1

В начале января на лагерь обрушились проливные дожди. Сидели в палатках, вели пристойные разговоры — нецензурные выражения были запрещены приказом, а запрет на критику лагерных порядков или, не дай бог, самого генерала, подразумевался без приказа. Больше всех говорил штабс-капитан Белов. Жалел, что из-за дождей отменили парад в Крещение, с восторгом вспоминал парад в декабре по случаю приезда Врангеля, восхищался идеей Кутепова организовать театр и ставить Островского.

   — Вы не знаете, где похоронили Вострикова? — спросил Воронцов. — И того, другого, расстрелянного вместе с ним?

Белов опешил.

   — Не знаю, — забормотал он. — Не интересовался. Столько уже умерло.

   — Господа, бросьте пустые разговоры, — прервал их валяющийся на койке подполковник Шепелев. — В такой дождь о чём-нибудь весёлом бы.

   — Я понимаю, что мои воспоминания о тех расстрелянных представляются неуместными, — согласился Воронцов, — но я воевал с Востриковым. Под Харьковом, в Крыму. Он был прекрасный командир орудия, а его убили за то, что он опоздал на 10 секунд. Это нельзя простить убийце.

Шепелев демонстративно запел, как иногда поют люди, когда им больше нечего делать:

Некоторые из находившихся в палатке подхватили:

   — Чего не умею, так это — петь, — сказал Белов. — До свидания, господа.

Он ушёл, и песня прекратилась.

   — Да-а, — подтвердил Шепелев. — Петь не умеет. Но вы-то, капитан, зачем затеваете сомнительные разговоры? Мы все вас уважаем. Мало таких хороших людей, как вы, но хорошие люди почему-то ведут себя так, что их становится всё меньше и меньше. Мы не хотим, чтобы вы исчезли.

 

2

Воронцов иногда со стыдом признавался себе, что верит в Бога не совсем бескорыстно. Примером ему в жизни служил отец, начавший жизнь в бедности, но трудом и с помощью дальних родственников сумевший разбогатеть, выкупить родовое имение, привести его в порядок, вырастить чудесный сад, воспитавший трёх сыновей и дочь и, главное, сумевший вовремя умереть. Его хоронили весной 1914-го, когда была Россия, сыновья служили ей, дочь удачно вышла замуж, появились внуки... Его смерть была какой-то неожиданной и непонятной: не то от воспаления лёгких, не то от рака, не то ещё от какой-то болезни. И лет было едва за 60. Доктора не могли понять — сын понял. Его Бог прибрал, чтобы отец не увидел ужасный конец семьи и всей России. Погибли на фронте старшие сыновья и зять, после чего сестра заболела неизлечимой нервной болезнью. Чтобы не видел своего разорённого имения, вытоптанного и засохшего сада, где когда-то маленький Максим пропадал в малине или собирал упавшие яблоки... Мать оказалась крепче, прожила ещё несколько лет после революции. У женщин другие отношения и с жизнью, и с Богом.

Максим признавался себе, что живёт по законам христианским не только потому, что они верны и других нет, а ещё и потому, что надеялся на своевременную смерть: и его, как отца, Бог убережёт смертью от невыносимой жизни.

Воронцов смерти не боялся.

Не испугал его вызов к Кутепову, даже если там его ждёт военно-полевой суд и расстрел.

Генерал жил в удобном, построенном специально для него, скромном домике. Из окон виден почти весь палаточный лагерь с линейками, грибочками, клумбами, далее — неласковый бушующий пролив. С другой стороны дома — строения и палатки для семейных и женщин, хотя для большинства из них генерал сумел найти место в городе, где был и госпиталь.

Оглядев капитана, замечаний не сделал. Сам, как всегда, выбрит, причёсан, мундир начищен — хоть на бал.

   — Помню вас, капитан, по Перекопу. Вы там восстановили справедливость во время казни большевиков — спасли невиновных.

Наверное, ждал какого-то ответа, но капитан молчал. Тогда генерал продолжил, и в его голосе почувствовалось раздражение:

   — Расстрелянных на берегу вы также считаете невиновными? И даже называете меня убийцей?

   — Они расстреляны невиновными, ваше превосходительство. А вам не следовало бы поощрять порок доносительства — люди и так развращены до крайности. Пьянство, любовные извращения, злоба на ближнего...

   — Вы забываетесь, капитан! Вы — офицер, и не мне объяснять вам принципы воинской дисциплины и необходимость контрразведывательной службы. Я не понимаю другого. Почему вы, такой разумный и принципиальный человек, не видите главного, ради чего я работаю, да и все мы. Главное — это спасти армию, вытесненную из своей страны и выброшенную на пустынную сырую землю полуострова, на грязный берег, в дождь и в холод. Я был потрясён, когда пароходы подошли сюда и предстояло высадить измученных, усталых, полуголодных людей на этот гиблый берег. Но я сразу понял, что людей могла спасти только строжайшая военная дисциплина, только работа по приказу, только жестокие наказания за невыполнение приказов, за нарушение дисциплины. Дисциплина и верность офицерским традициям — только это могло спасти армию. Люди должны были сразу понять это, и они поняли, когда за небольшую провинность я приказал расстрелять тех двоих. Вы их знали?

   — Одного знал — хороший командир орудия.

   — За эти годы мы с вами потеряли столько хороших офицеров, наших друзей-соратников, что не имеем возможности оплакивать их всех. Да. В первый день я с ужасом смотрел на эту полоску пустынной земли между проливом и горами, но посмотрите теперь. Вы видите настоящий военный лагерь. И я прямо скажу, что во многом моей работе помог страх людей получить от меня суровое наказание. И сейчас «губа» полна. За неотдание воинской чести, за грубые драки, за нецензурщину. Не сошлись в чём-то? Пожалуйста — я разрешил дуэли. Вы глубоко верующий христианин и должны оценить мой приказ обязательно посещать церковные службы по воскресеньям и в праздники. Господин Воронцов, вглядитесь в результаты вашей работы. Узкоколейка до города, бани, склады, мастерские. Но не это главное — у нас культурный лагерь: библиотека, театр, гимназия, детский сад, академическая группа, технический кружок, футбольный, гимнастический. У нас учится шесть тысяч человек. В том числе юнкера. Выпускаются журналы и рукописные, и литографированные. Я убеждён, что мы добились этого только благодаря введённой мной железной воинской дисциплине. В том числе благодаря расстрелу тех двоих в первый день. Кто бы и как бы мог спасти армию другим способом?

   — Бог спасает верных ему, и не нам судить, в нём истинное спасение. Сказано: претерпевший же до конца спасётся, Антихрист создаёт хаос на земле под разными названиями: война, революция. Только вера в Бога истинного устанавливает порядок в жизни человеческой. Не антихристов порядок, основанный на страхе и насилии, а христианский, утверждённый на свободе. Только свободный человек спасён, а не тот, которого под страхом смерти заставляли поставить себе палатку, набить матрас травой, а по воскресеньям загоняют в церковь. Нет свободы в вашем лагере, ваше превосходительство. Ваш лагерь — это концлагерь большевиков. Мне пленные рассказывали. Там тоже устраивали концерты и спектакли.

Генерал сделал движение, чтобы подняться из-за стола и указать на дверь, но сдержал себя. Надо пытаться убедить строптивого христианина.

   — Мы оба христиане, господин капитан, и вы, и я служим Богу каждый по-своему. Никому не дано присвоить себе единственно верное истолкование слова Божия. Надеюсь, вы с этим согласитесь.

   — Я согласен с вами, ваше превосходительство, что, служа Богу, человек может ошибаться. Но надо же служить.

   — Мы говорили о лагере, который сумели создать. А знаете, чего мне это стоило? Мы же находимся во Французской зоне оккупации, и всё идёт через французские власти. Как тут не ошибёшься. Легче было бы выиграть сражение, чем выбить паек. На 2 франка в день. 500 граммов хлеба, 200 граммов мясных консервов, 80 граммов риса и так далее. Табак, правда, нерегулярно. Деньги: офицеру 2 лиры в месяц, солдату — одна. Вы видите, что жизнь здесь налаживается. Для госпиталя я сумел договориться о поставке свежего мяса и лимонов. В Татьянин день проведём хороший праздничный парад — это всегда воодушевляет наших людей. Давайте, капитан, работать вместе. Помогите мне вашими христианскими делами: приходите и говорите, если увидите ошибки.

   — Нет, ваше превосходительство. Христос и Антихрист не могут идти вместе. Вы развратили людей. Из многих могли в дальнейшем выйти хорошие добрые люди, истинные христиане, а из этих... Я убеждён, а впоследствии и Вы убедитесь, что из наших галлиполийцев не выйдет ничего. Сколько бы они ни читали Пушкина и ни ставили Островского. Потому что они не свободны. Суть их существования — страх и насилие.

   — Идите, капитан, — устало сказал Кутепов и махнул рукой, а когда Воронцов выходил, подумал, что в этот затылок надо бы всадить пулю, но он этого не сделает: пусть живёт, смотрит и думает; может быть, поймёт.

 

3

В Татьянин день здесь уже была весна. На солнце блестело всё, что в остатках военной формы можно было начистить. Воронцов стоял в строю корниловцев в первой шеренге. Передняя парадная линейка была разбита на восточной стороне лагеря, и в глаза било солнце, поднявшееся из-за невысоких гор. Ещё шли первые минуты подготовки: построения, перестроения, перемещения частей. Озабоченные генералы и старшие офицеры суетились между парадными коробками. И вдруг к Максиму Павловичу подошёл сам Штейфон — начальник штаба и комендант лагеря.

   — А помните, капитан, парад в Харькове 29 июня? — спросил генерал: по-видимому, Кутепов поручил присмотреть. — Я вас помню. Ваши орудия стояли рядом с моим Белозерским полком. У нас ещё были такие старинные каски. Помните, как смотрелись полки в форме на Соборной площади?

   — С загибом на Никольскую, — напомнил Воронцов — он же был офицер, а парад для офицера — незабываемый праздник.

   — Вы, артиллеристы, были в малиновых фуражках с чёрным околышем. Корниловцы — в таких же фуражках с черно-красными углами на рукавах, марковцы — в чёрных барашковых папахах с белым верхом, с чёрными погонами; дроздовцы в малиновых фуражках с белым околышем... Да... Это сейчас, кто в чём сумел, но тоже офицеры постарались. Ваш полк сегодня даёт обед?

   — Вас же пригласили.

   — Говорят, там что-то произойдёт?

   — Не слыхал. А в Харькове парадом командовали вы.

   — Как и сегодня.

Звучал командирский голос Штейфона, напоминая о победном харьковском лете, высшей точке белого движения, когда Москва была почти в руках.

Парад удался, всё было по уставу и по традиции: «Смирно! На караул!», вынос знамён, их освящение в палаточной церкви, вынос икон и хоругвей, «Коль славен», обход Кутеповым фронта... Его, кроме собственной свиты, сопровождали французские офицеры, греческий губернатор и представители Турции.

Наконец, главное: «К церемониальному маршу! Побатальонно!..» И лёгкая радость возникает в сердце, и ты видишь себя сильным, красивым, мужественным, и тепло в душе от сознания, как много у тебя друзей, идущих в ногу.

Воронцову казалось, что Кутепов и при обходе фронта и во время марша, когда корниловцы маршировали мимо трибуны, смотрел на него с особенным выражением: видишь, мол, как всё хорошо, а ты недоволен моей работой.

 

4

Торжественный обед Корниловского полка состоялся вечером в офицерском собрании — большом усовершенствованном сарае. Стол отличался от обычного ужина фруктами и сладостями и греческой дурманящей «Мастикой», вином для женщин, которые, впрочем, предпочитали крепкое. Воронцов сидел рядом с неунывающим артиллеристом-марковцем капитаном Ларионовым, рассказывавшим о том, как он спасался через перешеек:

   — Скачу уже намётом с винтовкой в руках, будённовцы рядом, лица вижу. Одного из винтовки снял, в другого целюсь, а у него наган. Он вдруг наган опустил и кричит: «Не стреляй!» И я не выстрелил. Ускакал.

С другой стороны сидел незнакомый молодой поручик Мохов.

   — Давно с нами? — спросил его Воронцов.

   — С Орла. Раньше не мог — далеко.

Напротив и чуть наискосок — Кутепов со свитой, где и Штейфон, и Кривский, и, конечно, хозяин обеда, командир корниловцев генерал Скоблин. Там же, недалеко от генерала, женщина, о которой Воронцов давно думал. Не юная красавица, не опытная в любви цветущая женщина, а драматическая личность, ни с кем не сравнимая, ни на кого не похожая, привлекающая не внешностью, а невероятной судьбой, отпечатавшейся на её печально спокойном лице. Раздатчица из столовой, женщина-кавалерист Мария Захарченко, на Гражданской войне с 19-го.

Разливали вино, говорили тосты и речи. Отец Максима Воронцова выпивал по бокалу вина лишь на Пасху и на Рождество, остальное время года — абсолютная трезвость. Максим тоже пытался так, но жизнь, наполненная кровью, смертью, убийствами, не позволила отказаться от обманчивого утешения.

Пили за Россию, за Главнокомандующего, конечно, за мудрого спасителя армии Кутепова. Говорили о его военных заслугах. Высказался и сам генерал. Воронцов почувствовал, что кое-какие слова говорятся именно для него:

— ... Некоторым не нравится железная дисциплина, установленная в нашем лагере. А ведь именно благодаря дисциплине мы выжили, создали на пустом месте настоящий военный лагерь, спасли Русскую армию и продолжаем её укреплять для будущих боев за Великую Россию. Мы здесь воспитываем юнкеров, будущих офицеров, и этим ещё более усилим наши полки. Из 25 тысяч, высадившихся здесь, в Галлиполи, лишь около двух тысяч не смогли вынести трудностей лагерной жизни. Мы их поселили отдельно, придав статус беженцев. Это в большинстве своём больные люди с психическими отклонениями. Если среди нас ещё есть такие, то мы их не держим...

И посмотрел на Воронцова.

После нескольких тостов заспорили, что будут петь. Ларионов требовал марковскую, другие «Олега», многие кричали: «Плевицкую!» Обычно певица отказывалась от пения на подобных застольях, но теперь вдруг охотно поднялась, будто заранее была готова. Откуда-то возник гитарист, и зазвучала её любимая: «Помню, я ещё молодушкой была, наша армия в поход далёкий шла...» Потом коронный номер: «Замело тебя снегом, Россия, закружило седою пургой. И холодные ветры степные панихиды поют над тобой...» Сидевший рядом с Плевицкой её муж капитан Левицкий почему-то был мрачен и, казалось, не слушал пения жены.

Из-за стола поднялся генерал Скоблин — «та же удаль, тот же блеск в его очах» — и речь его заставила всех умолкнуть:

   — Господа генералы и офицеры! Друзья! Для многих уже не секрет, что я, русский генерал Скоблин, и великая певица земли русской Надежда Васильевна Плевицкая давно любим друг друга. Константинопольские духовные власти дали Надежде Васильевне разрешение на развод, и мы решили обвенчаться. Посаженным отцом просим быть Александра Павловича Кутепова!

Закричали «ура!», «горько!», брошенный муж попытался ударить певицу. Кутепов закричал:

   — Конвой! Вывести капитана Левицкого и на «губу»!

 

5

Для мужчины женщина — не просто человеческое существо другого пола со всеми физиологическими и психологическими особенностями. Женщина — это чья-то мысль, достигшая сознания мужчины.

После праздничного обеда Воронцов позволил себе подойти на улице к Захарченко, представиться и вступить в разговор.

   — Я наблюдал за вами в этот момент, — говорил он, вспоминая эпизод со Скоблиным, — увидал у вас на лице и удивление, и женское сочувствие, но затем мне показалось, что вы не одобряете того, что произошло. Вы против развода?

   — Не в этом дело, хотя я отношусь к разводу, как виду измены, «Анна Каренина» — всё это баловство. Я думаю о другом — о страшной нашей жизни. О своей жизни. За что мне всё это? Росла без матери — мама рано умерла. Да и отец всё время был в делах. Росла, как полагается дочери помещика, будущей хозяйке. Любила своё имение, любила лошадей. К людям, которые у нас служили, вообще к крестьянам относилась с уважением. Никому никогда не сказала плохого слова. За что же они так на нас? На меня? За что громили и грабили наши имения?

   — Антихристовы слуги задурили голову русскому мужику, отравили лживой идеей: «грабь награбленное, всё твоё». Поддался мужик и так же будет страдать, как мы страдали, а то и хуже ему придётся.

   — Зачем была нужна война? С неё всё началось. Мой муж капитан умер от контузии у меня на руках. Родилась дочь, и она умерла. Я не знала, как жить, ради чего, добилась, что меня взяли в гусарский полк. Имею два Георгия. Дальше вы, вероятно, знаете: революция, бегство от своих мужиков. Вышла замуж за друга первого мужа. Он умер от ран в Крыму. Я ношу его фамилию. Работаю в столовой. Люблю смотреть, как едят мужчины.

   — Простите, Мария, но я должен вам сказать. Должен признаться в своём чувстве. Жену я оставил, уехав на Дон, к Корнилову, настоящих отношений с женщинами у меня с тех пор не было, и вот, встретив вас...

   — Остановитесь. Прошу вас со мной об этом никогда не говорить. Для меня это больше не существует.

 

6

Настоящая весна запылала в марте. В полном генеральском блеске Кутепов обходил лагерь, выискивая безобразия: на месте ли дежурные по линейкам, ведутся ли плановые работы, не болтаются ли пьяные офицеры, отдаётся ли честь по уставу. И ещё он стал теперь часто заходить в столовую и проверять порядок на кухне. Между горячими часами приёма пищи раздатчица Мария Захарченко помогала поварам. Всегда в белоснежной косынке, в чистейшем халате, всегда с печально-задумчивым лицом. У многих женщин теперь горе и есть о чём задумываться, но, глядя на Марию, Кутепов чувствовал, что её задумчивость не женская, что она мыслит по-мужски, что с ней можно говорить обо всём.

Обычно обменивался несколькими общими словами. Теперь спросил:

   — Если в России по-настоящему развернутся события, поедете?

   — С первым пароходом, ваше превосходительство.

   — Не называйте меня так, Мария Владиславовна.

   — Вы генерал, а я была ординарцем.

   — Называйте меня по-штатски: Александр Павлович. Если с первым пароходом, то поедем вместе.

Зашёл в учебную палатку к юнкерам. «Рота, встать, смирно! Ваше превосходительство! В 1-й юнкерской роте командирский час проводит капитан Ларионов!»

   — Здравствуйте, господа юнкера!

   — Здра-жла-ва-пресходи!

   — Вольно. Продолжайте, капитан.

   — Кто доложит о событиях в Кронштадте? Докладывайте, юнкер Башков.

   — Моряки Балтийского флота восстали против большевистской власти, арестовали коммунистов и призывают весь русский народ бороться против коммунистов и комиссаров. Но они за советскую власть.

   — Сколько моряков приняли участие в восстании и сколько кораблей? — спросил Ларионов.

   — Около 30 тысяч моряков, 2 линкора и другие корабли.

Кутепову захотелось выступить перед юнкерами.

   — Это хорошо, что вы читаете газеты и знаете, что происходит в России, — сказал он. — Но надо не просто читать, а вдумываться. Вот юнкер сказал, что моряки за советскую власть. На словах это так, а на деле совсем не так. Если люди против коммунистов и комиссаров, значит, они против советской власти, потому что коммунисты и комиссары и есть советская власть. Уничтожим их, и в России будет настоящая русская народная власть. С 1 марта Кронштадт свободен от коммунистов. Атаки большевистских войск отражаются. Будем молиться за героических моряков и за их победу. Будем молиться и за победу крестьянской армии Антонова, выступившей на защиту русского крестьянина от коммунистов, которые хотят отнять у крестьян весь хлеб и уморить их голодом. По моим данным, в войсках Антонова около 50 тысяч человек. Они составляют 2 армии и ведут настоящую войну против большевистских войск. Не напрасно мы сохранили здесь нашу русскую армию. Будем надеяться, что всем нам и вам, юнкера, выпадет счастье участвовать в освобождении родины!

Юнкера кричали «ура» и спрашивали, почему до сих пор они не выехали из Галлиполи в Кронштадт. Ларионов, проводив генерала, объявил перерыв и приказал подготовиться к следующим занятиям — строевая подготовка на берегу пролива. Там нашлось место для плаца — вытоптали камни и песок, и получилось плотно и ровно — маршируй. С песней шли по берегу: «Смело мы в бой пойдём...» Навстречу тоже военный строй — французская оккупационная пехота — сенегальцы. Патруль — человек пять.

   — Ребят, серёжи идут, — закричали юнкера, почему-то прозвавшие сенегальцев серёжами.

   — Все негры — большевики. В атаку на них!

Ларионов сам совсем недавно был юнкером и лояльно скомандовал:

   — Вольно! Разойдись!

Юнкера ринулись на патруль с криками «Ура!», «Бей большевиков!», «Да здравствует свободный Кронштадт!»

Сенегальцы не первый раз сталкивались с этим хулиганством и знали, как спасаться: бежать в море. Ларионов знал, что будет жалоба, что вызовет генерал и шутя пожурит.

Генерал вызвал после обеда, но не шутил, не журил, вообще не вспоминал о юнкерских проказах.

   — Кронштадт пал, — сказал Кутепов. — Передайте юнкерам благодарность за отличную учёбу. Объясните, что Кронштадт — это ещё не всё. Есть Антонов, есть Россия, которая будет бороться.

 

7

Двадцать дней кронштадтского восстания заставили генерала о многом подумать. Когда кронштадтцы отбивались, уже поневоле приходили мысли о судах, которые сейчас необходимы для перевозки туда армии. Взять Кронштадт, взять Петроград, и Россия наша. Хотел ехать к Врангелю — тот тоже мог что-нибудь предпринять. Теперь приходилось ехать по другому поводу: французы решили избавиться от русской армии. Начали с казаков, расположившихся на острове Лемнос. Затем распустили слух, что с 1 апреля прекращается выдача пайка. А когда Кутепов уехал, возник ещё слух: обратно из Константинополя его не выпустят.

Когда Кронштадт ещё вселял надежды, естественно, возникали мысли о своём месте в будущих событиях. Кутепов чувствовал недоброжелательное отношение Врангеля ещё с весны, когда решался вопрос, кто заменит Деникина. Конечно, ему нашептали, что Кутепов рвался к власти, и если бы сейчас снова создавалась армия, Главнокомандующий мог и не дать ему заслуженное место. Теперь хорошо, потому что всё очень плохо, и без Кутепова не будет Галлиполи, не будет армии.

Клочок российской территории, принадлежащий Белой армии, — яхта «Лукулл», на которой жил и работал Врангель. Здесь помещалось человек-50—60 команды, конвоя, штаба. Здесь Главнокомандующий принял и Кутепова.

По традиции подали самовар, водку, калачи — истинная Россия здесь!

   — Итак, Александр Павлович, с тяжёлым сердцем приходится признать, что единственной реальной антибольшевистской силой сегодня опять является наша с вами армия.

«Наша с вами», — мысленно отметил Кутепов.

   — Я знаю о тяжёлом положении в лагере, — продолжал Врангель, — и принимаю меры. Прежде всего — деньги. Основные денежные средства находятся в руках бывших послов бывшей России. Они образовали Совет послов, а при нём — Финансовый совет, куда вошли представители некоторых общественных организаций, например, Красного Креста, но, к сожалению, нас, представителей Главного армейского командования, не пригласили. Поэтому пришлось вести напряжённые переговоры с французами, и удалось договориться, что в ближайшие месяцы паек будет регулярно поступать, и наша армия, в том числе и казаки, не будет подвергаться каким-либо административным ограничениям.

   — Будем надеяться на это, — сказал Кутепов, прекрасно зная, что французы обычно договариваются лично с ним, а не с Врангелем. — Трудности с продовольствием не только отрицательно влияют на настроение армии, но и используются агитаторами, в том числе и большевистскими.

А таковые появляются. Бели вы обо всём договорились, то я могу возвращаться.

   — Я договорился, но, по-моему, вам следует здесь, в Константинополе, посетить начальника штаба французских войск — генерала Депре.

   — Так я и сделаю.

Кутепов знал цену врангелевским договорённостям, но его волновало ещё и другое, может быть, даже более важное, чем продукты или армия. Чья это армия? Главнокомандующий известен — Врангель, хотя французы и не пускают его в Галлиполи. А кто над ним? Кому он подчинён? В Крыму был Верховным правителем, а теперь Верховный правитель яхты «Лукулл»?

   — Пётр Николаевич, я получил документ о создании Русского совета и хотел бы уточнить?

Зачем он придумал этот Совет. Ведь в эмиграции живут и здравствуют многие представители бывшей законной российской власти: и великие князья Романовы, и известные депутаты Государственной думы, и члены Учредительного собрания, — а он создаёт какой-то свой непонятный политический орган.

Врангель объяснял многословно, и его объяснения не раскрывали истинной цели создания Совета. Говорил о необходимости объединения истинных патриотов, о привлечении различных антибольшевистских партий — от социал-демократов, меньшевиков до умеренно правых.

   — На армию нападают со всех сторон, — говорил Врангель. — Одни требуют демократизации, другие, наоборот, считают нас с вами либералами. Пройдя через горнило бедствий, потоки крови, через Временное правительство, всякие комитеты, они хотят теперь снова повторить тяжёлые ошибки прошлого. Передавать армию в руки каких-то комитетов я не имею нравственного права, и на это никогда не пойду. Мы должны сохранить то знамя, которое вынесли. Разве может даже идти речь о том, чтобы армия находилась в зависимости от комитетов, выдвинутых совещанием учредиловцев, в рядах которых находятся Милюков, Керенский и присные, именно те, кто уничтожил, опозорил армию, кто, несмотря на все уроки, продолжает вести против неё войну. Вы понимаете меня, Александр Павлович?

   — Это я понимаю.

   — И в создаваемом Русском совете большое место занимают представители Главного военного командования. Разумеется, вы войдёте. Членов Совета от военных назначает Главнокомандующий. Председателем Совета буду я...

Вот это генерал понимал прекрасно. Побывав Верховным правителем Крыма, барон всё ещё мечтает стать Верховным правителем России! Начинает с создания Русского совета под своим председательством. Мешать нельзя — у него хватит возможностей оторвать Кутепова от армии. Нельзя и помогать. Надо исполнять свой долг, наблюдать и молчать.

 

8

И всё же весна продолжалась. Кутепов договорился с французами по всем вопросам, возвращался с победой, и встречать его на набережную высыпал чуть ли не весь лагерь. Пароход ещё не прибыл, и встречающие прогуливались, радуясь весенней погоде, распускающимся листочкам на маслинах, тамарисках и других деревцах, непривычных русскому глазу. Юнкера пели песни то боевые, то полупохабные, то устраивали кошачий концерт. Воронцов и Мария Захарченко вышли к морю. Он обещал ей не говорить об этом, и они иногда встречались.

   — Женщина-воин для меня загадка, — говорил Максим Павлович. — Ведь войны — это убийство человека.

   — Вы считаете, что только мужчинам дозволен этот грех?

   — Но само ощущение убийства живого! Ведь оно потрясает человека, становящегося убийцей не в ссоре, не в силу какой-то ненависти к данному человеку, а по приказу. Он убивает того, кто ему совершенно неизвестен, и лично против кого ничего не имеет. Никакой злобы или ненависти. И сам процесс убийства. Особенно в рукопашной. Я был артиллеристом, но участвовал и в атаках пехоты и в рукопашном бою, приходилось и пленных расстреливать. Я испытывал сильные нервные потрясения. Только в артиллерии хорошо — ты даже не видишь, кого убиваешь.

   — По-моему, в этом и мужчины и женщины одинаковы. У нас в полку была медсестра, которая всегда участвовала в расстрелах пленных. И штыком работала. А другие женщины приходят в ужас при виде убийства, их тошнит, они теряют сознание. Да и у мужчин такое бывает.

   — На большой войне вы же были в гусарах. Приходилось рубить?

   — Там как-то не удавалось. Такие были странные атаки: «Ура», чуть разогнались, а противник уже в бегство. Но в гражданской было всё. Вы, Максим Павлович, ошибаетесь, утверждая, что в бою убиваешь незнакомца, против которого не имеешь никакого чувства злобы или ненависти. Ошибаетесь. Я так наполнена злом, что не осталось места больше ни для каких чувств. Я ненавижу каждого с той, красной, стороны. Они отняли у меня всё. За что они лишили меня родного дома? Лишили родины? Убили второго мужа. Он умирал от ран в Крыму в страшных мучениях. Я тоже там едва не погибла. Поэтому я в любую минуту готова убивать их. И рубить, и расстреливать, и колоть.

   — А Бог?

Она не успела ответить, а может быть, он не услышал — толпа закричала: «Ура! Приехал!» Мария счастливо улыбалась и тоже кричала. Совсем молодая красивая женщина. Ей всего 27.

Кутепов вышел на набережную, как всегда прибранный, как на парад, с довольной, хитроватой улыбкой. Штейфон подошёл с рапортом, и тут же толпа офицеров окружила их и подняла генерала. Его вносили в город на руках. Кричали: «Ура Кутепову!»

   — Ура Русской армии! — крикнул он в ответ. — Крепите дисциплину, господа, и тогда мы сохраним и армию, и Россию!

Многие сопровождали процессию с генералом, другие стояли на тротуарах восторженными зрителями, как Воронцов с Марией. Генерала несли совсем рядом с ними, и Воронцов приветственно махал ему рукой. Кутепов заметил его, и Максим Павлович прочитал на его лице: «Теперь ты видишь, что я прав?» Генерал перевёл взгляд на Марию, стоявшую рядом с Воронцовым, и лицо его словно туча заслонила. Нахмурился и отвернулся. Почему?

 

9

Появились приметы: если Кутепов утром появляется в лагере в дроздовской малиновой фуражке с белым околышем, а в тёплую погоду и в белой гимнастёрке, значит, у генерала прекрасное настроение; если в малиново-чёрной корниловской фуражке и с «ударными» черно-красными углами на рукавах — всё может случиться, как бывает, когда стрелка на барометре показывает «переменно»; если же в марковской чёрной с белым верхом, то сразу исчезай с глаз, иначе окажешься на «губе», а за что — найдёт.

Несколько дней подряд носил он марковскую папаху и всегда столовую миновал, не заходя. В один такой пасмурный апрельский день прошёл по лагерю, нарушений не заметил, но встретил Воронцова с газетой — капитан считал постыдным прятаться от начальника. Воронцов переложил газету в левую руку, правой отдал честь. Кутепов остановил его и спросил:

   — Какую газету читаете, капитан? Разрешите посмотреть. «Воля России»? Её в руки противно брать. Вот откуда у вас ненависть к нашему лагерю. Это ваши друзья расписывают то, как я бью офицеров палкой и вешаю на передней линейке? Вы видели в лагере виселицу?

   — Нет, ваше превосходительство.

   — Зачем же вы читаете этот клеветнический листок? И другим, наверное, даёте. Её бы разорвать и сжечь, но я не стану этого делать. Берите, читайте. Набирайте материал против меня и нашей работы.

Дальше не пошёл. Вернулся к себе. У дома на скамейке ждали Белов и Кривский. Штабс-капитан Белов был хорош тем, что всегда знал всё о всех. Например, можно было узнать у него, что вчера говорил о генерале Кутепове Штейфон, выпивая со своим адъютантом, к какой женщине в город ездит этот мудрый поручик Кривский. Но почему-то нельзя его спросить об отношениях Воронцова с Марией Захарченко.

   — У кого разговор короче? — поинтересовался Кутепов.

   — У штабс-капитана, — сказал Кривский.

   — Почему это вы так? — обиделся Белов.

   — Знаю. Старый разведчик.

   — Тогда заходите вы, штабс-капитан.

Денщик Самушкин заканчивал мыть полы, заторопился и быстро покинул комнаты. Генерал пригласил Белова в кабинет. У того был письменный донос:

   — Я, ваше превосходительство, записал, потому что здесь дело для военно-полевого суда — преступная агитация. Да и повторять такое мне совесть не позволяет.

Генерал прочитал донос на полковника Щеглова, распространяющего слухи о том, что Кутепов получает 200 лир в месяц, имеет стадо баранов и состоит пайщиком гарнизонной столовой. О Врангеле Щеглов говорил, что тот имеет мануфактурный магазин в Константинополе. Выражал недовольство порядками в армии, когда старшие офицеры должны служить рядовыми. Говорил, что большинство русских офицеров с высшим образованием служат в Красной армии.

Резолюция была короткой: «Генералу Штейфону. Арестовать, допросить, в случае подтверждения фактов предать военно-полевому суду. Кутепов».

   — И ещё, ваше превосходительство. Поручик Мохов распространяет слухи, будто советская власть объявила амнистию солдатам, и будто наши солдаты могут свободно ехать в Россию, и вы, ваше превосходительство, не имеете права их задерживать.

   — Господин Белов, — сказал Кутепов, разглядывая бумаги на столе, — в дальнейшем прошу подобную информацию докладывать полковнику Самохвалову, за исключением того, что касается лично меня. Мохова я вызову.

Разговор с Кривским был интереснее. Тот начал без вступления:

   — Ваше превосходительство, Александр Павлович, сегодня каждый понимает, что единственный талантливый, решительный и смелый полководец в русской армии — это генерал Кутепов. Ваши отношения с французским командованием показали, что вы ещё и блестящий политик. То, что Врангель считается Главнокомандующим, — недоразумение. Свою политическую бездарность он показал, будучи Правителем Крыма, а военную — Заднепровской операцией, Перекопом и вообще всеми своими попытками руководить действующей армией. Меня уполномочила говорить с вами группа офицеров. Почти все те же, что поддерживали вас весной прошлого года, когда уходил Деникин. Сегодня мы считаем вас единственным вождём армии, а в дальнейшем — Правителем, диктатором России. Французы собираются лишить Врангеля должности Главнокомандующего — вы займёте его место. Это — первый шаг.

Кутепов не умел возражать, когда ему о нём самом говорили хорошие слова. Но по делу пришлось не соглашаться.

   — Врангель нам сегодня нужен, Миша. Дело в том, что нам грозит расформирование. У Врангеля хороший штаб — Шатилов и другие. Сейчас он посылает миссию в славянские страны для переговоров о возможности перевода армии к ним — в Болгарию, Сербию... У меня пока таких возможностей нет... Сегодня мы без Врангеля не обойдёмся.

— Мы предполагали такой ваш ответ, и у нас есть другой вариант. По предложению офицеров армии здесь создаётся Рыцарский орден имени святого Александра Невского. Руководителем Ордена, конечно, будете вы. Лозунги Ордена: «Бескорыстное служение Родине», «Неустанная борьба с палачами народа русского и врагами христианства», «Беспрерывная работа над собой, борьба со своими дурными привычками и наклонностями». Принимать в Орден будем тех, кто проникнется задачами и целью Ордена, уверует в необходимость и спасительность этой идеи после того, как проверит себя. Никаких прав и преимуществ Орден не будет давать, лишь обязанности, и обязанности далеко не лёгкие. Почему мы выбрали Александра Невского? Мы считаем, что в его личности воплотился идеал и властителя, и гражданина, и воина, и христианина. Так же как и в вас, Александр Павлович!

 

10

Поручик Мохов считал, что ничем не заслужил такой ужасной казни: вечером в палатке, прежде чем лечь спать, надо обязательно осторожно поднять одеяло — не забрались ли туда змеи. Их выгоняли палками, шашками, а то и штыками.

Утром поднимали в 6 и гнали на какие-нибудь тяжёлые работы — носить, копать, строить... Еда — бурда, целый день ходишь полуголодный. Хорошо иногда благодетели, дальние родственники, присылают из Константинополя несколько лир — можно отправиться в город на рынок. Можно и не на рынок, если есть лиры. На набережной теперь — «Невский проспект Туретчины». В воскресенье — и газеты, и музыка, и, главное, женщины. И не все продажные. Но лир давно не было.

Вдруг его вызвал сам Кутепов, причём, опытные офицеры предупредили, что генерал с утра в марковской форме и свирепствует как бешеный зверь.

