Звонил Хеннинен.

— Привет, — сказал он.

— Привет, — ответил Маршал. Возможно, так было необходимо.

— Я тебя разбудил?

— Долго же я спал.

— Это был вопрос или утверждение? Ну, эдак прилично, я на часы не смотрел, я время измерял пивными кружками, поэтому где-то так прилично с чем-то часов.

— Странное у меня состояние.

Маршал потерся щекой о мятую слюнявую подушку и уточнил координаты. Голос был густым и заплетающимся. Хеннинен сообщил, что они отошли от дома метров на триста или пятьсот, он забыл измерить расстояние точнее, и теперь сидели на террасе, которая называется «Грешница», то есть в ресторане. А он стоит на улице Хельсингинкату, то есть не он, а ресторан там расположен.

— Мы отнесли ключ, — сообщил Хеннинен. Потом рассказал, что эти люди отнеслись к ним по-доброму, даже самая молодая сказала про Маршала «странный товарищ».

— А я до последнего момента был совершенно уверен, что о товарищах говорят только пожилые, — пробубнил Маршал в трубку, зажатую где-то между ухом и подушкой. — То есть я хотел сказать, что товарищи это, по-моему, уже исчезающий вид, так же как в свое время батрак или прачка, или какой-нибудь управляющий имением. Таких теперь днем с огнем не сыщешь.

— Вот как, — удивился Хеннинен. — Какие-то странные сны тебе снятся. В любом случае там все продолжалось в таком, значит, духе. Если помнишь, у Габриэлы в квартире всегда были целые горы пустых бутылок, ну так мы и предложили свою помощь в этом вопросе и вынесли, на фиг, все бутылки.

— Куда вынесли?

— В магазин, болван, точнее, в пункт приема стеклотары, точнее, в храм спасения грешных душ. Их там до хрена было, этих бутылок, каждый нес по четыре пластиковых пакета, а я вообще целых пять. Нам за них денежку дали.

— Сейчас приду, — сказал Маршал, выключил телефон и стал собираться. Сборы были самые непродолжительные: встал с кровати, умылся и вышел.

На улице было уже жарко, можно даже сказать ужасно или смертельно жарко. Абдула переместился на улицу и теперь сидел на грязном оконном карнизе какой-то фирмы, однако все же недалеко от родного дома. «Привет», — сказал он. «Привет», — ответил Маршал и зашагал вниз под горку налево от перекрестка.

Солнце жарило нещадно. Асфальт ли, подошвы, ноги или душа — все стало вдруг мягким и податливым, словно бы в процессе ходьбы у тебя появилось некое новое свойство, словно бы кожа и воздух стали вдруг одним целым, и с каждым шагом ты все больше и больше растворялся в этом воздухе. Клены, находясь в тисках этой невыносимой жары, поникли и стали совсем черными, внушительными и даже какими-то грозными. Они нависли над железным забором школы с таким видом, что будь у них глаза, непременно бы их выпучили. Однако парк с его человеческими чертами быстро остался позади, и теперь шагать было невероятно легко. Казалось, что-то случилось, произошла какая-то перемена, и утро со всеми его гнетущими и смердящими часами отошло на второй план, словно бы спрятавшись за стеклом витрины, а впереди ожидало что-то свежее, все еще немного сонное, но уже рождающее значительные фразы о новом дне и новой пище. Впрочем, почему бы и нет, ведь удалось же вздремнуть на какое-то время, так что вполне резонно было говорить о новом дне, коли уж все в этот миг было в наших руках.

А затем уже показалась терраса. Там сидело довольно-таки много народу, учитывая, что день был будний, а время еще рабочее. И когда всю эту как бы сцену удалось наконец разглядеть, в гуще толпы, где-то за крайним столиком, нашлись Жира и Хеннинен. Они сидели красные и завороженно смотрели на полные, вероятно, только что принесенные кружки пива.

Столиков на этой стороне террасы было всего пять, но стояли они в один ряд, словно в общественном транспорте, прочные, выкрашенные в зеленый цвет неуклюжие сооружения. Вся декорация находилась за условным заграждением, сооруженным из металлических столбиков и натянутого между ними волосатого каната. Маршал перепрыгнул через канат и встал около столика.

— Дайте денег, а?

— У тебя же свои есть, — сказал Жира.

— Мне полагается доля за Габриэлины бутылки. Она все-таки была моей соседкой.

— Была да сплыла! А мы зато перли все эти бутылки до магазина.

— И все-таки, — проговорил Маршал.

Жира стал выворачивать карманы и поначалу нашел только какие-то порванные чеки, но потом достал и высыпал на стол целую пригоршню монет. — Держи вот, — сказал он. Сел и стал перебирать свои бумажки, осторожно разворачивая их и складывая из обрывков. В лице его сквозила неподдельная озабоченность происходящим процессом. Наконец он порвал их на мелкие кусочки, засунул обратно в карман и вернулся опять к общественной жизни.

— Ну, чего ты стоишь, как столб, ждешь чего-то?

— Я просто засмотрелся на эту твою бухгалтерию, — сказал Маршал. — Ты так вдумчиво рассматривал их.

— Но кой тебе сдались все эти бумажки? И зачем их рвать? — спросил Хеннинен. — Все это было похоже на какой-то гражданский акт или что-то в этом роде.

— Кто знает, кто знает, — пробормотал Жира и сморщил лицо, не желая больше разговаривать на эту тему.

— Знает что? — спросил Маршал.

— Ничего.

Тем самым с этим делом вроде как разобрались, и стало очевидно, что пора идти за пивом.

