– Сок из листьев… пить… Но поздно… уже…

Никита помотал головой, плохо понимая, что сказал лекарь, и снова потряс того:

– Ты же говорил, что поможет! А теперь…

– Пробуй… Не теряй время… – шёпот затих, и Бракар снова закрыл глаза.

Никита бросился к котелку, выплеснул из него воду, и уже не обращая внимания на жгучую боль, принялся обрывать и бросать в котелок красные листья. Выхватив из своего мешка деревянную ложку, он начал лихорадочно растирать их. Те были жесткими, как пластик, и никак не хотели превращаться в кашицу, но Никита продолжал остервенело долбить по ним ложкой.

Из-за кустов примчалась Рула, победно размахивая зажатым в рукаве краснолистом, и спустя несколько секунд они уже вдвоем шурудили ложками в котелке. Через минуту они почти справились с растением и уже прикидывали, как отжать драгоценные капли, когда стонущие звуки за их спинами вдруг затихли.

Никита оглянулся. Тана не дышала. Её глаза остекленели, в углах рта показалась бурая пена.

– Нет! – Тван и Никита крикнули одновременно. Тана вдруг встрепенулась и попыталась сделать ещё один вдох. Её глаза на мгновение приняли осмысленное выражение, и по щеке поползла крупная слеза.

Никита бросился с котелком к Тане и принялся пальцами заталкивать в её приоткрытый рот красную кашицу, крича: «Глотай, глотай же». Но девушка его уже не слышала. Сделав ещё несколько судорожных вдохов, она вдруг вытянулась и замерла, уставившись в небо бессмысленным взором.

Всё было кончено. Никита с ужасом смотрел на девушку, ещё какой-то час назад бодро шагавшую по тропе и подбадривавшую всех перспективой скорого отдыха. Её спокойный весёлый нрав помог всем им пережить немало страшных и горестных минут. Теперь её не стало… Никита пытался осознать это, но его мозг отказывался принимать свершившееся. Мальчик зажмурился и всхлипнул.

Тван вдруг завыл. Жуткий звук вырвался откуда-то из самой глубины его крупного тела и взвился над этим проклятым Богами островком, над этим бесконечным гиблым болотом и над всем ненавистным миром, так жестоко отнявшим единственное дорогое ему существо.

Ник с Рулой и подоспевшая к ним Мелеста полными слёз глазами смотрели на это нечеловеческое проявление страшного и внезапного горя, сразившего молчаливого сурового Твана, за которым никто раньше не замечал слишком сильных проявлений его любви к этой милой девушке.

Он выл ещё минут пять. Потом вдруг встал, бережно уложил Тану на землю, провел рукой по её лицу, закрывая начавшие мутнеть глаза, взял свой меч и пошел вглубь островка. Дарт дёрнулся за ним вслед, но тот только молча мотнул головой, отметая предлагаемую помощь.

Мелеста, упав на колени у тела подруги, долго плакала, потом осторожно прикрыла ей лицо уголком плаща и, махнув Нику, понуро сидевшему у так и несостоявшегося костра, подошла к лекарю. Бракар лежал, глядя на ребят. Он был по-прежнему бледен, но его дыхание сделалось чуть ровней, а взгляд чуть живее. Мелеста присела возле него и поправила лежащий под головой плащ.

– Вам лучше, Бракар?

– По сравнению с Таной – да… – лекарь говорил очень тихо, его голос шелестел, как сухая трава под ветром. – Пить… очень пить… хочу…

Мелеста кивнула, и они с Рулой принялись разжигать костер. Никита набрал в котелок воды, выбросив ненужную уже траву, и водрузил его над огнём. Бракар указал на какую-то невзрачную травку, росшую рядом с его постелью, которую Никита тут же бросил в закипающую воду. Спустя десять минут девушки уже поили больного отваром.

Тван вернулся в темноте, когда ребята, сгрудившись у костра, уже начали дремать. Не говоря ни слова, он сел у тела любимой и замер. Проснувшийся среди ночи от липнувшей к лицу мерзкой болотной сырости, Никита так и увидел его, сидевшего с опущенными плечами и склонённой на колени русой головой.

Хоронили Тану утром. Тван осторожно завернул тело девушки в плащ и отнёс к выкопанной с вечера могиле. Плачущие девушки и едва сдерживающие слёзы юноши молча простились со своей подругой. Тело опустили в неглубокую яму, земля укрыла её теперь уже навсегда. Тван любовно пригладил руками невысокий холмик, поправил сплетённый Рулой венок из неярких болотных цветков и пошёл к костру, не оглядываясь.

Начинался новый день. Шестой день их пути по бесконечным болотам Пустошей.

 

Грасарий

Задумавшись, Грасарий едва не проскочил мимо нужной двери. Толкнув дубовую створку, младший брат Повелителя вошёл в большую светлую комнату, не отличавшуюся изысканным убранством, дорогой мебелью или вычурными украшениями.

Главное и единственное её богатство составляли книги, которых здесь было великое множество. Они стояли на полках, сплошь, от пола до потолка, покрывавших все четыре стены, лежали на столах, расставленных по всей комнате, были свалены в углу у огромного сундука, стопками размещались на стульях и табуретах.

Среди этих бесценных сокровищ, за большим столом у открытого окна, спиной к вошедшему восседал книжный червь, знаток истории и летописец современности, алхимик и астролог, Главный книжник Нумерии Туфин Бугвист.

Грасарий пересёк комнату и уселся на стоящий у окна стул. Туфин поднял голову и кивнул посетителю.

– О-очень интересно, да-а-а… Кто бы мог подумать! – В руке Туфин держал перо, которым быстро выводил на листке бумаге цифры, выстроив их в четыре неравных столбика. Другой рукой он что-то измерял на карте звёздного неба линейкой, с нанесенными на ней странными знаками и символами. Необычные глаза цвета морской волны в мелкой сеточке морщин ярко горели на его живом худощавом лице, обрамлённом седыми длинными волосами и острой ухоженной бородкой.

Высокий лоб плавно перетекал в лысеющее темя, посредине которого темнело родимое пятно в виде трилистника – особая отметина и великий дар Богов избранному. Именно за неё Туфин и получил свое прозвище – Меченый – которое произносили только шёпотом и только за спиной книжника.

Крючковатый нос с тонко вырезанными ноздрями придавал лицу вид хищной птицы, выглядывающей свою добычу. Сухие длинные пальцы в неистребимых пятнах от проведённых химических опытов и пролитых чернил находились в постоянном движении, даже когда он не занимался своим любимым делом – письмом.

– Что-то интересное?

– Оч-чень необычно! Оч-чень… Настолько, что я вначале решил, что ошибся в расчётах…

– Неужели на сей раз ты решил рассчитать день рождения моего внука? – Грасарий улыбнулся и поудобнее устроился на стуле, закинув ногу на ногу.

– Боги, стоило заниматься такими глупостями! Твой внук родится через восемь с половиной месяцев в день летнего солнцестояния и сможет вдосталь поорать, разгоняя сонную одурь дворца Либурга.

– Не томи, Туфин. Ты же знаешь, как мне интересны твои предсказания. Для кого ты взялся составлять карту?

– О! Ни за что не догадаешься! Карту будущего Повелителя Нумерии! Но я никак не могу определить дату его рождения… она куда-то ускользает… – Туфин отложил перо и потёр глаза. – Ладно, подожду ещё неделю, пусть Луна наберёт полную силу.

Грасарий внутренне напрягся, услышав слова друга. Его не раз подмывало спросить астролога о своём будущем, но страх получить ответ, который перечеркнул бы все его мечты о троне, удерживал его. Он вёл свою игру и в конце хотел получить только победу. Без всяких вариантов.

– Как прошло заседание? Достопочтенные сигурны не перегрызли друг другу глотки?

– Хальдекаст и Марталь, как всегда, чуть не передрались, споря о закупках для двора. Марталь, конечно, прав – двор сжирает просто немыслимое количество литов. Куда большее, чем идёт на содержание армии! И то, что Кронария с семейкой внезапно отпала от кормушки, на расходах никак не отразилось. Вот Мартель и взвился, обвиняя Хальдекаста в присвоении денег казны.

Туфин захохотал, блеснув крепкими зубами:

– Молодая жена требует неимоверных усилий. Если не поливаешь её семенем, будь готов пролить потоки золота. А иначе, готовься щеголять в ветвистых рогах. Девочка из семейства Освелов не привыкла есть на серебряных блюдах, ей подавай золотые. И чтоб алмазы в серёжках были размером с крупную сливу.

– Она выжмет из него все соки, а потом выплюнет. Умна. А ведь не красавица, совсем на своего братца не похожа.

– Галиган во всей их семейке, как павлин в стае гусей. Непонятно, откуда взялись его тёмно-русые волнистые волосы и томные голубые глаза. Да и ростом он выше своих братьев чуть не на голову. Одна надежда – вдруг Рамона сознается мужу на смертном одре, от кого на самом деле зачат этот красавчик.

– Что, так всё плохо?

– Думаю, ей осталось совсем недолго. Болезнь сердца оказалась слишком серьёзной. Даже все уловки лекаря ни к чему не привели. Она уже месяца три не встаёт, отекла, лежит на кровати горой, источающей кровавую жижу. Только боюсь, даже умирая, она унесёт с собой в Вечный покой эту тайну. Разве может она лишить своего первенца наследства? Раскрой она рот, и наш Галиган наверняка останется без причитающихся ему в будущем алмазных шахт…, – Туфин хихикнул, потирая руки. – А это далеко не самое убогое наследие… Не так ли, мой друг?

– Да, женщины из семейства Вермокс будут молчать до конца. Кронария, вроде дура дурой, а до сих пор орёт, что ее выблядок от Палия. Хотя кому это уже интересно.

Мужчины ненадолго замолчали. Из окна открывался живописный вид на торговый конец столицы, прилегающий к пристани, у которой стояло несколько судов и судёнышек. Пристань была выстроена в месте впадения полноводной реки Устаки в залив Двух Близнецов. Морским кораблям приходилось ожидать прилива, чтобы беспрепятственно войти в её устье. Вот и сейчас на блестящей глади залива замерли четыре корабля со спущенными парусами.

Два из них, широкие и крутобокие, с устрашающе оскаленными пастями вырезанных из дерева неведомых тварей на носу, стояли настолько близко друг к другу, что гребцы могли при желании дотянуться веслами до борта соседа. По палубе одного из них сновали пёстро одетые смуглые матросы, выполняя команды высокого, голого по пояс человека с цветным платком на голове. На втором царила тишина и спокойствие.

Два других корабля бросили якоря почти у самого входа в залив, и только обладатель орлиного зрения смог бы определить, кто они и откуда.

Туфин поднялся, свернул карту, свои записи и перенёс их на столик у другого окна. На обратном пути он прихватил со стула толстую книгу в синем переплёте, которую положил на стол перед собой.

– Новое приобретение?

– Доставлена в прошлом месяце из Антубии. «Сказания о мёртвых землях Астории и Густана». Занятная книжица.

– На языке антубийского племени саввов?

– Нет, на удивление над ней уже поработали. Написана она вполне литературно на языке Аштаков – Львов пустыни. Теперь вся Антубия обязана говорить на языке своего правителя, если хочет жить в мире с царем Магдаром. И просто… жить.

– Да. Неспокойно нынче в соседнем государстве. Но нам-то сейчас не до их проблем. Палий опять не присутствовал на Совете. Пьёт у себя в комнате, не желая её покидать даже для Больших семейных обедов. Я попробовал зайти к нему сегодня, но Золотой Меч решительно преградил мне дорогу. У него строжайший приказ не пускать никого, иначе он закончит свою жизнь в каменоломнях. Вряд ли кому-то, находясь в здравом уме, этого захочется.

– К нему вхож только Сусвинт. Чихал он на все приказы. Тем более, вчера наш Повелитель допился-таки до буйного помешательства. Его едва удерживали четверо Мечей, пока Лабус своими пилюлями приводил его в человеческий вид.

– Почему я ничего об этом не знаю?

– Всё случилось поздно вечером, и Лабус строго настрого запретил всем прислужникам Повелителя трепать своими языками о том, что видели. Да и Мечи болтливостью никогда не отличались.

Грасарий покачал головой. В его борьбе за трон не должно быть таких проколов – он первым должен узнавать все новости двора, чтобы успеть принять меры.

– Но тебе-то стало обо всём известно…

Туфин хмыкнул, поглаживая бороду.

– Мне – да. Ты забыл, что я астролог? – Старик весело расхохотался, глядя на унылое выражение лица собеседника. – Не веришь? И правильно! Но… своих секретов я выдавать не собираюсь.

Книжник откинулся на высокую спинку стула и посмотрел на блестевшее стекло залива:

– А корабли-то из Антубии. Те два, что ближе стоят. Интересно, интересно…

Грасарий, погрузившийся в обдумывание услышанных новостей, пропустил замечание Туфина мимо ушей, но тон сказанного его насторожил.

– И что в этом может быть интересного, – от того, что он, брат Повелителя и ближайший претендент на трон, должен довольствоваться крохами информации, доступной массе других людей, в его голосе прозвучало плохо скрываемое раздражение. – Они регулярно привозят к нам разный товар.

– Один – да, явный торговец. А вот второй… слишком хорошо вооружён для простого торгового судна. Да и команда вышколена, не сравнить с первой.

Грасарий ещё раз глянул на корабли, скривил губы и отвернулся. Происходящее во дворце сейчас занимало его намного больше. Он лихорадочно обдумывал пути, как получать нужную ему информацию.

Туфин был слишком независим. Он не сближался ни с кем из семейства Корстаков, сигурнами или представителями армии и не собирался сообщать кому-то из них свои тайны. Запугать его было нечем – он знал о каждом обитателе дворца, да пожалуй, всего Остенвила, столько интимных подробностей, что вряд ли нашлось много желающих оказаться выставленным на всеобщее обозрение в грязных штанах.

Семьи у астролога никогда не было, а его единственное детище жило здесь же, в этой комнате – огромная книга в дорогом тёмно-красном переплёте из телячьей кожи с золотыми застёжками – «Хроника государства Нумерия» – содержавшая все мало-мальски значимые события, происходившие во всех двенадцати её ланах.

Некоторые годы были на удивление спокойными и занимали всего пару другую страниц, исписанных чётким каллиграфическим почерком книжника. А в такой год, как нынешний, Туфину придётся, пожалуй, потрудиться.

Подкупить Меченого было также невозможно. Предложить ему это – значило нажить себе умного и коварного врага. Туфин, конечно, не был бессеребренником, но всегда относился к деньгам и роскоши, как к жизненной шелухе, отвлекающей его от великого чуда бесконечного познания.

Всё ещё озадаченный, Грасарий поднялся и, кивнув на прощание хозяину, пошёл к двери. Она распахнулась ему на встречу, и в комнату влетела Лея. Девушка вздрогнула от неожиданности, оказавшись нос к носу со своим дядей, но быстро пришла в себя, довольно мило улыбнулась и поздоровалась. Грасарий кивнул в ответ, с любопытством оглядев недавнюю затворницу:

– Лея, красавица моя! Ты всё хорошеешь и хорошеешь! Как давно я не видел твоих прекрасных глаз!

Несколько смущённая таким вниманием, Лея отступила на шаг и, залившись румянцем, опустила глаза:

– Всё шутите, дядюшка. Вы же прекрасно знаете, что поводов хорошеть у меня больше нет. И не будет. Никогда.

– Девочка моя, никогда не говори «никогда» – жизнь так стремительно меняется! И то, что сегодня казалось безнадёжно недостижимым, завтра вдруг падает само тебе в руки.

Лея подняла голову и вызывающе взглянула на Грасария:

– Спасибо за сочувствие, дядя! Только я не очень верю, что мой Дартон встанет из могилы. Скорее, я присоединюсь к нему там, – и упрямо поджав губы, прошествовала мимо дяди, прижав к груди принесённую с собой книгу.

Грасарий, в который раз за сегодняшний день покачав головой, вышел из комнаты. День был полон неожиданностей, которые нужно было тщательно обдумать. И, возможно, пора уже было что-то предпринимать.

 

Мирцея

– Ах, ты, паршивка! – Мирцея влепила звонкую пощёчину и, схватив испуганную девушку за волосы, поволокла её из комнаты. Под удивлённым взглядом лантара миновав коридор, она толкнула дверь и оказалась в миленькой гостиной, стены и мебель в которой были обтянуты голубым шёлком с порхающими по нему серебряными бабочками.

Пихнув несчастную в угол, Мирцея, тяжело дыша, упала на изящный диванчик.

– Что вылупилась? Быстро зови сюда господина Пундора!

Молоденькая прислужница, вытиравшая у окна вазу из голубого хрусталя, бросила тряпку и, косясь на всхлипывающую в углу девушку, стремительно выскочила из комнаты.

Главный смотритель дворца явился минут через десять, шумно отдуваясь и вытирая платком потную лысину. При виде Мирцеи его широкое лицо расплылось в подобострастной улыбке.

– Доброе утро, госпожа Мирцея! Что встревожило вас в столь ранний час? Что-то случилось?

– Ещё бы! Или ты думаешь, я просто так решилась побеспокоить такого занятого господина?

– Дорогая моя! Вы же знаете – я всегда лечу по первому вашему зову!

Мирцея усмехнулась. Представить эту тушу, порхающей по коридорам дворца, можно было лишь обладая весьма богатым воображением.

– Ты зачем прислал мне эту дрянь? – Палец с крупным кольцом ткнул в угол, где сжалась, закрыв лицо руками, девушка лет двадцати с тёмными вьющимися волосами.

Квестин Пундор с трудом повернул голову на толстой шее и уставился маленькими бегающими глазками на виновницу своего внезапного вызова.

– Тайса? Она ведь только неделю назад была приставлена к покоям господина Рустия… и уже успела что-то натворить?

Мирцея зло поджала губы:

– Вот пусть эта девка сама и расскажет, что она там сейчас делала!

– Ну, говори. Ты слышала, что тебе госпожа приказала.

Девушка поднялась и, глядя на смотрителя полными слёз испуганными глазами, залепетала:

– Господин Главный смотритель… Я ничего… я убирала комнату господина Рустия… я не знаю, что не понравилось госпоже… – на её бледном лице ярко выделялся отпечаток ладони Мирцеи.

– Ну, ты мразь! Она ещё и нагло врёт! Да я своими глазами видела, как эта мерзавка плевала и что-то сыпала на подушку моего сына! Вот, смотри – у неё на пальцах даже порошок остался! Она, ведьма, убить его хотела, моего маленького Рустия!

Девушка испуганно охнула и спрятала руки за спину. Квестин изумлённо переводил взгляд с Мирцеи на Тайсу и обратно.

– Она?! Боги Истинные и Вечные! – Взгляд Главного смотрителя остановился на Тайсе, и он неожиданно рявкнул. – Быстро говори, дрянь такая, что ты сыпала в кровать господина Рустия!

Девушка залилась слезами, и сквозь громкие рыдания следователи смогли разобрать лишь несколько слов. Мирцее это быстро надоело. Она подскочила к Тайсе и влепила ей очередную пощёчину. Метод сработал, и прислужница, громко всхлипнув и выпучив глаза, замолкла.

Квестин Пундор недовольно скривился, тщательно вытер платком лысину и уже более мягко произнёс:

– Тайса, мы с госпожой тебя по-доброму спрашиваем. Пока… Расскажи госпоже Мирцее, что ты там такое творила.

Прислужница, шмыгнув носом, вытерла со щёк слёзы и, стараясь не смотреть на Мирцею, произнесла трясущимися губами:

– Да я ничего плохого не хотела. Просто господин Рустий меня всё время щиплет и толкает. А вчера утром кольнул в бедро длинной иглой. Было так больно, что я даже его ночную вазу уронила. А он долго хохотал и называл меня всякими гадкими словами, пока я тряпкой собирала с пола его мочу.

– Ну, ничего необычного я пока не услышал.

Мирцея, нервно ходившая по комнате, уставилась на смотрителя ледяным взглядом:

– Мальчик болен! У него частые головные боли от неприятных запахов и громких звуков! А эта дура косорукая посмела уронить и разлить его ночную вазу! А если бы у него развился приступ?! Да я бы лично тебя удушила, дрянь ты этакая!

Главный смотритель, пряча в толстых щеках ехидную ухмылку, снова повернулся к Тайсе:

– Так что ты сегодня сделала?

Та всхлипнула, собираясь опять зареветь, но под строгим взглядом смотрителя тихонько выдавила:

– Насыпала на подушку немножко порошка… от тараканов… из коры белой субры.

Мирцея охнула, всплеснула руками и картинно рухнула на диванчик. Смотритель озабоченно потёр мясистый нос и, непонимающе глядя на искажённое злобой лицо Мирцеи, протянул:

– Да-а-а, занятно… И для чего это тебе было нужно? Ты что, хотела отравить господина Рустия?

Девушка, сжавшись и втянув голову в плечи, словно ожидая удара, замотала головой.

– Нет-нет, да что вы, господин Главный смотритель! Он для человека безвредный, я специально у лекаря спрашивала! Он просто будет чесаться ночью, и всё…

Мирцея взвилась с дивана и дикой кошкой вцепилась в лицо и волосы Тайсы:

– Дрянь! Паршивка! Гадина! Да ты сгниешь в Саркеле, мразь! Моего мальчика! Травить, как таракана!

Квестин попробовал оторвать разъярённую госпожу от своей жертвы, но Мирцея и ему оставила на руке глубокий след от своих ногтей. Только два лантара, прибежавшие на крики, смогли закрыть Тайсу своими спинами и вывести её с поля боя.

Красный и потный Квестин Пундор заматывал платком кровоточащую кисть правой руки и покорно смотрел, как Мирцея металась по комнате, громко выкрикивая:

– Сжечь! Утопить! Сгноить в тюрьме! Повесить! Отрубить голову! О-о-о-о! Тварь неблагодарная! Как она посмела тронуть моего мальчика, Наследника трона Нумерии!

Господин Главный смотритель скромно промолчал. При нынешнем раскладе, когда к власти в любой момент мог прийти любой из братьев Палия, возражать этой сумасшедшей бабёнке было крайне неразумно. Самоубийственно неразумно. А обвинить его, Квестина Пундора, в неразумности, не смог бы никто. Ни во дворце, ни в Остенвиле. Да, пожалуй, и во всей Нумерии.

Тайса, конечно, глупостей наделала, но и о юном господине у него уже давно сложилось своё, весьма нелестное мнение. Двенадцатилетний Рустий был на редкость гадким мальчишкой, соединившим в себе все отрицательные черты обоих семейств. Испорченный потакающей ему во всём матерью, которая любила его безумно и упорно не желала знать о сыне ничего плохого, он уже несколько лет буквально изводил всех обитателей дворца.

Но если его кузины терпели от мальчишки только мелкие гадости и каждый раз всё прощали из-за его ужасной болезни, то другим – прислужникам, садовникам, поварам и прочей дворцовой челяди – доставалось, порой, по крупному. Даже Золотые Мечи, при их полной невозмутимости, начинали нервничать, увидев перед собой господина Рустия с кривой ухмылкой на его ангельском лице.

Рустий Корстак был горбуном. Родился он вполне здоровым ребёнком, но в возрасте трёх лет неудачно упал с лестницы, повредив спину. С тех пор за его левым плечом начал расти безобразный горб, уродуя и скручивая его тельце. Руки и ноги стали казаться длинными и тонкими, а голова с копной тёмно-русых волос – слишком большой для короткого туловища.

Как только болезнь начала себя проявлять, все лекари Нумерии кинулись наперебой предлагать Мирцее свои услуги. Чего только они не перепробовали, колдуя над спиной мальчика! Ванны с солёно-горькой водой из глубины Красного моря, целебные грязи с озёр Ланджлании, горный воск из скал Поднебесных Зубьев, горячие обёртывания из молока диких буйволиц из ущелий Дастрии – всё было одинаково бесполезно.

Специальный лекарь почти год ежедневно тёр и мял его спину, пока двое крепких прислужников удерживали отчаянно орущего, брыкающегося и кусающего их Рустия. Мирцея металась от одного лекаря к другому, но после того, как очередной знаток, обещавший, что привязанная к спине мальчика доска из редчайшего чёрного дерева через год выпрямит горб, потерпел полное поражение, она вдруг успокоилась и оставила сына в покое.

Её материнская любовь к этому обделённому Богами ребёнку приняла просто жуткую форму. Никто не смел не только, смилуйтесь над ним Боги, наказать его за какую-то детскую провинность, но даже сделать замечание, повысить голос или просто строго на него посмотреть.

Мальчик, хитрый и умный от природы, быстро вошёл во вкус вседозволенности, очень скоро поняв, что любое его желание будет мгновенно исполнено, стоит ему только упасть на ковёр и, закатив глаза, повизжать пару минут.

Правда, подобный фокус проходил не со всеми. Старшие братья заняли круговую оборону и при каждом удобном случае отвешивали ему подзатыльники, тут же прекращавшие зарождающуюся истерику. Само собой, присутствие матери при этом исключалось. Рустий попробовал пару раз нажаловаться Мирцее, но на защиту старших детей тут же встал отец, и мать, терзаемая самыми противоречивыми чувствами, нехотя уступила.

Со временем откровенная война с братьями перешла в холодное равнодушие, причём с обеих сторон. Теперь Рустий отыгрывался на дворцовых служителях, постоянно жаловавшихся Главному смотрителю, да на местных кошках, невероятно расплодившихся в подвалах дворца.

Никто не мог спокойно пройти под окнами его комнаты, зная, что на голову может вылиться содержимое его ночного горшка. Или сесть на стул, в котором вдруг непонятно откуда оказывался торчащий гвоздь. А старший повар, отправившийся в погреб за копчёным окороком к завтраку, месяц потом кряхтел и охал, пересчитав рёбрами все смазанные маслом ступени.

Лет в девять – десять он овладел искусством стрельбы из арбалета, и теперь наученное горьким опытом молодое поколение кошачьих с быстротой молнии пряталось во все щели, только заслышав его крадущиеся шаги.

Специально для охоты на хвостатых и пернатых, Рустий приказал сшить ему особые сапоги с подошвой из мягкой, хорошо выделанной кожи. И теперь наслаждался испугом, вспыхивающим в глазах людей, когда он вдруг совершенно бесшумно появлялся рядом. Иногда ему удавалось услышать любопытные обрывки разговоров, не всегда понятные, но прочно оседающие в его голове.

Мирцея вернулась в свою комнату и вышла на балкон, подставив разгорячённое лицо свежему морскому ветру. Поступок Тайсы разозлил и напугал ее. Она безумно любила этого ребёнка, который, несмотря на его уродство и вздорный характер, был ей дороже старших детей.

Она глубоко вдохнула бодрящий воздух. Младший сын был её горем и её счастьем. Он был её сладким грехом. Плодом её единственной любви, внезапно вспыхнувшей четырнадцать лет назад, и которая до сих пор заставляла бешено колотиться её сердце.

Выданная замуж по желанию семьи, она так и не смогла полюбить своего мужа. Он тоже не питал к ней особо нежных чувств, но супружеский долг исполнял исправно, правда, при этом не обделяя вниманием всех мало мальски доступных женщин, попадавшихся на пути. К тридцати годам она, почтенная мать большого семейства, уже не ждала никаких перемен, только иногда с затаенной грустью поглядывая на светящиеся бесстыдным счастьем лица некоторых придворных дам.

Галигана Освела она увидела сразу. Высокий красавец стоял с двумя друзьями и весело хохотал над чьей-то шуткой. Мирцея не могла отвести взгляда от его лица с тонкими правильными чертами, искрящихся серо-голубых глаз и особенно от ярких пухлых губ.

Она вдруг представила, как эти губы накрывают её рот и скользят по лицу, потом по шее и груди, покрывая всё её тело тысячами горячих жадных поцелуев. Она замерла, тяжело дыша и чувствуя, как охватившее её возбуждение хлынуло горячей волной к укромной ложбинке между ног.

Такого с ней никогда раньше не случалось, и Мирцея, мгновенно забыв все наставления своей царственной бабушки, вдруг поняла, что готова на всё, чтобы ощутить эти губы и эти руки на своём теле.

Она очнулась, когда Галиган, встретившийся с ней глазами, вдруг перестал хохотать и, уставившись на неё, начал медленно краснеть. Мирцея отвернулась, моля Богов, чтобы никто из собравшихся в Зале гостей не обратил внимания на эту внезапно вспыхнувшую страсть.

Она смогла вытерпеть только три дня. Ворочаясь в постели бессонными ночами, она перебирала в уме все возможные способы увидеться с Галиганом наедине. И судьба милостиво подкинула ей такую возможность.

Рубелий отправился в Барлонию на очередную охоту гонять по лесам нагулявших жирок к скорой зиме кабанов. Палий, тяжело перенёсший траур по рано ушедшей жене, впервые решил поохотиться вместе с ним. Его младший брат Грасарий, прихватив подрастающего сына, поехал в Сенторию проверить состояние дел на каменоломне «Весёлая Вдова», доставшейся ему в качестве приданого его новой жены.

Дворец был пуст, и можно было действовать. Дрожащей рукой Мирцея вывела на листке цифру «20», нарисовала беседку со скамейкой в виде льва у входа и приложила к листку отпечаток своих красных губ. Сложив его, она сунула листок в книгу, на обложке которой золотыми буквами была выведена надпись «Истории прекрасных дам и кавалеров», и велела отнести её и отдать лично в руки Галигану Освелу, гостившему во дворце у своей тётки.

День тянулся невыносимо медленно. Мирцея то впадала в уныние, решив, что этот красавчик с томным взглядом ни за что не угадает, что она написала ему в записке. Потом её вдруг охватывал ужас – он всё понял, но просто не захочет прийти к ней на свидание. Зачем молодому парню, только появившемуся в свете, наследнику алмазных шахт Триании, на которого имели виды с десяток богатейших семей Нумерии, замужняя женщина, к тому же старше его на целых восемь лет.

Когда страхи отступали, ей становилось невыносимо стыдно от того, что она собиралась сделать. Рубелий никогда не был ей верен, но Мирцея смотрела на его похождения с лёгкой усмешкой. Главное, для чего ей был нужен Рубелий – трон для её сыновей, и она, следуя советам бабушки, закрывала глаза на его маленькие шалости на пути к этой вершине.

Конечно, нельзя сказать, что совсем уж закрывала. Порой она устраивала мужу жуткие сцены с битьем дорогих ваз из хрусталя и с бурными рыданиями, когда он забывался и приносил домой в кармане какую-нибудь интимную часть женского туалета. Имея соглядатая в лице личного прислужника мужа, устроить такое было полной ерундой.

Рубелий заикался, бледнел и клялся, что он совершенно ничего не помнит и не может даже представить себе, откуда в его карманах берутся подобные вещи. И что он вообще никогда-никогда, даже в мыслях, не изменял своей драгоценной жёнушке.

Новое колечко с крупным алмазом или ниточка розового жемчуга несколько смиряли её праведный гнев, а раскаявшийся преступник даже бывал снова допущен в супружескую постель. Они оба прекрасно понимали и принимали условия этой игры.

Её внезапно вспыхнувшая страсть полностью выбивалась из всего того, чем Мирцея жила до сегодняшнего дня. Женская измена здесь не то чтобы жестоко каралась, учитывая довольно свободные в общем-то нравы жителей Остенвила, да и всей Нумерии.

Но Мирцея… Она была женой человека, которому в скором времени предстояло стать Повелителем Нумерии (к чему она сама, между прочим, приложила немало усилий). И её неверность могла грозить скандальным разводом и позорной ссылкой в Гахар. Где её давно уже никто не ждал…

Он пришёл. За полчаса до свидания Мирцея уже пряталась за высоким кустом и наблюдала за входом в беседку. Галиган подошёл, оглянулся по сторонам и, увидев, что беседка пуста, растерянно затоптался на месте.