Между тем по лагерю прогуливались Воронцов и Мария, а на письменном столе генерала лежали некоторые бумаги, например, доклад о полковнике Щеглове и его искреннее признание с объяснениями. Рядом — французская нота:

«Генерал Врангель организовал в Константинополе нечто вроде русского правительства и претендует сохранить войска, вывезенные им из Крыма, как организованную армию. Не предусмотрено никаких кредитов для удовлетворения какой бы то ни было русской армии, находящейся на территории Константинополя. Существование на турецкой территории подобной армии было бы противно международному праву. Оно опасно для мира и спокойствия Константинополя и его окрестностей, где порядок с трудом обеспечивается союзнической оккупацией. Ввиду поведения генерала Врангеля и его штаба наша международная ответственность заставляет нас освободить эвакуированных из Крыма от воздействия ген. Врангеля — воздействия, осуждённого всеми серьёзными русскими группами. Не оказывая никакого давления на самого ген. Врангеля и его офицеров, необходимо разорвать их связь с солдатами. Никакого принуждения не будет допущено над эвакуированными для побуждения их вернуться в Россию; им будет предоставлена полная свобода эмиграции в Бразилию или поиска себе заработка в других странах. Все русские, находящиеся в лагерях, должны знать, что не существует больше армии Врангеля, что бывшие их начальники не могут ими больше распоряжаться и что впредь они совершенно свободны в своих решениях. Франция, более пяти месяцев помогавшая им ценой больших затруднений и тяжёлых жертв, достигла пределов своих возможностей и не в состоянии более заботиться об их довольствии в лагерях. Франция, спасшая их жизнь, со спокойной совестью предоставляет им самим заботиться о себе».

Мохов сконцентрировал весь свой строевой талант и, подходя к генералу, «давал» ногу, как на Царскосельском параде. Кутепов не усадил его, как других посетителей, а только буркнул: «Вольно». Осмотрел поручика критически и начал не разговор, а допрос:

   — Говорили с солдатами о возвращении в Россию?

   — Так точно, ваше превосходительство.

   — Французскую ноту читали? Солдатам рассказывали?

   — Ваше превосходительство, ноту они сами читали — её французы распространяют по лагерю.

   — Значит, они знают, что их начальники больше не могут ими распоряжаться, что армии больше не существует? — Кутепов вдруг стал говорить негромко, как будто даже спокойно, чуть ли не доброжелательно.

   — Они читали, ваше превосходительство. Некоторые так и думают. Пишут рапорты о переходе в беженцы.

   — Думают, что я больше не могу распоряжаться лагерем? — спросил так же вкрадчиво тихо, и вдруг взрыв! — Смотрите, поручик, как я не могу распоряжаться! Вот докладная и другие материалы по делу полковника Щеглова. Вот он сам пишет: «О генерале Кутепове я действительно говорил как ходящий слух, что он получает жалованье 200 лир в месяц, что имеет стадо баранов... Мы же все офицеры... остаёмся нищими... я случайно попал в армию... хотел же оставаться беженцем...» Ещё здесь о Врангеле клевета, оскорбления. Я, который не может распоряжаться, пишу: «Предать военно-полевому суду». И я знаю, какой будет приговор: смертная казнь! Вот так я не могу распоряжаться! И вы, поручик, идёте по этой дороге. Зачем убеждали солдат, что им лучше вернуться в Россию?

   — Ваше превосходительство, я не убеждал. Я, наоборот, говорил, что их примут с музыкой, а потом расстреляют. Ваше превосходительство... Я понял. Донос. Я знаю, кто донёс. У нас с ним конфликт по поводу певицы был. Я его убью.

   — За убийство я вас расстреляю.

   — Я вызову этого штабс-капитана на дуэль. Вы же разрешили...

Наконец-то Мохов мог дать волю своей ненависти к этой страшной жизни. Какая сволочь этот Белов. Сам встрял в разговор и провоцировал. Дуэль любая разрешена — на винтовках, на штыках... Всё равно он его прикончит.

Нашёл штабс-капитана возле столовой в группе офицеров, дымящих папиросами и самокрутками из пахучего турецкого табака.

   — Господин штабс-капитан, можно вас на минутку?

   — Пожалуйста.

Руку Мохов не сложил в кулак, чтобы можно было посчитать пощёчиной, но удар получился чувствительный — если бы не деревце, свалился бы штабс-капитан.

   — Господа, прекратить драку! — крикнул старший по званию.

   — Это не драка, а пощёчина, — оправдывался Мохов.

   — Дуэль... Дуэль... — закричали офицеры.

 

11

Дуэль на штыках между Моховым и Беловым происходила в 5 часов утра на берегу пролива. Восход ещё алел на вершинах гор. Воронцов согласился быть секундантом у Мохова — после торжественного обеда они подружились.

   — Кстати, — вспомнил Мохов, — почему муж Плевицкой не вызвал Скоблина?

   — А вдруг убил бы?

И оба рассмеялись. Они стояли вдвоём на берегу — противник только появился вдалеке.

   — И вам смешно? — удивился Воронцов.

   — Нервное нетерпение. Не могу дождаться момента, когда проткну этого лживого соглядатая, продажного шпиона. Из-за девки накатал на меня донос. На набережной втроём с ней ходили, она выбрала меня — он едва заикаться не начал: как же так? Он же штабс-капитан, у него лир много. Наверное, приплачивают за то, что шпионит за нами.

   — Не слишком ли уверены в победе?

   — Без уверенности не победишь. А этого шпиончика я запросто уложу. Лишь бы не мешали.

   — Убить не дадут.

   — А жаль.

Подошёл с неподвижно бледным лицом обречённого Белов. С ним секундант — штабс-капитан Лентулов, и судья поединка — поручик Кривский. Судья, как водится, начал с попытки примирения противников.

   — Я ничего не имею против поручика Мохова, — сказал Белов. — Готов забыть обиду.

   — А я имею! — вызывающе заявил Мохов. — Забудет эту пощёчину — дам другую.

Тем временем подходили зрители офицеры. Человек 20. Солнце уже поднялось из-за гор, и судья сосредоточенно выбирал места дуэлянтов, чтобы солнце не светило им в глаза. Потом проверил крепление и заточку штыков, объявил, что дуэль будет продолжаться до первой крови, и развёл противников. Все замерли — сейчас начнётся.

   — Сходитесь! — скомандовал Кривский. — Бой!

Мохов пошёл на противника тем крепким упругим шагом, каким шагают в бою, в цепи. При таком шаге легко перейти в бег, нанести удар или залечь. Белов приближался осторожно, глядя на противника с ненавистью и страхом. Первые выпады винтовок, первые звуки ударов металла о металл. Поединок на штыках похож на поединок шпажистов тем, что и здесь, и там каждый хочет нанести прямой колющий удар, а противник отбивает оружие в сторону. Неспециалисты всегда со скучным удивлением смотрят, как дуэлянты без конца скрещивают шпаги. Здесь всё произошло быстро.

Мохов сильнейшим ударом отбил винтовку Белова вправо и вниз до земли так, что противник едва её не уронил. При этом Белов наклонился, открыв грудь и лицо. Мохов молниеносно отвёл свою винтовку назад и сделал сильный выпад в лицо противнику. Того спасли сантиметры: штык попал не в глаз, не в щёку, не в шейную артерию, а ковырнул шею сбоку под самым ухом. Белов упал с криком боли, брызнула кровь. Кривский одним прыжком оказался между противниками и крикнул:

   — Стой! Дуэль окончена. Победил поручик Мохов.

   — Если б штабс-капитан не поскользнулся, — проворчал секундант Лентулов.

   — Тогда бы я его проткнул насквозь, — сказал Мохов. — Могу попробовать с вами. Тем более, если вы друзья с господином Беловым.

   — Я не вижу причин для ссоры с вами, — сказал Лентулов и поспешил отойти подальше от поручика.

По дороге в лагерь Мохов объяснял Кривскому своё отношение к Белову:

   — Офицер-доносчик. Разве это естественно? Это соответствует офицерской чести? И, главное, донос — лживый. Будто я уговаривал солдат вернуться в Советскую Россию. Я им говорил, что их там встретят с музыкой и поведут на расстрел. Да они и сами знают. Как я могу быть за красных, когда мы, Моховы — старейший дворянский род в Орловской губернии? Общались с Тургеневыми, Шеншиными, в Ясную Поляну ездили. А он, мерзавец, сочиняет донос из-за того, что девка с набережной выбрала меня, а не его. Как я могу быть за красных? Вы же видели меня, когда Ростов зимой брали. Вы тогда к нашим цепям подходили. Такой хороший был бой, и всё напрасно. Из-за казаков пришлось отступать. Этот Белов сам, наверное, за красных и по заданию Чека ссорит офицеров.

   — Белов, конечно, не чекист, — возразил Кривский, — но знаете, поручик, среди нас есть чекисты. Нам об этом сообщили из Москвы. Там знают всё, что делается в Галлиполи.

 

12

С наступлением лета он почти всегда ходил в Корниловской форме и часто улыбался. Денщик Фёдор не мог нарадоваться: всё у хозяина хорошо, значит, и у него хорошо.

Французская нота оказалась пустой бумажкой. Герой большой войны и «чуда на Висле» генерал Вейган обещал Врангелю содействие, и армию с довольствия не сняли. Генерал Миллер, командующий на Гражданской войне Северной армией, получил 600 тыс. долларов от русского посла в США, у которого остались средства не только царские, но и Временного правительства и даже правительства Колчака. Миллион франков перевёл на нужды армии русский агент в Токио. К тому же Врангель объявил распродажу невостребованных ценностей Петроградской ссудной кассы, эвакуированной в Сербию. Армия жила и даже строила себе памятник.

Проект утвердил Кутепов: каменный курган, а на нём — небольшой мраморный крест. Каждый обитатель лагеря Галлиполи должен был принести камень весом не менее 4 килограмм.

Памятник рос. Цвели цитрусовые, черешни, персики, абрикосы. За городом в степи щедро цвёл шиповник. Генерал выезжал в одиночестве на автомобильную прогулку не для любования цветочками, а чтобы спокойно обдумывать происходящее.

Орден Александра Невского создавать рано — Врангель поймёт, что это против него. Однако надо признать, что, кроме Кутепова, нет генерала, который мог бы командовать войсками в будущей войне с красными. И после обязательной победы он один может стать диктатором России. Он знает, как наводить порядок в этой стране. Но власть... Напрасно и барон мечтает. Есть великие князья Романовы: и Николай Николаевич, и Кирилл Владимирович. На высшую власть генерал Кутепов не претендует, но эта высшая власть без него не сможет существовать. Вот Врангель... С ним надо быть очень осторожным.

Возвращение в лагерь — возвращение к неразрешимым проблемам. На этот раз совершенно неразрешимым. Те же осколочки солнца гребешками в проливе, те же алые пятна цветущего шиповника в горах, та же радостная мысль о скором приезде Лиды, но у штаба стоял Штейфон с потемневшим от надвигающихся бед лицом.

   — Александр Павлович, вы сейчас не ехали через порт? Не видели болгарский пароход?

   — Не видел. А что это за объявление вывешено у дверей штаба? Разве я приказывал?

   — Это и есть объявление о пароходе. Французы приклеили, и офицер просил под мою ответственность, чтобы не срывали. Объявляется набор желающих уехать из лагеря на работу в Болгарию. Здесь указано, что русское командование не имеет права препятствовать людям уезжать.

Кутепов просмотрел объявление, вздёрнул бородку, посмотрел на Штейфона так, будто он в чём-то виноват, и молча направился к своему дому. Пройдя несколько шагов, обернулся и сказал:

   — Никаких мер не принимать. Пусть уезжают.

 

13

Утром дежурный доложил, что на пароход погрузились более 700 человек и люди продолжают туда идти. В лагере — смятение, собираются группами, обсуждают.

   — У вас всё? — спросил генерал.

   — Так точно.

— Тогда возьмите этот приказ — я его подписал. Передайте генералу Штейфону. Пусть оформит и немедленно доведёт до сведения всех офицеров и солдат лагеря.

Прибежал взволнованный Штейфон.

   — Александр Павлович, — воскликнул он. — Они уйдут все. Они устали от недоедания и дисциплины. Сегодня брошены все работы. Даже камни к памятнику не носят.

   — Мы с вами, Борис Александрович, не поедем в Болгарию? Нет? И кроме нас, ещё кто-нибудь не поедет. Так давайте же работать.

   — Но вы же дали пять дней свободного выезда с 23 мая по 27-е! За эти дни могут уехать все.

   — Да. По 27-е. Уехавшие позже считаются дезертирами. В лагере сейчас почти 8 тысяч русских офицеров. Никогда не было и не будет, чтобы тысячи русских офицеров добровольно, без всяких угроз сорвали с себя погоны ради того, чтобы превратиться в чернорабочих. У нас с вами много работы. Надо заканчивать памятник. Скоро приедет Лида, и я обещал ей показать готовый памятник и организовать торжественное открытие. Давайте подумаем, как это лучше сделать.

27-го Кутепов поздравлял Штейфона, посмеиваясь: в Болгарию выехали всего 2000, в большинстве своём солдаты.

 

14

Излюбленное место прогулок — окраина лагеря со стороны пролива. Можно увидеть огромный красный шар солнца на закате, быстро тонущий в море за скалами, можно, пригнувшись к земле, заметить волшебный зелёный луч. Мохов доказывал Воронцову, что видел зелёный луч, и теперь его ожидает счастье.

   — Почему не уехали в Болгарию? — спросил Воронцов. — Вы молоды, у вас всё впереди, и счастье бы нашли.

   — Я русский офицер и, надеюсь, в Европе найду для себя место. Может быть, вы поможете? Вы тоже ведь не захотели в рабочие.

   — Я здесь остался... Вам, Коля, не понять. Я остался здесь как христианин, чтобы противостоять антихристу. Кажется, мне удаётся.

Быстро наступила тёмная ночь с далёкими предгрозовыми зарницами, и пришлось Воронцову объяснять своему незнающему спутнику, почему на юге сумерки такие короткие и вечер сразу переходит в ночь. За разговорами не так свернули и вышли к дому Кутепова. Из окон падал свет. У крыльца сидел денщик Фёдор. Он вежливо поднялся и отдал честь.

   — Ладишь с генералом, Фёдор? — спросил Мохов.

   — Нынче генерал добрый. «Боже, царя храни» напевает. Генеральша же приехала. Но теперь новый распорядок: по вечерам его превосходительство один гуляет по лагерю. Вот сейчас будет выходить. Вы, господа офицеры, ежели не к нему, так шли бы.

   — Вы идите, Мохов, а я хочу обратиться к генералу. Неотложно. Целый вечер думаю.

Мохов ушёл. Воронцов встретил генерала шагах в двадцати от дома.

   — Ваше превосходительство, разрешите обратиться по неотложному вопросу?

   — Дня нет? В чём дело, господин Воронцов? Церковные каноны нарушены?

   — Боюсь, будут Божьи законы нарушены. У вас лежит на утверждении приговор Щеглову. Человеку всего 45 лет, но он устал от нашей жизни. У него нет близких. Нервное расстройство. Стал сплетничать. Сам признался и раскаялся. Многие офицеры ждут, что вы отмените смертный приговор.

   — Подумаю. Спокойной ночи.

Отвыкший от общества жены, генерал один гулял по вечерам, обдумывая дела армии, которые были не так уж хороши.

К концу года лагерь придётся закрывать. Врангель и Шатилов договариваются о переводе войск в Болгарию и Сербию. Войска останутся армейским корпусом, и у Врангеля не будет повода снять его, Кутепова, с должности. Однако следующим шагом, по-видимому, будет роспуск армии, и этого допустить нельзя. Надо думать. В России Ленин объявил нэп, разрешили торговлю, антоновцев разгромили. Единственно что можно сделать сейчас, — это высадиться на Кавказ и Кубань. Там острое недовольство центральной властью. Думай же, генерал от инфантерии Кутепов. Если армия бездействует, то армии нет. Если нет армии — нет и тебя.

Он вышел в степь, над горизонтом вспыхнула ослепительная зарница. Густой предгрозовой ветер ударил в лицо мелкой цветочной пылью. Из темноты появилась женская фигура. Он узнал Марию Захарченко.

   — Добрый вечер, Александр Павлович. Один гуляете?

   — Так же, как и вы.

   — У меня никого нет. Я всегда одна.

   — Несколько раз встречал вас с одним офицером.

   — A-а... с Максимом Павловичем. Мы с ним разговариваем о войне. Он никак не может смириться с тем, что я женщина-солдат. Стреляю и рублю не хуже мужчины. Других разговоров у нас с ним нет. А к вам жена приехала, а вы один.

   — С ней я днём гуляю.

   — Я рада за вас. И за себя.

   — Почему за себя? Не понимаю вас, Мария.

   — Вы — единственный мужчина, о котором я думаю, как о мужчине. Вы — настоящий воин, смелый в бою и не боящийся чужой крови, как большинство этих интеллигентиков. Пока вы были одни, я мучилась и боролась с собой. Боялась, что вдруг потеряю стыд и приду к вам. Хорошо, что она приехала. Прощайте.

Мария вдруг приблизилась к нему, поцеловала куда-то рядом с бородой, засмеялась и исчезла во тьме.

Он вернулся домой в состоянии, которое не смог бы объяснить словами, но знал, что все его дела верны, все его мысли точны, все его поступки необходимы. Взял смертный приговор военно-полевого суда полковнику Щеглову и решительно написал: «Утверждаю. Кутепов».

Полковника расстреляли в два часа ночи. Рассказывали, что он до последней секунды надеялся на помилование.

 

15

12 июля состоялось производство юнкеров в офицеры. Всё происходило по традиции: вынос знамён, поздравление генерала, вызов юнкера из строя и вручение ему погон подпоручика, а главное — солнце целый день, и, конечно, блестящий парад под оркестр.

После торжеств ещё толпились на плацу. Воронцов подошёл к Марии — нельзя было не увидеть её счастливую улыбку, превращающую её в девушку, едва ли не в девочку. Максима Павловича она приветствовала такой же счастливой улыбкой.

   — Какой чудесный праздник, — сказала она, — и сегодня как раз день ангела Александра Павловича. Он приглашает всех офицеров.

   — Здесь я был обязан присутствовать по долгу службы — туда я не пойду.

   — Не ходите, — Мария презрительно шевельнула губкой, — вас никто не тащит. Я знаю, что вы не любите генерала. И знаю, почему.

   — Почему же?

   — Не скажу. А на открытие памятника 16-го придёте? Или по долгу службы? Да. Июль — месяц праздников.

Не может какой-то угрюмый капитан испортить настроение Марии.

   — Да. Июль — месяц праздников, — согласился Воронцов, — и начался он с того, что в ночь на 1 июля расстреляли полковника Щеглова.

Мария перестала улыбаться.

   — Он посмел выступить против генерала Кутепова, — со злостью сказала она. — Так будет с каждым, кто посмеет. Сама буду расстреливать. Берегитесь, Максим Павлович.

Она отошла от Воронцова, увидела оживлённого Кутепова, стоящего в кругу офицеров, и вновь на её лице возникла улыбка счастья.

 

16

16 июля памятник был открыт. Каменный конус около 5 метров высоты с мраморным крестом на вершине. Воронцову хотелось сказать — не с крестом, а с крестиком. Непропорционально мал казался этот общехристианский равноконечный крест. Может быть, символично? Может быть, мало христианского духа в том, что люди захотели увековечить памятником?

16 декабря Кутепов прощался с лагерем и с памятником. В такой же день со штормовым морем помойно-свинцового цвета, в какой год назад здесь всё начиналось. С группой уезжающих офицеров подошли к памятнику, подумали, повздыхали, поговорили. У многих на груди — памятные чёрные крестики с надписью «Галлиполи 1920—1921».

   — Вы целый год несли крест, — сказал Кутепов, — теперь этот крест вы носите на груди. Объедините же вокруг этого креста русских людей...

Воронцов и Мохов стояли сзади, в стороне от других.

   — Египетским пирамидам более 40 веков, — проговорил мрачно Воронцов, — их камни скрепила великая вера великого народа. Эти камни скреплены воинской дисциплиной, и они развалятся через несколько лет.

   — А надпись, а память? — возмутился Мохов.

   — Да. Надпись.

«Первый корпус Русской армии своим братьям-воинам, в борьбе за честь Родины нашедшим вечный приют на чужбине в 1920—1921 годах и в 1845—1855 годах в памяти своих предков-запорожцев, умерших в турецком плену».

   — В памяти России останется страшная Гражданская война, но я не хочу, чтобы героем войны в памяти остался Кутепов.

   — Недобры вы к генералу.

   — Вы знаете, что я прав.

   — Пожалуй. Жаль, что вон тот негодяй остался с нами, — Мохов указал на Белова. — И его начальник Самохвалов. Он же теперь контрразведка генерала Кутепова. А вы, Максим Павлович, неужели останетесь в этой армии неизвестно какого государства?

   — Не знаю. Уйти в монастырь или продолжить борьбу с Пиром антихриста?

— А если продолжить, то где? Я мечтаю куда-нибудь рвануть отсюда. Мои благодетели обещали собрать денег на дорогу до Парижа или Берлина. Обязательно куда-нибудь уеду. Не в нищей же разбитой Болгарии прозябать. Я молодой, хваткий, найду, как заработать.

— Тогда поезжайте в Париж. У меня есть друг, он сейчас, по-видимому, там и обладает средствами. Офицер. Но я знаю только имя и фамилию.

   — Русского человека найти в Париже по имени и фамилии — самое лёгкое дело. Едем вместе.

 

17

Пароход шёл на Восток, ближе к России, и Кутепов смотрел в ту сторону, придерживая фуражку от неприятного ветра с морскими брызгами, и море, и небо были окрашены в один противный помойно-серый цвет. Но он смотрел туда, где была Россия, которую он должен отвоевать. Другого дела для него на земле нет.

А тем временем в России нэп. Свобода торговли.

А тем временем в России...

Постановление Президиума ВЦИК:

   1. Объявить полную амнистию лицам, участвовавшим в военных организациях Колчака, Деникина, Врангеля, Савинкова, Петлюры, Булак-Балаховича и Юденича в качестве рядовых солдат, путём обмана или насильственно втянутых в борьбу против Советской России.

   2.  Предоставить им возможность вернуться в Россию на общих основаниях с возвращающимися на Родину военнопленными...»

 

1

Первые русские слова в Париже Мохов услышал, выйдя из поезда на Лионском вокзале: двое мужчин в старых поношенных пальто вовсю матерились по поводу Генуэзской конференции, на которую «эти... хотят пригласить Ленина». Осторожно обратившись к ним, Николай Дмитриевич объяснил, что впервые приехал в Париж и никого и ничего здесь не знает. Мужчины в лад заявили, что здесь не пропадёшь, «наших много», только надо не зевать, погода хорошая — это сегодня ради его приезда пасмурно. Тот, что посерьёзнее, спросил о наличных деньгах, и Николай с чистым сердцем и спокойной душой заявил, что кошелёк его пуст. Мужчины посочувствовали, но потеряли к нему интерес. Посоветовали двигать в Латинский квартал — «Там все наши нищие живут», — сказал сочувствующий. «Перейдёшь Сену, пройдёшь Ботанический сад, Университет — вот там всё и начинается».

С небольшим чемоданом, в дешёвом новом пальто, купленном в Болгарии, и шляпе Мохов выглядел так, как полагается нищему эмигранту. Спросил у разговорчивых мужчин, не знают ли Леонтия Андреевича Дымникова. Сказали — не знают.

Но оказалось, что искомый Дымников достаточно известен в Латинском квартале, и вообще в Париже не трудно найти русского человека. Протащившись километров 5 по улицам и переулкам Латинского квартала, прицениваясь к гостиницам и меблированным комнатам, он вдруг прочитал на афишной тумбе рядом с рекламой концерта Вертинского объявление:

«Агентство

РУССКИЙ СЫЩИК

находит и возвращает всех и всё потерянное,

кроме России.

Леон Дымник

ул. Данциг, 14»

Конечно, это и есть тот самый Дымников или знающий его. Улица Данциг была в этом же районе. У дверей в аккуратный пятиэтажный дом такое же объявление, но на медной дощечке и с указанием: 1 этаж, кв. 7. Открыл Мохову высокий крепкий брюнет в белой рубашке с галстуком. На вопрос о Дымнике ответил, что хозяин здесь бывает редко, и все вопросы решаются с дежурным, то есть с ним, Шигариным.

   — Моё дело такое, что я русский офицер, был в Галлиполи, сейчас из Болгарии.

   — У нас сегодня такой день, что хозяин скоро приедет.

Я позвоню ему из кабинета, — сказал Шигарин, несколько изменив тон, и ушёл в кабинет, несмотря на то, что в холле Среди диванов, столиков и копий импрессионистов, был и телефон.

Выяснилось, что господин Дымник скоро будет. Однако прежде хозяина появился ещё один посетитель. Так же как и Мохов — в дешёвом пальто и шляпе. Русский, измученный хождением по чужому городу.

   — У меня есть дело для господина Дымника, для вашего агентства, — сказал он. — Моя: фамилия Арефьев. Я из России.

   — Я помощник господина Дымника Шигарин. Имею право рассмотреть ваше заявление и, может быть, буду им и заниматься.

Шигарин разорвал пакет, углубился в чтение многолистного заявления. По-видимому, текст был интересным — голова помощника то и дело покачивалась, и усмешка пробегала по губам.

Вскоре в офисе появился сам господин Леон Дымник, одетый, как полагается одеваться парижанину, имеющему средства.

   — Всё-таки «Форд» посильнее «Рено» тянет, — сказал он. — Так, какие у нас дела? Вы из Болгарии? Заходите в кабинет.

   — Письмо адресовано Леонтию Андреевичу Дымникову. По-видимому, это вы?

   — Какой вы догадливый.

Прочитав письмо, он задал несколько вопросов. Заинтересовался армией, спросил, где находится руководство.

   — Врангель в Сербии, Кутепов — в Болгарии, в Велико Тырново. Недавно в его честь болгары давали банкет.

   — Героев надо чтить. Ведь Кутепов — герой. Да, Николай Дмитрии?

   — Ваш друг Воронцов не считает его героем.

   — А вы?

   — С Максимом Павловичем согласен во всём, кроме его намерения уйти в монастырь.

   — Максим пишет, что вы дуэль на штыках выиграли. Поздравляю.

   — Какой там выиграл — негодяй остался жив. Доносчик. Клеветник. Сейчас его в кутеповскую контрразведку взяли. Нашли специалиста.

   — Как у вас с деньгами, Николай Дмитриевич? Приехали сюда зарабатывать?

   — Надеюсь.

   — Мне кажется, что вы будете полезным сотрудником в моём агентстве. Работа живая. Плачу хорошо. Согласны? Прекрасно. Сейчас как раз появилось новое дело — вот вы и подключайтесь.

С Арефьевым разговаривали втроём.

   — Я брат Сергея Матвеевича Арефьева, Митрофан. Сергей был поручиком в армии Деникина и погиб под Орлом в октябре 19-го. Жена Сергея Зина, получив официальное письмо с известием о его смерти, сразу слегла и зимой умерла.

   — Умерла? — удивился Леонтий.

   — Чего ж удивляться? Какая зима была. Перед самой её смертью Зину навестила сестра Вера. Она уехала сразу после похорон, а вскоре обнаружилось, что пропали все драгоценности Зины. Мы их прятали в надёжное место, но сестре Зина его показала. Даже браслетик подарила. А та украла всё, даже документы и фотографии. Я пытался её найти, но она исчезла. По некоторым данным, бежала на Юг, а затем за границу. Один знакомый сумел сообщить мне, что Веру видели в Париже. Я надеюсь, господин Дымник, что вы отыщите эту женщину, и с помощью французской полиции мы вернём всё, что можно вернуть. Мне о вас говорили, что вы раскрывали и более серьёзные хищения.

   — Во сколько вы оцениваете похищенные ценности? — спросил Дымников.

—100 тысяч франков.

   — Бели моё агентство примет это дело, то мы должны заключить договор и получить хороший аванс. Примерно 10 тысяч.

   — Может быть, мы договоримся на процент от возвращённых ценностей?

   — Нет. Агентство не может рисковать. Впрочем, я подумаю. Прошу вас, господин Арефьев, подождать в холле, дока мы будем изучать ваши документы и обсуждать дело.

Документов было немного. В паспорте погибшего Сергея вписана жена Зинаида, и есть отметка о выдаче ей вида на жительство. Вера, украв вид на жительство, отправилась с ним в путешествие. Свадебное фото Сергея и Зины 1915 года. Вере здесь делать нечего. Фотография двух сестёр с подписями — это материал. Копия скорбного письма генерала Скоблина о гибели Арефьева, которое Вера выпросила в полку во время отступления. Подлинник украсть не могла — тогда в доме он, вероятно, был где-то на видном месте. Ещё справки от разных властей.

   — Ну что, господа, у французской полиции есть основания задержать Веру Федотовну Никонову за въезд в страну по подложным документам и за похищение ценностей?

Опытный Шигарин высказался быстро и определённо:

   — Незаконный въезд — да. Хищение — нет.

   — Понадеемся на чистосердечное признание или на именную драгоценность — какое-нибудь колечко с инициалами. Заветный вензель.

Леонтий напряжённо обдумывал особую цель намечаемого дела, о которой не должны знать исполнители. Мысленно всё получалось как будто просто. Однако придётся удивить своих помощников.

   — Найдём даму? — спросил он.

Оба дружно ответили, что найдут. Уже и Мохов становится сыщиком.

   — Не так это легко, как вам кажется, — сказал Дымников. — Она — типичная парижанка: рост, фигура, глаза.

   — Вот глаза-то русские, — сказал Мохов, — большие, неподвижные.

   — Так это они на фото неподвижные, — возразил Леонтий.

   — По фото видно, что они и в жизни неподвижные, — упрямо заявил Мохов.

Леонтий всмотрелся в фотографию — выходит, в Новороссийске он спал не с Зиной, а с Верой.

   — Моё решение: заказ принимаем, срок 2 недели, аванс не берём. Цена работы — 10 процентов от возвращённых ценностей, но не меньше 10 тысяч франков.

   — Без аванса — эта зря, — возмутился Шигарин.

   — Пока работаете вдвоём. Шигарин, конечно, старший. Я руковожу, в основном, из кабинета или издали. Может быть, схожу с вами на Пигаль вечерком. Всё. Шигарин, оформляйте.

 

2

С появлением звёзд русской эмиграции Пигаль наиболее щепетильные стали считать убежищем для тех, кого веселит алкоголь и возбуждает кокаин. Возник «священный треугольник» между «Кавказским погребком», «Яром» и «Тройкой», где круглые сутки кипела жизнь: охранники-казаки, артисты в шелках и бархате, выходившие в антрактах на воздух, и, главное, женщины. Больше рядились под цыганок — такая мода. Здесь в ресторанах поют Соколовы, Поляковы, Колдобан, игравший в Царском Селе для императрицы, Юрий Морфесси, певший для Николая. Конечно, Зине-Вере здесь место: она сумеет изобразить цыганку, а мужчины именно таких фальшивых цыганок почему-то любят больше, чем настоящих.

Выбрали вечер без дождя и направились туда. По площади, по улице Бланш, по бульвару Клиши разгуливали в определённом порядке: впереди Мохов и Шигарин, за ними Леонтий с высоко поднятым воротником пальто и в шляпе, надвинутой на глаза, — не узнает никто. За ним ребята-французы Серж и Пьер. Огни, толпа, шум, блеск цыганских платьев, хохот женщин и тут же истерические слёзы... Это Пигаль.

Зашли в «Кавказский погребок». На сцене танцевали лезгинку. Искомой дамы нигде не встретили. Вечер прошёл зря.

Следующий вечер тоже без дождя, и они отправились на Пигаль в том же порядке. Он сразу увидел преступницу. Она стояла под самым ярким фонарём и над чем-то смеялась, разговаривая с подругами.

Он подошёл и, не открывая лица, сказал по-русски:

   — Мадам, я мечтаю поужинать с вами в «Кавказском погребке».

   — О-о! Вы русский. А почему прячете лицо? Может быть, у вас нет носа?

О носе она повторила по-французски, и её подруга засмеялись.

   — Есть у меня и нос, и ещё кое-что, и даже деньга. — Он показал пачку франков и, наконец, опустил воротник и кашне.

   — О-о! Я вас помню.

   — Сейчас сядем за стол и будем вспоминать. А это мои люди. Не говори, Зина, что ты занята.

Несколько обескураженная, она подала руку, и они совершили небольшую прогулку сквозь мягкую податливую толпу.

   — Как тебя называть? Зина?

   — Да. Зинаида Федотовна Арефьева.

   — И я тот же Леонтий. Только теперь не офицер.

На столе стояли бутылки и закуски, на эстраде певица исполняла цыганский романс «Ты ушёл, и твои плечики ушли в ночную мглу...» Люди Дымникова сидели за соседним столом.

   — Мне нужна твоя помощь, но так, чтобы никто не знал. Даже мои люди.

   — Хм. Только встретились — сразу помощь. Что тебе надо? Деньги есть. Полиция зацепила? Решётка грозит? Я мало кого знаю в полиции.

   — Решётка грозит. Только не мне, а тебе, Вера Федотовна Никонова. Сиди спокойно. Не меняйся в лице. Никто тебя сейчас в полицию не поведёт. Ну-ка дай обручальное кольцо. Всё правильно — Зина-Сергей. Сколько хапнула у деверя? Он подал на 100 тысяч франков.

   — Врёт, сволочь. Там было-то три побрякушки.

   — Что-нибудь осталось?

   — Ну, кольцо вот. Ещё браслетик.

   — Отдашь. Поможешь мне — больше заработаешь. Иначе — решётка. Все документы у меня. Въезд в страну по подложным документам, воровство драгоценностей. Колечко я, на всякий случай, у себя оставлю.

   — Какая тебе ещё помощь нужна?

   — Сейчас я издали поздороваюсь с человеком, заметь его и тоже улыбнись. Заметила?

   — Я его знаю — болгарин.

   — Сделай так, чтобы он тебя пригласил к себе и крепко спал. Мне нужны все секретные бумаги. Ты грамотная, разберёшься.

 

3

Дело закончилось быстро, и заказчик был доволен, хотя 100 тысяч не получил. Хватило примерно половины, и никто не знал, что значительную часть этих денег Дымников выплатил из своего кармана — с Веры столько получить было невозможно. От неё он получил другое.

В агентстве рассчитались, расписались в документах, выпили шампанского.

   — Значит, всё-таки в Россию? — спросил Дымников Арефьева.

   — С деньгами там теперь можно жить и зарабатывать. Кирпичный завод хочу построить. Война-то всё порушила.

Вечером в агентстве остались вдвоём с Моховым.

   — Я рад, Николай, что пошла у вас работа.

   — Я тоже рад. И франки идут. Вот всё хочу вас спросить, почему у нас секретаря-машинистки нет? Это же теперь общепринято. Сидела бы в приёмной симпатичная девица.

   — Той, которая могла бы здесь сидеть, уже нет. А другую я не хочу.

   — А что за странная комната у вас в подвале?

   — A-а. Заинтересовался. Пойдём посмотрим.

Подвальная комната размером с хорошую гостиную освещалась несколькими лампами в шарах-абажурах. По стенам — диваны, скамейки, столики, нечто вроде нар. Несколько дверей — в кухню, в ванную, в туалеты, ещё куда-то.

   — Эта комната предназначена для большого разговора с большим преступником. Я всегда неудовлетворён, когда вижу просто казнь преступника. Или читаю об этом. Или смотрю в кино. Мне кажется, что казнь не уничтожает зло. Его надо вытащить из глубины этого злого существа. Разговорить, понять. Я буду держать его здесь и беседовать в нормальных условиях.

   — А вот эти крюки и цепи?

   — Условия могут быть и другими.

   — И были уже здесь такие преступники?

   — Пока нет. Закончим на этом. Я даю вам срочное и очень ответственное поручение. И опасное. Вам придётся покинуть Париж на несколько дней. Пошли наверх.

В кабинете Дымников достал из сейфа небольшую пачку документов.