В баре царил всепоглощающий сумрак, который тут же окутал глаза липкой паутинообразной пеленой, словно ты пытался смотреть какой-то старый черно-белый фильм в пузатом ламповом телевизоре, выставив его на самое солнце. Воздух был плотным и горячим, и насквозь пропах иссушающим табачным дымом. Все это тут же породило в душе некую героическую браваду — словно вступаешь в горящий тропический лес, привычным жестом смахивая со лба капли пота и усталости. За столиками сидели одинокие, обезображенные жизнью старики, сосредоточенно стараясь донести до беззубого рта трясущуюся кружку. С потолка свисали елочные украшения. Толстая неповоротливая баба за стойкой тупо таращилась в маленький немой телевизор, стоявший здесь же, на стойке, недалеко от автомата с солеными орешками. Шел какой-то идиотский, по всей видимости, немецкий сериал про полицейских. Маршал попросил большую кружку пива и робко протянул свои монеты. Она сгребла их и скинула в кассу, затем налила в кружку пива и привычным жестом бухнула ее на стойку. Все это она проделала, словно на автомате, так что невольно подумалось, что вот он — истинный профессионализм.

С кружкой в руке пришлось долго протискиваться между столиков в самый дальний угол террасы, и, только когда наконец удалось сесть, стало понятно, что на улице действительно очень жарко. Какое-то время ушло на закатывание рукавов.

— Ну, — сказал Маршал, после того как несколько минут посидели молча.

— Да ничего особенного, с тех пор как последний раз виделись, — отрапортовал Хеннинен.

— И все же кое-что, — вставил Жира. — Пока тут Хеннинен зачитывал свой рапорт по телефону, я был поблизости и все слышал, не нарочно, конечно. Так вот, он представил, так сказать, отредактированную версию происходящего.

— Ну уж, скажешь прямо, — отозвался Хеннинен. — Ну, сплоховали немного в самом конце, точнее, Жира сплоховал. В общем, там, в конце произошло следующее, не знаю уж, откуда он это взял и кто был виноват, но это уж совсем не мое дело, короче, все закончилось тем, что этот идиот пошел к ним туда и пожелал приятно провести время в наших краях.

— Ээ.

— На самом деле я просто перевозбудился, — сказал Жира. — От всего этого бутылочного богатства и оттого, что все сложилось так замечательно. Даже мое блудное похмелье снова исчезло, и на сей раз как-то совсем незаметно, просто пуф! пуф! и растворилось в воздухе. А потом я вдруг подумал, что мы уже уходим и надо сказать им что-нибудь приятное, как-то подбодрить их, что ли, и прежде чем я успел что-либо сообразить, я уже стоял в комнате, желая хорошо повеселиться на похоронах. Конечно, я потом сразу понял, что ляпнул сдуру, но оно просто само собой сорвалось с губ, типа, желаю хорошо повеселиться.

— Это был просто кошмар, — сказал Хенинен, потом задумался и, усмехнувшись, добавил: — В общем, повеселились.

— Да нет, у них там уже хорошая была обстановка, — стал объяснять Жира. — И про ключ они ничего не спрашивали, откуда и почему. Вот я и обрадовался, что все прошло так хорошо.

Досказав эту свою мысль, Жира вдруг поменялся в лице, словно только сейчас понял, какую глупость совершил. Он стал ритмично постукивать толстым лунообразным ногтем среднего пальца по кружке, завывая при этом что-то на мотив «уа-уа». Вероятно, это его успокаивало, во всяком случае, он довольно быстро снова пришел в себя.

Потом просто сидели и тупо таращились в кружки. Солнце жарило все сильнее, заставляя закатывать рукава все выше и выше, однако вскоре закатывать стало некуда. Таксисты лениво полувозлегали на своих «мерседесах», курили и потели, оставляя на синих форменных рубашках мокрые следы. Мимо прогремел трамвай. На первом этаже дома напротив располагался штаб какой-то религиозной секты, из открытых дверей которой доносились громкие песнопения. Проносившиеся мимо машины смешивали эти завывания с шумом дороги, и они, словно гонимые ветром грязные полиэтиленовые пакеты, тихо перекатывались по асфальту.

— Я вот о чем, — сказал Жира.

— Я догадываюсь, — прервал его Хеннинен. — Точнее, у меня такое предчувствие, я не знаю откуда, может, внезапная тишина так на меня повлияла, но мне вдруг отчетливо подумалось, что кто-то из нас сейчас предложит сыграть в кости, поэтому я и решил об этом сказать, вот так на одном дыхании, пока кислород не кончился. В общем, смысл в том, что я «за».

— Что ж, — вымолвил Жира и посмотрел на Маршала. От этого его взгляда появилось такое чувство, что вроде как надо сказать что-то умное и весомое, но не выходящее за рамки размышлений об игре в кости. Однако зародившаяся было попытка что-то сказать, прервалась самым неожиданным образом — поблизости стало разворачиваться некое действо, требующее особо пристального внимания.

Из-за угла выскочил вдруг какой-то парень лет тридцати в рваном, вероятно из соображений вентиляции, свитере, с мышиным хвостиком на затылке, то ли наркоман, то ли алкоголик, то ли просто криминальный элемент, в любом случае вычислить его проблемную специализацию по внешнему виду было очень сложно, в нем словно бы отразилась некая всеобщая и всесторонняя изношенность. Под мышкой он зажал литровую бутылку пива, которая как-то сильно выделялась из всей этой обшарпанности и поношенности. Причина этого явления вскоре стала ясна: буквально вслед за парнем, из-за угла вынырнул верзила-охранник в сером форменном костюме. Костюм был летний и какой-то излишне нарядный, что вызывало скорее недоверие, чем уважение, особенно по сравнению с тяжелым зимним комбинезоном, который, казалось, уже сам по себе говорил о предстоящей жестокой расправе.

И вот около самой террасы из кармана у парня выскользнул телефон, грохнулся об асфальт и разлетелся на части. Какое-то время парень все еще продолжал бежать, но потом словно вспомнил, что этот телефон ему почему-то крайне дорог, может, в сим-карте были его данные или просто какие-то важные телефоны. Он остановился, и в тот же миг увидел, что охранник подоспел туда раньше и уже подбирает с асфальта разлетевшиеся части телефона.