Подбежав к нему, она без слов затащила его внутрь и, обхватив руками шею, впилась губами в его влажные пухлые губы. Они страстно целовались, всё сильнее сжимая друг друга в объятиях. Галиган обжигал поцелуями её лицо, шею и грудь, а его пальцы искали и находили малейшие лазейки в её строгом платье.

Он оказался не таким уж неискушенным юношей, как ей показалось на первый взгляд. Его рука смело скользнула под платье и начала медленно двигаться вверх по её бедру. Мирцея охнула и замерла, позволив горячим пальцам юноши продолжить свой путь. Чувствуя полную безнаказанность, они легонько пробежались по жёстким завиткам внизу живота и вдруг нырнули в самое сердце влажного бутона, истекающего горячим соком.

Мирцея вздрогнула и застонала от наслаждения. Даже спустя все эти годы она помнила, как Галиган легко подхватил её и усадил на стоявший в беседке стол, как широко развёл её ноги, и как она, задыхающаяся от дикого желания, вдруг ощутила в себе его твёрдый горячий член.

Дальнейшее ей помнилось смутно. В память врезались только его влажные жадные губы, закрывавшие ей рот, да едва доходивший до её сознания сдавленный шёпот: «Тише, дорогая… тише… тише… тише… тише…»

Их следующие свидания окончательно потерявшая голову Мирцея устраивала то в своей спальне, рискуя быть застуканной, несмотря на все предосторожности, собственным мужем, то в спальне своей прислужницы, куда Галиган пробирался по тайной лестнице, ведущей из внутреннего двора в один из коридоров дворца.

Мирцея находила массу способов, чтобы увидеть своего любимого и, даже проходя мимо в толпе гостей, успевала подать ему губами или руками условный знак. Иногда среди бала или торжественного ужина они незаметно исчезали, чтобы в одном из укромных мест насладиться куда более изысканным блюдом – телом любимого.

С этим наглым и беспринципным красавцем, не знающим границ сладострастия, она забывала обо всем. О своем муже, иногда с удивлением поглядывающим на её отрешённое лицо с блуждающей по нему улыбкой. О детях, чьи милые тайны и смешные горести стали ей теперь совершенно не интересны. О времени, которое беспощадно и неумолимо текло за стенами их временных любовных гнёздышек.

Ей нравилось в Галигане всё: низкий волнующий голос, которым он говорил ей самые гадкие и бесстыдные вещи; его пухлые губы, которые она любила легонько покусывать; ловкий язык, ласкающий самые потаённые уголки её тела. Его руки, сильные и ласковые, знали каждую её ложбинку и каждую выпуклость, пальцы легко пробегали по самым чувствительным местам и, даря ей невыносимую сладкую муку, заставляли её тело выгибаться и дрожать от безумного, всепоглощающего желания…

Дикого желания принять его в себя и снова почувствовать бешеную силу молодого самца, которому она не могла, да и не хотела сопротивляться. Ей хотелось одного – чтобы он всегда любил её, а она, задыхаясь от счастья, ощущала бы на себе всю тяжесть его мощного мускулистого тела и раз за разом слышала эти хриплые победные стоны, вслед за которыми горячая струя его семени заливала её трепещущее лоно.

Ровно через год их тайных встреч Мирцея почувствовала, что беременна. Ни секунды не сомневаясь в том, кто отец ребенка, она не могла позволить себе потерять это дитя. Любимое дитя от любимого мужчины. Чтобы не вызвать подозрений Рубелия, она, содрогаясь в душе от каждого его прикосновения, устроила ему незапланированную ночь любви, и через две недели объявила законному супругу, что скоро он снова станет отцом. Уже в четвёртый раз.

Галиган воспринял весть о своём отцовстве сдержанно – дети его мало интересовали. Правда, Мирцея и не ждала от этого ветреника бурной радости. Мужчина, лишенный возможности чувствовать, как в тебе растёт, шевелясь и толкаясь, новая жизнь, подаренная любимым человеком, никогда не поймёт и растущее вместе с ней счастье, приправленное изрядной долей тревоги за будущего ребенка.

Родившийся мальчик был здоров и криклив. И она, поглаживая его пушистые мягкие волосы, часами наблюдая, как жадно он сосёт её грудь и как сладко спит, смешно морща носик, находила в нём знакомые черты своего любовника.

Женитьба Галигана спустя два года на молоденькой дочери лангракса Митракии, которую он иначе, как курицей никогда не называл, ничего не изменила в жизни любовников. Они продолжали встречаться, правда, теперь уже не так часто – как говорил Галиган, молодая жена тоже должна была укусить кусочек от их праздничного пирога.

Мирцея вначале безумно злилась, в то же время прекрасно понимая, что не имеет на это никакого права. Болезнь Рустия, внезапно свалившаяся на её голову, на долгие три года прервала их безумную связь, но её чувства, так и не угасшие за это время, нет-нет да и приводили этого ветреника в её одинокую холодную постель.

Она не видела Галигана с того самого дня, когда Палий так безжалостно расправился со своим наследником. После ареста Дартона Орстера, Галиган исчёз из столицы, давая разрастись слухам, что его неуёмный член вполне мог быть причастен к рождению этого ублюдка.

Мирцея в бешенстве сжимала кулаки, слыша это. Она готова была убить своего неверного любовника, променявшего её, Мирцею, и на кого? На эту тупую корову Кронарию, только и умеющую, что томно закатывать глаза, хлопать ресницами и скалить в улыбке свои лошадиные зубы!

Но её гнев мгновенно остывал, стоило ей вспомнить, какой чудовищной опасности, слава Богам Вечным и Истинным, избежал любимый. Если бы Главный сигурн не сделал тот гениальный ход, спасая, между прочим, голову и своего драгоценного сыночка, возможно, сейчас она, а не эта дурочка Лея, лила бы безутешные слёзы о своём драгоценном ветренике.

Впрочем, даже если он и приложился к этой сучке, она давно его простила. Она прощала ему всё, едва его томный взгляд вспыхивал неприкрытым желанием, его руки касались её тела, а его губы впивались в её полуоткрытый рот.

Все другие женщины, которым он щедро дарил своё умелое тело и бессовестную душу, переставали существовать. Оставалось только наслаждение – сладкое, как дорогое выдержанное вино, сквозь которое пробивается изысканный терпкий вкус. Наслаждение, которое ты готов смаковать часами, чтобы снова и снова погружать себя в это невыразимое удовольствие.

Удары гонга на Большой Пирамиде возвестили о наступлении полудня. Мирцея несколько раз глубоко вздохнула и отправилась в комнату мужа. Её крайне беспокоило появление в Остенвиле Мардиха Эндигана, Великого посла Антубии, прибывшего два дня назад. До неё дошли кое-какие слухи о причинах его прибытия, и это следовало немедленно обсудить с Рубелием.

 

Мелеста

Тяжело вздохнув, Мелеста встала и стряхнула ползущего по юбке паучка. Тот свалился в траву и как ни в чём не бывало заспешил дальше. Солнце клонилось к закату, сильно похолодало, и девушка поёжилась в своём тонком платье. Нужно было идти во дворец, где вся семья уже собиралась на ужин.

Правда, двухэтажный неуклюжий дом, сложенный из серого невзрачного песчаника, мог показаться дворцом лишь рядом с ещё более убогими строениями из дерева или обмазанными глиной лачугами, в которых в большинстве своём и проживало население столицы далеко не самого процветающего лана Нумерии.

Город Цингурин был построен на нескольких участках твердой земли, которые трудолюбивые жители соединили между собой настилами и мостками из стволов деревьев, с большим трудом доставленных сюда по мелким речушкам с западной границы Болотных Пустошей.

Земли было крайне мало, городские постройки лепились одна к другой, позволяя соседям беззастенчиво заглядывать друг другу в окна и быть в курсе всех соседских дел. Поэтому маленький дворцовый садик из пяти-шести плодовых деревьев и нескольких хилых кустов уже отцветающих роз являлся для здешних мест совершенно немыслимой роскошью.

Мелеста прошла по усыпанной песком дорожке ко входу во дворец. В холле было сумрачно и прохладно. Несмотря на холодные ночи, хозяин не разрешал использовать заготовленное на зиму топливо, и все домочадцы терпеливо кутались в шерстяные вещи.

В обеденной зале стол уже был накрыт к ужину. В будни обитатели дворца ели скромно, обходясь кашей из пшена или кукурузы, овощами да рыбой из местных речушек, подаваемой в самых разных видах. Пшеница и рожь не росли на болотистой почве, их приходилось покупать в других ланах, поэтому муку ценили на вес золота и хлеб пекли только в самых исключительных случаях.

Сегодня дворцовая кухарка решила блеснуть, и на столе стояла запечённая рыба, фаршированная маринованными лягушачьими лапками. К ней подали тушёные овощи и кукурузные лепёшки с козьим сыром.

Окинув взглядом меню, Мелеста мысленно вздохнула. В последнее время её перестало, наконец, тошнить, и ей постоянно хотелось есть. Но лягушачьи лапки, почти единственная еда всех жителей Болотных Пустошей, вызывали в ней противную внутреннюю дрожь.

Сестра Лусинда, милая молодая женщина с приятными округлыми формами, открытым улыбчивым лицом и рыжеватыми пышными, как и у Мелесты, волосами, за что-то отчитывала в углу свою дочь Дарину, шестилетнюю проказницу, унаследовавшую от матери зелёные глаза, рыжую шевелюру и весёлый нрав.

Девочка стояла с опущенной головой, изображая полное и всеобъемлющее раскаяние. Услышав звук открываемой двери, она скосила хитрые глаза и, увидев любимую тётушку, взмахнула руками и побежала ей навстречу.

– Мелесточка! Ты куда ходила? – Девчушка подпрыгнула и повисла на её шее. – Ты меня бросила, вот… вот мне и пришлось чудес натворить!

– Каких чудес на сей раз? Опять разбила что-то?

– Не, не разбила! Всего-то кошку водой облила! Она так потешно трясла лапами!

Мелеста, не зная улыбаться ей или отругать свою бойкую племянницу, посмотрела на Лусинду и, увидев, что та сурово свела брови, решила присоединиться к воспитательному процессу:

– Ты думаешь, кошке очень понравилось бегать мокрой по дворцу?

Дарина на секунду задумалась и, вытянув трубочкой пухлые губки, что у неё означало вершину мыслительного процесса, выдала:

– Не знаю! Я не успела спросить… она так быстро убежала!

Мелеста не выдержала и расхохоталась. В семье лангракса одна Дарина встретила её появление с неподдельной радостью и, только общаясь с ней, Мелеста начала оттаивать и приходить в себя.

Оберин Горк был, мягко говоря, удивлён, когда на пороге его дворца появилась падающая с ног от усталости и пережитого разношёрстная компания с полуживым, страшно исхудавшим стариком, которого несли на носилках. Старик лишь иногда приходил в себя, оглядывал своих спутников мутным взглядом, делал несколько глотков воды и снова впадал в забытье.

Мелеста, которую всё семейство считало погибшей во время нападения на Гудвуд и которую её сестра уже оплакала, при виде родных лиц безудержно разрыдалась и бросилась на шею ближе всех стоявшего к ней Пастина Горка.

Пастин, растерявшись от неожиданности и не зная, что в таких случаях делать, с огромным облегчением передал свояченицу в руки подоспевшей жены. Лусинда часок порыдала с ней вместе в своей комнате, на этом сочувствие семьи лангракса её горю и закончилось.

Такой прохладной встречи Мелеста никак не ожидала, ведь она всё-таки была родной сестрой жены Пастина Горка – сына и наследника лангракса Болотных Пустошей. Лусинда уже восемь лет жила в этой семье и ни разу не пожаловалась, что к ней здесь плохо относятся.

В первый же вечер, когда Мелеста была приглашена к семейному столу, Оберин Горк, весь ужин мрачно молчавший и поглядывавший исподтишка на бледную Мелесту, откашлялся и, как все глуховатые, громко заявил:

– Мы бы хотели знать, как долго ты намерена задержаться в Цингурине.

Мелеста, вяло ковырявшая в тарелке с запечёнными овощами, вздрогнула и подняла на хозяина опухшие от слёз глаза, выдавив чуть слышно:

– Мне бы хотелось… я думала, что… смогу пожить у вас…

– Будь добра говорить громче! Я не услышал, что ты сказала!

Мелеста собралась с духом и уже громче проговорила:

– Я хотела бы у вас… остаться… Совсем…

Лангракс хмуро посмотрел на гостью, потом на сидевшую рядом с ней Лусинду, перевёл взгляд на жену, вытирающую потное лицо на дальнем конце стола, и остановившись, наконец, на поджавшем губы сыне, отрезал:

– Это невозможно!

Мелеста охнула и уставилась на сидящего во главе стола хозяина:

– Но почему? Я… я не понимаю, почему мне нельзя пожить здесь?

Оберин Горк крякнул и, зло взглянув на бестолковую девицу, заставляющую объяснять ей простые и понятные вещи, процедил:

– Я не так знатен и влиятелен в Нумерии, чтобы собирать и прятать у себя беглых родственников государственного преступника! Мне вполне достаточно того, что жена моего сына состоит с ним, пусть не в прямом, но в родстве. Да ещё собственная жена является троюродной сестрой Кронарии. Этого более чем достаточно, чтобы впасть в немилость к Повелителю! Будь уверена, желающие сообщить в Остенвил о твоём появлении здесь найдутся!

Мелеста онемела. Услышать такое от людей, которых она считала своими близкими родственниками, она никак не ожидала. Она помнила, как приезжала в этот дом со своим отцом, и как радушно их всегда здесь встречали. Правда, отец всегда привозил с собой несколько повозок с подарками – мешки с мукой и крупой, сырные и сахарные головы, бочонки с топлёным маслом, бутыли вина, меха, ткани, посуду и ещё много всякой всячины. А она сейчас была нищей и голой, да ещё с такими же друзьями и тяжело больным Бракаром.

Девушка заплакала. Крупные слёзы катились по её лицу и падали в тарелку с недоеденными овощами. Она ни одной секунды не верила, что Дартон Орстер преступник и что он мог совершить то, что ему приписывали. А уж она-то и подавно никакая не преступница, чтобы её пребывания здесь нужно было так бояться.

По большому счёту, она ведь сама была жертвой! Её чуть не убили шаваны, она едва не сгорела вместе с домом вейстора. Она могла сто раз утонуть в болоте, как Мерк, или быть укушенной гадюкой и умереть в страшных мучениях, как Тана. А её обозвали преступницей и хотят выгнать вон, как паршивую собаку!

Мелеста зарыдала во весь голос. Лусинда кинулась её утешать, сверкнув на мужа потемневшими от гнева глазами. Хозяин дома резко встал и, отбросив стул, громко затопал к двери, сильно припадая на правую ногу.

На следующий день за обедом, куда Мелесту насильно притащила сестра, было объявлено, что она может пожить во дворце, пока лекарь Бракар не поправится или не уйдет в Царство Вечной Тьмы. После этого она с друзьями должна будет покинуть не только Цингурин, но даже Болотные Пустоши.

Так как у девушки имелась ещё одна родственница – родная сестра её матери, тётушка Бегита, богатая вдова, владеющая торговыми лавками в Таграсе и Батривале, столице Ланджлании, то пусть она и приютит у себя несчастную племянницу. Письмо к ней уже отправлено.

Друзьям Мелесты – Руле, Нику, Дарту Засоне и Твану, которых никто не собирался здесь просто так кормить, было велено отправляться в одну из ближайших деревень, в которых проживали стаки – болотные жители. И там зарабатывать еду самим, выполняя работу, которую им укажет староста деревни.

С болью в сердце осознав, что она бессильна перед человеческой подлостью, Мелеста хотела встать и немедленно уйти отсюда вместе с друзьями, и навсегда забыть дорогу в этот дом! Но разве могли они бросить здесь Бракара, отданного на попечение местного лекаря…

Наконец, дверь обеденной залы открылась, и вошла Сенция – жена лангракса и хозяйка этого дома – низенькая расплывшаяся дама с круглым, вечно потным лицом, жидкими серыми волосами и такими же бесцветными глазами. Отдуваясь и обмахиваясь платком, она прошествовала на свой стул и уселась там, оглядев накрытый стол.

Ещё минута – и в дверях показался сам хозяин в сопровождении сына, такого же худощавого, остроносого, с вечно недовольно поджатыми губами. Только вместо густого ёжика отцовских волос на голове сына имелась весьма скромная шевелюра из длинных прядей, доставшихся в наследство от матери.

Ужин прошёл в почти полной тишине. Даже болтушка Дарина притихла под строгим взглядом деда и тихонько ела, ковыряя в своей тарелке рыбу. Лусинда, радостно сообщившая сестре ещё неделю назад, что ждёт ребёнка, который появится на свет будущей весной, уписывала еду за обе щёки, виновато поглядывая на молчаливую Мелесту.

На следующее утро девушка решила навестить Бракара. Дом лекаря Алмуса Лигруса, сорокалетнего жизнерадостного толстяка со здоровым румянцем и густой гривой тёмно-русых волос, находился недалеко от дворца. Мелеста пересекла главную улицу и, пройдя несколько лавок и домиков, свернула в проулок.

У двери дома, выкрашенного в ярко-зелёный цвет, терпеливо ожидали две женщины, одетые в скучные серо-коричневые одежды, и бандитского вида мужик, державшийся за левую щеку. Мелеста прошла мимо, провожаемая любопытными взглядами, открыла входную дверь и попала в большую комнату, служившую лекарю для приема посетителей.

Вот и сейчас на высоком стуле сидел вертлявый малыш лет семи, и Алмус с интересом заглядывал в его широко раскрытый рот. Мать мальчугана стояла рядом и, сложив руки на большом животе, качала повязанной чёрным платком головой.

Мелеста кивнула лекарю и прошла в дальнюю комнату, где уже третью неделю находился Бракар. Комнатка была довольно тёмной, всего с одним маленьким оконцем. Лекарь лежал на высокой кровати. Его лицо в скудном свете выглядело бледным, осунувшимся, с резко выступившими морщинами и тёмными кругами под глазами.

Услышав звук открываемой двери, Бракар открыл глаза и с любопытством глянул на посетителя. При виде Мелесты его лицо оживилось, глаза весело блеснули.

– Мелеста, девочка моя. Рад, рад тебя видеть!

– Бракар, доброе утро! Как вы себя чувствуете?

Бракар зашевелился, пытаясь повыше прилечь на подушке. Девушка бросилась помогать, и вскоре лекарь уже полусидел в кровати, оглядывая её с головы до ног.

– Лучше. Алмус своё дело знает. Рана очистилась и потихоньку затягивается. Правда, отёк ещё не спал, но это дело времени. Главное, что руку удалось сохранить. Одно беспокоит – я не чувствую пальцев. Совсем не чувствую. Видно, воспаление, вызванное ранением, повредило главный нерв. А это может быть серьезно… Но, это всё мелочь! Как твоё здоровье?

Мелеста, усевшись на стоящий табурет, улыбнулась и махнула рукой:

– Да что мне будет! Всё нормально! Тошнота моя прошла, правда, теперь всё время хочу есть. Это, наверное, от постоянных переживаний, что мне здесь не рады… Да ладно, не объем, поди, семейство Горков!

Бракар, внимательно её слушавший, улыбнулся. Его худощавое раньше лицо стало теперь совсем худым, а когда-то ухоженная борода торчала сейчас неопрятными клочками.

Мелеста покачала головой. Ей так хотелось, чтобы этот старик скорее поправился, и они опять были все вместе.

– Всё будет хорошо! Вы ещё слабы, но раз начали улыбаться – идёте на поправку! Нужно только больше есть. Я бы могла принести вам из дворца что-нибудь вкусненького, но сегодня на завтрак опять подавали лягушачьи лапки… Бр-р-р, меня от одного их вида опять тошнить начинает!

Мелеста скорчила рожицу и весело расхохоталась. Бракар, глядя на её румяное лицо с живыми блестящими глазами, тоже улыбнулся.

– Я стараюсь, дорогуша. Слава всем Богам, что Алмус сам терпеть не может всю эту лягушатину и кормит меня куриным бульоном и нормальным мясом. У него всегда есть хлеб, молоко и масло. А вчера на ужин он принёс плошку настоящего цветочного мёда.

Мелеста облизнулась и сморщила нос. Мёд она любила, особенно, если мазать его на свежий мягкий хлеб и запивать холодным молоком.

– Я потерял слишком много сил, сражаясь с тяжёлой болезнью. Потерпи ещё немного, и я встану на ноги. Я сам переживаю, что путь предстоит не близкий, а время идет…

– Не переживайте. Осень заканчивается, скоро начнутся снегопады. Но до большого снега мы успеем добраться до Таграса.

– Меня волнует не снег и наступающая зима. Это-то как раз и не страшно – дороги замёрзнут, и нам не придётся шлёпать по грязи. Меня беспокоишь ты, Мелеста.

Девушка удивлённо округлила глаза и непонимающе уставилась на Бракара.

– Я? Но почему? У меня же всё хорошо!

– Это просто замечательно, что хорошо… Просто замечательно… – Бракар на минуту замолк, собираясь с мыслями. – Я давно хотел поговорить с тобой, девочка. Ещё во время наших блужданий по болотам. Но там мне стало плохо, и я почти ничего не соображал, пока вы меня тащили сюда. Скажи мне, у тебя так и не было больше лунных кровотечений?

Мелеста смутилась от заданного вопроса и, покраснев, отрицательно покачала головой. Она и сама этому сначала удивлялась, но потом решила, что если и в более спокойные времена её организм не отличался особой регулярностью в этом вопросе, то чего с него было ожидать теперь.

Бракар вздохнул и, поправив на груди рубаху, тихо сказал:

– Тогда, моя девочка, я должен тебя поздравить – через несколько месяцев ты станешь мамой.

Мелеста ахнула. Она удивилась, хотя что-то в глубине её сердца давно было готово услышать эти слова. Она чувствовала в своём теле какие-то неуловимые изменения, но сама не могла определить их природу.

И не было вокруг никого, с кем бы она могла поговорить об этом. Лусинда с головой погрузилась в свою новую беременность, да и общий настрой семьи принёс свои плоды – последнее время сестры почти не виделись. Её милая Тана покоится в могиле на неизвестном островке посреди бесконечного болота. Не с Рулой же обсуждать такие вещи!

Подняв на Бракара наполнившиеся слезами глаза, она встретила спокойный понимающий взгляд его живых добрых глаз. Лекарь улыбнулся и ласково заговорил:

– Ну-ну, откуда вдруг слёзки? Всё же хорошо, девочка моя! Всё просто прекрасно! И малыш у тебя будет замечательный! Ну, ладно, поплачь, поплачь… не каждый день женщина узнает о таком счастье!

Мелеста уже ревела, как белуга, утирая ручьём катящиеся слёзы. Она была, конечно, рада, что у неё родится ребёнок, но почему именно сейчас? Как так получилось, что долгие годы, живя в благополучном доме вейстора Прилесья, имея всё и катаясь, как сыр в масле, она не могла его зачать?

А сейчас, когда она лишилась всего, и нет мужа, который бы любил этого малыша и заботился о нём, ребёнок вдруг решил появиться на свет. Она сама не знала, что будет с ней завтра или через месяц, а теперь в ней растёт и скоро появится на этот свет новая жизнь, за которую придётся теперь отвечать ей, Мелесте Орстер, вдове наследника Гудвуда.

Мелеста всхлипнула и, утерев глаза, подняла голову. Теперь наследник Орстеров жил в ней. И если родится мальчик, ей придётся доказать всем, что именно он должен занять дом вейстора и управлять Прилесьем. Ей придётся сделать это или обречь себя и его на нищету и жалкое существование в каком-нибудь из ланов совершенно безразличной к их судьбе Нумерии.

 

Палий

Голова трещала так, что казалось – ещё чуть-чуть, ещё одно маленькое усилие – и она лопнет, как перезрелый арбуз. Палий с трудом приподнял её над подушкой и обвёл комнату мутными глазами с набрякшими веками.

День был уже в самом разгаре, яркие блики солнца сверкали на золотых и серебряных вазах, стоявших у противоположной стены.

Палий застонал и устало прикрыл глаза. «Старый ты дурак… Прав, ох как прав лекаришка – мозгов у тебя, старого осла, не осталось… Ну и что ты пытался доказать этим недоноскам, шакальим жопам из Митракии? Что Повелитель Нумерии запросто перепьёт любого жителя своего долбанного государства?… Сдыхаешь теперь, Повелитель… чего? Даже члену своему ты уже давно не хозяин… Во, теперь и собственная задница тебе уже не подвластна… обосрался, как последний говнюк… Лурт уберёт, куда он денется… он на всё готов за те золотые, которые он п…дит по моим карманам… Но… Сусвинт прав – я полная дерьма старая развалина…»

Рядом с кроватью возникло застывшее в неподдельном сочувствии лицо Лурта Крокса. Палий открыл один глаз, и Лурт тут же расплылся в умильной улыбке.

– Доброе утро, господин Повелитель!

– Какое оно, на хрен, доброе… – пересохший язык едва ворочался во рту. – Пить дай…

Лурт метнулся за кубком, и Палий начал жадно хлебать холодный капустный рассол. Отпив больше половины, он отдышался и грозно глянул на прислужника:

– Уже полдень?

– Два часа по полудню, господин Палий.

– И что ты меня, член козлиный, раньше не разбудил?! О-о-о, – Палий схватился за голову и опять упал на подушку.

– Господин, я несколько раз пытался это сделать…

– И что? – Прикрыв глаза, Палий говорил придушенным шёпотом.

– Вы меня послали…

Палий скосил глаза на унылую рожу Лурта, скривил в довольной усмешке губы и, чувствуя, как его разжиженные мозги постепенно принимают прежнюю форму, пробно хохотнул:

– Ну и шёл бы, придурок! Там мог бы получить удовольствие, а сейчас… будешь говно моё отмывать!

Час спустя вымытый, побритый и облитый душистым маслом, в тёмно-синем костюме с белоснежными манжетами и накрахмаленным воротником, туго охватившем его обвислый подбородок, Повелитель Нумерии восседал за столом и уныло ковырял ложкой серую скользкую кашу.

– Крокс, что за дрянь ты мне приволок? Блевотину напоминает… Где жареный гусь? Или копчёный окорок? Быстро тащи!

Прислужник, занявший свой пост за стулом господина, довольно твёрдым голосом попытался возразить:

– Господин лекарь велел вам на завтрак подать овсянку. И отвар из яблок.

– В жопу твоего Лабуса!!! Где моё вино? Я не собираюсь хлебать эти помои! Отвар! Я вам покажу отвар, уроды!

Тарелка метнулась в стену, украсив своим содержимым дорогую шёлковую обивку мягкого дивана. Дверь комнаты распахнулась, впустив Главного дворцового лекаря с серебряным стаканом в руке. Не обращая ни малейшего внимания на бушевавшего Палия, он прошёл и уселся за стол напротив него.

Увидев своего мучителя, Палий грязно выругался и заорал, уставившись на него бешеными глазами:

– Ты!!… Как ты смеешь сидеть в моём присутствии, прыщ вонючий!

Лабус продолжал спокойно сидеть, наблюдая за танцем пылинок в луче света. Ярость в глазах Палия начала затухать, и он обвис на стуле, барабаня по столу пальцами правой руки.

– Ладно, давай сюда свою отраву! Шарлатан!

Лекарь молча поставил перед ним стакан. Палий, скривившись, выпил. Горький напиток обжёг рот, но зато стоявшая в горле тошнота исчезла.

– Ты тоже не рискнул меня разбудить? Или… всё-таки сходил, куда послали…? – улыбка чуть тронула губы Повелителя, но глаза оставались серьёзными.

– Даже не собирался. Я доложил о вашем состоянии Главному сигурну, и он, сославшись на внезапно возникшие у вас неотложные дела, назначил от вашего имени приём послу Антубии. На сегодняшний вечер.

– Хм, умники! Выкрутились… – Повелитель, кряхтя, встал. Отмахнувшись от услужливо поданной Кроксом руки, он тяжело прошёлся по комнате и остановился у распахнутого окна. За дворцовым парком и ограждавшей его стеной шумела главная торговая площадь Остенвила. За ней, насколько хватало глаз, виднелись крыши домов, островерхие башни городской стражи и зелёные кроны высоких деревьев.

Городская стена окружала город со всех сторон, но Остенвил стремительно разрастался, и теперь значительная его часть оказалась без этой, пусть и не самой надёжной, защиты. Каждый год Большой Совет планировал начать постройку новой стены из прочного серого камня, добываемого в ближайшем от города карьере, носившем малозвучное название – «Жопа Близнеца». Но каждый год другие дела начинали требовать большего внимания, и как следствие, больших денег, отодвигая строительство стены на задний план.

Палий пригляделся. В яркий солнечный день, такой как сегодня, можно было разглядеть этот карьер у самого основания правого Близнеца, откуда по хорошо укатанной дороге к городу ползли повозки с камнем.

Но сейчас дорога была пуста. Хозяин каменоломни, старый Транк Ностур, лежал при смерти в своём огромном доме, а его семья, состоявшая из овдовевшей три года назад дочери с выводком детишек и слабого на голову сына, сидящего в мокрых штанах и пускающего слюни, была совершенно беззащитна перед жадностью ловкого управляющего, обдиравшего их, как липку.

– Надо бы заполучить Жопу… – увидев изумленные глаза лекаря, Палий хохотнул. – «Жопу Близнеца». Полезная штука.

Великий посол Антубии Мардих Эндиган вошёл в Зал приёмов в сопровождении двух прибывших с ним вельмож Блистательного Царя Антубии Магдара Великого. Они были одеты в длинные разноцветные шёлковые халаты с вышитыми золотом райскими птицами и невиданными цветами, подпоясанные цветными широкими поясами, и в необъятно широкие штаны, заправленные в короткие мягкие сапоги из кожи ягнёнка. На поясах висели длинные кривые ножи в ножнах, богато украшенных драгоценными камнями.

На головах мужчин красовались головные уборы из ловко скрученных полос белоснежной ткани, закреплённых надо лбом золотой брошью с крупным драгоценным камнем.

Великий посол выступил вперёд и обратился к Палию на языке жителей Нумерии:

– Досточтимый и могущественный Повелитель благословенной Нумерии, великолепный Палий Первый из древнейшего и почитаемого рода Корстаков! Блистательный и несокрушимый Царь Антубии Магдар Великий из бесстрашного и всесильного рода Аштаков – Львов пустыни, приветствует тебя!

Царь Магдар Великий услышал о горе, постигшем тебя, Повелитель Нумерии, и лишившем тебя Наследника твоих дел и начинаний. Магдар Великий выражает тебе своё сочувствие и просит принять в дар твоей семье эти скромные подношения.

В двери Залы по двое вошли десять крепких парней, сгибавшихся под тяжестью огромных сундуков. Сундуки поставили полукругом перед помостом, где расположился Палий и члены Малого Совета. Мардих откинул по очереди все крышки, и зал наполнился благоуханием редчайших специй, блеском украшений и тончайших тканей.

Ещё три пары пёстро одетых матросов внесли на плечах свёрнутые ковры и уложили их на середине Залы. По знаку посла ковры раскрутили, и из их середины выскочили три молодые девушки, вся одежда которых состояла из двух лёгких платков, обёрнутых вокруг груди и бёдер.

Палий довольно хмыкнул. Красотки были хороши – стройные, с хорошо развитыми формами, они были дочерьми разных народов. Высокая длинноногая девушка с длинными светлыми волосами и белой матовой кожей сверкнула на Повелителя синими, как осеннее небо глазами.

