Значение: Я сдаюсь
Pileanthus vernicosus / Западная Австралия
Стройный древовидный куст, растущий на прибрежных пустошах, песчаных дюнах и равнинах. Его изумительные цветы бывают окрашены в цвета от красного до оранжевого и желтого. Весной на тонких веточках, густо покрытых мелкими жесткими листьями, распускаются бутоны. Набухающие цветочные почки покрыты блестящим маслянистым соком .
Из всех возможных вариантов того, как Элис могла бы узнать о жизни ее родителей в Торнфилде, этот Джун ожидала менее всего: они рассказали ей сами. Но вот перед ней фразы, которые каждый из них оставил своей рукой: тут Агнес тренируется писать свою будущую фамилию, там Клем рассказывает о том, чему суждено произойти. До приезда Элис Джун думала, что упаковала все свидетельства об Агнес и Клеме в коробки, которые она увезла в город и хранила в арендованном складском сарае. Ей не пришло в голову обшарить книжные полки в звонарне.
Когда Элис совсем обессилела, Джун отнесла ее вниз в ванную, где уже ждала Твиг с горячей ванной. Джун старалась не смотреть Твиг в глаза. Она ни за что не произнесла бы этого вслух – это было не в стиле Твиг, – но Джун все равно слышала: У прошлого есть занятная способность пускать побеги.
Джун поспешно проскользнула мимо кухни, где Кэнди подогревала на плите молоко для Элис, и прошла прямо в свою спальню. Она плотно закрыла за собой дверь. Шкатулка из орешника стояла на кровати, где она ее и оставила. Она осторожно окинула ее взглядом.
В то утро, когда у Элис случилась паническая атака и Джун умчалась на своем грузовике, она действительно доехала до школы и записала туда Элис. Но большую часть времени она провела в складском сарае, утешаясь воспоминаниями и реликвиями прошлого. А когда она оттуда вышла, чтобы ехать домой, она прихватила с собой ореховую шкатулку, объясняя себе этот поступок тем, что ее содержимое еще понадобится, когда у Элис будет день рождения.
Она сидела над шкатулкой и разглядывала тонкую резьбу по дереву, думая о том, сколько часов, должно быть, Клем потратил на эту работу. После стола, который он вырезал для Агнес и который теперь стоял в звонарне у Элис, это была работа, которой Клем гордился больше всего. Он умело обращался с семенами и цветами, но по-настоящему незаурядный талант он проявлял, когда вырезал сны из поваленных деревьев. Он закончил шкатулку незадолго до того, как ему исполнилось восемнадцать; тогда, будучи еще мальчишкой, он думал, что сможет выстругать свою душу из древесины орешника и стать мужчиной.
По боковине крышки с одной стороны шли изображения Рут. На одном она была с полными пригоршнями семян, а у ее ног росли цветы. На другом – она в профиль с большим животом. А на последнем она уже была гораздо старше, спина ее ссутулилась, а морщинистое лицо выражало умиротворение, она сидела у реки с цветами в руках, а на отмели перед ней виднелась тень гигантской трески. На другом боку крышки была изображена Уоттл с малышкой Джун на руках и короной из цветов на голове, за ними виднелся дом и расстилались поля цветов. В центре шкатулки Клем вырезал себя с безликим мужчиной за спиной. С одной стороны от Клема стояла Джун, широко улыбаясь, вся на виду. С другой стороны приближалась девочка, неся веточки акации.
Так Клем видел себя – центром истории Торнфилда. Вот почему, напомнила себе Джун, он сделал то, что сделал: покинул ферму вместе с Агнес, услышав разговор Джун с Агнес о том, что не ему достанется Торнфилд. По сути, ее сын слышал, как мать говорит девушке, которую он любил, что считает его недостойным.
Джун потянулась за своей фляжкой и сделала большой глоток. А потом еще один, и еще. Ее голова перестала трястись.