Некоторое время парень словно взвешивал все возможные варианты, оставаясь на месте, потом пришел к какому-то выводу, и здесь только и успеваешь подумать, что «браво, чувак». Он медленно возвратился назад и остановился прямо перед охранником. Сперва они молча стояли друг напротив друга, а потом вдруг оба закатились от хохота. Наркоман сделал вид, что сдается, и протянул охраннику бутылку пива, а тот в ответ отдал ему мобильник, или, по крайней мере, какие-то его части.

Как только вопрос с мобильником был решен, парень тут же дал деру. Но, пробежав метров десять, остановился и, прыгая на двух ногах, вновь захохотал. Вначале даже казалось, что охранник вот-вот ринется за ним следом, но потом его охватил очередной приступ смеха, и они оба, теперь уже на расстоянии, долго гоготали. Потом охранник наконец выдохся, торжественно отдал честь, что очень шло его летней форме, и они с парнем медленно разошлись в разные стороны.

— Надо же, — сказал Хеннинен.

— Да, — задумчиво произнес Жира.

— Я вот что скажу, друзья, — начал Маршал, — хоть я и не намерен делать какие-то выводы или вообще как-то анализировать все то, что здесь сейчас произошло, но я хочу сказать, что мне все это чертовски понравилось. Они словно были заодно.

Хеннинен промычал в ответ: «угу». Жира снова стал ритмично стучать по кружке, и, как только репетиция этого псевдокорабельного от-нечего-делать-оркестра подошла к концу, он сказал:

— У меня появилось такое чувство, что не все в этом мире так уж безнадежно плохо.

— Будем считать это хорошим знаком, — сказал Хеннинен.

— Одобряем, то есть я одобряю, — поправился Маршал.

— С этого момента день будет только хороший! — провозгласил Хеннинен. — Я так решил.

Высказав эту фразу, он посмотрел кругом столь победоносно, что пришлось немного помолчать. Пива становилось все меньше, пива становилось все меньше, пива становилось все меньше, и вскоре в результате такой вот элементарной математики осталось лишь три пустых кружки.

— Вот ведь еще какая штука, — вспомнил вдруг Жира. — Кости-то игральные остались там, в комнате, на столе.

Засим последовали различные жеребьевки, что вполне соответствовало духу игры в кости, а также всевозможные интуитивные предположения и гипотетические споры, главной целью которых было определиться с тем, как же поступить в дальнейшем. Сошлись все же на том, что само решение стоит пока на некоторое время отложить, а действовать по плану, основная мысль которого, как сказал Хеннинен, заключалась в том, чтобы двигаться вперед согласно ландшафту. И хотя главное решение оказалось, таким образом, смещенным куда-то в призрачное далеко, все же решено было встать из-за стола, перешагнуть через канат, отделяющий террасу от пешеходной дорожки, пересечь улицу, купить в ларьке напротив холодного пива, скорее про запас, чем ради действительного удовлетворения сиюминутной потребности, и затем продолжить путь вплоть до следующего привала, который единогласно постановили сделать в парке, расположенном всего в нескольких кварталах отсюда, и который, вследствие отсутствия сведений из авторитетных источников, назывался в народе просто Верхним! Верхний парк находился на вершине холма, о чем можно было догадаться и без пространственных объяснений. Его также называли площадью Небесного спокойствия, но никто не знал, как же он называется на самом деле. Залезть на верхотуру в такую жару и в таком вот состоянии оказалось совсем непросто. Как только пиво было припеваючи куплено, направились к холму, пройдя по дороге через еще один парк, однако все это была еще равнина. Согласно информационному стенду, по обеим сторонам пересекавшей парк дорожки совсем недавно были высажены редкие виды клевера, саженцы все еще скрывала белая водонепроницаемая пленка.

— Видать, и правда, редкая травка, раз чиновники решили скрыть ее от глаз народа, а то ведь, не дай Бог, народ перепугается и устроит дебош. — Хеннинен остановился и стал смотреть на это белое покрывало, площадью в десятки квадратных метров, время от времени оно вздымалось на ветру, словно поле пыталось дышать слабыми своими легкими.

— Я, похоже, все еще сплю и что-то в этом духе, — сказал Маршал. — Мне показалось, что газон засадили не клевером, а ливером.

И опять пошли дальше. Миновали напрочь заросшее диким виноградом здание университета, на ступеньках которого какой-то студент, а может быть, и террорист, оставил мятую спортивную сумку. Здесь, наверху, царила полная тишина. Пришло вдруг на ум, что и воздух здесь, наверное, как-то тоньше. Когда проходили мимо кустов, они вдруг зашелестели и выбросили в воздух целую стаю маленьких зеленых мошек.

На углу переулка, выходящего к парку, издревле стояла небольшая пекарня. На двери висела потертая картонка, сообщавшая о том, что сиесту в этом заведении устраивают с часу до двух. Вдоль стены тянулось несколько похожих на молнии трещин. Лежа на крыльце, нежилась на солнце черная кошка.

Последний отрезок пути был самым трудным. Добравшись наконец до парка на вершине горы, еще долго стояли на коленях, стараясь отдышаться и тревожно прислушиваясь к гулким ударам сердца в висках.

— Как-то мне кажется, что мы сегодня слишком много работаем, — сказал Маршал.

— Да? — удивился Жира. — А мне так кажется, что ты полдня благополучно проспал.

На краю игровой площадки стоял стол, вытесанный из половинки большого пня, здесь же примостились две деревянные скамейки. Сели за стол, чтобы хоть немного отдышаться, ибо это требовало определенной сосредоточенности. Хеннинен достал из нагрудного кармана коричневые очки-капли и нацепил их на нос. Его красная физиономия плотно обступила очки со всех сторон, и уже через пару минут казалось, что они составляют с кожей единое целое, словно вырастая из нее. В нескольких метрах от стола на большом гранитном валуне сидела безликая молодая мать и читала женский журнал. Некое бесполое существо полутора лет ползало у нее в ногах и жевало песок. Площадка была отделена от остального парка низким заборчиком, за которым тянулась длинная пешеходная дорожка с лавочками по обеим сторонам. На лавочках тихо дремали или читали газеты старики и старушки. При виде всего этого создавалось такое впечатление, что ты не только взобрался сейчас на самую высокую гору, но и что гора эта находится где-то далеко в южных странах.