   — Я не буду скрывать от вас содержание бумаг, которые запечатаю в конверт и передам вам. Это совершенно секретные документы болгарского Генштаба. Разведсводки, план укреплений, расположение воинских частей, ну и тому подобное. Ваша задача сегодня же выехать в Велико Тырново и сделать всё для того, чтобы эти документы оказались в штабе Русской армии. Или в контрразведке. При этом вы должны остаться невидимкой. Передайте Воронцову, что я просил помочь вам. Это необходимо сделать быстро, пока Генуэзская конференция только начинается. В этот же день или лучше на следующий вы каким-то способом — может быть, письмом, но таким, которое обязательно дойдёт до адресата, — сообщаете в Генштаб Болгарии о наличии упомянутых секретных документов в штабе Русской армии. Затем немедленно исчезаете. Едете в Париж. Надеюсь, что у вас нет вопросов, и цель моей акции вам ясна.

 

4

Весна была ужасна для Кутепова. Он не мог смириться с тем, что европейские державы организовали в Генуе конференцию и пригласили туда представителей красной России во главе с Лениным — бандитов, с которыми генерал воюет с 17-го года, которым место на виселице! Не успокаивала историческая тишина старинного славянского города, его серые камни, чистое голубое небо.

По вечерам с Кривским, которого назначил своим секретарём, Кутепов ходил в казарму к солдатам и офицерам. Там ещё жил армейский дух: смена караула, строевая подготовка, уход за оружием. Но что дальше?

Возвращались к себе и не могли не вернуться к разговору о неясном будущем армии. Если руководитель Болгарского правительства Стамболийский заявил на конференции, что он против размещения в Болгарии Русской армии, то чего же ещё ждать?

   — В Сербии к нам относятся хорошо, — успокаивал Кривский. — Врангель говорил, что за нас Русский национальный комитет в Париже.

   — К сожалению, Миша, этому комитету нужна не наша армия, с которой мы прошли всю войну, а своя армия, которой они хотят командовать. Я много раз говорил барону: поклонитесь Великому князю Николаю Николаевичу. Попросите его объявить себя нашим Верховным. Всё время отговорки. Вы, конечно, догадываетесь, почему отговорки?

   — Конечно. Он никак не может отказаться от нелепой мечты стать Правителем России.

На другой день, когда Кутепов работал в штабе, мимо его дачи потянулись возы с сеном, а под прикрытием возов подкрадывались болгарские жандармы, которые внезапно набросились на дежурного офицера, стоявшего у ворот, избили, отняли револьвер и куда-то поволокли. Другой офицер поднял всю охрану и позвонил генералу.

   — Я категорически запрещаю оказывать какое-либо сопротивление полиции, — приказал Кутепов и стал звонить властям.

Начальник штаба Болгарской армии Тополджиков попросил генерала приехать в Софию для личных переговоров и дал честное слово офицера, что после встречи Кутепов вернётся к своим войскам. Однако на следующий день полковник Тополджиков в своём кабинете объявил, что Кутепов арестован и подлежит высылке из Болгарии. Причиной ареста было указано обнаружение в русском штабе у полковника Самохвалова секретных документов болгарского Генштаба.

Арестовали жену и секретарей генерала и потребовали немедленно покинуть Болгарию. Им разрешалось выехать в любую соседнюю страну, кроме Сербии. В отдельном вагоне Кутеповы с сопровождающими их русскими офицерами и под защитой двух адъютантов царя Болгарии выехали в Грецию. Здесь их встретили с почётом и объявили о том, что распоряжением греческого правительства Кутепову с сопровождающими разрешено проживать в Греции. Он рвался в Сербию, где находился Врангель со штабом, но возникла проблема с визами: оказалось, что пока сербский король не женится на принцессе — а свадьба отложена из-за болезни греческой королевы, — никаких виз не выдадут.

Тогда Кривский сказал: «Конечно, лестно, когда твоя судьба переплетается с судьбами трёх царствующих домов, но не будем честолюбивы и смело двинемся вперёд без всяких виз. Не хитрая штука перейти границу».

Так генерал Кутепов оказался в Сербии.

 

5

Тебе всего 40 лет, а ты, проснувшись утром, не знаешь, зачем проснулся, вообще не знаешь, зачем живёшь. Только привычка к военной дисциплине заставляла Кутепова делать гимнастику, аккуратно бриться, бранить Фёдора за плохо вычищенные сапоги. «Да рази ж при такой грязи можно?» — ворчал денщик. Утром ласковый поцелуй Лиды и её разговоры о вещих снах, потом кофе в компании Лиды; брата Бориса и секретаря. Кривский за чашечкой кофе иногда вспоминает остров Святой Елены, но в основном увлечён Генуэзской конференцией и Раппальским договором между Советской Россией и Германией, а Борис стучит кулаком по столу с опасностью для чашек и громко утверждает, что Россию продали немцам в Раппало, а теперь остальное распродают в Генуе. «Надо начинать!» — кричит он, и опять дребезжат чашки.

Начинать надо, но что?

Генерал от инфантерии Кутепов надевал штатский костюм, высокие, совсем не генеральские сапоги и выходил из своего маленького, стоявшего среди грязных пустырей домика на Душеноваце, на окраине Белграда. Он выходил ровно в 7, чтобы ровно в 8 быть в Управлении военного коменданта. После высылки из Болгарии только в этом посещении заключалась его служба.

Армия разваливалась. Большинство офицеров ехали в Париж, где будто бы легко устроиться на работу. Многие приходили прощаться. Пришли капитан Ларионов и штабс-капитан Белов. После скромного угощения гуляли по пустырям, выбирая дорогу посуше.

   — В этой одежде вы, ваше превосходительство, похожи на помещика средней руки, — сказал Ларионов. — Наверное, в России у вас осталось поместье?

   — Поместья у меня не было. Отец — лесничий, — вспоминая об отце, генерал всегда хмурился. — Все Новгородские и Вологодские леса были моим поместьем. Даст ли Бог увидеть их?

   — Обязательно, Александр Павлович! — горячо обещал Ларионов. — Я ни капли не сомневаюсь, что скоро буду в Петрограде.

   — Откуда такая уверенность?

   — Даже не знаю откуда.

   — Наверное, только не из газет, — сказал Белов. — Все готовы признать Советы. А здешние коммунисты! Митинги против нас проводят.

Кутепов не хотел об этом говорить.

   — Дело прошлое, — сказал он, — но откуда всё же взялись эти документы болгарского Генштаба? Вы говорили, штабс-капитан, что купили их у болгарского офицера.

   — Так и было. Подошёл ко мне в кино перед сеансом — фильм с Чарли Чаплиным — сели на задний ряд, говорили так, чтобы никто не слышал. По-русски, почти без акцента. Потом зашли в один дом и там всё сделали. У меня как раз деньги были — Самохвалов авансировал. Эти левы дешёвые.

   — И потом вы с этим офицером не встречались?

   — Никогда. Я даже заходил в тот дом — там, конечно, ничего и никого не знают. Сказали, что стоял у них какой-то русский офицер, но съехал. Кстати, у Самохвалова есть какой-то опытный специалист, и он сказал, что некоторые бумаги парижского происхождения.

   — Парижского? — удивился Кутепов. — А план государственного переворота, который нашли у Вязмитинова, — настоящая фальшивка. Неужели и это из Парижа?

   — Не знаю, но специалист сказал.

   — Вот мы поедем в Париж и всё там разузнаем, — сказал уверенно Ларионов.

   — Что будете там делать, друзья?

   — Говорят, русских офицеров охотно берут шофёрами такси, — сказал с оптимизмом Ларионов. — Я машины знаю.

   — А я научусь, — сказал Белов.

   — Но, главное, мы будем готовиться к походу на Россию, — всё так же уверенно заявил Ларионов.

 

6

Конечно, надо готовиться. Иначе для чего жить? Когда грязь на дорогах немного подсыхала, Кутепов шёл к холмам Топчидера, где занимал виллу Врангель. Русской территории у Главнокомандующего больше не было — яхту «Лукулл» будто бы нечаянно протаранил советский пароход.

Барон набрасывал черкеску на гражданский костюм и тоже шёл гулять. Главные разговоры происходили на прогулках. Конечно, всегда говорили о судьбе армии, о её будущем, о её вождях. Это была политика, и в ней Кутепов пытался принимать такие же необратимые и однозначные решения, какие приходилось принимать на фронте. Сказал ему Врангель когда-то, что армия вне политики, и он не разрешал своим подчинённым быть монархистами или республиканцами. А тут вдруг его подчинённый командир корпуса генерал Витковский обратился с письмом к Великому князю Николаю Николаевичу Романову и объявил себя монархистом.

Осенний вечер был сух и прохладен, в такую погоду хорошо проводить тактические учения с боевой стрельбой.

   — Вы знаете, Пётр Николаевич, — говорил Кутепов, — что я не смирился с монархической выходкой Витковского и отказался от его корпуса, но призывы к объединению с монархистами идут со всех сторон. И я это понимаю. Нам надо принимать какие-то решения.

   — Александр Павлович, я и сам монархист. Всё прошлое России говорит за то, что она рано или поздно вернётся к монархическому строю, но не дай Бог, если строй этот будет навязан ей силой штыков или белым террором. Кропотливая работа проникновения в психологию масс с чистыми национальными лозунгами может быть выполнена лишь при сознательном отрешении от узкопартийных, а тем более классовых доктрин и искренности в намерениях построить государство так, чтобы оно удовлетворяло народным чаяниям. Если мы претендуем на то, чтобы принять какое-либо участие в воссоздании Родины, то должны вернуться домой единым фронтом, с единой программой, с единым лозунгом: Отечество. Лига Спасения России, которую создают вокруг Николая Николаевича, — монархическая организация, а преждевременное провозглашение извне монархического лозунга наносит вред монархической идее. Краснов мне пишет, что надо созывать совещание совместно с Лигой. Правда, он ещё никак не отойдёт от любви к немцам и хочет опираться на Германию. С этим я не соглашусь. Германцы преследуют одну цель — обратить русский народ в навоз для удобрения германского племени.

Кутепов давно привык к тому, что Врангель умеет говорить долго и хорошо. В последнее время начал разбираться и в том, что он говорит. Рассуждения о монархии и об отношении к ней народа, наверное, правильны. Однако не ради истины барон утверждал, что опасны Лига Спасения России и сближение с Великим князем. Но какая же российская монархия без Романовых? Неужели он хочет основать династию Врангелей?

   — Я во всём согласен с вами, Пётр Николаевич, но не могу понять, почему действуете отдельно от Великого князя.

   — В этом виноват не я, Александр Павлович. Всегда внимательно прислушиваясь к вашим высказываниям, я решил сделать первый шаг и обратился с письмом к Его высочеству. Специально для вас оставил копию письма. Вот она. Прочитайте дома, подумайте, потом поговорим.

«Врангель Великому Князю Николаю Николаевичу. 5 августа 1922 г.

Я боюсь неосторожными шагами усложнить весьма тяжёлое ныне положение Армии. По этим соображениям я избегаю каких бы то ни было выступлений. Моё молчание используют наши враги, делая попытки внести смуту в умы офицеров и солдат. Разделяя чувства моих соратников, большинство которых сражались под Вашим Верховным Водительством и неизменно хранят в сердце своём Ваше имя, и, болея душой за армию, я приемлю смелость обратиться к Вашему Императорскому Высочеству и всепреданнейше просить поставить меня в известность о том решении, которое Вашему Императорскому Высочеству благоугодно будет принять. Имея определённый ответ Вашего Императорского Высочества, я буду иметь возможность указать Армии её путь».

Читали дома вдвоём с Кривским.

   — Как вы относитесь к этому письму? — спросил Кривский.

   — На Советах сначала дают слово младшему.

   — Я считаю это письмо неприличным. Он должен был заявить, что передаёт армию под знамя Великого князя. А вместо этого вытягивает из Николая Николаевича какие-то ответы, какие-то решения, чтобы потом умыть руки. Что может ответить на такое письмо Великий князь? Ничего.

   — В этом я с вами согласен. Ответа не будет. Там вокруг Великого князя Краснов, Лукомский — все они против Врангеля. Но что делать нам?

   — Держаться за армию, Александр Павлович.

   — То есть за Врангеля. Во всяком случае пока.

 

7

Врангель устроил торжественный обед человек на 20. Пригласил всех генералов и офицеров, разумеется, Кутепова и Кривского. Все понимали, в чём дело: что-то неладно у Великих князей Романовых. Неожиданно Великий князь Кирилл Владимирович объявил себя блюстителем Императорского Престола. Уже знали, что Врангель отказался с ним сотрудничать и заявил публично, что счастлив был бы поддержать Верховного главнокомандующего Николая Николаевича и, не колеблясь, призвал бы армию пойти за ним. Знали, что и на этот раз Великий князь промолчал.

Слева от себя Главнокомандующий посадил Кутепова, справа — Климовича — опытного генерала-контрразведчика, проявившего свои страшные способности и в 1915 году, когда был московским градоначальником, и в 1916 году, когда руководил департаментом полиции.

Разлили водку, ожидали тоста. Врангель встал и... начал читать приказ:

«Сремски Карловцы 8 ноября 1922 г.

   1.  Командир 1-го Армейского корпуса, Генерал от Инфантерии Кутепов, назначается моим помощником.

   2.  Армия перешла на трудовое положение. Русские воины ищут возможности обеспечить своё существование, не ложась бременем на приютившие их страны. Они терпеливо ждут дня, когда служба их понадобится России.

Но не дремлют враги России. Их клевета и злоба не оставляют нас. Преследования русских воинов продолжаются. Любимые вожди оторваны от родных частей. Оторван от своих соратников и доблестный генерал Кутепов.

Усилия мои вернуть его к родным частям остались тщетными.

Друг, Александр Павлович, тяжка разлука Твоя с соратниками. Ваше общее горе разделяю и я. Вместе с тем я рад в эти тяжкие дни иметь Тебя вблизи.

Все вместе пережитое крепко связало нас. Эту связь не нарушат ни новые удары судьбы, ни происки наших врагов. Вместе и впредь мы будем делить и радости и горести, вместе нести ниспосланный нам Господом Крест.

Да даст Он нам силы донести этот крест до Матушки России.

Генерал Врангель».

Обед прошёл дружески и спокойно. Кутепова поздравляли, обнимали, целовали, вспоминали минувшие дни и предсказывали будущие победы, к сожалению, не указывая мест вожделенных побед. Говорили и о политических событиях, и все были против Кирилла Владимировича, но за Николаевича.

Накинув шинели, гуляли и курили в садике — в доме было тесновато. Убеждали Врангеля в необходимости политической декларации. Он обещал в ближайшее время созвать совещание для выработки такой декларации. Потом, прогуливаясь с Шатиловым, Главнокомандующий осторожно оглянулся и с иронической улыбкой спросил негромко:

   — Как понравился мой приказ?

   — Стихи, — ответил Шатилов, тоже улыбаясь.

   — После этого приказа — Кутепов мой! — резюмировал Врангель.

С Климовичем разговаривали на тему его отъезда в Париж.

   — Где много наших офицеров и солдат, обязательно должна быть контрразведка, — говорил Климович. — Может быть, удастся разобраться с подброшенными документа, из-за которых Александра Павловича выслали из Болгарки. Кажется, в этой акции участвовал кто-то из Парижа.

— Красные сволочи везде пролезли, — возмущённо сказал некий перепивший генерал.

Генерал Абрамов уезжал в Болгарию. Кутепов прошёл с ним несколько шагов, передавая приветы многим сослуживцам. Спросил:

   — Вы, наверное, знаете Марию Захарченко — женщину-кавалериста?

   — Разумеется, знаю. Она там.

— Ей тоже большой привет и наилучшие пожелания. Передайте: я надеюсь, что мы с ней ещё повоюем за Россию.

В Париже Климовича встретили его офицеры, в их числе и Белов. Генерала отвели в роскошный отель Грильон.

   — Здесь только на несколько дней, — сказал генерал, — потом сниму квартиру в незаметном доме, в безлюдном районе.

Когда прощался с встречавшими, остановил Белова, спросил:

   — Что с делом о болгарских бумагах?

   — Есть зацепка, ваше превосходительство. Ищу некую Зи-Зи — она встречалась с болгарином.

   — Ищите. Чекисты встречаются?

   — Их так не узнаешь.

 

9

В политическом совещании при генерале Врангеле 22 ноября 1922 г. участвовали генералы Кутепов, Абрамов, начальник штаба Миллер, начальник политической канцелярии Ильин и прибывшие из Парижа генералы Хольмсен и Данилов. Обсуждение длилось недолго, поскольку расхождений во взглядах почти не было. Участники совещания признали:

«Что само личное обаяние имени Великого Князя Николая Николаевича может способствовать единению Зарубежной России, которого не удалось добыть иными способами;

что в сложившихся сложных международных и внутриэмигрантских условиях такое единение должно иметь не форму гласного возглавления им какого-либо объединения, а характер личного общения Великого Князя с доверенными ему лицами, ведущими работу в России;

несмотря на сильное распространение в армии монархических чувств. Главное командование должно твёрдо держаться заветов генералов Корнилова и Алексеева и не предрешать вопроса, какою быть России;

объединение вокруг Великого Князя Николая Николаевича как главы в будущем русского национального движения должно быть возможно более широким и включать всех несоциалистических государственно мыслящих элементов».

Конечно, Кутепов не стал бы упоминать о «непредрешённости» одновременно с верноподданническим обращением к Великому Князю. Этот пункт не следовало включать, но Александр Павлович не мог возражать человеку, который издал о нём «такой» указ.

 

1

Климович переехал в удобный дом со многими входными дверями. Здесь можно было принимать различных посетителей. Белов приехал из Парижа с перевязанным глазом. Генерал собирался в Берлин, сосредоточился на поездке, и штабс-капитан с подбитым глазом его раздражал.

   — Я нашёл эту Зи-Зи, вступил в контакт — она русская. Зина. Между прочим, спросил о болгарине, а она начала кричать, что к ней пристают. Подбежали молодые парни, драка, ну и...

   — Что ж. Это тоже результат. Она боится. Наверное, связана с красными. Нужна слежка. Нанимайте женщин. Пусть следят, с кем живёт, кто к ней ходит.

   — У нас мало денег, ваше превосходительство.

   — И у меня мало. А мне далеко ехать. Возьмите 1000 франков, следите — результат будет.

Вести слежку лучше самим — найдёшь тут женщин, которым можно что-то доверить. Договорились со штабс-капитаном Лентуковым — он замещал Климовича.

 

2

Генералы Кутепов и Шатилов хорошо отдохнули в отеле, позавтракали и на такси направились на Лионский вокзал. Они ехали на Ривьеру, в Антиб, где располагалась резиденция Великого князя Николая Николаевича. Им была назначена аудиенция на утро 9 марта.

У Кутепова так и не исчезло какое-то детское представление о блеске и величии династии Романовых, и поначалу его ожидало некоторое разочарование: перед ним в кресле сидел бородатый старик, и по его виду чувствовалось, что сам он не в состоянии подняться с кресла. Но вот приветливо шевельнулась рука Великого князя, появились царственная улыбка, прозвучал густой командирский голос, всё это соединилось в неподражаемые естественные манеры врождённого аристократа, представителя великой династии, и Кутепов внутренне счастливо собрался, подтянулся, как на параде. Да, эти люди рождены, чтобы повелевать Россией.

На беседе в качестве секретаря присутствовал барон Сталь. Князь, получив из рук генерала письмо Врангеля, с аристократической небрежностью пробежал его, как бы уже зная содержание, и передал барону.

   — Я мало принимаю, — сказал Великий князь. — Считаю, что все члены императорской фамилии после всего случившегося должны были бы воздерживаться от проявления какой-либо активной деятельности. Но вас, Александр Павлович, и вас, Павел Николаевич, я знаю, как людей с железной волей, решительных, серьёзных, не болтливых, и могу с вами говорить откровенно.

Умение Николая Николаевича вести светскую беседу позволило Кутепову понять, что сказанное Великим князем относится в первую очередь к нему, и он вновь почувствовал себя на месте, предназначенном ему жизнью. Его знают, понимают, ценят. От него ждут действий. И действия будут.

Беседа продолжалась два часа. Серьёзно и всесторонне обсуждали, не следует ли Великому князю выступить с обращением к офицерам Русской армии, среди которых увеличивается число покидающих службу.

   — Ваше Императорское Высочество, — говорил Кутепов, — уверяю вас, что ваш престиж, как бывшего Верховного главнокомандующего, столь могуч, что Обращение обязательно повлияет на офицеров.

С ним соглашались, но рассматривали дело с разных сторон — Обращение Великого князя может быть использовано в целях агитации против Армии; красные поднимут шум — мол, создаётся монархическая военная организация. Решили, что целесообразнее использовать для воздействия на русских воинов офицерские организации различных стран, частным порядком проинформировав их председателей о взглядах Великого князя. Николая Николаевича заинтересовало предложение американца Риса, готового предоставить средства для экспедиции в Россию за гарантирование ему в будущем экономических выгод.

Все два часа Великий князь активно участвовал в разговоре, и часто его предложения оказывались наиболее приемлемыми. Лишь в конце беседы, как и в её начале, Кутепов вновь испытал неприятное разочарование. Вспоминали покойного императора-мученика, и вдруг Великий князь спросил:

   — Как вы считаете, господа, Его Императорское Величество был человек или Бог?

Все промолчали, и Николай Николаевич продолжил:

   — Я долго наблюдал за ним, думал и пришёл к выводу, что император был не человек и не Бог. Он как-то умел оказаться средним между Богом и человеком. Те, кто не понимали этого, не понимали и его поступков.

Прощаясь, Великий князь посоветовал Кутепову, именно Кутепову, а не обоим генералам, переговорить в Париже с представителем генерала Врангеля генералом Хольмсеном, выработать сообща такое воззвание к офицерам, которое можно было бы распространять среди военных в других странах. Напомнил также о необходимости начинать конкретную работу в России.

   — Я был бы вам весьма благодарен, Александр Павлович, если бы на обратном пути в Сербию вы сообщили мне о результатах этих переговоров.

 

3

Леонтий Дымников жил на аристократическом правом берегу Сены, на улице Риволи, в небольшой, но роскошной квартире. Любимая комната — спальня, она же и личный кабинет — посетителей принимал в другом. Главное здесь — ЕЁ портрет кисти Дёрена: живое улыбающееся лицо, большие всепонимающие ласковые глаза. Портрет расположен так, чтобы видеть и с кровати, и из-за стола.

Всегда Леонтий был излишне чувствителен, а после грандиозного лондонского запоя, почему-то не убившего его, стал часто плакать. Лишь остановившись перед портретом и только назвав её имя, вытирал глаза. «Марыся, — говорил он, — я не знаю, зачем живу, если нет тебя. Потом вспоминаю: надо убить его. Поставить перед твоим портретом и долго разговаривать или мучать и заставить раскаяться... Но разве он раскается?..»

Леонтий отдыхал, читал по-французски вошедшего в моду и сразу же умершего Пруста. Роман нравился — там не убивали. Писал письма родителям в Ригу — это она сумела их перетащить. И снова плакал.

Зина позвонила днём:

   — Лео, опять ко мне пристаёт тот русский офицерик.

   — Что-то спрашивает?

   — Пока нет, но чувствуется, что не просто так. Ходили с ним на Соколова. Кстати, встретила там твоего любимого генерала.

   — Какого?

   — Кутепова.

 

4

Через час весь состав агентства сидел в офисе, ожидая выступления диктатора. 10 сыщиков, несколько меньше помощников. Почти все из России. Не красные, не белые, но все чем-то обязаны Дымникову.

   — Господа, — начал Леонтий. — Все свои заказы мы выполняем, сроки работы реальные. Только вот сейчас с хищением ковров у армянина господина Арутюняна задержка. Задержка у Ивана Кирилловича Шигарина.

   — Я не там шёл. Ковры взяли не для продажи. Пойду по-другому и найду.

   — Да. Вам это дело придётся продолжать. Всем остальным надо с завтрашнего дня, а кто может — с сегодняшнего сосредоточиться на заказе одного высокопоставленного лица.

Достал большую фотографию генерала Кутепова.

   — Знаете, кто это?

Знали почти все. Даже французы.

   — По некоторым данным, этот генерал сейчас находится в Париже. Нам ничего не надо знать о его намерениях и целях, но заказчик требует, чтобы сообщали ему о каждом шаге генерала, о каждой встрече. Сплошное наружное наблюдение. Разберите фотографии, бланки журналов наблюдения, и за работу. Собираемся здесь завтра в 10, когда что-нибудь прояснится. Прошу сообщить мне, кто пойдёт сегодня в ночь. При обнаружении объекта звонить немедленно. При необнаружении — каждый час.

Когда расходились, остановил Мохова — доверял каждому из своих, но этому почему-то хотелось верить больше, чем другим, может, потому, что в агентстве он единственный галлиполиец и рекомендован Воронцовым.

   — Николай Дмитриевич, вы как-то говорили о необходимости завести секретаря-машинистку. Давайте обсудим. Нужна красивая, умная и в меру порядочная.

   — Хоть бы и Зину.

   — Она же проститутка.

   — Она не на билете, а значит, не проститутка, а куртизанка. Помните Бальзака? «Блеск и нищета...»

   — Согласен. Подумаем. Но теперь мы остались вдвоём и можем обсудить всю операцию. Кутепова надо не только найти и вести, но, главное, схватить и доставить сюда. Без свидетелей, выстрелов и других лишних звуков. Я представляю примерно так. Вы одеваете офицерскую форму и останавливаете генерала или такси, на котором он едет. Докладываете ему, что его срочно вызывают на рю де Гретель в Российское посольство к генералу Хольмсену. Специально прислали автомобиль. Может быть, не к Хольмсену, а к Маклакову, или ещё к кому-нибудь. Уточним. У меня для этой цели есть «Рено». Стоит здесь в гараже с фальшивым номером.

   — Если будет сопротивляться? Он крепкий мужик.

   — У меня есть хлороформ. Доктор сделал очень хороший проверенный состав. И у вас будут два помощника. Лучше из французов. Кого возьмёте?

   — Я бы взял Сержа и Пьера — хорошие ребята. Я с ними сошёлся.

   — Завтра с утра договаривайтесь с ними на приличную сумму, а сейчас подежурьте у телефона и на приёме, часов в 10 вечера я вас сменю.

   — Попрошу в 9, Леонтий Андреевич: иду смотреть фильм с участием Мэри Пикфорд. И маленький вопрос: Кутепова в ту комнату?

Дымников, не отвечая, сделал прощальный знак рукой.

 

5

Вернувшись к 9 вечера в агентство, Леонтий к своему удивлению обнаружил за столиком всех троих из намеченной команды. Четвёртой была бутылка смирновской водки, окружённая маринованными рыбками.

   — Что случилось? — спросил он. — Подписали ещё один Версальский мир? В России революция против революции?

   — Пропиваем задаток, — сказал Мохов. — Полдела сделано.

   — Присоединяйтесь, шеф, — пригласил Пьер.

Эти французы хорошо говорили по-русски, но здесь любили объясняться на своём родном.

   — Обязательно, — подтвердил Серж. — Бутылка здесь для удобства разработки подробного плана. Идя вокруг бутылки, обязательно придёшь к цели.

Мохов доложил полученную информацию. Генерал Кутепов во второй половине дня был в Русском посольстве, в той половине, которую занимали врангелевцы. В 17.00 выехал на такси и дважды останавливался у магазинов с женским бельём и парфюмерией, делал покупки. Приехал в отель Грильон, потребовал счёт за прожитые дни и заказал такси на 8 часов утра на Лионский вокзал к поезду на Ривьеру. Удалось узнать, что он едет в Антиб.

В основу плана предлагаю вот эти наполненные бокалы и время 7 утра, когда мы отправимся отсюда на «Рено» к гостинице, чтобы выбрать место.

   — Со стаканами согласен, со временем — нет. Надо раньше, чтобы просмотреть все возможные места.

 

6

Почти всю ночь Леонтий не спал. Разговаривал с Марысей, плакал, придумывал детали встречи с Кутеповым, дремал, видел во сне генерала с его незабываемым насмешливо неумолимым взглядом, каким смотрят на противника, обречённого на поражение и смерть. Появлялась Марыся с кровавым цветком на груди, удивлённо смотрела на мужчин, не понимая, за что её лишили жизни. Леонтий просыпался и вновь плакал.

В 6 утра побритый, подтянутый, спокойный, в новом светлом костюме Леонтий был в агентстве. Дежурил Шигарин, тройка была на месте.

Пошли в гараж оживлять «Рено». Шигарин сидел в офисе у телефона, рассматривая книги с рисунками ковров.

   — Как-то я не подумал о дежурном, — сказал Леонтий. — Мы приедем с объектом, а здесь кто-то будет сидеть. Конечно, мы въедем в гараж, и в подвал есть ход со двора, но... И вы мне не подсказали, друзья.

   — А чего подсказывать? — удивился Мохов. — Вы и будете здесь сидеть. Ехать с нами — только мешать.

«Рено» оказался в порядке. Всё проверили, вывели из гаража, выехали на улицу. Серж и Пьер сели в машину. Подошёл Мохов и сказал, поглядывая по сторонам:

   — Ребята просили напомнить, если состоится убийство, то каждому по 100 тысяч франков. Такие нынче цены.

   — Бели состоится, то всем заплачу: и тебе, и себе.

   — Мне — только как шофёру, не знающему никаких обстоятельств.

   — Можно и так.

Начиналось розово-серое бодрое парижское утро. Дребезжали грузовики с бидонами молока, к домам подъезжали повозки с бутылями, скрипели тележки с охапками зелёного лука и редиски. Почему человеку мало этой ежедневной утренней радости? Почему он почти и не замечает её, а весь поглощён чем-то совсем не похожим на солнце, восходящее над Латинским кварталом, и на рыбаков, неподвижно прилипших к набережной Сены?

Проехали маршрут от вокзала до отеля Гриньоль, продумали, какие улицы и повороты шофёр такси в любом случае не сможет миновать.

   — Он, наверное, русский офицер, — сказал Мохов, — и мыслит, как я. Значит, и ехать будет, как я.

Долго выбирали место, где удобнее остановить такси с Кутеповым. Остановились на повороте, где шофёр уменьшит скорость, а два огромных платана закрывают обзор почти со всех сторон. Потом отвезли Леонтия к агентству. Договорились, что сначала завезут генерала в гараж, а затем — по обстоятельствам.

   — Закричит, — сказал Пьер.

   — Сделаем так, чтобы во дворе не кричал, — пообещал Леонтий, — а подвал звуконепроницаемый. И патефон обновим. Будем слушать новый танец «Тустеп».

Уже шёл восьмой час. Дымников пожелал успеха и остался нервничать в агентстве.

Он посадит генерала перед её портретом и спросит: «За что ты убил её? Ты же мог бы разобраться, что бумажки ей подбросили. И они же ничего не стоили, эти чертёжики, потому что всё равно погибли бы те, кто должен погибнуть. И ещё не сказал Бог своего слова — с кем он? Неужели с тобой и другими генералами? Скорее он с теми мужиками, которые выгнали нас из России. А ты убил её. Ты убил жизнь, красоту, доброту, нежность. Мы пошли бы с ней сейчас на площадь Согласия — она любила красивые большие многолюдные улицы. Она бы сказала: «Леончик, я хочу мороженого...»

И он вновь плакал.

Часы показали 8, 8.15, 8.30...

Подъехал «Рено» с его людьми, молчаливыми, обескураженными. Машину поставили в гараж.

   — Провал, — сказал Мохов. — По моей вине. Лопнула резина метров за 100 до места — я как раз начал обгонять. Кинулись менять — разве успеешь? Приехали на вокзал — даже того такси уже нет. Генерала не видели, наверное, уже был в вагоне. И ведь я проверял резину!

   — Не один ты, — успокаивал Серж, — и я смотрел — была в порядке.

   — В чём ошибка? — спросил Дымников.

   — В резине.

   — Нет. Надо брать две машины. Одна — резервная. Забудьте, ребята, об этом приключении.

   — Он обязательно опять приедет, — сказал Мохов. — Они все часто сюда приезжают.

 

7

Вторая встреча с Великим князем была праздничной для Кутепова — искреннее радушие, доверие и, главное, приказ начать борьбу. Теперь он был почти наедине с Николаем Николаевичем — сидел ещё барон Сталь. Кутепов, обласканный таким приёмом, даже позволил себе дать совет Великому князю:

   — Было бы очень хорошо, Ваше Императорское Высочество, если бы вы видели больше наших людей, выслушивали разные мнения, которые полнее бы освещали общее положение.

   — Я думал об этом, Александр Павлович. Поступают ко мне и многие просьбы с подобными пожеланиями, убеждают меня переехать в Париж, чтобы иметь сношения с представителями разных общественных течений. Возможно, я решусь на это.

Дальнейший ход беседы позволил генералу добиться такого успеха, о котором он мог только мечтать. Говорили об армии, разваливающейся, теряющей боевой дух.

   — Но и вы ведь воин, Александр Павлович, — сказал Великий князь. — Я чувствую в вас дух Святого Георгия Победоносца. И вы оторваны от армии, от борьбы. Есть ли v вас какие-нибудь планы?

   — Только об этом и думаю, Ваше Императорское Высочество, только и планирую. И не только я, но и другие генералы, и Пётр Николаевич. Мой план таков: немедленно заслать в Россию несколько ударных офицерских групп в составе 3—5 человек. Хорошо вооружить, снабдить взрывающими устройствами и произвести ряд смелых эффективных террористически-диверсионных актов. Очень многие офицеры ждут начала этой борьбы. Первые удары — по собраниям чекистов и комиссаров.

   — Что вам требуется для проведения таких ударов?

   — Деньги. Без денег в Россию сейчас идти нельзя.

   — Некоторое количество денег мы для вас найдём. Господин барон, перед отъездом Александра Павловича выдайте ему 20 тысяч франков из моего личного фонда по моему личному распоряжению. А вы почувствовали, Александр Павлович, в нынешней весне дыхание Бога? Эта весна наша, Русская.

Кутепов уже знал, что из-за подобных пассажей о Великом князе говорят, что у него «зайчики в голове». Генерала это не волновало — были у него начальники с «зайчиками» пострашнее. А здесь — представитель династии, первое лицо среди русских за границей благословил его на начало борьбы. Фактически назначил Главным руководителем на этом новом террористическом этапе сражения против красной России.

Два человека, сближаясь в разговорах и делах, интуитивно чувствуют расположение друг к другу, и Кутепов уловил доброе отношение к себе со стороны Великого князя. К Врангелю у Николая Николаевича такого отношения появиться не могло — тот сам рвался к власти над Россией.

Засыпая в поезде, Кутепов представлял Россию, подожжённую и взорванную его отрядами, разрушающими в пыль здания ГПУ, Совнаркомов, райсоветов и прочих источников красной заразы. Опять будут стоять перед ним поверженные, разгромленные, сдавшиеся на милость, и он будет эту милость распределять. И Великий князь с доброй улыбкой кивнёт: действуй, генерал!

 

8

В Душенаваце Кутепова торжественно встретили домашние и присоединившиеся к ним приезжие офицеры. Среди них — капитан Ларионов, прибывший из Финляндии. После всяческих приветствий, долгого обеда и обязательных рассказов он пригласил капитана на прогулку. Тот рвался в бой.

   — Мне не нужны никакие окна на границе, — говорил он, — не нужны проводники. Я сам перехожу границу по тропкам, известным только мне. Уже несколько раз был на русской земле. Всё собираюсь поехать в Питер.

   — Виктор, я всегда знал вас как одного из самых боевых офицеров нашей армии. Заверяю вас: борьба начинается! Великий князь выразил одобрение моим планам и даже выделил определённую сумму денег. Руководить буду я. Разумеется, формально согласую с Врангелем, но всё дело будет в моих руках. Теперь нам надо собрать самых боевых офицеров и нацелить их на борьбу. Вы поедете в Болгарию, в Велико Тырново?

   — Я только был там и сейчас еду опять.

   — Вот вам и задание: подберите человек 30 офицеров, готовых идти в Россию, и пригласите ко мне на следующую субботу — будем конкретно решать. И личная сердечная просьба. Марию Владиславовну Захарченко вы, конечно, знаете? Я привёз ей подарок из Парижа...

   — Подарок в самый раз — она только что вышла замуж за штабс-капитана Радкевича.