Глядя на лицо Агнес, вырезанное рукой ее сына, Джун вынуждена была признать, насколько на нее была похожа Элис. Те же большие глаза и лучезарная улыбка. Тот же легкий шаг. То же большое сердце. Отдать Элис что-нибудь из вещей ее матери было меньшим, что Джун могла для нее сделать. Она подняла латунную защелку и открыла крышку. Воспоминания наводнили ее чувства, прежде чем она смогла остановить их. Подслащенный медом запах зим у реки. Горечь тайн.
Джун было восемнадцать, когда она стояла возле матери, готовившейся развеять прах отца вокруг дерева акации. Потом, когда горожане собрались в их доме, чтобы поделиться друг с другом рассказами о детях, которые родились у него на руках, и жизнях, которые он спас, Джун ускользнула к реке. Она не часто бегала по известняковой тропе с тех пор, как ребенком впервые услышала истории о том, что это приносило беды женщинам из ее семьи. Джун жаждала отыскать в вещах порядок, и ее пугало, что любовь может быть такой дикой и несправедливой; у нее вызывал ненависть один вид эвкалипта, на котором ее мать и бабушка оставили свои имена, несущие на себе благословение и проклятие, которыми их одарила любовь. Однако в тот день тело Джун жгло от горя, и стремление к воде влекло ее через кустарники.
Когда она достигла реки – лицо в слезах, черные чулки изодраны – в воде цвета зеленого чая она увидела юношу, который плавал нагим в реке и смотрел в небо.
Джун быстро вытерла слезы и собралась.
– Это частная собственность, – сообщила она самым высокомерным тоном, на какой была способна.
Его спокойное выражение лица было обезоруживающим. Как если бы он ждал ее. У него были темные волосы и бледные глаза. Подбородок покрывала щетина.
– Залезай, – сказал он, его взгляд задержался на ее черной одежде, – здесь боли нет.
Она старалась не обращать на него внимания. Но глядя, как он смотрит на нее, она почувствовала жар на своей коже; каким облегчением было ощущать что-то иное, кроме смерти и горя, это чувство было слаще, чем мед из отцовских ульев.
Джун стала расстегивать платье; сначала медленно, потом неистово, пока не сбросила с себя темные траурные одежды и не окунула свое бледное тело в воду. Она погрузилась до самого дна, выпуская из легких воздух на поверхность. Песок и камешки забились между пальцами ног. Речная вода заполнила ее уши, и нос, и глаза.
Он был прав. Там не было боли.
Когда легкие стало давить, она выпрыгнула на поверхность, глотая воздух. Он сохранял дистанцию, глядя на нее через гладь зеленой воды. Прежде чем она поняла, что делает, Джун поплыла прямо к нему.
Позже в тот день они лежали, сцепившись, на берегу реки возле небольшого костра в песчаной ямке. Ее тело ныло от боли и наслаждения. В старших классах ей уже случалось обжиматься с парнями в кустах, но в тот раз она впервые полностью разделила себя с мужчиной. Она провела пальцем по крапчатому красному шраму у него на груди. Другой был зеркально расположен на спине. Джун поцеловала оба, с той и другой стороны тела, ощутив вкус речной воды на его коже.
– Где ты живешь? – спросила она.
Он высвободился из ее объятий.
– Повсюду, – сказал он, натягивая ботинки.
Она наблюдала за ним, и осознание падало ей в душу, как тонущий камень. Он собирался уйти.
Она сгребла к себе свою одежду.
– Мы еще увидимся?
– Каждую зиму, – ответил он, – когда зацветет акация.
Джун отдалась любви, словно это была река – ровная, постоянная и честная. Она говорила себе, что это совсем не похоже ни на несчастную любовную историю ее бабушки Рут с Речным королем, ни на спокойный союз ее матери и отца. Джун представлялось, что она держит все под контролем; она не отдаст своего сердца мужчине, и ей не придется вырезать свое имя на дереве, которое станет свидетелем ее боли. Ее любовь не станет неоконченной историей. Он вернется. Когда зацветет акация. А акация всякий раз зацветает.
