С самого начала я неверно услышала и сперва решила, что ее тоже зовут Ирма, и даже успела мысленно похихикать, что от такой тезкости могла бы выйти та еще путаница, но так как именно путаницы потом было более чем достаточно, может, и хорошо, что я была только одна Ирма. Ее же звали Ирья, а никакой Арьи тогда не было и в помине.

Она сидела напротив. Вокруг рта морщинки от смеха, вокруг головы каповые часы и кухня. Не самое плохое окружение для человека, как мне кажется.

На столе кофе с булкой, обычной, из супермаркета, вечносвежей, вечнонезасыхающей — даже хочется спросить, какой отравы они плеснули в тесто, чтобы булка так долго не портилась. Каповые часы за спиной у Ирьи жили своей собственной несинхронной жизнью, их было много, что-то около двух десятков, я слушала, как они тикают, и смотрела во двор на полыхающий в осеннем наряде клен, и даже на какую-то минуту задумалась о том, каково же жить на свете с таким количеством часов, надо ли их все время сверять и подводить, не сдают ли при этом нервы и когда же наконец наступает момент, после которого уже все равно, пусть идут себе, как вздумается.

Честно говоря, у них там в Кераве было довольно уютно, у этих Йокипалтио. Стояло раннее утро, этакое серое или, пожалуй, нагоняющее тоску, особенно на такую вот домохозяйку, как Ирья; насколько можно было судить по ее разговорам и другим признакам, муж работал в автомастерской в Корсо, дочь — школьница среднего звена, сын — почти выпускник, корпящий над учебниками перед экзаменами, все это я вспомнила уже по дороге домой.

И все-таки приятное местечко, что уж говорить. Каповые часы и разные мелкие безделушки, тюльпаны из дерева, стеклянные слоники, коньячная бутылка в виде Эйфелевой башни, ракушка, гладкий, отшлифованный морем камень и комнатные цветы, по которым было видно, что за ними хорошо ухаживают, возможно, с ними даже разговаривают; никакого бахвальства, а скорее что-то такое, что как бы само за себя говорит: в золоте здесь, конечно, не купаются, но ведь и обычный человек может чувствовать себя дома уютно и хорошо. Везде было чисто и аккуратно, приятно пахло, просто чистотой, а не новыми термоядерными моющими средствами, как в некоторых домах, отчего сразу подступают смутные сомнения. Да и места для семьи таких размеров было вполне достаточно.

Она и сама была очень приятной, эта Ирья. Совсем не было неловко сидеть в тишине, нам не надо было все время говорить, мы смотрели во двор, где под разукрасившимися деревьями копошились дети, одетые в разноцветные комбинезоны, словно морские змеи из передачи про природу, а потом совсем как-то незаметно перешли снова к разговору: Ох уж эти, А помните, Конечно, помню, Какие времена были, Помню-помню, Хотя, конечно, всему свое время, Да уж, Рукавицы-непромокашки и все такое, И не говорите, Что вы, Что, Я пошутила, В самом деле, Это, пожалуй, не очень хорошо, Да, я, наверное, что-то не так поняла.

— Вначале испереживаешься вся, боишься, что они голову разобьют о какой-нибудь шкаф, а потом уже боишься, что им ее разобьют на улице, — сказала Ирья. — Так никогда и не кончаются эти переживания.

— Да, никогда, — сказала я, хотя энергичного кивка наверняка было бы достаточно.

Но самым главным было то, что и спрашивалось, и отвечалось без всякого напряжения, сиделось и пилось кофе. Случайно это все произошло, вся эта история, я ведь вроде как в Кераву за монстерой ехала, там кто-то комнатные растения раздавать собирался в связи с переездом, в объявлении прочитала на стене, на рынке Хаканиеми, не знаю, почему именно там, совсем не ближний свет, да и мне не знаю с чего вдруг взбрело в голову ехать за растениями в эту Кераву, но ведь когда отдают даром, то и расстояние уже не беда. В итоге я, естественно, забрела совсем не в тот подъезд, а может, даже и не в тот дом, и, погрузившись в свои мысли, принялась терзать чей-то дверной звонок, то есть звонок Йокипалтио, почему-то тогда это казалось правильным, впрочем, и сейчас кажется, когда сидишь за столом, хотя уже на первой чашке стало понятно, что никакими монстерами тут не пахнет.

Даже не знаю, с чего бы это вдруг было так приятно, но как-то очень приятно было посидеть вот так с Ирьей, посудачить ни о чем, поболтать о ерунде и вообще. Даже тиканье часов обрело вдруг какой-то смысл, будто они тоже разговаривали. Так вот я и беседовала, болтала о том о сем, а потом решила-таки задать эти самые вопросы. Вроде даже по необходимости. Сын мой всегда говорит: уж что-что, а болтать-то ты, мать, умеешь. Так и говорит, за минуту до того как уйти.

Но ведь надо же было теперь придумать уважительную причину, чтоб объяснить свое вторжение, просто признаться, что ошиблась, было как-то совсем не с руки. И тут я вдруг обнаруживаю, что уже ставлю какие-то пометы на пустой страничке в календаре и бормочу что-то невнятное про исследования, опросы, рынки и все такое. В следующий момент я будто очнулась, это уже когда Ирья подливала мне кофе, неожиданно остановилась у меня за спиной и поглядела как бы искоса, с любопытством и в то же время по-дружески, улыбаясь одними ямочками на щеках. Я почувствовала, как мое лицо по самый лоб заливает краска, и, не придумав ничего более умного, я вперила взгляд в декоративную тарелку фабрики «Арабия», которая висела над вытяжкой и заставляла думать, что ее повесили в этом пылежиронакопительном месте исключительно для того, чтобы потом дважды в день обязательно протирать. Но когда и это средство не помогло остудить мое пылающее лицо, пришлось ткнуть пальцем в окно и крикнуть: «Эй, смотри! Ребенок песок жует!»

И почти сразу я оказалась у двери, рассыпая извинения, что сегодня у меня первый рабочий день и что я забыла необходимые бумаги дома, или в офисе, или черт знает где их я там забыла.

Раздался мерный щелчок, и дверь захлопнулась. По ту сторону осталась допивать свой кофе Ирья, у меня уже от него начинался мелкий тремор в руках, но отказаться от очередной чашки не могла ни я, ни Ирья. Во власти какого-то странного виноватого ощущения счастья я плавно плыла вниз по ступенькам, словно привидение из оперы. Лишь на лестничной площадке первого этажа, той, что с балкончиком, у меня хватило сил остановиться и перевести дух, прислонившись лбом к осеннему холоду стекла. Пестрые листья за окном пятнами осыпали автомобильную парковку.

— С вами все в порядке? — раздалось вдруг за спиной.

— Да, конечно, — успела я сказать прежде, чем повернулась посмотреть на спрашивающего. Я хотела, чтобы мой ответ прозвучал дуновением ласкового ветерка, но у меня получился скрип старой сварливой тетки. И когда я обернулась, с застывшим на лице выражением испуга от своих собственных слов, то сначала никого не увидела и лишь потом догадалась немного опустить взгляд. Чуть ниже на лестнице стоял парнишка лет тринадцати, чья прыщавая и почему-то оранжевая физиономия напоминала апельсин, сплошь утыканный гвоздиками к Рождеству. Глядя на лицо этого подростка и на приклеившуюся к нему мину, тут же представила, что кормили его, похоже, одной морковкой и, по всей вероятности, постоянно вдалбливали, что с пожилыми людьми надо быть вежливыми.

— Ааанутогдаладно, — пробурчал парень и в момент растворился где-то в верхних этажах.

— Приятно, что молодежь теперь такая вежливая, — прокричала я парню вслед, как-то чрезмерно повысив тон и совсем не с той интонацией, с какой хотелось, снова испугавшись наделанного мной шума. Последние метры по двору я преодолела так быстро, как только могла, и всю дорогу в руках и ногах, а еще в зубах потрескивало, бурлило и перекатывалось знакомое с детства чувство радости, к которому примешивался панический страх от совершенной проказы.

Низкое солнце ударило прямо в глаза, на какое-то мгновение совершенно меня ослепив. По пути к остановке я дважды поздоровалась, сначала с сосной во дворе, потом с самым настоящим прохожим. Осень затекала мне в легкие чем-то синим и пузырящимся.

*

Прошло несколько осенних дней цвета слоеного теста, во время которых, по сути, я ничего особенного не сделала, разве что передумала парочку меленьких мыслей. Так вот они, наверное, и проходят, дни у счастливых людей, думала я, довольных или обычных, нормальных, среднестатистически оптимистичных, короче, не знаю, таких, у кого в жизни есть какой-то смысл.

Не то чтобы при этом ощущалось какое-то особенное счастье, выходящее за рамки обычного, но было необычно легко и многослойно. Все вроде бы шло как обычно. Я просыпалась, шла на рынок Хаканиеми, выпивала чашку кофе на площади, возвращалась домой, готовила обед, обедала, листала газету, стирала, прогуливалась до Линнунлаулу и обратно, задремывала чуток перед телевизором и ложилась спать. В магазинах и кафе говорить особо не приходилось, да, честно говоря, не очень-то и хотелось болтать о пустяках, не то было настроение, в этом не возникало совершенно никакой потребности, сидеть в дальнем углу кафе и думать, что, может, надо подойти к хозяйке и сказать что-нибудь глубокомысленное о погоде.

Так вот и вышло, что просто ходила, сидела, смотрела вокруг, просто на что придется: на проходящих мимо людей и их всевозможные ноши, на вечного пьянчужку, который собирался навестить маму и изо дня в день выпрашивал деньги на автобус у прохожих; на большого огненно-рыжего торговца рыбой, который сам начинал торговаться, если покупатель не понимал, как это делается; на манящие сладким уютом формы продавщицы из кафе и на огромную бородавку у нее на носу; на худосочную даму из цветочного киоска, которая вязала невероятно искусные букеты, хотя на ее правой руке не было среднего и безымянного пальца. Временами я надолго погружалась в наблюдения за чайками и воробьями, оказывается, за их нехитрыми передвижениями можно наблюдать почти бесконечно, все равно что вполглаза смотреть в ночи автогонки или концерт. Прыгают, кружатся — вот и хорошо, вот и достаточно.

Однажды довелось долгих минут десять смотреть на прилипшую к мостовой и уже ставшую совсем черной жвачку и размышлять о том, сколько же лет она ждет тут своего отдиралу. Так вот и пришлось ее отковыривать. Пыталась вначале пластмассовой ложечкой, а потом, когда она сломалась, ключом. Наконец отскребла и выбросила в урну.

Только потом уже собралась домой. Купила куриной печени, картошка есть и для соуса все, что надо, лук репчатый да сливки, а больше ничего не нужно, хотелось уже есть и пить, много ли кофе напьешься, да и уходить уже вроде как пора было после жвачно-отдирательной операции. Шла к дому по набережной, и вдруг такая слабость напала, что пришлось сесть на скамейку. Море казалось жирным, даже каким-то кремообразным, и в нем отражалось небо. Из одинокого облака на поверхность воды вдруг вынырнула утка, словно небесная пелерина взяла и родила на свет такую вот совершенно не проникшуюся чудом своего рождения водную птицу.

— Свамивсевпорядке? — спросил кто-то.

Оторвала взгляд от песка, сообразив сразу, что именно на разглядывании его угрюмого многообразия я концентрируюсь уже некоторое время, стараясь отогнать мысли о плохом самочувствии. Передо мной стояли две перенакрашенные и недоодетые девочки-подростка, которые ворвались в мое сознание резким пятном кричащей розовости на фоне спокойной морской глади.

