Я ведь уже призналась, что посвященный Одалии дневник читается как единое, долгое любовное письмо. В нем первоначальная заинтригованность этой необычной фигурой и почти любопытство превращаются в сестринскую привязанность, и уж эту привязанность я ежедневно, часами заботливо взращивала. Слишком хорошо я понимаю, как это может выглядеть в глазах постороннего, и потому стараюсь хранить записи среди личного своего имущества, приватно, сколько можно уберечь приватность в здешнем заведении, где у докторов она отнюдь не в чести. К книгам мы почти не имеем доступа: избыток вымысла стимулирует фантазию, а вы и сами понимаете, что наделены чересчур возбудимым воображением, говорят они мне. Заняться больше нечем, не в моих силах сконцентрировать внимание на тех абсурдных видах «досуга», которые нам тут предлагают, а потому я уже несколько раз успела перечитать свой дневник. Поразительно, как редко в нем упоминается незаконная деятельность Одалии, – пока что я нашла только одну запись, которая указывает на ее участие в подпольном бизнесе. Разумеется, в ту пору я не могла верно истолковать смысл этого эпизода, но записала так:

Сегодня, когда пришла домой, О. и Г. о чем-то спорили в дальней спальне. Я бы ни за что не стала подслушивать, но они, видимо, не заметили, как я вернулась, и продолжали разговор, и дело зашло уже далеко: перебивать их, кашлянув, или иным способом дать знать о своем присутствии было уже поздно, так что я затаила дыхание и стояла неподвижно, стараясь не шуметь. Как ни странно, ссорились они вовсе не из-за ухажеров О., как обычно бывало, а из-за дела, и О. говорила громче и взволнованнее, чем ей свойственно. В какой-то момент Г. выкрикнул: «Ну, ты получила карт-бланш от всемогущего придурка – комиссара полиции, теперь я тебе вовсе не нужен». Странные слова: насколько мне известно, О. никогда не встречалась с комиссаром полиции. Наконец Г. с грохотом выскочил из спальни и устремился к выходу, а увидев меня, пренахально фыркнул и крикнул через плечо ужасную клевету обо мне О. – что я, мол, втируша и шпионка. С тем он ушел, со мной даже не поздоровавшись, и захлопнул за собой дверь. Думала, что мы с Г. заключили пакт о ненападении, однако теперь вижу, что глупо было и надеяться. Не мирный договор это, а, пожалуй, окопная война.

Догадываюсь, как порадуют многие мои заметки тех, кто спешит меня осудить, но уж эта запись удовольствия им не доставит. Они склонны объяснять их очень просто: дескать, я сумасшедшая, а значит, ненадежный рассказчик. Но я-то знаю правду и готова на что угодно поспорить: узнал бы комиссар полиции об этой записи – и весь мой дневник исчез бы в одночасье.

Но в моем дневнике страниц подобного рода очень мало, потому что я толком ничего и не знала о бизнесе Одалии. Понимаю, мне тут никто не верит, но, боюсь, такова беспримесная истина. Доктор, который меня пользует, – доктор Майлз Х. Бенсон, не вижу причин скрывать его имя, в этом нет никакой тайны – кивает, якобы принимая мои слова на веру, а сам просто считает, будто должен мне в чем-то мирволить. Думает, будет вот эдак сочувственно кивать – и я приму его за союзника и доверюсь. А правда в том, что я – честное слово! – не была посвящена в те секреты, которые вызывают у него слюноотделение. У него в голове свой мир – мир вымогательств, обрезов, перестрелок за плотными шторами ресторанов, и в этот воображаемый мир он поместил меня. Эти образы смехотворно далеки от реальности: моя жизнь с Одалией в декорациях роскошного убранства апартаментов сводилась к нежным пирожным и частым визитам в модные магазины. Об участии Одалии в импорте и производстве алкогольных напитков я обладаю лишь отрывочными знаниями, собранными из осколков и клочков информации, полученной косвенным путем (и пусть Гиб скажет с издевкой, мол, что я называю «косвенным путем», то он именует шпионажем).