Месяцы, последовавшие за смертью ее отца, были медленными, пыльными и тягостными. Уоттл Харт не поднималась с постели. В доме пахло гниющими цветами. Джун вернулась на ферму и целыми долгими днями ухаживала за цветочными полями и развозила заказы по близлежащим городам. В ночь, когда она приготовила еду, к которой Уоттл едва притронулась, Джун заперлась в мастерской, где стала учиться изготавливать цветы в смоле для украшений. С тех пор она оставалась там, пока зрение не затуманивалось. Иногда она засыпала прямо за столом и просыпалась с хрустом в шее и с лепестками, прилипшими к щеке. Она бежала, как могла, от вида страданий матери; ей нестерпимо было смотреть на разрушения, которые оставила за собой любовь.
Когда наступил май, внимание Джун обострилось; при первых признаках того, что бутоны на акации готовы вот-вот распуститься, она побежала к реке. Она задержала дыхание на бегу. Я выдохну, когда увижу его. Я выдохну, когда увижу его.
День за днем она возвращалась ни с чем. Близился конец зимы. С акации стал облетать цвет. Одежда висела на Джун, кости на ключице и бедрах стали выпирать, под глазами появились фиолетовые полукружья. Пока кожа ее приобретала лихорадочную бледность, а на пальцах засыхала грязь, поля утопали в цвету. Одним полднем на исходе августа она брела по лугу у реки, там горел небольшой костерок, а над ним кипел котелок с чаем. Он посмотрел на нее, и взгляд его бледных глаз пронзил ее насквозь.
– Где ты пропадал? – спросила она.
Он отвел взгляд.
– Теперь-то я здесь, – сказал он.
Под правым глазом у него был новый шрам, синий, с зазубринками.
Джун упала в его объятия, кутаясь в его руки, чувствуя через фланелевую рубашку биение его сердца напротив своего.
Она не возвращалась домой три дня.
Они жили в палатке у реки, ели консервированный горошек и свиную тушенку с подливкой, занимались любовью у костра и плели венки из маргариток на солнце. Он не сказал ей, где был. Она не сказала ему, как сильно нуждалась в том, чтобы он остался.
Через несколько месяцев в газетах стали появляться заметки о серии ограблений банков далеко в городе. В них выдвигалось предположение, что грабителями были ветераны, вернувшиеся с войны. Они призывали жителей городов в аграрной местности сохранять бдительность. Преступники вооружены, опасны и ищут, где им укрыться.
Всю весну, лето и осень Торнфилд утопал в цвету благодаря безустанной работе Джун. Она была так занята, превращая свои терзания в цветы, что не заметила, как ослабла ее мать, пока Уоттл не превратилась лишь в эхо той женщины, которой она когда-то была.
– Будь внимательна, Джуни, – были последние слова Уоттл, ее наставление для дочери. – Это дары Рут. Так мы выжили.
Пока внимание Джун было сосредоточено на другом, болезнь съедала то, что оставалось от сердца ее матери. К похоронам Джун срезала все цветы с акаций в Торнфилде.
Их третья зима вместе у реки была практически безмолвной. Он не спрашивал ее, почему она плачет. Она не спрашивала его, откуда у него шрамы на костяшках пальцев. Как и он, она не хотела слышать ответов.
К наступлению весны Джун знала, что беременна. Ветреным осенним днем она в одиночестве произвела на свет сына и дала ему имя Клематис – яркая, неудержимая звезда. Когда акация снова зацвела, Джун знала, еще до того, как достигла лужайки у реки со спеленатым ребенком на руках, что его там не окажется. Так же как знала, что он никогда больше не вернется.
На ферме, обездоленная, одинокая и с новорожденным ребенком на руках, Джун проводила ночи, изливая на подушку вместе со слезами вину и страх, боясь, что ее пренебрежение убило мать, боясь, что сын унаследует бессердечность отца. Каждая ночь была похожа на предыдущую, пока одним теплым днем неожиданная дружба не пришла к ней по подъездной дорожке.
Джун рылась в шкатулке из орешника, пока не нашла их: пучок засушенных хрупких маргариток. Она спрятала их между ладонями, перекатывая из стороны в сторону.