Некоторое время я собиралась с силами, чтобы что-нибудь сказать. Еще чуть-чуть, и я уже была почти готова изречь что-то вроде оды современной молодежи за удивительно внимательное отношение, но так и не смогла, порой просто невозможно донести до уст всю ту пену, что родится в голове. Но, сделав вдох-выдох, я все-таки смогла из себя выдавить, что все хорошо. Хотелось добавить еще в конце «спасибо», но звуки застряли в горле на полдороге.

Барышни уселись на мою скамейку и, забросив ногу на ногу, пустились в треп о своем о девичьем. Одна невразумительно объясняла второй что-то про некоего Макса и парочку других типов с невнятными кличками. Ну я не втыкаю, Ну вообще, И прикинь он ведь потом, И что, А потом он сказал что у меня супер клевые, Прикинь, А я типа да ты что, Чё, правда, А потом у меня подводка поплыла, О нет, Прикинь. Я сидела на своем конце скамейки, неподвижно, съежившись, и слушала какое-то время, а потом стала выпадать из разговора и будто проваливаться в бездумный туман, но в какой-то момент вдруг резко вернулась в ворвавшуюся в это кудахтанье тишину и повернула голову так осторожно, как только могла. Девицы сидели все в тех же позах, но смотрели теперь на воду, мечтательно, как старушки.

Потом та из них, что была ближе, повернулась ко мне, улыбнулась и выпустила из розовых губ три круглых приветливых слова, похожих на пузыри бубльгума:

— Хорошая сегодня погода.

Вежливая молодежь и эти тоже, если, конечно, не издеваются или, как сейчас обычно говорят, стебутся. Я подумала, что бы такое образное, может, даже сестринское, почему нет, завернуть о погоде.

Но сказала лишь, что да, вот именно.

Барышни смотрели на меня еще некоторое время, словно выжидая. Потом, очевидно решив, что многословнее я не стану, вторая — та, что сидела дальше от меня, — продолжила начатую тему:

— Да, осень как бы пока еще не чувствуется.

— Действительно, — подхватила я так быстро, что даже сама испугалась, но потом опять не нашлась, что сказать, и стала только потирать ладони. В свете яркого солнца они казались совсем прозрачными, руки — такие маленькие светлые емкости с жидкостью, в которой перекатывались узловатые вены и кусочки тонких косточек. Но барышни ни капли не смутились, и та, что была ближе, промычала в нос, что у нас щас физра и надо прыгать на оценку, и затем снова бросила мечтательный взгляд на залив.

— Замечательно, когда надо прыгать.

— Эх, вот бы еще чуть-чуть побыло лето, — сказала вторая. Потом она выглянула из-за спины той, что ближе, и, посмотрев мне прямо в глаза, спросила: — А у вас что, отпуск или вы уже на пенсии, или как там?

Я пристально посмотрела в ближайший ко мне глаз. Его обрамляла щедро наложенная, косматая и комковатая тушь, напоминающая колючие заросли. За головой девочки, на другом берегу залива, пригородный поезд медленно тянулся из города, он как будто нырнул в ее левое ухо, а выскользнул из правого.

Наконец я ответила:

— Нет.

— Ооокей, — сказала та, что ближе, растягивая слово, как жвачку.

— По правде сказать, — начала я, потому что мне вдруг показалось, что я была какой-то неприветливой и грубой. Но дальше ничего не придумалось. Через пару длинных-предлинных секунд я вынуждена была продолжить: — По правде сказать, у меня как бы неполный рабочий день.

— Да это же просто супер, — сказала та, что сидела на другом краю, голосом, в котором чувствовалось неподдельное восхищение. Обе заулыбались.

Они все сидели и улыбались, а я почему-то начала раздражаться. Я полезла в сумку и с нарочитым рвением и шуршанием стала теребить скользкий пакет с куриной печенью, нащупывать бумажник, телефон, календарь, а потом вытаскивать бумаги по нескольку сразу, прижимать их к груди и судорожно перелистывать, я их распечатала целую пачку пару дней назад. Наморщила лоб, стараясь сделать озабоченный вид. Послюнявила пальцы и вытащила новую страницу поверх остальных, потом глянула на соседок по скамейке и даже улыбнулась; они обе кивнули, синхронно, словно кто-то дернул их за веревочку.

Они тут же все поняли: важные бумаги, настоящая работа. Просто супер.

Я продолжала шуршать. Рядом вновь зажурчало увлеченное, слегка гнусавое перешептывание. Ветер гонял под ногами мусор, где-то высоко в районе Каллио взвизгнула пожарная машина и унеслась с причитаниями вдаль. На террасе ресторана «Юттутупа» продолжалось лето, какой-то пьянчужка завывал свою пьяную серенаду, перемежая ее непристойными словами. Где-то сзади, на проезжей части, мужской голос пожелал кому-то счастливо оставаться, подытожив свои слова громким хлопком двери автомобиля.

Вскоре я ничего уже не слышала. Смотрела на бумажки, яростно перелистывая страницы туда-сюда. Неприятная досада потекла от груди к пальцам всех четырех конечностей, как будто сердце перекачивало не кровь, а холодный, как лед, бензин.

Только сейчас я наконец осознала, какие беспорядочные вопросы задавала Ирье. В первую очередь касались они домашнего хозяйства, так оно, конечно, было привычнее начинать, но были и непонятно откуда взявшиеся, такие, как: едите ли вы йогурт? или: сколько раз в неделю вы ходите в сауну? ведь понятно же, что она один раз ходит, в неделю, Ирья, как и большинство людей, наверное. Но теперь я взглянула на эти вопросы другими глазами, и они казались не такими уж неубедительными. Услугами скольких телефонных операторов пользуются члены вашей семьи? Кто в вашей семье отвечает за приобретение чистящих средств? Где вы предпочитаете совершать покупки, в ближайшем магазине или в супермаркете? Если вы выберете при ответе несколько вариантов, это даже предпочтительно.

В конце концов за все предыдущие вопросы стало стыдно. В голове что-то явно перегрелось. И когда рядом послышался шелест удаляющейся ткани и позвякивание дешевой бижутерии, и еще что-то вроде «до свиданья» и «всего хорошего», я смогла ответить разве что только рассеянным и едва заметным кивком, невнятным горловым скрипом и попыткой улыбнуться — при этом улыбка напомнила, скорее, тот шокирующий оскал, который обычно демонстрируют все американцы, попадая в объектив фотоаппарата. Их, наверное, уже в детском саду учат скалить зубы напоказ, когда фотографируют.

Когда девицы скрылись из виду где-то за кустами, я засунула распечатки обратно в сумку и стала смотреть на неподвижное дно залива, на которое вскоре откуда-то сверху упала порция чайкиного помета. Медленно растворяясь в воде, он напоминал разбитое куриное яйцо, растекающееся по сковородке.

*

В автобусе села на свободное место у окна, прижала сумку к груди и как бы даже приобняла. Через пять секунд рядом плюхнулась весьма внушительных размеров дама, у которой сумка была больше, чем у меня, но держала она ее точно так же, как я. Локоть дамы уперся мне в ребро, а ведь там у меня никаких смягчающих прослоек.

У водителей была пересменка. Автобус сотрясался от работающего двигателя, и эта тряска привела к тому, что из всех частей тела, которые могут зудеть, у меня вдруг нестерпимо зачесался лоб. Но я сдерживалась. Водители все еще энергично обменивались словами и жестами, стоя на краю остановки, оба они были иностранцы, или, вернее сказать, — инофинны, так их теперь, кажется, следует называть, в любом случае оба из разных стран. Тот, что собирался уходить, был, скорее всего, турком, а тот, что выходил на рейс, — сомалийцем. Они никак не могли наговориться. На площади оранжевая поливальная машина намывала мостовую упругими водяными столбами, разгоняя как всякий мусор, человеческий и бумажный, так и голубей.

Водители наговорились вдоволь, обнялись на прощание и похлопали друг друга по спине. Я поджала губы, достала из сумки мобильный телефон и стала хаотично нажимать разные кнопки. Когда экран стал черным от непонятного скопления случайных знаков, мне надоело, и я закинула телефон обратно в сумку.

По улице Хямеентие ехали медленно и рывками, словно с одышкой. Люди тащили разноцветные пакеты. Перед магазином азиатских товаров пышная женщина в платке качала коляску. Еще трое карапузов, едва научившихся ходить, были привязаны к ней с помощью какого-то мудреного приспособления из трех ремней, где каждый ребенок крутился, как ему хотелось, в своей петле, не доставляя особых хлопот остальным и не рискуя угодить под машину. Перед зданием Службы занятости на улице Хаапаниеменкату стояли три пожарные машины и толпа зевак, но больше ничего разглядеть не удалось, автобус как раз прибавил ходу.

Потом был район Курви, спешное перемещение от светофора к светофору, тупое стояние праздной толпы посреди дороги, потом район Валлила и церковь Святого Павла, тянущаяся к небу из моря огненных кленов, потом Кумпула и Коскела. В начале Лахтинского шоссе я снова достала из сумки распечатки, надо было хоть что-то сделать с этим упирающимся мне в ребра чужим локтем. Не то чтобы я таким образом пыталась избежать человеческих прикосновений или что-то вроде того, мне уже просто стало больно.

— Простите, — пробормотала я, отодвигая вражескую конечность на ее половину и раскладывая на коленях бумаги. Соседка ничего не сказала, лишь улыбнулась. Я в ответ тоже улыбнулась и принялась изучать ответы Ирьи. Я перенесла их в компьютер, поскольку понять, что я там нацарапала в календаре как курица лапой, через некоторое время было бы даже мне не под силу. В таких вот простых бытовых вещах за ответами виден человек; суть его, конечно, не изменится, пользуйся он «Ветексом» или «Вильдом» для удаления с пола следов клюквенного соуса и кошачьей мочи, но выглядели они теперь гораздо более внушительно, эти распечатки, на первой странице значились адрес и телефон опрашиваемого, выискала в интернете — пригодился ведь и он, а думала сначала, что совсем бесполезная штука, не то чтобы я совсем упиралась и была категорически против, но это ведь, в сущности, самое одинокое место на свете — этот электроинтернет, как говорит мой сын, пожалуй, никогда прежде человечеству не удавалось вместить так много одиночества в такое маленькое пространство.

Вот об этом, собственно, я и размышляла, сидя в автобусе, а еще думала, кому же я это все про себя тут объясняю, о чем эта лекция и вообще. Снаружи пестрыми полосами проносилась осень, внутри в автобусе чихали, зевали, тихо беседовали или орали в телефон. Я потянулась, насколько это было возможно под гнетом моей обширной соседки, прислонила висок к прохладному окну и дала своей голове, так сказать, немного пошуметь.

А потом, как-то вдруг неожиданно скоро, приехали в Кераву. Я вышла, на улице накрапывал дождь, начавшийся еще на полдороге, но который был совершенно незаметен из окна, и подумала: ну и что же я здесь, скажите на милость, делаю. Постояла немного, опустив руки, на остановке посреди чего-то напоминающего маленькую площадь. Мимо проносились автобусы, проходили оцелофаненные и подзонтичные люди, казалось, все что-то несут, даже те, кому было совсем нечего нести. Решила пойти вперед. В районе вокзала было много красно-кирпичных стен и старых зданий, но пейзаж быстро сменился, и, хотя родной район Хаканиеми вряд ли можно было назвать самым уютным местом в мире, эта часть Керавы выглядела как-то уж совсем печально. Линяющий потихоньку под дождем бетон, стеклянные поверхности офисных помещений и какая-то повсеместная гладкость и плоскость навевали ужасную тоску. Оставалось только думать об Ирье. Как там она поживает?