 

9

Начальник особого отдела штаба Главнокомандующего генерал Климович ехал в Берлин с племянником Врангеля Араповым. Тот всю дорогу объяснял ему новую великую теорию евразийства, которая всё объяснит и спасёт Россию.

   — Понимаете, Евгений Константинович, — говорил молодой евразиец, — если бы победила наша Белая армия с помощью Европы, то Россия раскололась бы и исчезла как великая империя. Все инородцы — узбеки, калмыки и прочие — откололись бы от нас. Поэтому только всероссийское движение, охватывающее все народы страны, позволит восстановить великое государство. Мы должны ориентироваться и на Европу, и на Азию. Наше будущее — это центр евразийского континента. Мы — центр...

Климовича не раздражали эти речи. Он всегда был расположен слушать людей, чтобы нечто узнать у них.

   — Слова вроде Евразии не обозначают ничего. Только дают заработать хитроумным интеллигентам, их придумавшим. Можно с помощью разговоров о Евразии помочь этим людям на перроне? А навести порядок в России? Сильная власть, частная собственность, и в России будет лучше, чем было до войны, даже лучше, чем в вашей Евразии.

В Берлине их встретил Белов. Отвёз в гостиницу, рассказал новости: монархисты собираются ночью в каком-то магазине, чтобы заслушать представителя российского подполья Фёдорова-Якушева, и сообщил данные о нём, и то, что с ним нетрудно организовать встречу.

   — Что в Париже? — спросил Климович.

   — С мадам Зи-Зи простые контакты ничего не дали, а действовать силой без вашего разрешения мы не стали.

   — Правильно. Сейчас это дело можно закрыть. Кутепов приблизился к Николаю Николаевичу и, наверное, будет работать на него. Пусть службы Великого князя им и занимаются.

 

10

Жаркий август в Берлине. Поздний вечер, а Климовичу пришлось сидеть с Араповым в номере с открытыми окнами и дверь нараспашку, но даже сквозняк не избавил от духоты. Официальный представитель Врангеля в Германии молодой генерал фон Лампе в двенадцатом часу привёз русского подпольного монархиста Фёдорова. Лампе объяснил такой поздний приезд необходимостью сохранить встречу в тайне, особенно от местных монархистов, которые все против Врангеля, и на всякий случай от ГПУ.

По договорённости с Климовичем Арапов вышел на улицу.

Главным человеком на встрече был, конечно, Александр Александрович Фёдоров, живущий в советской России и ежеминутно рискующий жизнью ради восстановления монархии. Ему — лучшее прохладное место, его угощали, ласкали взглядами и улыбками.

   — Рассказывайте, Александр Александрович, — доброжелательно предложил Климович, усаживаясь, поудобнее, как бы приготавливаясь слушать длинную интересную сказку.

   — Собственно, я не готов... так... Может быть...

   — Но вы же недавно выступали перед этими старыми песочницами из монархического совета, — напомнил Лампе, — по-моему, был хороший доклад.

   — Ну, разве что... Господа, я член Политсовета монархической тайной организации, действующей в России и называемой «Трест». Такое название удобно с точки зрения конспирации при переписке, переговорах и тому подобное. Основы нашей программы: восстановление самодержавной монархии, земельная реформа, основанная на жаловании государем землёй дворянства и выдача государем купчей на землю крестьянству. Вся земля по закону должна принадлежать государю. Ещё один из главных пунктов программы — опора на внутренние силы, естественно, желательно с помощью интервенции. Возникает вопрос, откуда лучше организовать интервенцию...

Климович внимательно смотрел на гостя. Откормленный, хорошо одетый, модно причёсанный интеллигент. Занимает в большевистской России очень хорошую высокооплачиваемую должность — в такую длительную командировку послали. Правда, это связано с покупкой оборудования, но... В общем, пока никто, в том числе и этот Фёдоров-Якушев не узнает, что о нём думает генерал.

   — Господа, я предлагаю на сегодня считать достаточными те краткие сведения о «Тресте», которые дал нам любезный Александр Александрович, и в ближайшие дни продолжить обсуждение в более расширенном составе. Сейчас давайте воспользуемся тем, что здесь нет лишних, и выясним конкретные вопросы разведдеятельности. Мне нужно два непрерывно действующих окна на границе ближе к центрам. В скором времени я пошлю людей. Есть у вас два окна?

   — Разумеется, — сказал Якушев, — я помню без записи. Вы будете записывать?

   — У меня свой шифр.

   — Тогда отмечайте. Первое окно эстонское, район Изборска, проезд поездом до...

Якушев чётко продиктовал по памяти местонахождение точек перехода границы в Эстонии и Польше, клички проводников, явки в Петрограде и Москве.

Особенно рекомендовал московскую явку: Эдуард Оттович Стауниц.

Для Климовича это и будет настоящая проверка. Пусть Кутепов посылает через эти окна своих героев.

 

11

Арапову не пришлось никуда звонить — он вышел из отеля, и возле него сразу же оказался человек, предложил ему пройтись по тротуару.

   — Видите на противоположной стороне троих? — спросил человек. — Это они. Агенты ГПУ. Высокий в модном пальто, наверное, начальник. Он говорит по-немецки. Другие двое, видите, одеты почти в одинаковые пальто и шляпы. Они, стараясь быть незаметными, постоянно сопровождают вашего гостя. По документам — приехали учениками на завод «Бегман-Борзиг». По очереди там появляются. Поводов для задержания нет.

Расставшись со спутником, Арапов перешёл на противоположную сторону улицы, по которой, не упуская из виду вход в отель, прогуливались те трое. Вход в отель был освещён, а здесь было темно, и он с трудом разглядел их лица, отметив про себя, что высокий, наверное, из интеллигенции. Как только из гостиницы вышли Якушев и фон Лампе, один из троих выбежал на мостовую Ловить такси. Втроём сели в автомобиль и поехали следом за машиной фон Лампе.

 

12

Следующий доклад Якушев делал днём на квартире генерала фон Лампе. Приехали его послушать Шульгин и проницательный сенатор Чебышев. Второй раз увидев приезжего, который теперь выступал с более полным изложением программы, Климович так пока и не выработал окончательного мнения о нём и о «Тресте», тем более что накануне генералы доложили ему о появлении в Берлине представителя некоего «Национального Треста» — тоже подпольного, тоже монархического, но как-то по-своему.

   — Жди, Белов, — ещё появятся, — сказал генерал.

При наличии нескольких «трестов» Климович видел свою задачу в том, чтобы от каждого что-нибудь взять и никому ничего не дать, особенно не дать понять, что он сам думает о данном «Тресте». Проверять, конечно, надо каждого и, в первую очередь, Фёдорова-Якушева.

В новом расширенном докладе тот много говорил об экономике. Главное — нэп. Улучшилось положение людей, стало больше продуктов, но это не идёт на пользу советской власти, потому что возникают новые русские здоровые элементы, которые будут способствовать перевороту изнутри. Рассказывал Якушев о росте монархических настроений, в том числе у крестьян. Перейдя к военным делам, извинился, что, как штатский, не сможет дать полную картину и осветить вопрос в деталях. Однако отметил, что в «Трест» входят такие старые генералы, как Зайончковский и Потапов.

Всё-таки Климович спросил:

   — Каким образом удаётся столь многочисленной подпольной организации уходить от преследований ГПУ, учреждения, как мы сами убедились, весьма сильного и умело работающего?

   — Главное — конспирация и назначение своих людей на высокие посты в разных звеньях власти. Нэп стал причиной разочарования в революции многих коммунистов, и мы надеемся в ближайшее время привлечь на свою сторону и работников ГПУ. На крайние случаи у нас имеется несколько окон на границе. Прекрасно налажена связь с нашими представителями в Ревеле. Принимается ряд других мер.

Ответ был плохой, говорилось неуверенно, сбивчиво. Минус Якушеву.

Это заметил не один Климович. Когда обсуждение закончилось и Якушев уехал в свой отель, Чебышев сказал твёрдо:

   — Господа, это опасный человек. «Трест» — мистификация ГПУ.

 

13

Трое приятелей наблюдали за выходом из квартиры фон Лампе, по-берлински пили пиво из бутылок, когда появился Якушев, они мгновенно схватили такси, истому пришлось некоторое время постоять. Затем он сел в машину, и наблюдатели приказали шофёру ехать следом за ней.

 

14

   — Едем сразу к Якушеву, — сказал Климович Арапову после доклада. — Всегда полезно посмотреть на человека, который не ожидает твоего прихода. Полезно и сравнивать, каким он был только что перед людьми и как изменился, оказавшись в одиночестве. И самое полезное — обедом накормит.

   — Неужели Чебышев прав и Якушев чекист? — спросил Арапов.

   — Вряд ли. Мои люди спокойно переходят границу, и хвалёное ГПУ ничего не может сделать. Теперь пойдут люди Кутепова.

   — Кстати, Евгений Константинович, вы смеётесь над идеей Евразии, а московские коммунисты её признают. Фон Лампе показал мне брошюрку с докладом Троцкого на партийном съезде, и там чёрным по белому: «Москва наша искони была евразийской, то есть имела с одной стороны архиевропейский характер, и в то же время несла на себе черты чисто азиатские».

   — Это только доказывает, что, кроме слов, в этой евразийской идее ничего нет. Но слова, конечно, годятся для того, чтобы собрать людей ради достижения каких-то серьёзных целей. Троцкий это понимает. Сказал фразу — и часть наших евразийцев качнётся к красным. И Якушев чего-то там бормотал о географическом положении России. Пусть говорят — мы должны работать.

И Климович работал. Оказавшись неожиданным гостем Якушева, заметил на его лице нечто нехорошее, вроде испуга. Чекист, испугавшийся, что его разоблачили? Может быть и так.

За обедом представитель «Треста» жаловался, что он попал между двух огней: сблизится с Врангелем — монархисты-марковцы объявят его агентом ГПУ, свяжется с теми, наверное, так же поступит уважаемый Евгений Константинович.

   — И тем не менее вы должны определиться, с кем работать. Ведь возникнут не только политические, но и финансовые вопросы.

Нам, монархистам, подпольно действующим в России, нельзя игнорировать представителей законной династии. Для многих из нас Его Императорское Высочество...

   — Николай Николаевич? — пренебрежительно прервал Климович. — У него же «зайчик в голове». Совершеннейший мистик, едва ли не больной. Это же он со своей Супругой Станой напустил на Россию Распутина.

Генерал смотрел на Якушева. Как тот себя поведёт? Возмутится? Удивится? Понимающе улыбнётся? Нет. Якушев не нашёлся. Изобразил некое благоговение к Романовым:

   — Евгений Константинович, мне, как истинному монархисту, странно это слышать. Династия Романовых — народная династия.

   — Какая там народная династия? Кого вы назовёте из Романовых? Сплошные ничтожества!

   — Но на кого же ориентироваться?

   — Единственный человек, который может сегодня возродить Россию, — это Пётр Николаевич Врангель.

 

15

Тяжёлая болезнь Ленина позволила проявлять Дзержинскому некоторую самостоятельность в делах, но разболтала и заместителей. На совещании, где обсуждались донесения из Берлина, Менжинский в своей истерической манере начал доказывать, что эта операция ничего не даёт, вызывает подозрения у эмигрантов, Якушева надо отзывать и операцию прекращать.

   — Дайте мне их деньги и их людей, и завтра я привезу в Москву Савинкова, — заключил Менжинский.

   — Как вы считаете, Генрих Григорьевич? — обратился председатель к Ягоде, человеку больших личных планов и поэтому всегда осторожному.

   — Я полностью поддерживаю предложение товарища Менжинского о необходимости ускорения операции по захвату Савинкова, но в донесении из Берлина есть важная информация для нашей практической работы на Западе. Наиболее активная часть эмиграции, то есть офицеры, остатки армии, считают первым кандидатом на власть в России Врангеля, не отвергая категорически Николая Николаевича. Это значит, что деньги, самые активные эмигранты, планы нападения на нас — всё это перейдёт к Врангелю. Сегодня это самый опасный наш враг в эмиграции.

   — Что вы предлагаете? — спросил Дзержинский.

   — Продолжить операцию «Трест». Пусть Якушев едет в Париж, встречается с верхушкой эмиграции, с самим Николаем Николаевичем. А мы должны начать борьбу против Врангеля. У меня есть любопытная идейка. Правая рука Врангеля — Кутепов. Недалёкий генерал, никакой не политик. Начнём с того, что натравим западную печать на Врангеля, доказывая, что он бесталанен, не умён, провалился в Крыму, ну и прочее. Произойдёт раскол между Врангелем и Кутеповым, то есть раскол среди офицеров. Врангель потеряет авторитет, а значит, ему перестанут давать деньги. Без денег он не опасен. В то же время «Трест» в глазах эмиграции превратится в одну из самых авторитетных организаций.

Выслушав предложения помощников, Дзержинский по обыкновению лучшие из них сделал своими и в заключение настойчиво приказал продолжать операцию против Савинкова, операцию «Трест» в полном объёме и спровоцировать разрыв между Врангелем и Кутеповым.

 

16

Офицеры собрались полуконспиративно, расположились на лужайке за домом генерала Кутепова, будто отдыхающие. Кто на скамейке, кто на стуле, кто на пёстрой травке. И собрание — человек 30 отобранных — тоже пёстрое. Первым неприятно поразил Воронцов. Он уселся сзади в общих рядах, но казалось, что он сидит один далеко от всех — такое у него было лицо или, может быть, таким представилось генералу. Ближе всех капитан Ларионов. Если бы все офицеры были такие, как он, можно было бы уже сегодня переходить границу с Россией всей армией. Недалеко от Ларионова молодожёны — Мария Захарченко и штабс-капитан Радкевич. Для них пришлось изобразить улыбку, которая должна была бы напоминать отеческую, и Кутепов старался, хотя и не знал, как это делается.

Речь его получилась скомканной:

   — Господа, вы знаете, на что решились. Наше дело там — в России. Наша обязанность — показать русскому народу, что и мы, сидя здесь в безопасности, не забываем своего долга перед родиной. В представлении подрастающих в России поколений русский патриот-эмигрант является таким, каким изображают его советские рептилии. Мы должны там, и только там, показать себя и напоминать всем, что мы умеем бороться и умирать. Мы должны смотреть на походы в Россию как на наше необходимое и обычное дело, а не как на подвиг. Когда мы проникнемся сознанием, что только совершаем свой долг перед Родиной, нам легче будет переносить все тяготы и лишения, которые выпали на нашу долю. Нас немного, очень немного, но эти немногие ценнее и лучше многих тысяч. Наше дело правое. Оно требует жертв, без жертв лучших русских людей Россия не восстановится, и они необходимы, они будут всегда. Многие погибли, погибнут ещё, погибнем все мы, начавшие, но зерно брошено, и плоды будут там — на Русской земле. Надо, чтобы дело наше продолжалось до тех пор, пока в России существует власть интернациональных бандитов. В заключение — некоторые технические частности. Каждую группу буду отправлять я лично. Никто, кроме меня, не будет знать состав, задачи и маршрут группы. Первые уйдут в ближайшие дни.

Ни вопросов, ни обсуждения не было. Поднялись и начали медленно расходиться. Сначала к Кутепову подошли Мария и её муж.

   — Ничего не изменилось? — спросила Мария.

   — Нет, — тихо ответил Кутепов. — Вы первые. Сам бы с вами пошёл.

Затем, когда генерал уже направился к дому, его настиг Воронцов.

   — Извините, ваше превосходительство, — сказал он. — Мне не следовало сюда приходить.

   — Я тоже так думаю. Вы же против борьбы.

   — Да. Я против террора. Вы посылаете в Россию на гибель остатки лучших русских офицеров, чтобы они несли гибель мирным русским людям, только что начинающим оправляться от страшных разрушений войны. Ваши посланцы будут взрывать мосты, заводы, клубы и гибнуть сами. И это ради России?!

   — Прощайте, господин капитан. Обращайтесь ко мне письменно. И вообще лучше подайте рапорт в отставку.

   — До свиданья, ваше превосходительство. Я обдумаю ваше предложение.

 

17

Можно было подумать, что Врангель стал меньше ростом, сжался, похудел, но это лишь изменилось выражение лица: в нём исчезло спокойствие непоколебимой власти, сменившись неясной тревогой. Вдруг всё повернулось не в его пользу. В газетах его оскорбляли, превозносили Кутепова — он, конечно, этого не читал. В письмах друзей — предостережения, странные советы. Представитель подпольной России едет к монархистам. Его принимает даже сам Великий князь. Кутепов стал любимцем и советником Николая Николаевича. Говорят, по его совету князь переехал из Антиба в пригород Парижа Шуаньи.

Внешне всё было по-прежнему: он — Главнокомандующий, Кутепов — его помощник. И разведывательную деятельность в России начинает по согласованию с ним. И вот здесь нельзя ошибиться.

Врангель вызвал Климовича для серьёзного разговора. Тот всегда всё знал, мог ответить на все вопросы, но не всегда можно догадаться, что на самом деле думает он сам. Иногда приходится действовать окольными путями.

   — Вы знаете, Евгений Константинович, что генерал Кутепов направляет в Россию свою первую группу?

   — Разумеется, Пётр Николаевич.

   — План операции вам известен? Вы давали Кутепову маршрут, окно на границе, явки?

   — Скорее я дублировал. Ведь Якушев из Берлина поехал в Париж, там был принят Великим князем и встречался с Кутеповым или с его помощником. Во всяком случае, как мне стало известно из разговоров с окружением Великого князя, между обеими сторонами достигнуто полнее соглашение по всем вопросам и намечена дальнейшая работа. Однако главная цель работы не столько борьба с московским Совнаркомом, сколько против Великого князя Кирилла Владимировича.

   — По-видимому, за этим Фёдоровым-Якушевым и его «Трестом» ничего серьёзного нет. Сами вы верите в «Трест»?

   — Я, как и вы, Пётр Николаевич, верю в факты. Пока фактов мало.

   — Но люди Кутепова могут провалиться.

   — Эти не провалятся. Даже если «Трест» — создание ГПУ, самых первых чекисты не возьмут, чтобы самим не провалиться.

   — Хорошо. Теперь главное, Евгений Константинович. Сегодня же, сейчас же, сию же минуту мы с вами должны послать всем нашим представителям, действующим во всех странах и при всех серьёзных эмигрантских организациях, представления, в которых надо указать, что любая разведывательно-информационная работа, где бы и против кого бы она ни велась, ведётся не от моего имени, а также без участия моего штаба. Все лишние документы по этому вопросу уничтожьте или разошлите заинтересованным. Что касается Александра Павловича, то укажите в представлениях, что генерал Кутепов выполняет поручение Великого князя Николая Николаевича по организации разведки и пропаганды на советской территории. Я не хочу, чтобы в советских газетах изображали меня взрывающим дома и мосты в России.

 

18

В этот жаркий день Дымников, в который уже раз, думал о том, что надо закрыть агентство или передать его Мохову, а самому уехать куда-нибудь к Южным морям по следам Джека Лондона.

Разговор с Моховым наедине был сердечным:

   — Коля, у нас примерно полтора десятка активных мужчин, и каждый из них охотно флиртует с Зиной, может быть, кто-то даже больше, чем флиртует. Вы с ней, как известно, не обвенчаны. И что же? Нам грозят полтора десятка дуэлей? Или, в лучшем случае, мордобоев?

   — Она обещала на работе больше неприлично не кокетничать.

Отправив Мохова на поиски, поговорил с Зиной.

   — Ну, обещала я ему, ну и что? Пристал, как банный лист. Он мне не муж.

   — Почему не обвенчаетесь? Пора бы успокаиваться. А?

Зина?

Она угрюмо молчала, глядя куда-то в пол или на свои почти обнажённые красивые колени.

 

19

Мохов, как говорится, с первого выстрела попал в яблочко: просмотрел список генералов и офицеров, окончивших тот же Сибирский кадетский корпус, что и генерал Корнилов. Затем, набравшись решимости, покинул ветерок бульваров и опустился в белокафельную жаркую духоту подземки. Ехать пришлось долго — генерал Лонжин занимал большую двухэтажную квартиру на улице Сен-Лазар. Для данного случая Мохов предъявил швейцару визитную карточку поручика Корниловского полка Русской армии. Генерал его сразу принял, крепкий, совсем ещё не старый — не более 60.

   — Да, молодой человек, — сказал генерал. — Я создал мемориальный кабинет генерала Корнилова и покажу его вам, благо никуда не надо спешить. Я знал Лавра Георгиевича с детства — вместе учились в Сибирском кадетском корпусе, правда, я шёл несколько старше. Зато потом он намного обогнал меня, — и генерал изящно улыбнулся.

В мемориальном кабинете — огромный портрет Корнилова, знамёна, ордена, боевые карты на столах, оружие, личные вещи и... ковры на полу. Те самые, текинские, три больших...

 

20

   — Эти ковры подарены мне офицерами-корниловцами, — сказал генерал Лонжин, и в голосе его уже возникала нотка нежелания продолжать разговор.

Сидели у генерала за чаем в роскошной маленькой гостиной. Двое против одного.

   — Они подарены ко дню памяти трагической гибели великого вождя Русской армии, основателя Белого дела, — как бы продолжил Дымников. — Я уверен, что они навсегда останутся в созданном вашим превосходительством мемориале, и если дух Генерала сойдёт на землю, то он будет ступать по родным коврам, к которым он привык с детства. Мы с Николаем Дмитриевичем пришли к вам, чтобы не допустить святотатственного вторжения в нашу память о генерале французской полиции. Эти ковры украдены и, наверное, побывали в разных руках, прежде чем попасть к вам.

   — Что вы предполагаете предпринять? — спросил генерал.

   — Просить вас пригласить к себе дарителей и дать возможность нам с ними поговорить.

Может быть, всё произошло иначе, если бы не случайность: к генералу заехали знакомые — русские парижане Мансуровы.

   — О-о! — воскликнул Александр Валерьянович Мансуров, увидев Дымникова. — Мой спутник по плаванию на «Императоре Индии». Убеждал я вас не оставаться в Севастополе. Слава богу, что пережили эту врангелевскую авантюру.

Познакомил с женой — шикарной парижской дамой и дочерью — десятилетней девочкой Любой. В Париже много красивых детей и в садах, и на бульварах, да и на тротуарах, но это был другой ребёнок. Она была в белом платьице, и Леонтий мысленно сказал себе: «Бог тебе ангела прислал; он стоит перед тобой в белом одеянии и удостаивает беседой».

 

21

На совещание к генералу пришли Дымников, Мохов и три офицера корниловца, подарившие Лонжину ковры. Один из них — старый полковник Белковский, воевал с Корниловым ещё в германскую войну. Он говорил за всех:

   — Мы решили, что я расскажу всё, без утайки. Судьба довела меня и моих молодых друзей до того, что нам пришлось стать грузчиками. Нас троих и ещё нескольких русских и французов нанял для Арутюняна подрядчик Ахтырский. Арутюняну в Париж пришёл целый вагон вещей: мебель, ящики, мешки и много ковров, свёрнутых трубками по нескольку штук. На моё несчастье, развязался как раз текин, который я хорошо помнил, видел и в кабинете у Лавра Георгиевича, и в его походных палатках... Я рассказал подрядчику, что к печальной памятной дате гибели Корнилова готовится мемориальный кабинет, и некоторые ковры просто необходимо взять для этого кабинета. Я обещал, что с течением времени ми соберём с офицеров соответствующую сумму. Этот Ахтырский сначала потребовал, чтобы я имел дело только с ним и ни в коем случае не с хозяином. Затем усомнился в сборе необходимой суммы, и, в конце концов, уговорил меня и всю бригаду грузчиков организовать хищение. Там было полторы сотни ковров. Решили взять штук 20 и три текина отдать вам. Я согласился, надеясь, что мы всё-таки соберём деньги. Вообще, к своему стыду, мы, как неопытные воры, надеялись, что в той неразберихе погрузки и перевозки пропажа вообще будет не замечена.

 

22

Пришлось лгать, что прежде, чем закончить дело с коврами, надо обязательно посоветоваться с Мансуровым, опытным в коммерческих конфликтах. Через генерала Лонжина созвонился с Александром Валерьяновичем и был радушно приглашён. Собирался, как на первое свидание, мучился, подыскивая подарок и не нашёл ничего лучшего, чем роскошное издание сказок Пушкина с иллюстрациями, сданное букинисту, конечно, каким-то русским эмигрантом.

Мансуров склонился над какими-то бумагами в своём просторном кабинете, здесь же гремел патефон, и Люба отплясывала чарльстон. Она была в модных сандалиях, голубых носочках, голубой юбке и белой кофточке. Её русые волнистые коротко подстриженные волосы слегка развевались, и лицо сияло беззаботным детским счастьем. Да, Леонтий, любовь — это не стремление овладеть женщиной, а счастье сознавать, что она существует на земле, живёт, играет, улыбается, танцует, и ты можешь иногда взглянуть на неё и даже подарить книгу.

— Я особенно люблю «Сказку о мёртвой царевне», — сказала девочка. — Спасибо, дядя Леонтий.

И поцеловала его в щёку. Он понял, что если существует райский сад, то весной почки и листья там пахнут имён но так.

   — Так он чувствует некоторый тайный долг по отношению к вам? — спросил Мансуров. — Вот и прекрасно. Прямо говорить не надо, а можно осторожно намекнуть, что вы все забыли. Пусть с армянином оформляется документ, вам копию.

Леонтий, конечно, и сам бы догадался.

 

23

Поехали с Моховым к Ахтырскому, которого застали в его конторе у Северного вокзала.

   — А вы теперь не в армии? — спросил Ахтырский. — Сейчас и не поймёшь, кто белый, кто красный.

   — Программа Главнокомандующего барона Врангеля гласит: в армии нет партий, нет политики. И я этой программы придерживаюсь. Что касается ковров, то вы без меня договариваетесь о цене этих трёх текинов — размеры указаны, выплачиваете согласованную сумму, берёте соответствующую расписку, а лично мне вы привозите заверенную копию. Как закончатся ваши переговоры об остальных коврах, меня не интересует. И вообще, если нам придётся здесь с вами встречаться, то лучше по таким вопросам, которые не заинтересуют французскую полицию.

На обратном пути Мохов всю дорогу удивлялся:

   — Как он вас боялся, этот Ахтырский? Что у вас с ним было? Он красный, что ли?

   — Если честно, я и сам не понимаю, чего он боится. Натворил чего-то в Крыму и думает, что я знаю.

   — А вы не знаете?

   — Коля, ты меня будешь допрашивать? Честное слово, я не воровал ковры.

 

24

Кутепов начинал себя не узнавать — раньше он не говорил с начальником так независимо и даже резковато, как теперь иногда с Врангелем. Осень была сухая, но совместные прогулки с Главнокомандующим закончились как-то сами собой. По определённым дням, обычно по вторникам, помощник Главнокомандующего генерал от инфантерии Кутепов ездил на доклад к Врангелю. Как правило, на докладе присутствовал Шатилов — правая рука барона, а иногда и контрразведчик Климович. Тогда возникали самовар, водка, квашеная капуста, калачи, словно подтверждая, что «здесь русский дух, здесь Русью пахнет».

Кутепов приехал в раздражённом состоянии потому, что к нему только что приходил Воронцов. Он подал рапорт об уходе из армии, рассчитался, сдал оружие, собрал чемодан и пришёл попрощаться с генералом в каком-то кургузом штатском костюмчике. Можно было бы его и не принимать, но человек воевал под его командованием, наверное, захотел оставить о себе хорошую память.

   — Я забыл все наши споры, — сказал генерал, — и желаю вам добиться успехов в гражданской жизни.

   — К сожалению, Александр Павлович, я не могу забыть наши расхождения во взглядах на жизнь христианина, особенно теперь, когда вы начинаете новую страшную войну — террор в России. Прошу вас, одумайтесь, Александр Павлович. Вы посылаете туда лучших офицеров. Они взорвут несколько заводов, несколько мостов, погибнут сами, и от этого ничего не изменится. Только ненависть к нашей армии возрастёт.

   — В монастырь идёте?

   — Нет. Я ещё хочу побороться.

   — Против кого? Против меня?

   — Не против вас лично, а против всех тех, кто хочет продолжать войну.

Кутепов поднялся из-за стола. Аудиенция закончилась.

   — Прощайте.

   — Прощайте.

Руки друг другу не подали.

А Врангель за самоваром завёл разговор о войсках, стоявших в Болгарии, — как раз оттуда уходил Воронцов.

   — Мне докладывают, что там расшаталась дисциплина. Люди просто разбегаются. И это не самое страшное. Начинается буквально гражданская война с болгарскими коммунистами. Вы давно там были, Александр Павлович?

   — Я там был летом, и таких эксцессов не было.

   — Уже есть раненые и убитые. Возникает опасность для наших женщин, инвалидов.

   — Генерал Пешня молодец, — сказал Климович. — Бьёт коммунистов, как в России. Он командует марковцами.

   — Но не может же один Пешня, — продолжал Врангель. — По-моему, вам, Александр Павлович, следовало бы поехать в Болгарию.

   — К сожалению, я не могу сейчас уехать отсюда в связи с организацией разведывательной сети в России. Здесь у меня центр. Отсюда я отправляю группы, сюда ко мне приходят донесения. Сегодня я получил донесение от первой группы и хотел доложить вам, ваше превосходительство, и вам, Евгений Константинович.

Впервые за всё существование Армии генерал Кутепов отказался выполнять прямой приказ Главнокомандующего.

   — Что ж, докладывайте, — сказал Врангель обыденным голосом, словно ничего и не случилось. — Мы понимаем, что письменно такая информация не передаётся.

   — Штабс-капитан Радкевич и его жена Мария перешли эстоно-советскую границу 3 октября в месте, указанном организацией «Трест», по информации Евгения Константиновича. Третьим с ними шёл гардемарин Буркановский. К сожалению, он был застрелен пограничниками — отстал и пропустил время перехода. 9 октября утром они прибыли в Петроград. Оказалось, что в городе тяжёлая обстановка: обыски, облавы. Тогда они выехали в Москву в воинском вагоне, занятом матросами. Из разговоров выяснилось, что матросы воспитаны в советском духе и настроены воинственно. В Москве штабс-капитан с женой явился на конспиративную квартиру к члену «Треста» Стауницу. Они решили снять торговый ларёк на Центральном рынке и использовать его для передачи конспиративной почты. Встречались с некоторыми членами «Треста», и впечатление от встреч положительное. Как вам известно, Великий князь Николай Николаевич принимал под Парижем одного из руководителей «Треста» Фёдорова-Якушева, что также свидетельствует о серьёзности и авторитетности этой организации.

   — Каковы дальнейшие планы? — спросил Врангель.

   — Согласно договорённости все акции будут производиться по решениям, согласованным с Политсоветом «Треста». Сейчас идут предварительные переговоры об экспроприации одного из отделений Госбанка. У нас и у «Треста» деньги на исходе.

   — Что же, господа, примем к сведению сообщение Александра Павловича? Принято. Но с поездкой в Болгарию не получается?

   — Не получается, Пётр Николаевич.

Когда Кутепов уехал, совещание продолжалось.

   — И так целый год, — с досадой в голосе сказал Врангель, — сидит здесь, ничего не делает и отказывается от всякой работы, какую я ему предлагаю. То, что он пытается самостоятельно вести свою разведку в России, посылает каких-то своих представителей и в Россию, и в Балтийские страны — всё это очень несерьёзно и затрудняет нашу работу по сбережению армии. Кутепова необходимо прикрепить к определённому месту и к определённому делу, но в настоящей исключительно трудной обстановке он вряд ли справится с серьёзной задачей. Но он нравится Великому князю.

   — Вот пусть Великий князь его и берёт, — сказал Шатилов.

 

1

«Распоряжение

генерала Врангеля

№14

г. Сремски Карловцы 21 марта 1924 года

   1.  Генерал от инфантерии Кутепов освобождается от должности моего помощника и начальника Галлиполийской группы в Болгарии.

   2.  В течение долгих страдных дней Генерал Кутепов был моим неизменным соратником. В памятные дни тяжёлого отхода Добровольческой армии зимой 1919 года, в незабвенные месяцы борьбы в Крыму летом и осенью 1920года войска Генерала Кутепова вписали бессмертные страницы в историю нашей борьбы. Огромная воспитательная работа в Галлиполи дала возможность сохранить армию в изгнании.

Ныне русские люди за рубежом объединились вокруг имени Того, в Кого вложены упования сотен тысяч русских людей. Его именем осенена работа национальных русских сил. К этой работе привлекается и Генерал Кутепов. В сознании огромной важности предстоящего Генералу Кутепову дела я расстаюсь с ним как непосредственным моим помощником.

Дорогой Александр Павлович! Ныне общее руководство национальным делом ведётся уже не мною. Ты выходишь из моего непосредственного подчинения и не будешь уже руководить теми, кого неизменно водил в бой и закаливал в Галлиполи, но верю, что Сердце Твоё останется с нами и когда протрубит сбор. Ты снова будешь среди нас.

Генерал Врангель,

Генерал Абрамов».

 

2

В агентстве Дымникова появилась ещё одна табличка на двери комнаты, соседней с кабинетом директора: «Главный бухгалтер Воронцов М.П.».

Леонтий и Мохов сидели над картой Парижа.

   — Сведения совершенно точные, — говорил Мохов. — Кутепов занял квартиру на улице Русселе, 26.

   — Если так, то сразу слежку: когда выходит, с кем ездит, куда, с кем встречается, где бывает, где прогуливается. В общем, всё. Ты, Коля, будешь руководить, а наши французы — исполнять... Они уже знают, что мы хотим, и поймут смысл слежки. Когда узнаем всё о передвижениях генерала, придумаем план. Впрочем, я уже над ним думаю. Сюда генерала не повезём. Сниму дом под Парижем. И хочу привлечь Воронцова, а то нас мало.

В кабинет постучали, и вошёл Воронцов.

   — Вот и он. А где твои бухгалтерские книги? Как в этом месяце?

   — Пока идём с прибылью. Без книг я, Леонтий, потому что хочу с тобой очень серьёзно поговорить.

   — Держу пари, что я хочу с тобой поговорить ещё более серьёзно. Оставь нас, Коля, мы будем выяснять, у кого дело серьёзнее.

Оставшись вдвоём, несколько замешкались, с какого же самого серьёзного вопроса начинать.

   — У меня вопрос жизни и смерти, — сказал Воронцов.

   — Странно, однако у меня тоже.

   — Тогда, Леонтий, начинай ты, как директор.

   — Я давно решил убить Кутепова, — сказал Дымников и замолчал, наблюдая за реакцией собеседника. Но тот был спокоен.

   — Продолжай, — сказал он. — Я слушаю.

— Я предполагал, что ты мог отвергнуть саму идею убийства.

   — Мы с тобой столько убили людей, наверное, многие из них были лучше генерала Кутепова. А он сейчас очень вреден и опасен. Пытается вызвать диверсионную войну против России. Не могу понять, почему люди, окружающие его, не объяснят ему, что в этой войне нет победы. Будут только трупы наших лучших офицеров, согласившихся выполнять задание Кутепова, будут погибшие люди в России. Он не свергнет советскую власть, а лишь вызовет ненависть всей России к нам.

   — Максим, я хочу, чтобы ты участвовал с нами в этой акции. Не палачом, конечно. Нас мало, и требуется помощь в наблюдении, в охране.

   — В этом смысле я не щепетилен. Вполне могу всадить пулю в этого любителя убивать. У вас уже есть план?

   — Плана нет — он же только что переехал в Париж. У меня пока есть идея. Я хочу, чтобы это было не просто убийство из-за угла, а нечто вроде процесса с заранее известным приговором. Хочу выслушать его и понять. Поэтому спланируем похищение, отвезём в тайное место. Вот так. А теперь давай вычислять, чьё дело более серьёзное.

   — В этой комнате мы только что говорили об убийстве, и я не могу здесь же открывать тайны своей души, говорить совсем о другом, о человеческом.

   — Время — вечер. Имеем право отдыхать.

Они шли сквозь лиловые парижские сумерки, местами уже пробитые весёлым светом фонарей. Вокруг смеялись, целовались, пели, пили вино и кофе. Высоко над головами вознёсся плакат: «Голосуйте за левый блок Эррио!»