Вот некоторые известные мне факты. Я знаю, что напитки в подпольных барах ранжировались от наилучших до худшего качества, весь спектр, от французского шампанского до кукурузного самогона, и в целом, как я понимаю теперь, это предполагало большой размах операций, в том числе немалый импорт. Через нерегулярные промежутки времени в подпольных барах появлялись бутылки английского джина, ирландского виски и русской водки. Судя по количеству самогона и разведенного спирта, где-то было налажено исправное производство. Я неоднократно подслушивала телефонные разговоры Одалии и из ее половины диалога сделала вывод, что некоторые разновидности спиртного продавались открыто в универмагах и аптеках от Филадельфии до Балтимора, а таинственные послания, которые записывал, сидя подле телефона, Чарли Уайтинг, имели непосредственное отношение к этой стороне бизнеса. Однажды и мне привелось поднять трубку в наших апартаментах, и мужской голос с неотесанным чикагским акцентом просипел названия нескольких магазинов, – могу лишь предположить, что им требовалось пополнение подпольных припасов. Джентльмен минуты две перечислял точки из своего списка, пока я сумела остановить его, выпалив: «Прошу прощения, мисс Лазар сейчас нет дома». По-видимому, эта весть его ошеломила: он тут же бросил трубку.

Но в общем и целом я оставалась в неведении относительно бизнеса Одалии, и, должна признать, неведение это было добровольным. Я же не тупица, я должна была предвидеть последствия. Тогда я не знала или, вернее, думать не думала про тот день, когда я пожалею, что не держалась еще дальше от дел Одалии.

* * *

Первая половина 1925 года уже миновала. Тянулось бабье лето, душные дни сентября, Одалия и Гиб ссорились все чаще. Хотя я понимаю, как некрасиво это звучит, боюсь, в глубине души я ликовала. Никогда не понимала, что Одалию могло привлечь в Гибе, и ее желание порвать с ним казалось мне вполне естественным. Всякий раз, когда мы задушевно беседовали, я горячо уговаривала ее предпринять необходимые шаги и расстаться с ним окончательно. И хотя вслух я не отваживалась это произнести, но втайне воображала, будто одной из причин участившихся ссор стало мое появление в жизни Одалии: возможно, именно я и вытесняла Гиба. В ту пору чаще всего они выясняли на повышенных тонах, куда и зачем отлучалась Одалия. Поначалу, после моего переезда, Одалия добросовестно предупреждала Гиба обо всех своих действиях и намерениях, но чем дольше длилось мое пребывание, тем чаще Одалия пренебрегала этой своей обязанностью. И пусть сейчас это покажется глупым, но тогда я пришла к выводу, что именно мое присутствие как-то ее ободрило. Она освобождалась от Гиба, и я ей помогала! Конечно, в итоге моя гипотеза подтвердилась, но совсем не так, как представлялось мне тогда.

Поскольку Одалия ссорилась с Гибом, ей понадобился заместитель, готовый время от времени выполнять его обязанности. Она стала обращаться ко мне за небольшими услугами. Сущие пустяки, чаще всего занести конверт в ту или иную аптеку или, наоборот, забрать конверт. Я внушала себе, что как раз собиралась в аптеку, а доставка конвертов всего-навсего попутное и побочное поручение. Но конечно, я все понимала.

Одалия прекрасно умела выбирать момент для таких просьб. В первый раз она заговорила об этом, когда мы обе раскинулись на балконе, разомлели от жары позднего лета, ледяными кубиками лениво водили друг другу по обнаженной шее, пытаясь хоть так охладиться.

– Ты очень против? – уточнила она, едва договорив. Я колебалась, и она это почувствовала. – Право, Роуз! – воскликнула она вдруг. – Какая у тебя дивная форма шеи! Тебе это говорили?

Нет, как ни странно, никто не говорил.

– Как бы тебе пошла короткая стрижка. С обнаженной шеей!

И я залилась краской до корней своих неподстриженных волос.

Не успев опомниться, я уже выполнила ее поручения по меньшей мере четырежды. Однако не была готова к тому, что это выльется в нечто большее, чем передавать время от времени конверт. Само собой, поначалу Одалия ко мне подлизывалась, расточала знаки внимания. Однажды ночью мы обе уютно свернулись у нее в спальне на застеленной кровати. Только что завершилась очередная ссора с Гибом, и я, сочувственный слушатель, исполняла привычную роль. Мы держались за руки, и в полудреме Одалия прижала мою руку к губам, одарила мимолетным поцелуем.

– Истинная сестра, – пробормотала она, погружаясь в глубокий сон.

На следующий же день она попросила меня об услуге иного рода, и я не нашла в себе сил отказать. День начался, как самый обычный вторник, но Одалия уговорила меня уйти с работы часом ранее, чтобы выполнить «деловое поручение».