Я направлялась в противоположную от центра сторону. Дома вначале стали пониже, но потом снова подросли. На асфальте подрагивала вода, шум воды под колесами перекрывал звук моторов. Навстречу стали попадаться ветровки, палки для ходьбы, собаки, мотоциклы. Неоново-желтая лыжная шапочка бегущего трусцой дедули, который, очевидно, совсем недавно вышел на пенсию, высветила вдруг тот факт, что от черной тучи вокруг стало совсем темно. Эта его шапочка, казалось, освещает все вокруг в радиусе километров десяти.

Вскоре я была уже в лесу неподалеку от дома Ирьи. Желтые и оранжевые листья светились так, словно кто-то подвел к ним электричество, или какой-то светодиод, или диосвет, или как они там называются. Я стояла около высокой прямой сосны и смотрела через двор на серый и немного тоскливый параллелепипед многоэтажного дома. Пахло мокрой корой и уходящей жизнью опавших листьев, и еще чем-то осенне-необъяснимым. Ноги стали мерзнуть, по телу пробежала мелкая дрожь, некоторые окна в доме были открыты, слышался детский плач, причитания взрослой женщины, жужжание пылесоса. Налетел ветер и принес с собой какой-то витиеватый запах непонятной еды, окатив меня целым градом огромных, до боли ледяных капель, сорвавшихся с дерева. Пришлось идти дальше.

Я пересекла двор, потом парковку и вскоре была уже у самого дома, с задней его стороны, там, где кухни. В какой-то момент сообразила, что шагаю слишком быстро, и что это, должно быть, выглядит не очень естественно, и что нет, собственно, никакого толку от этой суеты, ведь чем быстрее я иду, тем ближе становится дверь подъезда, в котором живет Ирья. А вот и подъезд «D» — и даже дверь оказалась еще не заперта. Последние метров десять, которые мне оставались до двери, я перебирала в голове множество рассыпавшихся округлых, полукруглых и бегущих по кругу мыслей, самой главной из которых, понятно, была: как же так, разве могу я пойти туда, ведь там, наверное, дома семья, и что я им скажу, ну что; а от такого лихорадочного перебирания мыслей, конечно, никто мудрее не становится, однако шаги мои еще больше ускорились, и вот я уже у дверей, просачиваюсь в подъезд.

*

Отступать было некуда, к тому же меня терзала мысль, а зачем, собственно, надо отступать. Один уточняющий вопрос, думала я, только один, я могу задать его в коридоре, вопрос, но какой вопрос? их, конечно, много на распечатке, но уж один-то, сильно меня тревоживший вопрос можно задать и без бумажки, однако именно сейчас, когда голове следовало соображать максимально исправно, на дне моего сознания ворочалось что-то сонное, вязкое и непонятное, и среди всего этого — лишь пара ни на что не пригодных вопросов типа: что вы предпочитаете смотреть, телевизор или радио, или: празднуете ли вы Рождество, или: сколько пальцев вы видите у себя и у других, или: любите ли вы куриную печень, да, я тоже, ой, извините, бумаги перепутались. И так далее и тому подобное, а потом я неожиданно для себя самой оказалась на третьем этаже, стою перед дверью и рассматриваю на ней табличку с фамилией, Йокипалтио, красивое имя, звучит благородно. Так я ей и скажу.

Но только я успела подумать, что вряд ли все-таки стоит начинать с того, что я притащилась в эту сонную деревню лишь из-за благородного звучания их фамилии, да, только я это подумала, вот эту самую мысль, за дверью, метрах в двух от меня, вдруг послышались шуршание и шум, кто-то явно собирался уходить, а точнее, выходить, сюда, в подъезд, туда, где я стояла, ошарашенная. Гнусавый голос девочки-подростка произнес «пока», в ответ раздалось другое «пока», и затем уже отчетливый, громкий и решительный голос Ирьи:

— Чтобы в десять домой.

Конечно, я могла броситься вниз по лестнице и просто-напросто убежать, но в голове заварилась какая-то мутная каша из мыслей. А потому я в нерешительности застряла на месте, пытаясь сдвинуться хоть в какую-нибудь сторону, потом пошатнулась, ткнулась лбом в соседскую дверь и нажала кнопку звонка. Мои немые мольбы, обращенные ко всем, кто только мог услышать, были лишь об одном: чтобы кто-нибудь успел открыть прежде, чем распахнется за моей спиной дверь Йокипалтио.

Там, за спиной, уже раздался скрип открываемой двери, в котором было столько решимости, поспешности и неистовства, сколько может быть лишь тогда, когда человеческое существо подросткового возраста собирается идти гулять. Дальнейшие события разворачивались сами собой: в ту же секунду, когда я услышала, как девичий шепот потек из квартиры в подъезд, и даже успела отметить про себя доносящийся из приоткрытой двери спортивно-канальный рокот, сквозь который донесся гром мужского голоса — слов не разобрать, но тон был явно приказной; в ту же самую секунду послышался осторожный поворот замка, после чего дверь неожиданно быстро приоткрылась, и я, недолго думая, тут же втиснулась во внезапно образовавшуюся, хотя и не слишком широкую, щель.

Прежде чем я до конца поняла, что стою в незнакомой прихожей в объятиях какой-то светловолосой испуганной женщины, я успела услышать, как легкие шаги заскакали по лестнице, словно мраморные шарики. Теперь настало время объясняться.

Я высвободилась из объятий и отступила на два шага. Теперь я вполне могла ее разглядеть, но смотреть в глаза не решалась, было стыдно, и тогда я стала смотреть мимо нее в коридор, который на сей раз ничем особенным не запомнился, разве только тем, что был узкий и совсем не такой, как у соседей, а вот на полу был точно такой же серый линолеум, что и за стеной, и тянулся длинный и узкий ковер с красно-черными квадратами. Свет попадал сюда только из подъезда и из дальней комнаты. Куртки и пальто на вешалке висели ровно и аккуратно, в ряд, все темные, кроме одного, и это единственное исключение — белый удлиненный плащ, он белел в сумрачном проеме, словно одинокий зуб в пасти чудовища.

— Извините, — выдавила я наконец.

— Ничего страшного, — сказала женщина ровным голосом, она быстро отошла от испуга, так часто бывает с молодыми мамашками, они могут выдержать что угодно, лишь бы это не угрожало ребенку.

— Кто там? — послышался мужской голос откуда-то из глубины.

— Честно говоря, я и сама не знаю, — сказала женщина, глядя на меня немигающими черными глазами.

Совсем незлые они были, эти глаза, но их обладательница точно знала свое место под солнцем. Мне не было страшно. Откровенно говоря, после всех этих событий мне стало вдруг как-то необъяснимо спокойно на душе. Да и чего вообще было бояться? Я ведь просто незваный гость, которого либо пригласят войти, либо выставят на улицу. Терять мне было нечего.

— Я всего лишь Ирма, — сказала я тихо.

— Кто там? — переспросил мужчина из комнаты.

— Всего лишь Ирма, — громче рявкнула я и с испугом посмотрела на женщину, вряд ли стоило так орать. — Экономические исследования. Исследовательский центр. То есть из. Центра. Простите.

Коротко объяснила, чем занимаюсь. Опрос населения. Потребительские привычки. Анкеты с вариантами ответов, дисконтные карты, близлежащие регионы. Аж вспотела, но все прошло на удивление гладко. В глубине квартире что-то скворчало на сковородке.

Не знаю почему, но я не стала ждать приглашения пройти, а сразу же начала снимать ботинки и продолжала твердить «простите». Вот, мол, приходится ходить по вечерам, беспокоить людей, стыдно даже, но ведь обычное трудоспособное население днем работает, поэтому наш график часто смещается на вечер, и каждый день надо опросить определенное количество людей, откуда я это придумала, словно причитания какие-то, но потом еще больше осмелела и продолжила, сказав, что сегодня выдался нелегкий день, и никого нет дома, и что случилось же вот еще споткнуться на пороге, вот ведь выдала-то, и откуда только такой словесный поток. А потом, когда женщина уже проводила меня на кухню, как бы немного опасаясь, что я в любую секунду могу упасть замертво, я все силилась вспомнить, а не произнесла ли я вслух свою последнюю мысль.

Мы оказались в кухне, практически в такой же, как у Ирьи, и там был мужчина. Он помешивал что-то шипящее в большой вок-сковороде и был по-кухонному расслаблен, как может быть расслаблен только мужчина. Даже легкие помешивания лопаткой он делал как бы от бедра. Женщины обычно готовят серьезно и с прямой спиной.

— Добрый вечер, — сказал он. Я кивнула и пожелала того же. С виду вполне обычный мужчина, хотя, возможно, чуть более здоровый, более накачанный и холеный, чем прочие; у него, как и у жены, были такие глаза, которые говорили, что он точно знает, что делает, но ничего сурового или тем более злого в его взгляде тоже не было.

— Это Ирма, ну Ирма, вот она, Ирма проводит какой-то опрос.

— О’кей, — сказал мужчина, а я все ждала, что он выставит меня за дверь. Но вдруг он перебросил деревянную лопатку жене и сказал как-то обезжиренно-сырно-весело, будто в рекламе:

— Присмотри-ка немного, я пойду взгляну, не проснулась ли Сини-Вирве.

Женщина подхватила лопатку практически на лету и стала помешивать ужин. Мне по-дружески кивнули, приглашая сесть за стол. Я подчинилась и вдруг неожиданно ощутила какую-то странную радость от слаженности действий этих двух самоуверенных существ, и уже почти было спросила, не по настоянию ли родственников они дали такое имя своему ребенку, ведь практически невозможно было поверить в то, что кто-то из этих двоих с искренним сердцем хотел испортить ребенка именем, которое вызывает ассоциации со шваброй и удочкой. Но, к счастью, я сумела прикусить язык. Сидела, аккуратно сложив руки на краешке стола, старалась сдерживать улыбку и смотреть во двор. Та же окруженная соснами площадка виднелась из окна, что и у соседей.

Потом женщина сказала, что ее зовут Мари, и извинилась, что забыла представиться. Я ответила, что наше знакомство состоялось не совсем по заведенным правилам. Она в свою очередь предположила, что фамилию я, наверное, успела прочитать на двери или она уже заранее вписана в бумаги. Я ничего не ответила, но, когда она взглянула на меня, оторвавшись от сковороды, я немного игриво повела глазами, показывая, что мы, конечно, друг друга хорошо понимаем, а в душе тихо надеялась, что не выгляжу сейчас полной идиоткой. Попробовала воспроизвести в фотографической памяти вид двери снаружи. Однако в голову не приходило ничего, кроме фамилии Ялканен, и всей душой я желала, чтобы их звали как-нибудь иначе, подумала о несчастном ребенке, которому столько еще предстоит вынести в будущем, а уж с такой фамилией и подавно, ведь на ум, когда ее слышишь, приходит только что-то тренажернозалосмердящее.

— Ну вот, — сказала Мари Надеюсь-не-Ялканен, правда, я не поняла, что она имела в виду, но прервать мои мысли ей, к счастью, удалось, а то я уже боялась, что засмеюсь.