Её соседка, чуть ниже ростом, но с более широким тазом, улыбалась яркими пухлыми губами. Смуглая кожа на её лице и теле блестела, натёртая душистым маслом. Карие глаза из-под копны волнистых каштановых волос с любопытством разглядывали присутствующих.

Третья была выше своих подруг и самой необычной. Чёрная кожа, чёрные глаза и густые вьющиеся волосы – в Нумерии редко можно было увидеть нечто подобное. С грацией кошки красавица повела головой, оглядывая замерших в восхищении мужчин, и вдруг широко улыбнулась, показывая великолепные белоснежные зубы и розовый игривый язычок.

В руках одного из принёсших ковры мужчин загудел бубен, и девушки, грациозно изгибая свои великолепные тела, начали страстный танец. Каждое движение их обнажённых рук и ног, каждый изгиб шеи и поворот головы были полны тайного смысла, обещавшего безумные ласки и неземное блаженство тому, кто сумеет разгадать эти тайные знаки.

Музыка звучала все громче, ритм учащался, и девушки всё неистовей и быстрей кружились в своём зажигающем танце. Мужчины, сидящие в креслах вокруг трона, подались вперед, боясь пропустить хоть одно движение этих прекрасных тел.

Рубелий, тяжело дыша, не сводил глаз с белокожей красавицы. Её длинные волосы обволакивали девушку словно золотым покрывалом, при каждом движении открывая жадному взору прекрасное молодое тело. Розовые губы раскрылись от быстрого танца, синие глаза сияли. Рубелий представил, как он впивается в эти влажные губы, сжимает руками упругую грудь, и возбуждение начало разливаться внизу живота, заставляя член подниматься.

Грасарий, стараясь, чтобы это было не очень заметно, следил за смуглой танцовщицей. Она извивалась в танце, почти переламываясь в необычно тонкой талии. Именно эта талия в сочетании с довольно широким тазом и полными коротковатыми ногами и заставляли сейчас бешено биться его сердце. Его вторая жена Элида, племянница лангракса Сентории, белокожая и рыхлая, усыпанная мелкими веснушками, никогда не вызывала в нём такого дикого желания, которое он старательно пытался сейчас подавить.

Палий, открыв от изумления рот, смотрел, как девушка, будто вырезанная из чёрного дерева, свернулась в кольцо, достав пальцами ноги свою пышную кудрявую шевелюру. Жёлтый шелк, прикрывавший её, сполз, и на свет появилась полная грудь, в середине которой яркой сочной ягодой алел упругий сосок. Палий облизнулся и завозился на троне. Сосок его дразнил и манил, разжигая и без того не в меру разошедшееся воображение.

Бубен вдруг смолк, и в наступившей тишине стало слышно шумное дыхание замерших танцовщиц и сидящих на помосте мужчин. Посол сделал очередной знак, и девушки, низко кланяясь, вышли из зала.

Не давая хозяевам прийти в себя, Мардих вновь вышел вперед:

– Досточтимый Палий Первый, Повелитель Нумерии! Эти девушки твои! Они будут хоть каждый день услаждать твой взор своим искусством, а каждую ночь – ублажать твоё тело страстными ласками. Но Блистательный Лев пустыни Магдар Великий считает, что не эти жалкие рабыни должны быть в твоей спальне, а великолепная женщина из древнего и непобедимого рода, которая родит тебе долгожданного наследника!

Эта женщина прекрасней всех этих девушек, вместе взятых. Она умна и образована, она прекрасно поёт и танцует, она пишет стихи и научена искусству любви. Она звезда царского дома Аштаков – его любимейшая дочь Хантума.

Палий посмотрел на посла. Он всегда настороженно относился к народам, населяющим Антубию. Невероятно хитрые, изворотливые, жестокие и лживые, они были готовы до поры до времени лить в доверчивые уши потоки сладких речей, обещая всё возможное и, конечно же, невозможное.

Но стоило собеседнику принять эти заверения за чистую монету, хорошо, если он в итоге оказывался просто облапошенным и, почёсывая затылок, подсчитывал свои убытки. Значительно хуже было оказаться в канаве с перерезанным горлом или прикованным к веслу на какой-нибудь торговой галере.

Посол молчал. Его тёмное лицо с тонкими правильными чертами застыло в напряжённом ожидании. Живые чёрные глаза под сросшимися на переносице бровями внимательно смотрели на Повелителя, не упуская при этом из поля зрения и других членов Малого Совета.

Палий шевельнулся на троне. Наваждение от страстного танца начало рассеиваться, и он, лихорадочно соображая, пытался потянуть время, стараясь обдумать, чем ему грозит столь неожиданное предложение. Посмотрев на Главного сигурна, он шевельнул пальцами руки.

Мустин Беркост, натянув на лицо свою самую любезную улыбку, вышел вперёд и проговорил:

– Досточтимый Повелитель Нумерии Палий Первый сердечно благодарит в твоём лице, Великий посол, своего друга и ближайшего соседа, могучего и бесстрашного Льва пустыни, Царя Антубии Магдара Великого. И просит тебя принять для него наши скромные дары.

Главный сигурн хлопнул в ладоши, и Золотые Мечи внесли и поставили к ногам посла четыре сундука с золотой и серебряной посудой, украшениями с драгоценными камнями, оружием и мехами. Пять лантаров установили рядом огромные драгоценные вазы из редчайшего голубого хрусталя. Следом вкатили три бочонка с пахучим горным мёдом.

Палий думал. Он перебирал в уме все возможные последствия своей женитьбы на дочери Царя. Пока, кроме явных преимуществ, позволяющих разрубить, наконец, узел накопившихся проблем и возможность не ввязываться в очередную свару с семействами Нумерии, он не видел ничего. Но… Вопрос был слишком сложным, чтобы решать его сию минуту.

«Сучонок, ишь как складно лепит, не хуже черномордого… Если девка хоть чуть похожа на эту чёрную сучечку, будет просто замечательно… Обучена искусству любви… интересно, с чем это они упражняются? Мужички там, вроде, все без хренов… кроме Царя…»

– Великий посол Антубии! Повелитель Нумерии в твою честь сегодня вечером устраивает праздник и просит тебя присутствовать с приближёнными вельможами.

Кланяясь, посольство удалилось из зала, а Палий, махнув всем рукой, вышёл в сопровождении одного Беркоста.

 

Никита

Двенадцать свечей весело трещали на большом торте в виде планшета, на экране которого золотыми буквами сияла надпись «С Днем рождения, Никитос!» За свечами маячили радостные лица Юльки, Витька, маминой подруги тёти Светы и её дочки Соньки. Даже Катька Сушкова пыталась изобразить на своём ехидном лице милую улыбочку, хотя её-то он сюда точно не звал.

Мама в своём любимом платье из серо-голубой струящейся ткани держала в руках небольшую, тщательно упакованную коробку и, улыбаясь, протягивала её Никите:

– Поздравляю, мой родной! Мы все-все тебя очень, очень любим и желаем тебе самых больших успехов, самого крепкого здоровья и самых лучших друзей! Держи, сыночек, ты давно о нём мечтал!

Сердце радостно заметалось. Заветная коробка оказалась в руках, и его пальцы забегали, сдирая с неё бумагу. Слой за слоем. «Ну, намотали, блин!» – стоящие за тортом фигуры начали расплываться, а вместо них вдруг появилась Тана с синим лицом и выпученными глазами, которая скрюченными пальцами начала сдирать со своей шеи кожу. Слой за слоем…

Тёмная кровь заструилась по шее, пальцам, закапала с локтей. Ник в ужасе смотрел на девушку, не зная, что ему делать. Его взгляд внезапно упал на коробку, и Никита увидел, как из-под наполовину содранной нарядной обёртки тоже начала проступать кровь.

Мальчик закричал, в ужасе отбросил коробку и проснулся. Тяжело дыша, он сел на кровати. Спящий рядом Дарт заворочался и, что-то недовольно пробурчав, перевернулся на другой бок. Тван, лежавший у другой стены, поднял с подушки голову, глянул на Никиту и снова закрыл глаза.

В комнате было темно. Маленькое оконце, затянутое свиным мочевым пузырём, даже не начинало светлеть, и обитатели лачуги, сопя и легонько похрапывая на все лады, ещё досматривали свои увлекательные сны.

«А ведь сегодня…» – Никита, прихлопнув радостно звеневшего комара, начал соображать. Промучившись минут пять, он удовлетворенно хмыкнул. По его подсчетам выходило, что сегодня десятое января, а значит, ему стукнуло двенадцать лет.

«Днюха, блин! Скажи только – и получишь перо цапли. В зад…» В носу защипало. Он не плакал со дня смерти Таны, что, впрочем, было не так уж и давно. Три недели и два дня назад.

Ник улёгся на тощую подушку и натянул на голову грубое шерстяное одеяло. Сон вырвался из глубины его подсознания и показал родные лица, которые всё реже вспоминались в последние просто сумасшедшие недели.

«Интересно, меня кто-нибудь ищет? Не могли же они так быстро забыть обо мне… Витёк точно не мог. И Юлька… брат ведь, не баран чихал… Мама точно не забыла. Только никто из них стопудово не знает, где меня искать. Им же никогда в голову не придёт, что нужно войти в игру… Нет уж, только не это! Даже, если кто-то и попадет сюда, не факт, что сможет найти меня в этих чёртовых болотах! Не-ет, только не болота!» – вспомнив о смерти друзей, Никита сжался в комок.

«Пусть лучше думают, что взял и ушёл из дома… куда-нибудь… да хоть на Северный полюс… Чёрт! А ведь диск так и остался в компе! Хоть бы Юлька не полезла в него! Она не прикалывается по играм, но кто её девчоночью башку знает!»

Никита беспокойно заворочался. Дарт во сне хмыкнул и потянул на себя одеяло. Ник, слегка повоевав, урвал-таки свою часть причитающихся ему благ и, уныло рассудив, что от его переживаний ничего абсолютно в этой жизни не изменится, спустя пять минут уже спал крепким сном.

Утро выдалось сырым и промозглым, как и обычно в этом болотном краю. Но с трудом разлепляющих глаза работников сегодня порадовал ещё и нудный осенний дождик, зарядивший после полуночи.

Натянув плотный кожаный плащ, Никита выбрался из лачуги и, задрав голову, посмотрел в затянутое низкими тучами унылое небо.

«Походу, на весь день… мрак… А всё равно придётся тащиться в гадкое болото и стрелять противных лягух… Бр-р-р, мерзость!» Первые дни он никак не мог заставить себя есть лапки этих земноводных, но голод не тётка, и теперь он вполне спокойно обгладывал этот французский деликатес. Да-а… Котлетка из говядины с тарелкой картофельного пюре была бы сейчас очень кстати…

В желудке засосало, и Никита, смахнув с лица капли дождя, вернулся в лачугу. Скудный завтрак из кукурузной лепёшки и ломтика козьего сыра был запит кружкой кислого отвара из ягод брусники. Пора было двигать на болота, где вот уже третью неделю они добывали этот свой весьма скудный хлеб.

После того, как стаки – жители здешних болот – нашли их измотанный несчастьями и борьбой с неприветливой природой отряд на маленьком островке, их вывели прямиком к Цингурину, и уже к вечеру следующего дня Мелеста стучалась в дверь дома лангракса.

Оказанный им прием оказался весьма прохладным. Остаться в доме разрешили только Мелесте, и то только потому, что она приходилась им какой-никакой, а родственницей. Бракара сразу же перенесли в дом местного лекаря, остальным разрешили лишь помыться и поспать одну ночь.

Утром хозяин вызвал всех в свой кабинет и, глядя на них строгим взглядом, объявил, что просто так кормить столько ртов он не собирается – скоро зима, а он не рассчитывал на такое количество непрошеных гостей.

Так они и оказались здесь, в небольшой деревне стаков, живущих за счёт добываемых на болоте лягушек, гадюк и разной другой живности. Ник с друзьями теперь каждый день отправлялись с Монтом Зубатым и Урсином Жабой в бесконечное болото на охоту.

Монт Зубатый, в чьей лачуге они поселились по приказу старосты Хаврина, был бы молодым мужчиной с совершенно невзрачной внешностью, если бы не огромные, далеко выступающие передние зубы. В первый же день он окинул критическим взглядом доставшихся ему учеников и презрительно хмыкнул, видя, как Дарт нервно поглаживает рукоять своего меча:

– Ну, эта штуковина теперь тебе долго не пригодится. Вон, кинь в угол, – его маленькая лапка, чем-то очень напоминающая лягушачью, ткнула в тёмный угол за дверью. – Ладно, придётся научить вас владеть настоящим оружием.

Провожаемый презрительными взглядами парней, Монт пошарил в небольшой сумке и вытащил на свет свитую из каких-то волокон верёвку, свёрнутую в кольцо. На одной конце верёвки имелась небольшая петелька, а на другом – плетёное утолщение в виде люльки. С полочки на стене он сгрёб несколько шариков диаметром не больше полутора сантиметров и, кивнув головой, вышел из лачуги.

Во дворе, на огромной охапке камыша, сидел Урсин, метко прозванный Жабой за свои пухлые формы и широкий рот с тонкими губами. Он сгорал от любопытства, наблюдая за незнакомцами – такого грандиозного события в своей жизни он не мог и припомнить. Чуть поодаль, между такими же лачугами, из которых состояла деревня, столпилось всё население, от мала до велика.

Монт отсчитал своими длинными ногами десять шагов, воткнул в землю прихваченную у двери палку и насадил на неё небольшой мешочек, набитый травой, на белом боку которого был нарисован чёрным маленький кружок.

Вернувшись на место, он неторопливо расправил верёвку, закрепил в утолщении шарик и начал раскручивать его над головой. Все с интересом следили за его действиями. Каким-то мягким неуловимым движением Монт вдруг остановил вращение, и шарик с лёгким свистом вырвался из пращи.

Точность попадания превзошла все ожидания – шарик угодил прямо в центр нарисованного кружка. Вокруг раздался гул одобрения. Жаба довольно хмыкнул и, оторвавшись от охапки, вразвалку подошёл к другу. Вытащив из необъятного балахона, служившего ему всей одеждой сразу, такую же верёвку, он неожиданно быстро и ловко, под одобрительные возгласы зрителей, послал свой шарик следом за монтовым. И опять точно в центр.

Ник во все глаза смотрел на такие чудеса меткости. Он читал в учебнике о таком оружии, которым пользовались воины Древней Греции (ну, или ещё каких-то там стран в древней истории), но никогда не верил, что из этого приспособления можно вообще куда-то попасть. А чтоб ещё и с такой точностью!

На его друзей показательные выступления тоже оказали неизгладимое впечатление. Дарт замер, хлопая глазами и забыв закрыть рот. И даже невозмутимый обычно Тван стоял, почёсывая затылок, что было свидетельством крайней степени изумления.

На следующее утро начались тренировки. На два столба уложили шест со свисавшими с него полотнищами грубой ткани, должной задерживать летящие мимо цели шарики. У занавеса установили три палки с мешочками, и учёба началась.

Монт не обладал особым красноречием и пытался научить бросать шарик собственным примером. Но то, что в его руках выглядело, как волшебство, в исполнении его подопечных смотрелось, как жалкое дёрганье свежеиспечённых паралитиков.

Но, ко всеобщему изумлению, талант учительства внезапно открылся у Жабы, и он, гордый от резко выросших после его вмешательства успехов парней, через час уже дружески похлопывал их по плечу, называя «ах, ты мой шаромёт».

Никите такое обращение совершенно не нравилось, как, впрочем, и Дарту с Тваном, но Урсин, оказавшийся в отличие от своего хмурого друга довольно весёлым малым, не говорил при этом больше ничего обидного, и Никита решил пока не лезть в бутылку. А кто он теперь – самый, что ни на есть «шаромёт»!

Разговорчивый Урсин, пока потные юноши пытались, под ехидные смешки прятавшейся за лачугами детворы, попасть хотя бы просто в мешок, рассказывал им о житье-бытье местного населения. Стаки, чья жизнь от рождения и до самой смерти проходила на этих болотах, научились пускать в дело всё, что могла дать эта нищая земля.

Едва научившись ходить, дети уже начинали осваивать метание шариков, и к семи-восьми годам многие достигали потрясающей меткости. Собираясь в ватаги по нескольку человек, среди которых обязательно был взрослый, хорошо знавший характер ближайшего болота, они отправлялись на охоту – добычу лягушек.

Местные квакши при виде крадущихся по болоту людей мгновенно замолкали и прятались, поэтому с каждым годом охотникам приходилось всё дальше уходить от дома и всё пристальней обшаривать кочки.

Лягушек, точнее их задние лапки, варили, солили и вялили, делая запас на зиму. Не убитых, а только оглушённых лягух, паковали в закрытые плетёные корзины с болотным мхом и несли в город, где добычу скупали торговцы и развозили этот деликатес по городам всей Нумерии.

Более старшие и опытные мужчины занимались отловом болотных гадюк, чей яд лекари весьма успешно использовали в мазях и притирках. При упоминании об этих тварях лицо Твана окаменело, а Дарт зябко передёрнул плечами. Ник, у кого перед глазами до сих пор стояло опухшее лицо Таны с полными ужаса глазами, так запустил шарик, что тот, свиснув над соседней лачугой, улетел неизвестно куда.

– Эй, эй, ты это что делаешь! Куда лупишь-то! Так никаких шариков не напасёшься! А они тут на вес золота! Нам же обратно глину приходится из самого Цингурина на своём горбу таскать! Стрелок!

Никита виновато опустил голову и попробовал поискать злосчастный шарик за соседней лачугой, но только весь вымазался в грязи и порезал руку острой, как нож, болотной травой.

– Ты смотри, не успел шагу ступить – уже поранился. Это болото – тут нельзя шагать, куда попало и хватать, что попало. – Урсин потопал к лачуге и вернулся через минуту с не большой баночкой в руках. – Давай руку.

Место пореза защипало, но кровь сразу же перестала течь, и через пару минут на ране образовалась плотная корочка.

– Либела, – Урсин довольно хмыкнул. – Без неё мы тут все давно бы пропали. Каждый день кто-нибудь обязательно порежется.

– Хорошая травка, – Никита потрогал ранку, но боли не почувствовал.

– Угу. Прошлым летом один парнишка, странный какой-то, неразговорчивый, руку порезал, аж кость видно было. Думали, кровью истечёт, но мазь вовремя принесли. Только шрам и остался.

Урсин задрал левый рукав и прочертил пальцем полоску от середины предплечья до основания большого пальца.

– На себе не показывают, – буркнул Никита и, встретив удивлённый взгляд Урсина, добавил, – ну, у нас так говорят…

Жаба внимательно посмотрел на мальчика и, пожевав свои бледные губы, констатировал:

– И ты странный какой-то…

И не зная, как ещё выразить эту невесть откуда берущуюся в забытом Богами крае странность, махнул рукой и отправился к Дарту, уже в третий раз заехавшему себе по уху непокорным оружием.

Жаба уже почти дошёл до Дарта, когда Никита вынырнул, наконец, из задумчивости и спросил:

– А как его звали?

– Парнишку-то? Такое имя потешное – Тони… и он ещё всегда добавлял – Рой. Его в прошлом годе ватага Сутулого Румса на болотах нашла, в одной рубашке безрукавой и штанах, срамно сказать, чуть прикрывавших… ну энтот… ну, понял чё, – Жаба хихикнул, скосив глаза на низ своего брюха. – Вот только весной сбёг он… Дурак, куда отсюда сбежишь, не зная тропок, – Жаба вздохнул и, поддёрнув штаны, добавил: – Утоп, однако…

Тренировка продолжилась, а Никита так и остался сидеть с открытым ртом.

 

Лея

Факел чадил, отбрасывая на стены коридора уродливые прыгающие тени. Лея молча шла за стражником, аккуратно ступая по каменным плитам первого нижнего этажа главной тюрьмы Нумерии – страшного Саркела.

На этом этаже в тёмных сырых камерах без света и свежего воздуха содержались преступники, причинившие мелкий вред государству или лично Повелителю: помощник сборщика налогов, исправно складывавший собранные литы в свой бездонный карман; неудачник-поэт, сочинивший и распевавший на торговой площади похабную песенку о старом толстом дураке, которому ветвистые рога мешают снимать на ночь корону; карманный воришка, который спасаясь от погони, ранил ножом Золотого Меча.

Сюда же Главный Суд Нумерии, в качестве особой милости, поместил и виновницу грандиозного скандала, отголоски которого до сих пор перекатывались по всей стране – последнюю жену Палия Первого. Пока… последнюю.

В коридоре было холодно, и Лея плотнее закуталась в чёрный шерстяной плащ и ниже надвинула на лицо капюшон. Стражник не знал, кем была эта посетительница, да и не проявлял особого любопытства – золотое кольцо с крупным изумрудом стало более чем достаточной платой за его временную слепоту и глухоту. Захотела увидеть эту шлюху, бывшую жёнушку Палия – ну и ладно. Какое ему, собственно, дело, какие такие мысли бродят в голове у этой дамочки.

Коридор резко повернул, и девушка чуть не налетела на внезапно остановившегося стражника.

– Пришли. Я дам вам факел и буду ждать здесь. Только будьте осторожны – преступница часто буянит, орёт и швыряет в нас всем, что под руку попадает. Уже разбила всю глиняную посуду, приходится носить ей похлебку в железной миске.

Лея кивнула, взяла факел и, дождавшись, пока стражник, погремев ключами, отопрёт замок, решительно шагнула внутрь. Камера оказалась неожиданно большой и даже слегка освещённой. Вечерний свет падал через находящееся у самого потолка маленькое квадратное оконце с решёткой, сквозь толстые прутья которой мог просунуть руку, пожалуй, лишь ребёнок.

Обстановка в камере была предельно проста. На середине стоял грубо сколоченный деревянный стол с единственным табуретом, у стены напротив двери – такой же грубый топчан, да в правом углу имелась вместительная лохань с крышкой, судя по запаху, заменявшая узнице ночную вазу. Кувшин с водой и плоская тарелка с оставшимися от обеда крошками служили весьма скромным украшением этого убогого интерьера.

Единственной поблажкой, вымоленной семьёй Енарии Вермокс у разгневанного Повелителя, был мягкий матрас, набитый гусиным пухом, да тёплое одеяло из пушистого меха. Кронария лежала на своей царской кровати лицом к стене и даже не повернулась на звук открывшейся двери.

Стражник прикрыл дверь. Ключ не зашуршал привычно в замке, и узница насторожилась. Резко повернув голову и увидев у двери неподвижную тёмную фигуру, она подскочила на кровати и, сжавшись в комок, испуганно закричала:

– Кто здесь? Что вам от меня нужно?

Фигура шевельнулась. Лея откинула капюшон, и свет факела осветил её лицо. Кронария вскрикнула от неожиданности, и её голубые глаза, казавшиеся огромными на бледном исхудавшем лице, стали ещё больше.

– Ле… – палец, прижатый к губам гостьи, заставил Кронарию замолкнуть. Лея мотнула головой на дверь, предупреждая о слушающем с той стороны двери стражнике. Воткнув факел во вбитое в стену кольцо, Лея придвинула табурет поближе к топчану и села.

За два месяца заточения от былого величия жены Повелителя не осталось и следа. Она осунулась, глаза ввалились. Её матовая бархатная кожа поблекла, в углах рта появились глубокие морщинки. Чудесные волосы Кронарии были коротко острижены и теперь, отрастая, торчали в разные стороны давно не мытыми беспорядочными прядями.

Унылую картину несколько оживляли только лихорадочный румянец, горевший на впалых щеках, да ярко заблестевшие в свете факела глаза, мигом наполнившиеся слезами.

При виде падчерицы Кронария всхлипнула и, закрыв лицо руками, зарыдала на своей убогой постели.

Лея смотрела на эту жалкую узницу, главную виновницу смерти её любимого, и не находила в своём добром от природы сердце ничего, кроме жгучей ненависти.

«И чего же тебе не хватало? Ведь любое твоё желание тут же исполнялось… Ты ела самые изысканные блюда… Все твои украшения, наряды и обстановка всегда были самыми лучшими и дорогими, единственными в Нумерии… Ну, что ж, теперь ты получила то, что заслужила… и сдохнешь здесь, забытая всеми и проклинаемая мной. Только жаль, что прежде, чем околеть ты, мерзкая гадина, забрала из этого мира моего дорогого Дартона…»

Рыдания перешли в приступ надсадного кашля, от которого тело Кронарии сотрясалось на шатком топчане. Наконец, откашлявшись, узница подняла голову и с ненавистью посмотрела на Лею:

– Ну, смотри, что твой драгоценный папочка со мной сделал! Старый вонючий боров! Пьяница и обжора, чтоб его брюхо лопнуло от жратвы!! Он что, думал, я дрожала от счастья, когда он лапал меня своими грязными ручищами и толкал в меня свой вялый огрызок! Извращенец проклятый! И вот благодарность за то, что я столько лет терпела эту жирную свинью на своём теле! Я… я родила ему наследника, которого он не мог зачать ни с одной из своих баб! А он… он… Чтоб он сдох! Чтоб проклятия всех Богов обрушились на его рогатую голову!

Под холодным взглядом Леи Кронария осеклась, поздно поняв, что в запале наговорила лишнего. Лея, как-никак, была любимицей Палия и сама нежно любила отца. В наступившей тишине стало слышно, как в углу скребётся мышь.

– Где твой мальчик?

Кронария дёрнулась, как от удара и, опустив голову, тихо произнесла:

– Он в другой камере, с кормилицей… Мне не разрешено его видеть… Я только несколько раз слышала, как он плачет, – слёзы снова поползли по щекам, скатываясь с подбородка на грязное одеяло. – Они обещали, что там будет сухо и тепло, но я не верю обещаниям Палия… Мальчик мой! Бедный мой маленький мальчик…

Кронария опять зарыдала, и столько искреннего горя несчастной матери было в этом почти беззвучном плаче, что в душе Леи, впервые за эти месяцы, шевельнулось сочувствие.

– Ты хотела бы выйти отсюда? Вместе с Аруцием?

Узница мгновенно замолчала и уставилась на девушку глазами, в которых вспыхнула безумная надежда.

– Леечка! Милая моя, родная! А ты сможешь? Конечно, конечно, ты сможешь! Палий любит тебя, и если ты попросишь, он всё-всё сделает, обязательно сделает… – Кронария сползла с кровати и теперь стояла на коленях, простирая к Лее руки в каком-то молитвенном экстазе. – Он добрый, он же знает, что я его любила. Просто кто-то оговорил меня и моего бедного мальчика! Леечка, я для тебя сделаю всё, что ты захочешь! Ты же знаешь, наша семья богата, они заплатят, ты только скажи…

Захлёбываясь словами, Кронария подползла к гостье, пытаясь обхватить её ноги. Лея брезгливо отодвинулась. Слова мачехи напомнили ей тот страшный день, когда она так же плакала и молила Палия отпустить ни в чём неповинного Дартона. Не вымолила…

– Мне не нужны ваши деньги, – Лее надоело это представление, и она решила приступить к тому, ради чего пришла. – Я уговорю отца, но ты должна написать кое-какие бумаги.

Кронария уселась на кровать и приготовилась выслушать условия своего освобождения.

– О чём эти бумаги?

– О том, что ты признаёшь отцом ребенка Галигана Освела, Сидрака Тортрана и Хайрела Беркоста.

Кронария зажала руками рот и яростно замотала головой, а потом выкрикнула хриплым от ужаса голосом:

– Никогда! Я никогда не напишу это! Боги… Никогда!

Лея пристально посмотрела на побледневшую мачеху и спокойно произнесла:

– Ну, что ж, нет так нет. Оставайся гнить здесь дальше. Палий собрался жениться на дочери Царя Антубии, и после свадьбы тебя отправят на нижний этаж Саркела. А там, сама понимаешь, жить тебе останется только до первого большого прилива… Твоему бывшему ты зачем теперь нужна… живая? А Аруцию ещё меньше осталось – поговаривают, что кормилице уже надоело сидеть здесь ни за что. Приспит она случайно мальчонку – и свободна, вернётся домой, к семье… Прощай!

Лея встала и пошла к двери. До неё оставалась пара шагов, когда с топчана тихо прошелестело:

– Не уходи… я… напишу…

Девушка вернулась к столу и вытащила из внутреннего кармана плаща несколько листков бумаги и принадлежности для письма. Кронария уселась на табурет и в слабом свете догорающего факела начала писать под диктовку, неуклюже ухватив слабыми пальцами перо:

«Я, Кронария Корстак, урождённая Вермокс, этим письмом подтверждаю, что мой единственный сын Аруций, рождённый четырнадцатого числа восьмого месяца пятьсот двадцать третьего года от создания Нумерии, рождён не от моего законного мужа, Повелителя Нумерии Палия Первого из рода Корстаков, а от…» – перо замерло, и Кронарии посмотрела на падчерицу.

– Но ведь Освел и Беркост здесь совершенно не причём! Его отец – твой двоюродный братец Сидрак Тортран, в котором тоже течёт кровь Корстаков. Лея, что ты задумала?

Та, с горящими глазами и твёрдо сжатыми губами, сурово глянула на мачеху:

– Если они не причём – это им никак не повредит. Да и не в твоём положении печься о шкуре этих дворцовых кобелей. Пиши, возможно, этим ты спасёшь своего драгоценного Сидрака!

Кронария задумалась на мгновение, и тяжело вздохнув, вывела: «…Сидрака Тортрана» и поставила свою подпись.

Спустя несколько минут были написаны и два других письма, где Галиган Освел и Хайрел Беркост так же признавались единственными настоящими отцами Аруция. Поставив последнюю подпись, Кронария попробовала ещё раз поторговаться.

– Какие гарантии я могу получить от тебя? Ты ведь должна мне что-то пообещать за эти письма! Как я узнаю, когда мы с моим мальчиком выйдем из этого проклятого места?

Собирая листы с просохшими чернилами, Лея усмехнулась:

– Гарантии? Только моё слово. Ты же понимаешь, что никто, слышишь, никто не должен знать о нашем договоре, иначе ты просто не доживёшь до свободы.

Кронария закивала и окончательно сдалась. Впрочем, у неё не было выбора. Лея сложила драгоценные листы в потайной карман и уже у самой двери обернулась:

– Я вижу, ты простыла в этом подземелье. Тебя лечат?

Узница, уже усевшаяся на кровать и натянувшая на худые плечи в грязной рубахе тёплое одеяло, отрицательно мотнула головой.

– Я поговорю с Лабусом и постараюсь передать тебе лекарство. Но… – палец опять прижался к губам, и Лея толкнула тяжёлую дверь. Удивительно, но стражник не подслушивал. Он мирно дремал, сидя на каменном полу.

Вернувшись во дворец, она первым делом припрятала в комнате принесённые письма. Половина дела была сделана. Важные бумаги она заполучила, но теперь их требовалось сохранить.

Её комната для этого совершенно не подходила – для проныры Рустия во дворце не существовало мест, куда бы он с лёгкостью не засовывал свой любопытный нос. Сбросив пропитавшийся вонью и сыростью подземелья плащ, Лея присела в своё любимое кресло и задумалась.

 

Лабус

– Ты посмотри на неё! Сучка мелкая! На отца орать вздумала! – Палий метался по комнате, как раненый носорог, сокрушая попадающуюся на пути мебель. – Она, видите ли, благодаря мне не пойдет никогда замуж! Ещё и угрожать вздумала! Да я её… – хрустальный подсвечник просвистел в воздухе и с силой ударился в стену, брызнув в разные стороны тысячей сверкающих обломков.

Лабус спокойно стоял у двери, пережидая бурю, и мысленно прикидывал, что ещё осталось в комнате неразбитого.

– Я ей покажу, как меня убийцей выставлять! Меня, родного отца, назвать негодяем! Дрянь неблагодарная! Запереть её в комнате на хлебе и воде! И с первым же кораблём в Антубию! За первого попавшегося заморыша безродного выдам!