– Я бы съездила и сама, но дел по горло. Видишь, какая стопка рапортов, все надо перепечатать. Все пойдет на стол сержанту, и он, похоже, на меня уже сердится. А ты… ты же всегда сдаешь ему работу вовремя и даже заранее! Ты можешь себе позволить уйти на часик. Да и часа не нужно. Обернешься быстрее. Просто выскользнешь потихоньку за дверь, а я прослежу, чтоб никто ничего не заметил, – посулила она.

– Ну не знаю…

– Проще простого! – настаивала она. – Далековато ехать, но всего-то и нужно – получить для меня весточку.

Я было застроптивилась, и она, резко выпрямившись, кинула на меня тот самый взгляд.

– Ох, Роуз, вижу, тебе это не по душе. Хорошо, забудь. Не беспокойся ни о чем. Я позвоню Гибу и попрошу его…

Конечно же, тут я ее остановила и со смешанными чувствами недовольства и вместе с тем желания угодить под диктовку записала адрес. Когда я уже была в дверях, Одалия догнала меня, ухватила за руку и шепнула:

– Совсем забыла – на проезд. – И откровенно подмигнула.

Остановив такси и забравшись внутрь, я пересчитала купюры, зажатые в кулаке, и поняла, что Одалия выдала мне кучу денег – хоть через полстраны кати.

Весь день было пасмурно и душно. И хотя все еще длился сентябрь и не было пяти вечера, небо уже заливала нездоровая зыбкая зелень. Водитель, видимо, в надежде уловить тень легчайшего ветерка, пооткрывал в машине все окна, но это ничем не помогло. Поскольку, взяв у меня из рук записку с адресом, он кивнул и вроде бы понял, куда ехать, почти всю дорогу я молча полулежала на заднем сиденье, запрокинув голову и, увы, нежантильно заливая потом кожаное кресло. Наконец мы остановились перед кирпичным строением на берегу Ист-Ривер. Водитель вежливо ждал, однако я не торопилась выходить: здание казалось необитаемым. Во всяком случае, для проживания оно никак не предназначалось – больше походило на заброшенную фабрику. Я заметила, что высокие окна верхних этажей по большей части выбиты, дом выглядел эдаким престарелым щелкунчиком без половины зубов.

– Так что? – спросил водитель, обернувшись и приподнимая козырек кепки, чтобы получше меня разглядеть.

Я отделила несколько банкнот от пачки, врученной мне Одалией, и расплатилась.

– Бабки оставьте себе. – Это был сленг, выражение, неоднократно слышанное мною из уст Одалии. Похоже, я заимствовала не только ее наряды, но и ее ухватки и словечки.

– Спасибочки, – проворчал водитель. Неприветливо проворчал, а ведь должен был остаться доволен: я дала немаленькие чаевые. Мне и в голову не пришло, сколь подозрительной могла показаться ему эта поездка от дверей полицейского участка до заброшенного района возле Ист-Ривер.

Выбравшись из машины, я подошла к единственной двери в длинном фасаде. Услышала, как отъехало такси. Где-то на реке надсадно ревела мусорная баржа, издали доносились вздорные чаячьи крики. Дверь была деревянная, тяжелая, да еще и заперта на замок. Я уж подумала, что ошиблась, записывая адрес, но такси скрылось из виду, а звонить Одалии было неоткуда, так что я решила для начала постучаться. Настороженно протянула руку, робко побарабанила пальцами по дереву. Дверь содрогнулась, навесной замок заплясал на цепи. Я смущенно оглянулась, почувствовала себя вдруг совсем глупо. Наверное, я не ожидала получить ответ. Но едва мой слабый стук замер, в двери с яростной силой распахнулось прямоугольное окошечко – сперва я его и не разглядела.

– Чаво надо? – прогромыхал бас.

Я заглянула во тьму внутри окошечка и вздрогнула: оттуда на меня таращился маленький, круглый как бусина, глаз. Я замерла, заморгала в растерянности.

– Чаво надо, спрашую, – повторил голос.

– Я… по поручению Одалии Лазар, – пробормотала я.

Окошечко захлопнулось с такой же внезапной яростью, с какой открылось. Тяжко загрохотал засов, заскрежетали ключи, проворачиваясь в одной скважине за другой. Дверь открылась, и передо мной предстал крепко сбитый рыжеволосый мужчина в свитере грубой вязки и шерстяной шапочке. Здоровенный. Я едва доставала ему головой до полоски на свитере посредине груди.

– Живо! – рявкнул он, и, ничего уже не соображая, я переступила порог и погрузилась во тьму.