Я оглядела кухню. По планировке она была зеркальным отражением кухни Йокипалтио, но другого сходства я не обнаружила. Здесь почти все было серое, или черное, или стальное, лишь кое-где вкрапления красного; непритязательно и стильно, и как бы даже ритмизованно. Но если изысканную скромность не считать чрезмерной, то единственным выбивающимся из знакомой картины элементом были огромные часы в стальной оправе, диаметром, наверное, метра полтора, они закрывали собой почти весь простенок, оставшийся между внешней стеной и блестяще-серыми посудными шкафами. Неожиданно я поняла, что точно в этом же месте, с другой стороны стены, ведут свою нервно-тикающую жизнь каповые часы Ирьи. Но представшее моим глазам мерило времени могло бы поглотить их все.

Я очнулась от своих мыслей, когда в кухню вошел мужчина.

— А меня зовут Яанис, — сказал он, резво направляясь ко мне и протягивая руку. Пожатие было крепким. Потом он, словно по щелчку, отошел в самый центр кухни на маленький круглый коврик из букле — этакий минималистский подиум для выдачи премий, и сказал: — Да, у вас были какие-то вопросы.

Именно так он и сказал, без вопросительной интонации, но в словах его все-таки было что-то вопрошающее, дружеское, будто он хотел воспрепятствовать возможной грубости, которая могла последовать. Ответила ему для начала, что я совсем не та персона, к которой следует обращаться на «вы», и в ту же секунду вдруг подумала совсем о другом, точнее, попыталась вспомнить, а как было с Ирьей, которая за стеной: мы были сразу на «ты» или сначала все-таки на «вы». Не помнила. Оба варианта имели свои плюсы, обращение на «ты», пожалуй, более приятельское, тогда как «вы» звучит слегка старомоднее и надежнее.

В тему углубиться не удалось, так как Мари спросила, не поворачивая головы, откуда-то из-под вытяжки стального цвета:

— Да, кстати, а за это что-то будет?

Я оторвала взгляд от сумки, которая лежала у меня на коленях и из которой во все стороны торчали углы распечаток. Не сумев ничего придумать, я просто смотрела в упор на женщину, которая уже повернулась и смотрела на меня своими мыщцеглазами. Голова словно чесалась изнутри, слышалось потрескивание и похрустывание.

— Да нет, я не к тому, — сказала она наконец. — Просто интересно.

Я все еще не могла ничего выдавить из себя. Сверлила взглядом часы на стене: секундная стрелка неуклонно, не вздрагивая, скользила вперед по циферблату. Я проклинала свою глупость, бестолковость, нелепость, необдуманность, туполобость и лоботупость. В голове промелькнуло даже слово «профнепригодность». Кожей ощущала, что они смотрят на меня с обеих сторон, и было такое чувство, словно по мне ползают муравьи.

— Да, конешшно, — сказала я, удлиняя шипящие, механическим и слегка напряженным голосом, так что, наверное, со стороны это было похоже на какой-нибудь заевший агрегат. — Конешшно, у нас есть призы, за это, за анкетирование, или, точнее, подарки, да, это подарки, это все связано с налогами, мы же не можем платить деньги, поэтому так лучше, для обеих сторон, когда подарки. Призы.

Я перевела дух и продолжила:

— Но сегодня я как бы только собираю людей для исследования, записываю основные сведения и так далее, а собственно интервью, оно будет потом, как бы позже. Целевая группа. Да, как бы целевая группа. Ее как бы надо сначала набрать.

Говорить стало сложнее, когда на третьем «как бы» я вдруг задумалась: сколько еще их можно поставить вот так друг за другом, чтобы речь продолжала казаться компетентной, и, пока я думала об этом, слова Мари пролетели как бы мимо меня. Она говорила что-то в духе: да нам совсем ничего как бы и не надо.

— Это сюрприз, — удалось мне наконец выкрикнуть с гордостью и непонятным напором в голосе.

— Нет, нам правда ничего не надо, — сказал в свою очередь мужчина, как там его звали, ах да, Яанис. — Приятно просто поговорить время от времени с кем-нибудь. А то теперь нечасто удается выходить в люди, ребенок и все такое, тут толком и не поговоришь.

— И такие приятные у вас соседи! — выпалила я прежде, чем хоть какой-то свет разума мелькнул в моей голове. Тут же пришлось объяснить, что я уже побывала у соседей, правда, там было другое исследование, но я успела познакомиться с хозяйкой, очень приятной женщиной, чудесной и замечательной.

Муж и жена посмотрели друг на друга с удивлением.

— Да мы как-то мало с ними общаемся, — вяло сказал мужчина. — Разве что здороваемся, конечно.

— Жаль, — сказала я, мне и в самом деле было жаль.

— Надо бы больше, — добавила Мари, торжественно снимая сковороду с плиты. Она отставила ее в сторону и уселась за стол. Муж тоже.

И вдруг что-то случилось: удивительное, едва ощущаемое взаимопонимание заполнило несколько последних мгновений в кухне и пространство за столом. Секундная стрелка скользила вперед так, словно рассекала Вселенную, в соседней комнате посапывал во сне ребенок, и было слышно, что он вполне доволен, из-за стены доносилось бряканье моющейся посуды, а в мокрых листьях кленов во дворе отражалось множество работающих телевизоров. Кипел рис, на сковороде томились овощи, мне стали предлагать присоединиться к трапезе, но я отказалась, возникло отчетливое ощущение, что пришло время уже отпустить их поужинать, да и самой пора домой, пока солнце высоко, как говорится, или пока что-нибудь снова не пошло наперекосяк. Записала адрес, место работы, возраст и прочее, пообещала вернуться в скором времени и начала собираться. Долго благодарила, опять за все извинялась, за беспокойство и доставленные неудобства, похвалила чудный дом, хотя видела только кухню, пожелала спокойной ночи и пошла в прихожую. Они не стали провожать меня до двери, так что открывала ее я сама, и, прежде чем выскользнуть в коридор, я еще раз прошептала так громко, как только могла: «Это будет замечательный сюрприз!»

Уже закрывая дверь, видела, как они стояли в проеме кухни, потом посмотрели друг на друга и улыбнулись. И было ясно, что в их улыбках не было ни капли натужности.

*

Когда добралась до дома, показалось, что уже утро, хотя времени было всего только десять. Даже невозможно вспомнить, когда я в последний раз была такой уставшей. Хотелось думать, что уставшая, но счастливая — конечно, не так, как спортсмены или именинники, а скорей как обычный человек, который вернулся домой после трудового дня.

Проспала двенадцать часов. Пробуждение было каким-то влажным. Солнце уже освещало стену дома напротив, и, когда там в окне показалась инженерша, я быстро юркнула за занавеску. Было стыдно разгуливать в ночной сорочке таким поздним утром. Я решила, что надо бы к ней как-нибудь зайти, волосы уже посеклись, стали электризоваться и выцвели, а она держала на дому парикмахерскую, инженерша, у нее когда-то была своя фирма тут неподалеку, но то ли муж потом заставил ее дома сидеть, то ли еще что стряслось, кто знает. Она стригла дешево и вполне сносно, но в процессе жутко кляла всех чиновников, коммунистов и прочих карьеристов, так что иногда даже возникала мысль, а не легче ли было зайти в другую парикмахерскую к кому-нибудь совсем незнакомому.

Сварила кофе и стала листать газету. Не нашлось ни одной статьи, которую можно было бы дочитать до конца. Огромные страницы летали справа налево, словно сухие, хрупкие, мертвые крылья, вздымая пылевые смерчи, от нее никогда толком не избавиться, от этой пыли, вытирай — не вытирай, она всегда откуда-то снова просачивается и оседает на прежнем месте. Стало грустно. Казалось, что часть дня уже бездарно растрачена. Настроение нисколько не улучшил вид забытой вчера в раковине и уже испортившейся куриной печени в прозрачном пакете.

Подумала, что пора бы сделать уборку. Потом подумала еще о чем-то, и вообще еще о многом, но об этом лучше промолчать, из дипломатических соображений, как сказал бы мой сын. Зато сходила в туалет и в душ, то есть сделала вещи, о которых тоже, наверное, стоило умолчать, потом вновь села за стол и подумала как бы чуть с иронией, что вот сяду-ка я сейчас за стол и подумаю-ка о своей жизни. А потом еще немного посидела и поудивлялась, откуда это вдруг такая театральность меня обуяла.

Сидела вот так, смотрела кругом, правда, и смотреть-то было особо не на что, жилой площади всего ничего — тридцать квадратных метров без одной доски, но много ли человеку надо свободного пространства вокруг себя. Да и какой вообще смысл жить одной, например, в огромном доме, где все время пришлось бы бояться, бояться тишины, звуков, то тишины, то звуков, то вода в трубах шумит, то ветер по углам гудит, то снова тишина после ветра, то ветки скребут по стене, то опять все стихнет. Слоняться в бессонной ночи из комнаты в комнату и проверять, нет ли там кого, и, удостоверившись, что нет, успокаиваться на какое-то время. И огорчаться, что никого там нет.

Так и с ума недолго съехать. Тридцать квадратных метров или чуть меньше — для человека в самый раз. Тем более свои, оставшиеся после всяких перипетий. Ну и все-таки два больших окна, угловая комната, на две стороны, две стены.

Вот так и сидела сама с собой. Все было на своих местах, это хорошо. Правда, как будто тесновато, поэтому кастрюли, сковородки, ковшики, венчики и другая утварь, какая другая, ну, деревянные лопатки там, ножи, щетки, чеснокодавилка, терка, нож с дырочкой, для раков, что это он, бедняга, тут один делает, итак, на чем я остановилась, ах да, на списке, ну вот, забыла блендер… И вдруг я подумала, а зачем их вообще понадобилось перечислять. Ну да ладно, суть в том, что все они были на виду, висели на стене, им не хватало места в шкафу. Но все они здесь смотрелись так на месте, такие практичные, необходимые, всегда под рукой. «Так и живем», — подумала я.

Пробили часы, небольшие заводные настенные часы, в которых трудно было найти что-то особенное или достойное внимания, кроме разве что гирь в виде шишек. Времени было уже около полудня. Вспомнились вдруг каповые часы Ирьи и гигантский часовой агрегат Ялканенов, надо же, между ними всего двадцать сантиметров стены, а каких два разных представления о красоте, а заодно наверняка о времени и вообще о мире. На ум пришло и много всего другого, они все время откуда-то берутся, эти мысли, но приходят и уходят, исчезают, как пена для мытья ковров в пылесосе, они разбухают, такие влажные и рыхлые, и, высыхая, превращаются в невесомую шуршащую пыль и улетают прочь. После того как я уже почти полностью растворилась во всепоглощающем мире бытовой химии, вдруг зазвонил телефон. Это был сын.

— Наконец-то, — сказал он.

— А что стряслось? — отозвалась я. С телефоном было что-то не то, я слышала свой голос в трубке с опозданием примерно в полсекунды, он был металлический и неживой, словно кто-то упорно от чего-то отказывался, нацепив на голову цинковое ведро.

— Я не мог до тебя дозвониться, — сказал сын.

— К чему ты это говоришь, ведь не пытался.

— Пытался, — сказал сын, голос у него был как будто обиженный, ну, у сына. Сыночка.

— Вряд ли, — возразила я и слегка удивилась, с чего это я вдруг на него набросилась. Посмотрела во двор, где в деловом костюме, словно памятник посреди газона, возвышался управдом, и, подбоченившись, как будто осматривал собственное поместье. Когда же он ни с того ни с сего вдруг поднял свое благородное лицо в круглых очках и взглянул прямо на меня, я интуитивно отскочила от окна и сжалась, ну дура дурой, ведь он наверняка успел заметить, нет, ну надо же было, надо же было вылезти.