Палий отшвырнул ногой стул и, тяжело дыша, свалился на жалобно скрипнувший под ним диван.

– Не факт, что с первым же. Ещё неизвестно, согласится ли царь с вашим предложением.

– А не согласится… говнюк он тогда, тестюшка мой драгоценный! – Палий отдувался на диване, вытирая потное лицо платком размером с хорошую скатерть. – В его черномазии полно, что ли, таких девок? Ишь, вспыхивает, как солома, и отец ей – Повелитель! – не указ! Она его гаремное хозяйство быстро научит строем ходить.

По лицу Палия скользнула довольная улыбка. Лабус пожал плечами:

– Может быть, может быть… Только у них бабы тоже не промах. До меня слухи дошли, что в гареме за спиной царя намертво сцепились между собой две его старшие жены – мать Хантумы Залима и её соперница Даура, у которой своя дочь в девках засиделась. И один из вельмож проболтался, пока я его после вашего застолья в чувство приводил, что Гульмира намного красивее своей сестры будет.

Палий хмыкнул. По большому счёту, ему было глубоко наплевать, которую из дочерей пришлёт Магдар ему в жёны. Его вполне устроила бы и темнокожая Кшанти, уже две недели не покидавшая его спальни. Он запросто объявил бы её своей женой, но черномазого наследника, избавьте Боги, Нумерия ему уж точно бы не простила.

Сметая мебель и грозно топая ногами, он, конечно, в глубине души прекрасно понимал, что очень виноват перед Леей. Но свидетели его – Боги Истинные и Вечные – он и правда не знал, что девчонка настолько сильно любит этого… Дар-тона Орстера! Нет, ему докладывали, конечно, что бегают они в парк на свидания, но… побегают и успокоятся, кто в молодости глупостей не совершал.

Она всё равно должна будет выйти замуж, он – никогда не сможет жениться и покинуть службу, если только не пожелает покрыть себя вечным несмываемым позором. И они оба об этом прекрасно знали… но вот, поди ж ты…

Палий глубоко вздохнул и, отгоняя от себя тяжёлые воспоминания, уставился на Лабуса. Тот продолжал невозмутимо стоять у двери.

– Притащил свои склянки? Давай, начинай старую развалину превращать в молодого красавца. Ох, и не завидую я тебе! Что будешь делать-то, если вдруг не получится? И покатится твоя седая головушка, подметая бороденкой мусор на площади… Чего замер? Давай!

Лекарь выставил на стол несколько пузырьков и флакончиков, смешал содержимое двух из них в стакане и поднёс Палию. Тот скривился, но выпил всё до последней капли. Несколько минут Лабус объяснял прислужнику, что за чем и как пить, потом проводил Повелителя в дворцовую мыльню, где была приготовлена ванна с целебным отваром из цветков сентралии, снимающей усталость и придающей упругость обвисшей коже.

После ванны два здоровый помощника лекаря уложили расслабленного Палия на стол и долго разминали и растирали рыхлое тело, умащивая его драгоценными маслами. Лабус внимательно следил за процессом.

Он не тешил себя надеждой, что прописанный им курс сотворит чудо, и через две недели старый и больной Палий сможет молодым бычком скакать возле смуглой заморской тёлочки. Но… выдержать долгую и нудную церемонию, а главное, последующую за ней ночь, вполне.

Возвращаясь вечером к себе, в дверях комнаты, где дворцовые лекари и их помощники вели приём больных, он неожиданно столкнулся с Леей. Она покраснела, опустила глаза и быстро шмыгнула мимо.

В комнате было пусто, только его помощник, добродушный малый Бисар, которому уже доверялось накладывать повязки и смешивать несложные составы из трав для лечения поноса, сидел у окна. Он тихонько напевал песенку про весёлую старушку, решившую продать за ненадобностью своего деда, и что-то толок в каменной ступке.

– Госпожа Лея заболела?

Бисар подскочил от неожиданности и, почтительно склонив голову, бойко ответил:

– Нет, господин лекарь. Она не жаловалась, что больна.

– Тогда что ей здесь было нужно?

– Она спросила, есть ли у нас настойка цветков наперстянки. Я сказал, что у нас в лекарне она обязательно имеется.

– И…?

–… она попросила дать ей флакончик.

– И ты дал?!

– Конечно. Госпожа Лея сказала, что у её прислужницы больна мать…

– Ты посмел это сделать, олух!? Немедленно беги за госпожой и сейчас же верни настойку на место! Боги милостивые! Наградили помощничком! Ты забыл, что она настолько ядовита, что десять лишних капель запросто отправят больного с этого света на тот?

Бисар страшно побледнел и уже ринулся бежать, но у двери притормозил.

– Господин лекарь! Госпожа Лея сказала, что мать той девушки уже принимала настойку и знает, что больше пяти капель в день её пить нельзя!

Лабус ещё раз гневно взглянул на помощника и махнул рукой:

– Ладно, завтра я сам обо всём спрошу у Леи. А ты, если не желаешь вылететь из дворца и закончить свою жизнь под забором, никогда больше не смей даже касаться полки с ядовитой травой!

Но утро следующего дня выдалось столь бурным, что Лабус начисто забыл о злосчастной настойке. Ещё затемно по коридору, ведущему к покоям лекаря, быстро пробежали, и в комнату ввалилась перепуганная нянька младшей дочери Палия в одной ночной рубахе. Выкатив свои круглые глаза так, что они почти вылезли на лоб, она с порога истошно заверещала:

– Ой, помогите, спасите! Умирает! Ой, мамочки мои!

Лабус, совсем недавно закончивший чтение новой книги «О духах болезней и болезнях души» и только-только с удовольствием начавший смотреть свой первый сон, подскочил на кровати, бешено озираясь.

Нянька орала на пороге, выводя дурным голосом:

– Ой, не дышит она, совсем не дышит! Умерла-а-а… Да скорей же беги, пень старый!

Пень старый, лихорадочно натягивая штаны и никак не попадая в штанину, грязно выругался и заорал на голосящую няньку:

– Да заткнись ты, дура! Кто умирает-то? Толком сказать можешь?

Нянька от неожиданности захлопала глазами и залепетала:

– Порсия, деточка наша! Я просыпаюсь, а она как захрипит, как задышит! И белая вся стала, как покойница! А потом и дышать перестала… я бежать… а она… Она, может и померла уж…

– Тьфу, зараза! Чтоб разорвало тебя, паскуду! Бисар! Быстро тащи мой сундучок!

Бисар, полностью одетый и с сундучком в руках, уже стоял в дверях. Через пять минут Лабус склонился над мечущейся в постели Порсией, самой младшей дочерью Палия. Девочка задыхалась, с трудом втягивая воздух открытым ртом. Она не плакала, только испуганно смотрела на собравшихся у её кроватки взрослых огромными голубыми, как у матери, глазами.

Лекарь кивнул помощнику. Тот вытащил флакон и быстренько накапал в маленькую чашу с водой несколько капель успокаивающей настойки. С трудом проглотив жидкость, девочка немного успокоилась и дала лекарю себя пощупать, заглянуть в рот и даже послушать, приложив ухо к спине. Ничего хорошего осмотр не принёс – девочка задыхалась и вполне могла умереть.

Выгнав из комнаты всех посторонних, Лабус начал действовать. Из своего сундучка он извлёк изогнутую под определённым углом бедренную кость новорождённого ягнёнка и, смазав её настойкой из листьев нубуса, осторожно ввёл в дыхательное горло почти засыпавшей на руках у Бисара девочки. Та закашлялась, крупные слёзы беззвучно покатились из её глаз, но спустя минуту дыхание стало ровней и тише, а ещё через пять минут девочка спокойно заснула.

Оставив помощника наблюдать за больной, Лабус поплёлся в свою комнату, мечтая прилечь. Но этому скромному желанию сбыться было не суждено. Едва он залез под одеяло, поудобнее укладывая некстати занывшую поясницу, как в коридоре опять послышались торопливые шаги, и на пороге объявилась Фасима, прислужница Мирцеи, кутаясь в широкий халат и беспрерывно зевая.

Рустий вчера вечером объелся в саду поздних яблок, и под утро началась рвота и сильные боли в животе. Кляня в душе, на чём свет стоит, безмозглого мальчишку – вслух он только поинтересовался, как долго тот не слезает с горшка – Лабус уже привычно натянул штаны и, прихватив сундучок, отправился в покои Мирцеи.

Потом он зашивал рану кухарке, глубоко порезавшей руку, вправлял вывих конюху, не поладившему с норовистой лошадью, вскрывал чирей у одного из Золотых Мечей, накладывал твёрдую повязку сломавшему ногу садовнику. Заболевшие дети тоже требовали постоянного внимания, и когда Лабус в шестой раз шагал из покоев Мирцеи в комнату, где сейчас жили младшие дочери Повелителя, он уже с трудом мог вспомнить, ел ли он сегодня вообще что-нибудь. Не то, что про какой-то пузырёк с наперстянкой.

 

Мелеста

Дорога петляла по унылой равнине, заросшей низким кустарником и невысокой травой с длинными жёсткими листьями, напоминающими обоюдоострые стилеты. Лишь изредка попадались небольшие рощицы чахлых деревьев, ещё сохранивших пожухлую осеннюю листву.

Несколько раз они переезжали через неширокие речушки, скорее похожие на ручьи, и их возчик Смард, громко покрикивавший на свою подслеповатую лошадёнку, кряхтя, слезал с передка и помогал ей вытаскивать скрипучую повозку на вязкий илистый берег.

Бракар почти всё время ехал в повозке, лишь изредка спускаясь, чтобы размять затёкшие ноги. Мелеста сначала тоже решила расположиться с комфортом, чему совершенно не возражали поставленные Бракаром в известность о её положении друзья. Но после километра тряски по жутким ухабам она заявила, что для её здоровья пешая прогулка будет намного полезней.

Теперь их скромные пожитки и небогатый запас продуктов тащила лошадёнка, а ребята шагали налегке, оглядывая окрестности. Возчик Смард, плешивый мужичонка неопределённой пегой, как и его лошадь масти, без передних зубов, но с бельмом на правом глазу, всю дорогу от Цингурина бурчал себе под нос. Из его бурчания выходило, что «погода нынче гадкая, никак, шалава, не установится, хоть зима вон скоро», «дорога-то вся раскисла, прям болото», «ещё и людишки лихие шалят, чтоб им огонь подземный всю нутру выжег, лиходеям», «и ломота в суставах совсем доконала, свету белому не рад из-за неё, проклятущей», «а тут разным – всяким приспичило тащиться из тёплого дома невесть куда, а ему, страдальцу, вези вот их на своей кормилице…»

«Разные – всякие», чтобы не слышать этого нытья, старались держаться далеко впереди от неторопливо ступающей лошади. А вот Бракару приходилось туго. Правда, сначала он даже задремал под равномерное гудение с передка повозки, но когда час спустя открыл глаза и услышал, как Смард в сотый раз начал костерить погоду и свою несчастную судьбу, рявкнул так, что лошадь от неожиданности рванула галопом, выбрасывая из-под копыт ошмётки грязи.

– Ты можешь заткнуться? Ноет и ноет, уже в печёнке свербит! Ты ещё забыл вспомнить, что лангракс тебе за эту поездку отвалил целых пять литов! Да ты за весь год столько на своих вонючих лягушках не заработаешь! Страдалец…

Мужичонка затих и, втянув голову в плечи, молчал почти час. Но видимо, столь долгое молчание было для него просто непереносимой пыткой, и он начал потихоньку опять что-то бурчать себе под нос. Только очень-очень тихо. Ещё через час он забылся, и Бракару пришлось всерьёз пообещать вырвать ему язык и засунуть в задницу его драгоценной лошади. Это, наконец, возымело действие, и до самого обеда над пустынной дорогой висела тишина.

Лангракс Оберин Горк своё слово сдержал. Как только ему доложили, что рана Бракара закрылась, и лекарь окреп уже настолько, что по часу в день гуляет по городу, он сразу же отправил письмо тётке Мелесты, в котором сообщил, что её племянница в сопровождении слуг будет немедленно отправлена к ней со всеми удобствами.

А вот про удобства он, конечно, соврал. Потому как убогую маленькую повозку с несколькими соломенными тюфяками, которую тащила худая лошадь довольно преклонного возраста, назвать удобствами язык не поворачивался.

Но Мелеста была бесконечно рада и этому – наконец-то она вырвалась из затхлой атмосферы господского дома. Царящее там уныние не спасала даже жизнерадостность маленькой Дарины, единственной из семьи Горков, бескорыстно дарившей ей свою детскую заботу и ласку.

Грустные мысли не покидали теперь головы девушки, отдаваясь в душе всё нарастающей тревогой – а если и тётка Бегита тоже отвернётся от неё? Может, и не нужна ей вовсе невесть откуда взявшаяся родственница. Да ещё и с приплодом…

Мелеста помнила свою тётушку полненькой хохотушкой с брызжущими смехом глазами и мелкими белыми зубами, с короной пышных волос, уложенных в замысловатую прическу. Бегита была замужем за богатым торговцем тканями, имевшим свои лавки в столицах многих ланов и даже в самом Остенвиле.

Семья тётки жила в большом красивом доме во втором по величине городе Ланджлании и, насколько знала Мелеста, не собиралась менять это благодатное место ни на одно другое во всём свете.

Оба её кузена, Тавен и Лугар Броквуды, были погодками, их воспитывали и обучали лучшие учителя, но двух более разных людей трудно было себе даже представить.

Старшему, Тавену, сейчас было тридцать лет, и он уже лет десять являлся главой семейного торгового дома после трагической гибели его отца, Делина Броквуда, ставшего жертвой наёмных убийц.

Высокого светловолосого красавца с серо-зелёными глазами, правильными чертами лица, мускулистой подтянутой фигурой можно было принять, скорее, за одного из телохранителей Повелителя, чем за торговца тканями.

Тавен обладал уникальным талантом – всё, до чего дотрагивались его руки, начинало приносить доход. Кроме лавок, торгующих тканями, он открыл мастерскую, где несколько мастериц шили недорогую одежду для жителей Таграса. Дело пошло успешно, и через два года уже в пяти мастерских расшивались наряды для местных модниц и модников.

Этого ему показалось мало, и сейчас семья владела тремя прядильными и ткацкими фабриками, изготавливающими различные по качеству ткани из льна, в изобилии росшего на полях Ланджлании.

В отличие от своего брата, Лугара совершенно не интересовала торговля или шитье каких-то юбок и подштанников. Его вообще мало что интересовало в этом нелепом и суетливом мире. Лугар имел одну, но всепоглощающую страсть – он сутками напролёт был готов заниматься смешиванием, растворением и расплавлением чего угодно, чтобы в итоге получить какое-нибудь новое, неизвестное никому вещество.

Худой, сутулый, с постоянно воспалёнными подслеповатыми глазами, одетый в некогда серую, а теперь испачканную и прожжённую во многих местах накидку, он мог часами сидеть в огромной комнате в подвале дома, превращённой им в лабораторию.

Там, среди столов и полок, заставленных всевозможными склянками, колбами и ёмкостями, заваленных книгами и листами с неровными торопливыми записями он, отрешившись от всего и строго-настрого запретив его беспокоить, мог наслаждаться, видя, как из двух бесцветных дурно пахнувших жидкостей при кипении вдруг возникала новая – зелёная со смолистым приятным запахом.

Его руки в шрамах от ожогов были вечно перепачканы в самые невообразимые цвета, как и длинный тонкий нос и чуть оттопыренные уши, которые он имел обыкновение потирать и дёргать в моменты полной задумчивости. Чёрным волосам доставалось не меньше – если что-то не получалось, Лугар запускал пальцы в свою шевелюру и, вцепившись в волосы, надолго замирал, пытаясь вытянуть из головы какую-нибудь здравую мысль.

Женщины его совершенно не интересовали, поэтому ни о какой семье махнувшая на него рукой тётка уже и не мечтала. Его упорные занятия были ей непонятны, но его настойчивость, в конце концов, привела к тому, что она отступила.

Правда, когда из подвала в очередной раз начинали валить разноцветные клубы дыма или по всему дому разносился какой-нибудь особо мерзкий запах, она возмущённо закатывала глаза и читала ему краткую нотацию о том, что в один прекрасный момент он всех их сожжёт или, упаси Боги, отравит. При этом, несомненно, отравится и сам.

Мелеста вздохнула. Какими далёкими казались сейчас ей эти воспоминания. Что ждёт её теперь в тётушкином доме?

На обед они сварили простую кашу из пшена, на сей раз без единодушно ненавидимой всеми лягушатины. Возчик Смард обиженно сидел в стороне, жуя кукурузную лепёшку и сначала даже не поверил своим ушам, когда Бракар, улыбнувшись, позвал его к костру. Всё ещё недоверчиво косясь, он подсел к котелку, и через минуту его ложка уже весело ныряла в сдобренную топлёным маслом жёлтенькую кашу.

К вечеру, так никого на дороге и не встретив, путешественники добрались до небольшой деревушки на берегу неширокой речки, протекающей почти по самой границе Болотных Пустошей. От неё дорога прямиком шла на юг и, минуя Гиблый Лес, раздваивалась. Налево уходила хорошо укатанная – в Батривалу, столицу Ланджлании, а направо, значительно реже использовавшаяся – в далёкий приморский Ундарак, столицу Солонии.

 

Палий

В полном смятении Грасарий мерил шагами гостиную. Два Золотых Меча, занявшие свои места у двери в спальню Повелителя, невозмутимо наблюдали за его перемещениями.

Из спальни доносились приглушенные голоса, сменявшиеся протяжными стонами. Иногда стоны переходили в крики, которые в свою очередь превращались в какое-то звериное рычание, от которого на голове слабонервного человека волосы запросто могли стать дыбом.

Грасарий себя к таковым не относил, но накручивающиеся, как снежный ком события последних трёх недель заставили и его серьёзно понервничать, начисто лишив сна и аппетита. Увидев стоящий на столике кувшин с вином, он налил себе половину большого кубка и выпил залпом, не почувствовав его вкуса. Усевшись на обитый бархатом диван, младший брат Повелителя задумался.

А начиналось всё совсем даже не плохо. Палий, прокутив неделю с Великим послом и чуть не доведя того до нервного истощения, дал, наконец, страдавшему от несварения и головных болей Мардиху своё согласие на брак с дочерью Царя.

Сидя на низком диване, поставленном специально для заморского гостя в небольшой Зале для частных приёмов, Палий самолично подлил послу крепкого вина двадцатилетней выдержки и взмахом огромной ручищи отмёл возникшее у того слабое возражение:

– Не-ет, дорогой мой друг, так не пойдёт! Я безмерно уважаю вашу прекрасную страну и её могучего и непобедимого Царя Магдара Великого, но и ты должен уважать меня и моё гостеприимство! Я не понимаю, как твой бог Ахха может запретить тебе употреблять такой прекрасный нектар – это благороднейшее вино! И пьём мы его не просто так, а за здоровье твоего блистательного повелителя и его любимой дочери Хантумы. Или ты не желаешь им здоровья?

Побледневший посол, не зная, как выкрутиться из щекотливой ситуации, благоразумно решил, что лучше уж он принесёт по возвращении богатые дары своему богу, чем останется без головы из-за недовольства своего Царя. И обречённо поднял кубок.

Остановить Палия было не просто трудно – невозможно. Они выпили за счастье молодых, за красоту и добродетельность невесты, за будущего наследника, за здоровье Великого посла и ещё много за что. Когда быстро захмелевший посол уже едва ворочал языком, Палий подсел к нему и, по-дружески обнимая за плечи, громко прошептал на ухо, обдав перегаром:

– Слушай, Мардих, дружище, а эта девка, Хантума, она и вправду ничего? А? Да, ладно, ладно, верю! Но всё же? А то я вас, антубийцев, знаю – расхвалите, расстараетесь, а дома развернёшь товар, а там…

Мардих возмущённо замотал головой и залепетал что-то по-антубийски, размахивая руками. Кое-как успокоив посла ещё одной порцией вина, теперь уже за вечную дружбу между народами, Палий, похлопав вконец осоловевшего собеседника по колену, ласково сказал:

– Просьба у меня к тебе, Великий. Чтоб наша дружба ещё крепче стала, хочу отдать за твоего Царя Магдара или за его главного наследника свою дочь Лею, любимицу и красавицу. Ей восемнадцать, самое время. Что скажешь? Поспособствуешь?

Посол уставился на Повелителя остекленевшими глазами и, громко икнув, утвердительно кивнул. На большее он уже был не способен.

Посла унесли в отведённые ему покои. И через день он, всё ещё бледный от приступов кишечных колик и тошноты, стоял в Зале приёмов и выслушивал официальное согласие Палия, закреплённое в переданном Царю Магдару письме, подтверждённое личной подписью и печатью Повелителя.

Определив сроки приезда невесты и проведения торжественной брачной церемонии, Великий посол откланялся, предварительно попросив к его следующему приезду подготовить портрет Леи. В дар Царю Магдару.

Палий, пару недель поразвлекавшись с чернокожей девицей, принялся с помощью разных лекарских штучек усиленно приводить себя в приличный вид, дабы не посрамить род Корстаков перед заморской невестой. И даже стал выпивать всего-то не больше литра вина в день.

Несчастья посыпались вдруг, одно за другим, как будто давно ждали подходящего момента. Сначала заболела младшая дочь Палия трёхлетняя Порсия, да так тяжело, что только вовремя подоспевший Лабус со своими трубками и настойками смог выцарапать её из объятий Вечной Тьмы.

Едва девчушка начала улыбаться и самостоятельно кушать, Главный смотритель Саркела доложил Главному сигурну, что узница Кронария была найдена утром мёртвой в своей камере. Лабус, отправившийся осмотреть покойницу, долго глядел на её посиневшее лицо, даже понюхал его зачем-то. Потом он побеседовал с охранявшими её стражниками, которые в один голос твердили, что заключённая последний месяц сильно кашляла, а этой ночью вдруг начала страшно хрипеть и задыхаться. Но исполняя решение Верховного суда, они не посмели пригласить к ней кого-то из лекарей – это было запрещено строго настрого.

Палий, услышав о кончине бывшей жены, напился как свинья, но на этом его траур и закончился. А несчастья – нет. На третий день после кончины Кронарии, Мара, кормилица несостоявшегося наследника, славно отметив с дежурным стражником воцарение её метущейся души в святилище Вечной Тьмы и выхлебав по этому поводу два кувшина крепкой браги, ночью придавила своей необъятной сиськой несчастного мальчонку.

Утром она, с раскалывающейся головой, едва продрала опухшие глаза и, увидав синее личико мёртвого ребёнка, чуть не сбежала из Саркела, но была вовремя остановлена Главным смотрителем, совершавшим ежедневный обход.

Кормилица рыдала и клялась всеми Богами, что это она не со зла, что она даже любила этого несчастного сиротку при живых-то родителях, и уж никак не решилась бы поднять руку на сына самого Повелителя. А помянуть помершую – дело благое, тем более, что госпожа Лея, раздавая нищим монеты, дала и ей на это денежку. Целый лит…

Палий, ошарашено выслушав весть о второй смерти за неполную неделю, страшно побледнел, как-то даже осунулся и, закрывшись в своей комнате, просидел до вечера, выгнав оттуда свою темнокожую подругу, зло сверкавшую на всех дикими чёрными глазами.

Четыре антубийских корабля с невестой, её приданым, её прислужниками, а так же гостями, должными принять участие от лица Царя Антубии Магдара Великого в предстоящей церемонии, прибыли почти вовремя, несмотря на шторм, неделю бушевавший над Красным морем.

Великий посол Мардих Эндиган, едва несколько потрёпанные корабли вошли в залив Двух Близнецов и причалили к пристани, на правах старого друга сразу же явился во дворец с визитом.

Кланяясь на каждом шагу и безостановочно восхваляя досточтимого Повелителя благословенной Нумерии, Мардих упал на колени перед троном Палия и, принеся ему тысячу глубочайших извинений, признался в том, что вместо обещанной красавицы и умницы Хантумы, не выдержавшей такого безумного счастья и скончавшейся от внезапно приключившейся у неё лихорадки, из Антубии прибыла ещё большая красавица и умница Гульмира, дочь второй жены Царя Магдара.

«Ага, ещё одна звезда из рода Аштаков… Ну, ну, посмотрим…» – Палий усмехнулся. – «И ещё одна смерть… Которая уже по счету…»

Брачная церемония была, как всегда, пышной и нудной. Ещё до рассвета жених в нарядном бархатном синем костюме, даже не пытавшемся придать его телу хоть какую-нибудь стройность, и невеста, с головы до ног закутанная в белый шёлк и с небольшой короной на скромно причёсанной голове, поднялись на Главную пирамиду, где Эстран, Великий салвин Нумерии, провёл обряд соединения двух разных частей в единое целое.

Первый луч солнца вырвался из-за горизонта и, преломившись в голубом кристалле, ярко вспыхнул в хрустальном шаре, скрепив союз двух сплетённых на нём рук – мужской и женской. Произнеся восхваление всем Богам, дружно подхваченное всеми присутствующими на церемонии гостями из ближайшего окружения, Эстран запел довольно приятным сильным голосом величальный гимн Богу Света, дарующему жизнь и процветание всему в этом мире.

Гимн тянулся и тянулся, каждая его строчка подхватывалась и многократно перепевалась выстроившимися по четырём стенам главного зала пирамиды салвинами из всех ланов Нумерии. Гимну вторили удары Главного гонга, с которым вокруг пирамиды ходила другая группа молящихся, окружённая пёстрой толпой любопытных жителей Остенвила.

Палий топтался, пыхтел и потел в своём костюме, тихонько проклиная в душе распевшегося салвина. Изредка он косился на свою новую жену – та неподвижно стояла по другую сторону от подставки с шаром. На её лице, почти скрытом под наброшенной на голову полупрозрачной накидкой из кружевной ткани, застыло приличествующее грандиозности события выражение.

Затем состоялось торжественное шествие вокруг пирамиды. Палий, цепко ухватив руку жены, заковылял по отмытым плитам центральной площади, мечтая об одном – затащить, наконец, свой зад в украшенную цветами открытую повозку.

Ещё часа два они в сопровождении свиты и сотни Золотых Мечей в парадном облачении объезжали все площади города, где толпы народа громко приветствовали своего Повелителя. Главы мастеровых союзов произносили поздравления молодожёнам и отправляли следом за ними повозку с подарками. Поэтому, когда уставшие молодые прибыли во дворец, за ними в широко открытые ворота ещё долго вкатывались нарядные телеги и повозки.

Праздничный стол ломился от яств – дворцовые повара постарались на славу. Огромные блюда с запечёнными поросятами, грудами жареной птицы и кусками телятины, копчёными окороками и сочными колбасами источали запах, от которого громко заурчали голодные животы гостей.

Громадные рыбины с открытыми зубастыми пастями вытянулись друг за другом правильным строем, величаво рассекая пространство столов. Между ними стояли хрустальные и серебряные миски с тушёными овощами, солёными и жареными в сметане грибами, мочёной брусникой и засахаренной клюквой.

Огромные открытые пироги со всевозможными начинками соседствовали с пирамидами маленьких пирожков и уложенными кругами тонкими пресными лепёшками. Сыры, белые и жёлтые, тонко нарезанные, украшенные зеленью и овощами, чередовались с глубокими тарелками с южными оливками и маслинами. Фрукты и овощи из всех ланов Нумерии соседствовали с привезёнными из Антубии, радуя голодный глаз всеми мыслимыми цветами.

Бочонки с красным и белым гахарским заняли свои почётные места у края каждого стола, и виночерпии приготовились по первому зову напоить всех страждущих божественным нектаром. Их помощники с небольшими кувшинами уже сбивались с ног, разливая крепкое вино по кубкам.

Палий с молодой женой уселись за стол на возвышении, богато украшенном цветами. По обе стороны от Повелителя сидели его братья с жёнами и Великий посол Мардих с прибывшим с ним Великим кормчим – исполнявшие роль родственников со стороны невесты.

Гости с жадностью набросились на еду, отдавая должное кулинарным способностям поваров и виноделов. К столу Повелителя один за другим подходили главы благородных семейств Нумерии и, поднося подарки, произносили хвалебные речи молодым.

В противоположном от молодых конце Зала был сооружен помост, где обосновались музыканты, своей игрой услаждавшие слух гостей и виновников торжества. Певцы сменяли танцоров, а шуты и карлики корчили гнусные рожи и приставали с непристойностями то к одному, то к другому гостю, отмечая свой путь по залу взрывами хохота.

Палий потягивал красное терпкое вино из серебряного кубка и с интересом поглядывал на веселящихся гостей. От души похохотав над очередной выходкой парочки карликов, он с хрустом оторвал ножку у жирного каплуна и с аппетитом впился в неё зубами. Скосив глаза на новую жену, Палий хмыкнул, оторвал у птицы вторую ногу и протянул её Гульмире. Та криво улыбнулась и, ухватив угощение двумя пальчиками, куснула нежное мясо мелкими ровными зубками.

Вино согревало, и через пару часов в зале стало жарко, как в общественной мыльне. Мужчины и женщины нещадно потели в парадных платьях, утирая обильно струившийся пот. Окна были настежь открыты, но тёплый осенний день перешёл в такой же тёплый вечер, и только бодрящий ночной ветерок, потянувший с залива, мог слегка охладить разгорячённые тела. При условии, что эти тела рискнут вскарабкаться на открытую галерею и смогут прогуляться там, отдуваясь и обмахиваясь, под строгими взглядами невозмутимых Золотых Мечей.

Стемнело. В зале зажгли тысячи свечей, и в жарком воздухе поплыл сладкий запах благовоний, дразнящий и будящий нескромные желания. Гости, осилившие уже седьмую смену блюд, теперь старались впихнуть в уже набитые под завязку животы заливное из оленьих языков, поданное с острейшим соусом из жгучего красного перца.

Музыканты смолкли, и гомон застолья внезапно прорезал рокот барабанов. Вначале чуть слышный, как шум далёкого прибоя, он постепенно нарастал, заполняя собой всё пространство Большого Зала. Казалось, он стекал с потолка, сочился из стен и выплёскивался из пола, заставляя все звуки в зале затихнуть.

Барабаны так же внезапно смолкли, и в наступившей тишине из задней стены на помост вышли три женские фигуры, с головы до пальцев ног закутанные в белый шёлк. Замерев у самого края, они подняли вверх руки с небольшими бубнами.

Лёгкий звенящий звук скользнул над замершими гостями, ему тут же ответил рокочущий вздох барабана. Фигуры дрогнули и поплыли. Сначала медленно, но с каждым ударом ритм танца ускорялся, и вскоре на помосте зрители увидели сплошное белое кружение. Казалось, ещё секунда – и танцовщицы не выдержат сумасшедшего темпа и упадут, но секунды шли, а танец всё продолжался.

В разговор бубнов с барабанами вдруг вплёлся пронзительный голос флейты, взлетевший к потолку. И вслед за ним устремился вздох изумления, вырвавшийся из сотен пересохших глоток – белые покрывала взметнулись над помостом, открыв взорам три почти обнажённых женских тела – белое, смуглое и чёрное, застывшие в изящных изгибах.

Груди под белыми повязками вздымались, стройные тела лоснились от пота. На танцовщицах были надеты юбки, представлявшие собой две полоски белой ткани, соединённые узкой лентой, позволявшие видеть их идеальные ноги. Лица прикрывали платки из полупрозрачной кисеи. На щиколотках и выше локтей серебрились браслеты с маленькими колокольчиками.

Бубны были отброшены в сторону, и теперь девушки повели свой танец только под аккомпанемент переливчатых колокольчиков. У каждой из девушек они звучали по-своему и, отзываясь на каждое движение тел, создавали вместе завораживающую и манящую мелодию.