Что-то вроде прихожей. Дверь за мной поспешно закрыли и заперли. Амбарный замок, очевидно, служил лишь для прикрытия: насколько я могла судить, по-настоящему все запиралось изнутри. Значит, кто-то здесь жил или дежурил постоянно – а по внешнему виду здания и не скажешь.

– Одалия прислала? – переспросил рыжий.

Я кивнула. Он оглядел меня с ног до головы, точно прикидывая, как такая странность могла случиться. Судя по его фырканью, вопрос так и остался нерешенным.

– Сюда, – произнес рыжий, утратив, видимо, интерес к моей персоне. Он быстро зашагал по коридору, и тут-то я обнаружила, что его фонарь служил единственным источником света.

– Подождите! – взмолилась я, поспешая за ним, но он и головы не повернул.

Второпях, спотыкаясь, я кое-как его нагнала. Когда мы добрались до конца извилистого лабиринта коридоров и переходов, вожатый мой остановился перед дверью.

– Доктор Шпицер у себя. Вам с ним толковать надо.

С тем он развернулся и двинулся прочь, унося с собой свет фонаря. Боясь остаться в полной темноте в этом незнакомом и страхолюдном месте, я ухватилась за дверную ручку. Едва я ее нащупала, дверь отворилась сама собой, и мне в глаза ударил свет – с потолка свисало несколько ярких ламп. Я заморгала, глаза с трудом привыкали к новой обстановке, мозг и вовсе отказывался принимать новые понятия о нормальности.

– Что это?..

– Могу я чем-то помочь? – спросил меня, вынырнув из этого света, мужчина в накрахмаленном до хруста белом лабораторном халате.

– Ой! Нет… То есть да! Да, пожалуйста, погодите, я объясню. Я… – Тут вдруг мне расхотелось представляться. – Меня прислала Одалия, – неуклюже закончила я.

Огляделась. Комната, как я уже говорила, была очень ярко освещена. Два длинных и высоких стола занимали весь ее центр, на них кипели и бурлили многочисленные мензурки и колбы. Сильно пахло медицинским спиртом и чем-то еще… я не распознала, но оно слегка напоминало формальдегид.

– А что здесь такое?

Человек в лабораторном халате нахмурился.

– Одалия прислала? – переспросил он, в точности как до него – рыжеволосый. – Хм. – И он внимательно меня оглядел.

Его темные, почти черные волосы разделял безупречный прямой пробор, усы тоже темные и аккуратно подстрижены. Человек в лабораторном халате, как до него рыжий, не очень-то поверил, что я от Одалии. В итоге он пожал плечами:

– Ну что ж! Ладно. Видимо, так оно есть. Кем еще вы можете быть? Мы тут ждем второго химика, но вы явно не он. Ха! Разве что… Вы, часом, не мадам Кюри? – Он насмешливо закатил глаза, еще раз произвел полный осмотр моей особы, с головы до пят, и, не успела я возразить, ответил за меня сам, все так же бесцеремонно: – Вот уж нет. Это вряд ли!

Я стояла молча, выпученными глазами таращась на множество бурливших, исходивших паром стеклянных устройств. Человек в лабораторном халате проследил за моим взглядом, даже вывернул голову через плечо. Затем снова обернулся ко мне и буркнул:

– Да вы небось и не знаете, кто она такая.

Он презрительно ухмыльнулся. То есть как это я не знаю, кто такая мадам Кюри?! Негодование охватило меня, жар прихлынул к щекам, и дальше я говорила как заведенная – такое на меня изредка находит.

– Мадам Кюри – лауреат двух Нобелевских премий, – высокомерно произнесла я. Уж газетные заголовки-то я не пропускаю. – И она – живое подтверждение тому, как часто мужчины спешат с ошибочными выводами. Во всех отношениях, – прибавила я для полноты картины.

Человек в лабораторном халате приподнял брови, склонил голову к плечу. И вдруг почти незаметно выпрямился, подтянулся.

– Послушайте, – продолжала я, спеша использовать только что полученное преимущество. Надо выполнить поручение и покончить с этим. – У вас тут, конечно, распрекрасная химическая лаборатория, тянет на Нобелевку. Но я-то пришла за сообщением для Одалии.

Он молча уставился на меня.

– Одалия сказала, через меня ей передадут сообщение, – напомнила я.

При повторном упоминании Одалии гипноз рассеялся, химик вышел из транса.