Жира почал поллитровую бутылку пива. Сей жест его приобрел в эту минуту какое-то особенное значение, некий пророческий смысл, он словно разбил бутылку дорогого вина о борт только что спущенного на воду корабля.

— Приветствую вас, — сказал Хеннинен, не обращаясь к кому-то конкретно, а просто потому, что это слово показалось ему наиболее подходящим для данного момента.

— Приветствую, — ответил Маршал.

— Приветствую.

Некоторое время после этого никто не мог придумать, что еще в таком случае можно сказать. Хеннинен достал из пакета бутылку пива и протянул ее Маршалу, бутылка была холодной, а потому непременно захотелось лбом прочувствовать этот холод. Какое-то время это действительно было приятно. Потом голова заныла, пришлось бутылку открыть и выпить для поправки этой самой головы. Жира ключом вырезал на поверхности стола картинку, по всей видимости звезду. Хеннинен стал тихонько напевать какую-то непонятную мелодию, которую при внимательном прослушивании можно было принять за что угодно. Маршал разглядывал сквозь коричневое стекло бутылки окружающие дома. Все окна были открыты настежь, из них то и дело доносился звон посуды, жужжание пылесоса, чья-то интимная семейная ругань и монотонный голос работающего радио. Мягко струящийся ровный бас из одного окна смешивался с благоприятным прогнозом погоды из другого.

— Я тут решил сказать, ну, чтобы как-то поддержать беседу, — проговорил Жира, вырезая длинные лучи, расходящиеся от звезды во все стороны.

— Скажи, — отозвался Хеннинен.

— Ну, еще и легче становится, если кому-то расскажешь. Надо вообще обо всем рассказывать.

— Это точно.

— Да, рассказывай же уже, болван, — не выдержал Маршал.

— Ну, просто пришло в голову, что а если вдруг Габриэлу кто-то убил?

— Типа, серийный убийца и все такое? — спросил Хеннинен.

— Нет, но, может, собутыльник какой. Вдруг там в этот момент была такая компания, о которых обычно в новостях рассказывают, и у них там, допустим, вышла ссора из-за бутылки. Хотя если честно, то я уже сам потом додумал, что как-то нереально получается, нет никаких релевантных доказательств, какая уж тут дискреция, и вообще, конечно, нет никакого смысла спекулировать секундарными аргументами. Ну вот… Простите. Просто задела меня вся эта соседская история, вот я и подумал, что мы могли бы обсудить одну вещь, ну я бы мог рассказать вам, так, между делом.

— Валяй, — сказал Маршал, выжал из бутылки последнюю каплю и теперь сквозь дно зрел в будущее.

— Ну, это, в общем, э-э-э… Хотя нет, так просто не получится, надо сменить регистр: в общем, скажу я вам, полная хня!

— Похоже, дело дрянь, — сказал Хеннинен.

— Понимаете, у меня дома сложилась ужасная ситуация, то есть не в самом доме, а за окном, там в квартиру напротив переехала какая-то ужасно непристойная парочка, просто похабники. И теперь они с утра до вечера совокупляются на том самом окне, пашут и пашут, пашут и пашут, я не понимаю, им что, заняться больше нечем?

— Да, пошли бы на работу, — сказал Маршал.

— Сам-то когда пойдешь? — спросил Хеннинен.

— Нет, ну, правда, это их сопение — ну просто какое-то бесстыдство. Им, наверное, там кто-нибудь приплачивает за то, что они надо мной так издеваются. Эта баба, то есть вообще-то она совсем еще деваха, мочалка, в общем, она за подоконник двумя руками держится, а самец толкает и сам туда же таращится, где все это, значит, происходит, а девка, вместо того чтобы смотреть туда же — хотя какое уж там туда же, это ж какая гибкость нужна, чтобы смотреть туда же, куда и он, — ну в общем, она таращится прямо в мое окно. Прямо мне в глаза, понимаете?

— А можно спросить? — спросил Маршал и тут же подумал, что как-то глупо было спрашивать разрешения, но, собственно, дальше этого подумать уже не успел, потому как надо было еще и сам вопрос задать. — Я просто подумал, тебя что, кто-то заставляет сидеть все время на этом окне, неужели в твоей халупе другого места нет, чтобы посидеть спокойно?

— Как-то я об этом даже не думал. А потом, да, мне нравится там сидеть! И вообще, они только недавно переехали, так что я первый занял.

— И все же, я думаю, это гораздо более приятное зрелище, чем то, что я вижу из своего окна, — сказал Маршал. — Я еще сегодня хотел проверить, можно ли вам показать, но потом все завертелось, и стало как-то не до этого. Там, напротив меня, живет бабуленция, лет этак под восемьдесят, так вот она с утра до вечера торчит в окне в этаких жутких, изъеденных временем панталонах, и не дай Бог, если ты случайно посмотришь вдруг в ее сторону, она тут же задергивает занавески с таким видом, словно уже звонит в полицию.

— Какой ужас, — сказал Хеннинен, и на лице его появилось такое выражение, словно он изо всех сил старается показать, как он старается показать, что он сочувствует.

— Это у меня в душе теперь ужас оттого, что я вам рассказал, — пробурчал Маршал. — То есть ужасно неприятное чувство, что я самый дерьмовый рассказчик в мире, началось все так хорошо, а закончилось как всегда.

— Ну, одного только откровения здесь недостаточно, — сказал Хеннинен.