— Алло! — кричал сын. — Ты слышишь меня?

— Мне некогда, — прошептала я. Сын спросил, почему я говорю шепотом. Не знала, но с удовольствием бы узнала. Прокашлялась, пытаясь вернуть связкам силу и тембр, и сказала: — Подруга должна прийти в гости.

И опять в телефоне я услышала свой чужой, сухой и дребезжащий голос с легким отставанием.

— Ну, пока, — сказала я.

Сын тоже ответил каким-то не своим голосом:

— Ладно, пока. — Потом он немного помолчал и спросил: — Ты еще тут? Слышно, как ты дышишь.

— Здесь, — сказала я.

Пришлось признаться, что я все еще на проводе, но чувствовала я себя так, словно меня погрузили в какое-то полусонно-полубодрствующее состояние.

— У меня вообще-то дело к тебе. Но давай потом тогда созвонимся.

— Да, пока, — прошептала я, отняла телефон от уха и нажала большим пальцем на кнопку с красной трубочкой. Но попала, видимо, не туда, и какое-то время в трубке еще слышались громыхание и шелест, возможно, у сына были такие же проблемы со звуком. Потом все стихло. Я смотрела на трубку, в которой медленно гас свет. Потом я снова выглянула во двор, где какой-то рано полысевший мужичишка, одетый в разноцветное тряпье, робко дергал запертые двери подъездов. Казалось, он за всю свою жизнь ни разу уверенно не зашел ни в одну дверь. Судя по внешнему виду, он пришел за милостью Божьей. Стало как-то грустно.

Удалившийся на время управдом возник подобно молнии на прежнем месте и выгнал попрошайку вон.

Я преобразовала мысли в действие и сделала уборку. Сходила на рынок, приготовила обед, потом настал вечер, который я убила бездумным просмотром телевизора. Пошла спать и всю ночь смотрела какие-то кучерявые сны, возможно, оттого, что наконец осознала необходимость посетить парикмахера; проснулась, прожила следующий, точно такой же день, третий, четвертый. Звонил сын, все пытался рассказать, что у него за дело, но как-то все не получалось, я старалась закончить разговор как можно скорее. Днем светило солнце, деревья становились все более красными, а за одну ветреную ночь резко поредели, похолодало, и я словно брела сквозь эти дни, пребывая в каком-то размягченном и немного даже вялом состоянии умиротворения. Не было ничего слишком хорошего, но и ничего особенно плохого; были еда, дни, похожие один на другой, два окна и дверь, чтобы выходить, вечерние прогулки, дразнящий ноздри запах осени, газеты, радио, телевизор, компьютер.

С последним из всего вышеупомянутого я находилась в разлуке уже довольно продолжительное время, пока вечером не села за него и не взялась за дело. Взялась основательно. Весь следующий день просидела либо за письменным, либо за обеденным столом, конечно же периодически преодолевая в обоих направлениях те немногие метры, что разделяли эти две крайние точки; сложно дать этому определение, но то ли фантомная боль, то ли постоянное присутствие чего-то нового поселилось в доме.

Вечер незаметно, как по щелчку, превратился в ночь. На улице собиралась гроза. Ветер дул порывисто, косые капли дождя стучали в окно. Похожий звук издавала клавиатура, по которой я так же порывисто стучала, набивая вопросы с вариантами ответов. Сначала стало тепло, потом жарко, раскаленные до предела блоки вопросов сталкивались в районе лба друг с другом, мучили, заставляли сосредоточиться, сконцентрироваться. Настала ночь, сгустилась и увлажнилась, комнату освещала лишь маленькая библиотечная лампа с зеленым абажуром, стаявшая на краю письменного стола, компьютер задумчиво пощелкивал и потрескивал, заполняя стол горячими вздохами. Принтер выплевывал в лоток листок за листком.

Я выключила компьютер и подняла взгляд, с темного экрана на меня смотрело испуганное, словно застигнутое врасплох лицо. Заставила себя лечь. Сон пришел лишь под утро и был так поеден молью, что сам собой расползся на лоскутки уже через несколько минут.

Утром проснулась от жужжания телефона на тумбочке, он упал с края как раз в тот момент, когда я протянула руку. С полу вибрации передались по ножке кровати на пружину, матрас, ноги и лоб. Разбитому телу было щекотно. Снова звонил сын. Мне редко приходилось стонать, особенно от телефонного звонка, но сейчас я удивила саму себя, застонав в полный голос и одновременно выключив телефон. Положила трубку обратно на тумбочку и, откинувшись на спину, натянула одеяло до подбородка и уставилась в потолок. Немного удивилась такому поведению и еще тому, что ни с того ни с сего вдруг стала избегать собственного сына. Ну он тоже хорош, умеет ведь быть назойливым, хотя все-таки родной сын, и всегда приятно поговорить с ним, хотя порой от забот голова идет кругом.

Выволокла себя из кровати, сварила кофе, съела бутерброд и маленький йогурт в стаканчике, похожем на шляпу-цилиндр. Почитала газету. Ничего там особо не тронуло, но читала долго. В конце концов отложила газетную простыню на другой конец стола и посмотрела в окно. Снова стало светло, но гроза порезвилась на славу. К мокрой стене дома напротив прилипла целая куча кленовых листьев, которые, видимо, взялись из другого двора, ведь у нас только асфальт. Снова задумалась, сидя за столом, и очнулась, только когда один из листьев вдруг стал отклеиваться. Наконец он оторвался и, дрожа, улетел в неизвестность.

Я собрала сумку, влезла в елово-зеленое пальто и нахлобучила на свою передвижную штаб-квартиру берет цвета ягодного мусса. Глянула на себя в зеркало. Выбившиеся волосы, свисающие до плеч, пришлось силовыми методами запихать под берет. Щеки были красными и горели, я смахивала на старуху. Вначале стало смешно, а потом, конечно, страшно, но я бы с удовольствием загнала эту мысль в дальний закоулок шапки до более спокойных времен.

По гранитным ступеням подъезда спускалась хорошо знакомой, протоптанной колеей. Самая что ни на есть настоящая старушка старушечьего возраста на втором этаже доверительно клацала замком, закрыв дверь; сама дверь выглядела так же, как моя, — ее можно было легко снять с петель или даже сдуть. Я кивнула, изобразила улыбку и выскользнула во двор, воздух был прозрачным, холодным и влажным, словно пропущен сквозь прозрачный родник, в небе виднелся лишь белый самолетный след и врезающаяся в него чайка. Заметив управдома, который дежурил в темной арке у ворот, наверняка чтобы опять собрать какие-нибудь подписи под петициями в администрацию или жалобами на соседей, я быстро приложила мобильник к уху и постаралась сделать вид, что ужасно занята. Проносясь мимо этой пышнотелой канальи, я даже успела нацепить на лицо дружескую улыбку и небрежно кивнуть мимоходом.

По дороге снова немного поудивлялась, на сей раз тому, сколько нетерпимости, оказывается, было у меня по отношению к управдому. Хотя, возможно, к этому примешивалось еще и что-то другое. Вряд ли стоило стоять дрожать в холодной арке у ворот и перетирать всякую чушь с человеком, при одной мысли о котором начинало трясти.

По набережной двинулась в сторону площади. Гроза пронеслась по улицам, и все тротуары, входы в подъезды и подворотни были завалены листьями, ветками и всяким бумажным мусором, даже разноцветный надувной шарик и тот одиноко, словно призрак, кружился над проезжей частью. На террасе ресторана «Юттутупа» не было больше ни посетителей, ни столиков, но по старой привычке я все равно, проходя мимо, ускорила шаг, будто опасаясь, что какое-нибудь пьяное привидение может что-то прокричать мне вслед.

Потом, сама того не заметив, дошла до светофора, и тут вдруг раз — бывает такой момент, когда понимаешь, что не знаешь, куда идти, а потом вдруг понимаешь, что тебе этого и знать-то совсем не хочется. Словно вдруг провалился в какую-то яму, и даже думать не хочется, как ты там очутился, так, по глупости. Надо просто упорно думать: ну очутился и очутился, что такого.

Машины гудели, тарахтели и неслись мимо. Заставила себя быстро перейти по переходу на другую сторону, к площади. Остановилась; множество людских форм и запахов кружили вокруг, словно ветер. Взяла курс налево. Остановку заполонило пешеходное стадо.

Подошел автобус. Но я решила пропустить его.

*

На рынке угрюмо торговали и робко попрошайничали, пахло каким-то очень домашним раем цветочной лавки, слышался звон ветряных колокольчиков и бряканье подвесок из оленьих рогов, клекот чаек. Мясная палатка испускала крепкий копченый дух, покупателей не было, сам мясник с мрачным и озабоченным видом рассматривал огромный свиной окорок и почесывал свой внушительный живот. Проходя мимо него, я подумала, неужели он вымазал в крови передник, прикрывавший его брюхо, только для пущей достоверности?

Села за столик в кафе, стала пить кофе, рассматривать ползущую мимо человеческую массу. И вдруг меня вновь охватило тревожное, лихорадочное состояние, где-то в левом боку пульсировала красная точка, Керава, из всех возможных мест мира и Финляндии — именно Керава. Я стала думать о непохожести жизней Йокипалтио и Ялканенов; о разности миров, которым принадлежат эти часы, кружки и кастрюли, об огромной толстой стене, которая разделяла две квартиры; думала, как они все там живут. А потом вдруг стало невыносимо тяжело удерживать эти мысли хоть в каких-то рамках. Пришлось встать. Встать и пойти.

Встать и пойти, да, пришлось в самом деле встать и пойти, только опять неизвестно куда и в какую сторону, но сторона как-то определилась сама собой, просто подальше от дома. Путь пролегал через рынок, я быстро шла вперед, ловко лавируя в толпе сумок и пакетов, плывшей в направлении станции метро, увернулась от непонятного мужичонки, похожего одновременно на эльфа и гнома и ростом не больше мусорного ведра, он размахивал кривой палкой перед закрытым сосисочным киоском. А потом уже на пешеходном переходе перепрыгивала с клавиши на клавишу по направлению к району Мерихака.

Взяла курс на улицу Вихерниеменкату и довольно быстро добралась до нее, прошла мимо шумно-желтого продуктового магазина на углу и зашагала дальше. Ничего особенного на улице не было, припаркованные машины, двери подъездов, букинистические магазины и еще какая-то непонятная контора широкого профиля, разместившаяся в одном офисе и предлагающая услуги прачечной, массажного кабинета и визового агентства, улица была не особенно длинной, и я остановилась где-то на полпути, в аккурат под часами с рекламой пепси. Там как раз в этом месте была ниша, ведущая к подъезду, на домофоне было множество фамилий и потертые черные бакелитовые кнопки, я стояла и смотрела на них, почему-то не на фамилии, а именно на кнопки. Сложно было придумать какое-то логическое обоснование для продолжения моего пути, равно как и для стояния под дверью, а потому я просто стояла, стояла и смотрела на дверь, со стеклянной поверхности которой на меня смотрела закутанная в пальто фигура, словно деревянный и неподвижный сувенир, завернутый в газету, и долго так стояла, пока в подъезде не вспыхнул свет и отражение не заполнилось чем-то шагающе-незнакомым.

В стекле промелькнула вся площадь Хаканиеми, когда дверь открылась. Из нее вышел мужчина столь неказистого вида, что сразу же возникло ощущение чего-то допотопно-древнего. Поспешила к двери и успела ухватиться за ручку прежде, чем дверь успела закрыться. Оглянулась: мужчина остановился и смотрел на меня с подозрением. Не придумав ничего более подходящего, я достала из сумки распечатки, многозначительно кивнула в сторону таблички с именами жильцов и поджала губы.