Танцовщицы то плыли, почти не касаясь помоста, то вдруг взлетали над ним, изгибаясь так, что едва ли не доставали свои затылки пальцами ног, то так сплетались тремя разноцветными стеблями, что никак нельзя было понять, как это вообще возможно.

Мелодия звучала, движения становились всё более страстными и откровенными, давая разыграться и без того уже разошедшейся фантазии. И уже не одна добропорядочная мать благородного семейства пихала в бок хрипло задышавшего муженька, пытаясь вернуть его из мира несбыточных грёз в суровую действительность. Хотя, как знать, может именно сегодня и ей перепадёт кое-что от его фантазий.

Флейта опять взвилась, и повязки, стягивающие груди, сорвались со своих сокровищ, представив их жадным взглядам возбуждённых гостей. Дружный рёв восторга мужской половины зала заглушил слабый ропот возмущения женской. А танец всё продолжался. Не в силах вынести нарастающего напряжения, кое-кто начал привставать, чтобы лучше видеть финал, и вскоре почти весь зал стоя наблюдал за девушками.

Кшанти вдруг скрылась за спинами подруг, и когда они расступились, то зал ахнул – на девушке не было ничего. И только когда первый шок прошёл, стоящие рядом с помостом разглядели, что на ней всё же имелся маленький треугольник ткани под цвет её кожи, закрывавший покрытый волосом бугорок между её ног.

Две другие девушки тоже сбросили юбки – и снова вздох изумления. Подобранная точно в цвет кожи каждой из них ткань создавала иллюзию полной обнажённости. Такого в Нумерии ещё не видели.

Грасарий завозился на диване, вспоминая этот сумасшедший танец. Он, как и большинство мужчин, едва досидел до конца праздника, который, впрочем, не заставил себя ждать. Гости разъехались быстро, можно сказать, в невиданной спешке, и из многих повозок, отъезжающих от дворца, неслись приглушённые стоны и вздохи.

Стон, вырвавшийся сейчас из-за двери, скорее напоминал рёв смертельно раненого дикого зверя. Грасарий поморщился и потянулся за очередной порцией вина. Дверь внезапно распахнулась, из неё выскочил Лабус и, не поднимая головы, заспешил через гостиную. Грасарий кинулся к лекарю, стараясь не растерять по дороге положенного ему величия.

– Господин Главный лекарь!

Лабус резко остановился, как будто внезапно уткнулся носом в невидимое препятствие.

– Господин Лабус!

Тот повернулся и поднял на говорившего воспалённые от бессонной ночи глаза.

– Слушаю вас, господин лангрин.

Грасарий поджал губы. Лангрин… «Повелитель» звучало бы…

– Я хочу увидеть брата!

– Это невозможно! – Лабус старался говорить тоном, не терпящим возражений, но возражения последовали незамедлительно.

– Что значит – невозможно!? Не забывайся, лекарь! Я его брат и Наследник трона! И я должен быть рядом с ним!

Лабус посмотрел в пылающее праведным гневом лицо лангрина с бегающими глазками и нервно кривящимися губами, и устало выдохнул:

– Ему сейчас не до визитов. Боли усилились, но ни одно из известных мне лекарств не снимает их надолго. У Повелителя с вечера начался жар, утром присоединилась рвота. Я иду за настойкой из мадиссы, которая с благословения Богов, должна принести облегчение. Как только Повелителю станет лучше, мы немедленно пригласим вас всех к его ложу.

И, слегка поклонившись, лекарь повернулся и стремительно выскочил из гостиной. Грасарий зло посмотрел ему вслед.

«Беги, беги… Ты будешь первым, кто вылетит из этого дворца, если…» – Грасарий, не особо надеявшийся проскочить в спальню мимо невозмутимых Золотых Мечей, подошел к окну. Ветер всё сильнее трепал ещё не убранные после празднования флаги и торопил неуклюжие тучи, которые медленно ползли над вершинами Близнецов, окрашивая воды залива в цвет свинца. У причалов теснились корабли, благоразумно решившие переждать в Остенвиле надвигающуюся непогоду.

«А ещё десять дней назад никто и подумать не мог, что Повелитель, этот жирный рогоносец, решивший украсить свою тупую башку ещё одной парой ветвистых рогов, так быстро свалится, не выдержав семейного счастья, – злая улыбка скривила губы. – Заездила нашего бычка антубийская кобылка. В его ли возрасте так напрягаться…»

Грасарий знал, конечно, что причиной внезапной болезни Повелителя стало неудачное падение с лошади на охоте два дня назад. Тогда Палия, побелевшего от страшных болей в животе, занесли в его покои четверо телохранителей.

«Не сохранили… тело-то… Обязательно сменю всю охрану, когда…» – Грасарий споткнулся, не додумав мысль до конца. «Когда» было весьма туманно и не очевидно, и, что хуже всего, могло потребовать самых решительных действий.

Раздосадованный, лангрин стремительно вышел из комнаты.

 

Лея

Свеча бросала дрожащий свет на белый листок бумаги, исписанный округлым аккуратным почерком. Лея некоторое время задумчиво смотрела на эти строчки, потом взяла перо, макнула его во флакончик с чернилами и жирно зачеркнула самую верхнюю строчку.

Она не почувствовала ничего – ни радости, ни горя. Только в глубине души шевельнулось какое-то едва уловимое сожаление, связанное с уходом чего-то ценного, но уже давно потерянного. Она сама удивилась такому безразличию – всё-таки она любила своего отца… Очень любила… Каких-то три месяца назад.

Как же много всего произошло за эти месяцы… Она старалась гнать прочь страшные воспоминания, но лицо Дартона, когда его с ребёнком на руках выводили из Залы, вставало перед ней, стоило только закрыть глаза. Больше она его не видела – во время казни Лея лежала в забытьи с тяжёлой лихорадкой.

Девушка ещё раз посмотрела на написанные её рукой строчки – одиннадцать имён, одиннадцать самых ненавистных людей, из-за которых не стало её любимого. Три верхние из них были уже зачёркнуты, и Лея до сих пор не могла поверить, что всё случилось так быстро. Ведь не прошло и двух месяцев, как она произнесла свою страшную клятву. И вот уже Кронария, Аруций и Палий…

Неделю назад, поздно вечером, к ней постучал нёсший караул лантар и передал распоряжение Лабуса срочно пройти в покои Повелителя. Она хотела отказаться, но лантар настойчиво повторил просьбу и добавил тихим шёпотом, что Повелитель очень плох.

В спальне отца уже собралось всё семейство Корстаков, даже привели маленьких сонных дочек Палия – Синтию и Порсию, таращивших глазёнки на скопление родственников. Рустий, как обычно, попробовал щипать девчонок, но злой окрик отца заставил и его принять долженствующее случаю скорбное выражение.

Повелитель неподвижно лежал на своей огромной кровати. Его лицо выделялось на подушке большим жёлтым пятном. Шумное тяжёлое дыхание порой прерывалось, но потом, словно опомнившись, продолжало вздымать торчащий горой живот. Казалось, каждый вздох приносил ему неимоверные страдания, и пот крупными каплями стекал с его лба.

Молодая жена сидела у его изголовья и тонким платком стирала эти капли. Она не поднимала глаз, и вся её тщательно продуманная поза говорила о безмерном горе и неподдельном страдании. Из собравшихся в этой комнате только она и ещё Элида, жена Грасария, иногда вытирали глаза, да Синтия пару раз шмыгнула носом.

Остальные напряжённо ждали. Лея, заняв место у окна, могла видеть почти все лица. И все они выражали что угодно – страх, любопытство, ненависть, презрение, тревогу – но только не сочувствие к этому некогда могущественному Повелителю, а теперь жалкому умирающему немолодому человеку.

Палий открыл глаза и обвёл затуманенным взглядом собравшихся. Сухие потрескавшиеся губы чуть тронула улыбка, и он прохрипел едва слышно:

– Братья… умираю я… вот, дождались…

Грасарий бросил злой взгляд на Рубелия, лицо которого выражало неприкрытое самодовольство – он, он был Наследником трона, и вот вам всем, утритесь!

Умирающий перевёл взгляд на молодую жену, вытиравшую катившиеся по щекам слёзы, и прошептал:

– Не получилось… счастья не получилось… вот так-то, девочка…

И поискав глазами Лею, подозвал её. Когда та наклонилась, он долго смотрел на её лицо и, не увидев в глазах дочери жалости, тихо произнёс:

– Прости меня, доченька… причинил тебе боль… твой Дартон… не виноват он… Ортения умоляла… за сына… Прости…

Глаза умирающего закатились, и он захрипел. Тело дёрнулось, потом ещё раз, и вдруг наступила тишина. Лабус потрогал его шею над ключицей, покачал головой и поднёс ко рту Палия зеркало. Повелитель Нумерии больше не дышал.

Спустя час пришли четыре дюжих найтора во главе с Бор-тугом и, уложив тело на носилки, унесли в пирамиду, где Сёстры Тьмы натёрли его пахучими маслами, останавливающими разложение, одели в парадные одежды и уложили в гроб из драгоценного чёрного дерева.

В полдень следующего дня главные двери пирамиды открылись, и толпа потянулась в Главный зал, где на возвышении, убранном белыми цветами, стоял объёмистый гроб с телом Палия. Каждый, кто проходил мимо и в последний раз заглядывал в неподвижное лицо своего, теперь уже бывшего, Повелителя, должен был положить в стоящую на входе чашу свой дар усопшему – кто сколько может – на вечное его почитание.

Мелкие серебряные дарки и золотые литы непрерывно падали в чашу, и уже через час её заменили на большую. Но и та простояла недолго – жители Остенвила любили своего Повелителя. Даже нищие, целыми днями стоявшие на площадях в надежде получить подаяние, извлекали из своих лохмотьев припасённую на чёрный день монету и гордо шествовали мимо возвышения, глядя сверху вниз на того, кто при жизни предпочитал их просто не замечать.

С заходом солнца двери пирамиды закрылись, и свои места у гроба покойного заняли найторы, дабы всю грядущую ночь приносить молитвы Богам Истинным и Вечным, умоляя их принять достойнейшего из достойнейших в вечное Царство Тьмы. Их заунывные песнопения в сопровождении жалобного визга флейты должны были окончательно разжалобить Богов, и Палию, оставившему этот мир, предстояло вполне комфортно отбыть в тот.

Прощание продлилось семь дней, чтобы даже из дальних ланов смогли приехать желающие увидеть Повелителя в последний раз. Богатые семейства Триании, Митракии, Сентории, Гахара, Ланджлании и Дастрии уже заняли свои почётные места в Большом Зале пирамиды. Даже из Барлонии прибыл Стронтуб Вермокс с сыном Вистубом, чтобы вволю насладиться этим зрелищем.

При его появлении по Залу пронёсся недовольный ропот, но никто не стал затевать скандал у мёртвого тела – законы Нумерии запрещали не допускать к покойному кого бы то ни было – друга или врага. Стронтуб высыпал в чашу огромный кошель золотых литов и, гордо подняв голову, прошествовал мимо гроба.

Лея ломала голову, знает ли он о смерти Кронарии и маленького Аруция. Никто не обязан был сообщать родственникам о смерти преступников, а значит, он вполне мог надеяться на их помилование новым Повелителем. Ну, что ж, ещё одно жестокое разочарование и ещё одно горе.

К закату седьмого дня в Большом Зале набилось столько народу, что стало тяжело дышать. Свечи трещали и чадили в спёртом воздухе, а с возвышения, несмотря на еженощные усилия Сестёр, всё отчётливей расползался тошнотворный запах гниения. Дамы не выпускали из рук флаконы с нюхательной солью, но это не всегда помогало, и то одну, то другую срочно выводили под руки на свежий воздух.

Лея все семь дней простояла у гроба, глядя, как постепенно оплывают черты лица покойного, а его огромный живот становится всё огромней. Вереница лиц, мелькавших перед ней, быстро утомила, и она исподтишка принялась наблюдать за теми, кто сейчас вступит в схватку за власть. За теми, кто был вписан в небольшой лист бумаги, спрятанный в её комнате.

Рубелий в окружении сыновей стоял у изголовья. Высокий, грузный, с красным лицом, он постоянно вытирал стекающий пот, и сейчас всем бросалось в глаза, как он похож на своего старшего брата. Ему было явно не по себе в этой духоте, но он изо всех сил старался не растерять достоинства Наследника Трона. Мирцея то и дело совала в его потную ручищу флакончик с солью.

Грасарий, ещё больше похудевший за последние недели, в чёрном бархатном костюме с ослепительным белым кружевным воротником, стоял рядом с сыном у ног Повелителя. Он всем своим видом показывал, что его нисколько не смущают духота и вонь, всё явственнее растекавшаяся из-под богато расшитого золотом траурного покрывала.

Главный сигурн, как обычно весь в чёрном, с унылым выражением стоял по правую руку от Рубелия, как бы давая понять, что он всегда будет стоять на страже его интересов. И законов страны, само собой разумеется! А закон нынче был на стороне этого человека, уже чувствующего тяжесть короны на своей голове.

Главный судья Нумерии, Аврус Гентоп, невысокий старик с огромной лысиной на круглой голове, пристроился за спиной Рубелия и нещадно потел в своей шёлковой мантии. Её тёмно фиолетовый цвет невыгодно оттенял нездоровую бледность его одутловатого лица с тёмными мешками под маленькими бегающими глазками. Он не привык стоять так долго и теперь откровенно мучился, проклиная в душе бесконечную церемонию.

Тостин Арвидол, министр тайного приказа, не стал утруждать себя длительным стоянием у гроба и явился в Большой Зал почти к самому окончанию церемонии. Он прошёл мимо зелёных от духоты родственников и встал рядом с Грасарием, привычно потирая искалеченную кисть левой руки, затянутую в чёрную перчатку.

Лея поискала взглядом ещё три лица из своего списка. Умирая, отец дал ей понять, что точно знает, кто именно сделал его посмешищем для всей страны, но дворцовая молва упорно шепталась обо всех трех претендентах – Галигане Освеле, Хайреле Беркосте и ее двоюродном братце Сидраке Тортране. И у Леи не было основания не верить молве – даже беседа с Кронарией, которая запросто могла и соврать, окончательно её не убедила.

Сидрак Тортран, всё это время не смевший и носа показать из своего фамильного замка в Кватране, сегодня объявился и, стоя рядом с матерью, с презрительной усмешкой поглядывал на тело безвременно усопшего дядюшки. Его здоровый румянец на круглом лице резко контрастировал с бледностью Ортении, уже неделю плакавшей у гроба любимого брата.

Семейство Освелов занимало почётное место как раз напротив возвышения. Глава семейства в чёрном сюртуке с серебряными пуговицами тяжело опирался на золотую трость с рукоятью в виде головы волка с оскаленной пастью, сверкавшей рубиновыми глазами.

Галиган стоял по правую руку от отца и откровенно скучал. Если бы не строгий выговор отца, он ни за что не появился бы здесь. Чем нюхать вонь высокопоставленного покойника, он предпочёл бы завалиться сейчас в постель, под бочок к какой-нибудь очередной шлюшке. И нюхать у неё между ног.

Лея чуть повернула голову и вздрогнула, поймав направленный на неё пристальный взгляд тёмно-серых глаз. Юноша смотрел, почти не мигая, и было в этом взгляде столько неприкрытого восхищения, что Лея смутилась и быстро отвела глаза. Этого ещё не хватало! Раньше Хайрел Беркост никогда не проявлял к ней особого внимания. К тому же он был давно и безнадёжно помолвлен с Бедиттой Марталь, младшей дочерью министра денежных дел, и их брак был делом уже решённым.

Девушка нашла глазами Самуса Марталя и стоящую рядом Бедитту. Не в меру пухлая девица с круглым прыщавым лицом отдувалась в чёрном платье со слишком тесным корсетом и интенсивно обмахивалась огромным кружевным платком. Лея усмехнулась – Хайрел отхватил ту ещё красотку. А чего он ожидал – денежный мешок не может быть стройным… Правда, Хайрел особо и не торопился жениться, гуляя напропалую со всеми доступными женщинами.

Великий найтор затянул очередной гимн, и двери пирамиды закрылись, отгораживая всех присутствующих от внешнего мира. Стройный хор подхватил мелодию, и все собравшиеся отошли от гроба, давая возможность последнему лучу солнца осветить покойника. С улицы донеслись мерные удары в гонг, и все в Зале затихли. Великий найтор подошел к Палию, сложил руки в пирамиду и, беззвучно прошептав последнюю молитву, закрыл лицо Повелителя покрывалом.

Тихо запела флейта, и возвышение, на котором стоял гроб, начало медленно опускаться, погружаясь в нижние этажи пирамиды. Самый последний этаж служил усыпальницей для знатных господ Нумерии, где они, в тишине и холоде, среди мраморных статуй и серебряных цветов, обретали, наконец, Вечный Покой.

Вернувшись в свою комнату, Лея долго стояла у открытого окна, вдыхая свежий морской воздух. Её одежда и волосы пропитались запахом тлена и ароматических масел, но она не замечала этого. Её больше волновало, что же мог означать тот пристальный взгляд Хайрела Беркоста.

Решив, что сегодня она слишком устала, чтобы строить предположения, Лея подошла к столу и, вытащив из тайника в верхнем ящике сложенный вчетверо листок, взяла перо и твёрдой рукой вписала в него ещё одно имя – Ортения.

 

Рубелий

Рубелий, как дикий зверь, метался по своей комнате. Его глаза пылали яростью, а из брызжущего слюной рта непрерывным потоком неслись грязные ругательства, весь смысл которых сводился к тому, что он, Рубелий Корстак, единственный законный наследник трона Нумерии, ни за что не станет кланяться в ноги этой заморской шлюхе, которая и припёрлась-то из своей вонючей помойки только для того, чтобы облапошить этого рогоносного придурка и уморить его. А теперь, выставляя напоказ непонятно кем заделанное ей брюхо, раскатала губу и мечтает прибрать к рукам всю эту поганенькую страну.

А этот недоносок Грасарий, вместо того, чтобы поддержать его, законного наследника, открывает свою пасть и требует создания опеки над ещё не родившимся наследником!

Мирцея сидела в широком кресле, обитом тёмно-вишневым бархатом, и отрешенно следила за своим мужем, чувствуя, как в её душе нарастает раздражение. «Боги, Боги, как же он похож на своего умершего братца. Такой же толстый, шумный, с такой же красной рожей и потной лысиной, с таким же убогим мозгом… И такими же ветвистыми рогами…»

Последнее её весьма позабавило, и она весело расхохоталась. Рубелий встал, как вкопанный и, уставившись на смеющуюся жену, заорал:

– Что смешного я тут сказал? Ты, курица, с задницей вместо мозгов! Ты что, не слышишь, о чём я говорю? То, к чему я стремился все эти годы, над чем работал, не зная ни отдыха, ни сна, само плывёт в руки грязной шлюхе, умеющей только вовремя раздвигать ноги! Мардих уже ходит, выпятив грудь, петух паршивый, даже поклониться не соизволит! И это мне – брату Повелителя и без пяти минут Повелителю! Стоит этой корове родить мальчишку, и всё – можешь собирать горшки с подштанниками и выметаться из дворца вон, к овечьим пастухам в лачугу!

Мирцея с побледневшим лицом, с которого за время очередного приступа мужниного многословия исчезла вся весёлость, резко встала. Подойдя к нему вплотную и глядя снизу вверх своими холодными глазами, она тихо заговорила:

– Это ты-то работал?! Ночи не спал?! Интересно, где это и на ком? Значит, у меня жопа вместо мозгов? Да моя задница думает лучше, чем твоя голова! И если бы я все эти годы не спала ночами и не подкупала всех, кого можно подкупить в этом продажном дворце, был бы ты первым в очереди на трон… Твой старший братец настрогал бы кучу наследников мужского пола! Что ты открыл рот? Давай, давай, шевели своими гениальными мозгами!

Рубелий, до которого стал доходить смысл сказанный слов, тяжело дыша уставился на Мирцею. Развернувшись, она снова уселась в кресло, поправив зелёное платье с белоснежным кружевным воротником.

– Наорался? Тогда послушай. Что у нас имеется на сегодняшний день? Первое – юная шлюшка, заявившая, что беременна от Палия. Успел-таки старый боров заделать ей кого-то в первую же ночь. Ведь, если не в первую, то её беременность в эти две недели никак не укладывается.

Второе. Если она вообще не беременна, то именно сейчас её окружение прилагает все усилия, чтобы она срочненько зачала – хоть от кого. Хоть от самого паршивого погонщика ослов! Но… что-то мне подсказывает, что этот паршивец там уже побывал. Значит, твоя задача – установить за её покоями постоянное наблюдение. Думаю, не стоит объяснять, что оно должно быть незаметным. Золотые Мечи у входа не в счёт, так что соображай.

И третье… Если ребёнок всё же был зачат, было бы неплохо узнать, какого он пола. Наши лекари умеют это делать, но боюсь, Мардих ни за что не согласится отдать девку в чужие руки. У них свои лекаришки кучей понаехали. Можно, конечно, собрать Совет и заставить паршивку показать свою дырку и нашим лекарям, но… – Мирцея на несколько секунд замолчала, что-то обдумывая, – …я не думаю, что нам нужно сейчас поднимать такой шум. Нам ведь, по большому счету, всё равно, кто там вылезет из брюха этой девки.

Рубелий вытаращил глаза, ничего не понимая:

– Как это – всё равно!! А мальчик… а трон…!

Мирцея, задумчиво глядя куда-то мимо побледневшего лица мужа, по которому катились крупные капли пота, загадочно улыбнулась и, махнув рукой, легко вскочила с кресла и отправилась к двери:

– Займись наблюдением. А остальное – теперь моё дело…

Вернувшись в свою комнату, она ещё около часа обдумывала пришедшую ей в голову мысль, ища слабые места своего плана, потом крикнув Фасиму и приказала той срочно отправляться в город. Прислужница, выслушав все указания своей госпожи, молча кивнула и, накинув тёплый шерстяной плащ, ушла.

Оставшись одна, Мирцея прилегла на диванчик. Ситуация, возникшая после внезапной смерти Повелителя Нумерии, грозила её семье действительно большими неприятностями. Да что уж – неприятностями… смертью! Если Гульмира останется у власти – а у Мирцеи не было ни малейшего сомнения, что эта наглая девка с её хитрым и изворотливым окружением уже придумали свой план, в котором каждый последующий шаг будет всё сильнее закреплять власть жадной семейки ненавистного царя Магдара в её доме – то им конец!

Боги, как же она ненавидела их всех! Дед нынешнего царя Антубии, Фартах, обманом заманил в засаду и убил во время охоты своего старшего брата, тогдашнего царя Сагдала. Совершив это злодеяние, он не остановился. Той же ночью во дворце были зарезаны все дети царя Сагдала мужского пола и две его беременные жены.

Избавившись от ненужных родственников, Фартах жестоко расправился и со всеми приближёнными царя, чтобы жёсткой рукой навести свой порядок в цветущей Антубии. Элишия, бабка Мирцеи, всю свою долгую жизнь оплакивала убитых отца и братьев, и заложила во внучке стойкую ненависть ко всему презренному роду царя – убийцы, безжалостно лишившего её далёкой и прекрасной родины.

А теперь правнучка проклятого царя, такая же вероломная и коварная, собиралась лишить теперь уже её, Мирцею, и её детей своего дома. И всех надежд. Этого Мирцея допустить никак не могла.

Юную жену Палия Мирцея за эти дни видела всего несколько раз и, стараясь не привлекать к себе её внимания, исподтишка с любопытством разглядывала новоявленную родственницу. Гульмира действительно была красива – среднего роста, стройная, с высокой упругой грудью, тонкой талией, нежными руками и изящной головой на длинной шее.

Сквозь смуглую бархатистую кожу на щеках алел румянец, когда она, смущаясь и опуская большие, умело накрашенные карие глаза с длинными загнутыми ресницами, слушала на свадьбе восхищённые речи подвыпивших мужчин, мало стесняющихся в выражениях. При этом её пухлые влажные губы мило улыбались, открывая белоснежный ряд ровных зубов.

Возможно, напускная скромность этой красавицы и могла кого-то обмануть, но только не Мирцею. Заставив себя ненадолго забыть о своей жгучей ненависти и посмотреть на невесту глазами стороннего наблюдателя, она увидела множество интереснейших вещей.

Как вспыхнули жадным блеском её томные глаза, когда Кудран Освел преподнёс ей в качестве свадебного подарка диадему из белого золота с семью крупными алмазами, бесподобно смотревшуюся на её чёрных блестящих волосах.

Как не успела она погасить мелькнувшее на лице отвращение, когда крепко выпивший Палий сграбастал её и прижал свои жирные губы к её нежному рту. И как презрительно скривились её губы, когда Рубелий, бесспорно не страдающий изысканностью речи, произнося поздравление, напутал что-то там с титулами царя Магдара Великого.

Но больше всего Мирцею заинтересовал слишком ласковый взгляд, брошенный новобрачной на стройного черноволосого юношу, сына посла Мардиха, исполнявшего в этом посольстве обязанности переводчика. И только ли переводчика…

Мирцея поднялась, накинула платок и вышла на балкон, подставляя лицо свежему морскому ветру. Солнце почти скрылось за правым Близнецом, окрашивая низкие облака в зловещий алый цвет. День заканчивался. Ещё один день её безжалостной игры.

Сегодняшним вечером её ждала встреча. Но впервые за столько лет её тело не трепетало в предвкушении сумасшедших ласк. Галиган Освел был ей сейчас нужен не для удовлетворения плоти. Сегодня у неё было к нему чисто деловое предложение.

 

Никита

Кто бы мог подумать, что они застрянут в этой деревушке на целых три недели! Да ещё благодаря кому! На подставленные ладони падали и сразу же таяли крупные снежинки, оставляющие на чёрной подмёрзшей земле белые мазки.

«Эх, Витёк, Витёк… Ты, друган, поди, и знать не знаешь, что я тебе за это время все кости перемыл…» – Никита поёжился. Уже второй день снег то налетал, быстро превращая всё вокруг в сверкающее белизной чудо, то отступал, давая возможность яркому дневному солнцу сотворить из этого чуда обыкновенную чавкающую грязь. Зима подбиралась всё ближе, и со дня на день могли ударить сильные морозы.

Холод беззастенчиво забрался под шерстяную накидку, будто намекая, что нечего без дела стоять столбом посреди двора. Пора было заняться тем, что так надолго их задержало.

Никита нырнул в сарай. Там на устроенном у стены стеллаже сохли глиняные заготовки. Взяв две, он вернулся в дом, где его с нетерпением ждали участники необычного эксперимента.

Хозяин дома, плотный черноволосый мужчина лет сорока с густой коротко подстриженной бородой, от волнения не находил себе места и суетился возле печи, на которую взгромоздили небольшую железную бочку. Его жена, сын и две дочери сидели на лавке у стены, следя за каждым движением Никиты.

У второй стены, тоже на лавке устроились Тван, Бракар и Мелеста. Рула, как обычно, увязалась за Ником и теперь тащила следом за ним глиняную болванку.

В общем, ни много ни мало, а Никита собирался совершить в этой отдельно взятой деревне маленькую революцию. И, как обычно в каждой революции, всё началось с простого – внезапно вылетевшего необдуманного слова, упавшего на благодатную почву.

И если к пустому застольному трёпу добавляется дерзкое желание, определённое упорство и просто бесшабашное «авось», на свет появляется нечто, вполне пригодное для внедрения в устойчиво беспросветное существование для его коренного изменения, само собой разумеется, в лучшую сторону.

Вот это необдуманное слово как раз и вылетело из его, Никитиного, рта. Наутро после приезда, едва выбравшись на свежий воздух и справив за углом нужду, Никита из любопытства прогулялся по деревушке. Маленькая, не больше десятка домишек, она была похожа на все другие, уже виденные им в болотном краю – убогие лачуги со стенами из двух слоёв переплетённых веток, между которыми для тепла укладывались связки камыша.

Снаружи ветки обмазывались глиной, чтобы хоть как-то защитить сооружение от ветра и сырости. Крыши лачуг так же выкладывались из вязанок болотной травы. Дерева в таких постройках было крайне мало, только двери да рамы в окнах – здесь оно было очень дорогим.

Вернувшись с экскурсии, Никита уселся за стол и, помешивая в миске горячую кашу, вдруг поинтересовался – а почему никто из жителей деревни не строит себе дома из кирпича.

Оказалось, что не только Гростин Вунк, лодочник и по совместительству хозяин этого убогого постоялого двора, где они остановились, но и никто из собравшихся за столом понятия не имеет, о чём говорит Никита. Тот попробовал на пальцах объяснить, что это такое, но Гростин, поняв, наконец, что Никита имеет в виду прямоугольники из глины, оглушительно расхохотался:

– Ох, дружище, ты и насмешил! Это ж глина! Да первый же ливень смоет такой дом со всеми его потрохами! Ха-ха-ха… большей глупости я в жизни не слыхал! Глина… Мои девки по два раза в месяц мажут стены дома, чтоб они хоть чуточку держались, а она, проклятущая, с первым же дождём прям так и плывёт по стенкам… Ох-хо-хо… кирпич! Это ж надо такое придумать!

Никита обижено засопел… «Не знать про кирпич! Вроде взрослый мужик, а дебил полный! У нас все дома сплошняком из этого кирпича построены, и ничё – стоят, как миленькие! А здесь его на смех подняли, да ещё и полным придурком выставили!»

Вот тут-то Витёк и всплыл. Точнее, не Витёк, а кружок по изготовлению керамики, куда их с Витьком занесло в четвёртом классе. В сентябре историчка Елена Ивановна (Леванна) стаскала их класс в краеведческий музей, где им подробно рассказали, как древние первобытные люди научились обжигать глину.

Витёк сразу загорелся, и через неделю они уже мяли руками глину, слушая подробный инструктаж, как её правильно замесить, чтобы из этого куска вышло в итоге что-то путное. Никите всё это быстро надоело, а Витёк продержался в кружке ещё пару месяцев, взахлёб рассказывая другу, как он подбирает состав, делает образцы, а потом их сушит и обжигает в муфельной печи.

Один раз он припёр домой собственноручно сделанный кирпич и, сияя от гордости, долго и нудно рассказывал Никите всю технологию его производства.

Никита упрямо тряхнул головой и обиженно произнёс:

– Да я с тобой на чё хочешь могу поспорить, что кирпич из глины будет такой же твёрдый, как камень. Ржать бы только…

Хозяин удивлённо взглянул на упрямого гостя и снова помотал головой. Никита, которого явно задела такая откровенная дремучесть, хмыкнул и с напускным безразличием протянул:

– Ну, нет так нет. Если не хочешь иметь нормальный дом – пойду у твоего соседа спрошу…

Эти слова – дёрнул же чёрт за язык – возымели мгновенное действие. Не успел Никита привстать, как на его плечо легла тяжёлая рука.

– Э, погоди-ка! Так не пойдёт! Если ты в моём доме дорогой гость (тут уже Бракар хмыкнул, вспомнив, как два лита перекочевали из его кошеля в карман хозяина), то мне и придётся этот… кирпич… на себе опробовать. Ну, по рукам?

До обеда Никита с Дартом обшаривали окрестности. Глина нашлась недалеко, в крутом обрывистом береге реки. Да и вполне пригодный песок там же имелся в изобилии. Натащив во двор того и другого, Ник закатал рукава и начал действовать.

Необходимые пропорции для кирпича хорошего качества приходилось подбирать методом тыка – добавляя к глине опредёленное количество песка. Чтобы ничего не перепутать, на каждой заготовке Никита пальцем выдавливал цифру «1», «2», «3» и так далее, обозначая ими долю песка в будущем кирпиче.