   — Что ж, начинай, Максим.

   — Только не надо шутить. Мы с Зиной решили обвенчаться.

   — Да. Над этим шутить нельзя. И я вообще ничего не скажу по этому поводу. Не буду ни отговаривать, ни поддерживать. Такие серьёзные жизненные проблемы человек решает сам.

   — Я этого и не жду от тебя. Я хочу попросить, чтобы ты своим авторитетом в агентстве как-нибудь повлиял на Мохова, Шигарина, других. Я всё о ней знаю. Мы много говорили с ней. Она понимает, что брак — это её долг перед Богом и людьми. Хочет идти со мной под венец и быть матерью моих детей. Но мать помешала любящим соединиться, то и здесь могут всё разрушить разговорами.

   — Всё сделаю, Максим. Будет настоящая хорошая свадьба.

На другой день Леонтий, улучив момент, от души поздравил Зину, но всё же позволил себе спросить:

   — Ты собираешься рожать? Почему же раньше не рожала?

   — Если б, будет кончать с каждым клиентом, то ей надо бросать работу, а в Париже вообще рожают только по заказу. Европейская техника.

 

3

Каждое утро в 9 часов к его дому подъезжало такси. Всегда разные машины, разные шофёры, но всегда шофёры — бывшие офицеры-галлиполийцы.

Он ехал в свою канцелярию на Рю де Карм, где в скромном доме на 2 этаже все уже были на местах: начальник канцелярии князь Трубецкой, помощник по секретной работе полковник Зайцов и секретарь поручик Кривский. В кабинете на столе все необходимые бумаги, в отдельной папке срочные, а секретные приносил Зайцов.

На календаре чёрным карандашом: 12.00. И обведено многозначительным кружком.

   — Сегодня особый день, — сказал Кутепов, приветствуя Зайцова. — И солнце светит ярче и веселее.

   — Чем же этот день особый, Александр Павлович?

   — Неужели вы забыли, Арсений Александрович? По сути, вы сегодня главное действующее лицо. Мы же впервые отправляем отсюда своего проходника в Россию. Он придёт в двенадцать ноль-ноль.

   — Конечно, я об этом не забыл. Даже обдумывал, не сделать ли это как-то более конспиративно. Может быть, в другом месте, чтобы только мы с вами знали?

   — Нет, Арсений Александрович. Нас в нашей канцелярии, в нашей воинской части четверо, и каждый верит в каждого. Излишняя секретность среди своих иногда оскорбляет и даже может спровоцировать человека перейти в другой лагерь.

До 12 Кутепов смотрел почту. Секретное письмо из Москвы:

«Дорогой дядя! Мы расширяем свою деятельность и круг доверенных лиц. Недавно удачно провели экспроприацию районного отделения Госбанка. Поэтому у нас сейчас есть деньги на расходы по поездкам. Главная работа — мой почтовый ящик для связи. Несмотря на все мои доводы, Фёдоров против террора. Считает, что после смерти Ленина главное — это подготовка к перевороту. Собирается в Париж к Великому князю для разработки конкретного плана. Поедем вместе с военным руководителем «Треста» генералом Потаповым Николаем Михайловичем. Постарайтесь встретиться с ними. Мы получили новые документы: Я — Березовская, Георгий Николаевич — Карпов. Мы официально обвенчались. На свадьбе присутствовал ваш проходник Мукалов, Фёдоров был посаженным отцом. Ждём новых инструкций. Хорошо бы взяться за оружие.

Мария, Георгий».

Большой пакет от Врангеля — проект Положения о «Русском общевоинском союзе» с четырьмя территориальными отделениями — западноевропейским, среднеевропейским, прибалтийским и балканским. Здесь же и проект бюджета Союза. Спешит барон — спешит уцепиться хоть за что-то, пока не исчезла фактически уже несуществующая армия, перешедшая на трудовое положение. Конечно, он метит в председатели нового Союза. Где-нибудь, но обязательно первым, главным. Пусть тешит баронское самолюбие. Все его затеи — не работа на новую Россию, а политиканство. Генерал Кутепов как сражался с 17-го года, так и сегодня борется за возрождение России.

12.00. Вот и его воин — «кутеповец», как стали говорить. Поручик Михеев. Поручик!

Самое героическое военное звание в Белой армии. Это они, поручики, составили костяк небольшой воинской группы, названной Добровольческой армией и проделавшей Ледяной поход, с которого всё началось. Они и были настоящими добровольцами — на них не висела вина за грехи старой армии, они не восставали против неожиданной советской власти, их не держали в Быховской или Бердичевской тюрьмах, грозя расстрелом, — они хотели, чтобы Россия осталась такой, какой была, когда они родились. Это они шли в атаку, как на параде, во весь рост, шли на пулемёты, без выстрела, держа винтовки наперевес. Кубанские походы, Ростов, Харьков, Орел, отступление до Новороссийска... Почти все они остались лежать там, в кубанских и украинских степях. Какая Россия снится им, убитым? Со звоном Московских колоколов? С Царскосельскими парадами? С заросшим прудом в разорённом имении?

Начинается новый этап борьбы, и вновь первыми идут поручики. Вот и Михеев — настоящий молодой русский богатырь с застенчивой улыбкой. Такие стесняются своей силы. Не любят выделяться из общей массы.

Пришёл уже готовый сесть в поезд: солдатский ранец на спине, небольшой чемодан, простая прочная одежда. С ним уже был подробный инструктаж о маршрутах, пограничных окнах, явках. Теперь только напутствие и секретное поручение.

Зайцов в последний раз проверял документы поручика, Кутепов говорил:

   — Вы идёте первый раз, и не надо думать о своём поступке как о подвиге.

   — Ноя так не думаю, ваше превосходительство.

   — Хорошо. Тем более что сейчас у нас налажены отношения с «Трестом», и он пока бережёт наших людей. К сожалению, «Трест» категорически против террора, а поскольку в России они для нас пока гостеприимные хозяева, мы вынуждены подчиниться:

   — Почему они против террора, ваше превосходительство?

   — Называйте меня Александром Павловичем.

   — Они боятся, Александр Павлович?

   — Может, и боятся, но объясняют свою позицию тем, что сейчас, после смерти Ленина, надо срочно готовить и совершать переворот, а террор может отвлечь, нарушить конспирацию и прочее. Но у нас с Арсением Александровичем и у Марии Владиславовны Захарченко другие взгляды. Мы считаем, что террор необходим. Это сигнал! Напоминание о нас и нашим друзьям, и нашим врагам. Поэтому сегодня мы даём вам особое секретное поручение. Лишних бумаг в нашем деле не надо разводить — запомните так. Найдите возможность переговорить с Захарченко наедине. Передайте ей лично от меня горячий привет и пожелание удачи в её опасном деле. Передайте ей, что она — моя личная представительница в России, ей обязаны подчиняться все наши люди, которые направлены мною туда. На словах пусть соглашается с этим Фёдоровым-Якушевым, а на деле пусть проявляет инициативу. Если есть возможность взорвать здание ГПУ или какого-нибудь Совета, бросить бомбу в зал съезда коммунистов, это обязательно надо делать, не спрашивая «Трест». Этот Якушев считает себя вождём русского подполья. По крайней мере ведёт себя как вождь. Я смотрел его дело. Обыкновенный холуй с интеллигентной внешностью. В старой России преподавал в лицее и холуйствовал перед родителями своих учеников, чем и двигал свою карьеру. Теперь перед советской властью холуйствует — высокую должность занимает — консультант при народном комиссаре. В командировку за границу ездит. А может, и перед ГПУ холуйствует — мы пока не знаем. Пока будем его использовать. Мы его, а не он нас.

Зайцов ещё раз просмотрел все документы, сказал, что всё в порядке. И даже «советские» документы можно без опасения предъявлять на той стороне — всё сделано по последним правилам.

   — Всё же, Саша, обязательно посоветуйтесь с Марией и о документах, и вообще обо всём, — сказал Кутепов. — Для начала ваша главная задача — присмотреться, прислушаться. И самому говорить, если нет опасности. Пусть народ не думает, что мы хотим какой-то реставрации. Мы обязательно учтём после переворота сдвиги, которые революция произвела в жизни русского народа. Будут всемерно приняты во внимание интересы крестьян и рабочих.

По русскому обычаю, присели на прощанье. Михеев вышел, а Кутепов долго смотрел в окно ему вслед. Жизнь и борьба продолжались. Он видел десятки, сотни, тысячи таких михеевых, постепенно занимающих всю Россию, окружающих себя единомышленниками, разоблачающих и разрушающих лживую партийно-советскую власть...

Вечерами после ужина Кутепов выходил на прогулку по Рю де Руссел, шёл в одиночестве до перекрёстка с улицей Удино, думал о приближающихся решающих событиях. В Польше готовят плацдарм для его армии — она перейдёт границу в день переворота. Обсуждали с Великим князем и кавказский вариант, предполагающий проведение армии через Турцию.

 

4

Сидеть бы так целый вечер, не отрывая взгляда от Любы, с удивительным изяществом кушающей мороженое. Именно кушающей. Или слушать, как она читает «Мороз и солнце, день чудесный...». Однако приходится скрывать эти свои, наверное, неестественные желания. Хозяин приглашает в гостиную на мужской кофе с коньяком. В раскрытых окнах — огни Эйфелевой башни. Разговор, конечно, о политике.

— Теперь, господин Дымников, признание Францией СССР — решённый вопрос. Левый парламент, премьер — Эррио. Всё пройдёт без осложнений, — говорил Мансуров. — Скорее всего, осенью, когда начнётся политический сезон. Послом, по-видимому, назначат Эрбетта. Он заведует отделом политики в газете «Тан» и много сделал для признания СССР. Его статьи всегда были очень убедительны. Напечатал он несколько моих очерков о пользе торговли с СССР. Мы с ним в хороших деловых отношениях, и он меня возьмёт в Москву в торговое представительство. Давно мечтаю попасть в родной город. И Любочка рвётся. Считает себя русской. Кстати, большую роль в готовящемся признании СССР сыграл Маяковский. Он тоже в дружбе с газетой «Тан». Знаете такого поэта?

   — Я его видел в 13-м или в 14-м в «Бродячей собаке», в Петрограде. Своеобразная поэзия. Я предпочитаю классику. У меня одинаковые вкусы с вашей Любочкой. Пушкин.

   — Да. Маяковский — футурист. От классики далеко.

   — В 17-м на фронте встречал некоего критика Шкловского, который доказывал, что Маяковский — великий поэт.

   — Шкловского я видел в прошлом году в Берлине. Его преследовало ГПУ, он бежал в Германию, но теперь преследования прекратились, и он вернулся в СССР. По-прежнему считает Маяковского великим поэтом. Вместе они создали журнал «ЛЕФ», что означает «Левый фронт»...

Семь страшных лет прошло. За эти годы у него, простого русского юноши Леонтия Дымникова, вырвали, выпотрошили душу и бросили то ли в ров вместе с трупами расстрелянных пленных, то ли в мусор севастопольской Южной бухты, где по приказу главного убийцы самое нежное и прекрасное, что было на земле, в одно мгновение превратили в холодный труп с кровавой дырочкой на груди... А они по-прежнему пишут стихи и критические статьи... Там, наверное, и царствует вечность, а не в ритмах духового оркестра, играющего «Преображенский марш».

 

5

На свадьбе Воронцова и Зины всё было чинно и никто не допустил никаких пошлых намёков, и жених был серьёзен, и невеста в белом с золотом в меру печальна, в меру весела и даже всплакнула. Слушая Максима, хорошо сказавшего о долге мужчины христианина, Леонтий вдруг задумался о своей жизни, о долге, обо всём, о чём лучше не задумываться.

О прощении Кутепова не могло быть и речи. В воскресенье все пятеро участников операции проехали весь маршрут от агентства до улицы Руссел, где жил генерал, и далее в Севр под Парижем, где Леонтий купил дом. Внутреннюю отделку и специальный подвал делали рабочие из Алжира. Вокруг дома густой сад — сливы, яблоки, абрикосы.

Здесь обсудили план.

   — Лучше утром, — сказал Пьер.

   — Завтра, — предложил Дымников.

   — В понедельник не надо, — возразил Мохов. — Давайте завтра сделаем репетицию. Подъедем утром и посмотрим всё.

   — А во вторник операция, — настаивал Дымников.

   — Во вторник хорошо, — согласился Мохов.

За ночь превратили «Рено» в такси и утром все пятеро поехали к дому Кутепова. Остановились метрах в 100— 150. Время — без пятнадцати девять. Парижане шли проторённой дорогой к подземке, и один из тротуаров был почти пуст. Генерал вышел ровно в 9. Маленький, жёсткий, напряжённый, однако явно не думающий об опасности. На нём светлый костюм, галстук, в руке небольшой портфель. Такси ему не подали. Подождал минут 10, затем решительно зашагал по тротуару, поглядывая на мостовую, пытаясь поймать машину.

   — У них начались перебои, — объяснил Серж. — Не каждый день подают машину. Лето, отпуска. Левое правительство отстаивает права рабочих.

   — Завтра, — сказал Дымников.

   — Нет, Леонтий Андреевич, — возразил Мохов. — Вы же артиллерист. По теории вероятностей завтра ему обязательно подадут такси. Нам бы сегодня, но кто знал. Теперь послезавтра — 20-го.

 

6

Кутепов поймал такси и приехал в канцелярию вовремя. Рабочий день начался с встречи с Зайцовым. Секретное письмо от «племянников» — Марии и Радкевича. Михеев прибыл, всё передал, всё будет исполнено.

Перехвачено письмо Великого князя Кирилла Владимировича к «Дяде Николаше» — Николаю Николаевичу, в котором предупреждает о том, что окружение настаивает на провозглашении Кирилла императором России. Сам же он побаивается: «Я готов идти с Тобой к одной цели — спасению нашей Родины и протягиваю Тебе руку с полным доброжелательством, дальнейшее Моё отношение к Тебе зависит всецело от Тебя самого...»

— Держите меня в чёрном теле, Александр Павлович, — не преминул напомнить Зайцов, — а мои люди, работая почти бесплатно, перехватывают и снимают копии с таких материалов.

   — Что ещё?

   — Копия письма Врангеля Шатилову об организации Союза.

«...в случае согласия Великого князя возглавить антибольшевистскую борьбу, наш Союз становился бы военно-организационной основой всего движения, в случае же отказа — стал бы своего рода обществом связи и взаимопомощи русских воинов, подчиняющихся Главнокомандующему...»

   — Всё это бессмысленная возня, — резюмировал Кутепов. — Создаст Врангель Союз и будет упиваться властью над всеми русскими военными эмигрантами. Власть-то призрачная. А дело не подвигается ни на шаг. Только мы делаем дело. Только мы ведём борьбу. Но и мы должны спешить, пока власть у большевиков не отняли другие люди. Когда будет готова наша тройка?

   — Поручики Михайлов, Лентуков, Зубов отправляются в начале сентября.

   — Вот кто делает дело. Что ещё?

   — У меня к вам личная просьба, Александр Павлович. Я в Добровольческой армии с конца 18-го и в Ледяном походе не участвовал. Сейчас, вспоминая обо всём, о боях, о потерях, я думаю, что это было великое время, когда сражались и погибали замечательные люди.

   — Да, эти люди были прекрасны. Я счастлив, что сражался рядом с ними. С такими людьми всё можно было бы сделать. Увы, они почти все погибли.

   — Нельзя, чтобы их забыли, Александр Павлович. Я осмелился взяться за военно-историческую работу о событиях 1918 года и как автор буду просить вас рассказать о неизвестных мне эпизодах, подсказать оценки. Ведь вы были в центре событий.

   — Я помогу вам, Арсений Александрович. Как-нибудь вечерком покажите мне ваши планы и наброски.

 

7

Вторник 19-го начался с газет и разговоров.

«По официальному сообщению советского правительства, в СССР органами ОГПУ арестован известный контрреволюционный политический деятель В. В. Савинков, руководитель так называемого «Народного Союза защиты Родины и Свободы» — антисоветской террористической организации. Вместе с Савинковым задержаны его ближайшие помощники».

Мохов приехал часов в 10, взволнованный, расстроенный. Зашёл к Дымникову, сказал обречённо:

   — Всё. На операции — крест. Ничего сделать нельзя. Я был у генеральского дома. За ним приехали две машины. Теперь, наверное, будут охранять.

 

8

Кутепов был мрачен: не так всё просто в России. Савинкова он не любил — террорист, революционер, авантюрист. Жил в Париже, и вдруг арестован в СССР. Не мог перейти границу? Не было надёжной явки? У него же как будто многочисленная организация. Или свои же и предали? В любом случае — это урок.

Обсуждали случившееся вчетвером. Больше всех знал, конечно, Зайцов.

   — Мои люди в Париже поглядывали за ним и за теми, кто к нему приезжал. Часто бывал советский служащий Мухин. Я его раз видел. Не внушал доверия. Возможно, он и увёз его в Россию, где сам и арестовал.

   — Какие мы должны сделать выводы? — спросил Кутепов. — Какие принять меры?

   — У нас порядок установлен чёткий, — сказал Зайцов. — Нарушаем иногда—давайте не нарушать. Не оставляйте секретные документы на столах.

   — И никого чужих здесь не принимать, — предложил Трубецкой. — В Париже много мест, где можно поговорить.

   — Самые секретные документы, которые могут заинтересовать ГПУ, — это письма наших людей из России, — сказал Кутепов. — Отныне приказываю тайных почтальонов направлять с письмами не сюда, а ко мне домой.

   — И надо договориться с офицерами — шофёрами такси, чтобы обязательно приезжали по утрам, — напомнил Кривский.

   — Это уже сделано без нас, — несколько смущённо сообщил Кутепов. — Сегодня приехали два авто. Один, кажется, капитан Литовкин, если я не перепутал фамилию, рассказал, что рано утром, как только открыли гараж, к ним пришли офицеры-рабочие с какой-то фабрики и предупредили о возможных провокациях. Я удивился, откуда они узнали, ведь ещё газеты не выходили.

   — Наверное, услышали по радио, — предположил Кривский. — Многие сейчас делают радиоприёмники.

   — Может быть, — согласился Кутепов, — но мне всё это не очень приятно: мои бывшие боевые соратники должны работать на меня.

   — Конечно, должны! — воскликнул Кривский. — Кроме вас, у нашей армии нет вождей!

   — Вынужден вам напомнить, — возразил Кутепов, — у нас есть Главнокомандующий армией барон Врангель.

   — Он — Главнокомандующий, а вы — вождь!

 

9

Обсуждали с Моховым всё происходящее и пришли к выводу, что август и даже начало сентября в этом году не похожи на обычное каникулярное время. 19 августа пришло известие об аресте Савинкова, 31 августа — Манифест Великого князя Кирилла Владимировича о принятии им на себя титула «Императора Всероссийского», 1 сентября — сообщение о создании Русского Обще-Воинского союза (РОВС).

   — Такие исторические свершения надо обсуждать за холодным пивом в тени платанов, — предложил Дымников.

Они пошли к Люксембургскому саду, нашли уютное место. Мохов достал газету.

   — В дополнение к событиям, — сказал он. — Газета «Правда».

«Из Протокола Президиума ЦИК СССР от 5.9.24.

Принимая во внимание успешно завершённую упорную работу и проявление полной преданности к делу в связи с исполнением трудных и сложных заданий, награждаются орденами Красного Знамени: Менжинский В. Г., Фёдоров А. П., Пузицкий С.В.»,

   — Думаешь, за Савинкова? — спросил Дымников.

   — Конечно. Менжинский — известный чекист.

   — ГОУ работает хорошо. По-моему, даже где-то возле меня.

   — Где? Кто? — испуганно спросил Мохов и даже оглянулся, будто собрался бежать.

   — Чего так испугался? — удивился Леонтий. — Я говорю: возле меня, а не возле тебя. Хоть ты дважды и сорвал операцию...

 

10

Теперь на звонок в дверь выходил не денщик Фёдор, не Лида, не Борис, а сам генерал. Если секретная почта, то письмо безмолвно передавали из рук в руки. Так и это письмо:

«Дорогой дядя. Произошло несчастье с Михеевым. Мы с ним, с Георгием и Стауницем подготовили акт в клубе в Сокольниках во время районной партийной конференции. Планировали бросить 2 бомбы в окна с двух сторон. Всё было предусмотрено. Нас ждали на автомобилях свои. Бомбы были у меня и у Михеева. Когда мы врозь пробирались сквозь толпу к окнам, вдруг начали проверять документы с той стороны, где шёл Михеев. Мне пришлось быстро уходить, а его схватили с бомбой. Конечно, он уже погиб в ГПУ, но у нас всё в порядке. Значит, не выдал. В октябре к вам едут 2руководителя «Треста». Племянники».

Вот и ещё один неизвестный герой погиб за Россию! Кутепов поднялся и подошёл к красному углу и долго молился Святому Георгию.

 

11

Из Сербии Мохов вернулся в дождливый вечер, но на лице его сияло утреннее солнце. Ворвался в кабинет, как из другого мира, исполненного интереснейшими событиями.

— Выписывайте премиальные, Леонтий Андреевич, пока Воронцов на месте. Привёз столько, что мы можем ещё дополнительно открыть отдел военной контрразведки. Однако по порядку. Посылали по поводу Крымской конференции. Читайте копию:

«Начальнику Особого отдела штаба Главнокомандующего

генерал-лейтенанту Климовичу Е.К.

Доношу, что по сведениям, полученным от агента А., большевистская конференция будет проводиться с 5 по 7 мая в Коктебеле на территории, принадлежащей писателю Волошину. По данным агента, писатель в конференции не участвует и предоставил территорию под пикник.

2 мая 1920 г. Полковник Журавлёв».

Внизу выцветшими фиолетовыми чернилами: «Агент А. — Ахтырский» и подпись: «Секретарь Кошкин».

   — Вот и есть тема для разговора с агентом А., — сказал Дымников, пряча бумагу в сейф.

   — Ещё не всё, Леонтий Андреевич. Есть новости о вашем любимом генерале. Он связан с российской подпольной монархической организацией «Трест». В конце октября — начале ноября два высших руководителя «Треста» приезжают в Париж для встречи с ним.

   — Как мы узнаем, что они в Париже? Может быть, это как раз тот случай, когда нам никто не помешает? Ведь встреча у них будет конспиративная, значит, почти без охраны.

   — В Сербии всё знает аппарат Климовича. Найдём кого-нибудь и здесь. Дали мне почитать письмо Шатилова к Врангелю. Я вот сделал выписки о Кутепове. Посмотрите:

«Кутепов отдаляется от своих недавних товарищей по Главному командованию. Он заразился общим настроением окружения Великого князя и проявляет в полной мере общее стремление быть Великому князю приятным и угодным. Он перестал делиться новостями со мной, Миллером, Хольмсоном, совершил ряд бестактных поступков. Вот тебе и единство работы, о котором мы так ратовали. Я его понимаю, как согласование усилий, Кутепов же его понимает в полной своей изоляции от нас. По некоторым данным, сам Александр Павлович считает, что дни Армии сочтены и что скоро мы собой ничего представлять не будем. Возможно, что он в этом отношении поддерживает тех, кто старается внушить Великому князю эти мысли».

   — Если Кутепов действительно считает, что дни Армии сочтены, то у него мозги ещё работают, — сказал Дымников, — и когда мы его поймаем, с ним будет интересно поговорить. Поймаем?

   — Обязательно, Леонтий Андреевич.

 

12

В кабинете Дзержинского на 3 этаже пасмурно, неясно и сложно, как и во всей стране. Сидели с Ягодой и Артузовым, и нарком с трудом сохранял внешнюю уверенность и спокойствие.

   — Теперь, после образования РОВС, — говорил Артузов, — необходимо точно выяснить, кто будет вести разведку и диверсии у нас. Что они собираются делать. До сегодняшнего дня удаётся удержать кутеповцев от террора, а что будет завтра?

   — Послать Якушева в Париж? — спросил Дзержинский.

   — И Потапова, — напомнил Артузов. — С заданием обязательно встретиться с Николаем Николаевичем, с Кутеповым и Врангелем. Тем более Врангель верит Потапову, всё-таки он генерал-лейтенант, штабист.

Ягода скептически ухмыльнулся.

   — Они ему верят, — сказал он. — Мы ему верим. А в кого он верит? Если один из них останется там, из нас никого здесь не будет. Всех выгонит новая метла. Вы же знаете, что творится наверху. Троцкому не простят «Уроки Октября» — нельзя быть умнее всех. Погонят каждого, кто в чём-нибудь виноват или общался с Троцким.

   — Владимир Ильич учил, что наша задача... — начал Дзержинский, и у всех лица приобрели молитвенно-скучающее выражение. Они привыкли к тому, что руководитель ГПУ уходит от сложных вопросов с помощью банальных политических пассажей, ежедневно печатающихся в «Правде».

Когда он закончил, Артузов снова вернулся к делу:

   — Если мы ничего не предпримем в ответ на создание РОВС и вдруг начнутся диверсии, нас вполне справедливо отсюда погонят.

   — Якушеву я ни на миллиграмм не верю, — сказал Ягода.

   — Хорошо, что у вас такая фармацевтическая точность, — сказал Дзержинский, заставив Ягоду озлобленно прикусить губу, — но у него в Москве жена и дочь и, кажется, ещё сын.

   — Это его не остановит, — не унимался Ягода. — У него бабы и в Варшаве, и в Ревеле, и в Берлине, и в Париже. Наверное, и дети есть.

   — Нехорошо завидовать, Генрих Григорьевич, — соизволил пошутить Дзержинский, и все засмеялись. — А ежели без шуток, то посылать Якушева и Потапова можно только в том случае, если «племянники» останутся здесь. В заложниках. Если Якушев захочет «вильнуть хвостом», Кутепов спросит с него за своих.

В конце концов решение было принято, и нарком подвёл итог:

   — Посылаем Якушева и Потапова. Захарченко с мужем остаются в Москве. Отправлять не по советским командировкам, а дать отпуска и пусть лезут через окно на границе. Обязательно направить группу секретного наблюдения. Можно тех же ребят.

В коридоре закурили, и Ягода сказал:

   — Умница нарком. Если по загранкомандировке кто-нибудь не вернётся, нас обвинят в пособничестве. А так — бежали.

 

13

Обычно Кутепову в канцелярию от Великого князя звонил барон Сталь, на этот раз генерал услышал в трубке голос барона Вольфа:

   — Сегодня в Париж приезжают руководители «Треста» Фёдоров и генерал-лейтенант Потапов, — сообщил барон, — Его Императорское Высочество просил вас встретиться с ними раньше, чем он сам их примет. День приёма назначен — 5 ноября. Значит, у вас 4 дня. Фёдоров позвонит вам сегодня вечером.

Звонок барона — приказ, но разговор с «трестовцами» будет неприятный. После Михеева погиб полковник Масалин. А дела нет. Кроме политических донесений и разговоров о будущем перевороте. Если бы... Снова вперёд! Корниловцы, марковцы, дроздовцы... Существует два варианта нападения на СССР — польский и кавказский.

Кутепов вызвал Кривоного:

   — Михаил Алексеевич, приготовьте оба варианта вторжения. Карты и расчёты. Чтобы всё было убедительно, чисто, понятно. Будем показывать гостям из Москвы. Учтите, что один из них генерал-генштабист.

   — Слушаюсь, ваше превосходительство. Разрешите доложить: к вам генерал Скоблин.

   — Приглашайте.

Красавец генерал. Талантливый и храбрый командир Корниловской дивизии. Любимец всей армии. Муж знаменитой певицы. Теперь, в штатском костюме, Скоблин как-то сжался, посерел, и глаза не сверкают так, как в те критические моменты боя, когда всё висит на волоске и он командует: «Корниловцы! За Россию! Вперёд!»

Кривский поставил коньяк, бокалы, лимон.

   — Я так и не знаю, Николай Владимирович, истинной причины вашего увольнения, — сказал Кутепов. — Допытывался у Врангеля, но, кроме общих слов о дисциплине, ничего не услышал.

   — Истинной причины и нет. Говорят, будто ему донесли мои критические замечания о нём. Разве это причина? Разве существует командир, о котором подчинённые не говорили бы критически. Сам-то он как Деникина мучил своими речами и письмами. Может быть, хотел сэкономить на генеральском окладе? Тогда денег у армии не было. Даже Лукомскому должность не нашли. А у меня Надя гонорары получает за свой голосок.

   — Странно. Я убеждён, что вы займёте подобающее место в Русской армии.

   — Когда? Когда армии не будет? К этому идёт. Франция признала СССР. О нас просто забудут.

   — Есть люди, которые не дают забыть о нашем Белом деле.

   — Я знаю: вы говорите о себе, о своей борьбе. Поэтому я к вам и пришёл.

   — Если бы вы были молодым поручиком, я через несколько дней направил бы вас в Россию с заданием. А теперь вам придётся ждать, когда мы с вами вместе войдём туда во главе армии. Это обязательно произойдёт не позднее, чем через год.

   — А молодёжь охотно идёт на задание в Россию?

   — Да. И это хорошо. Жизнь русской эмиграция будет оправдана в том случае, если мы будем бороться за восстановление России и готовиться и действенному служению ей. Наш первый долг — всеми средствами помогать её дремлющим национальным силам. Надо их раскачивать, толкать на борьбу, вести пропаганду, заражать своей жертвенностью. Представляете, Николай Владимирович, они идут не в рядах своего полка, а в одиночку, за тысячи вёрст от своих соратников. Как бы ни скромны были задачи, ставящиеся «походникам», им всегда грозит смерть, но не в открытом бою, не на бранных полях, а в застенке, от руки палача.

   — Тяжело, Александр Павлович, думать о том, что почти все, идущие туда, не вернутся, и каждый это сознает. Но вопрос в том, целесообразна ли их гибель, принесёт ли она пользу возрождению России? Я не знаю. И никто не знает. Мы говорим, что борьба идёт, а где она? Где победы в этой борьбе?

Самого Кутепова днями и ночами терзали эти мысли, и он вдруг видел себя в какой-то мутной реке, беспомощно бьющего руками по воде, но ни на сантиметр не продвигающегося вперёд. Да и впереди нечто неясное: мираж, иллюзия... Как и страх в бою, так и эти мысли он преодолевал усилием воли.

   — Конечно, только говорить о борьбе — это мало, — согласился он со Скоблиным. — Меня часто спрашивают: идёт ли борьба? Многие думают, что борьба идёт только тогда, когда они знают, как она идёт. Я же могу вам сказать одно: время от времени мы все узнаем о благородных жертвах этой борьбы, но только та борьба успешна, о которой не знает никто. Надо идти к цели. Отчаяние — удел малодушных. Помните лозунг революционеров: «В борьбе обретёшь ты право своё» — эсеровский, кажется? Мой лозунг похож: в борьбе и только в борьбе мы обретём своё отечество.

Уходя, Скоблин говорил хорошие слова о том, что своей уверенностью Кутепов придал ему мужества для борьбы, но сказал это, наверное, только из вежливости. Чувствовалось, что не верит он в дело Кутепова. Пусть. Надо самому сильнее верить, тогда не будут сомневаться и те, кто идут за тобой.

И всё же, несмотря на усилия, состояние духа оставалось тяжёлым до позднего вечера, когда раздался ожидаемый телефонный звонок.

   — Александр Павлович, добрый вечер, говорит Фёдоров.

   — Добрый вечер, Александр Александрович.

«У этого Фёдорова-Якушева непривычные интонации, — подумал генерал, с которым никто никогда так не говорил — что-то искусственное, артистическое. Может быть, так и надо? Он же не начальник и не подчинённый, а представитель других людей. Так сказать, дипломат. Может быть, представитель ГПУ. Потому и управляет голосом как артист. К Савинкову тоже всё время приезжал некий «представитель».

   — Отель Эксельциор недалеко от Гранд-опера вы, наверное, знаете, Александр Павлович?

   — Найду.

   — В понедельник 3-го вечером там будет занят для нас номер. На втором этаже, № 7. Я буду ждать вас в 10 вечера. Просили вам передать, чтобы вас никто не сопровождал. Даже охрана. За безопасность будем отвечать мы.

   — Мария Владиславовна с вами?

   — Нет. Она осталась дома.

   — Почему? Она обязательно должна была приехать. Она — мой официальный представитель.

   — Много разных причин. В том числе и финансовые. Мы с вами будем об этом говорить. Так я вас жду.

   — Ждите.

Кутепов повесил трубку, преодолевая желание рвануть так, чтоб провод порвался. Не дождётся! Они приехали похитить его, как Савинкова. Марию оставили заложницей. Требуют, чтобы пришёл один и без охраны.

 

14

   — Я в этом участвую последний раз, — сказал Пьер.

   — Я тоже, — сказал Дымников. — Выйдет, не выйдет — всё равно бросаю агентство и куда-нибудь уеду. Например, в Южные моря. Последние месяцы работаем в убыток. Жизнь в эмиграции устоялась: не воруют, жёны не убегают, родственники не теряются, все нашли тех, кого искали, — вот и сыщики для русской эмиграции становятся не нужны. Но объект завтра мы должны взять. Если всё так, как рассказал Коля Мохов, для этого у нас есть все возможности.

   — Ну, почему же не так, Леонтий Андреевич? — обиделся Мохов. — Я же плачу большие деньги человеку из охраны Николая Николаевича. А они всегда всё знают. Сказано: прийти одному и без охраны.

   — Кто же их самих охраняет? — спросил Серж.

   — Их охраняют, — сказал Мохов, — но они сами не знают, кто. Или из посольства — там сейчас в связи с ремонтом полно народу, или с ними невидимки ГПУ.

   — Значит, принимаем план Воронцова. При выходе из отеля генерал или садится в такси к Мохову, или по безлюдной улице идёт к подземке. Серж и Пьер следят за ним завтра с утра и приходят с ним к отелю. Непредвиденные случайности есть.

   — Леонтий Андреевич, — укоряюще сказал Мохов, — на то они и непредвиденные.

   — И дважды их автором был ты, Коля.

   — Леонтий Андреевич! — уже чуть не кричал Мохов. — Но если резина...

 

15

Ноябрьский вечер был мрачный, ветреный, слякотный, а улица, на которой стоял отель Эксельциор, далеко не Пигаль. Только шум близких Елисейских Полей несколько оживляет, а то вообще — глухая провинция. Вход в отель хорошо освещён, каждого входящего и выходящего можно тщательно рассмотреть. Кутепова они бы не прозевали. Автомобиль Дымникова стоял сзади такси «Рено» Мохова, а тот сумел занять место почти рядом с входом.

Отель небольшой, проживающих немного, входные двери открываются не так часто. Но вот уже 10 ровно, вот 5 минут...

Из отеля на улицу вышли двое, никуда не торопящихся. Один — высокий, можно было бы даже сказать стройный, если б не такой худой. На нём было модное пальто по фигуре и шляпа. Другой тоже в хорошем пальто и шляпе, но пальто сидело на нём неуклюже — не по росту или не по деньгам. Этот другой был ближе к Дымникову. Оностановился, закурил, повернулся лицом, и в ярком свете фонаря Леонтий узнал улыбающегося Клинцова. Вдвоём стояли, курили, о чём-то тихо разговаривали.

Дот уже и 10 минут. Внезапно дверца «Рено» открылась, Коля вышел и направился к Дымникову. Постучал в стекло. Леонтий открыл дверцу своей машины.

   — В чём дело? Ещё только 10 минут.

   — Дело в том, что генерал не придёт. Только что в отель вошёл его помощник полковник Зайцов. Пришёл вместо него. Можно, конечно, ещё посидеть — узнаем, когда он выйдет.

   — Посидим.

 

16

Второй этаж в Эксельциоре лучший, а №7 лучший на втором этаже. Здесь к 10 часам вечера был накрыт ужин на три персоны, и когда пришёл Зайцов, его сразу пригласили за стол.

   — Извините, господа, — объяснился полковник, — но Александр Павлович неожиданно тяжело заболел — открылась рана ещё 15-го года, и его часа два назад увезли в частную клинику. Вас не успели предупредить. Вот его записка вам, вот мои документы.