Было ясное весеннее утро, когда Тамара Норт пришла в Торнфилд с одной маленькой сумкой и горшком цветущих маргариток «Твигги Дейзи», которые потом пустили корни и в ее имени. На стук у входной двери Джун вышла, неумытая и воняющая молоком, с Клемом, кричащим у нее на руках, а за спиной у нее раскидывалась ферма умирающих цветов. Она сразу предложила Тамаре работу. Сама не зная, для чего именно: чтобы та стала то ли помощником на ферме, то ли другом – Джун нуждалась и в том, и в другом. Тамара поставила на землю свою сумку и горшок с цветами и взяла Клема из рук Джун.
– Нужно опустить буянящего ребенка в воду, – сказала она, – вода их утихомиривает.
Тамара уверенно прошла в ванную, словно она точно знала, куда идти и что делать. Джун осталась стоять в коридоре, сбитая с толку шумом набиравшейся в ванной воды, успокаивающим пением Тамары и затихающими воплями Клема.
В первую ночь, которую Тамара провела в Торнфилде, уложив Клема спать и удалившись в свою новую спальню, Джун отщипнула несколько маргариток с кустиков в горшке. Она повесила небольшой пучок цветами вниз сушиться у окна, а несколько соцветий положила между страницами Словаря Торнфилда с новой записью возле них.
Твигги Дейзи. Твое присутствие унимает мою боль.
Тамара стала откликаться на Твиг и с тех пор унимала боль, которой терзалась Джун. Даже когда Джун ее не слушала.
Она убрала засушенные цветы обратно в шкатулку. Пробежала пальцами по завиткам узора. Это было последним подарком от Клема до того, как он узнал, что Торнфилд никогда не будет его. До того, как горячность, которая закипала у него под кожей с младенчества, не прорвалась наружу необратимо. Я хотел бы, чтобы это тебя я никогда не знал и рос вместо этого с отцом! – прокричал он Джун, а затем забрал Агнес и уехал прочь на своем грузовике. Его грубый голос и бледное лицо – этот образ до сих пор был жив в ее воспоминаниях, как и пустота в глазах Агнес за стеклом со стороны пассажирского места.
Мужество Джун подводило ее каждый раз, как она задумывалась, не выбрал ли ее сын древесину орешника намеренно, хотя вряд ли он мог знать, что ее значение годами не будет давать ей покоя: примирение. Прежде чем дать всхлипу сорваться с губ, Джун поспешно стала рыться в шкатулке, пока не нашла то, что ей нужно было для подарка Элис на день рождения.
Она захлопнула крышку и дрожащей рукой потянулась к фляжке. После нескольких больших глотков она вышла из комнаты и прошла через дом, затем на улицу и дальше через участок в мастерскую.
Еще долго после того, как все легли спать, Джун работала за своим столом, под лампой, которая освещала ее ювелирную работу, пока глаза не начало жечь, а во фляжке ничего не осталось. Когда письмо к Элис было дописано, а подарок готов и завернут, Джун выключила лампу. Она вышла из мастерской, пробралась, пошатываясь, по дому и поднялась в спальню Элис.
* * *
Элис ворочалась во сне. Она села. В тусклом лунном свете, падавшем из окна, она увидела возле своего стола Джун, но, не в силах держать глаза открытыми, откинулась обратно на подушку и погрузилась в сон. Когда она проснулась, было уже светло. Ее десятый день рождения. Вспомнив о своем ночном видении, она выскочила из кровати. На столе лежали подарок и письмо.
Она разорвала обертку, открыла оказавшуюся внутри коробочку и ахнула. Это был крупный серебряный медальон на серебряной же цепочке. В крышечку медальона была заключена гроздь алых лепестков, запечатанных в смоле. Элис поддела ногтем замочек. Медальон раскрылся. Из-за тонкого стеклышка на нее глядела черно-белая фотография ее матери. Горячие слезы заструились по щекам Элис. Она надела медальон и взяла письмо.
Дорогая Элис,Твоя любящая бабушка Джун
порой просто трудно сказать некоторые вещи. Я знаю, что ты это понимаешь лучше, чем многие.