Мужчина продолжил путь, а я двинулась в сторону лифта, сжимая в руках бумажки с вопросами. В лифте возникли проблемы с внутренней дверью. Дело в том, что она задвинулась еще до того, как я успела закрыть внешнюю дверь, а когда я потом стала дергать их туда-сюда, все мои бумажки разлетелись по полу кабины. Кое-как я собрала распечатки в какое-то подобие кучи, крепко прижала к груди и нажала кнопку последнего этажа. Агрегат был такой старый, что его смело можно было бы назвать элеватором, но с поставленной задачей он справился как надо, и я быстро оказалась на шестом этаже, правда, в таком же растерянном состоянии, что была и на первом.

В старом лифте, вероятно, было какое-то суперсовременное устройство, которое тут же автоматически отправило лифт вниз. Когда он дошел до первого этажа, послышался тихий щелчок, после чего воцарилась абсолютно неестественная тишина. Я стояла на сером гранитном полу и почему-то старалась не дышать. Потом оглядела двери вокруг: на двух были металлические таблички с непонятным черным логотипом, потом шел Союз ремесленников — было почему-то похоже на студенческую шутку, да и сама табличка оказалась простой бумажкой, отпечатанной на домашнем принтере. Потом было слишком длинное имя фирмы, в которое удалось втиснуть и Импорт, и Трэйд, и Консалт, и Профешнл, и Супер, и даже одно шведское имя. Кто-то явно с манией величия играл в торговую империю.

Но вышло так, что когда я уже почти решилась подойти к двери и позвонить, но все еще сомневалась, потому что беспокоить работающих людей было бы более невежливо, чем тех, кто сидит дома, — в этот момент дверь фирмы с длинным и витиеватым, как кованый забор, названием вдруг распахнулась прямо перед моим носом. Не знаю, зачем нужно было так пугаться, но раз мне уже удалось драматично задержать дыхание, то почему бы этим не воспользоваться снова, и в тот же миг я ощутила, что мое тело взмыло в воздух. Одновременно изо рта вырвался визг, который мгновенно ринулся сквозь решетку в лифтовую шахту и, нагулявшись там вдоволь, вернулся обратно на шестой этаж приглушенным напоминанием дурацкого испуга.

— С вами все в порядке? — спросил женский голос.

Я посмотрела на женщину, стоящую на пороге, и увидела округлившиеся от ужаса глаза. На мгновение она, кажется, испугалась не меньше моего, эта женщина, но, придя в себя, стала медленно закрывать дверь.

— Да, — отозвалась я, прежде чем она успела закрыть ее до конца. — Бумаги, — пробормотала я. — Бумаги упали. Вот незадача.

Дверной проем успел сузиться до ширины лица, но движение замедлилось. Женщина наблюдала в щель и тихо перебирала звенья дверной цепочки. Я молча смотрела. Мы, наверное, примерно одного возраста. На ней были очки с оправой в стиле шестидесятых, с массивными дужками и сужающимися к вискам, как крылья, линзами, и красное с белыми шарами платье-футляр. Собственно говоря, она была похожа на какого-то киноперсонажа, этакий предмет обожания, но потом я вспомнила, в каком сложно выговариваемом месте она работает, и все мои ощущения показались мне просто ерундой, ведь вместо того чтобы сидеть и фигурно подпиливать ногти, создавать свой стиль, ей, бедолаге, скорее всего, приходится быть и секретарем, и женой, и мусорным ведром, и доделывать все то, что не успел сделать начальник. Сама такой была.

Захотелось сказать ей что-нибудь приятное и подбадривающее, но я не успела.

— Ну и хорошо, — сказала она вдруг и захлопнула дверь.

Я осталась на лестничной площадке перед немой дверью. Долго ждать не пришлось, дверь снова распахнулась, и секретарша выскочила на площадку так стремительно, словно в офисе был пожар, вся ее элегантность в момент улетучилась. Заметив меня, она наклонила голову и с удивленным и одновременно оценивающим видом прокудахтала: «A-а, вы все еще здесь». Потом торопливо и растерянно оглянулась, театрально приложила ладонь ко рту, напрягла свои карминно-красные, с молекулярной точностью подведенные губы и прошептала:

— Совсем забыла, куда шла.

Когда она опустила руку, я заметила, что этот театральный жест не прошел бесследно для тщательно подведенных губ этой бедняжки. От левого уголка губ протянулся грубый красный след, словно резаная рана. На секунду пришлось даже задуматься, кого она напоминает, но потом из глубин памяти вдруг вырвалось — Джокер, Джокер, был такой герой комикса, сын читал комиксы в свое время запоем, но почему-то это внезапное воспоминание не обрадовало, женщину стало как-то даже жаль. И тогда я натянула на свои бесцветные губы товарищескую улыбку, пожелала ей хорошего дня и, прошуршав прижатыми к груди бумагами, повернулась в сторону ведущих вниз ступенек. На самом краю повернулась и сказала:

— Со мной тоже случается.

Женщина упрямо смотрела в пол прямо перед собой, отрешенно кивнула, вид у нее был жалкий. Так я ее и оставила, а сама стала спускаться, размышляя о том, что надо бы как-нибудь зайти проверить, все ли у нее о’кей.

Хотя в каком-то отделе головы я чувствовала удовлетворение от того, что ушла, очень эффектно получилось, спуск все равно пошел не так, как хотелось бы. Когда я дошла до следующего этажа, даже успев прочитать таблички на дверях — преобладали организации культуры и просвещения, — на верхней площадке послышался нервный секретарский цокот, который, судя по всему, грозил иметь какое-то продолжение, потому что катился вниз. Не знаю почему, возможно, оттого, что хотелось уже оставить в покое этого истерзанного человека, я отступила в самый дальний угол площадки, к двери ОО «Правое крыло левых», в этом, наверное, был какой-то свой юмор, в названии организации, но проанализировать это как следует я не успела, секретарша приближалась, и мне пришлось вжаться в дверь.

Она прошла мимо. Я подождала еще мгновение и тихонько прокралась на четвертый этаж, где наконец-то между «Левой молодежью» и «Книжниками» нашлась дверь, на которой была просто фамилия.

«Каркку» — так там было написано.

Постояла некоторое время на площадке, пытаясь спроецировать, как сказал бы мой сын, возможного клиента. Судя по фамилии, это был плотный мужчина небольшого роста, волосатый с головы до ног, который умеет валить лес, дома и женщин и любит почесать спину о ствол ближайшей сосны.

Не знаю, откуда я это взяла, но картина получилась вполне убедительная. Я решительно нажала на кнопку звонка, и как-то потрясающе быстро дверь распахнулась, и сотворенная в моем мозгу картина тут же рассыпалась.

В дверном проеме, внезапно образовавшемся в стене, возникли крыши домов на другой стороне площади, кусок неба и ствол, который никак не вписывался в пейзаж. Мужчина, наверное, был ростом два двадцать или даже выше, если бы так сильно не сутулился. Все остальное составляли начинающиеся где-то на уровне моих глаз, одетые в белые джинсы кривые ноги, невероятно длинные руки, которые заканчивались огромными, похожими на орудия труда ладонями, и непропорционально большая, какая-то карапузья голова — ее и без того кричащую несуразность подчеркивали очки с толстыми, как бутылочные донышки, линзами и широкими дужками, какие можно теперь увидеть только в старых телепередачах.

Все это как-то удалось отметить про себя, хотя один вид этого существа навевал на меня холодный ужас, так что пришлось даже глядеть как бы мимо, будто высматривая, не появилось ли за окном, на другой стороне площади, чего-нибудь интересного. Там были дома.

— В чем дело? — спросил великан, не то чтобы грубо или недоброжелательно, а как-то даже заинтересованно, с чего это вдруг кто-то решил позвонить ему в дверь. Через толстые стекла казалось, что его глаза находятся невероятно далеко, словно смотришь в бинокль задом наперед.

Я немного откашлялась и произнесла:

— Добрый день.

— И правда, день, — сказал он. — А я и забыл. Добрый. Чем обязан?

— Я делаю экономику, — сказала я по-детски напористо, но потом в горле точно встала большая кость. Слова вдруг закончились, и, хотя в голове что-то крутилось, все сколько-нибудь вразумительное, что я пыталась направить в сторону рта, застревало на полдороге, натыкаясь на тропинки, заваленные буреломом, и увязая в склеротических сосудах.

— Надо же, — сказал Каркку-великан и нацепил огромную улыбку на свою ужасную голову. У него были ровные, идеально белые зубы, почти заводского производства. — Большая ответственность для одного человека, — продолжил он и снова улыбнулся. Он был очень доволен собой, даже как-то по-мальчишески, будто он вдруг понял, что можно поиграть в «смешную сцену в кино».

— Исследование, — выдавила я наконец. Пальцы в ботинках совершили нервное волнообразное движение торжества справа налево и обратно. — Исследование экономики, — уточнила я. — Делаю исследование, исследую, то есть опрашиваю. В общем, хотела бы. Минуту. Вашего времени. С вами. Провести. Исследование!

Последнее слово я почти выкрикнула. Состояние было ужасное, и отчаянно хотелось плакать: вроде я достигла того уровня, на котором уже умеешь ладить с людьми, но это, этот колосс, каприз природы или вообще не знаю что, страшил меня несообразностью как внешних форм, так и своим идущим откуда-то изнутри живым дружелюбием. Все казалось идиотским и злило, но в очень небольшой степени я все еще кое-что соображала. Вероятнее всего, какая-нибудь огромных размеров мысль развеселила его еще до того, как я нажала кнопку звонка. И вдруг именно это показалось самым ужасным: осознание того, что он совсем не хотел обидеть, впрочем, понравиться тоже, просто ничего не хотел.

— А я думал, вы продаете что-нибудь, — немного помедлив, сказал он задумчиво, и его маленькие глазки сделали где-то глубоко в глазницах какое-то движение. — По чем же вы будете спрашивать, ну или спрашиваете? И что за это дадут?

Я проигнорировала первый вопрос, а на второй буркнула только, что хорошее настроение. Невозможно даже представить, насколько ужасно лязгнул мой голос на выходе изо рта, но тут же я почувствовала, что от этого дурацкого упрямства мое лицо начало заливать густой краской. Хотелось успокоиться и объяснить все, но слова опять застряли где-то на уровне пазух носа. Я посмотрела мимо великана, за окном что-то происходило, но должно было пройти время, прежде чем я поняла, что на другой стороне площади на крыше дома устанавливают новую неоновую рекламу. Текст прочитать не удалось. В глазах было смятение, впрочем, как и во всем остальном.

А потом пришло оно, спасение, в виде телефонного звонка. В сумке задребезжало, и я вытащила телефон на свет — света, правда, в подъезде не было, — телефон жужжал и светился, и это был словно луч разума во тьме, сын, это снова он, молодец, какой же он молодец, как вовремя позвонил. Изо всех сил нажала на кнопку — хорошо хоть ноготь не сломала, приложила трубку к уху и закричала: «Алло!»

В трубке было так глухо, что я слышала только собственное сбивчивое дыхание. Я снова закричала «алло» и посмотрела на трубку, которая к тому времени уже перестала светиться, а потом и на давным-давно стоявшего в дверях гиганта, который нависал надо мной, склонив голову набок почти неуловимо, насколько это, конечно, было возможно с таким гипертрофированным телом. Я еще раз пролепетала в трубку еле слышное «алло» и затем вынуждена была убрать онемевший и погасший аппарат обратно в сумку.