– Да, разумеется. Боюсь, правда, новости не из лучших. – Он отвернулся, быстро и деловито оглядел свои мензурки. Что-то где-то подкрутил. – Сами понимаете, губернатор кует за указом указ. В последнее время с метанолом явно перегнули. Не могу обещать, что это пойло сгодится в дело. Мы же не хотим, чтобы опять кто-то ноги протянул, как в прошлый раз…

– О! То есть вы хотите сказать… Неужели кто-то действительно!.. – вскрикнула я в ужасе.

И тут же поняла: это испуганное удивление (признак неосведомленности) лишило меня только что отвоеванной территории в поединке против человека в лабораторном халате.

Он презрительно закатил глаза, вздохнул, откашлялся.

– Послушайте, мисс… Мисс Как-вас-там… Передайте мисс Лазар попросту следующее: эта порция – чистый яд, но я попробую снова. У меня есть друг на фабрике красителей для волос. Поэкспериментирую с их материалом. – Он сунул мне под нос бутылку. – Вот! – рявкнул он. – Пока можете ей передать.

Я промедлила в нерешительности, и он покачал бутылкой, словно дразня меня.

– Что это? – спросила я, глядя на зеленое шероховатое стекло без наклейки.

– Доказательство, – ответил доктор Шпицер. – Пусть видит: я не продаю годный товар налево.

Пальцы мои нерешительно сомкнулись вокруг горлышка. Я сощурилась, пытаясь сквозь стекло различить содержимое. Жидкость внутри была прозрачной, словно кристалл. Я повращала бутылку, и доктор Шпицер нахмурился.

– Не вздумайте пить, – предостерег он. – На это у вас здравого смысла хватит, надеюсь?

– Ну… да.

– Еще бы. Вид-то у вас холеный. Небось привыкли к импортным напиткам, а не к пойлу.

Я тупо вытаращилась на него. Никто в жизни не называл меня «холеной». Манеры доктора Шпицера с каждой минутой становились все нестерпимее. Когда он в очередной раз грубо оглядел меня с ног до головы, с него слетело даже отдаленное сходство с университетским человеком (а ведь обращение «доктор» это подразумевало). Проступило совсем другое выражение – волчье, жестокое.

– Да уж, видал я таких. Пусть фабричные мальчишки травятся, тут уж как кривая вывезет, а вы к самопалу и не притронетесь. – Он озлобленно выдохнул, пожал плечами. – Ладно, плевать. Передайте ей, что я сказал, и все.

Я так и стояла, пытаясь усвоить весть, которую следовало передать. С каждой минутой раздражение в нем росло, это было очевидно. Я что-то испортила: и его оскорбила, и выказала себя неженкой. Он ткнул пальцем в кнопку, где-то далеко зажужжал электрический звонок. Мгновение – и рыжий уже в дверях.

– Стэн вас проводит, – сухо и пренебрежительно сказал доктор Шпицер и уткнулся в свои колбы, словно от меня уже и воспоминания не осталось.

Я машинально следовала за Стэном и не успела оглянуться, как уже стояла снаружи, а тяжелая деревянная дверь с грохотом захлопнулась за спиной. Липкий бриз дул с реки, а впереди я различала в отдалении зубчатую эстакаду моста Куинсборо. Бутылку я крепко сжимала в руке, под пальто, и она меня очень обременяла: куда ж это годится, если меня увидят на улице с немаркированной бутылкой алкоголя.

Однако, оглядевшись, я поняла, что увидеть меня некому. И выбираться не на чем: ни швейцар, ни коридорный не вызвали мне такси, а я-то быстро привыкла к такому комфорту. Я двинулась пешком по гравию берега к цивилизации. Хотя в дом меня впустили и из дома вытолкали с великой поспешностью, в целом поручение отняло у меня больше времени, чем я рассчитывала. Пробираясь от замусоренных промышленных кварталов к широким городским улицам, я безнадежно глянула на часы и убедилась, что ехать в участок имеет смысл разве лишь затем, чтобы успеть попрощаться с коллегами, – рабочий день закончился. Поколебавшись на подступах к Первой авеню, я остановила такси и назвала водителю адрес отеля. По крайней мере, я не сомневалась, что Одалия сумела прикрыть меня на работе.

Вечером, когда я передала сообщение и вручила бутылку, Одалия, кажется, особо не удивилась.

– Он, конечно, шарлатан, этот доктор Шпицер, – сказала она, рассеянно глянула на бутылку и тут же отставила ее на столик. – Я не очень-то и надеялась. Бог весть, с какой стати Гибу вздумалось его нанять. По мне, так этот «доктор» вовсе не разбирается в химии.