Когда я была примерно твоего возраста, я начала учиться языку цветов у моей мамы, твоей прабабушки, которая в свою очередь узнала о нем от ее мамы. В нем используются цветы, которые растут в наших краях, в нашем доме. Они помогают нам сказать то, что иногда не могут выразить слова.
Мне разбивает сердце то, что я не могу восполнить все отнятое у тебя. Так же, как ты потеряла голос, я как будто тоже немею, когда речь заходит о твоих маме и папе. И это неправильно, я понимаю. Я знаю, что тебе нужны ответы. Я думаю об этом, пока мы с тобой пытаемся найти общий язык, и знаю, что ты тоже думаешь. Когда я обрету недостающую часть моего голоса, пожалуйста, знай, что я отвечу на все твои вопросы. Я обещаю. Может быть, мы обретем наши голоса вместе.
Я твоя бабушка. Я очень любила твоих родителей. И я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить. Мы теперь семья друг для друга. И так будет всегда. Это же касается Твиг и Кэнди.
Это единственное фото твоей матери, которое у меня есть. Оно теперь твое. Для этого медальона я использовала высушенные лепестки пустынного горошка. Для женщин в твоей семье он означает мужество. Имей мужество, не сдавайся.
Торнфилд был домом для твоей мамы, для твоей бабушки, прабабушки и прапрабабушки. Теперь он может стать и твоим домом. Он откроет тебе свои истории, так же как открывается этот медальон, – если только ты позволишь.
Элис сложила письмо и разгладила пальцем загиб. Она запихнула его в карман и задержала открытый медальон на ладони, жадно вглядываясь в лицо матери на фотографии. Может быть, Джун была права: некоторые вещи сказать слишком тяжело. Некоторые вещи сложно запомнить. А некоторые просто тяжело было знать. Но Джун пообещала: если Элис найдет свой голос, Джун найдет ответы.
Элис натянула свои голубые ботиночки и выскочила из дома прямо в прохладное лиловое утро.
* * *
Внизу, в кабинете Твиг прижимала к уху телефон, хотя разговор уже закончился. Ее сердце барабанило в груди изо всех сил. Это было так легко: номер государственного департамента по делам усыновления был в справочнике. Она просто подняла трубку, набрала номер, сказала, что ее имя Джун Харт и что она хотела бы зарегистрировать запрос на установление опеки над ее внуком. Она оставила свой почтовый адрес, на имя Тамары Норт, управляющей фермой Торнфилд, и ей сказали, что все необходимые формы прибудут в течение семи-десяти рабочих дней. Это заняло не более пяти минут. А потом на другом конце линии повесили трубку. И Твиг просто осталась сидеть, слушая гудки. Это был звук судьбы, приведенной в движение, звук, который ей так и не удалось услышать, когда она пыталась разыскать своих собственных детей. Существование Нины и Джонни не было зафиксировано на бумаге. Но Твиг каждый год отмечала их дни рождения посадкой нового саженца. В Торнфилде росло уже около шестидесяти таких цветов и деревьев.
Снаружи солнце лило свет на Цветы, которые срезали цветущие ветви с акации и собирали их в букеты. Одна из них пела старинный псалом. Твиг захотелось подпеть тихонечко, но она не стала. Она перестала ходить в церковь много лет назад.
Из спальни Джун не доносилось ни звука. Твиг знала, что та не ложилась до утра, стараясь исправить ошибки лучшим из известных ей способов – при помощи цветов. Но вина – странное семечко: чем глубже его закапываешь, тем упорнее оно стремится прорасти. Если Джун не расскажет Элис о ребенке, Твиг готова сделать это за нее. А это значит, что ей нужна информация.
Когда она наклонилась, чтобы положить трубку на рычаг, что-то сверкнуло в лучах солнца снаружи. Твиг прищурилась, следуя взглядом за вспышкой. Солнце отражалось от нового ожерелья Элис, когда она пробиралась на цыпочках мимо Цветов, чтобы убежать в заросли кустарников. Твиг знала, с кем Элис собиралась встретиться у реки. И у нее не было никаких причин этому препятствовать. Этот ребенок нуждался во всяком утешении и успокоении, какое можно было получить.