Младшая дочь Гростина Эриса, вертлявая беззубая девчонка, захихикала, увидев, как старательно он месит и формирует лепешки, но получив от отца увесистый подзатыльник, захлюпала носом и скрылась в доме.

Заготовки бережно перенесли в сарай, где сложили их на полку. Ник объяснил хозяину, что теперь нужно ждать, пока они высохнут, и на это уйдёт никак не меньше недели. А потому теперь ему, Гростину, если он, конечно, желает получить кирпичи, придётся уговаривать Мелесту и Бракара пожить у него в гостях. Само собой разумеется, вместе со всеми остальными его товарищами.

Такого поворота событий лодочник явно не ожидал. Он уже открыл рот, чтобы выразить своё отношение ко всей этой вероломной затее, вводившей его в жуткие растраты, но кинув взгляд на соседний дом, где как раз замаячил сгоравший от любопытства сосед, крякнул и, дёрнув себя за бороду, уныло двинулся в дом.

Мелеста с Бракаром совершенно не возражали. Неделя пролетела быстро и, наконец, наступил день, грозивший либо полностью уничтожить Никитино самолюбие, либо доказать всем, что он великий мастер кирпичного дела.

Дарт уже приготовился растопить печь. Для этого они всю неделю собирали по окрестностям ветки и сучья. Никита уложил заготовки в бочку, плотно её закрыл и, махнув своему добровольному помощнику, уселся на скамью. Видя, что все напряжённо уставились на бочку, он хмыкнул:

– Вы чё, так и будете весь день сидеть? Эт вам не пирожки с капустой печь – кирпичи… понимать надо… А что у нас нынче на завтрак?

Процесс и вправду оказался долгим. Обжигаться кирпичи должны были почти целые сутки, и только потом медленно, в течение пяти часов, остывать. Никита, Дарт и Тван сменяли друг друга у печи, поддерживая постоянный огонь. В доме стало нестерпимо жарко, и хозяин с сыном отправились спать в сарай.

Под утро Никита едва не прокараулил огонь, который почти погас. Костеря себя последними словами, он подбросил в печку сухих веток и вышел во двор, чтобы окончательно прогнать сон.

От двери шарахнулась какая-то тень, Никита от неожиданности ойкнул. Тень шмыгнула за угол. Решив, что это кто-то из любопытных жителей, которым непонятная суета у соседей никак не даёт спокойно уснуть, он потоптался у порога, пока ночной холод не пробрал до костей, и быстро нырнул в жаркое нутро домишка.

К обеду кирпичи сжарились. Никита вытащил ещё горячие прямоугольники на лавку, и все обступили их со всех сторон. Кирпичики вышли один к одному – ровненькие, из светло-коричневых превратившись в тёмно-красные.

Гростин Вунк, вытягивая шею, разглядывал кирпичи со всех сторон, потом зачем-то понюхал и, наконец, постучал по одному ногтём. Кирпич отозвался звонким звуком. Лодочник озадачено почесал бороду.

– Ты и вправду думаешь, что он не развалится от воды?

Никита с умным видом почесал нос:

– Остынет, покажу.

Вечером во дворе эксперимент продолжился. Никита поколотил по кирпичам палкой и, выбрав два самых прочных под номерами 5 и 6, вылил на них ведро воды. Через несколько минут Гростин, наконец, убедился, что зажаренная глина даже и не подумала рассыпаться и расползтись.

К концу испытаний у домика лодочника собралась, казалось, уже вся деревня. Мужики и бабы с открытыми ртами смотрели на необычные красные камни. Детишки вертелись тут же, стараясь ухватить отломившиеся куски, но Гростин шикнул на них и сам собрал все до одного. До последнего кусочка.

На следующий день хозяин, всю ночь проворочавшийся на своей кровати, с самой радушной улыбкой, на которую только был способен, уселся напротив Никиты и, волнуясь, выдавил:

– Господин Ник, я хотел бы попросить вас научить меня изготовлению кирпичей. Нет, нет, хоть я и бедный лодочник, перебивающийся с хлеба на воду, но я готов заплатить! Только цену назовите… – в глазах хозяина застыла невыразимая мука от мысли, что придётся-таки лезть в заветную кубышку и доставать собранные на чёрный день литы. Но дело того стоило.

Никита уже открыл было рот, чтобы гордо отказаться от нажитых непосильным трудом хозяйских денег, но встретившись взглядом с Бракаром, вовремя его захлопнул. В результате недолгого совещания с друзьями, было объявлено, что Гростин должен дать путешественникам повозку с конём (Смард, только услышав, что они собираются задержаться в деревне, сразу же свалил домой), тёплую одежду, продукты на дорогу и двадцать литов лично Никите.

Чесание затылка, кряхтение и вздыхания продолжались целый день, но жажда наживы победила, и жадности пришлось смириться. Непременным условием сделки стало изготовление ещё одной партии кирпичей, теперь уже самим Гростином. Передача опыта прошла успешно, и донельзя довольные друг другом семейство Вунков и внезапно разбогатевшие путешественники, наконец, расстались.

Дорога в приятной компании обещала быть нетрудной. Единственное, что немного их тревожило, был Гиблый Лес. Расположенный на границе трёх ланов, он имел весьма дурную славу, и путники, двигавшиеся налегке, старались проскочить его до захода солнца. Но два здоровых парня с солидными мечами были неплохой защитой, да и кому они интересны – таких бедных путников было полным полно на всех дорогах благословенной Нумерии.

 

Грасарий

Ледяной северный ветер бросил в лицо пригоршню колючего снега. Первого снега в этом году. Грасарий поморщился и плотнее закутался в бобровую шубу. Он терпеть не мог зиму и с удовольствием отменил бы её, но природа не подчинялась приказам… брата Повелителя…

Элида, в лисьей шубе, покрытой золотисто-коричневой парчой, неуклюже забиралась в повозку. Никогда не отличавшаяся изяществом, сейчас, на восьмом месяце беременности, она стала особенно неуклюжей и неповоротливой.

«Жирная корова, – при воспоминании о белом рыхлом теле жены с выпирающим животом и отвисшей тяжёлой грудью с крупными коричневыми сосками Грасария передёрнуло от отвращения. – Если на этот раз наконец-то будет мальчик, больше к ней не прикоснусь…»

Они были женаты уже одиннадцать лет. Через год после свадьбы Элида родила здоровенькую крепкую девочку, но после этого как будто кто-то их сглазил. Жена каждый год беременела, с надеждой ждала рождения ребёнка, соблюдая все рекомендации дворцовых лекарей, но на пятом-шестом месяце ребёнок вдруг погибал, и все надежды рушились. Лабус поил её настойкой, вызывающей роды, мёртвый плод уносили в пирамиду, а Элида, проплакав пару месяцев, опять ложилась в постель к супругу.

В этот раз опасный рубеж, к величайшей радости, остался позади, и Элида даже начала принимать участие в семейных делах. Вот и сейчас они отправились на ужин к Турсу Либургу, командующему армией Нумерии. Своему новому родственнику, ближайшему соратнику и единственной надежде.

Родовой замок семьи Либургов стоял на высоком берегу Устаки недалеко от Остенвила. К нему вела дорога, уложенная серым камнем, которая выходила из города и, прямая, как полёт стрелы, рассекала убранные поля и пустые облетевшие сады.

Замок был обнесён высокой каменной стеной с башнями и бойницами, как и положено месту нахождения командующего армией. Над крышей главного дома, на высоком шпиле развивались два флага: выше – с гербом Корстаков – мощный бык на зелёном поле, чуть ниже – с гербом Либургов – атакующий сокол в синем небе.

При появлении повозки лангрина прозвучал сигнал трубы, и главные ворота гостеприимно распахнулись. Четвёрка рыжих лошадей с чёрными гривами весело пробежала по опущенному мосту и застучала копытами по вымощенному камнем двору.

Хозяин, высокий седоватый мужчина с худощавым умным лицом, в накинутом на плечи меховом плаще, ждал их на крыльце, устланном плотным шерстяным ковром. Слуги в одинаковых серых кафтанах с блестящими серебряными пуговицами замерли двумя стройными шеренгами по обе стороны от массивных дверей, вырезанных из дорогого красного дерева.

Слуга распахнул дверцу повозки, и Грасарий спустился на землю. Следом, охая и вздыхая, начала выбираться Элида, которую поспешил подхватить второй подбежавший слуга. Вдвоём они бережно опустили женщину на землю и, почтительно поклонившись, заняли свои места.

«Потащило её в гости… Сидела бы в своей спальне, дура толстозадая» – Грасарий скривился, как от зубной боли. Последнее время его раздражало в жене всё – её полнота, робкое выражение на круглом лице с коричневатыми пигментными пятнами, тихий, как будто всё время извиняющийся, голос, переваливающаяся утиная походка.

Причину этого недовольства долго искать не приходилось, её имя сладко растекалось по всем клеточкам его тела – Ассуран. Трепет лепестков, шорох трав, аромат нежнейших цветов… Смуглая танцовщица, подаренная Палию Великим Царем Антубии. И милостиво отданная ему, Грасарию, будто бы в прислужницы его жене.

Девушку поселили в небольшом домике недалеко от дворца, принадлежавшем Грасарию. И он, забывая обо всех делах, требующих его ежечасного присутствия, сломя голову летел к своей смуглокожей богине. Такой сумасшедшей страсти, захлестнувшей его целиком, он не знал никогда. Он даже представить себе не мог, что его завидное хладнокровие позорно падёт, а трезвый изворотливый ум будет беспощадно раздавлен, стоило только розовому игривому язычку чародейки прикоснуться к его набухшему члену.

Он представил, как его кошечка, сладко зевая и изгибаясь, в полудрёме раскинулась нагишом на шёлковой простыне в жарко натопленной спаленке, а её волшебные пальчики легонько ласкают пушистый холмик внизу живота.

Стараясь отогнать так некстати нахлынувшие воспоминания, Грасарий глубоко вдохнул бодрящий воздух и, широко улыбнувшись, ступил на широкое крыльцо. Хозяин шагнул навстречу, сбросив на руки слуги плащ.

– Господин лангрин Грасарий! Приветствую тебя в моём замке! Для меня великая честь принимать у себя такого высокого гостя! – Голос, привыкший отдавать приказы на поле боя, громко разносился по двору, отражаясь от каменных стен.

– Дорогой мой друг! Я искренне рад видеть тебя в этом великолепном доме. Я с удовольствием принял твоё приглашение на обед в честь дня рождения наследника славного рода Либургов, твоего старшего сына Хоина.

Слова были сказаны и выслушаны. Мужчины обнялись и поцеловались. Затем хозяин расцеловал в обе щеки скромно ждущую своей очереди Элиду и, взяв её под локоток, повёл гостью в открытые двери.

В огромном холле собрались все домочадцы и прибывшие ранее гости, чтобы приветствовать Грасария Корстака. Недолгий обмен любезностями, и хозяин пригласил всех в обеденную залу, где уже был накрыт праздничный стол.

Кухарка в замке была великой мастерицей на разные пироги и кулебяки, и стол ломился от её кулинарных шедевров. К наваристому мясному бульону и густому грибному супу были поданы пироги с мясом, рыбой, холодные курники, маленькие пирожочки с печенью и потрохами, блинчатые пироги с овощной и грибной начинками.

Блюда сменяли друг друга, слуги не оставляли без внимания кубки и чаши, подливая в них белое лёгкое и красное густое вино из Митракии и Гахара. Гости поднимались и говорили добрые слова хозяину с хозяйкой этого богатого дома, а так же виновнику торжества, сидевшему по правую руку от отца.

Хоин Либург был очень похож на своего отца. От матери ему достались зелёные, как холмы Кватраны, глаза да более лёгкий и весёлый нрав. К своим тридцати годам он успел получить самое приличное образование из всего возможного в Нумерии, и теперь с упоением занимался управлением родовым замком и принадлежавшими ему землями, зарекомендовав себя весьма рачительным и умным хозяином.

Отец с младшим братом всё своё время отдавали службе в армии, и Хоин, вначале робко, советуясь с вечно занятым делами Нумерии отцом, а потом всё уверенней, начал внедрять в жизнь замка разные новинки, о которых он вычитывал в разных книжках. Читальня замка была забита ими и вполне могла посоперничать с читальней дворца Повелителя.

После первой перемены блюд последовала вторая, где уже царствовали блюда из разных сортов мяса и рыбы. Румяные пирожки с капустой и расстегаи с брусникой составили им компанию. Слуги внесли горы свежих и запечённых овощей на огромных блюдах и множество глубоких чаш с самыми разными соусами: острыми с чесноком и хреном, кислыми с брусникой и томатами, сладкими с яблоками и сливами.

Грасарий сидел напротив именинника на почётном месте и с интересом поглядывал на собравшихся за столом. По правую руку от Элиды, уписывающей за обе щёки очередной пирог – «в жизни её дома не кормили…» – сидел лангракс Ланджлании Мармус Тидор, родной дядя Мураны, жены Хоина, и его жёнушка Ликария, пышнотелая дама с громким голосом и весьма заметными усиками над верхней губой, за которые её за глаза все звали «командиршей».

Она, как хотела, вертела своим слабохарактерным мужем, управляя всем в доме, и если бы того не требовал строгий закон, запросто могла бы управлять и ланом, отпустив своего благоверного заниматься его любимейшим делом – ловлей рыбы.

За Ликарией, почти спрятавшись за её пышной грудью, затянутой в малиновый бархат, уныло гонял по тарелке солёный гриб министр снабжения Нумерии Фортус Хальдекаст, ещё более похудевший и пожелтевший за последнее время.

«Эдак мужичка скоро совсем доканает трианская сучка», – Грасарий перевел взгляд на другой конец стола, где разгорячённая вином Алиста Хальдекаст весело хохотала над шутками сидевшего справа от неё Фариса Ратвуда, командира разведчиков армии Нумерии – кланторов, известного острослова и бабника.

Алиста, раскрасневшаяся от вина и непристойных шуток, произносимых в её милое ушко с тяжёлой бриллиантовой серёжкой, совершенно не обращала внимания на своего всё более впадающего в уныние мужа. Она бросала откровенные жгучие взгляды на высокого красавца с чёрными закрученными усиками над яркими пухлыми губами и невыразимо наглым взглядом синих навыкате глаз.

Грасарий усмехнулся. Похоже, наставлять всем подряд рога было фамильной чертой семейки Освелов, и младшая дочь лангракса Триании находилась на верном пути.

За снедаемым ревностью министром снабжения сидела милая белокурая женщина лет тридцати пяти, жена командира велантов – лучников Нумерии. Она с любовью поглядывала на своего мужа, сидевшего напротив и отвечавшего ей такими же влюблёнными взглядами. Очередной плод их любви вздымал её платье цвета синего осеннего неба, и его невидимые окружающим толчки вызывали на лице Тациты радостную улыбку.

Далее сидели командиры лёгкой и тяжёлой пехоты со своими жёнами, увешанными драгоценностями и щебетавшими без умолку. Грасарий был наслышан об этих дамах, всегда и везде появлявшихся вместе, и любящих общество друг друга намного больше, чем постель своих законных мужей.

Более высокая и полная, с чёрными глазами и выразительными тёмными бровями, Сариста Торп отличалась более грубыми манерами, чем её соседка, худенькая блондинка с маленькой грудью и тонким визгливым голоском. Амусия Броган, жена командира сланитов, всё время вертелась, что-то щебеча и нервно поправляя оборки своего ярко-зелёного платья, очень напоминая маленькую зелёную обезьянку, когда-то давно подаренную Грасарию купцом из далёкой страны Шабодан.

Слева от Грасария сидел младший сын хозяина дома Граст Либург, муж его средней, самой любимой дочери Инестии. Со дня свадьбы прошло всего три месяца, и молодые люди светились счастьем, таким быстротечным и нестойким в наше неспокойное время.

Грасарий с нежностью посмотрел на дочь. Невысокая, с точёной фигуркой и быстрыми движениями, она была очень похожа на свою мать, умершую сразу после её рождения. Карие глаза лучились, на щеках играли ямочки, непокорные каштановые пряди выбились из старательно уложенной причёски. В отличие от отца, Инестия очень любила свою мачеху, и перед обедом они с ней успели что-то оживлённо обсудить.

Третья перемена блюд вызвала неподдельный восторг сладкоежек. Огромный слоёный пирог, пропитанный вишнёвым сиропом, был украшен затейливыми фигурками из теста и желе, которые утопали в пышной пене из взбитых сливок и крема. Следом за пирогом вплыло огромное блюдо с засахаренными фруктами и орехами, горы медовых лепешек и не менее десяти сортов варенья в серебряных чашах.

Оставив дам наслаждаться этим сладким великолепием, мужчины встали и отправились в читальню, где их уже ждал стол с крепким вином и блюда с фруктами и крошечными пирожками с мясом горного козла, просто ужас как увеличивающим мужскую силу.

Оставшись в сугубо мужском обществе, они принялись, наконец, обсуждать то, что было им интересней всего на свете. Войну и женщин. И если более молодых интересовала, разумеется, война, которую они толком и не знали, но ради которой готовы были терпеть неудобства и лишения, то старики, посмеиваясь в усы, пустились в обсуждение своих побед (мнимых и истинных) на любовном фронте. Грасарий участия в этих обсуждениях не принимал. Он кивнул хозяину, и они отошли к окну, выходившему на ухоженный, как впрочем, и всё в замке, сад.

– Рубелий вне себя. Вчера он так орал на заседании Малого Совета, что сидевший напротив Самус Марталь не успевал утираться от его плевков.

– Не удивительно, что он так возбудился. Он уже руки потирал, готовясь надеть корону, а тут такая незадача… Точнее, задача. С одним неизвестным… Думаю, Совет рассудил мудро, оставив вопрос открытым. Я слышал, Великий посол больше всех тряс Книгой законов Нумерии, с пеной у рта доказывая право на престол ещё не родившегося младенца.

Грасарий кивнул. Мардих был необыкновенно красноречив, прозрачно намекая, что Царь Антубии уже в курсе (интересно, откуда?), что Палий сумел наградить его дочь наследником. И что теперь его и только его, Мардиха, святая обязанность добиться того, чтобы все законы их благословенной Нумерии были в точности соблюдены.

– Великий посол вёрток и хитёр, как целая стая лис, дьявол бы его побрал! И, если ребёнок действительно уже зачат, а это ещё нужно проверить – в этой жизни бывает всё, то нас ждёт рождение мальчика.

Турс Либург с удивлением посмотрел на своего гостя. Грасарий невесело ухмыльнулся:

– Что стоит подменить одного младенца другим? И будет управлять нами сын какой-нибудь кухарки… или прачки… главное, чтобы ему повезло родиться в один день с ребёнком заморской шлюхи… – Грасарий скривился, как от зубной боли и потёр левую щёку.

– А если… Гульмира будет рожать в присутствии наших лекарей? Тогда они никак не смогут подменить ребёнка…

Грасарий хмыкнул и провёл пальцами по узору на стекле:

– Люди слабы и продажны. И все сколько-нибудь да стоят – главное, дать им их цену. И тогда они подтвердят даже то, что младенец, только появившись на свет, сразу же напялил на голову корону Нумерии и сам вскарабкался на трон.

Турс замолчал, задумчиво уставившись взглядом на висевший в простенке гобелен со сценой морского боя. Он всю жизнь провёл в армии, где существовала строгая иерархия, чёткая организация и железная дисциплина. И ему всегда были не понятны дворцовые интриги, требующие подчас от человека подлости, изворотливости и откровенного предательства. Ему бы даже в голову не пришло, что такое возможно – заменить настоящего ребёнка Повелителя каким-то другим.

Мужчины дружно захохотали над очередной неприличной шуткой Фариса Ратвуда. Грасарий повернулся и внимательно посмотрел на толпившихся у стола.

– Что-то сегодня не видно Сарина Адруса? Неужели, он не получил приглашения?

Хозяин помрачнел и, тяжело вздохнув, уставился в окно:

– Он прислал подарок с заверениями в безграничной любви и полной преданности. Но сам прийти отказался, сославшись на внезапную и сильную болезнь своей жены. Правда, мне утром доложили, что его супруга жива и очень даже здорова, а вот сам он вечером спешно отъехал в неизвестном направлении в сопровождении десятка мерланов.

– Интересно… Он и раньше позволял себе такие выходки?

– Никогда. Но в последнее время он всё чаще стал появляться во дворце Повелителя безо всякого на то приказа. И я думаю, что причиной тому Главный сигурн.

Грасарий на секунду задумался и понимающе кивнул:

– Ах, да, дочь Беркоста всё никак не придёт в себя. Свадьба моей дочери разбила все её мечты заполучить в мужья твоего Граста. Почему бы сыну Адруса не утешить несчастную? Насколько я знаю, парень давно в неё влюблён.

– Это, конечно, повод. Но что-то мне подсказывает, что не только в брачных узах тут дело…

Грасарий быстро взглянул на доланита. Тот отрешённо разглядывал облетевший сад.

– Думаю, сейчас, как никогда, нам стоит быть предельно искренними друг с другом. Что тебя беспокоит?

Хозяин повернулся и, понизив голос, быстро заговорил:

– У меня есть вполне надёжные сведения, что Главный сигурн, как только стало известно, что Палий уже не выкарабкается, сразу начал готовить почву для смещения меня с поста командующего армией Нумерии. И то, что мой сын не выбрал в жёны его дочь – это только последняя капля. Наша неприязнь имеет давние корни. Ещё наши отцы в молодости не поделили одну женщину. Она выбрала моего отца, а Беркосты не привыкли оставаться в дураках.

Да и мы с Мустином не очень-то ладили, как ты мог видеть. Министр тайного приказа одно время обложил меня со всех сторон своими соглядатаями, пытаясь найти хоть какие-то доказательства того, что я запускаю лапу в армейскую казну. Они пытались запугать или подкупить многих моих командиров, но те устояли. Все. Кроме Адруса.

Я знал, что он периодически пускается в махинации при закупке лошадей, но закрывал на это глаза, так как в конюшнях и в лагерях мерланов всегда всё было в полном порядке. Однажды я спросил его, куда он дел неучтенных в списке лошадей, и он, честно глядя мне в глаза, ответил, что они проданы, а на вырученные деньги он купил новые удобные сёдла. Врал, конечно, но я не стал настаивать на проверке. А кто-то, по всей видимости, не поленился и проверил…

Турс потёр шею и скривился. С недавних пор его стала беспокоить давняя рана, оставленная в плече стрелой, и всё чаще в моменты сильного волнения шею пробивала острая дёргающая боль.

– Получается, что сейчас я должен в первую очередь опасаться не каких-то внешних врагов, а ожидать удара с самого близкого расстояния, от того, с кем прожил и провоевал бок о бок не один десяток лет…

– Я не думаю, что Беркосту удастся тебя убрать. Сейчас Нумерией будет управлять Малый Совет, а смена доланита настолько серьёзное дело, что нужно будет получить на это согласие всех его членов. А то, что я буду категорически против, надеюсь, уже понятно…

– Это понятно. Но если Повелителем станет Рубелий? Беркосту это только на руку, и он вполне сумеет склонить его к этому решению. Правда, для этого ему придётся основательно потрудиться… чтобы остаться Главным сигурном!

Грасарий кивнул. Мустин Беркост безрассудностью не отличался. А значит, именно сейчас он строил планы, как привести к власти угодного ему Повелителя. Антубийское засилье, которое может только усилиться при благополучном разрешении от бремени жены Палия, его никак не устраивало – два паука в одной банке вряд ли поладят. А Мардих был ещё тот паучара!

– На кого из них ты можешь положиться? – Грасарий кивнул в сторону веселящихся мужчин.

Хозяин задумчиво поглядел на гостей. Помолчав минуту, он ответил:

– На своих сыновей. Даже то, что Граст командует сотней мерланов, значения не имеет – чтобы не произошло, он останется верен мне. – Турс помолчал. – И ещё на Ратвуда. Несмотря на его кажущуюся ветреность и несерьёзность, более честного и преданного человека я не знаю.

Грасарий оценивающе посмотрел на командира кланторов. Тот рассказал очередную байку и первым захохотал, показывая ровные белые зубы. Продолжая хохотать, он отбросил с лица прядь густых кудрявых волос, и на Грасария вдруг глянули абсолютно серьёзные карие глаза.

Поздним вечером, сидя в неспешно катившейся по дороге повозке, Грасарий продолжал напряжённо размышлять над сказанным в замке доланита. Как это не грустно, но армия не была едина. Впрочем, как и вся Нумерия. Но что давало это ему, младшему брату Повелителя, далеко не первому в очереди на трон?

Законы Нумерии, принятые двести лет назад, определяли однозначно и без вариантов весь ряд наследования власти – от отца к сыну, а если правитель не успел обзавестись сыном – от старшего брата к младшему. И не важно, сколько при этом было лет новоиспечённому Повелителю – всегда имелся Совет, который брал на себя управление государством до тех пор, пока юноша становился в состоянии сам принимать важные решения.

За двести лет был всего лишь один случай, когда ветвь рода угасла, не оставив после себя ни одного представителя мужского пола. И тогда Большой Совет, в состав которого вошли все ланграксы, утвердил на троне внука умершего правителя, сына его старшей дочери, что было немедленно закреплено в соответствующей статье закона.

Жена дремала напротив, обхватив руками живот и слегка похрапывая. Грасарий презрительно скривился – беременность сделала не отличавшуюся сообразительностью и хитростью Элиду ещё тупее. Да, с женой ему повезло куда меньше, чем брату – Мирцея стоила всех министров Нумерии вместе взятых. Да ещё и половину армии можно было смело сюда прибавить…

Она-то уж точно бы придумала, как воспользоваться одной единственной лазейкой в суровом законе – полной неспособностью претендента управлять страной ввиду душевной или физической слабости. Вспомнив пышущую здоровьем фигуру брата, Грасарий невесело усмехнулся. Оставалось уповать, что Рубелий внезапно и окончательно сойдёт с ума… Правда, при всеобщем сумасшествии во дворце это будет не так уж и заметно.

Впереди показались огни ворот, и кони, чувствуя близкий отдых, побежали резвее. Повозку качнуло. Элида открыла глаза и зевнула:

– Мы уже приехали?

Грасарий раздражённо кивнул. Элида завозилась, потирая занемевшую поясницу, и вдруг выдала:

– Инестия счастливая такая… Тебе она тоже сказала, что они с Грастом ждут ребёнка?

Муж не сразу её услышал – мысль о внезапном сумасшествии соперника прочно засела в голове, и он уже начал прикидывать, с кем бы ещё её обсудить. Грасарий поднял голову и взглянул на белеющее в темноте круглое лицо жены.

– Что? Нет. Не сказала. – Обида внезапно резанула. Любимая дочь, а мачехе первой сообщила. – И когда же нам ждать внука?

Элида помолчала, считая в уме месяцы, и неуверенно произнесла:

– Точно не знаю, но скорее всего в последний месяц лета.

Грасарий её уже не слушал. Он понял, с кем ему следует поговорить. И мысленно возносил молитву Богам Вечным и Истинным, чтобы Енария Вермокс ещё была в состоянии дать ему нужный совет.

 

Бракар

Лекарю не спалось. С вечера его терзало какое-то беспокойство, причину которого он никак не мог понять. Полдня они ехали по Гиблому Лесу и надеялись покинуть его задолго до заката солнца, но на одной из ямок переднее колесо отвалилось от повозки, и им пришлось больше часа придумывать, как приладить его обратно.

Солнце стремительно катилось к закату, а конца лесу всё не было видно, и Бракар, скрепя сердце, скомандовал остановиться. Выбрав небольшую полянку, они распрягли лошадь и, пустив её пастись, занялись устройством на ночлег. Мелесте с Рулой и Бракару полагалось спать в повозке, а ребята натаскали еловых веток и, накрыв их куском грубой ткани, устроили себе у колёс мягкую постель.

Через полчаса костёр уже весело трещал, а в котелке варилась сытная каша из гречки и мелко нарезанного вяленого мяса. После захода солнца похолодало, и ночью опять мог пойти снег, но благодарный лодочник, уже мысленно прикидывавший прибыль от продажи чудесных кирпичей, снабдил путешественников одеялами и тёплой меховой одеждой.

Стемнело быстро. Утомлённые долгой ездой по тряской дороге, они сразу улеглись спать, и через несколько минут уже раздавалось дружное сопение.

Первым дежурить вызвался Тван. Он насобирал по ближайшим кустам хворост, затем уселся и, положив на колени свой меч, уставился в темноту. Бракар, безуспешно пытавшийся поудобнее устроить начавшую вдруг нестерпимо ныть больную руку, несколько раз слышал, как он тяжело вздыхал.

После смерти Таны парень, который и раньше-то не был говоруном, теперь и вовсе мог за день не произнести и пары слов. Частенько он замирал, уставившись в пустоту невидящими глазами, и тогда только громкий окрик мог вернуть его в действительность. Вот и сейчас он наверняка думает о Тане и вряд ли услышит, если кто-то вздумает незаметно подойти к костру.

Ночь тянулась медленно. Снег то срывался с тёмного неба, то так же внезапно переставал падать. Тван периодически подбрасывал ветки в костёр, и весёлый огонёк выпускал в ночь целый ворох быстро гаснущих искр. Ближе к полуночи он растолкал Засоню, громко зевавшего и нещадно тёршего кулаками глаза. Тван быстренько улёгся на его место и затих.

Засоня потопал возле костра, отгоняя остатки сна, потом обошёл повозку и проверил, как там дела у лошади, и убедившись, что всё вокруг спокойно, уселся у костра.

Зная, что не пройдёт и десяти минут, как он обязательно заснёт, Дарт пошёл на спасавшую его в таких случаях уловку. Отломив прямую ветку около метра длиной, он воткнул её в землю между своих ног таким образом, чтобы обязательно удариться о её второй конец лбом, если его голова при засыпании начнёт клониться вперёд.

Пару раз прорепетировав и убедившись, что мимо палки он никак не должен промахнуться, Засоня уложил свой меч на колени и приготовился нести охрану.

Бракар с улыбкой смотрел на его приготовления – ему нравился этот спокойный рассудительный парнишка, которого потеря отца, друга и полная неизвестность в будущем нисколько не озлобила. Он остался таким же открытым, преданным, готовым в любую минуту, не раздумывая, броситься на защиту своих друзей. И разделить с любым из них последний кусочек хлеба.

Рука заныла снова, предвещая близкое ненастье. «Хуже зубной боли», – Бракар поморщился и потёр плечо. Рана давно закрылась, но повреждённый нерв не позволял мышцам работать, и рука висела плетью. Правда, в последнее время в пальцах начала появляться чувствительность. Это вселяло надежду, и лекарь не прекращал ежедневно мять и растирать свою пока ещё бессильную конечность.

Костёр тихонько потрескивал, и лекарь не заметил, как задремал. Его разбудил шум и громкие крики прямо над ухом. Вокруг потухшего костра метались какие-то тени. Бракар приподнялся на здоровой руке и сразу же получил сильный тычок в спину.

– А ну, не дергайся, старикан! Глядишь, в живых и останешься, – грубый голос хохотнул и смачно выругался.

Снизу, из-под повозки раздался стон. Бракар узнал голос Твана и похолодел. Парень снова застонал. Хриплый голос скомандовал:

– Крепче его вяжи, Жила! А будет возникать, приложи его ещё разок – нам фокусы тут не нужны! Ты чево так долго с ним возишься? Ах ты ж, поганец! – За окриком последовал звук удара, потом что-то проволокли по земле и бросили у костра.

Бракар чуть приподнял голову и увидел, что Ник с Дартом лежат на земле рядышком, связанные по рукам и ногам, а здоровый мужик, заросший по самые глаза чёрной бородой, потирает укушенную Ником руку.