Мне припомнилось, что доктор Шпицер сказал о последней партии: «Если мы не хотим, чтобы еще кто-то протянул ноги, как в прошлый раз…» Как будто угадав мои мысли, Одалия перелистнула страницу в журнале и, рассеянно глядя вдаль (о бутылке, стоявшей на столике, она вроде бы забыла), добавила:

– Всякое о нем говорят… уж поверь.

Могла меня и не убеждать. Я поверила. Но вот беда: я столько сил положила на то, чтобы стать ее ближайшей доверенной подругой, однако теперь заподозрила, что кое-каких вещей вовсе не хотела бы знать.

Хотя такого рода маленькие «услуги» вынуждали меня поступаться душевным комфортом, я продолжала выполнять задания, счастливая уже тем, что наконец-то достигла желанного: сделалась самым важным для Одалии человеком – а она-то давно была самым важным человеком в моей жизни.

Тому, кто не знает Одалию, невозможно объяснить, как это драгоценно. Никто не умеет так обходиться с людьми, тут Одалия неподражаема. У нее всегда имелся в запасе какой-нибудь трюк, чтобы в мрачные минуты развеселить тебя – до необычайной легкости, до головокружения. Если кто-то обижал тебя на работе, она превращала обидчика в мишень для междусобойных шуточек. Тот, кто был подле Одалии, становился «своим». Для меня, которая жизнь прожила изгоем, чудо оказаться «своей» – всех чудес превыше.

И потому, хотя ее поручения тревожили меня все сильнее, в целом я вспоминаю те дни как самое счастливое, блаженное время моей жизни. Вершину. Разумеется, тогда я этого не знала. Вершину замечаешь на фоне окрестного пейзажа, моей же вершине предстояло смениться бездной.

Я и не подозревала, что падение незримо поджидает меня за поворотом. Скоро я сверну за угол – и вот оно.

* * *

До угла я добралась, когда мельком увидела вроде бы знакомого арестанта в камере предварительного заключения. Полной уверенности не было, но, кажется, я раз-другой встречала его в подпольном баре. Я предупредила Одалию, та мигом его узнала и явно вознамерилась что-то предпринять. Как и прежде, она ухитрилась сделать так, чтобы стенографисткой на допросе назначили ее. Одалия и сержант проводили задержанного в камеру для допросов, и несколько минут спустя он был отпущен. Я смотрела, как он проходит через участок, в дверь и по лестнице – вниз, на улицу. Словно повторилась та сцена, когда наутро после рейда в ту же дверь небрежно прошествовал Гиб. Я поднялась из-за стола и направилась в камеру для допросов. Я уговаривала себя, что всего лишь любопытствую насчет методов Одалии, но лгала: я с самого начала понимала, каковы ее методы. Просто я упорно закрывала глаза на истину.

Длинный коридор тянулся вдоль всего участка до камеры для допросов – вернее, комнаты для бесед, как было написано золотой краской на стекле двери. Свернув в этот коридор, я сразу увидела в дальнем конце Одалию с сержантом. Я вполне ясно различала их, но они меня так и не заметили. Я собиралась подойти к ним, но внятный инстинкт предостерег: не стоит. Бывает такое ощущение, когда наткнешься на двоих в интимный момент, – именно такое ощущение возникло у меня, когда я свернула за угол. Я с разгона остановилась и стояла, ошеломленная, смотрела во все глаза. Они о чем-то увлеченно беседовали – тихо, слов не разобрать. А потом произошло нечто очень простое – и сердце у меня в груди перестало биться.

Они говорили, и вдруг Одалия протянула руку, погладила лацкан его пиджака, всем телом подавшись навстречу сержанту, улыбаясь зазывно. Какой кошмар! Сержант – строгий, дисциплинированный человек, я была уверена, что он сейчас же пресечет это безобразие. Однако вотще я ждала отповеди. Нет, он продолжал говорить, словно то была самая естественная на свете вещь – чтобы Одалия вот так интимно до него дотрагивалась. Еще один мимолетный миг я внушала себе: это сержант из любезности. Он предпочел не обращать внимания на проделки Одалии, чем сделать ей замечание и тем самым ее смутить. Я знала, что сержанту не чужда предусмотрительная галантность. Но когда ее рука скользнула с лацкана на его рукав, на предплечье, я окончательно избавилась от заблуждения. Сержант отреагировал наконец – и время замедлило свой бег, щеки мои похолодели, от них отхлынула кровь. Сержант ладонью накрыл ее ладонь, ласково провел пальцами по гибкой, обнаженной – на Одалии была летняя блуза – руке.