* * *
Элис бежала стремглав через цветочные поля. Мертвая зимняя трава хрустела у нее под ногами, а холодный ветер обжигал легкие. На краю фермы деревья акации, овеянные сладким ароматом, горели желтым. Цветы уже вышли на поля и работали; Элис смогла ускользнуть от их взглядов, свернув с цветочных посадок на тропинку в кустах. Она бежала в такт медальону, прыгавшему у нее на груди.
Имей-мужество-будь-смелой. Имей-мужество-будь-смелой.
Когда Элис была уже у реки, она остановилась и перевела дыхание, наблюдая за тем, как зеленые воды струились между камней и корней деревьев. Она постояла так некоторое время, вспоминая море. Оно было так далеко, словно никогда по-настоящему и не существовало, почти как ее сны. Ей была ненавистна мысль о том, что ее жизнь у моря и все, что она любила, навсегда останется лишь огнем, с которым она борется во сне. Что Тоби, кладущий лапу ей на ногу, когда она читает ему вслух, хотя он и не слышит, был теперь лишь отблеском пламени ее снов. И что мать, бредущая по саду, с босыми ногами и нежными руками – уже не более чем облачко дыма. Приходила ли ее мать к этой реке? Стояла ли она там же, где Элис, наблюдая, как вода струится между камней и корней? Было ли ее имя одним из тех, что оказались соскобленными со ствола эвкалипта у реки? Она почти ощущала прикосновение к коже матери, тепло ее рук.
Элис вытащила письмо Джун из кармана и развернула его: Когда я обрету недостающую часть моего голоса, пожалуйста, знай, что я отвечу на все твои вопросы. Я обещаю. Может быть, мы обретем наши голоса вместе.
Она снова сложила его и убрала обратно в карман. На лбу у нее выступил пот, когда ее воспоминания обратились к отцу. Она помнила, как он выходит из сарая, а руки его трясутся под тяжестью ее нового стола, его глаза полны надежды. Как быстро они темнели. Она помнила, как он разметал все на своем пути, идя по дому, как отбросил тело матери, которое ударилось о стену, а потом накинулся на Элис.
Зажмурившись, Элис стиснула руки в кулаки, прижала их к бокам, глубоко вздохнула и закричала. Это было так хорошо, что она закричала снова, воображая, что ее голос может слиться с рекой и добежать до моря, а там и до кромки океана, возвращая своим звуком маму, нерожденного ребенка и Тоби домой. Через любые расстояния – домой, где они возникнут из ее огненных снов и будут оберегать друг друга.
Когда горло начало болеть, Элис замолчала. Она разделась и стряхнула с ног ботинки. Боясь повредить свой медальон с пустынным горошком, она расстегнула его и спрятала в одежде. Темно-зеленая вода проносилась мимо. Элис окунула в нее палец ноги, поежилась от холода. Немного поколебалась, пока не почувствовала себя достаточно смелой. На счет три. Она бросилась в речку. Вода была такой ледяной, что у нее перехватило дыхание, и она вынырнула на поверхность, где стала откашливаться лепестками розы огненного цвета. Она озадаченно посмотрела вниз. Еще один лепесток пристал к ее покрытой мурашками коже. А потом еще один, и еще. Она посмотрела вверх по течению. Огги стоял на коленях возле реки, сплавляя по воде мятые лепестки. Рядом с ним на берегу лежали толстое полотенце и рюкзак. Она ударила по воде, отправляя к нему вместе с улыбкой веер брызг.
– Привет, Элис.
Она помахала ему, цепляясь за камни.
– Вот, – он поднялся на ноги и протянул ей полотенце, отвернувшись, – я предчувствовал, что ты сегодня будешь купаться, несмотря на холод.
Дрожа, она взяла полотенце и завернулась в него.
– С днем рождения, – сказал он.
От его сияющей улыбки ей стало теплее. Вместе они пошли туда, где она оставила ботинки и одежду. Он сел и принялся распаковывать свой рюкзак.