— У каждого свой крест, — вставил вдруг Жира, и стало понятно, что он не слышал и трети из того, о чем только что говорилось, а если и слышал, то задумываться об этом не стал. Он смахнул деревянную пыль со своей звезды и принялся тут же вырезать рядом новую картинку. Похоже, что ей должен был стать тот самый крест, о котором он только что говорил, во всяком случае, на поверхности стола уже появились две скрещенные черты.

— У меня таких историй нет, — сказал Хеннинен после некоторой паузы. — А я уже рассказывал вам про знаменитого пьяницу-адвоката с верхнего этажа?

— Нет, — сказал Жира. — Расскажи!

— Да, — сказал Маршал. — Не рассказывай!

— Патовая ситуация, — заключил Хеннинен. — Просто я подумал, что если не расскажу какую-нибудь личную историю про своих соседей, то буду чувствовать себя как бы в стороне. И потом наши характеры раскрываются гораздо лучше, когда мы рассказываем о своих соседях и о наших отношениях с ними.

— Что-то я тебя совсем не понял, — сказал Жира.

— Ладно, рассказывай, — махнул рукой Маршал. — Все равно ты теперь по-другому расскажешь.

И он рассказал. Он жил в маленькой однокомнатной квартире в большом кирпичном здании, это было как бы вступление, ведь знали же об этом, но он все равно рассказал. Этажом выше жил знаменитый пьяница-адвокат — то ли совладелец какой-то юридической фирмы, то ли бывший судебный поверенный, то ли просто пьяница, каждый раз Хеннинен рассказывал по-разному и именно в этом месте часто варьировал. Однако все знали, что жил он один, увлекался геральдикой и шахматами.

Однажды прошлым летом, возвращаясь из бара домой, Хеннинен нарвался на неприятности в очереди у ларька и был жестоко избит. Никакой словесной перебранки для этого не потребовалось, просто какой-то придурок, нашпигованный гормонами, счел необходимым ни с того ни с сего одним ударом завалить Хеннинена на землю и долго пинать по лицу сапогами. Потом он так же быстро и убежал, выкрикивая на ходу «Бананас!», Бог его знает, что он под этим имел в виду. Собственно, история начинается с того самого момента, как побитый Хеннинен приплелся к своему дому и ко всему прочему вдруг обнаружил, что потерял ключи. Находясь, как и положено в таких обстоятельствах, в здравом уме и твердой памяти, он принял решение вскарабкаться по водосточной трубе к себе на третий этаж, и, надо сказать, неким чудесным образом ему удалось-таки забраться туда и влезть в квартиру через открытое окно, правда, несколько фрагментов водосточной трубы все же пострадали, грохнувшись с этакой высоты на асфальт. Слезая с подоконника, Хеннинен поскользнулся и шмякнулся лицом прямо на белый ковер, оставив на нем незабываемую кровавую печать.

Потом он пошел в ванную комнату, чтобы умыть лицо, которое, по его собственным словам, было тогда больше, чем может вместить человеческая память. В этот момент в дверь позвонили, и когда Хеннинен, тщательно взвесив все возможные варианты развития событий, решился-таки открыть дверь, то за ней стоял тот самый знаменитый пьяница-адвокат, что жил этажом выше, точнее, тогда он еще не был знаменитым, таковым он станет только в самом конце этого запутанного повествования, итак, он стоял там, на лестничной площадке, держа в руках шахматную доску, две рюмки и початую бутылку водки.

— Етить твою за ногу, и это в три часа ночи! — сказал Хеннинен.

В этот момент рассказ меняет грамматическое время повествования, переходя на драматический презенс, адвокат же, пошатываясь, входит в комнату. Он бормочет что-то невнятное, ставит бутылку на стол и сам плюхается рядом. Хеннинен пытается его выпроводить, объясняя, что сегодня далеко не самая удачная ночь, он страшно устал, у него пропали ключи, ему надавали в морду и все такое, адвокат слушает внимательно, и кажется, что в голове что-то там себе взвешивает и прикидывает. Потом он вдруг расправляет плечи, встает и, ни слова не говоря, выходит из комнаты, слышно, как он бежит по лестнице и хлопает наверху дверью, а потом он вдруг снова появляется в дверном проеме, держа в руках ружье, черное и блестящее от недавней смазки, вот, говорит, пойдем теперь искать этого говнюка. Хеннинен, конечно, чуть в штаны не наложил от страха, схватился в темной прихожей за свою размозженную голову, Господи Иисусе, да что же это такое, скажи еще, что оно заряжено, а тот рад стараться, так точно, говорит. О Боже, давай оставим на сегодня, нам с тобой обоим лучше сейчас пойти поспать, все будет хорошо. И тут адвокат словно просыпается и говорит, вот черт, свои-то ключи я тоже оставил дома, и что, вскидывает ружье на плечо, по-военному разворачивается на сто восемьдесят градусов и уходит. А на лестничной площадке — ремонт и повсюду валяются рабочие инструменты, он хватает на ходу прислоненную к стене большую тяжелую лопату для цемента, поднимается наверх и через некоторое время оттуда доносится яростный стук и треск, и хруст ломающегося дерева, а адвокат кричит: откройся, тебе говорю, откройся, мать твою!

Потом какой-то сосед открывает дверь и визжит, мол, какого черта! Некоторое время они там приглушенно переругиваются, а потом оба спускаются вниз, старик сосед идет первым: медленно пятится, безнадежно подняв к лицу дрожащие руки и время от времени выставляя их вперед, словно пытаясь сохранить безопасное расстояние, за ним следует разъяренный адвокат с ружьем на плече и лопатой наперевес. Похоже, что он совсем забыл о своей заплечной ноше и поэтому угрожает старику цементной лопатой, то и дело совершая быстрые выпады в его сторону. Они проходят мимо Хеннинена, словно и не заметив его. Он по-прежнему стоит в дверях, размышляя о том, как бы ему из всего этого выпутаться, если кризис вдруг начнет стремительно разрастаться или если адвокат вдруг вспомнит, что на плече у него висит ружье, но, с другой стороны, Хеннинен тут же вспоминает, что убежать он не может, потому что ключей от дома у него нет.