План Якушева заключался в том, чтобы очаровать Кутепова готовностью «Треста» к перевороту, а за это получить от него хорошие деньги. Очаровать можно Зайцова, но денежный вопрос он не решит. И только для того, чтобы подготовиться к встрече с Великим князем, подрепетировать разговоры, он вкратце сообщил Зайцову о готовящемся перевороте.

   — У нас всё рассчитано по дням, — говорил Якушев. — Если бы мы сегодня имели денежные средства, чтобы начать, то через полгода в России было бы уже наше правительство. Можно было бы приурочить переворот к майским праздникам. Но денег нет, а нам надо 25 миллионов долларов.

   — Финансовое положение в армии мне неизвестно, — сказал Зайцов, — но о подготовке военной части дела мы с Александром Павловичем говорили. Он считает, что армия будет готова перейти границы СССР через 10 месяцев. Если начать подготовку сейчас, то это значит — август. При этом разработаны два варианта — кавказский и польский. Поляки обещают нам освободить в приграничной полосе лесные дачи...

 

17

Зайцевский, Клинцов и Заботин жили в Эксельциоре на 3 этаже. Они скрытно наблюдали за встречей в 7 номере, заметили, что вместо Кутепова явился другой, убедились, что никакой охраны не было. Потом проследили за возвращением Якушева и Потапова в отель Крийон, убедились, что поднадзорные дисциплинированно легли спать, отправились к себе.

За ужином с дешёвым французским вином Клинцов — старший группы — рассказал о посещении здания советского посольства, где начался грандиозный ремонт. Там он встретился с лицом, временно исполняющим обязанности резидента.

— Свой человек, — рассказывал Клинцов. — Всё знает. Он ещё днём мне сказал, что мы Кутепова не увидим. Будто бы на него готовится покушение, а нам он сейчас нужен живой, потому как он у нас на крючке. Его чуть ли не наши специальные люди охраняют. Но этого никто не знает. Да. Свой парень. Со мной советовался.

 

18

Серый безветренный день накрыл землю с такой прочной безжалостной уверенностью, будто он утвердился навеки и теперь никогда не будет ни солнца, ни зелени, ни весны. Настроение Дымникова соответствовало этому серому дню, казалось, что в жизни никогда ничего не будет, похожего на весну, и единственное серьёзное событие для человека — это его смерть. Он уже подумывал, не начать ли успокаивающий запой, как в Лондоне, но тут явился посетитель. Леонтий сразу узнал того высокого, курившего с Клинцовым у отеля Эксельциор.

Такого, как Дымников, — не красный и не белый, сумел хорошо устроиться на Западе, к тому же — интеллигент: фотографировался с поэтом, — Зайцевский искал давно. Если решиться, наконец, бежать из СССР, то к такому можно обратиться.

   — Какое у вас дело ко мне? — спросил сидевший за аккуратно прибранным письменным столом симпатичный русоволосый человек лет тридцати с выражением неизлечимой тоски в светлых глазах.

   — У меня всего 10 минут, и дело касается вас. В советские органы передано обвинение в ваш адрес — будто вы в 1920 году в Крыму предали врангелевской контрразведке партийную подпольную конференцию.

   — Я давно этого жду и успел подготовиться, — сказал Дымников, открывая сейф. — Дарю вам фотокопию документа о партконференции. Можете передать его своим друзьям. Кстати, на днях я видел вас у отеля Эксельциор.

   — Мы там живём. Я хотел сделать что-нибудь полезное для вас. Потому что, возможно, в следующий мой приезд сюда некоторая помощь понадобится мне. Для агентства «Русский сыщик» я могу быть полезен. Я знаю так много о всех высших чинах Белой армии, что о каждом мог бы написать книгу.

   — И о Кутепове знаете?

   — Конечно.

   — Вы его ждали в тот вечер? Почему он не появился? Рассказывайте — вы же хотите сделать что-нибудь полезное для меня.

   — Его предупредили о готовящемся покушении.

   — Кто предупредил?

   — Этого я не знаю. Могли даже наши из ГПУ предупредить — он им сейчас нужен. Они через кого-то на него влияют и удерживают от террора.

   — Через кого?

   — Этого я не знаю. Мои 10 минут истекли. К следующему моему приезду постараюсь узнать то, что вас интересует.

 

19

Итоги поездки обсуждали в кабинете Ягоды днём, но окна были завешены и включено электрическое освещение. Замнаркома любил работать ночью и, по возможности, старался день превратить в ночь.

   — Клянусь, Генрих Григорьевич, Великий князь Николай Николаевич вышел к нам в заштопанном костюме и старых сапогах, — сказал Потапов.

   — Какой бедный. А в этом году одних колчаковских денег получил миллион франков. Кормит всех белых генералов и РОВС, и своих прихлебателей.

   — И свита у него удивительно неосведомлённая, — продолжал Потапов. — Принимал нас в присутствии какого-то специалиста по охоте с борзыми, и тот, не понимая, о чём идёт речь, вдруг сообщил Николаю Николаевичу, что в России существует подпольная организация «Трест». Это же смешно. Князь его высмеял, но тогда зачем привлекать к серьёзным обсуждениям?

   — Смешно, — согласился Ягода. — Смешно то, что так ни копейки вы у него и не выбили.

   — Мы просили хотя бы аванс 10 миллионов, но получили полный отказ. Наверное, поэтому и вышел в потрёпанном костюме. Однако я вполне уверенно утверждаю, Генрих Григорьевич, что наш доклад о готовящемся перевороте произвёл на князя большое впечатление. Он тут же приказал вызвать из Сербии Врангеля, спрашивал о сроках.

Бывший генерал Потапов вызывал у Ягоды некоторое уважение, и он больше нажимал на другого участника поездки.

   — К вам, Николай Михайлович, у меня нет претензий, но зачем вы туда ездили, Александр Александрович? Что вы сделали? Денег не получили. С Кутеповым не встретились. Почему?

   — Нам сообщили о его болезни. Как мы могли проверить?

   — Вы сами не верите в болезнь Кутепова. Вы расшифровали «Трест». Кутепов больше вам не верит. Это всё ваши прогулки по Парижу.

   — Но я же никому ничего...

   — Этого мы не знаем. А то, что Кутепов перестал вам доверять, понятно.

   — Позвольте, Генрих Григорьевич...

   — Подождите. Потому и денег вам не дали, что не верят в «Трест». Считают вас агентом ГПУ.

   — Позвольте, Генрих Григорьевич, высказать предположение, что Кутепов не захотел с нами встречаться без Марии Захарченко. Может быть, и в «Тресте» усомнился поэтому.

   — Уважаемый Александр Александрович, — начинал злиться Ягода. — В нашей работе очень опасно валить с больной головы на здоровую. Это я сейчас пойду к Феликсу Эдмундовичу и скажу ему, что он виноват в случившемся, не разрешил поездку в Париж госпожи Захарченко? Нет. Идти к нему надо с предложениями: что сделать для восстановления доверия «Тресту».

   — Я не знаю, — забормотал Якушев. — Кутепов такой...

   — А если так, — вмешался Потапов, — кого-нибудь освободить из ихних и распространить информацию, что это сделано благодаря «Тресту», люди которого внедрены на многие высокие посты.

   — Неплохо, — согласился Ягода, — поищем кандидатуру.

 

1

1 марта в Прощёное воскресенье торжественно освящали храм Преподобного Сергия. Храм был битком набит русской эмиграцией и русской традицией: внешне генералы ненамного отличались от шофёров такси, рабочих заводов «Рено» и «Ситроен», принарядившихся в праздничные костюмы, но почётные места у алтаря отведены были только генералам и знаменитостям. Кутепов, как всегда, впереди. Здесь же и Миллер, и Шатилов, и Лукомский, и Струве, и Гучков... С уважительным вниманием слушали «Слово» митрополита Евлогия:

«...И для всех нас — как бы хотелось! — чтобы здесь создался светлый и тёплый очаг родного Православия, чтобы и сюда притекали православные русские люди, измученные, истерзанные душой, как некогда притекали изнемогавшие под игом татарским наши предки в обитель Преподобного Сергия и получали утешение и запас бодрости душевной, обновляя душевные силы для борьбы с житейскими невзгодами...»

Кто-то сзади осторожно дотронулся до плеча. Кутепов слегка повернул голову — генерал Монкевиц, служивший в штабе Врангеля и недавно перебравшийся в Париж.

   — Хорошие вести, — шепнул Монкевиц. — Подойду к вам потом, на улице.

Многие бросали службу у Врангеля после того, как в конце 24-го Великий князь объявил, что через Главнокомандующего берёт на себя руководство как армией, так и всеми военными организациями. Теперь все финансы у него. Потому и к нему, к Кутепову — начальнику секретной разведки и начальнику охраны Великого князя — все тянутся, и ему лестно сознавать, что он первый в Париже генерал. Не интригами, не родством, не протекциями заслужил доверие самого Николая Николаевича Романова. Вот и Монкевиц лепится. Этот генерал хорош тем, что у Врангеля занимался разведкой, кое-что знает, будет помогать...

Митрополит продолжал:

«...Низкий поклон мой в этом святом месте всем, кто принёс сюда свои трудовые жертвы и особенно трогательны лепты бедняков, рабочих, бедных женщин, которые жертвовали свои последние серьги, кольца, желая остаться «неизвестными». Да воздаст Господь всем добрым жертвователям сторицею...»

На улице настоящая весна. Растапливается зима, плывут воспоминания.

   — Помните, Павел Николаевич, такой март в 18-м на Кубани? Ах, да, вы там не участвовали, — Кутепов с удовольствием напомнил Шатилову, интригану-врангелевцу, что тот не «первопоходник».

Монкевиц настиг генерала у такси.

   — Несколько слов, Александр Павлович, но сугубо секретно. Может быть, немного пройдём пешком по весеннему солнышку? Имею все основания заявить, что «Трест» полностью себя реабилитировал, и вы можете спокойно с ним работать. Дело в том, что некоторое время назад я направил своего разведчика в Россию — Демидова-Орсини. Прекрасный офицер, герой, настоящий русский дворянин. И, представляете, его схватили чекисты. Сразу не расстреляли, держали на Лубянке, хотели что-то вытянуть из него. Я был совершенно потрясён несчастьем. Написал в «Трест» Якушеву — вы же знаете: я переписываюсь с ним через Захарченко. Отчаянное письмо написал. И... Представляете? Его отпустили и дали уехать. Он рассказал, что, когда его освобождали, чекист, оформлявший документы, сказал: «Вам повезло: очень большой человек звонил нам по вашему делу». Вот такой «Трест».

   — Это отрадно, — сказал Кутепов, стараясь не очень выражать радость. — Я регулярно подучаю донесения «Треста», и из них тоже можно сделать вывод, что «Трест» — серьёзная организация.

Расставшись с Монкевицем, генерал взял такси. Жаль, что шофёр оказался французом — когда на душе хорошо, хочется разговаривать. Год начинался удачно: у Великого князя он — первое лицо в армии, Лида, наконец, станет матерью, Мария пишет, что, наверное, приедет летом. Он имеет право на встречу с единственной женщиной, которая достойна его. И он для неё единственный мужчина. Она сама говорила так.

Неплохо бы ещё пристрелить советского посла Красина, однако без договорённости с «Трестом» это делать нельзя.

 

2

Жизни многих людей планировались в кабинете на 3 этаже знаменитого здания на Лубянке.

Нарком вызвал Ягоду и приказал направить в Париж только Якушева и Захарченко. Никаких сопровождающих, тем более, что Зайцевского переводят на вновь организуемую спецгруппу, а Клинцов был слишком близок с Троцким. В Париже, сказал нарком, после открытия посольства много наших людей и при необходимости они помогут. О задачах командировки говорил общими словами: укрепление отношений с Великим князем, с Кутеповым, РОВС; предупреждение террористических актов в СССР, разведка планов РОВС.

   — Рейли? — напомнил Ягода недавнее прямое указание Дзержинского обезвредить Сиднея Рейли так же, как обезвредили Савинкова. — Это задание «Тресту» отменяется?

   — Ни в коем случае. Но план операции разработает вновь организуемая спецгруппа. «Трест» будет выполнять. А сегодня для успеха операции Якушев в Париже должен о Рейли молчать, не проявлять любопытства, интереса. Если будут говорить, пусть слушает, но с полным равнодушием.

Больше всего Ягоду волновала организация новой спецгруппы в ГПУ. Кому-то очень понравился этот бывший член ЦК партии эсеров Ян Серебрянский, а это опасно. Дни Дзержинского сочтены, его кресло, конечно, унаследует Менжинский, тоже очень больной, следующая очередь его — Генриха Ягоды. И вот новый соперник. Говорят, очень талантливый. Будто бы планы «Треста» и захвата Савинкова разрабатывал он. Значит, надо ему мешать. Но очень незаметно.

Якушева Ягода инструктировал вместе с Артузовым и в конце инструктажа сказал:

   — Не забывайте, Александр Александрович, что сейчас главная задача «Треста» — захват Сиднея Рейли. Хоть Париж далеко от Лондона, но что-нибудь можно услышать. А поездка вдвоём с Захарченко вас устраивает?

   — Конечно, вдвоём всё сложнее, тем более с женщиной, но что делать? Без неё ехать нельзя. Кутепов не поймёт, и мы опять с ним не встретимся.

   — А как она? — продолжал Ягода выяснять подробности будущей командировки. — Не возмущается, что с ней не пустили мужа?

   — Мне она ничего не говорила, — ответил Якушев.

   — По-моему, она даже довольна, — сказал Артузов. — Там, Генрих Григорьевич, нет особенной супружеской любви. Так что, если нам нужен заложник, то это не он.

 

3

Парижский июль возвращал в победоносное лето 19-го, сиял харьковским триумфом, гремел московской директивой и наступлением на Курск. Жара не пугала — надеть лёгкую солнечную сорочку...

Одеваясь, почувствовал Кутепов какое-то давно забытое юнкерское волнение — так нервничал, стоя перед зеркалом, собираясь в увольнение в город на решительное свидание с девицей.

Поцеловал беременную Лиду, просил не тревожиться, если вернётся поздно: обычная проверка охраны в Шуаньи у Великого князя, затем встреча с агентом.

Едва услышав голос Марии по телефону, не разобрав ещё ни одного слова, он понял, что она приехала к нему. «Трест», Якушев, разведка и прочие проблемы — всего лишь предлог для встречи. И первые слова её были:

   — Я сумела настоять на своём и живу в другой гостинице, на улице Ришелье, не там, где Якушев. Ему не надо знать, кто ко мне будет приходить.

   — Ему не надо знать, что к вам буду приходить я. Каждый вечер, пока вы будете в Париже...

Этот вечер — первый. Чтобы его удлинить, решил не ехать в Шуаньи, а сразу к ней. Она обещала ждать с 9 вечера. Конечно, в июле темнеет поздно, и засветло приезжать не совсем удобно, но разве Кутепова что-то может испугать? Как обещающе чудесно она предусмотрела эту другую гостиницу. Он не робкий и пылкий юноша, не Дон Жуан, не бульварный охотник — он мужчина-воин, то есть настоящий мужчина. И только женщина-воин, такая как Мария, могла возбудить в нём чувство, называемое любовью.

Он — настоящий мужчина, но, направляясь на улицу Ришелье, волновался. Не как мальчишка, а именно как мужчина, как воин, боявшийся не врага, не смерти, а поражения. Пытался представить, как она его встретит. Женщине в Париже очень трудно чем-то внешним восхитить мужчину: на улицах, на бульварах, на Пигаль есть всё, что только может придумать женщина, чтобы показаться желанной любимому. Но Мария удивила и восхитила, не прибегая ни к модам, ни к особым парижско-кинематографическим манерам.

Когда она открыла ему дверь в свой номер, на ней был халат цвета английских военных гимнастёрок, в которых когда-то шагали цепи корниловцев. Распущенные тёмно-русые волосы длинными лоснящимися в свете заката локонами падали на грудь и плечи. После первых невразумительных счастливых восклицаний, Заменивших приготовленные фразы, после первых поцелуев, после подарка — значка галлиполийца с позолоченным крестом, после того, как исчез халат цвета хаки, Мария представила ему тело много пережившей женщины, которой за тридцать. Растянутый, несколько обвислый живот, тёмные пятна обморожений на ногах, кривой тёмный шрам ранения на плече. И у него на теле неприятные следы ранений.

Человеческая любовь иррациональна — никому никогда не понять, почему именно этот мужчина и эта женщина сплелись в беззаветных ласках. Но у этих двоих была ещё общая ненависть к тем, кто отнял у них всё, чем они жили, общее желание возмездия и возвращения России, которую захватили красные бесы.

Не минуты, а часы любви соединяли их, и Мария говорила:

   — Не спеши — Якушев подождёт. Пусть хоть до утра. Скажу, что для конспирации. Или скажу, что тебя искала всю ночь. Будто ты по бабам ходишь.

   — Ты полностью ему доверяешь?

   — Я проверяла его разными способами. Ты же знаешь, что это он спас Демидова-Орини. При мне звонил Зайончковскому, потом ещё какому-то высокому лицу...

   — Но где реальные результаты деятельности «Треста»? Нет никаких признаков, что в России готовится переворот.

   — Готовится, Александр, я знаю. Я была с Якушевым у Зайончковского — он главный военный руководитель в «Тресте». Говорили о командирах полков, готовых поддержать выступление против большевистского правительства. Власть передадут Брусилову, который будет диктатором. И тогда ты вводишь свою армию, вступаешь в Москву, и я рядом с тобой. Ты согласен? Тогда поцелуй меня... А как у тебя дома?

   — Ты знаешь, должен признаться: надеюсь скоро стать отцом.

Мария неудержимо захохотала.

   — Что ты смеёшься? Разве это смешно, когда рождаются дети?

   — Смешно другое. Все мужья ходят к любовницам, когда жёны беременны. Значит, ты тоже обыкновенный мужчина.

— Иногда так хорошо быть обыкновенным мужчиной. Например, сейчас...

 

4

Якушеву, действительно, пришлось бы ждать до утра, но, просидев за газетами часов до двух, он лёг спать. Мария позвонила утром в десятом часу и сказала, что придёт не одна. Он понял, с кем, и, несмотря на радостные интонации, встревожился — может быть, она радуется тому, что, наконец, разоблачила «Трест», и сейчас придут чинить расправу. Сняв предохранитель браунинга, он положил оружие в карман пиджака, решил, что следует застрелить обоих и бежать в посольство.

Пришли оба улыбающиеся, доброжелательные, но Якушев не мог сразу успокоиться и вглядывался в лица, ища следы замаскированной ненависти. Мария была весела до невменяемости. Пыталась что-то рассказать смешное о том, как искала Кутепова, но, так ничего и не сообщив, начинала хохотать. Кутепов, почувствовав что-то в настроении Якушева, сказал мягко:

   — Простите меня, что не смог встретиться с вами вчера — были поручения РОВСа. Поверьте: для меня высокая честь быть представителем «Треста» в Париже. По-видимому, я очень мало вам помогаю, но поверьте: начнётся живая деятельность, и все наши силы и средства будут вашими.

   — Паша деятельность очень живая, Александр Павлович. Это подтвердит и Мария Владиславовна.

   — Подтверждаю, Александр Павлович, — «Трест» работает. Вы думаете, разногласия в большевистском правительстве возникли сами собой на ихней конференции?

   — Да, да! — подхватил Якушев. — Там работают наши люди. В конце года состоится XIV партийный съезд, и там вообще произойдёт раскол. Паши трестовцы намерение? поддерживают Троцкого, чтобы увеличить силы оппозиции. Было бы очень хорошо, если бы вы приехали к нам и сами убедились, насколько эффективна наша работа. Приезжайте.

   — Чтобы меня, как Савинкова, сцапали, заставили раскаяться, а потом выбросили бы в окно?

   — Александр Павлович, зачем вы так? — упрекнула Мария. — Если бы Савинков имел дело с нами, с ним ничего бы не случилось.

   — Только мы бы его не взяли, — сказал Кутепов. — Очень слабый политик и не имел поддержки в России. Мечтал стать русским Муссолини.

   — Мы работаем, Александр Павлович, но для ускорения переворота нам не хватает средств. В прошлый приезд, когда не удалось встретиться с вами, я говорил об этом с Великим князем. Увы. Нам не помогли. Давайте с вами вместе нажмём на Николая Николаевича.

   — О какой сумме будем говорить?

   — В долларах — 50 миллионов.

   — О-о, — разочарованно протянул Кутепов, — прошлый раз вы просили меньше.

   — За это время «Трест» расширился. Вовлекли Сибирь, Дальний Восток.

   — Я вас поддержу у Великого князя, но надежды мало. Надо работать с американцами. Мы им концессии — они нам деньги. Какие ещё вопросы?

   — Главный вопрос — деньги.

   — А у меня есть ещё вопрос о евразийцах, — сказал Кутепов. — Они резко против меня, потому что я их идеи совершенно не приемлю, а в «Тресте» они друзья и союзники. Даже как будто в их организации есть ваш-представитель.

   — Да. Ланговой.

   — Я не могу с ними сотрудничать, потому что они фактически примиряются с большевиками. Считают, что в прошлом величайшим благом для России было нашествие татар, а сейчас — ленинская революция. Ленин для них — новый Чингисхан. Считают, что русская кровь отравлена Западом.

   — У них там два направления, — разъяснил Якушев, — одно — монархическое, другое — действительно, близко к большевикам: Советы, плановое хозяйство. Мы поддерживаем монархическое.

   — Даже я в последнее время вынужден умалчивать, что стою за монархию. И вам советую: если пойдёте за деньгами к промышленникам-капиталистам в Торгпром, то не нажимайте на монархию. Они считают, что власть должна принадлежать им. Я свою позицию о будущей власти в России высказал ещё в Галлиполи: армия должна освободить Россию, а потом взять под козырёк.

Итог политической части беседы подвела Мария Владиславовна:

   — Я ни черта не понимаю в политике и в партиях, но знаю, что главное в политике — это законный государь в Кремле и парад на Красной площади во главе с Александром Павловичем. По-моему, это самая правильная политика.

 

5

Они шли по улицам Парижа. Впервые увидела эту всемирную столицу Мария, видевшая ранее лишь Смольный институт, небогатое отцовское поместье с любимыми лошадьми и войну. Любовь к лошадям перешла в жестокое умение рубить клинком людей в конной атаке. Наверное, для того Бог и взял у неё ребёнка, чтобы она стала женщиной-воином. Первый муж погиб на германской, второй — на гражданской, третий сидит в подполье в России. А она чувствует, что и ему и ей недолго жить осталось. «Трест» как-то поддерживает её жизнь. Даже споры с Якушевым помогают держаться, а впереди ещё ждут настоящая борьба и победа. Если же всё это провалится, то у неё больше не останется сил для жизни.

В конце сказочного июльского дня они шли с Кутеповым по Елисейским Полям, потоки машин вовлекали душу в быстрое, но успокаивающе плавное движение. Закатное солнце бросало оранжевые блики на Триумфальную арку, слева висели в небе изогнутые сети Эйфелевой башни, вокруг празднично шумливые толпы, речь на разных языках. Мария разбирала два языка: иностранный и русский.

   — Много русских, — сказала она.

   — Здесь не много — вот повезу вас на Пигаль.

Шофёр такси вежливо приветствовал:

   — Здравия желаю, господин генерал.

   — Здравствуйте, штабс-капитан.

   — Последнее время неприятно стало ездить — того и гляди придётся мимо советского посольства. Не могу смотреть на ихний флаг. Сколько мы таких флагов растрепали. Сейчас бы им что-нибудь устроить. И послу ихнему.

   — Нам не надо мимо посольства. Везите прусский Париж — на Пигаль.

Как обычно, здесь нескончаемый русский праздник: русская речь, русская брань, русские вывески и афиши: «Кавказский погребок», «Яр», «Киностудия «Альбатрос», «Иван Мозжухин», «Чай Кузьмичев с сыновьями», «Каспийская икра оптом и в розницу»...

Мария остановилась у афиши, в центре которой фото четверых мужчин в русских национальных одеждах: косоворотки, кафтаны, сапоги гармошкой. На афише: «Александр Вертинский, Ница Кодолбан».

   — О Вертинском слышала хорошее, а кто такой Кодолбан?

   — Цымбалист. Можно сказать — гусляр. Только гусли маленькие. Играл для императрицы.

К удивлению Марии, она оказалась не в театре, не в концертном зале, а в ресторане «Большой Московский Эрмитаж». Меню такое русское, что и в России после революции не найдёшь: блины с икрой, расстегаи, гурьевская каша, солянка рыбная... В центре зала — большая эстрада. Вышли двое. Певец в смокинге и в длинных сверкающих штиблетах, вызывающих вопрос о размере, цимбалист — в русском костюме. Ударили струны, певец запел. Это была не песня, а заклятье. Зал затих, и в неожиданной мёртвой тишине слышались всхлипывания и рыдания, они были частью музыки.

   — Пойдёмте отсюда, Александр Павлович, — сказала Мария, утирая слёзы. — Больше ничего не надо. Пойдёмте.

Они вновь шли сквозь праздничную русско-парижскую толпу, но не замечали её.

   — Я хочу организовать убийство Красина, — сказал Кутепов. — Если советоваться с Якушевым, то, разумеется, он будет против и операция сорвётся.

   — Не советуйтесь с ним. Убейте Красина.

 

6

   — Не настанет час, — сказал Дымников, когда затихла буря оваций и рыданий, вызванных романсом Вертинского. — Там уже другая страна. А это всё иллюзия. Теперь набрали силу: «достигли силы», как написал поэт Есенин. А Вертинский поёт хорошо, но сам со своим грассированием и длинным носом похож на карикатуру старой России.

Сидели в «Большом Московском Эрмитаже» втроём: он, Мохов и Воронцов. Пили «Смирновскую», закусывали селёдкой и окрошкой, обсуждали будущее агентства в связи с намерением Леонтия куда-то уехать. Увидели Кутепова и Марию, поднявшихся из-за стола и направившихся к выходу.

   — Вот и наш объект, — заметил Мохов.

   — Бог его спас, — объяснил Воронцов.

   — Не только Бог, — возразил Дымников. — Были и земные защитники.

   — Мне отмщение и Аз воздам, — напомнил Воронцов.

   — Да. Он воздаст, — согласился Леонтий, — но через кого-то. Почему не через меня?

 

7

Кутепов и Якушев возвращались от Великого князя довольные — Николай Николаевич заявил, что доверяет только Александру Павловичу, а с Якушевым соглашался по всем политическим вопросам и обещал «Тресту» большие деньги, как только получит их от Генри Форда. Нельзя было не порадоваться и при виде охранников, провожавших их у ворот: тридцатилетние офицеры в корниловских фуражках с галлиполийскими значками на гимнастёрках стукнули каблуками, отдавая честь.

   — Это я организовал охрану, — рассказывал по дороге Кутепов. — Проверяю часто — и днём, и ночью — ни одного нарушения. Каждое воскресенье и в праздники все офицеры-охранники, не занятые службой, приглашаются к обедне в домовую церковь Великого князя, а затем к нему на завтрак. Все они — галлиполийцы. Но, знаете, даже здесь нашлись завистники, мол, почему Кутепов берёт только своих? Да потому, что Кутепов здесь начальник и принимает в охрану тех, кого считает нужным.

   — Великий князь очень любит вас и ценит. Нашему «Тресту» это лестно. Уж не забудьте о нас, Александр Павлович, когда будете делить деньги Форда.

   — Как я могу забыть о главном деле жизни — освобождении России?

   — Нам побольше бы таких покровителей, как вы, тогда и дело пошло бы быстрее. Например, мы хотели бы привлечь Сиднея Рейли и его деньги. Вы знаете о нём?

   — Конечно, знаю. Его зовут Железный. Но близко не знаком. Попробую связаться с ним. А вы, Александр Александрович, не забывайте указаний Великого князя. Его державная мудрость должна лежать в основе ваших действий.

Он был обязан сказать это руководителю «Треста», однако сам за эти годы настолько явно почувствовал свою значимость в руководстве Белым движением, что в мыслях достаточно критично относился к высказываниям старика. Хитрый Якушев учитывал возраст и особенности князя, отпускал примитивные шуточки, ответил на его вопрос о том, как отнесётся к перевороту народ, с шутовской ужимкой: «А мы народ и спрашивать не будем — мы сами народ». И Николай Николаевич захохотал. Сыграл и на патологическом антисемитизме князя, который уже стал планировать: «Монархисты организуют погромы, а я через некоторое время дам высочайшее повеление о защите евреев». А за обещание амнистии всем, служившим у большевиков, Якушев даже позволил себе критиковать Великого князя, и тот чуть ли не извинялся. «Пусть хитрит и радуется господин Якушев, — думал Кутепов, — когда мы придём к власти, то его и близко к себе не подпустим».

 

8

В семье Кутеповых родился сын. Его назвали Павлом в честь приёмного отца генерала. О том, что отец не родной, не знал почти никто, но в Москве на Лубянке сотрудник спецотдела Зайцевский ухмыльнулся, когда до него дошла новость.

Спецотдел под руководством Яна Серебрянского, насчитывающий более двухсот работников, занимался планированием террористических актов за рубежом против самых опасных врагов СССР. Самыми опасными были не только белогвардейцы, но и троцкисты. Летом в США в озере Лонг-Лейк удачно утопили двух троцкистов: Склянского и Хургина. Теперь главная задача — Сидней Рейли.

Операция состояла из нескольких отдельных акций. В частности, переправа через границу в Финляндию родного брата некоего человека, которому доверяет Рейли. «Трест» это выполнил, и некий человек стал доверять «Тресту». Для повышения уровня доверия запланировали ещё одну акцию— встречу Рейли с Кутеповым, который не только верит «Тресту» , но и тесно с ними сотрудничает. Для этого Якушеву поручили вызвать Кутепова в Хельсинки для переговоров.

Мария написала Кутепову из Хельсинки, что она и Якушев его ждут и что она опять живёт в другой гостинице, а муж остался в Ленинграде до появления Рейли. Писала «химией» и шифром, ключ которого — книга «История русской музыки Сабанеева». Расшифровывал письма Монкевиц — надо же было чем-то его занять.

Она его ждёт — главный смысл письма, и генерал немедленно собрался. Лида что-то почувствовала или рождение ребёнка сделало её беспокойной: не хотела, чтобы он уезжал, чего-то боялась:

   — Зачем ты поедешь туда? Граница рядом. Они схватят тебя, как Савинкова.

   — Лида, все мои поступки, моя работа, поездки — это исполнение долга. Я продолжаю сражаться за освобождение России. Тебе я сказал однажды, что ради блага России готов пожертвовать всем, что у меня есть: не только собой, но и тобой, Лида, и маленьким Павлушей.

   — Но ведь другие генералы и офицеры тоже любят Россию, но живут обыкновенной жизнью, со своими семьями.

   — Да, абсолютное большинство людей живёт именно обыкновенной жизнью, ради семья, ради дома и детей, но всё, что совершается в мире великого, делается теми, кто живёт для чего-то другого.

   — Но Россия, ради которой ты борешься, состоит из обыкновенных людей, из обыкновенных семей.

   — Всё, Лида. Я еду ненадолго, и в Финляндии не опасно.

Там не опасно, а прекрасно. Светлые ночи вдвоём с Марией, прогулки днём на рыбный рынок, на берег, где прямо со шхун, с рыбачьих лодок вываливают только что пойманную трепещущую рыбу, и люди толпятся среди пестро-серебристых куч, дыша морским острым ароматом.

 

9

В парижский кабинет Кутепова вошёл мужчина лет пятидесяти, крепкий, очень здоровый, судя по движениям и цвету лица, но уже несколько обрюзгший. С первого взгляда не понравились его чёрные и выпуклые, как у лягушки, глаза, рассматривающие всё и вся с высокомерной подозрительностью. Не понравилось, как сел в кресло — развалившись, нога на ногу, носок модного ботинка направлен в лицо собеседнику. С нелепой гордостью заявил, что в СССР его ждёт смертный приговор, но он верит в свою звезду и в свой многолетний опыт разведчика.

   — Надейтесь на «Трест» — сказал Кутепов. — У них отлично налажена переброска через границу. При переходах не было ни одного провала. И на той стороне мои доверенные представители находятся уже несколько лет, ведут разведку, выезжают сюда. И вам они будут помогать на границе и после перехода. Это Мария и Георгий Березовские. Условно их называют моими племянниками. И он, и она прошли всю Гражданскую.

   — Тогда это, наверное, последние участники Гражданской, на которых можно надеяться. Вообще, белая эмиграция деградировала.

   — Вы не всё знаете о белой эмиграции, — сказал Кутепов, стараясь оставаться спокойным и не пресекать легковесно оскорбительные высказывания Рейли.

   — Не всё я знаю. Согласен. И о теперешней России тоже не всё знаю. Поэтому я намереваюсь перейти границу.

   — Желаю успеха, господин Рейли. Надеюсь, вам удастся познакомиться с внутренними силами России, тем более на нас, эмигрантов, надежда плохая.

 

10

Газетное сообщение насторожило и озаботило: «В ночь на 29 сентября при попытке перейти советско-финскую границу у деревни Ала-Кюль убит известный разведчик, борец против советского режима Сидней Рейли».

Вскоре через связного пришло письмо от Марии:

«Дорогой дядя! Я в полной прострации — ничего не понимаю, не знаю, что делать. У меня в сознании образовался какой-то провал. У меня неотступное чувство, что Рейли предала и убила лично я. Всё было организовано, как обычно. Я была ответственной за «окно». Сама наблюдала переход Рейли на ту сторону. От него пришла из Москвы открытка и письмо жене. В Письме он хорошо отзывался о работе «Треста», но признавал возможность ареста. Мы с мужем спокойно ждали его возвращения, и Георгий в ночь на 29-е вышел его встречать. Он слышал и видел внезапно начавшуюся перестрелку и конные разъезды, искавшие труп. Это трагическая случайность. Ни я, ни «Трест» совершенно не виноваты…»

Пришло письмо от варшавского представителя «Треста» Артамонова:

«Происшествие, по-видимому, всё же случайность. «Тресту» в целом опасность не угрожает. А это уже большое счастье, так же как и то, что Якушев не поехал провожать Рейли».

Шульгин решил, что в «Трест» можно верить, и собрался в Россию с помощью людей Якушева искать пропавшего сына.

 

11

В июне 25-го Кутепову пришла очередная шифровка от Марии.

«Дорогой дядя! Недобрая тебе весть. Никто из «Треста» не знал, что твой брат Сергей проходил в закрытом процессе ГПУ по делу лицеистов. Его расстреляли. Прими наши…»

Сергей никогда к «Лицею» и близко не подходил — его расстреляли как брата генерала Кутепова!

 

1

В небольшом зале РОВСа устроили просмотр нового советского фильма, объявленного всеми газетами величайшим достижением мирового кино и идущего в парижских кинотеатрах по 4 сеанса в день. Пришли руководители и многие офицеры: и шофёры, и рабочие, и продолжающие службу в несуществующей армии — в отделах РОВС, у Кутепова, в штабе Врангеля и в других подобных организациях. Оказалось, такая аудитория всё воспринимала по-своему.

Сначала почему-то механик гнал очень много советской кинохроники.

Рояль молчал, зрители молчали, кричали титры с экрана:

10 000 ТРАКТОРОВ РАБОТАЮТ НА ПОЛЯХ СССР

ГУСЕНИЧНЫЙ СОВЕТСКИЙ ТРАКТОР

200 ЛЕТ АКАДЕМИИ НАУК СССР. БАНКЕТ В КРЕМЛЕ

С УЧАСТИЕМ ПРАПРАВНУЧКИ ЛОМОНОСОВА

ПЕРЕЛЁТ МОСКВА—УЛАН-БАТОР—ПЕКИН. ЛЁТЧИК ГРОМОВ

АРЕСТОВАН И ПОЛУЧИЛ ЗАСЛУЖЕННОЕ НАКАЗАНИЕ

ЯРЫЙ ВРАГ СССР СИДНЕЙ РЕЙЛИ

ПЕРВЫЙ СОВЕТСКИЙ ПАРОВОЗ ПОСТРОЕН В КОЛОМНЕ

КРЕЙСЕР «АВРОРА» В ШВЕЦИИ И НОРВЕГИИ

ВЫСТУПЛЕНИЕ МАТРОССКОГО АНСАМБЛЯ ПЕСНИ И ПЛЯСКИ

XIV СЪЕЗД ВКП(б). ОТЧЁТНЫЙ ДОКЛАД т. СТАЛИНА

И появлялись на экране трактора, идущие, как танки, в атаку, улыбающийся лётчик Громов, праправнучка Ломоносова, знакомые Кутепову чёрные выпуклые глаза Рейли, матросы, лихо танцующие, наверное, «Яблочко», загадочное лицо Сталина...