Мужик сморщился и, выругавшись, уже занёс ногу для нового пинка, но не успел – с повозки к нему метнулась Рула и, как разъярённая кошка, вцепилась ему в шею. Мужик охнул от неожиданности и огромным кулаком нанес в голову девчонки сокрушительный удар. Рула жалобно пискнула и обмякла, свалившись под ноги мужика.

– Вот дрянь-то! Зараза! – Мужик потёр шею и, нагнувшись, с любопытством посмотрел на девчонку. – Как тигра кинулась…

– Да как вы смеете бить ребёнка! – Звонкий голос Мелесты дрожал от злости. – Убийцы! Вон отсюда!

Мужик распрямился и, уперев руки в бока, громко захохотал. Два других нападавших, проверявшие узлы на верёвках мальчишек, посмотрели в сторону Мелесты и присоединились к своему предводителю. Вдоволь нахохотавшись, мужик замолчал и почти ласково произнёс:

– Драный, а ну-ка тащи сюда эту защитницу. Поглядим, что это за птица.

Драный, вёрткий мужичонка, получивший своё прозвище из-за когда-то разодранного в драке рта, живо залез на повозку и за руку стащил упирающуюся Мелесту прямо под ноги к командующему налётом мужику. Мелеста упала на колени рядом с девочкой и, схватив её тоненькую руку, начала щупать пульс.

– Прибил чё ли? А неча на меня кидаться! Бешеная прям… Эй, я с кем разговариваю?! А ну, встала, мать твою, шлюху!

Драный, стараясь угодить начальству, уже замахнулся на девушку, но Мелеста так зыркнула на него, что он тут же решил, что делать этого не стоит.

Мелеста поднялась и, глядя прямо в глаза попятившемуся разбойнику, громко сказала:

– Я – Мелеста Орстер, жена Улафа Орстера, вейстора Прилесья! А это моя прислужница и охрана! И вы дорого заплатите за это беззаконие, когда мой муж узнает о том, что здесь произошло! По законам Нумерии, любой, посягнувший на жизнь и здоровье вейстора и членов его семьи, приговаривается к смертной казни через четвертование!

Мужик, слегка опешивший от такого напора, хмыкнул, но стараясь сохранить лицо, отмахнулся от наступавшей Мелесты. И уже без прежней уверенности рыкнул:

– Цыть! Заткнись, кому говорю! Жена вейстора! Знаем мы таких жён… Жила, свяжи-ка её тоже. А то вон как зашипела, того и гляди – в рожу вцепится!

Жила, высокий нескладный мужик с длинными руками, быстро подскочил и скрутил отчаянно сопротивлявшейся Мелесте руки. Девушка попыталась пнуть его по ноге, но Жила проворно увернулся и толкнул её к костру, где опять зашевелились связанные мальчишки.

– Что вам нужно от нас? Мы простые путники и никаких богатств с собой не везём, – Бракар старался говорить спокойно, чтобы не вызвать у нападавших новый приступ ярости.

– Ещё один защитник! Слышь, Палёный! Тащи и его до кучи!

Мужик с безобразным шрамом от ожога, украшавшим правую половину его лица, ухватил Бракара за шиворот и легко выдернул из повозки. От неловкого движения рука вспыхнула нестерпимой болью, и лекарь охнул, приземлившись у костра на пятую точку.

– Свяжи его, чтоб не рыпался, падлюка.

Палёный уже взялся за верёвку, но приглядевшись, пробурчал:

– Морда, да куда он денется. Он же калека. Да сам глянь.

Морда, всё ещё потирая руку, поглядел на Бракара, плюнул и удовлетворённо хмыкнул:

– Вроде бы те. По всем приметам. Лодочник так и сказал… – тут Морда замолчал, поняв, что сболтнул лишнее. – А ну, Жила, пошарь в повозке. Тащи всё, что найдёшь! Жрать хочется, у меня всегда после драки живот с голоду урчать начинает!

Жила с Драным перевернули всю повозку и выволокли к костру всё припасённое на дорогу. И вскоре в котелке уже булькала густая похлёбка из мяса с пшеном.

Пленников оттащили к повозке и связали между собой. Мальчишки пришли в себя и теперь исподлобья злобно глядели на разбойников. Тван периодически стонал, а вот Рула признаков жизни не подавала. Бракар с беспокойством поглядывал на девочку, но все его просьбы осмотреть раненую оставались без ответа.

Плотно позавтракав, разбойники ещё раз тщательно обшарили повозку и, явно не удовлетворившись найденным, принялись обыскивать пленников, невзирая на возмущённые крики Мелесты. Драный, которого она укусила за руку, взвизгнул от неожиданности и отвесил девушке звонкую пощёчину. Бракар, прикрикнувший на Драного, получил свою порцию тумаков. Досталось и парнишкам, обзывавшим разбойников последними словами.

Удовлетворенно загремев найденными в кошеле у Мелесты литами, Морда снова уселся у костра и важно произнёс:

– Дело сделано. Драный, отведёшь лошадь с повозкой обратно – такой уговор был. А мы с вами потащим этих троих к Зверю. Неплохо бы за них получить ещё по десятке.

– Почему троих? Этого, лопоухого, Лодочник приказал прихлопнуть. И чево он ему сделал? Безобидный на вид мальчонка, кусачий только, язви его в печёнку… – Драный хохотнул.

Морда, дёрнув плечами, рявкнул:

– Приказал!? Это я тут приказываю, понял, придурок! Свою бабу пусть прихлопнет! А я не собираюсь ценным товаром разбрасываться! Приказал он! Да он мне с прошлого раза пять литов задолжал и отдавать не торопится, жмотяра косопузая! Пусть радуется, что я ещё лошадь назад отдаю!

Драный затих, втянув голову в плечи. С Мордой лучше было не спорить – рука у него уж больно тяжёлая. Да было бы из-за кого… И какая ему, Драному, собственно разница – тут прибьют этого мальца, или Зверь продаст его в каменоломню – конец будет один. Только помается ещё, сердешный…

– А ты там помалкивай. Спросит, скажешь, что всё сделали, как договаривались – и точка. Понял!?

Драный быстро закивал головой. А потом, набравшись ещё раз смелости, спросил:

– А с этими-то чево?

Морда зло покосился на него, посопел, почесал бороду и нехотя выдавил:

– Тут, однако, оставить придётся. Девчонка вряд ли очухается, крепко я приложил… Рыжая… кто её знает, вдруг и вправду вейсторская жёнка, Лодочник ничего про неё не сказал, сволочь… А мне неохота голову терять из-за всякой… Привяжем покрепче – сама и сдохнет. Или зверюшки здешние подмогнут. Какой тогда с меня спрос? – Морда расплылся в довольной улыбке, найдя такой умный выход из щекотливой ситуации. – А старикашку ей в компанию. Им вместе подыхать веселей будет!

Теперь уже гоготала вся компания. Жила всхлипывал, сотрясаясь всем своим длинным телом. Палёный разразился таким неожиданно громким хохотом, что лошадь шарахнулась и жалобно заржала. Драный взвизгнул и завалился на спину, дёргая в воздухе коротенькими кривыми ногами.

Пленники в ужасе смотрели на веселящихся разбойников. Сейчас, когда до них, наконец, дошёл весь смысл услышанного, холодный липкий ужас начал выползать откуда-то из подсознания и заполнять собой все их существа. Мелеста отчаянно старалась не расплакаться, но предательские слёзы сами покатились по щекам. Никита зло глянул на сидящих у костра и процедил через стиснутые зубы:

– Гады! Фашисты проклятые! Ненавижу вас, твари!

Бракар молчал. Он решил предпринять ещё одну попытку уговорить разбойников отпустить их. За хороший выкуп, конечно. Он не был уверен, захочет ли раскошелиться тётка Мелесты, но ведь всегда можно было обратиться к любому члену Лекарского Братства.

– Послушайте! – Голос Бракара прорвался в веселье, и оно мгновенно смолкло. Головы мужчин с любопытством повернулись к пленникам.

– Послушайте! Я – Бракар, лекарь господина вейстора Прилесья! И я вам обещаю, что если вы отпустите нас с миром, и мы сможем добраться до Таграса, мы заплатим каждому из вас по десять золотых литов. Каждому!

Глаза Жилы и Драного мгновенно зажглись жадностью, как будто в них вспыхнул отблеск считаемых в голове золотых монет. Палёный удивлённо хмыкнул и посмотрел на предводителя. Морда, медленно погасив в бороде ухмылку, встал и, потянувшись до хруста, буркнул:

– Эх, старик, если ты и выжил из ума, то я ещё пока нет. Отпустить вас и поехать с вами за деньгами… ага, держи карман шире! Да ты же сам в первой попавшейся деревне заголосишь, что тебя разбойники поймали и денег требуют! И фьють – плакали мои денежки, а с ними и жизнь моя, пусть не очень сытая, но единственная! Не, я лучше проверенным способом себе на вино и бабу заработаю! Ладно, хватит базарить. Рассвело уже, пора сматываться…

Не прошло и четверти часа, как разбойники покинули поляну. Драный запряг лошадь в повозку и, гикнув, погнал её назад в деревню. Остальные связали парней между собой так, чтобы едва пришедший в себя, но ещё неустойчиво стоящий на подкашивающихся ногах Тван опирался на плечи друзей.

Мелесту с Бракаром привязали верёвкой к толстому дереву и заткнули им рты, чтобы те не привлекли внимания случайных путников. Рулу, так и не подающую признаков жизни, бросили им под ноги.

Сквозь льющиеся слёзы, Мелеста смотрела, как её друзья уходили, подгоняемые нацеленными им в спины мечами. Волна ужаса и отчаянья сдавила ей горло, и девушка потеряла сознание.

 

Никита

– Вот же дрянь! Вонючка подзаборная! Бежать надумал? Я тебе покажу свободу, ублюдок!! – Удары сыпались со всех сторон. Никита упал на замёрзшую землю, и, свернувшись в комок, старался хоть как-то защитить голову руками. Жила не стеснялся в выражениях, а его длинные руки и ноги ритмично молотили по лежащему телу.

– Э, ну хватит! Хватит, кому говорю! – Морда, отдыхавший у костра, повернул голову и, посчитав, что малец получил уже достаточно, прикрикнул на Жилу. – Забьёшь насмерть – сам потащишь его поклажу… Да и за покойника нам никто не отвалит денежку – трупаки нынче не в цене.

– У, сварг проклятый, – пнув последний раз, Жила подошёл к костру и уселся на расстеленной на еловых лапах попоне. – Чево тащим его? Надо было сразу прибить, там ещё, а не валандаться с ним по лесу. Те хоть крепкие, за них хорошо возьмём, а с этого шмыря какой навар… Тьфу, падаль худосочная…

Морда, ковыряя после обеда в зубах отломанной щепочкой, задумчиво смотрел, как весёлые язычки пламени принялись за новую ветку.

– А вот скажи мне, Жила, Лодочник – дурак?

Жила удивленно уставился на вожака. Морда нечасто спрашивал его о чём-либо, в основном предпочитая прикрикнуть или пустить крепкое словечко. Но сегодня он, видимо, был настроен философски.

– Не-е, с чево это он дурак-то? Вон, какие дела проворачивает! – В голосе Жилы сквозило неподдельное восхищение. – Крепкий мужик, хваткий…

– Во, ты сам и ответил – хваткий! А чего это вдруг хитрый и хваткий мужик нанимает нас, чтобы не просто ограбить этих нищебродов, а ещё и специально договаривается прибить этого мальчонку. А-а, смекаешь?

Смекать у Жилы получилось не очень, что вполне отчётливо отразилось на его угрюмом лице. Он почесал давно немытую всклокоченную голову, но это тоже ничего не дало.

Морда не спеша закончил с чисткой зубов, бросил щепочку в костер и снизошёл:

– А потому, дурень, что не простой это парнишка. И знает ведь, засранец, что-то такое, что Лодочник из него вытянул, а больше никому знать про это и не полагается. Допёрло?

Жила сквасил серьёзную рожу и кивнул головой.

– И это что-то, похоже, очень даже ценно… иначе, чево бы Лодочнику мараться. Вон сколько душ сгубили, даже бабу на сносях не пожалели… А ты его ногами! – Морда укоризненно покачал головой и хохотнул. – Ты бы его приголубил да обогрел, глядишь, он и посговорчивей будет, расскажет тебе свою жуткую тайну…

Жила обиженно набычился и что-то забурчал. Морда хмыкнул и уже более жёстко добавил:

– А что он чуть не сбежал – ты сам виноват! Сколько вам говорить, оболтусам, чтобы привязывали крепче! И не спали, как медведи, в карауле! А то они не только сбегут, а ещё и нам горло перережут… Дождётесь…

Жила опять что-то буркнул, но Морда его уже не слушал. Ещё пара дней, они выйдут из Гиблого Леса, и начнётся долгий путь по солончаковой равнине, усыпанной невысоким колючим кустарником с редкими серебристо-зелёными листьями.

Равнину пересекали вязкие ручьи с мутной солоноватой водой, от питья которой в животе начинался ураган, и неосторожный путник был вынужден всё время отбегать за хилые кусты, откуда доносились его протяжные стоны. Пока мог отбегать…

Одно было хорошо – через два дня пути равнина заканчивалась, и глазам путников открывалась медленно несущая свои спокойные воды величественная Ярельда, одна из четырёх главных рек Нумерии. Она не спеша петляла по пустыне Скелетов, протянувшейся на многие лиги, до самых Драконьих гор.

И вот там сонная Ярельда преображалась. Её медлительность исчезала, и из мелководной широкой реки она превращалась в бешено несущийся глубокий поток, с рёвом врывающийся в узкую расщелину среди серых неприветливых скал. И лишь сила и умение отчаянных голов, помноженные на непреодолимое желание обзавестись десятком – другим звонких монет, позволяли преодолеть это препятствие.

Морда поморщился. В прошлую поездку его выбросило из лодки и крепко приложило о торчащее из воды бревно. Будь его голова чуть менее крепкой, доедали бы его сейчас красные крабы где-нибудь на песочке острова Утопленников. Лезть опять в стремительный поток не хотелось, но путь по узеньким тропинкам, проложенным по скалам, был не менее опасен.

«Проклятые пираты! Забрались в дьявольскую дыру, и таскайся к ним туда с этими вонючками. Но… денежки они платят, и неплохие денежки… Рабы дорого ценятся в свободной стране…»

Жила кинул каждому пленнику по небольшому куску лепёшки и по маленькому ломтику вяленого мяса – путь предстоял неблизкий, и еду лучше было экономить. На солончаковой равнине дичи водилось мало, а вот по берегам реки её было вдосталь – от мелких косуль до нагулявших за лето славный жирок диких буйволов. В воде плавало полно рыбы, ещё не начавшей искать, куда бы занырнуть на зимовку. Так что, голод хорошему охотнику там не грозил.

До ночи предстояло пройти ещё не меньше пяти лиг и стоило поторопиться – свинцовые тучи грозили в любую минуту разразиться колючим снегом. Морда пнул Палёного, сладко похрапывавшего у костра, и пошёл к пленникам.

Мальчишки встретили его злыми взглядами. Они сидели под деревьями связанные одной веревкой, концы которой Жила обкрутил вокруг высокого дуба. Чтобы пленники не вздумали бежать во время перехода, веревку, связывающую их правые ноги, прикручивали к жерди, и мальчишки могли двигаться, только шагая в ногу.

Первое время им приходилось несладко, и они постоянно падали, вызывая дикий хохот своих мучителей, но потом Ник, идущий впереди вспомнил, как они на физ-ре ходили строем, начал потихоньку командовать «раз, два, левой» – и дело пошло. Теперь только спускаясь в овражки, которые то и дело попадались на пути, они могли не удержаться и, поминая всех безучастно глядящих на это Богов, падали на колени в ледяную жижу.

Никита с заплывшим глазом и разбитой губой отвернулся от разглядывавшего его бандита. Если бы он только смог развязать эту проклятую верёвку…

– Ну, и чево эт мы морду воротим? Обиделся… Сам виноват! За дело тебе Жила накостылял – неча без спросу от батьки бегать! – Морда улыбнулся, от чего его бородатое лицо стало похоже на лицо Деда Мороза в молодости.

– Ты, поди-кась, и от мамки тоже без спросу бегаешь? – Палёный подошёл и, зевая, прислушался к разговору. – А где мамка-то у тебя? Померла, что ль?

Никита упрямо молчал, но воспоминание о матери больно резануло. «Как они там одни…? Мама плачет каждый день… И никто ведь в жизни не догадается, что меня щас тащат к пиратам, чтобы продать в рабство… фигня полная…»

«Полная фигня» в виде худющего Палёного с неподвижной правой половиной лица, обезображенной грубыми рубцами, начала привязывать к их ногам жердь. Тван безучастно смотрел на эти приготовления – за всю дорогу он не произнес ни слова, и ему, казалось, было совершенно всё равно, что с ним будет дальше.

Дарт в первый день попробовал вырваться, но Жила пару раз ткнул мальчишке мечом пониже спины и прозрачно намекнул, что отрубит ему ногу, если тот ещё раз вздумает бунтовать. И если после этого друзья не смогут тащить его на себе, то он, Жила, с радостью бросит его тут, под кустиком, на пропитание местным хищникам. Кому именно, Жила не уточнил, но далёкий вой по ночам подтверждал, что таковые тут точно имеются.

Нагруженные мешками с едой и одеждой, пленники понуро стояли, ожидая команды Морды. Тот махнул рукой и зашагал по едва заметной тропинке, внимательно глядя перед собой и не выпуская из рук меч Твана. Разбойники разбойниками, но кто его знает, какие сюрпризы может подбросить Гиблый Лес.

 

Мирцея

Мирцея с опаской смотрела на маленькую коробочку, стоящую на изящном чайном столике. Галиган развалился в кресле, обитом голубым шёлком, и с любопытством поглядывал на свою любовницу. Женщина повернула к нему побледневшее лицо:

– Это действительно… может убить? Не понимаю, как это действует… я совершенно ничего не чувствую…

Галиган снисходительно улыбнулся и, поднявшись с кресла, обнял Мирцею сзади и провёл губами по тонкой шее. Она вздрогнула и попыталась отстраниться, но мужчина был настойчив. Он сжал руками её груди и, нащупав под платьем затвердевшие соски, начал их ласкать. Мирцея вырвалась, тяжело дыша, и гневно глянула в недовольное лицо Галигана:

– Да подожди ты! Боги Вечные и Истинные, Галиган, у тебя только одно на уме!

– А у тебя, как будто – другое, – буркнул любовник, усаживаясь обратно в кресло. – Я всё сделал, как ты просила. Могу я получить хоть какую-то благодарность?!

Поняв, что она несколько переборщила, и сейчас не время для ссор и размолвок, Мирцея сменила гнев на милость и, порхнув к креслу, уселась на колени любовника.

– Конечно, можешь, мой котик… Ещё как можешь… – её губы побежали по его уху, а язычок нырнул внутрь, вызвав у Галигана судорожный вздох. Её руки скользнули к нему под куртку и ухватили маленькие соски. Галиган тяжело задышал и полез руками к ней под юбку. Мирцея приподнялась и, распустив завязку на штанах любовника, выпустила на свободу его огромный член, сразу же ухватив его крепкими пальчиками.

Мужчина застонал, и Мирцея, задрав юбку, ловко уселась на этого конька. Сначала медленно, потом всё быстрее и быстрее, она начала подпрыгивать, выгибаясь всем телом и постанывая. Галиган помогал ей, рывками двигаясь на жалобно скрипящем кресле.

Бешеная скачка продолжалась минут пять, потом мужчина выгнулся и зарычал, вложив в последний удар всё накопившееся желание. Женщина ответила ему сладостным стоном, принимая в своё лоно его мужскую силу. Ещё минуту они тяжело дышали, обнявшись, потом Мирцея сползла с колен любовника и, вытерев стекающее семя нижней юбкой, рухнула в соседнее кресло.

– Я прощена? – Её довольный и усталый голос был всё ещё игрив и полон желания. – Или ты хочешь меня ещё раз наказать, гадкий самец?

Галиган повернул голову и посмотрел на любовницу.

– Я накажу тебя, грязная сучка… Попозже…

Мирцея хихикнула. Игра, которую они вели, нравилась им обоим. В постели они могли не притворяться высокопоставленными господами и с удовольствием крыли друг друга отборными ругательствами. И неистово предавались самым непристойным ласкам.

Спрятав опавшего героя в штаны, Галиган, завязывая пояс, привычно проворчал:

– И кто вас, гахарок, такому учит? Горячие, заразы, прям огонь! Ты скажи, я бабу свою туда поучиться отправлю…

Мирцея довольно засмеялась.

– Много ты гахарок знаешь! Горячие – да, но так, как я тебя умею любить, не каждая сможет… Одеста твоя, как корова стельная. Одни глаза чего стоят… Да и рожает вон, не переставая, где уж тут о наслаждении подумать… у-у-у, похотливый кот…

Зная, что Мирцея может часами развлекаться в постели, по многу раз заставляя его стонать от наслаждения, при этом и себе доставляя необыкновенное удовольствие, Галиган благоразумно решил перевести разговор в другое русло – сегодня он хотел приберечь силы ещё для одного свидания.

– Так ты не передумала? Дарить Сердце Моря?

Шутливое выражение мигом исчезло с лица, и Мирцея, глубоко вздохнув, решительно покачала головой.

– Нет, милый! А… ты уверен, что всё будет так, как нам нужно?

Галиган удивлённо поднял брови:

– Ты мне не веришь? Мирцея, ты удивляешь меня, дорогая! Думаю, сейчас не время разыгрывать друг перед другом комедии… Конечно, уверен!

Он встал и, меряя длинными ногами комнату, прошёлся несколько раз от двери до окна. Остановившись у столика, он наклонился и взял в руки тяжёлую коробочку. Мирцея охнула и громко запротестовала:

– Нет, нет! Не бери, оставь её! Я… боюсь…

Улыбнувшись, Галиган повертел коробочку в руках.

– Здесь оно безопасно. Свинец не пропускает сияние. Но если кулон вытащить, сияние будет проникать повсюду и через некоторое время начнёт делать свою убийственную работу. А если его повесить на шею и носить, не снимая, сияние начнет действовать очень быстро.

– Расскажи, как это будет, – Мирцея с ногами забралась в кресло и, обхватив плечи руками, уставилась на любовника тёмными горящими глазами.

– Сначала появится слабость. Первое время она едва заметна, но с каждым днём будет всё более ощутима. Потом придёт сонливость, беспричинное раздражение и злость. Утрами будет подступать тошнота и мучить рвота. Если камень не снять, то постепенно присоединится головная боль, начнут трястись руки и ноги – человека будет мотать из стороны в сторону, как тряпичную куклу.

Если и тогда сияние не остановить, несчастный облысеет и покроется коростой, он не сможет смотреть на белый свет. А за несколько дней до смерти начнётся лихорадка, с него пот польётся в три ручья. Только это будет кровавый пот…

– Кровавый? – Мирцея от удивления широко распахнула глаза.

– Да. Кровь будет сочиться ото всюду, даже через кожу, и несчастный умрёт в страшных мучениях.

Мирцея минуту помолчала, обдумывая сказанное, и поднявшись, решительно взяла коробочку из рук любовника.

– А мне… это сияние… не повредит?

– Ну, надеюсь, ты не собираешься сама носить Сердце Моря?

Прекрасный алмаз редчайшей бледно-розовой окраски, найденный пару лет назад в одной из шахт Триании, принадлежащей лично Галигану, назвали так за его необычную форму в виде сердца. Искусные огранщики превратили его в совершенство, а личный ювелир семьи Освелов вставил его в оправу из белого золота с множеством мелких бриллиантов.

Это великолепие заняло достойное место в сокровищнице наследника лангракса Триании, но теперь ему было суждено стать орудием их изощрённого плана. Оно должно было убить возомнившую о себе невесть что заморскую девку, почти в открытую путавшуюся с посольским сынком. Мирцея заскрежетала зубами – эта дрянь получит свой трон. Она всё получит, стерва.

Конечно, прекрасный бриллиант сам по себе убийцей стать не мог. Он скрывал в своей оправе, за изящной решёткой задней стенки кулона, страшное вещество, которое было совершенно случайно найдено в одном из ходов самой дальней алмазной шахты Галигана Освела, и которое, заметив, что оно излучат едва видимый свет, так и назвали – сияние.

Нашедший его копатель Шкура, убийца, отбывавший свой срок в этой шахте, не обратил на него никакого внимания, лишь сказав между прочим приятелю, что ему попалась какая-то странная светящаяся порода. Через пару дней Шкура внезапно ослабел, его начала терзать рвота, но он продолжал спускаться в лаз, боясь получить за притворство новое наказание.

Ещё через два дня его борода полезла клоками, а солнечный свет стал вызывать нестерпимые боли в глазах. Шахтовый лекарь что-то там ему прописал, но через три дня бедняга умер прямо в шахте, захлебнувшись внезапно хлынувшей из горла кровью.

Рядом с ним нашли крупный алмаз, который он выкопал в последнюю минуту своей жизни. Воодушевлённые находкой, в этот лаз наперебой кинулись другие копатели, но два брата, Грун и Дуст, недавно прибывшие из Унарии подзаработать, отогнали всех и приступили к добыче.

Когда через неделю надсмотрщик, обходивший все лазы, нашёл братьев мёртвыми, только в самой отчаянной голове могло родиться желание попытать ещё раз здесь счастье. Правда, одна голова всё же нашлась. Отчаянный пьяница, наказанный за распевание похабных частушек про Великого салвина, взял лом и, махнув рукой на уговоры товарищей, спустился в лаз. Всё повторилось, как и оба раза. Только пьяница решил до смерти себя не доводить, а сгребая с головы волосы, больше вниз не пошёл.

Решить-то он решил, но это мало ему помогло. Промучившись ровно в два раза дольше, он тоже занял своё почетное место на местном кладбище. Лаз прикрыли. Галиган, которому доложили об удивительном и смертельно опасном веществе, приказал шахтовому лекарю потихоньку понаблюдать за его действием на других копателях. Чистый эксперимент – ничего больше.

Кусок вещества тайно вытащили из шахты и поместили под лежанкой одного из отбывающих наказание копателей. Лекарь, трясясь и бледнея, каждый день издали наблюдал за подопытной «крысой».

То ли кусок оказался очень большим, то ли копатель попался хилый, но ровно через три недели кладбище украсила новая могилка. И когда на шахте началась паника, Галиган понял, что опыты пора переносить в другое место. Подвал лангракса Триании, где суда и наказания ожидали провинившиеся, оказался вполне подходящим для этой цели.

Потребовался целый год опытов – и Галиган стал обладателем уникальных знаний: каких размеров кусок сияния, и за какое время может убить любого человека. И что способно защитить его самого от невидимой смерти.

Щедро награжденный за молчание лекарь Утлих Росмин, получивший сильнейшую душевную травму, теперь восстанавливал своё здоровье, попивая целебный чаёк в собственном доме с замечательным садом в любимой Богами Ланджлании. Правда, Галиган всё чаще стал подумывать – а нужен ли ему такой свидетель? Человек слаб… и не в меру болтлив…

Галиган задумался. Он вполне серьёзно отнёсся к идее Мирцеи, которая две недели назад предложила ему место Главного сигурна при Повелителе Рубелии Первом. За вполне символическую плату – жизнь заезжей девки, так некстати забеременевшей от Палия… ли? А ведь Главный сигурн должен быть чист. Если не как алмаз, то хотя бы как стекло в дворцовом окне…

Мирцея тоже задумалась, глядя на серую невзрачную коробочку, скрывавшую в себе её мечту, её надежды и её жизнь. Она не колебалась – за долгие бессонные ночи она не один раз всё обдумала. Оставалось последнее – внушить девке, что этот необычный камень принесёт ей безграничную власть, но только в одном случае… если носить его постоянно.

Мирцея помнила, как алчно вспыхивали прекрасные глаза Гульмиры при виде подносимых ей драгоценностей, и надеялась, очень надеялась, что её план сработает.

 

Никита

Морда был страшно зол. До Ундарака, столицы Солонии, оставалось не больше пяти дней пути, а они застряли, и похоже, надолго. И всё из-за этого недоумка Палёного! Это ж надо было поскользнуться на камне и выбить плечо, теперь оно распухло и посинело. Палёный не то, чтобы грести, он даже руль не сможет удержать – Ярельда, зажатая между скал, швыряла лодки с чудовищной силой, грозя потопить своих нерасторопных наездников.

Садить на вёсла пленников тоже было опасно. Мальчишки смотрели волчатами – поди узнай, что они могут выкинуть. Перевернут лодку, и бес с ними, если потонут сами. Обидно, конечно, остаться ни с чем, но своя-то жизнь дороже! А жизнь свою Морде было ох, как жалко…

Ещё чуть-чуть, и заживёт он добропорядочным жителем Солонии, бросив это уже в печёнках сидящее ремесло. И будет коротать зимние вечера под бочком у весёлой пышнотелой Зварны, торгующей рыбой в Рыбном конце Ундарака.

Постаравшись выбросить из головы соблазнительные прелести подруги, Морда помянул ещё раз недобрым словом чинящих ему всяческие препятствия Богов. Но тут же одумался и, сведя от усердия брови, начал истово молиться, обещая им всяческие подношения и подарки в случае успешного завершения этого дела.

Но, то ли он молился недостаточно искренне, то ли Боги были сегодня глухи к небескорыстным просьбам, только плечо у Палёного болеть не перестало. А это значило, что им придётся выбирать второй путь – по скалам.

Посмотрев наверх, Морда отыскал взглядом узенькую тропу, петляющую по обрывистым склонам на высоте трёх десятков локтей, и ему стало жарко, несмотря на пронизывающий северный ветер. Ему дважды приходилось пользоваться этой дорогой, и оба раза его душа замирала от одного взгляда вниз, а от паха по животу ползли к горлу холодные крупные мурашки. Морда страшно боялся высоты, и ему совсем не улыбалось болтаться на скале с подкатывающими к горлу внутренностями.

«Чтоб ты провалился в огненную пучину! Лучше б все ноги себе сломал, идолище поганое! Говнюк!» – Если бы он мог, то прибил бы сейчас этого недожаренного придурка. Правда, это мало что изменило бы…

Ветер обдал его ледяным холодом, и Морда поёжился – нужно было скорей убираться отсюда, пока погода не испортилась окончательно, и склоны не покрылись ледяной коркой. Тогда путь по горной тропе станет совершенно невозможным, и им останется только смело улечься на бережку и околеть.

«Тьфу, зараза!» – Плюнув себе под ноги, Морда потёр застывшие руки и отправился к костру, у которого сгрудились пленники вместе со своими конвоирами. Путь по скалам требовал от каждого огромных усилий, иначе они все вместе могли рухнуть в ущелье, и их кости украсили бы жуткие камни внизу.

– Господа пленники и сопровождающие их лица! – В молодости Морда несколько месяцев был личным прислужником вейстора Асмирина и теперь, в самые ответственные моменты жизни, его тянуло на высокопарный слог. – Нам предстоит увлекательнейшее путешествие по горной тропе, пролегающей вот по этим живописным скалам.

Жила хмыкнул. В прошлый раз это увлекательнейшее путешествие закончилось проломленной башкой Тырки, его закадычного дружка. Собутыльник тот был хороший, но встречаться с его обглоданным черепом Жиле не очень-то хотелось.

Морда уставился на Жилу мгновенно побелевшими от ярости газами, но всё ещё пытаясь говорить спокойно, продолжил:

– Я бы тоже предпочёл другой путь – по реке, хоть она и выглядит бурно и капризно. Но… – он бросил красноречивый взгляд на сидевшего с белым лицом Палёного, – некоторые наши… товарищи… умудряются падать на ровном месте. И вместо того, чтобы отбить себе мозги, предпочитают ломать руки!