И тогда, по его же собственным словам, он сказал себе: а теперь, малыш Хеннинен, закрой хорошенько дверь и веди себя, как истинный житель большого города и ни во что не вмешивайся, такой вот очень примитивный подход.

— Я пошел в комнату, открыл бутылку, что стояла на столе, и сделал такой большой глоток, что чуть все внутренности наружу не полезли, а потом спрятался в алькове, чтобы шальная пуля ненароком не достала. Вначале там, на лестнице, было тихо, а потом опять началась страшная перебранка теперь уже этажом ниже. Они ругались, словно старые супруги, видно, у них и раньше были художественные разногласия. Все это продолжалось довольно долго, пока наконец на место происшествия не прибыл наряд полиции, им позвонил кто-то из более бдительных соседей. В общем, полиция там с ними поговорила и уехала. А адвокат, черт бы его побрал, зашел ко мне вместе со свом ружьем и говорит, мол, закон — это я.

Маршал встал, потянулся, снова сел на скамейку и сказал:

— Как же хорошо, что я не послушался маму и не пошел в адвокаты.

У Хеннинена во время рассказа пересохло во рту, а потому пришлось сделать добрый булькающий глоток пива.

— Ты сказал то же самое, когда я в прошлый раз рассказывал, — вспомнил он.

— Так а что же тут еще скажешь, — пожал плечами Маршал и посмотрел на песочницу, в которой мамаша тщетно пыталась выковырять изо рта у дитяти какой-то большой темный предмет.

— Отлить бы надо, — сказал Жира. Но видно, потребность оказалась столь велика, что времени на размышления практически не было, поэтому он спешно поднялся и шмыгнул в кусты.

Благоприятный прогноз погоды сменился бурной трансляцией футбольного матча на непонятном языке. Но даже он не смог всколыхнуть жаркого воздуха, что плотной пеленой повис между домами и окутал собой весь парк. Растения и старики на лавочках мерно качали головами, похоже, что между ними шло какое-то соревнование на звание лучшего овоща. Мамаша в песочнице устала сражаться со своим отпрыском, пихнула его под мышку и ушла. Красная качалка, изображающая рыбу, верхом на которой и сидел этот малыш, продолжала после их ухода печально вздрагивать, нервно подпрыгивая на пружинистой синей ноге. По длинной узкой улице, огибающей парк, ездила кругами ослепительно блестящая вместительная иномарка немецкого происхождения. И если смотреть на нее долго, то через некоторое время начинало казаться, что она и парк стоят на месте, и только дома вокруг кружатся.

В соседних кустах послышался шорох, и на свет вылез Жира, задумчиво проверяя состояние своей ширинки; он был похож на изголодавшегося маньяка, живущего в лесу и страдающего перманентным утренним похмельем. Он влез за стол, посидел немного и снова стал что-то старательно вырезать.

— Я чуть не нассал кому-то в спальню, — сообщил он.

— Пошел бы на кухню, — сказал Хеннинен. — Кстати, я рассказывал вам, как я однажды ссал с этим, как бишь его звали…

— Рассказывал, — сказал Маршал.

— Угу, не надо, не рассказывай больше.

— Ну, нет, так нет. А я рассказывал… хотя ладно. А знаете что? Мне почему-то вдруг ужасно захотелось любви.

— У, мой мальчик, — усмехнулся Маршал. — Она у нас теперь только по талонам.

Все снова замолчали, а Хеннинен надулся. Он выковыривал из нагрудного кармана платяные катышки и выкладывал их в ряд на столе. Жира наблюдал за божьей коровкой, ползущей по краю скамейки. Маршал застыл на месте, словно это оцепенение могло как-то примирить его с чувством вины, внезапно захлестнувшим все его рецепторы, и было напрямую связано с тем холоднокровным отрицанием любви, о котором он только что говорил.

Неожиданно над их головами послышался отчаянный крик чайки, и через секунду на стол шлепнулась противная бело-серая масса, самая жидкая часть которой отскочила от поверхности стола и мягко приземлилась на левый рукав черной куртки Хеннинена.

— Спасибо, — сказал Хеннинен и вытер пятно другим рукавом.

— Мне тут пришла мысль, — засмеялся Жира, — только не обижайтесь, я вдруг подумал, что она у нас теперь по панталонам.

— Кто?

— Ну, любовь.

— Да уж.

— Да ладно вам, ведь здорово придумал. Не обижайтесь.

— Но коли уж эта тема не вызывает бурных восторгов у населения, — проговорил Маршал, — осмелюсь спросить, и что дальше?

— Мне по-прежнему хочется любви.

— А мне хочется чем-нибудь заняться, — ответил Жира. — Или, по крайней мере, хочется, чтоб захотелось.

— Хочется вроде как перейти к началу нового начинания, — сказал Маршал.

— Хочется вроде как сделать, пока не загремело, и облизать, пока не капнуло.

Когда наконец-то вошли в раж, все завертелось словно само собой. Враз были собраны все пустые бутылки, часть которых оставалась еще от прошлых посетителей, получился целый пакет, все окурки были аккуратно зарыты в мягкий песочек, казавшийся при ярком свете солнца совсем прозрачным, потом встали, постояли и еще немного постояли. Когда стояли, почему-то захотелось вдруг сказать, что надо же, они даже и не заметили, но потом пришла мысль, что после этого надо еще что-то сказать, какое-то продолжение, но в голову ничего не приходило, а потому стояли молча.

— Ну, полетели, — вздохнул Хеннинен.

— Это, а куда летим-то? — спросил Жира.

— Но ёксель-моксель, трын тебе в задницу, ну нельзя же так, — воскликнул Маршал. — Мы же уже встали. Что, опять будем два часа гадать и препираться?

— Да мне-то какая разница, — сказал Жира.