– Ты знала, что в Болгарии ты дважды за год отмечаешь твой день? Первый раз в день рождения, второй раз – на именины. Тогда празднуют все, кого зовут так же, как тебя. Я, правда, не знаю, есть ли день, когда именинницами бывают все Элис. В любом случае по традиции люди приходят праздновать без приглашения, а именинник угощает их едой и напитками. – Элис нахмурилась. – Но мне эта идея никогда особенно не нравилась, так что я сам принес угощения для тебя.
На этот раз Элис просияла. Она села рядом с ним. Огги достал из-за спины сверток из ткани в розочку, каждый угол которой был завязан узлом. Жестом он предложил Элис развязать их.
Ткань упала, а под ней оказался горшочек с джемом огненного цвета и плоский квадратный подарок в обертке. Она улыбнулась. Огги достал из рюкзака коробочку с хлебом, намазанным сливочным маслом, хлебный нож и маленькую побитую фляжку.
– Спорим, ты не знала, что в Болгарии твой день рождения приходится на сезон сбора роз. Он длится с мая по июнь, когда Долина роз усыпана розами всевозможных оттенков. Их срезают одну за другой, складывают в плетеные ивовые корзины и отправляют в дистилляционный цех. Там их превращают в то, чем им предстоит быть дальше: джем, масло, мыло, духи.
Элис повертела в руках баночку с джемом. Он мерцал в холодном свете. Огги открутил крышку фляги и использовал ее в качестве чашки.
– Вот что мы пьем, когда празднуем, – Огги налил из фляжки что-то прозрачное, – это называется ракия.
Он передал ей фляжку и поднял крышечку для тоста.
– Мы говорим: «Наздраве».
Элис кивнула. Вслед за его крышечкой она поднесла фляжку к губам, отхлебнула и проглотила. Они оба закашлялись и сплюнули. Элис снова сплюнула и несколько раз вытерла язык полотенцем.
– Штука жесткая, я знаю, но взрослым нравится, – прохрипел Огги.
Элис скривила лицо, демонстрируя свое отвращение, и пихнула фляжку обратно ему. Он закрутил крышку, смеясь.
– Открывай подарок.
Сначала она разорвала обертку с краешка, а потом с нетерпением сорвала коричневую бумагу с книги. У нее были потрепанный корешок и пожелтевшие страницы, а пахла она, как Словарь Торнфилда. Элис провела пальцами по буквам заглавия.
– Я подумал, она может тебе понравиться. Одна из историй о том, как девочка, живущая в море, теряет свой голос. – Элис посмотрела на Огги. – И о том, как она его снова находит, – сказал он. Не раздумывая, она подалась вперед, поцеловала Огги в щеку и отпрянула еще до того, как осознала, что только что сделала. Огги дотронулся до места, которого коснулись ее губы. Отчаянно пытаясь найти, на что бы переключить внимание, Элис схватила ботинок, в котором спрятала свой медальон. Она вытряхнула его оттуда на ладонь и подняла за цепочку.
– Ух ты, – выдохнул он, протянув к медальону руку, чтобы потрогать.
Элис щелкнула замочком и открыла створки. Огги стал рассматривать фотографию матери Элис.
– Огги, это моя мама, – произнесла она, осторожно выговаривая каждое слово.
Огги уронил медальон и подпрыгнул, будто его ущипнули.
– Что?.. – Удивление застыло на его лице. – Элис, ты заговорила. Ты разговариваешь? Что? Ты можешь говорить?
Элис захихикала. Она и забыла, как это здорово – смеяться.
– Она говорит! – Огги вскочил на ноги и стал носиться кругами.
Элис защелкнула медальон и надела его через голову.
Огги наконец остановился и согнулся пополам, уперев руки в колени.
– Не пора ли приступить к праздничному завтраку? – предложил он, переводя дыхание.
– Да, пожалуйста, – сказала она застенчиво.
– Она сказала: «Да, пожалуйста»! – Огги залился смехом. – Толпа неистовствует! – Он сложил руки рупором и издал радостный клич. – Элис, это лучший в жизни день рождения, и это при том, что он даже не мой.