Никита с ужасом слушал торжественную речь. Ему до колик в животе было страшно плыть в хлипкой лодке по бурлящей, яростно гудящей реке, но если здоровый Морда явно трусил, говоря о горной дороге, то, что тогда было делать ему. Он даже с дерева слезал кое-как, обливаясь потом и боясь посмотреть вниз. А эти скалы…

Мальчик повернул голову и посмотрел на нависающие над ними громадины. В животе заныло. Он бросил взгляд на друзей. Дарт выпучил глаза и почти не дышал, а Тван понуро сидел, разглядывая пальцы на руках.

Морда внимательно разглядывал лица пленников. Ему предстояло решить сложную задачу – расставить всех друг за другом таким образом, чтобы в случае чего они смогли помочь соседу удержаться на скале. Мысленно перетасовав имеющуюся у него колоду, Морда потёр шею и скомандовал:

– Всем быстро спать! Встаём до рассвета, – и первым завалился на дно лодки.

Дождавшись пока он захрапит, Тван пихнул Ника в бок и зашептал на ухо:

– Надо убить их и бежать. Потом будет не вырваться – продадут пиратам. Дарту скажи – по моей команде душим Морду с Палёным. Потом с Жилой разберёмся…

Никита тихонько тронул Дарта за руку. Тот спросонья подскочил, пытаясь встать. Дежуривший Жила повернул голову и уставился на мальчишек. Дарт недоумённо покрутил головой и, улегшись, снова засопел. Никита замер, проклиная всё на свете, и Засоню Дарта в частности.

Подождав, пока всё успокоилось, Никита решил попробовать ещё раз. Эффект был тот же самый – Дарт вскочил, как ошпаренный, ничего не соображая и вращая выпученными сонными глазами. Жила, которому стала надоедать такая непонятная беспокойность пленника, тихо подошёл и, глядя в глаза Дарта, зло процедил:

– Ещё раз дёрнешься – снесу твою поганую башку. Понял, урод? Ты меня знаешь – хрен ли с тобой церемониться… Мне и двух паршивцев хватит, чтобы месяц жить безбедно… У, гадёныш…

Дарт, сжавшись и прикрыв голову руками, ждал, что Жила, как обычно сопроводит свою речь увесистой оплеухой, но тот был сегодня необыкновенно добр. Никита повернул к Твану лицо и помотал головой – он один с Палёным не справится, а Дарт в предстоящей заварушке вряд ли быстро сообразит, что от него требуется. Да и Жила теперь был настороже.

Ночь пролетела быстро. Едва темнота стала уступать место серому рассвету, Морда растолкал спящих. Через полчаса костер уже горел, и Палёный помешивал в котелке густую похлёбку. Припрятав лодку в только ему известном гроте, Морда уселся к костру и начал жадно хлебать варево. Наевшись, он отдал свою ложку Нику и кивнул на котелок.

Дважды просить не пришлось. Пока наевшиеся конвоиры распутывали верёвки и упаковывали то, что собирались взять с собой, пленники выхлебали остатки еды. Горячая пища ободрила и притупила горечь от неудавшегося ночного плана.

Ещё несколько минут ушло на окончательные сборы, и вереница мужчин двинулась к скале, у подножия которой начиналась тропа. Было достаточно светло, хотя солнце ещё не встало. Туман, поднявшийся от реки, прятал вершины скал, делая их не такими уж и страшными.

Никита посмотрел вверх. Серо-коричневые скалы напоминали слоёный пирог – светлые и тёмные слои сменяли друг друга, нависая уступами над бурлящим потоком. В середине ущелья Пасть Дракона скалы расходились в стороны, освобождая берега, усеянные острыми, как зубы этого зверя, чёрными камнями.

Тван молчал. Казалось, провалившаяся попытка побега нисколько его не расстроила. Или он собирался что-то предпринять на тропе? Никита посмотрел на него, но парень безучастно шагал, пристально глядя себе под ноги.

Дарт пыхтел и сопел. Никита утром вкратце рассказал ему, что требовалось от него ночью, и теперь парень чувствовал себя виноватым. Сейчас бы он с удовольствием постарался загладить свою вину, но только не мог придумать как.

Тропа появилась внезапно и сразу же запетляла, резко уходя вверх. Морда остановил отряд и занялся перестроением. Первым встал Жила. Морда обвязал вокруг его пояса верёвку, закрепив её хитрым узлом.

Отмерив десять локтей, он точно так же обвязал веревкой Дарта, сняв при этом путы с его рук и ног. Следом в связке оказался Палёный, всё ещё с трудом шевеливший правой рукой. За ним пришла очередь Твана и Ника. Последним Морда встал сам, намотав вокруг пояса остаток верёвки.

Немного помолчав, вожак буркнул:

– Надеюсь, каждый понимает, что теперь его жизнь зависит от его соседей. Так, что без фокусов, засранцы…

Жила уверенно ступил на тропу, которая круто поднималась вверх, огибая блестящую чёрную скалу из гранита. За ним потянулись остальные. На спины пленников прикрепили ставшие лёгкими к концу пути мешки с остатками еды. Оружие разбойника прицепили к поясным ремням, чтобы оставить свободными руки.

Вначале идти было нетрудно. Тропа была довольно широкой, и усилиями многих проходивших здесь расчищена от больших камней. Никита улыбнулся – если дело пойдёт так и дальше, чего было их пугать довольно милой прогулочкой по берегу горной реки.

Через полчаса восхождение закончилось, и Жила ступил на карниз шириной не больше двух локтей. Никита, шагавший следом за Тваном, споткнулся и упал на колени. Его взгляд случайно скользнул вниз, и Никита в ужасе зажмурился – они стояли над рекой на уровне шестого этажа. Река яростно прыгала внизу, бешено плюясь и пытаясь добросить до них клочья грязной пены.

Тычок в спину заставил его подняться и сделать несколько шагов на ватных ногах. Морда сзади хмыкнул и проворчал:

– Нечего вниз пялиться. Лучше вон, спину дружка своего разглядывай. И ручонкой за скалу цепляйся – для надёжности…

Никита кивнул, пытаясь проглотить подступивший к горлу ком. Он страшно, до судорог и обмороков боялся высоты, и его никаким калачом нельзя было заманить подняться выше, чем на один метр над поверхностью земли. Правда… всё это было раньше, в той жизни… Ник твёрдо решил, что смотреть вниз больше не будет. Но тропа периодически сужалась так, что взгляд нет-нет да и нырял за её кромку.

Жила шёл медленно, иногда останавливаясь, чтобы сбросить вниз свалившиеся на тропу камни. Пару раз Дарт помогал ему, и они общими усилиями отправляли увесистые валуны в стремительный водоворот.

В очередной раз кинув вниз взгляд, Никита увидел, что русло ушло чуть вправо, а прямо под карнизом открылся берег со страшными островерхими камнями, среди которых, к полному своему ужасу, он разглядел выбеленный дождями и ветрами череп.

Никита охнул и вцепился в скалу. Морда, тяжело шагавший сзади, рявкнул:

– Я кому говорил – не смотри! Придурок! – и помолчав, добавил. – А черепок это одного головореза, чистого упыря… Тоже всё вниз пялился…

Ущелье то сужалось так, что казалось – оттолкнись посильнее и перелетишь через ревущую Ярельду, то расширялось, пуская вниз потоки света, в лучах которого среди голых камней кое-где росли невысокие, облетевшие сейчас деревца.

К обеду висевший над ущельем туман рассеялся, и неяркое зимнее солнце даже стало пригревать. Внезапно тропа расширилась, и уставшие путники ввалились в маленькую пещерку, услужливо приготовленную рекой для короткого отдыха.

Мешки развязали, и Морда щедро выдал каждому по ломтю мяса и половине чёрствой лепешки. По-братски запив еду водой из кожаной бутыли, они посидели ещё несколько минут, нежась на солнце. Но долго отдыхать Морда не дал – он с тревогой глядел на наползавшие со стороны моря кудрявые облака и, понюхав для чего-то воздух, приказал подниматься.

Цепочка путников опять поползла по тропе. Вскоре облака затянули солнце, и резко похолодало. Тропа опять начала забираться вверх, и Никита с ужасом увидел, что она с каждым шагом становится всё уже. Морда пыхтел сзади, бормоча отборные ругательства. Внезапно идущий впереди Жила остановился, поднял вверх руку, и до Никиты донеслось:

– Эй, всем цепляться за скалу – тут проклятая тропа совсем обвалилась!

Колени задрожали, Никита начал оседать. В голове зашумело, а недавний обед активно запросился наружу. Морда грязно выругался и отвесил парнишке солидную затрещину, от которой туман в голове у того несколько рассеялся.

– Я тебя, сучий потрох, просто отвяжу сейчас и брошу в реку, если ты не перестанешь изображать целку, впервые наткнувшуюся на стоячий член! Кончай вянуть, огрызок собачий! Хватайся зубами за скалу и топай, падла, шевели задом! Там для вас, уродов, кое-где даже скобы заколотили – есть же на свете люди добрые! Эй, тебя, дерьмо, это не касается, что ли?! Пошел!!

Никита с ужасом увидел, что должен идти по тропе шириной не больше двух его ладоней. Он отвернулся лицом к скале, уцепился пальцами за выступающий камень и, задержав дыхание, сделал маленький шажок правой ногой. Потом подтянул левую. Получилось. Кое-как отдышавшись, он рукой нащупал следующий камешек и медленно повторил всю процедуру. Если не смотреть вниз и не думать о страшных камнях, то получалось вполне сносно.

Через пару метров попалась первая скоба, Никита ухватился за неё, как за спасательный круг. Он так бы и стоял, вжавшись в стену, но верёвка натянулась, и пришлось делать следующий шаг.

До спасительного расширения тропы оставалось совсем немного, когда случилось то, чего все в глубине души боялись. Внезапный порыв ветра, пролетавший по ущелью, решил подшутить над Палёным именно в тот момент, когда он, уже отпустив очередной вбитый крюк, делал следующий шаг.

Палёный зашатался, скребя пальцами слишком гладкую поверхность и извиваясь всем телом. Лицо его мгновенно побледнело, глаза выпучились от ужаса. Больная рука дёрнулась, пытаясь найти опору, и этот болезненный толчок оказался последним – дико вскрикнув, Палёный рухнул вниз.

Дарт не мог видеть за своей спиной всей этой картины, и далеко не худенький Палёный падая, так дёрнул верёвку, что Дарт тоже не смог удержаться. Его спасло лишь то, что парень, готовясь к очередному шагу, ещё не успел разжать левую руку. Он намертво вцепился ею в забитую кем-то скобу и теперь почти висел над пропастью, не имея возможности развернуться.

Тван, видя, что происходит с впереди идущим Палёным, чудом сумел удержаться и всем телом припал к скале, ухватившись за холодное железо белыми от усилия пальцами. Никита с ужасом смотрел, как извивается над пропастью висящий вниз головой Палёный. Морда безуспешно пытался докричаться до ничего не соображающего товарища, который с перепуга орал так, что иногда заглушал рёв несущейся по ущелью воды.

Дарт с застывшим лицом уставился на Жилу круглыми от ужаса глазами. У него никак не получалось развернуться и схватиться за скобу другой рукой – верёвка с дёргающимся Палёным всё время отрывала его от скалы и тащила вниз. Его рука, мёртво вцепившаяся в железо, начинала слабеть – ещё минута, и она не выдержит страшной нагрузки. Пальцы разожмутся, и Дарт нырнёт в пропасть вслед за Палёным. И тогда конец – они все рухнут на страшные чёрные камни.

Оба разбойника на противоположных концах верёвки это прекрасно понимали. Морда заорал, перекрывая вопли Палёного:

– Давай, Жила! Всем цепляться за скалу!

Тот сделал по карнизу несколько шагов назад и, ухватившись за крюк, вытащил левой рукой охотничий нож. Дарт зажмурился. Он решил, что сейчас Жила обрежет связывающую их нить, и он, лишившись последней надежды, полетит вниз, крича и дёргаясь.

Сам Морда размотал с пояса остаток верёвки и, пропустив его через скобу, быстро завязал узлом на поясе Никиты. Приказав ему присесть, Морда с трудом перелез через мальчишку и, преодолев отделяющее их расстояние, встал рядом с Тваном. Ухватившись одной рукой, другой он вытащил меч и, встретившись глазами с Жилой, махнул головой.

Меч и нож взлетели одновременно, но первым ударил Жила. Острейшая сталь впилась в туго натянутую пеньковую струну… Ещё один взмах – и та была перерезана. В этот самый момент Морда одним ударом дастрийской стали разрубил верёвку у самого пояса Твана, и Палёный, дико визжа, рухнул в пропасть.

Несколько секунд было тихо, а затем из чёрных камней раздались громкие стоны. Жила ухватил Дарта за руку и резко развернул к скале, о которую тот, не ожидавший такого маневра, крепко приложился носом.

– Ну, и чё ты прилип к ней, как сопля к потолку? Пошёл, пошёл, жопой двигай! Кому говорю, шлюхин выкидыш! Ножонками веселей сучи, говнюк!

Морда, кряхтя и чертыхаясь, кое-как перелез обратно и отвязал Никиту от скобы. Тот скорчился на тропе и громко всхлипывал, закрыв глаза. Разбойник поворошил ему волосы и неожиданно ласково произнес:

– Ну, всё, всё, малец! Давай выбираться отсюда. Ты сможешь, вон как бодро шагал. Давай, давай, поднимайся. Вот так, вот и хорошо-о… Так, держись крепче и шагай… Ну, шагай же… Смотри, я тоже боюсь… прям ужас как боюсь, но иду же, – он тихонько подпихивал Никиту в спину, заставляя сделать первый шаг. Тван неожиданно помог ему – стиснув зубы, он начал медленно переставлять ноги. И когда веревка, связывающая их, натянулась, рявкнул:

– Кончай нюнить, Ник! Или ты хочешь, чтоб я сейчас тоже свалился!?

Никита вздрогнул и, испуганно глянув на Твана, переставил ногу. Он шёл, стараясь не слушать доносящиеся снизу стоны. И уже почти преодолел опасное место, когда из-под ноги предательски выскользнул и полетел в пропасть камень. Нога повисла над пустотой. Никита замер, беспомощно глядя на друзей.

Жила с Дартом, наблюдавшие за ним, затаили дыхание. Морда тихо ругнулся и заорал:

– Держись, дьявол тебя побери! Зубами, зубами хватайся, засранец! Ты хоть глянь, что там под ногами!

Потом Никита не мог вспомнить, как он преодолел оставшиеся несколько метров карниза – память услужливо стёрла ужас пустоты под ногами, ощущение холода в животе, верёвку, которой Морда опять обмотал его за талию, и тот шаг, почти прыжок, который он сумел всё-таки сделать. Он только смутно помнил, как сильная рука Твана подхватила его и прижала к скале.

За коварным карнизом тропа сильно расширялась, и они, вырвавшись из ловушки, повалились на неё, переводя дыхание. Морда, которого все эти события почти заставили забыть о собственном страхе, тихонько костерил всех знакомых ему Богов. В конце проникновенной речи он, однако, решил, что по прибытии в Ундарак обязательно отнесёт в Храм Бога Солнца (в Солонии не признавали Пирамиду с её обитателями) пару-тройку литов, дабы служители поминали иногда в молитвах подленькую, но всё же душонку Палёного. Как ни крути, а три года они вместе промышляли нелёгким разбойничьим трудом.

Они шли по карнизу до самого заката, но теперь тропа, словно замаливая свой грех, была ровной и достаточно широкой, чтобы даже не прижиматься к скале. В наступающей темноте Морда приказал остановиться, и они, вяло пожевав последнее мясо, завалились спать прямо на карнизе.

Измученный страшной дорогой, Никита мечтал только об одном – ступить на ровную землю. И уже не важно, что это будет за земля…

 

Гульмира

Выгнув спину и потянувшись, Гульмира сладко зевнула и перевернулась на другой бок. Солнечный зимний день настойчиво пробивался через плотно задёрнутые шторы, но тёплое одеяло из пушистого меха ласково обтекало точёные плечи, упругую грудь и стройные бёдра, и никак не хотело выпускать её из своих мягких объятий.

Гонг на Главной пирамиде прогудел, оповещая Остенвил, что наступил полдень. Девушка опять потянулась. Сон не хотел уступать, но дневные заботы требовали её присутствия. Как-никак, она – вдова Повелителя и мать будущего Наследника.

Пухлые губы скривила презрительная усмешка. Наследника… Эти дикари и вправду верят, что их драгоценный Повелитель в их первую ночь смог зачать себе наследника! Её до сих пор мутило от воспоминания, как нестерпимо воняющий потом, постоянно икающий и выпускающий газы муженёк сорвал с неё тонкую рубашку. И, хрипло дыша ей в лицо перегаром, навалился всей своей тушей, несколько раз потыкал у неё между ног своим вялым отростком и, брызнув ей на бедра семенем, скатился с неё и мгновенно захрапел.

А наследник всё-таки есть… Рука коснулась Сердца Моря и, скользнув по набухшей груди со ставшими невероятно чувствительными сосками, погладила гладкий упругий живот, пока ещё совсем плоский. Но скоро он вырастит и дерзко заявит о своём праве! Рука двинулась дальше и, поиграв с густыми завитками, нырнула в горячую влагу.

Прикосновение отозвалось щемящим трепетом в глубине живота, и волна возбуждения начала подниматься снизу вверх – к мгновенно затвердевшим соскам и полуоткрывшимся в ожидании поцелуев губам.

Гульмира тихонько застонала, вспомнив, как неистово её тело отзывалось на каждое прикосновение крепких мужских рук, бесстыдно ласкавших каждый уголок её тела, как нежно и страстно мужские губы всю её покрывали поцелуями. И какая сумасшедшая сила была сосредоточена в его кинжале, которым он безжалостно пронзал её снова и снова, заставляя стонать и кричать… от восторга и удовольствия.

Гульмира откинулась на подушку и, прижав руки к покрасневшему лицу, несколько раз глубоко вздохнула. Нужно успокоиться. Не сейчас… Пройдёт этот пустой день, и наступит ночь. Он обязательно придёт. Как делает это каждый вечер со дня смерти Палия. Её Агруз…

Девушка представила его худощавое лицо, блестящие чёрные глаза под сросшимися на переносице бровями, пухлые яркие губы, прямой нос. Крепкое тело воина, с малых лет ежедневно проводившего по многу часов в тренировках. Приятный чуть хрипловатый голос, шепчущий ей лаковые слова. Сын Великого посла Мардиха Эндигана был её личным переводчиком в этой дикой стране.

Все три недели пути по Красному морю, он ежедневно по нескольку часов проводил в её каюте, обучая азам варварского языка, рассказывая о нравах и порядках, царивших во дворце Повелителя, знакомя с законами страны, её религией и историей.

Его голос завораживал, заставляя сердце учащённо биться, а глаза – сиять при его появлении. В душе юноши кипели не меньшие страсти, но он изо всех сил старался скрывать охватившее его чувство – Гульмира была дочерью Царя и невестой Повелителя. А значит, недоступной, как луна и звёзды.

Всё произошло случайно. Шторм начался к обеду, высокие волны принялись безжалостно трепать корабль, то поднимая его ввысь, то бросая в глубокие ямы. Вся команда сбилась с ног, выполняя команды срывавшего голос капитана.

Гульмира дрожала от страха, ахая каждый раз, когда корабль нырял вниз. Конечно, ни о какой учёбе не могло быть и речи, но девушка вцепилась в руку мужчины, взглядом умоляя не оставлять её одну.

Её прислужница Эйса с позеленевшим лицом, почти без чувств валялась за перегородкой, не в состоянии даже поднять голову. Приставленная к Гульмире в качестве наставницы и советчицы верная прислужница матери Насвира, сухопарая старая дева пятидесяти лет с тёмным неулыбчивым лицом, в начале шторма почувствовала себя плохо и отправилась в каюту лекаря, откуда так и не вернулась.

Новая волна кинула корабль в бездну, и Гульмира, ища спасения, крепко зажмурила глаза и упала в крепкие мужские объятия. Её губы неожиданно встретились с его губами, одновременно мягкими и сильными, и необычные ощущения от его страстного поцелуя захватили её целиком, мгновенно заставив забыть обо всём на свете.

Они оба не поняли, как оказались в постели. Она, как ни старалась, не смогла потом вспомнить тот момент, когда избавившись от мешающей одежды, ощутила на себе вес его тела. Только когда острая боль резанула низ живота, и по бедру потекла горячая струйка крови, она вскрикнула и широко открыла глаза.

Агруз навис над ней и, хрипло дыша, ритмично двигался. Эти толчки сначала причиняли ей боль, но потом она вдруг куда-то исчезла, уступив место нарастающему возбуждению, ставшему почти непереносимым. Вместо того, чтобы вырваться из мужских объятий и вопить от ужаса свершившегося греха, она вдруг разрыдалась от остроты новых, необыкновенно приятных ощущений.

Агруз дёрнулся ещё несколько раз и затих. Его искажённое страстью лицо постепенно приняло обычное выражение, сменившееся вдруг ужасом, как только до него дошло осознание случившегося. Не успели они подняться и привести себя в порядок, как в каюту вползла полуживая Насвира, по их суете и виноватым лицам сразу понявшая, что произошла катастрофа.

Переводчик тут же был выставлен за дверь, а наутро, благо погода угомонилась, в каюте Гульмиры был срочно созван совет. Виновники сидели с опущенными головами, но и всем остальным присутствующим было не по себе – их головы висели на волоске. И вполне себе могли покатиться с плеч, если они сейчас не придумают, как выбраться из этой щекотливой ситуации.

Мардих мерил каюту широкими шагами, каждый раз бросая яростные взгляды в сторону сына. Все его мечты, которые он столько лет лелеял, не без основания надеясь, что его подающий большие надежды сын сможет получить должность Великого посла, летели в тартарары! Умница, знающий несколько языков, знаток истории и права всех близлежащих государств – и пожалуйста! Возьмите теперь всё это, сверните в трубочку и засуньте под облезлый хвост самого паршивого осла! И его, Мардиха, жизнь, кстати, тоже… Туда же…

Насвира, промучившись всю ночь от колик в животе, становящихся непереносимыми, едва она представляла, как её, не оправдавшую надежд Царя Магдара, зашивают в мешок и выбрасывают в море, сидела с бледным непроницаемым лицом. Жизнь, какой бы скучной она не была, ей совсем ещё не надоела, и расставаться с ней из-за паршивой девчонки она была не намерена.

Пожалуй, самым невозмутимым в этой компании был лекарь, седой невысокий старик с длинной бородой, в которую он прятал весёлую улыбку. Его крайне забавляла вся эта ситуация, и он мог только посочувствовать молодым людям. Красивые оба… Жаль будет, если их лишат жизни.

И ради чего? Он прожил уже достаточно, чтобы знать, что никакое богатство и власть, никакие почести не делают человека счастливым. Только искренняя и взаимная любовь способна на какое-то время заставить забыть о неуютности этого мира, о безжалостном и беспощадном одиночестве.

– Думаю, я выражу общее мнение. Для нас сейчас важно не то, что юноша протоптал дорожку, а то, чтобы идущий следом старик этого не заметил, – Трокан поглаживал свою бороду, пропуская пряди сквозь пальцы. – Сомневаюсь, что он изменит своей многолетней привычке и на собственной свадьбе останется трезв, как бог Ахха.

– Допустим, – Мардих скривился, вспоминая недельную попойку в свой прошлый приезд. – Даже, если он вылакает бочку гахарского, потом всё равно отправится с ней в спальню исполнять свой супружеский долг.

– И прекрасно! Пусть исполняет! – Лекарь улыбнулся. – Не думаю, что в его возрасте и в таком состоянии мужчина способен на многое. Вряд ли наутро он будет что-то помнить о своих подвигах. Главное, вовремя вскрикнуть и дёрнуться…

Гульмира вспыхнула и ещё ниже опустила голову. Мардих уставился на лекаря, и уже было заулыбался, но опять побледнел и выдавил:

– Кровь… у них есть обычай смотреть утром простыни… О, Великий и Справедливый Ахха, если не будет крови, брак признают недействительным! Какой позор на наши головы!

Лекарь, слушая причитания Мардиха, поднялся с лавки и, открыв стоявшую на столе коробку с рукоделием, вытащил из неё железную иголку и, хитро улыбаясь, уселся на место. Вдоволь насладившись горем посла, который только, что волосы на себе не рвал от отчаянья, он вдруг схватил руку понуро сидевшего Агруза и быстрым движением воткнул иголку в большой палец. Юноша охнул, кровь закапала на его камзол.

Удовлетворённо хмыкнув, Трокан снова встал и поднёс иголку Гульмире, в ужасе переводившей глаза с лекаря на Агруза:

– Вот вам и кровь. Надеюсь, у тебя хватит решимости уколоть себе палец и накапать на простыню в нужном месте. Ради спасения… всех нас.

Вздох облегчения вырвался одновременно из четырёх глоток. Проблема была почти решена. Оставалось, как следует напоить Палия. Это Мардих, заранее чувствуя, как к горлу подкатывается тошнота, решил взять на себя.

Вдова Повелителя весело расхохоталась – всё прошло так, как и предсказал лекарь. Утром, зелёный от выпитого и от сильных переживаний – всё ли прошло удачно – Мардих во главе с членами Большого Совета ввалились в супружескую спальню и потребовали показать им доказательство девственности новоиспечённой жены.

Палий, с трудом продрав глаза, сначала послал всех их в штаны к Богам Истинным, но поворчав немного, с трудом сполз с кровати и рывком выдернул простыню из-под сжавшейся под одеялом Гульмиры. Красные пятна на белом всех удовлетворили, и толпа шумно покинула спальню. Брак был зафиксирован.

Гульмира перевернулась на другой бок, и к горлу внезапно подступила тошнота. Уже третий месяц она не давала ей покоя, но последнее время, назло уверениям Трокана, стала только усиливаться. Рвота, редкая вначале, сейчас всё чаще заставляла её соскакивать с постели и склоняться над услужливо поданным серебряным тазом.

Вот и сейчас девушка зажала рот руками и вскочила с постели. Эйса уже приготовила таз и белоснежное полотенце. Гульмира тяжело переносила беременность, особенно плохо ей было по утрам. Бледная, с тёмными кругами под глазами, она постоянно жаловалась на слабость, раздражительность и сонливость. Есть не хотелось совсем, но она заставляла себя это делать – ведь в ней рос будущий Повелитель.

Лекарь каждый день осматривал подопечную, но не находил ничего особенного в её состоянии – беременность иногда протекает так причудливо. Оставалось подождать ещё немного, и всё это забудется, как страшный сон.

Гульмира вытерла рот, пытаясь подавить горечь. Великий Ахха, как же ей это всё надоело! Сейчас её раздражала такая мелочь, на которую пару месяцев назад она не обратила бы никакого внимания. Вот и сейчас, как только Эйса раздвинула шторы, и в комнату хлынул дневной свет, она поморщилась от его яркости и отвернулась.

Нагнувшись за лежащим на кровати халатом, Гульмира вдруг истошно заорала, чуть не до смерти перепугав зашедшую в эту минуту Насвиру. Та охнула и начала оседать на пол. Эйса заметалась, не зная, к кому ей кинуться. Здраво рассудив, что жизнь Гульмиры все-таки важнее, она бросилась к девушке.

Та, застыв на месте, смотрела на свою кровать и продолжала визжать. Эйса проследила за её взглядом и тоже вскрикнула, зажимая руками рот. Вся подушка Гульмиры была покрыта длинными чёрными волосами.

Пришедшая в себя Насвира подошла сзади и отвесила Эйсе затрещину. Мельком взглянув на причину их истерики, развернула Гульмиру к себе, и легонько тряся девушку, начала тихо внушать:

– Ну, и чего ты испугалось, моя дорогая? Волосы сыплются? Вот невидаль! Да у каждой второй это случается. Твоя мать, когда с тобой ходила, вообще чуть не облысела! А тут ерунда, подумаешь – несколько волосинок упало… Девочка моя, успокойся, всё хорошо. – Насвира усадила её на диванчик и набросила на дрожащее тело тёплый халат, одновременно злым кивком головы отправляя прислужницу за лекарем.

Трокан прибежал, отдуваясь, и сразу приступил к осмотру. Гульмира была бледна и подавлена больше обычного. Едва лекарь появился, она снова начала всхлипывать и привычно ныть:

– Я не могу больше… Мне надоело… сколько ещё будет это продолжаться? Может, у меня что-то не так?

Насвира с лекарем испуганно переглянулись, и в два голоса кинулись уверять её, что такое состояние вполне нормально. Спустя полчаса, когда Гульмира отправилась в сопровождении Эйсы гулять в сад, они с озабоченными лицами поспешили в покои Мардиха.

Великий посол возлежал на мягких подушках и слушал последние новости из Антубии, с которыми сегодня прибыл на торговом корабле его личный помощник. Новости были неутешительными – караван из пустыни завёз в Бахтор чёрную язву, и городу грозила страшная смерть. Мардих поёжился, вспомнив, как десять лет назад от этой заразы умер каждый пятый житель столицы.

Дверь открылась, и лекарь, возбужденно жестикулируя, попросил о немедленной встрече. Удивлённый такой спешкой, посол кивнул головой, и его помощник удалился, уступив место расстроенным посетителям.

– Великий Мардих! Госпожа Гульмира сегодня срочно вызвала меня в свои покои. Она была крайне напугана тем, что после сна у неё на подушке остались выпавшие волосы.

Мардих удивлённо поднял брови.

– И что? Что это значит?

Лекарь пожал плечами и, вцепившись в свою бороду, промямлил:

– Такое бывает, конечно. Правда, волос много, слишком много… Её беременность протекает очень тяжело… Скоро уже три месяца, как ребёнок зачат, а к этому сроку обычно перестаёт тошнить… Но у госпожи тошнота только усиливается, она стала очень бледной… а сейчас ещё и волосы…

Мардих привстал на подушках и грозно заорал на Трокана, втянувшего голову в плечи:

– Так что, девчонка больна? Она не сможет родить нам Наследника?!

Трокан нещадно теребил свою бороду, из которой во все стороны тоже полетели волосы:

– Боюсь, что так… Она с каждым днём слабеет, и я не могу понять причину эт…

– Ах ты, старый ишак! Ты куда смотрел, дерьмо шакалье? Ты что, не мог выбрать из всех баб гарема одну здоровую? Ты хоть понимаешь своей пустой башкой, за которую я теперь не дам и навозной лепёшки, что будет, если она умрёт, не разродившись мальчонкой? Да Великий Царь меня в порошок сотрёт… А уж что с вами сделает… – в глазах Мардиха металась такая ярость, что он готов был сам испепелить этих двоих.

Насвира робко кашлянула и, подняв на посла глаза, прошептала:

– Девочка была совсем здорова. Она не болела никогда… никто и ожидать не мог, что она окажется такой слабой…

Мардих вскочил и забегал по комнате. Полы его шёлкового халата цвета старого золота метались следом за ним. Внезапно он резко остановился:

– А её не могли отравить?

Насвира с лекарем дружно замотали головами:

– Нет, господин, что вы! С самого первого дня каждое блюдо пробует её прислужница, а она чувствует себя вполне хорошо.

Посол на секунду задумался, и уже более спокойно продолжил:

– Если с Гульмирой… что-то произойдёт… придётся вам кричать о её отравлении на каждом углу. Понятно?

Лекарь с Насвирой непонимающе переглянулись и уставились на посла. Тот зло поглядел на сообщников и раздраженно махнул рукой, давая понять, что визит окончен. И уже вдогонку выходящим буркнул:

– Может, хоть это смягчит гнев Царя… и направит его в нужную сторону…