— Здесь все не так сложно, — успокоил их Хеннинен. — Отсюда, куда ни пойди, все равно под гору, так что давайте уже сплавляться.

Стали сплавляться. Как-то так получилось, что для сплава выбрали тот же самый путь, по которому, собственно, и пришли, он казался надежным и проверенным, и спускаться по нему было гораздо легче. Прошли мимо пекарни, она уже вновь открыла свои двери, исчезла и кошка с крыльца, а вот зеленые мошки, напротив, все так же жужжали в кустах — хоть что-то в этом мире не меняется. Осторожно пересекли тихую улицу, словно на ней спал громадный хищный зверь, которого боялись разбудить, и пришли наконец в другой парк, который можно было бы назвать своеобразным придатком Верхнего парка или, по крайней мере, частью обширной парковой зоны. В любом случае склон здесь был очень крутой.

Хеннинен пнул попавшуюся под ноги пивную пробку, она подскочила и весело запрыгала вниз, как маленькая гремящая пылевая капсула. Споткнувшись о бугорок, похожий на кожный прыщик, она неожиданно изменила направление своего движения и взмыла высоко вверх, оказавшись, таким образом, в лучах яркого солнца, небывало засияла и, казалось, на несколько секунд застыла в воздухе. Глаза, ослепленные этим блеском, еще долго не могли свыкнуться с увиденным, а потому дальнейшая судьба пробки осталась неизвестной.

— Вот это да, — сказал Хеннинен.

— Потустороннее явление, — сказал Жира.

— Скорее по-эту-стороннее, — сказал Маршал.

— Просто стороннее, — сказал Хеннинен, потом подумал и добавил: — Или просто странное.

В тени больших, почерневших от жары кленов было неожиданно сумрачно и тихо, словно кто-то темный и холодный только что побывал здесь. На соседней площадке какой-то страшно обиженный малыш пробовал на вкус железную перекладину для выбивания ковров — он, похоже, уже вовсю ждал зимы. Наконец этот порядком уже надоевший спуск закончился, и земля снова стала ровной. Теперь оставалось только пройти немного вперед до улицы Хельсингинкату, а там между двух гранитных домов спуститься вниз по лестнице, на которой всегда восседали асоциальные личности.

Выйдя на знакомый тротуар, Хеннинен вдруг остановился, расправил плечи и с видом предводителя сурово спросил:

— Куда теперь?

— А что случилось-то? — удивился Жира.

— Не знаю. Я вдруг подумал, что надо что-то делать со своей жизнью.

— Изжить, — посоветовал Жира.

— Этим я и занимаюсь, но я имел в виду прямо сейчас.

— У меня деловое предложение. Может, мы для начала сдадим пустые бутылки? — спросил Маршал. — А потом, например, можем перейти на другую сторону улицы.

— Хорошая мысль, — сказал Хеннинен и вышел на проезжую часть. Ничего не оставалось, как только следовать за ним.

Однако движение пришлось резко прервать посередине дороги, ровно между двумя трамвайными путями. Шедший с правой стороны трамвай вдруг резко затормозил и остановился прямо на пути — наверное, впереди кто-то гулял по рельсам. В трамвае сидели люди, и у всех было такое выражение лица, как будто им было там невероятно тесно, на самом же деле трамвай был наполовину пуст. А потом с другой стороны тоже появился трамвай и, злобно дребезжа и яростно сотрясая воздух, проехал мимо. Так вот и оказались зажатыми между двух трамваев, и стояли в этом сумрачном зеленом тоннеле, полном звона и грохота, и кричали.

А потом первый трамвай уехал, и стало светло, просторно и как-то даже странно. Жира по-прежнему кричал что-то нечленораздельное, вероятно, все еще сказывалась его похмельная гиперчувствительность, как-то он очень сильно испугался. Люди оборачивались и смотрели. Заметив столь пристальное внимание к своей персоне, он стал шлепать себя по лицу и таким вот нехитрым способом смог соорудить из него нечто себе подобное, после чего снова двинулись вперед.

Преодолели некоторый отрезок пути без особых сложностей, как вдруг Хеннинен споткнулся буквально на ровном месте, сиганул было вперед, но, к счастью, сумел удержаться в вертикальном положении, как-то хитро извернувшись и присев, словно собирался пуститься в пляс, после чего заорал:

— Ну до чего же я утлый!

— Смотреть надо, куда идешь, — сказал ему Жира, и в голосе его прозвучали не то отцовские, не то вожатские нотки, хотя, возможно, он к этому и не стремился.

— Да там не было ничего, — сказал Хеннинен. — А если и было, то какое-то незаметное, откуда мне, на хрен, было знать.

— У тебя вон очки совсем грязные, — сказал Маршал.

Хеннинен снял очки, посмотрел вокруг, сказал, что так стало еще хуже, и нацепил их обратно.

— Потустороннее явление, — сказал Жира. — Что я вам говорил?!

— Потустороннее, — сказал Маршал.

— Нет, ну что я вам говорил!

— Господи, избавь нас от этого наказания, — сказал Хеннинен.

И тут появился магазин, то есть, конечно, он не сам появился, но все эти разговоры как-то отвлекли от самого движения, и показалось, что магазин словно бы действительно вырос из-под земли или в данной ситуации, конечно, из-под асфальта, хотя, впрочем, какая уж тут разница, появился и появился, в любом случае решено было зайти внутрь.

Внутри было тесно и потно. Магазин представлял собой маленькую комнату, посреди которой стоял огромный стеллаж, и, чтобы подойти к кассе, надо было его обойти, хватая по пути все, что нужно, а также и то, чего вовсе никогда даже не хотелось. С левой стороны стоял автомат для приема пустых бутылок, а также лоток с овощами. Маршал и Жира спускали бутылки в автомат, почему-то казалось, что в этом деле необходимы именно две рабочих единицы, или две единицы рабочих, в общем, как бы то ни было, два человека на один пакет бутылок. Хеннинен стоял у лотка и разглядывал находившиеся там фрукты и овощи. Он дотронулся пальцем до связки бананов, и в воздух взмыла целая стая черных мушек.