Начался фильм. Рояль зазвучал печально тревожным туманом над морем. Матросский кубрик снят злым предвзятым режиссёром, никогда нигде не служившим, не понимающим, что такое солдатский или матросский дом. И казарму Преображенского полка можно было бы показать как тюрьму, если сдвинуть койки и вместо фельдфебеля снять тюремного надзирателя.

Червивое мясо для матросского борща? Доктора и поваров — под трибунал, капитана и старпома — в отставку. И никакой революции. Расправа над офицерами садистски жестока. Что это за любование раскачивающимся пенсне, оставшимся от доктора? Не жалеет советский режиссёр офицеров. Вот и офицеры не жалеют красных.

Расстреливать за то, что отказался от борща? Да ещё в 5-м году? Это на совести советских авторов. А что за брезент? Режиссёр не только не знает службу на флоте, но не удосужился спросить у того, кто знает. Вели уж приходится кого-то расстреливать на палубе, то брезентом накрывают не приговорённых, а палубу, чтобы не забрызгать кровью.

Зал непонятно молчал. Ни злобных выкриков, ни свиста, ни аплодисментов. Фильм кончился, офицеры поднялись и молча пошли к выходу. О чём они думают?

Кутепов потом долго пытался выяснить у механика, кто навязал такую длинную лживую советскую хронику? Докапываться было бесполезно: «Мне привезли — я кручу». Подошёл полковник Сусалин в изношенном демисезонном пальто.

   — Не добьётесь правды, генерал, — сказал он. — А догадаться легко: это наш друг Красин распространяет советскую пропаганду.

   — Пройдёмте немного по улице — поговорим, — предложил Кутепов. Вышли, но их сразу догнал Монкевиц.

   — Какой ужас делают большевики из искусства, — начал он о фильме. — И ведь искусство! Режиссёр — большой талант.

   — В том кафе плохое вино и никудышный кофе, — перебив неожиданного попутчика, сказал Сусалин, указывая на фиолетовые фонари над входом, — поэтому там пусто, и можно поговорить не о кино, а о деле.

Сели в углу, вокруг — никого. Кофе горячий, а зимой это уже хорошо.

   — Понимаете о каком деле речь, Николай Алексеевич? — спросил Кутепов.

   — Конечно, понимаю: тема близка сегодняшнему фильму, — ответил Монкевиц. — Полковник решился?

Сусалин коротко кивнул.

   — Начнёте подготовку? Или она уже идёт? — спросил Монкевиц.

   — Мои люди организовали слежку. Я не буду их вам называть.

   — Правильно! — горячо поддержал Монкевиц. — При осуществлении такой операции о ней должны знать только участники и те, кто организует. Причём каждый должен знать лишь необходимый минимум.

   — Кто? — спросил Кутепов.

   — Кроме меня, другой кандидатуры нет, — сказал с угрюмой решительностью Сусалин. — Искать француза, чтобы обезопасить наших эмигрантов, бесполезно — заломит деньги и тут же продаст. Даже если пойдёт на акт, то продаст, когда поймают.

 

2

И всё же он давно понял, что старой России больше не будет. Не всё хорошо было в той старой России, которая существовала 10 лет назад. Фильм напоминал об этом прямо и просто. Толпы взбунтовавшихся матросов, зверски расправлявшихся с офицерами; тысячи других матросов с напряжённо-решительными лицами, отказывающихся стрелять по товарищам, — это принадлежность старой России, и в новой она не должна присутствовать.

Его пригласил Струве в свою роскошную квартиру. Они встречались и раньше — Пётр Бернгардович был членом Особого совещания у Деникина и членом правительства Врангеля. Кабинет его был обставлен по-петербургски, иконы на местах — по-русски, и Александр Павлович почувствовал себя уже вернувшимся в Россию, в Петроград, тем более что Парижский зимний день был безнадёжно сер. Разговор о России.

   — Теперь, когда русская интеллигенция, наконец, поняла гибельность своей антигосударственности и ужас атеизма, пришло время провести наш зарубежный съезд. Всё пока идёт по договорённости, которая была достигнута с вами, Александр Павлович, и с князем Трубецким, как с представителем Великого князя Николая Николаевича. Предполагается собрать более 400 делегатов из более чем 20 стран. Мы уверены, что съезд выскажется за связь зарубежного патриотического движения с Великим князем. После долгих размышлений и обсуждений решили, что на съезде не будет официальных представителей от военных организаций. Это соответствует формуле Петра Николаевича Врангеля — «Армия вне политики» — и его известному приказу, запрещающему офицерам вступать в политические партии. Предварительно вы были с этим согласны.

   — Я подтверждаю своё согласие, Пётр Бернгардович.

   — Я не могу идти на съезд и, в известном смысле, руководить им, не посоветовавшись с вами по некоторым ключевым вопросам. Я помню ваши высказывания в Крыму — тогда вы были моим единомышленником по аграрному вопросу. Вы говорили о невозможности имущественной реставрации в области земельных отношений.

   — Я и теперь в этом убеждён. Великий князь так сформулировал эту позицию: земля, которой пользуются крестьяне, не должна быть у них отнята, а взыскивать с крестьян то, что погибло или расхищено во время революции, — невозможно.

   — Так я запишу в резолюцию съезда. Ещё один трудный вопрос — отношение к новым государственным образованиям на территории России. О так называемых лимитрофах. Николай Николаевич иногда весьма иронически высказывается о независимости Польши.

   — Есть стратегия, но есть и тактика, — осторожно усмехнулся Кутепов. — На съезде, по-видимому, надо принять положение о том, что возрождённая Россия должна будет стремиться к установлению дружеских отношений со всеми своими соседями, признав тем самым независимость и самостоятельное существование всех возникших на территории бывшей Российской империи новых государственных образований. И, наверное, надо напомнить, что какой бы ни стала будущая Россия, но в неё входят другие народы.

   — Совершенно верно, — согласился Струве. — Без имперской идеи невозможно создание России как правового государства. Укажем в резолюции, что будущее законное правительство России обеспечит всем народностям, населяющим её территорию, свободное правовое развитие их бытовых, культурных и религиозных особенностей.

В свою канцелярию Кутепов возвратился удовлетворённый — вот он уже решает судьбы будущей России. Пока для кучки эмигрантов, но скоро, скоро...

Обычно денежные документы на подпись приносил секретарь Кривский, а на этот раз с чеком и расходной книгой пришёл Зайцов.

   — Я, конечно, завизировал эту выплату, Александр Павлович, — не скрывая обиды, сказал он, — но я у вас помощник по секретной работе, и все операции вы обсуждали со мной. Кроме этой. Может быть, мне пора подавать в отставку?

   — Что вы, Арсений Александрович! Вы мой самый доверенный офицер в секретной работе. С этой операцией получилось так, что замысел возник не у меня, а я поддержал, потому что не сомневаюсь в её необходимости. Конечно, вы должны знать. Это — убийство Красина.

 

3

После смерти Дзержинского на Лубянке установилось тихое переходное время. Ягода аккуратно выполнял осторожные задания нового наркома Менжинского и не лез с инициативами. Куда тут полезешь, когда на самом верху всё не ясно. Наиболее умные — Троцкий, Каменев, Зиновьев — оказались не у власти, а в оппозиции, и их давит неотёсанный необразованный грузин. Опирается на такое же тупое полуграмотное большинство, подкупленное им. Конечно, удивляться нечему: дураков всегда больше. Зато в ГПУ одни умники.

Пришёл Артузов, становящийся всё более неприятным своей назойливостью.

   — Вы пришли по делам «Треста», конечно?

   — Можно считать и так: ведь Шульгин путешествовал под наблюдением «Треста». Мы посоветовали ему написать книгу о своей поездке по советской России, и он написал. Прислал нам, то есть «Тресту», свою рукопись на предмет поправок, замечаний, предложений. Принёс вам почитать.

   — Антисоветская книга проходит советскую цензуру? Сами прочитали? Ваше мнение?

   — Основная мысль книги нам полезна: СССР поднимается, бороться против бесполезно. Конечно, много грязи, антисемитизма, что особенно странно — в былые времена его газета защищала Бейлиса.

   — Оставьте. Прочитаю. Шульгин полезен хотя бы тем, что укрепил доверие к «Тресту».

Уходя, Артузов посетовал на электрическое освещение в солнечный день. Ягода пообещал, что откроет окно, представляя при этом, как хитрый Артузов вскоре окажется в помещении, где вообще не будет света. Подсунули антисемитский бред Шульгина — сами не могли убрать. Нет. Надо обидеть начальника. Известно, что латыши ненавидят евреев. Устраивали зверские погромы. Постепенно собрать материал на Артузова. Начать с его выступления против винно-водочной государственной монополии. Назвал её антиленинской.

 

4

Он хотел, чтобы его сын рос в новой освобождённой Poссии. Он столько думал об этой несуществующей стране, что ему представлялось, что она уже постепенно возникает. Народ сам её строит, независимо от угнетателей-большевиков.

Вернувшийся из нелегальной «прогулки» Шульгин рассказал, что в России «всё так же, как было, только хуже». Такие же работящие, но склонные к пьянству мужики, такие же солдаты — «мощь, силища дикая, но несомненная», как выразился Шульгин; такие же поезда, более удобные, чем на Западе, даже шоколад такой же — вкуснее французского.

Почему же он, генерал Кутепов ещё не там? Самое время — зашаталась власть, и пауки грызутся в банке. Однажды, не сдержав рвущегося из сердца стремления, приказал своим помощникам Трубецкому и Зайцову разработать детальный план вторжения из Финляндии и захвата Петрозаводска не позднее осени 26-го.

Под такое настроение появился Гучков. Сначала позвонил, раздражая конспиративными намёками, потом приехал, привёз документы — немецкий текст и химические формулы. Конечно, негодяй, революционер, принимал отречение императора, но с 18-го начал искупать грехи. Врангель сказал, что этот человек совершал в прошлом ошибки, а ныне осознал их и честно служит русскому национальному делу.

Говорил Гучков таинственно, вполголоса, оглядываясь на дверь, потребовал закрыть окно на улицу, несмотря на тёплую, почти жаркую погоду.

   — Это великое секретное оружие, с помощью которого мы освободим Россию. Ядовитый газ! При взрыве снаряда поверхность, на которой произойдёт взрыв, на газ не действует — он не теряет своих свойств. Бомбы — ручные. Прекрасное оружие. Газ поражает лёгкие, и человек не в состоянии дышать. Для исполнителей предусмотрены специальные маски. Стоимость одной бомбы — 50 долларов. Я готов всё своё состояние отдать этому делу.

 

5

Опять Артузов раздражал Ягоду докладами о «Тресте».

   — Снова Кутепов и Захарченко рвутся к террору? — переспросил он. — Ядовитый газ нам грозит? Пошлите её в Париж, и пусть она разбирается с газом. Нам спокойнее будет. А вернётся... Посмотрим. Нарком уже намекнул, что «Трест» существует слишком долго.

   — Но мы так мало сделали. В одном из шифрованных писем Кутепов вызывался сам приехать в Россию и возглавить теракт.

   — Против кого же?

   — Сталин, Бухарин, Рыков.

   — Решительно мыслит генерал.

   — И мы его здесь возьмём.

   — Решения о таких операциях принимает нарком, а планирует Серебрянский.

   — Мы бы сделали не хуже — столько лет возимся с Кутеповым. — Ягода мысленно загнул ещё один палец: ставит под сомнение компетентность руководства ОГПУ.

 

6

Он мог в совершеннейшей тишине и неподвижности позиций противника даже ночью почувствовать возникшую вдруг угрозу атаки, разведки, обходного манёвра или подготовку к отступлению. Однако объяснения своему чутью Кутепов не находил: то ли цвет ночи менялся, то ли тишина приобретала другой тембр, то ли воздух сгущался или появлялись колебания на неслышимых частотах. Вот и сейчас не понимал, терялся в догадках, почему Мария в этот приезд оказалась какой-то другой. Объятия, поцелуи, ласки — всё те же, но вдруг — скука на лице, интерес к красивым платьям и к роскошному шёлковому белью...

Главное не изменилось: она хотела борьбы, терактов, переворота. Об этом много говорили, а свою медлительность сваливали на Якушева.

Ночью, в гостиничной постели, зашёл разговор о Стаунице:

   — Если выйдет с газовыми бомбами — мы со Стауницем сразу на Кремль. Они выезжают из Спасских ворот. Забросаем бомбами всех, а сами умчимся на автомобилях, бросая бомбы в каждого, кто попытается задержать.

   — Для такого теракта я сам перейду границу.

   — Не надо, Александр. Сейчас это не надо.

Он не стал добиваться объяснений, почему вдруг стало не надо, а в прошлом году звала сама. Ему стало непривычно тоскливо. Непривычно — потому что из-за отношений с людьми у него никогда не возникала тоска. Ненависть, злоба, жажда мести, благодарность, удовлетворение — что угодно, только не тоска. Возникло и то, давно уже мучащее в тяжёлые минуты представление о тщетности своих усилий: бьёшь руками по воде и ни на сантиметр не двигаешься вперёд.

   — Может случиться так, — сказал он, и теперь Мария не узнавала генерала, — что мы погибнем, ничего не успев сделать. Но память должна остаться о людях, погибших в борьбе.

   — Забудут.

   — Недавно сюда приехала русская поэтесса, эмигрантка. Выступала перед публикой. Сама жена офицера-добровольца. Мне передали, что она сказала о всех нас: «Через 10 лет забудут, через двести вспомнят».

 

7

Позднее Мария удивила его ещё больше. Военный химик, присланный «Трестом» разбираться с гучковским ядовитым газом, определил, что никакого газа нет, и собирался уезжать. Кутепов часов в 10 утра созвонился с Марией и заехал к ней в гостиницу. В её номере оказался и химик — Власов: он жил в этой же гостинице. Марию было не узнать: наверное, с таким изуродованным злобой лицом она мчалась в конные атаки. Нецензурная брань обрушилась на Власова:

   — Молокосос раз...! К парижским б... дорогу нашёл!..

Кутепов пытался её успокоить, пришлось даже напомнить о дисциплине:

   — Корнет Захарченко! Прекратите ругань и объясните, что произошло.

   — Слушаюсь, ваше превосходительство. Докладываю: командир Красной армии Власов всю ночь отсутствовал и явился в гостиницу в 8 часов утра.

   — Командир Красной армии? Какому званию по старому соответствует ваше положение в армии?

   — Примерно, капитан.

   — Полиция, патрули не задерживали вас? В драку вы не вступали?

   — Нет.

   — Мария Владиславовна, капитан Власов не нарушил воинский устав и не совершил поступков, противоречащих понятию офицерской чести. Если нарушены какие-нибудь внутренние порядки «Треста», то давайте с вами вдвоём попросим господина Якушева, чтобы он не принимал никаких мер по отношению к господину Власову, проделавшему для всех нас такую важную работу. Лично Великий князь похвалил его. Вы согласны?

   — Согласна, — пробормотала Мария и удалилась в ванную комнату.

   — Садитесь, капитан. Женщин успокаивать труднее, чем солдат или лошадей. Значит, газ имеется только в голове у Гучкова?

   — Скорее всего, газа вообще нет или есть какой-нибудь известный ещё с прошлой войны.

Распрощались с Власовым тепло — Кутепов пообещал, что в его армии он будет полковником.

Такой Марии, которую он теперь увидел, не хотелось рассказывать подробности о подготовке теракта против Красина. Не надо никому в «Тресте» знать, что полковнику Сусалину выпала неслыханная удача — его взяли на работу в Сюрте Женераль, где он мог много узнать, например, об охране посла и посольства, о методах действия полиции в случае чрезвычайного происшествия.

Прощаясь на вокзале, Мария спросила: «Как идёт дело с полпредом?» Он ответил кратко: «Хорошо». Подробности её не заинтересовали. Мгновенно перешла к разговору о Стаунице — просила, чтобы он, Кутепов, написал ему лично письмо о совместных решительных действиях в России. «Якушев и не узнает об этом письме, — сказала Мария. — Я сама получаю почту, сама дешифрую...»

 

8

Вскоре после отъезда Марии пришлось писать и Стауницу и Якушеву: случилось непредвиденное опасное осложнение. В осенний вечер, когда уже стемнело и платаны тревожно шумели за окнами канцелярии, пришёл растерянный Сусалин.

   — Никто нас не слышит? — спросил он, беспокойно озираясь. — С делом всё кончено. Приятель на Сюрте сказал мне, что раскрыт заговор против Красина и об этом знают в Москве. Ищут заговорщиков. «Из ваших русских», — сказал приятель. Теперь я должен прятаться. Но где спрячешься в чужой стране?

   — Во Франции спрятаться, пожалуй, невозможно. Вы хотели идти в Россию. Там хорошо организовано наше подполье и есть куда приложить силы русскому офицеру.

   — Согласен.

 

9

На следующий день исчез Монкевиц, оставив дома на письменном столе, записку: «Простите, дорогие, любимые! Я потерпел окончательный денежный крах. Всей моей жизни не хватит, чтобы рассчитаться с долгами, и я решил умереть. Чтобы не обременять вас расходами на погребение, я умру так, чтобы мой труп никогда не нашли. Ваш...»

Конечно, ушёл к большевикам. Наверное, давно с ними сотрудничал и шпионил. Всё знал о «Тресте», договаривался с Якушевым о шифрах. Если «Трест» — подпольная монархическая организация, то ОГПУ, узнав о его существовании от Монкевица, немедленно его разгромит. Если же ничего не изменится — «Трест» организован ГПУ. Или, может быть, всё как раз наоборот? Ведь Монкевиц мог выдать «Трест» и раньше. А вдруг он, действительно, покончил с собой. Неужели мог подумать, что РОВС не поможет с похоронами и прочим?

 

10

В замке Шуаньи шёл ремонт, было холодно, и пахло кухней. Вместе с большой свитой — человек десять — долго ждали хозяина. Николай Николаевич явился словно не на встречу с представителем подпольной России, а зашёл мимоходом, сказал без вступления:

   — Медленно действуете, русские монархисты.

   — Ваше Императорское Высочество, требуется не менее двух лет.

   — Такой срок неприемлем!

Якушев назойливо и длинно доказывал, что ничего нельзя сделать из-за отсутствия средств, из-за неграмотности людей, посылаемых в Россию, которые не знают правил конспирации, проваливаются, ставят под удар всю организацию, совсем недавно чекисты схватили полковника Сусанина...

Кутепов, услышав это, имел право думать, что Якушев здесь ведёт какую-то игру, иначе почему сначала ему не сообщили о Сусалине. Человек, работавший в Сюрте Женераль, сам бы мог научить трестовцев правилам конспирации.

   — Неоценимую помощь оказываете вы, Ваше Императорское Высочество, и Александр Павлович, — продолжал тем временем Якушев.

Эта фраза оторвала генерала от его размышлений, и он скромно ответил на похвалу московского гостя: «Александр Александрович преувеличивает. У нас много ошибок».

   — Вы единственный воин, сражающийся за освобождение России! — воскликнул Якушев. — Его Императорское Высочество недавно выразил верную мысль о том, что Белая армия фактически не существует. Есть только Красная армия. Врангель не имеет ни армии, ни авторитета. «Армия в сюртуках» — это не армия. Мы надеемся только на Александра Павловича. К вам, Ваше Императорское Высочество, просьба: необходимо ваше обращение к войскам и ваш портрет с надписью для Политсовета «Треста».

   — Это можно сделать, — великодушно согласился Великий князь. — Действуйте в России быстрее и решительнее. Видите, люди скучают?

И кивнул на свою унылую свиту, ожидающую переезда в Москву и получения государственных должностей.

 

11

Трое солидных мужчин, обедавших в ресторане Дрюон, весьма ценимом парижскими гурманами, заказали консоме, дыню, омара, запечённого с трюфелями, и седло барана, и ко всему тому «Смирновку», дав понять официанту, что перед ним русские. Выпили по рюмке за великую Россию, затем бывший царский министр финансов Коковцов предложил выпить за Раймонда Пуанкаре — по его мнению, никто так много не сделал в защиту русской эмиграции и для облегчения её тяжёлого положения.

Закусывая дыней, Коковцов объективно высоко оценил финансовое положение СССР, установившего твёрдую советскую валюту.

   — Это ненадолго, — сказал Якушев. — Сталин затевает индустриализацию. Представляете? В полуголодной нищей стране. Это уже окончательный провал. Возможна гражданская война без всякой интервенции. Сейчас в связи со смертью Брусилова и Зайончковского Политсовет обдумывает новые кандидатуры на руководящие посты. Некоторые кандидатуры определены. Разрешите наполнить бокалы и объявить, что, — он встал, за ним поднялись Коковцов и Кутепов, — что утверждена кандидатура председателя Совета министров — это граф Владимир Николаевич Коковцов.

Тонко прозвенели бокалы, Коковцов покраснел и что-то смущённо бормотал о своём возрасте, Якушев и Кутепов его поздравляли.

Вернулись на некоторое время к барану, затем Якушев попросил ещё раз наполнить бокалы и встать.

   — Разрешите также объявить, — начал Якушев, — что Политсовет предлагает вам, Александр Павлович, пост Командующего всеми Вооружёнными силами России!

 

1

Теперь он не мог сомневаться, подозревать, не доверять. Он должен был делать всё для скорейшего освобождения России, для создания нового великого государства, в котором он будет командовать всей армией.

Прежде всего надо начать настоящую решительную борьбу, и он направил письмо Стауницу, в котором намечал теракты против ГПУ и советских вождей: «Перед нами стоят задачи, требующие привлечения к борьбе новых решительных людей, таких как те офицеры, которых я недавно вам направил. Не могу смириться с гибелью лучшего из них — полковника Сусалина. Не сумели в «Тресте» его уберечь. Слишком мягкое руководство Якушева мешает решительным действиям. Поэтому я обращаюсь к вам, так как много слышал о вас как о большом русском патриоте, который живёт только мыслью, чтобы скорее вырвать нашу родину из рук недругов. Взрыв Кремля и другие акции, задуманные вами, я считаю очень трудными. Для выполнения такого плана следует подыскать 50—60 человек исполнителей...»

В марте получил шифровку: «Дорогой дядя! Приезжай в Териоки к 25-му. Проведём чисто военный Политсовет без Якушева. Захарченко, Стауниц».

Он выехал, испытывая некоторый прилив энтузиазма. По дороге продумывал, как должен себя вести будущий командующий всероссийской армией. Териоки почти на границе — вёрст 40 до Питера. Из окна вагона смотрел на весенний туман над Финским заливом. Рассеивался туман — рассеется и туча над Россией.

На перроне его встречал главный военный руководитель «Треста» Потапов, сообщивший после первых приветствий, что Стауниц не смог приехать, и Мария Владиславовна в истерике — даже не вышла встречать.

   — Так на неё повлияло отсутствие Стауница? — спросил генерал как можно равнодушнее.

   — Да. Вы же знаете: у них близкие романтические отношения.

   — Кто приехал? Когда начнём? Как со сроками? — немедленно перешёл к делу Кутепов.

Марию встретил в столовой, скользнул взглядом, холодно поклонился. В новой российской армии он всем найдёт место: и ей, и Стауницу.

Сели за круглый стол, в большие дачные окна по-хозяйски входил зеленовато-голубой свет балтийской весны. Сначала, как водится на всех русских собраниях, долго решали «организационный» вопрос — считать ли происходящее Политсоветом или просто совещанием. Согласились на совещание. Формально руководил Потапов. После его маловразумительной речи поднялся Кутепов:

   — По-моему, у всех у нас один вопрос, и я его задам. Когда мы начнём настоящую борьбу против советского режима, борьбу, которая должна привести к восстанию и государственному перевороту?

   — Нас задерживает отсутствие средств, — начал, было, Потапов...

   — У «Треста» есть средства для проведения самых серьёзных терактов, но ваш Политсовет запрещает их проведение.

   — Если есть средства, то, конечно, — чуть ли не смущаясь, говорил Потапов. — Но, с другой стороны, нельзя рисковать всей организацией из-за одного теракта...

   — Хватит! — закричала Мария Захарченко. — Это мы слышали сотни раз! Пусть Александр Павлович изложит свой план.

И он изложил. Его план состоял из проведения нескольких терактов. Главный из них — взрыв Кремля и уничтожение вождей — послужит сигналом к началу восстания. В Петрограде — он не хотел произносить новое название — по особому плану будет действовать группа капитана Ларионова. В ближайшее время для подготовки основных действий границу перейдут 8 офицеров. Ими будет руководить лично генерал Кутепов, а до его перехода в Россию — Захарчено и Стауниц.

Однако генерал Кутепов теперь не просто руководитель антисоветской военной организации, а командующий Русской армией, и должен быть ещё и политиком. Надо, чтобы его политическую программу знали и поддерживали.

И он продолжал:

   — Возрождённую Россию нужно строить, отнюдь не копируя старую Россию, но и не обрывая связи исторической преемственности с лучшими традициями прошлого. Коренные вопросы государственного устройства России не могут предрешаться на чужбине. Они могут получить разрешение, лишь принимая во внимание все реальные условия в момент освобождения России. После освобождения от коммунистического ига Россия будет нуждаться в периоде диктатуры. В дальнейшем развитии Россия пойдёт по пути некоторой децентрализации и широкого местного самоуправления.

Его слушали внимательно, не прерывая вопросами и репликами.

   — К работе по восстановлению России должны быть привлечены все живые силы страны, — уверенно говорил Кутепов. — На смену интернациональной, классовой и партийной власти должна прийти власть национальная, внеклассовая и внепартийная. Власть должна стать на защиту прав религиозной, личной и экономической свободы и правопорядка. Прекращение классовой и национальной ненависти и насилия одних над другими и всякого рода самоуправства, предоставление всем народам России права свободного развития их национальных культур — вот главные начала, на которых должна строиться жизнь возрождённой России. Надо признать и учесть все глубокие сдвиги, которые революция произвела в жизни русского народа. Стремиться повернуть вспять колесо истории было бы безумием. Возмездия за содеянные в течение революции преступления против старых законов быть не может. Не только бывшие «советские работники», но даже раскаявшиеся коммунисты не могут быть привлечены к ответственности за их прошлое. Фактические хозяйственные отношения к моменту свержения большевиков должны быть приняты за отправную точку для дальнейшего законодательного регулирования этих вопросов.

Он сделал небольшую паузу и продолжил уверенным голосом знающего себе цену политика:

— В экономических вопросах во главу угла должен быть поставлен принцип частной собственности. Этим не отрицается возможность сохранения государственного хозяйства в некоторых областях. Но даже для пользы государственного хозяйства необходима конкуренция частного предпринимателя, чтобы не дать государственному хозяйству погрузиться в тину бюрократического застоя. Признание принципа частной собственности при разрешении вопроса о дальнейшей судьбе существующих к моменту падения коммунистической власти промышленных и иных предприятий отнюдь не заставляет искать решения этих вопросов, основываясь только на юридической стороне дела, то есть руководствуясь исключительно дореволюционными титулами владения. При разрешении земельного и фабрично-заводского вопросов права собственности на землю и на промышленные предприятия, права, отнятые коммунистами у их прежних законных владельцев, отнюдь не могут служить единственным основанием для разрешения этих сложных вопросов. Они должны быть разрешены под углом зрения прежде всего реальной возможности и государственных потребностей. Старые титулы владения могут послужить лишь одним из элементов в разрешении этих вопросов. Интересы крестьян и рабочих должны быть всемерно приняты во внимание при разрешении аграрного и промышленного вопросов...

Участники совещания приветствовали речь Кутепова аплодисментами и возгласами — они увидели, какую Россию хочет создать этот невысокий крепкий человек с бородкой, смуглым лицом и чёрными восточными глазами, и эта Россия им нравилась.

После совещания Кутепов гулял в одиночестве вдоль берега, ощетинившегося изглоданными волнами камнями-скалами. И взгляд его скользил, устремляясь на юг, туда, где море темнеет, сливаясь с облаками горизонта, туда, где стоит город. Он не виден, но если долго смотреть, вспоминать и мечтать, то возникает мираж белых дворцов, зеркально-белых площадей, предназначенных для парадов, можно увидеть и Петра Великого с Меншиковым, обходящих строй преображенцев, и других императоров российских... Там генерал Кутепов шёл впереди и рапортовал Его Императорскому Величеству, и скоро сам будет принимать парад новых российских войск...

Неожиданная шальная волна ударила о берег, и мираж исчез.

 

2

В ночь на 13 апреля Стауниц с Марией Захарченко быстро и тайно покинули СССР, перейдя финскую границу, и направились в Хельсинки. Отсюда они отправили телеграммы Кутепову. Мария: «Случилось несчастье. Срочно приезжайте». Стауниц: «Немедленно выезжайте сюда для принятия мер по спасению дела».

Он приехал в Хельсинки и часов в 11 утра уже был у них в гостинице. Весеннее солнечное освещение беспощадно открывало измученное постаревшее лицо Марии, её растрёпанные волосы, неопрятную одежду. Стауница генерал видел впервые. Крепкий, упитанный, невысокий мужчина, примерно его лет. Круглоголовый, с невыразительным лицом и неуловимым взглядом водянисто-серых глаз. Кровати не убраны, на столе — вино, стаканы.

— Что произошло? — спросил Кутепов.

   — Вино? Кофе? Завтрак? — в ответ поинтересовался Стауниц спокойно.

   — Докладывайте, что произошло.

   — Всё погибло! — закричала Мария. — Я должна убить его и себя! Я это сделаю сейчас!..

   — Ты должна прекратить истерику, Маша, — сказал Стауниц. — Вы знаете — мы поженились. Я как муж отвечаю за неё. Присядь и успокойся, а я доложу Александру Павловичу обстановку.

   — Докладывайте, — сказал Кутепов, садясь к столу и брезгливо отодвигая грязные стаканы.

   — Что докладывать? — не унималась Мария. — Скажи ему, что Мы 4 года работали на ГПУ! Что ты тоже чекист! И мы с Александром Павловичем работали на тебя, на вас, а за это меня пускали в Пари-иж...

Она упала на кровать лицом в подушку и разразилась рыданиями.

   — М-да, — произнёс Стауниц, пожимая плечами.

   — Корнет Захарченко! — прикрикнул Кутепов. — Приведите себя в порядок.

Мария всхлипнула и утихла.

   — Несколько дней назад я узнал, что «Трест» — это организация, созданная ГПУ для нейтрализации белоэмигрантских сил за границей и антисоветчины внутри страны. Зайончковский, Потапов, Якушев и другие члены так называемого Политсовета состоят на службе в ГПУ.

   — Вот так Фёдора Ивановна! — воскликнул Кутепов, вскочил из-за стола, рванулся к двери, затем обратно...

   — Фёдоры Ивановны и не знаю, — спокойно продолжал Стауниц, но Кутепов перебил:

   — Я знаю! Я знаю, что вам надо делать. На русской территории есть склады оружия, о которых знает только Мария. Ну, может быть, и вы, как муж, знаете. Вы немедленно возвращаетесь в СССР, вооружаетесь и начинаете запланированные нами теракты. Главное — Кремль, ГПУ. Если с оружием плохо, вам может помочь капитан Ларионов. Он живёт здесь. Мария его знает. Он со своей группой в ближайшее время тоже идёт туда. Но не впутывайте его в свои дела. Если удастся, казните Якушева и прочих чекистов из «Треста». Но это не главное.

   — Я бы хотел остаться здесь и заняться разоблачениями в печати, — сказал Стауниц.

   — Я отдал вам приказ. За невыполнение приказа вы будете расстреляны. Разоблачайте в газетах себя. Не вздумайте упоминать моё имя. Будете наказаны так же, как за невыполнение приказа. Всё. Я уезжаю, но здесь есть лица, которые проследят за выполнением моего приказа.

 

3

«Органами ГПУ ликвидирована контрреволюционная шпионская группа, руководимая белым генералом Кутеповым, находящимся в эмиграции. Кутепов был связан с иностранными разведками и предоставлял им шпионские сведения о Красной армии и военной промышленности СССР».

«Правда» 29 апрели 1927 г.

«Советский Азеф

На территории Финляндии объявился некий Стауниц, бежавший из СССР. Судя по его похождениям, он вполне может быть назван советским Азефом. Выдавая себя за борца советского режима, он внедрялся в различные подпольные организации, а затем продавал их органам ГПУ. Так он предал монархическую организацию в России, затем савинковский «Союз защиты Родины и Свободы», антисоветскую группу сенатора Таганцева, находился на службе в разведках различных стран. Имеются доказательства того, что он участвовал в расстрелах офицеров в Кронштадте и Петрограде...»

Рижская газета «Сегодня» 9 мая 1927 г.

«...Я, Эдуард Опперпут, проживающий в Москве с марта 1922 г. под фамилией Стауниц, и состоявший с того же времени секретным сотрудником контрразведывательного отдела ОГПУ, бежал из России, чтобы своими разоблачениями раскрыть всю систему работы ГПУ и принести посильную помощь русскому делу...

Организация «Трест» была создана в январе 1922 года сотрудниками ГПУ. Основное назначение данной легенды было ввести в заблуждение иностранные штабы, вести борьбу с иностранным шпионажем и направлять деятельность антисоветских организаций в желательное для ГПУ русло.»

Благодаря легендам, настолько значительные суммы из ассигнованных штабами на разведку, попадали в ГПУ, что таковые не только дали возможность существовать Контрразведывательному отделу ОГПУ на хозяйственных началах, но и уделять некоторые суммы дезинформационному центру Разведупра, которое фабриковало передаваемые иностранным штабам военные, политические и экономические осведомительного характера материалы...»

Рижская газета «Сегодня» 17 мая 1927 г.

«Из беседы с заместителем председателя ОГПУ т. Ягодой Г. Г.

В беседе с сотрудниками московских газет Генрих Григорьевич Ягода сообщил чрезвычайно интересные подробности последней «операции» белогвардейцев на советской территории, операции, своевременно пресечённой и стоившей террористам жизни.

Можно сказать, что в лице Кутепова и Захарченко-Шульц зарубежные монархисты имели своих едва ли не наиболее ярых активистов.

Другой участник покушения, Опперпут, — тоже не новое лицо на белогвардейско-шпионском горизонте. Опперпут, не раз перекочевывавший из одной антисоветской группировки в другую, был и организатором савинковских военных групп в Белоруссии, и доверенным лицом у правомонархистов-николаевцев...

Третий участник покушения на Лубянке, именовавшийся по подложному паспорту Вознесенским, являлся своего рода выдвиженцем из среды белых офицеров, посланным генералом Кутеповым в Финляндию для участия в террористической работе.

Перед самой экспедицией тройки в СССР генерал Кутепов приехал «проинспектировать» её из Парижа в Финляндию...

Белогвардейцы шли в двух разных направлениях. В сёлах они выдавали себя за членов каких-то комиссий и даже за агентов уголовного розыска. Опперпут, бежавший, отдельно, едва не был задержан 18 июня на Яновском спиртоводочном заводе, где он показался подозрительным...

Тщательное и методически произведённое оцепление дало возможность обнаружить Опперпута, скрывшегося в густом кустарнике. Он отстреливался из двух маузеров и был убит в перестрелке.

Остальные террористы двинулись в направлении на Витебск.

Пробираясь по направлению к границе, Захарченко-Шульц и Вознесенский встретили по пути автомобиль, направлявшийся из Витебска в Смоленск. Беглецы остановили машину и, угрожая револьверами, приказали шофёрам ехать в указанном ими направлении. Шофёр т. Гребенюк отказался вести машину и был сейчас же застрелен. Помощник шофёра т. Голенкин, раненный белогвардейцами, всё же нашёл в себе силы, чтобы испортить машину. Тогда Захарченко-Шульц и её спутник бросили автомобиль и опять скрылись в лесу. Снова удалось обнаружить следы беглецов уже в ройте станции Дретунь. Опять-таки при активном содействии крестьян удалось организовать облаву. Пытаясь прерваться через оцепление, шпионы-террористы вышли лесом на хлебопекарню Н-ского полка. Здесь их увидела жена краскома того же полка т. Ровнова. Опознав в них по приметам преследуемых шпионов, она стала призывать криком красноармейскую заставу. Захарченко-Шульц выстрелом ранила т. Ровнову в ногу. Но рейс английских агентов был закончен. В перестрелке с нашим кавалерийским разъездом оба белогвардейца покончили счёты с жизнью. Вознесенский был убит на месте, Шульц умерла от ран через несколько часов...»