Но боги телефонной связи — или кто-то там еще — дали мне еще один шанс. Теперь зазвонил телефон внутри квартиры, «Летка-енка», какая-то радостная мелодия, неподходящая для человека, который с легкостью мог бы сровнять с землей любой финский город средних размеров, об этом я успела подумать, но больше уже ни о чем, потому что после короткой паузы моя трубка вновь задребезжала, и словно ей в ответ из комнаты раздался крик, похожий на карканье большой страшной птицы. Каркку будто очнулся и сказал совсем беззлобно:

— Пожалуй, придется нам отложить это до следующего раза. Счастливо!

И закрыл дверь.

*

Я осталась стоять на лестничной площадке и ощущала после всего этого ужаса не только головокружение, но и боль, и обиду, и вялую досаду, грусть и безутешность. Было еще чувство брошенности. Но в то же время я успела подумать, что вот стою я уже в третий раз за короткое время на незнакомой лестничной площадке и смотрю на закрытую дверь; а ведь произошло много всего, а чего «всего» и почему, я не знаю. Но одно я все-таки знала: хочется чего-то еще, лучшего, приятного, спокойного, чего угодно, но непохожего на то, что случилось.

Чем себе помочь, я не знала. Стала спускаться по лестнице, но через несколько шагов на меня вдруг напала такая слабость, что пришлось присесть прямо на ступеньки между этажами. Во влажном воздухе кружилась пыль, сверху и снизу доносились из-за дверей приглушенные стуки. Я сидела и думала, что в этом подъезде живут, наверное, одни только школьники и неудачники, и успела еще задаться вопросом, а к какой группе счастливчиков отношусь я сама. И стало сиротливо-одиноко. Сразу же захотелось домой или хотя бы в Кераву, куда угодно из этого подъезда, хотя в то же самое время хотелось просто сидеть на месте, и все.

Но вышло ни то и ни другое, не сидела, но и не ушла.

Через несколько ступенек я была уже этажом ниже, по-моему, это был третий, быстро пробежалась взглядом по табличкам на дверях. Всевозможной солидарности и общественной деятельности хватало и здесь, поддержку оказывали детям, трудящимся матерям и дворникам. Про дворников поняла не сразу. Я так привыкла к дурацким названиям организаций, что надпись «Дворник Виртанен» тоже показалась мне поначалу легкой добродушной иронией.

И собственно, в течение этих нескольких забавных секундных обрывков, необходимых для полного понимания ситуации, я успела прочувствовать и проделать ужасно много: позвонить в дверь и, увидев, что она довольно быстро приоткрылась, схватиться за ее край, распахнуть, просочиться внутрь мимо чего-то мягкого и потного и закрыть ее за собой. И вот я уже стою в тесном темном коридоре, стены которого оклеены текстильными обоями, источающими духоту, а пол завален рекламными газетами и коробками из-под пиццы с сухими корками на дне.

Хозяин всего этого бедлама оказался позади меня, поэтому пришлось повернуться к нему лицом, чтобы в полной мере оценить безумие ситуации, в которой я, агрессор, оказалась. Я смотрела на мужчину, который, в свою очередь, уже схватился за ручку двери и готов был сию секунду дать деру из собственной квартиры. Он был явно в шоке от моего вторжения, и, хотя его замешательство, конечно, тронуло меня, оно придало мне смелости, и я, собрав в кулак расползавшуюся по швам волю, смогла задать свой вопрос, как это обычно делают телефонные продавцы: быстро, четко и без пауз. Диалога при таком разговоре не получается, и именно поэтому обе стороны часто остаются неудовлетворенными.

Когда существо наконец отреагировало на мою литанию, сначала невнятным «аа», а затем «ммм», я поняла, что пора сбавить скорость сооружения официальной башни, и сказала, что меня зовут Ирма, быстренько сунув ему приветственную руку. Он помедлил мгновение, но потом все-таки пожал ее. Сначала его ладонь была какая-то вялая и двигалась неохотно, но, схватившись за мою, начала то ли судорожно трястись, то ли пыталась каким-то хитрым способом меня прощупать. Ни то ни другое меня совершенно не вдохновляло.

Они встретились, но, к счастью, быстро расстались, руки, правда, мужчина по-прежнему ничего не говорил, только смотрел на свои босые ноги с какими-то индифферентно желтыми ногтями на пальцах. Я подумала, что снова допустила ошибку. Может, была слишком напористой? Или чересчур официальной? Или, наоборот, фамильярной? Бормотала невнятно и впопыхах, хотя самой вроде казалось, что проговаривала все четко и ясно? Пуститься в дальнейшие размышления я не осмелилась, а решила еще раз представиться. Снова касаться его руки не хотелось, даже сама мысль о контакте с этой конечностью, промелькнувшая в голове, вызывала противную судорогу где-то в руке и в боку.

— Ну вот, значит, Ирма, — удалось мне наконец выговорить. — Ирма из экономических исследований.

Тут же я сообразила, что не вставила никакой фамилии между именем и профессией. Это, конечно, довольно запанибратски, когда только имя, может, он испугался, клиент, такой безымянности и от этого стал подозрительным? Конечно, фамилия должна быть, думала я, но свою собственную назвать так и не решилась, надо было что-то придумать, придумывай давай что-то, ну же, придумывай. И не знаю, с чего вдруг, но после этого внутреннего монолога я выдала что-то шведское, скорей для солидности, из-за благородства звучания, и после того как я выкрутилась из ситуации, ничего более разумного в голову не приходило, ничего. Единственное сочетание звуков, которое я смогла выродить, было что-то вроде «Гюлленспаф», и произнесла я это так невнятно, что могло показаться, будто я пьяна.

— Присядем? — спросила я так вопросительно, как только смогла, но мой вопрос смахивал скорее на мольбу. — Это не займет много времени.

— Присядем, — согласился он как-то на удивление быстро, но не сделал при этом ни малейшего движения ни в одну сторону. Наконец, после того как я некоторое время простояла, пристально глядя на него не столько со злобой, сколько с удивлением, он пригласил пройти, но как-то остеопорозно и безучастно. Я прошла вперед, не снимая туфель. Хозяина такая бесцеремонность совсем не смутила, он плелся позади и издавал странные звуки, не то кашлял, не то рыгал.

Коридор, похожий на культю, делал в конце резкий поворот, за которым виднелось основное жилище. Это была однокомнатная квартира, и нельзя сказать, чтобы меня это удивило. Посреди комнаты не стоял, а скорее чахнул диван. Он был кривой со всех сторон и грозил вот-вот обрушиться вместе со всей своей засаленной зеленью и протертым до дыр вельветом. Вокруг дивана валялось все, что можно было бы назвать приметами асоциального существования: снова коробки из-под пиццы, пустые бутылки, переполненные пепельницы и приспособленные под то же самое жестяные банки, тарелки и вогнуто-выгрызенное яблоко. Мятые бумаги, газеты, чашки, стаканы, носки, жеваные футболки, дырявые пакеты и гнутые зажимы из-под них. В довершение всего на вывихнутом, а именно так он и выглядел, журнальном столике лежал разобранный будильник, все внутренности которого — зубчатые колесики, пружинки и прочее — явно подверглись внезапной трансформации или столкнулись с ужасной, тихой и невротической жестокостью.

Сил разглядывать остальное уже не было. Стало неловко, словно я увидела что-то очень интимное, человека на унитазе или нечто в этом роде. На хозяина смотреть совсем не хотелось, но пришлось, особенно после того, как он пригласил меня сесть за маленький столик, весь в кофейных пятнах, а сам плюхнулся, как мешок, с другой его стороны. Сердце сжималось при виде этого человека.

— А я как раз собирался уходить, — сказал он запылившимся и как будто даже залежавшимся голосом, какой обычно бывает, если его обладатель в течение многих дней ни с кем не говорил, я-то знаю. — Туда, — продолжил он и махнул рукой как-то весьма неопределенно. — Ну, когда вы пришли. Сюда. Вы.

Куда это он собрался босиком, успела я подумать, но все-таки сказала: простите, мол, что пришлось вас побеспокоить.

— Ничего, — промычал он в ответ, все еще не осмеливаясь поднять глаза. Само собой, он с похмелья, они ведь налицо, эти карикатурно классические симптомы, сразу вспомнились старые черно-белые комедии, и я чуть не улыбнулась. После этого я все-таки решилась посмотреть на него повнимательней, когда поняла, что это неопасно. У него было одутловатое лицо заядлого пьянчуги, одновременно бледное, красное и заросшее, а на затылке такая редкая и легкая растительность, что казалось, она становится дыбом от малейшего движения головой. Губы — плотно сжатые и темно-красные. Из видавшей виды майки торчали на удивление крепкие плечи, не такой уж он был и дохляк. Глаза, правда, не выражали ровным счетом ничего.

— В общем, у меня тут вопросы, — сказала я, достала из сумки распечатки и стала ими демонстративно шуршать, но, выглянув в окно, отвлеклась. Оно выходило во двор, большой, размером с целый квартал, удивительный оазис спокойствия в самом центре шумного и пыльного района Хаканиеми. Конечно, я тут бывала и раньше, но отсюда, сверху, открывался совсем другой вид. На мокром грязном газоне какое-то маленькое комбинезонное существо с остервенением крутило педали трехколесного велосипеда. А в пространстве междомового космоса кружил одинокий мыльный пузырь.

Очнулась оттого, что где-то послышалось «бип». Мельком взглянула на хозяина, но он явно ничего не заметил, уставился водянистыми глазами на двор, и, очевидно, тоже забыл, что осталось недоделанное дело. Я робко осмотрелась вокруг. В маленькой нише, приспособленной под кухню, на гору грязной посуды с объедками капала из крана вода, но капала беззвучно. Потом я подняла взгляд к потолку, и в этот момент снова что-то бипнуло — коробка пожарной сигнализации была похожа на паразита, присосавшегося возле одиноко болтающегося разъема для люстры.

Клиент, то есть Виртанен, даже ухом не повел. Кто знает, как давно он уже слушает эти бипы. Тоже мне дворник, подумала я, кран течет, а про то, что пора поменять батарейку в пожарной сигнализации, даже и шутить-то неловко. Хотя такие они, наверное, всегда были, эти дворники, с самого начала, как только появились на свет.

— А я-то думала, все дворники уже давно вымерли как вид, — сказала я, не придумав ничего более подходящего, чтобы прервать слегка затянувшееся молчание. Конечно, можно было бы и съязвить, но сработал предохранитель где-то в районе шеи. — Жаль те старые добрые времена, — добавила я.

Он повернул голову и впервые посмотрел мне в глаза. Я испугалась. Сложно было понять по его взгляду, что это было — похмелье или безумие, но еще труднее эта задача показалась бы ему самому, если, конечно, пришлось бы вот так выбирать.

— Да, пожалуй, — сказал он наконец еле слышно. У него были грустные глаза, как у какого-то копытного животного. У виска вилась в танце маленькая черная дрозофила, и нельзя было с уверенностью сказать, действительно ли там что-то движется на границе поля зрения или это злой водочный дух строит свои мелкие, но злые козни. — Да, — продолжил он, тяжело вздохнув. — Я ведь совсем не дворник, он умер полтора года назад, а табличка на двери осталась.

— Понятно, — сказала я. Было сложно сказать тут что-то еще, хотелось добавить что-нибудь приободряющее, а то у него даже капли пота на лбу выступили. Но почему-то слов не нашлось.