С меня достаточно. Затрясло от ярости, скрутило живот, меня чуть не вывернуло от такого зрелища. Я поспешно развернулась и помчалась прочь, в дамскую комнату, где несколько мучительных минут тщетно пыталась извергнуть хоть что-то в умывальник. Потом распрямилась, увидела свое отражение в зеркале – и дальше темнота.

Позже кто-то указывал на длинные трещины, паутиной расходящиеся по зеркалу в туалете, и говорил, что это моих рук дело. Но как такое возможно? Зеркало должно было оставить симметричные следы на моей особе, а я не припоминаю царапин или порезов. И все же, когда я вышла из туалета, я все еще пребывала в расстройстве. Каждая жилка тряслась и трепетала от негодования: меня предали. Все тело напряжено, как перед прыжком.

Дисциплинированным усилием воли я заставила себя выполнять работу как ни в чем не бывало, однако подсмотренная сцена преследовала меня до конца дня, вспыхивала в мозгу в самый неподходящий момент, с каждым разом все живее и нагляднее. Доктор Бенсон составил теорию насчет моего гиперактивного воображения. Он утверждает, что я всегда спешу с выводами. На наших «сеансах» очки у него соскальзывают к самому кончику носа и там держатся на честном слове, а он, глядя на меня поверх этих сверкающих пустотой зеркалец, то и дело переспрашивает: «Скажите, Роуз, почему вы так уверены, что между Одалией и сержантом происходило нечто неподобающее?» А иногда говорит: «Откуда вы знаете, что воображение вас не обманывает?» И я обижаюсь на второй вопрос: никто никогда не попрекал меня избытком фантазии, а если та ее малость, которой я обладаю, и вздумала со мной шутки шутить, то никак не подзаборные. Однажды на вечеринке Одалия аттестовала меня кому-то как пуританку, употребила жаргонное выражение «сизый нос», и я нисколько не была задета, ибо в самом деле полагаю, что наделена исключительно трезвым умом, и мне бы в голову не пришло этого стыдиться.

В тот день Одалия до конца рабочего времени была очень занята и со мной не заговаривала, а то бы я могла утратить контроль над собой и отчитать ее прилюдно, что, полагаю, в конечном итоге унизило бы не столько ее, сколько меня. Задним числом готова признать: я поныне рада, что не сорвалась, иначе в нынешних моих обстоятельствах это послужило бы против меня еще одной уликой. Краем глаза я следила за минутной стрелкой, и, когда та дважды обошла циферблат, я изобрела иной способ проучить подругу… лишить ее своего расположения! Да! Нынче же ночью потихоньку сложу чемодан и выйду из отеля, никем не замеченная. Наутро Одалия обнаружит мое отсутствие, заглянет в комнату, где я обычно сплю, увидит, что за ночь пропали все мои вещи, и интуиция подскажет ей, почему я ушла. Один за другим печатая протоколы из пачки, я обдумывала письмо, которое оставлю на аккуратно застеленной кровати, про себя составила два-три драматических черновика – и между тем наляпала опечаток. Я все думала, какой тон наиболее устыдит ее и причинит наибольшую боль: возмущенный, который выразит мое негодование и сердечную скорбь, или же безразличный, который продемонстрирует мое превосходство и небрежно намекнет, что ее прегрешения – вульгарного и низкого пошиба. Затем я решила вовсе не оставлять письма, ибо обиднее всего молчание.

Что же до сержанта, я не видела необходимости его наказывать. Не могу объяснить, поскольку сама в точности не понимаю, однако, став свидетелем этого заигрывания, я утратила прежние чувства к обоим участникам игры. Волны раскаленного гнева прокатывались по мне при каждой мысли об Одалии, эти мысли были неотступны, мне отчаянно требовалось покарать ее и показать, сколь подлым и пошлым было ее поведение. А против сержанта – ничего, скучное, как сырой и холодный день, разочарование. Он сошел с Олимпа, сошел навсегда. Стоило подумать о нем – и представлялось только, как его ладонь скользит Одалии под рукав.

Конечно, теперь-то я понимаю: утратив одно божество – сержанта, – я сотворила себе другого кумира из Одалии и пуще прежнего была одержима неизведанными глубинами ее манипуляционных талантов, которые, мне казалось, не имели границ. Она была не таким чистым, честным идолом, каким был для меня сержант. Она была чем-то другим, этого я пока не умела назвать, потому что еще не видела Одалию во всей полноте и, главное, не знала, что она в итоге сделает со мной. Ни малейшего даже предчувствия, что губительная мощь Одалии проявится не в ее собственных поступках, но в поступках, к которым она подтолкнет других. Я не представляла, к чему она способна подтолкнуть меня.