– Большое тебе спасибо за подарки, – проговорила она медленно, заново привыкая к ощущению слов на языке. Она прижала к себе книгу.
– Не за что. – Огги улыбнулся и открыл горшочек с джемом. – Эту партию мама сварила к твоему дню рождения.
Он погрузил нож для масла в горшочек и намазал на хлеб толстый слой джема.
– Это из ее сада, и оно сделано из роз, носящих мое имя.
– Как это?
– О, это значит, что они цвета, который обозначает мое имя, – объяснил он, намазывая бутерброд для себя.
– Огън – это цвет? – удивленно спросила Элис.
Ее имя тоже обозначало цвет.
– Оно может им быть, – ответил Огги, откусывая большой кусок от своего хлеба с джемом. – Това означава огън, – сказал он.
– Прошу прощения?
Огги рассмеялся и проглотил кусок.
– Меня зовут Огън, – улыбнулся он. – Это значит – огонь.
– А, – сказала Элис.
Журчание реки смешивалось с пением медососа-колокольчика. Сквозь ветки деревьев пробивался зимний свет.
– Скажи что-нибудь еще, – попросил Огги через некоторое время.
– Что-нибудь еще, – повторила Элис, и ее щеки вспыхнули от удовольствия, что она заставила его рассмеяться.
* * *
Когда Элис вернулась домой, Джун была на кухне – следила за шипевшими на огне сковородками. Кэнди и Твиг читали за столом. Гарри сидел у ног Твиг. При виде Элис он завилял хвостом. Все три женщины подняли глаза.
– С днем рождения, – сказала Джун, остановив взгляд на медальоне Элис.
– С днем рождения, горошинка! – Кэнди захлопнула свою книгу рецептов.
– Привет, Элис. С днем рождения. – Твиг сложила газету.
Фигура Джун казалась сгорбившейся. Кэнди сидела бледная. Движения Твиг были медленными и тяжелыми. Они все три старались улыбаться, но ни у кого в глазах не читалось радости. Никто не заметил вслух, что у Элис мокрые волосы и ноги в песке.
– Я пеку блины к твоему дню рождения. Хочешь парочку? – Голос Джун дрогнул. Элис улыбнулась Джун самой доброй улыбкой, какой могла. – Будет через мгновение. – Джун подлила масла на сковородку.
Элис пристроилась на одном из стульев.
– Как насчет игристого праздничного сока, Элис? – предложила Твиг, отодвигая стул.
Элис кивнула. Твиг подошла к шкафу с посудой, чтобы достать фужер для шампанского, и, проходя, пожала руку Джун. Гарри свернулся у ее ног, опустившись на пол с глухим шлепком. Элис наблюдала за женщинами. За тем, как постоянно подрагивали плечи Джун. Печальными глазами Твиг. Голубыми волосами Кэнди, которые не могли, какими бы яркими они ни были, скрыть ее грусть. Элис была не единственной, кто был печален и кто потерял любимых.
Джун подала блины с маслом и сиропом. Твиг поставила возле тарелки Элис фужер с яблочным соком и шипучкой.
– Спасибо, Джун. Спасибо, Твиг, – сказала Элис.
Джун выронила лопатку, испачканную блинным тестом. Твиг открыла рот от удивления. Кэнди вскрикнула. Гарри, не зная, слизывать ему с пола тесто или погонять на радостях кругами, решил сделать и то и другое.
Женщины бросились к Элис и заключили ее в общее объятие.
– Скажи это еще раз, Элис!
– Элис, скажи: «Крошка Кэнди»!
– Нет, Элис, скажи еще раз: «Твиг»!
Стоя в центре, Элис глядела на окружившие ее лица, сомкнувшиеся близко-близко, как лепестки в новом бутоне. Хотя это был ее день рождения, ее голос стал подарком для них всех.
Она стояла и улыбалась сама себе, пока женщины суетились вокруг нее. Она нашла свой голос. Теперь Джун должна была сдержать слово и найти ответы для Элис.