— В общем оно, конечно, заметно, что дворника нету, даже табличку они теперь сменить не могут. Кто «они»? Ну, кто там сейчас, наверное, какие-то управляющие. Фирма находится где-то в Кераве, и понятно, что на фиг им надо ехать оттуда, чтобы сменить табличку Виртанена.

Он упомянул Кераву, и в моей голове моментально разлилось не просто что-то теплое, а даже какое-то многоуровневое, с трудом объяснимое. Я взглянула в окно, одинокий мыльный пузырь летел в небо в вихре желтых листьев. Сигнализация опять сказала «бип». Перевела взгляд снова на мужчину, его лицо приняло вдруг странное выражение, застенчиво-виноватое и одновременно насмешливое, насколько это, конечно, было возможно при его разрушенной алкоголем совести. Я прекрасно знаю, что взрослые мужчины вполне могут выглядеть как мальчишки, и за четверть часа мне встретилось таких уже двое, притом в одном подъезде.

— Да, — продолжил он. — Я, конечно, тоже как бы Виртанен. Хотя и не дворник, просто Виртанен.

Я заметила, что смотрю на Виртанена немного исподлобья, а он, казалось, все больше походил на застигнутого врасплох шалуна. Я ответила что-то вроде «ну даа», с тремя «а» на конце, но он, Виртанен, похоже, не обиделся, продолжал рассказывать и говорил словно сам с собой, едва ли нуждаясь в моей благосклонной поддержке. Но вряд ли стоит по этому поводу переживать, Не стоит, Но старушки приходят и жалуются, Вот как, Обычно у них что-то с трубами, Ну да, Или с канализацией, Бывает, Или со светом, Да уж, Черт знает что, Простите, Это вы простите, Да ничего, Но иногда просто совсем достает, Ну да, Когда они там толпятся на пороге, Да уж непросто, То-то и оно, Ну да, Они ведь все ждут от меня чего-то надеются, Ну да, А я получается не могу.

И я снова сказала «ну да», вдруг захотелось, не знаю почему, выплеснуть наружу все, что накопилось, раз уж обоих так потянуло на разговор. Но тут сигнализация снова уронила свой «бип», словно холодную каплю, и мы оба посмотрели сначала на потолок, потом друг на друга, а потом хихикнули; правда, у Виртанена сначала вырвался совсем короткий смешок, так часто бывает при похмелье, а потом его вдруг словно прорвало, и было видно, что сдержаться у него никак не получается.

— Значит, ты просто Виртанен, — сказала я.

И не знаю, что, собственно, стало причиной этого смеха, поначалу похожего на бульканье, а потом хлынувшего прямо-таки фонтаном, меня пробрало не так сильно, а вот Виртанена — мама не горюй. Я успела заметить, что глаза у него выкатились, на лбу проступила вена, даже смотреть на это было тяжело, ему было одновременно и весело, и очень плохо, и я чувствовала, что вот-вот прысну, пришлось немалым усилием воли перевести взгляд на окно, там, правда, ничего любопытного не было, поэтому я попыталась переключить внимание на что-нибудь другое, но ничего не выходило. В результате всех этих попыток мне не удалось совсем ликвидировать симптомы подступившей истерики, но, по крайней мере, я затолкнула ее внутрь себя.

Неожиданно Виртанен встал, шагнул одним супердлинным шагом к холодильнику, а потом, исполнив какой-то удивительный трюк на другой ноге, вернулся на место. Ничего за эту пару секунд существенно не изменилось, если не брать в расчет коричневой бутылки лонг-дринка, возникшей у него в руке.

— Что-то мне паршиво, — сказал он и извинился улыбкой, которая обнажила изрядное количество проблем с гигиеной рта. — Надеюсь, это не помешает.

Я ничего не ответила, кивнула и даже улыбнулась, хотя, кажется, я и так улыбалась все это время. Было приятно сидеть с этим жутким мужиком и говорить ни о чем. Неожиданно я почувствовала, что между нами возникло какое-то подобие взаимопонимания: и больше мне ни до чего не было дела, хотя в уме, конечно, все равно мелькнула мысль, что, пожалуй, безнадежность положения Виртанена кажется мне глобальнее безнадежности моего собственного положения. И когда он потом добавил, что дворники вымерли не сами по себе, а от асбеста, я опять улыбнулась, щеки уже болели от этого улыбания, сверху снова послышалось одинокое «бип», которое помогло мне окончательно стереть следы улыбки со щек, я указала взглядом на потолок и сказала:

— Батарейку пора б заменить.

Он ответил, что знает, и сказал все так же жалостливо и одновременно по-мальчишески:

— Надо б электрика вызвать.

Потом немного помолчали, говорить было не о чем, да, собственно, и не было необходимости говорить. Во двор въехала ремонтная машина — как будто даже символично, захотелось об этом сразу сказать, я посмотрела на Виртанена: он явно успел уже сделать первый глоток спасительной жидкости, потому что взгляд его стал неопределенно-мечтательным, и я решила не звать его обратно в наш мир. Худой, замученный слесарь в огромном, увешанном ключами и другими тяжелыми инструментами комбинезоне пробрел в сторону соседнего подъезда, спустя некоторое время вернулся к машине, качая головой, затем направился снова к подъезду с коробкой инструментов и с таким видом, словно он готов запустить кому-нибудь в лицо клубком шипящих змей. Даже через двойное оконное стекло было слышно, как где-то что-то заколачивают изо всех сил и массивными инструментами.

— Да, у вас вроде были ко мне вопросы, — неожиданно спохватившись, почти вскрикнул Виртанен и сам, похоже, испугался такого внезапного возвращения в наш мир.

Я сказала, что мы вполне могли бы перейти на «ты», и принялась шуршать распечатками. Решение я уже приняла, но на всякий случай еще раз заглянула в инструкцию, прежде чем приступила:

— Ну, это еще как бы предварительный этап. У нас пока еще идет подбор группы респондентов, мы подбираем кандидатуры для исследования. На этом этапе.

— А-а, — робко протянул Виртанен, как будто опасаясь, что не подойдет.

— Так вот, на этом этапе моя задача как бы определить, насколько к клиенту применимо понятие… как бы это сказать, чтобы было понятно, ну, в общем, крупного секвенсора, то есть секвенции. То есть секвенции крупного клиента, секвента.

Мне вдруг стало жарко, и все тело зачесалось, казалось, что бедные клетки вот-вот полопаются. А вдруг Виртанен вовсе и не такой пьяный? Я ведь не смогу ни одного термина толком объяснить из всей этой каши, если он вдруг спросит, клиент.

Но Виртанена, который под воздействием живительного напитка медленно возвращался к действительности, заботило совсем другое.

— Я даже и не предложил тебе ничего, — сказал он и виновато уставился на свою бутылку.

— Ах, — сказала я, причем не ахнула, а именно сказала. — На этой работе приходится пить так много кофе, что к вечеру уже руки начинают трястись.

— У меня нет кофе, — сказал он и, неестественно извернувшись, взглянул на улицу с выражением печальной задумчивости. — И не было.

Он протяжно вздохнул и спросил:

— Тебе никогда не приходило в голову, что кофе очень одинокий напиток?

Я посмотрела на него. Сложно было поверить, что он действительно понимал, к кому обращается, вряд ли он вообще осознавал, что говорит вслух. Хотелось сказать, что да, приходило, но в ту же секунду поняла, что пора собираться. Не хотелось открывать этот сосуд, ведь он так хорошо тек, наш разговор. Я стала собирать бумажки в стопку, ровняя ее по краю стола. Они никак не хотели собираться, словно электричество какое-то мешало или еще что.

— Ну так вот, — сказала я. — По всем параметрам вы прекрасно нам подходите для исследования.

Мой голос шел словно откуда-то не оттуда, он был металлическим, и слова произносились с задержками, совсем как при недавнем разговоре с сыном, наверное, оттого, что я снова взяла официальный тон.

Виртанен встрепенулся:

— Мы же вроде на «ты» перешли? — спросил он. А потом вдруг уловил смысл остальных моих слов и затараторил: — Так, значит, вы еще придете, то есть ты придешь? Прости, запутался совсем. То есть я, как бы это сказать, подхожу?

Качнула головой, как подъемный кран, улыбнулась, как губная гармошка, и ощутила жуткую тоску от этой внезапно обрушившейся неестественности. Решила быстрее собраться и уйти, мои действия стали еще более механическими: сгребая бумаги и открывая сумку, я выглядела, вероятно, почти как банкомат. Прошла мимо дивана к двери, протянула хозяину руку и сказала:

— Ну что ж, до скорого свидания!

Свою ошибку я поняла слишком поздно, но отдергивать руку было уже неудобно. Удивительно, но пожатие Виртанена стало более уверенным и крепким, чем при встрече, может, лонг-дринк так подействовал, однако ладонь его все равно была потной и тестообразной, что не могло не вызвать у меня банального отвращения. Подумала, что, может быть, эта реакция стала следствием того, что к этому вдруг примешалось что-то хорошее. Одно только чувство омерзения — это ведь слишком тривиально.

И я ушла. В конце концов, это было проще простого. Виртанен не стал провожать меня до дверей, лишь выглянул довольно смело из-за угла и сказал:

— Ну, увидимся.

— Пока-пока, — ответила я. Виртанен еще раз попрощался. И так оно длилось и длилось, это странное, плохо пахнущее знакомство в ужасном коридоре. Я свяжусь с вами позднее, А когда, Как только получу в офисе необходимые бумаги, Понятно, Возможно на следующей неделе но в любом случае скоро, Хорошо, с такими делами не стоит затягивать, Да, А то потом забудется, Да, Можешь конечно позвонить когда будет время, Да, Хотя я почти все время здесь.

И вот я уже почти совсем ушла. Открывая дверь, я вдруг вспомнила про один вопрос, надо было вернуться и задать его, я очень надеялась, что благодаря своей культурной интуиции я, как бы это сказать, не попалась на крючок этого полуслепого Коломбо. Сложно сказать, что хотел Виртанен в тот момент, мне была видна только часть его плеча и величественный плод полупьяной головы.

— Да, — сказала я. — Еще один вопрос. Что вы больше всего любите? То есть ты.

Его висящая в сумраке голова размышляла довольно долго. Я слушала ее тяжелое и прерывистое дыхание и доносящийся с лестницы настырный и размеренный стук.

— Алкоголь, — еле-еле произнес наконец Виртанен, и казалось, что он сейчас заплачет от приступа такой честности и от всего остального тоже. Не знаю, как он, но я, по крайней мере, была почти готова расплакаться.

— Хорошо, — прошептала я в ответ и послала в другой конец коридора что-то вроде пожелания удачи и всего хорошего. Дальше я бы уже просто не выдержала, открыла дверь и, затворив ее за собой, оказалась на лестничной площадке, где чуть было не налетела на старушку, подпертую клюкой и торчавшую там, как можжевельник посреди поляны. Она была одета практически как я, только цветом побледнее да размером поменьше; казалось, все ее существо с годами постепенно утратило цвет, остались только глаза — маленькие, внимательные, черные и требовательные, такие умеют всегда настоять на своем и дождаться обещанного. И не требовалось никаких провидческих дарований, чтобы понять, что она шла к Виртанену, неся с собой глобальную проблему — со светом или с водопроводом, — к Виртанену, которого я уже и так в тот день успела основательно достать.

— Позвоните ремонтникам, — посоветовала я и двинулась к лестнице.