Но это все впереди, вскоре. А в тот вечер я, по заведенному порядку, возвращалась домой вместе с Одалией. Я старалась держаться как можно холоднее и суше, но, кажется, она почти и не заметила моей суровой сдержанности. Я решила: имеет смысл выгадать время, выбраться из апартаментов под покровом тьмы, невидимкой, и наутро самим своим отсутствием выразить протест против бесчинств Одалии. В тот раз Гиб остался ночевать в отеле и был угрюмее прежнего. Вскоре после ужина оба они скрылись в спальне. Я записала дату и его имя в дневничок. Записала я и «Сержант Ирвинг Боггс», потом вымарала, потом вновь написала имя, сопроводив его вопросительным знаком. Затем включила фонограф на тумбочке, поставила пластинку. В надежде насытить атмосферу подстриженным политесом выбрала опрятные концерты Баха и начала собираться. За стеной Одалия ссорилась с Гибом. А потом я услышала, как они… уже не ссорятся. Утолив страсть, они заговорили мирно, голоса подымались и опадали, подобно приливу и отливу, пока наконец – было уже довольно поздно – не смолкли. Закончилась и музыка на пластинке, иголка заскользила, достигла последней бороздки, и ее автоматически вытолкнуло вновь в центр круга, и так еще раз, и еще, снова и снова. Я подняла толстую медную рукоять и выключила фонограф.

К тому времени вещи мои были сложены – вернее, сложен чемодан, ведь с одним местом багажа я сюда прибыла и твердо намеревалась забрать лишь то, что принадлежало мне лично. Из нового имущества труднее всего оказалось расстаться с нарядами. Сама удивилась, как успела привыкнуть к мехам, бисерным платьям, атласным юбкам. Но, решив придерживаться высших моральных норм, я никак не могла расхаживать в нарядах Одалии, прекрасно сознавая, что все они добыты недостойными поступками. Выдвинув ящик комода, я провела рукой по стопке шелковых, изящно расшитых ночных рубашек, словно прощаясь с любимым зверьком. Я взяла бриллиантовый браслет, угнездившийся в накидке из черной норки, и захлопнула ящик, поставила точку. Расстегнув браслет, выложила его на подушке, на опустевшем месте, которого уже не коснется моя голова. С огорчением вспомнила брошь, что так и лежала на работе в ящике стола, – понимаете, я предпочитала все доводить до конца. Ладно, тут уж ничего не поделаешь. Я взглянула на чемодан, стоявший на стуле в углу подле восточной ширмы. С великим тщанием я прибрала комнату, чтобы она осталась совсем пустой и покинутой. Я хотела, чтобы мое исчезновение бросалось в глаза. Одобрительно оглядев обнаженную комнату, я поняла, что минута настала. Поднялась, взяла чемодан.

И замялась. С чемоданом в руках, в самой простенькой своей блузе из набивного ситца и длинной юбке, я смотрела на дверь и покачивалась, словно пытаясь шагнуть, но стопы будто приросли к полу. Безымянное сомнение сминало мою решимость. Пришла в голову и такая мысль: Одалия может и не догадаться, что я ушла, хуже того – поймет и не огорчится. Я воображала, как она быстро, небрежно сунет нос в мою опустевшую комнату, пожмет плечами и будет жить как ни в чем не бывало. Тревога охватила меня: Одалия так много для меня значила, но много ли значу для нее я? Я глянула на чемодан в безвольно повисшей руке. Он уже казался непосильным, путь заранее измотал меня, а ведь я и шага к двери не сделала. И вдруг сообразила, что, торопясь покарать Одалию своим отсутствием, даже не задумалась, куда переехать, – воображения хватило только на то, чтобы сочинить уход.

Я поставила чемодан и со вздохом присела на кровать. Я все делаю не так. Чего я хотела? Продемонстрировать Одалии свое возмущение? Ну да – но кое-что другое было для меня важнее: я хотела, чтоб она раскаялась.

Я решила остаться. По крайней мере, на время. Медленно, методично я распаковала чемодан, все разложила по местам. И, переодевшись в ночную рубашку, забралась в постель. У меня созрело иное решение. Выспаться, проснуться и с утра взяться за новую задачу, за труд любить Одалию и своей любовью подвести ее к признанию: она предала свою самую преданную подругу и ей пора положить конец своим интригам и неприличному поведению.