— Гляди-ка, живой корм, — недовольно промычал он, так, словно еще минуту назад собирался купить эти бананы.

Руки Жиры блестели от остатков пива, скопившихся на дне пакета, он вытянул их вперед для просушки, и так и пошел блуждать по магазину. Хеннинен отправился следом. Маршал тоже устремился было за ними, но застрял меж двух совершенно одинаковых старушек, они, видишь ли, стояли в проходе и читали какую-то занимательную историю, напечатанную на упаковке кофе. Старушки были невероятно похожи: на обеих одинаковые не по сезону черные пальто, на голове нежно-розовые беретики, и вообще, выглядели они так, словно именно про них говорилось в известном анекдоте: пошли две старушки в лес, одна по ягоды, а другая с корзинкой.

Над холодильником с замороженными продуктами стелилась благодатная прохлада, прохладная благодать, непреодолимо захотелось туда лечь, непременно стоило бы туда лечь.

— Сколько там получилось за бутылки? — спросил Маршал. — Ты, наверное, уже говорил, но я запамятовал.

— Да не то чтобы очень, — сказал Жира, вытаскивая из холодильника бутылки похолоднее и складывая их в корзину. — Что значит, совсем ничего.

Как только уровень пива в корзине дошел до определенной, достаточной для ближайшего времени, нормы, Хеннинен взялся за ручку и потащил корзину в сторону кассы, видимо, решив напоследок принять посильное участие в этом пивном проекте. Потом, очевидно, вспомнил, что для маневров на поле кассового сражения необходимы денежные средства, поставил корзину на пол и стал выворачивать карманы, словно где-то там могла заваляться кредитная карточка.

— Это, у меня тут небольшая проблема, — сказал он.

Жира протянул Хеннинену чек, полученный в бутылочном автомате, и объяснил это своей щедростью. Так и сказал: держи, я сегодня щедрый. Хеннинен схватил чек и долго в него вчитывался.

— Здесь не хватит! Маршал, миленький, помоги!

— А что ты на меня смотришь? — спросил Маршал. — Вон Жира тоже тут стоит.

— У меня, похоже, совсем ничего не осталось. Габриэлины закончились еще на террасе, мы там не по одной высосали.

— Что ж, могу вам только посочувствовать, — сказал Маршал.

— Завтра вернем, — сказал Хеннинен. — Обязательно вернем, поверь мне на слово.

— Да уж, знаю я вас.

— Нет, ну честное слово, — сказал Жира. — То есть я хочу сказать, что совсем даже наоборот, это только Хеннинену, несмотря на все его заверения, никто, никогда и ничего, разве что только совсем незнакомые люди могут что-нибудь одолжить, если только о нем ничего еще не слышали, а я же завтра получу пособие, вот поэтому сегодня мы можем пропить твои деньги, а завтра — мои.

— Хорошо, но должен сказать вам, что тратить их надо осмотрительно и с достоинством, потому что я на эти деньги поеду смотреть на свою престарелую бабушку-старушку — фу, что-то меня уже тошнит от старушек, — так вот, я поеду смотреть на бабушку. Потому что мне эти деньги дали на билет.

— Понимаю, — сказал Хеннинен. Затем сгреб одним движением мятые купюры из рук Маршала и направился к кассе. Сиамские бабушки успели за непродолжительный период экономического кризиса пробраться к кассе и теперь медленно и дотошно что-то там выясняли. Наконец им удалось договориться с кассиром, и они ушли, поддерживая друг друга за локоть. За кассой сидела совсем молоденькая девочка, вероятно школьница на практике, однако уровень класса было сложно определить по внешним признакам, просто почему-то подумалось, что она именно школьница. Она попросила у Хеннинена документы. Хеннинен пару раз смачно и длинно выругался, а потом сказал, что до сорока, увы, осталось гораздо меньше, чем прошло после двадцати, и подмигнул ей, как настоящий мачо, — этакое малоприятное зрелище. Затем он все же достал права и продемонстрировал их девушке, она же очень серьезно и ответственно проверила дату его рождения, потом застенчиво улыбнулась и выбила чек. Так что все в конечном счете остались довольны, но больше всех, пожалуй, Жира, который успел во время всего этого замешательства сунуть в карман целую пригоршню лакричных конфет.

На улице их встретил яркий свет, солнечное пекло и навязчивый несинхронный шум, все вместе тут же на них накинулись и стали им яростно докучать. Хеннинен позабыл на время про любовную тоску, сменив ее на желание поруководить и покомандовать. Выйдя из магазина, он остановился, посмотрел в разные стороны и приказал подумать, куда двигаться дальше, сам же в это время достал сигарету и закурил. Маршал, как и было приказано, тут же задумался. Надо подумать, сказал он и действительно стал думать, но ничего хорошего, кроме «надо подумать», не придумывалось, хоть ты тресни.

— Надо подумать, — сказал Жира.

— О чем? — не понял Хеннинен.

— Готов полностью поддержать Жиру, — сказал Маршал.

— Как? — не понял Жира.

— Ладно, проехали.

Поговорив столь неплодотворно, решили тему закрыть и подумать несколько отвлеченно, что тут же оказалось более действенным средством, и следующий пункт назначения был выбран неожиданно легко. Хеннинен заявил, что хочет есть, а Жира — что хочет пить, Маршал же сказал, что нуждается в порции кофеина. Поскольку ларек Юни находился в самой непосредственной близости, то было принято решение прогуляться до него. А то, что с утра там уже довелось провести некоторое количество времени, отношения к делу не имело, так как после этого успели уже и мир посмотреть, и пейзажем полюбоваться, пусть и в пределах одной только горки, впрочем, было бы глупо надеяться обойти за один день весь мир.