«Правда» 6 июля 1927 г.

 

4

Кипа разноязычных газет, растрёпанных, помятых, зачитанных, лежала на отдельном небольшом столике у окна. Участники совещания иногда тянулись к ним, что-то искали, сверяли. У каждого, занявшего место за длинным столом, была выборка из газет, подготовленная секретарями. Никогда ещё в Шуаньи у Великого князя Николая Николаевича не было такого нервного и громкого собрания. Сам князь, очень постаревший, согнувшийся, с обозначившимся под смятыми морщинами щёк черепом, с виноватым взглядом слушал выступавших, со старческим тихим страхом избегал взглядов Кутепова, сидевшего поодаль от него.

Вся свита Великого князя, конечно, была здесь. Бароны с немецкими фамилиями: Врангель и его помощники-генералы, некоторые наиболее известные российские промышленники, ожидающие возвращения той России, где они были хозяевами. Все слушали Врангеля.

Он говорил о Кутепове в оскорбительно сочувственном тоне человека знающего, умеющего и удачливого, поучающего неумелого, необразованного неудачника. Так истинный аристократ сочувствует выскочке, пытавшемуся занять чужое высокое место и провалившемуся:

— Все мы помним сражения, выигранные генералом Кутеповым на полях Гражданской войны, и при этом прекрасно помним, что тогда Александр Павлович шёл в общем строю Белой армии, дисциплинированно выполнял приказы Антона Ивановича Деникина, а потом и мои, когда мне довелось стать командующим. Были у генерала Кутепова и поражения, как и у всех нас. После того, как нам пришлось покинуть Россию и увести армию на Запад, Александр Павлович решил продолжить борьбу с большевиками именно в России, направляя туда небольшие группы наших людей. Мы все за такую борьбу. Наверное, и в ней, в этой борьбе, могут быть и победы, и поражения. К сожалению, у Кутепова здесь только поражения, причём такие, для которых я не могу подобрать более мягкого слова, чем позорные поражения. Этот позор явился результатом того, что Кутепов взялся за дело, к которому совершенно не подготовлен. Советы и предостережения мои и других его старших соратников не могли заставить Кутепова сойти с гибельного пути. Предупреждали о подозрительности «Треста» — нас не слушали. Более того. Он даже не принял во внимание моё конкретное предупреждение о предательстве генерала Монкевица с уличающими того документами. Что же теперь? Потеряны годы, потеряны деньги, которых у нас так мало, и, главное, потеряны люди, герои Белого дела, наши лучшие люди. Они погибли, потому что Кутепов легко попал в сети провокаторов ГПУ и сам переправлял наших лучших офицеров на расправу большевистским палачам.

Слушали Врангеля столь внимательно, что никто не заметил, как Великий князь вдруг закрыл глаза и откинулся в кресле, уронив голову набок. Внимание присутствующих было обращено в этот момент к какому-то из промышленников, перебившему речь Врангеля:

   — Пётр Николаевич, а как вы оцените политическую программу Кутепова, с которой он недавно выступил на совещании в Финляндии, где, кстати, присутствовали чекисты? Наверное, они ему и написали эту программу. Там же признается государственным имуществом всё, что у нас отняли.

   — Эта программа плохо продумана и неумело сформулирована. Генералу Кутепову не следует заниматься политикой.

Наконец заметили, что Николай Николаевич в обмороке. Закричали, побежали за докторами, протягивали стаканы с водой. Великий князь быстро очнулся.

   — Продолжайте, барон, — пробормотал он, оглядев присутствующих печально-виноватым взглядом.

Он не слушал Врангеля, презиравшего всех Романовых и нелепо мечтавшего воспользоваться смутой и прийти к власти в России то ли царём, то ли президентом. Внук Николая I, вешавшего декабристов, любил верных слуг трона, таких как Кутепов. Но позор есть позор. Что сказал бы дед, узнав, что внук приласкал в своём дворце безбожника-коммуниста, что жена даже в голову его поцеловала?

Врангель бьёт не столько по Кутепову, сколько по нему, Николаю Романову. Наверное, мечтает о его скорой смерти, чтобы стать первым в руководстве РОВС и во всей военной эмиграции.

Когда Врангель закончил, Великий князь, собравшись с силами, сказал решительно:

   — Я прошу высказаться Александра Павловича. И не думайте, генерал, что вы главный виновник случившегося. Мы все в этом участвовали, нас всех сумели обмануть.

   — Ваше Императорское Высочество, не умаляйте моей вины, — начал Кутепов необычным для себя тихим голосом, в котором слышалась какая-то робкая искренность, — не будьте таким снисходительным ко мне. Главный и, наверное, единственный виновник, конечно, я, и его превосходительство барон Врангель, безусловно, прав. Я провалил работу в России, доверившись коварным чекистам. Не прислушался к предостережениям барона Врангеля и его помощников. Я ничем не могу оправдать мои ошибки, я прошу только у вас, Ваше Императорское Высочество, моральной поддержки не столько мне, сколько моим людям, продолжающим героическую борьбу против большевиков. Ведь независимо от моего постыдного провала борьба идёт и будет продолжаться. Убит Войков — один из убийц императора-мученика Николая Александровича и его семьи. Моя группа во главе с капитаном Ларионовым 7 июня взорвала партийный клуб в Ленинграде, при этом убито и ранено 26 человек, а все исполнители акта вернулись. Мои люди готовятся к новым действиям, и нельзя их останавливать, лишать поддержки. Продолжения и даже усиления борьбы требует международная обстановка. Разрыв дипломатических отношений Англии с СССР — это начало международной изоляции большевистской России. Ухудшение экономического положения, раскол в партии — всё это ослабляет большевистское правительство, и мы должны использовать этот момент. Я прошу, Ваше Императорское Высочество, поддержите нас.

Великий князь с трудом, с хрипом, глубоко вздохнул — можно было подумать, что это его последний вздох — и устало произнёс:

   — Совещание окончено. Благодарю вас всех, господа.

Адъютанты, придерживая его под руки, подняли с кресла и медленно повели к дверям во внутренние покои.

Ни на кого не глядя, ни на сочувствующих, ни на злорадствующих, Кутепов направился к выходу. Его остановил Врангель. Рядом с ним был, как обычно, Шатилов. Барон обратился к генералу с любезной улыбкой:

   — Александр Павлович, я согласен в пределах всех своих возможностей помочь вам, если вы готовы к дружескому сотрудничеству. Конечно, потребуется по-другому организовать работу, отказаться от старых связей, взять помощника по согласованию со мной...

Никогда ещё Кутепов так отчётливо не понимал разницы между собой, сыном неизвестного личного дворянина, и этим потомственным аристократом — что ни предок, то или в энциклопедии, или в музее. Зависть, ненависть, уверенность в каком-то своём неосознанном превосходстве человека, добившегося всего своими усилиями, — слились воедино в холодном ответе:

   — Благодарю, но я предпочитаю работу в столярной мастерской. Извините, мне надо проверить охрану.

Кутепов пошёл к выходу, слегка задев барона плечом — жаль, что тот выше ростом.

Врангель усмехнулся и, глядя вслед генералу, сказал Шатилову:

   — Он всегда будет жертвой прохвостов, более умных, чем он.

 

5

Даже в самое чудесное летнее парижское воскресенье не каждый гуляющий в Люксембургском саду осознает, что жизнь прекрасна. Воронцов катил по аллее детскую коляску. Мрачная Зина шла рядом. Верочка достигла возраста, когда её можно оставлять с отцом, и Зина накануне посещала подругу и вернулась поздно ночью. На скамейках читали, целовались, дремали, разговаривали.

Навстречу шла семья: детскую коляску везла Лида, а Александр Павлович Кутепов в белой рубашке «апаш» угрюмо шёл рядом, не замечая ни зелени, ни резвящихся детей, ни отдыхающих на скамейках.

Могли бы и не заметить друг друга, но жизнь так жестоко наказывала их, что хотелось кому-то объяснять, доказывать, убеждать в чём-то себя и других или просто поговорить с человеком, которого ты знаешь. Вот и не прошли мимо, встретились, как бывшие боевые соратники, познакомили жён, традиционно пошутили над тем, что в одной коляске мальчик, а в другой — девочка. Усадив жён с детьми между читающими и целующимися, они бродили по аллеям с тяжёлым разговором, зная, что никогда им ни в чём не убедить друг друга, но, может быть, удастся в чём-то убедить себя.

   — Да. Она погибла, — сказал Кутепов. — Но в газетах ложь. Её не убили — она покончила с собой.

 

6

У Менжинского были какие-то ужасные болезни. Он не мог ходить и принимал подчинённых в кабинете лежа. Но даже и на диване боли не утихали, и, разговаривая с Ягодой, он стонал, и стоны иногда переходили в крик:

   — Кутепова больше нет. Мы его уничтожи-или-и... Главный враг сегодня — Вра-ан-гель! Смерть Врангелю! Пусть Ян срочно разрабатывает план. Идите, а я... А я буду болеть.

Ягода знал, что наркому помогают только хорошие допросы, когда арестованного терзают до полусмерти. Тогда Менжинский вскакивал и сам принимал участие. Ноги при этом не болели.

 

7

Заботина против его желания перевели из хозяйственного отдела в группу Яна Серебрянского. Начальник несколько раз вызывал его и расспрашивал о жизни, об участии в войне, о плене, о знакомых офицерах. Заботин отвечал осторожно и кратко.

Вообще Серебрянский ему нравился: высокий, с приятным чистым лицом, с неожиданно низким голосом. Всех, кто с ним сталкивался впервые, всегда поражал голос — глухой спокойный бас, казалось бы, совсем не подходящий для высокого моложавого темпераментного человека.

И однажды для Заботина настал страшный час, когда своим спокойным низким голосом Серебрянский сказал:

   — В соответствии с решением руководства, мы должны уничтожить самого опасного врага СССР — Врангеля, и это поручается вам, Алексей Фёдорович. Я долго к вам присматривался и заметил высокое, совсем не армейское умение изображать другого человека, не того, какой вы есть на самом деле.

   — Да что вы? Какой я артист? И задание, видать, по ошибке...

   — Сначала расскажу, к какой, так сказать, роли мы будем вас готовить, — не обратив внимания на возражения Заботина, продолжил начальник. — У Врангеля ещё с Гражданской войны служит в денщиках Яков Гаврилович Юдихин, он сейчас живёт у него в семье в Брюсселе. Сам Юдихин — крестьянин Смоленской губернии. Вы станете на время его родным братом. Например, Алексей Гаврилович — имя оставим, чтобы вам легче было. Вот фотография вашего брата. Даже есть некоторое сходство. Съездите к нему в деревню, разузнайте, что надо, научитесь говорить по-ихнему. Якова готовят к встрече с вами наши товарищи там. Приедете к брату с рассказами о России. План выполнения задания расскажу потом. Учтите, что вы четвёртый человек, знающий об этой операции. Пятого быть не должно. Поэтому вас будут охранять. Незаметно, конечно. Вы не должны ни с кем встречаться, ни с кем ни о чём серьёзном не разговаривать. В том числе и с нашими сотрудниками.

Для Заботина началась другая жизнь. Вернее, не жизнь, а преддверие смерти, а ведь ещё и 50 нет. В секретной комнате он изучал биографию Врангеля, план Брюсселя, куда тот недавно переехал. С сослуживцами говорил о «Золотой лихорадке» Чарли Чаплина, о погоде и о правильном решении партсобрания по поводу негодяя Троцкого. Второй раз в плену — теперь у своих.

Удивил Лева Зайцевский. Долго, наверное, искал случая и, наконец, поймал его, когда он один курил возле туалета. Прикуривая, прошептал:

   — В Париже найди Дымникова: улица Данциг, 14.

 

8

Кутепов читал книгу Шульгина «Три столицы», только что вышедшую и подаренную ему автором. Читал не очень внимательно — так, перелистывал. Понравились рассуждения о власти:

«Толпа за XIX столетие показала свою беспомощность. Это бессилие вызвало к жизни искушение владеть массами при помощи «организованного меньшинства».

Это, впрочем, всегда так было. Только раньше организованное меньшинство, управляющее толпой, называлось аристократами, патрициями, буржуазией, дворянством. Нынче оно называется коммунистами и фашистами. Аристократия не скрывала своего назначения, а метод её действия был наследственный подбор людей, владевших оружием и мозгами. Буржуазия скрывала или не сознавала своё, а метод её действия был выборное одурачивание...»

Гнетущую тишину канцелярии, которую надо было закрывать, а самому идти в столяра, нарушил телефонный звонок. Не просто звонок, а из дворца Великого князя. Сказали, что Николай Николаевич не мог поговорить лично — плохо себя чувствовал — и просил передать, что одобряет работу генерала Кутепова, желает ему не совершать ошибок и направляет к нему господина Лейзермана с хорошими вестями.

Уже сама фамилия вестника обещала хорошее: Великий князь не любил евреев, даже втайне одобрял погромы, но денежные дела вёл обычно с евреями.

Лейзерман приехал на большом «Форде» с большим портфелем. Вёл себя свободно, если не сказать — нахально: расселся, заняв вместе с портфелем половину кабинета, долго в нём копался и выложил на стол чек французского банка на 200 тысяч франков, сказав при этом:

   — Великий князь просил передать вам на словах, что деньги субсидированы английским правительством. Надеюсь, вы понимаете, эта информация только для вас. Теперь вам надо расписаться в этом талмуде и ещё вот здесь. А вы читаете Шульгина? — спросил гость, заметив на столе книгу.

   — Подарок автора.

   — Путешествие по плану ГПУ в книге, рецензированной ГПУ. Но почему так зло против евреев? Чуть ли не на каждой странице о жидах. Даже какие-то глупые стишки: «Вы — мужики, жиды — дворяне, ваш — плуг и труд, а хлеб — жидов». Или вам такое нравится?

   — Я не антисемит. На войне защищал евреев. Вешал погромщиков. Но скажу вам честно: я не хочу, чтобы мой сын женился на дочери Рабиновича. Да и вы, наверное, не отдадите дочь за Иванова?

После ухода доброго вестника Кутепов собрал свою канцелярию.

   — Прибыли очередные финансовые поступления от Великого князя, — сказал он обыденным голосом. — Поручика Кривского прошу сегодня же всё оформить и выплатить денежное содержание. Арсения Александровича прошу срочно, отправить в Россию подготовленную группу. Мы упустили много времени, и с завтрашнего начинаем работать в 8 часов утра.

 

9

В сентябре в эмигрантских газетах было опубликовано официальное заявление ОГПУ СССР за подписью Менжинского об арестах членов нескольких террористических групп, взятых при переходе финской и латвийской границ, в том числе В.А. Самойлова, Н.П. Строева, А.И. Адеркаса, А.Б. Балмачова, А.А. Сольского. В результате вооружённого столкновения близ Петрозаводска были уничтожены Соловьёв и Шарин. В заявлении указывалось, что действия террористов направлялись парижским центром русских монархистов, сторонников великого князя Николая Николаевича, монархическими организациями в Финляндии и латвийской контрразведкой.

Пора, наконец, решил Врангель, публично разоблачить Кутепова. В парижском журнале «Иллюстрированная Россия» в номере от 8 октября знаменитый разоблачитель Бурцев опубликовал большую резкую статью, в которой рассказывалось, как в течение нескольких лет генерал Кутепов работал на ОГПУ, наивно считая, что помогает русским монархистам.

Любители эмигрантской прессы статью читали, возмущались, сочувствовали, а Кутепов каждый день к 8 часам приезжал в свою канцелярию и начинал рабочий день с выслушивания доклада начальника Трубецкого о текущих делах. При этом, улавливая в голосе князя сочувственные нотки, останавливал его и объяснял, что у них нет оснований для беспокойства и плохого настроения.

   — Мы фактически одни ведём борьбу против большевиков, — говорил он, — и все враги Коминтерна нам сочувствуют. Статья Бурцева ещё больше людей привлекла на нашу сторону. Они увидели, что человека, пострадавшего от ГПУ, теперь пытаются добить свои. Не добьют. Многие газеты выступают за меня. «Борьба за Россию», в которой состоял Бурцев, заявила, что не несёт никакой ответственности за эту публикацию. Струве в «России» хорошо выразился: «Отрицательные легенды могут быть так же вредны, как и положительные, и не надо легковерно принимать легкомысленные разоблачения». Даже врангелевский министр Чебышев написал в «Возрождении»: «Необходимо строго учитывать свои ошибки. Не следует, однако, падать духом». А Врангель ещё больше потерял свой авторитет в армии — ведь все знают, с чьей подачи выступил Бурцев. И кто такой Бурцев? Обыкновенный розовый либерал. О бароне Врангеле стыдно говорить, но ведь он ждёт не дождётся смерти Великого князя, чтобы потом руководить всем и вся. Очень опасно желать чьей-то смерти. Всегда может... М-да... Кстати, уже говорят, что «Трест» был пущен в оборот генералом Врангелем.

Из письма П.Н. Врангеля П.Б. Шатилову от 25 января 1927 г.

«Считаю необходимым игнорировать все эти происки и интриги. Я сделал всё, чтобы положить предел преступной игре жизнями тех, кто идёт за нами, предостеречь от гибельной работы АЛ. Кутепова. Я полагаю, что, если эта работа и будет продолжаться, то теперь уже никто не сможет возложить какую бы то ни было за неё на меня моральную ответственность. Я от неё вполне отмежевался. В настоящих условиях я большего сделать не могу. Вступать на путь личной борьбы, считаться с недостойными выпадами и происками я, конечно, не буду».

 

1

В середине марта к денщику Врангеля Юдихину заехал младший брат, погодок, Алексей — матрос советского парохода «Чернышевский», стоящего в Антверпене. Барон отнёсся милостиво, иронически усмехнулся по поводу предъявленного красного советского паспорта, вызвал обоих в свою приёмную и удостоил коротким разговором и расспросами. Яков и Алексей стояли перед ним как положено солдатам перед генералом.

   — В Гражданскую в Красной армии воевал? — спросил Алексея.

   — Так точно, ваше высокопревосходительство! На польском фронте. Почитай, до Варшавы дошёл, да контузию получил.

   — Тебя под Варшавой контузило, а всей Красной армии — конфузия, — пошутил барон. — Сколько дней дали увольнение?

   — Пять дней, ваше высокопревосходительство. Оно, конечно, и насовсем бы остаться. Рази ж в России так люди живут.

   — Это уж ты, братец, с Яковом потолкуй. Если будет в моих силах, я, может быть, помогу. А пока живи эти дни в комнате с братом. Я ему тоже дам увольнение: в послеобеденное время до отбоя. Покажи ему, Яков, город: ратушу, собор, ну и хорошую пивную, конечно. Всё. Можете идти.

Братья чётко повернулись кругом и в ногу прошли по приёмной к выходу.

Денщик жил в комнате рядом с кухней. Сюда внесли ещё одну солдатскую койку и застелили. Разговаривали они с «братом» громко, не прикрывая дверь:

   — Ну, что в нашей Ильинке, Алёха? Нынче можно жить?

   — Вполне. Летом был — две лошади, две коровы, телок. А Михалыч, помнишь его? Так он вообще разбогател. Чуть не стадо коров. Батраков нанимает.

   — Эх, не видать мне родной деревни...

   — Здесь, Яша, лутче. Люди по-людски живут...

По-настоящему говорили на прогулках после обеда. В первый же день Яков повёл Алексея в Брюссельский парк, где в условленном месте ждали двое, одинаковые, ничем не примечательные. Отпустив Якова по своим делам, они с Алексеем пошли в малолюдную пивную — объяснять суть дела. Яков получил 1000 франков за то, что приютил Алексея, как брата, но что тот здесь будет делать, не знает и никогда не узнает. Как только дело будет сделано, надо вежливо попрощаться и отправиться в Антверпен на пароход. Дело сводится к тому, чтобы положить в питье или в суп барона хотя бы одну из трёх горошин, зашитых в белье у Алексея. Они растворяются мгновенно, не изменяя вкуса, а человек заболевает через несколько дней и на 40—45-й день умирает. Это всё Алексей знал в Москве. Знал и то, что с ним будет после выполнения задания. Теперь узнал, что за ним будут следить день и ночь. После выполнения задания Алексей должен сразу выйти на улицу. Там его встретят эти двое.

Выяснилось, что для выполнения задания есть две возможности: утренний кофе или вечернее пиво. Алексей выбрал вечер. Существовала, правда, и третья возможность: немедля бежать в Париж, к Дымникову, к чёрту, к дьяволу. Но финал — один. Заботин решил: не надо дёргаться, выйдет — хорошо, а если нет, тогда и будем спасаться.

Ни в первый, ни во второй вечер ничего не вышло. Близился к концу третий вечер.

По вечерам Врангель удалялся в кабинет, и в этот момент Яков должен принести барону бутылку в меру охлаждённого «Баварского» и особый тяжёлый гранёный стакан с позолотой.

Этот час пришёл.

   — Пора подавать пиво, — заметил Яков и вышел на кухню, где в холодильном шкафу была подготовлена бутылка.

Когда он вышел с подносом, Алексей, остановив его, предложил:

   — Яша, давай баронского пива попробуем.

И уже потянулся к бутылке.

   — Что ты, Алёха, — испугался денщик, оглядываясь, — никого не было. — Я тебе другую принесу. Эта — охлаждённая до кондиции.

   — Неси, пока на кухне нету никого, а эту здесь поставь.

Яков отправился за бутылкой, а Алексей взялся за дело.

Только не надо спешить и волноваться: если не сегодня, так завтра выйдет, а эту просто уронить и разбить.

Вышло очень хорошо — горошина провалилась, и металлическая пружина крепко закрыла крышку бутылки. В этот момент появился Яков, отдал принесённую бутылку Алексею и взял поднос.

   — Он сам что ли открывает? — спросил Алексеи.

   — Я должен привести и открыть, правда, в другой раз он говорит: «Не надо — я сам».

Яков направился к лестнице, ведущей на второй этаж, а Алексей открыл бутылку, залпом, не чувствуя вкуса, выпил. Пульс значительно участился.

Вернулся Яков. Алексей налил ему в стакан остатки пива.

   — Почти всю высосал? — удивился Яков.

   — А барон?

   — И барон сразу стакан хватил. Меня похвалил — охладил, как надо.

   — Теперь можно прогуляться, гляну на улицу, — сказал Алексей, — может, кто-нибудь из наших друзей гуляет.

Рядом с комнатой горничной — чёрный ход во двор. Калитка под наблюдением, на неё он и не рассчитывал. Ещё в первый день присмотрел место, где можно незаметно перелезть через каменную ограду в соседний двор, а оттуда, перебравшись ещё через одну стену, попадёшь в большой двор какого-то учреждения, где постоянно снуют люди. Из двора выход на другую улицу. Такси, парикмахерская, где сбриты бородка и усы; нансеновский паспорт, зашитый под подкладкой матросского бушлата, Южный вокзал, билет до Парижа...

 

2

Больше месяца, как Дымников вернулся в Париж, и до сих пор его не покидало болезненно нервное состояние, вызванное долгим бессмысленным путешествием, запоями и, главное, сознанием, что совершенно напрасно выброшены годы жизни и огромные деньги. Успокоившись, что-нибудь ел, пил немного вина, брал такси и ехал на улицу Данциг. Табличка на двери была другая:

«РУССКАЯ СПРАВКА

ДЫМНИКОВ

Адреса и местонахождение

ваших друзей и родных в

любой точке земного шара

и даже в СССР»

Искать людей в России помогал Мансуров. Даже Люба помогала! Она звонила, ходила в Госсправку, писала в Париж ответы. Эти письма шли диппочтой, и Леонтий кое-что зарабатывал. После путешествия каждые 100 франков на счету. Работали с ним всего четверо: Мохов, Шигарин и семья Воронцовых. Максим ушёл с конвейера «Рено» и сел за справочное окошко.

Тот день начинался неопределённо — не то дождь, не то солнце, не то ветер, не то тёплая тишина, и в душе непонятно: то ли застрелиться сразу, то ли пойти в Гранд Опера или даже в Лувр и потом долго думать об увиденном и услышанном.

Должен был дежурить Мохов, но он отпросился на два часа по личным делам. Через некоторое время в офис вошёл странный посетитель, несколько пострадавший от дождя. В чёрных клёшах и странных ботинках с толстой подошвой, в новом, слишком свободном пальто, в очках и кепке. Самое странное было то, что Леонтий сразу его узнал.

   — Господин Заботин, — улыбаясь, произнёс он.

Тот — палец к губам: тише, мол.

   — Вы один? А тот, что вышел, скоро вернётся? — спросил посетитель.

   — Часа через два. Да ты садись. Рассказывай. Есть хочешь? Или выпить?

   — Я поел, а выпить надо. Для успокоения. Нельзя мне, чтобы тот меня видел. Который ушёл.

   — Чего ты его боишься? Обыкновенный поручик. У меня работает. Я его с 22-го года знаю или с 23-го. Виски здесь всегда есть, но я стараюсь поменьше. Давай, за встречу. Мы ж с тобой с 17-го года.

Выпили. Заботин положил на стул к камину мокрую кепку, рассказал, что он беглый с нансеновским паспортом на чужое имя, а имя это знают в ГПУ...

   — Осложняешь ты очень, Алексей. Я бы тебя взял к себе, но тебе Мохов противопоказан.

   — Не только Мохов, а, наверное, вся Франция.

   — Тогда я пока отвезу тебя к себе. У меня только француженка уборщица бывает через день. И будем думать.

 

3

Из последнего приказа генерала Врангеля № 86

от 7 апреля 1928 г.

«Белая борьба» — это единственная светлая страница на мрачном фоне Российской смуты, страница, которой участники «Белой борьбы» по праву могут гордиться и признание морального значения коей обязаны требовать от всех.

Значение «Белой борьбы», сохранившей честь национальной России, никогда не умрёт.

Что касается вопроса о том, кому в будущей России будет принадлежать первое место, то генерал Врангель находит даже и поднимать его недостойным.

Вопрос этот у участников «Белой борьбы» никогда не возникал, и когда офицеры, не исключая и старых генералов, шли в бой с поработителями Родины с винтовкой в руках рядовыми бойцами, никто из них не думал о том, какие места они займут в будущем, — их одушевляла, как одушевляет и ныне, одна мысль — об освобождении России.

Не может быть места для этого вопроса и после падения большевиков. Когда падёт ненавистная власть, поработившая ныне нашу Родину, и воскреснет Национальная Россия, то для каждого будет величайшим счастьем отдать ей все свои силы, как бы ни был скромен предоставленный каждому удел...»

Приказ был отдан П.Н. Врангелем уже во время его тяжёлой болезни и разослан на места в изложении и за подписью генерал-лейтенанта А.П. Архангельского.

 

4

Смерть настигла Врангеля 25 апреля, похороны состоялись 28-го, а 29 апреля был отдан приказ Великого князя Николая Николаевича о назначении генерала от инфантерии А.П. Кутепова Председателем Русского общевоинского союза (РОВС).

29-е — воскресенье, и поручик Кривский среди дня ворвался в квартиру Кутепова с цветами и шампанским. Генерал принял его ласково, но строго.

   — Мы не женщины, чтобы так выражать чувства, — сказал он. — Тем более по случаю военного назначения. Пойдёмте в кабинет и поговорим о будущей работе. Шампанское нам подадут туда.

   — Но, ваше превосходительство, запоздалая справедливость. Я и все мы, молодые офицеры, ещё в 20-м году, под Ростовом, знали, что вы лучший из вождей армии. Вы должны были стать командующим после Деникина. Помните, в Крыму? Всё испортил интриган Романовский.

С бокалами шампанского на подносе вошла хозяйка, чем-то явно расстроенная, чуть ли не со слезами на глазах.

   — Что, Лида? Опять?

   — Два раза звонили. Неизвестные голоса. И всё то же.

   — Представляете, поручик? Уже несколько дней звонят трусливые мерзавцы и говорят, что Врангеля отравили по моему приказу! Он сам себя отрешил непомерным честолюбием, стремлением к высшей власти. Ничего не вышло — вот и умер. Ведь эта болезнь никому не известна. Врачи написали, чтобы что-нибудь написать: тяжёлая инфекция, пробудившая скрытый туберкулёз. А на самом деле — 38 суток с температурой 40°! Какая там инфекция? Крах честолюбивых замыслов!

   — Александр, о мёртвых...

   — Я знаю, но военному человеку следует быть скромным. Меня генерал Корнилов разжаловал в солдаты в Ростове, и я, ни слова не говоря, взял винтовку и пошёл в строй. Я сам просил вчера Великого князя, чтобы не назначал меня командующим — войны нет, организованной армии нет, а унаследовать титул Врангеля мало чести. Пусть это означает, что той армии, врангелевской армии, больше нет. Есть РОВС, которым командую я. Есть Великий князь.

   — Он очень болен, — сказал Кривский. — В освобождённой России вы будете военным министром и представляете, что...

   — Поручик Кривский, отставить! Выпьем за успехи в новой работе. Я хочу теперь сделать две канцелярии — гражданскую, где останется князь Трубецкой, и военную, куда я пригласил генерала Стогова...

 

1

Великий князь Николай Николаевич умер 5 января 1929 г. в Антибе. На похороны пришёл его сосед по Лазурному берегу, проживавший в Грасе великий русский писатель. Не высокий, сухощавый, почти всегда с гримасой раздражения на маленьком чётком лице. Здесь, у гроба, он размягчился, думал об умершем, и уже складывались слова о двух встречах с ним:

«В Орле я очутился в большой, но очень избранной толпе, ожидавшей перед рядами парадно выстроенных на платформе солдат. С шумом и грохотом как бы обрушился на нас и на весь вокзал огромный паровоз с траурными флагами. Из среднего вагона быстро появился и шагнул на красное сукно, заранее разостланное на платформе, молодой, ярко-русый гигант-гусар в красном доломане, с прямыми и резкими чертами лица…

Мог ли я думать в тот жаркий весенний день, как и где увижу я его ещё один раз!

Целая жизнь прошла с тех пор.

Вокруг застыл в своих напряжённо-щегольских позах его последний почётный караул, офицерская и казачья стража: шашки наголо к правому плечу, на согнутой левой руке — фуражки, глаза с резко подчёркнутым выражением беспрекословности и готовности устремлены на него. Сам же он, вытянутый во весь свой необыкновенный рост и до половины покрытый трёхцветным знаменем, лежит ещё неподвижнее. Голова его, прежде столь яркая и нарядная, теперь старчески проста и простонародна. Поседевшие волосы мягки и слабы, лоб далеко обнажён. Голова эта кажется теперь велика — так детски худы и узки стали его плечи. Он лежит в старой, совсем простой рыже-серой черкеске, лишённой всяких украшений, — только Георгиевский крест на груди…»

 

2

Дымников не общался с бывшими однополчанами, организовывавшими различные встречи, и, конечно, не записывался в РОВС, однако в начале лета ему прислали приглашение на ужин офицеров-корниловцев с Председателем РОВС генералом Кутеповым. Маленький ресторан, скромный стол, но большой разговор и даже выступление Плевицкой. Дуэт. Перед смертью Врангель сделал хорошее дело: вернул корниловцам их командира Скоблина.

На встречу собралось немного — человек 50. Кутепов со Скоблиными вошли, когда неожиданный гром грянул прямо над рестораном. Плевицкая не растерялась и, воскликнула, продекламировав: «Он весь, как Божия гроза!» И указала на Кутепова.

Дымников отверг это сравнение. Чёрный костюм как-то по-купечески диссонировал с желтовато-белой обритой наголо головой. Бородка вроде та же, но лежит на белом воротничке как чиновничья, и в глазах не вечный огонь схватки, а ожидание чего-то. Может, смерти? И глаза как будто уже не такие чёрные. И зачем побрился наголо? Коля Мохов даже шепнул: «На Ленина похож. Сейчас картавить будет».

Нет, он не картавил, когда после нескольких обычных тостов произнёс речь. Вот, что касается содержания, Дымников не смог бы отличить ленинскую речь от кутеповской. Обе назвал бы одним нехорошим словом.

   — Тяжёлая участь выпала на нашу долю, — говорил генерал, — видеть, как на наших глазах милый нашему сердцу облик старой России ушёл в безвозвратное прошлое. На наше поколение выпал и другой тяжёлый, но почётный жребий — с Божьей помощью спасти и возродить наше Отечество. Мы боремся не за те или иные партийные идеи, мы боремся за Россию. На эту борьбу мы зовём всех русских людей, где бы они ни были — на родине или за рубежом. Мы зовём к ней и тех наших братьев, у которых под красноармейской шинелью не перестало биться русское сердце. У нас один враг — коммунизм, одна цель — благо Великой России. Мы — «белые», пока «красные» владеют Россией, но как только иго коммунизма будет свергнуто, с нашей ли помощью или без неё, мы сольёмся с бывшей Красной армией в единую Русскую армию. Перед русскими, живущими в Манчжурии, сейчас встаёт вопрос, как им быть в случае столкновения Китая, а возможно, и Японии, с советской Россией. Вопрос очень сложный, так как, с одной стороны, желательно сражаться с властью красного Интернационала, но с другой — нельзя бить по национальным интересам России. Такими интересами я считаю — Восточно-Китайскую железную дорогу и русское влияние в Монголии, которое началось задолго до большевиков. Русские национальные организации могут оказать помощь в борьбе с СССР — вооружённую и дипломатическую — лишь в случае получения определённых гарантий о ненарушении в борьбе с большевиками национальных интересов России...

После окончания речи были «Ура!», аплодисменты, Плевицкая пела романсы — не только коронные «Помню, я ещё молодушкой была...», «Замело тебя снегом, Россия...», но и нечто новое: «Всё, что было, всё, что мило, — всё давным-давно уплыло...».

 

3

   — Кутепов — главный и самый опасный руководитель русской военной эмиграции, — сказал Ян Серебрянский. — Поэтому у нас на первом месте операция против него. Мы её готовим очень тщательно, с учётом ошибок предыдущих операций. Контролирует сам нарком.

Серебрянский в своём кабинете беседовал с Пузицким и Зайцевским. Лев Борисович, впившись в него уважительно-преданным взглядом, никак не мог понять, почему этому умному и храброму человеку так нравится его работа — планировать тайные убийства, похищения, грабежи, взрывы.

   — Беглец не нашёлся? — спросил Пузицкий, чекист огромного роста, огромной силы, рыжеволосый с рысьими глазами, любитель военной формы, весь в ремнях и с орденом на груди — за Савинкова.

   — Вот поэтому я и пригласил Льва Борисовича. Операция с Врангелем прошла успешно, за исключением того, что исполнитель сбежал. Вроде умный парень, этот Заботин, а совершил такую глупость. Вместо ордена получит... наказание. Ведь от нас убежать нельзя. Приказано прикрепить к группе исполнителей группу наблюдателей. Лев Борисович один из них. Его знаете только вы, Сергей Васильевич. Второй и третий исполнители, да и четвёртый, если он будет, Зайцевского не знают и не видят. Он их знает и видит. Кто эти исполнители, вы, Зайцевский, узнаете своевременно, а пока контактируйте с Сергеем Васильевичем.

   — Если мы готовим такую серьёзную операцию, то что делает группа Д? — спросил Пузицкий. — Зачем ошиваются в Германии Попов и де Роберти, вызывают к себе Кутепова?

   — Застрелить Кутепова очень просто, — сказал Серебрянский. — Это может сделать и любой чекист на улице, и де Роберти, тем более что они знакомы. Им всем приказано: генерала не трогать. Разговаривать, зондировать почву, настроение выяснять, планы, но не трогать. Я думаю, что скоро мы их отзовём. Итак, друзья, готовьтесь. Операция назначена на... В общем скоро.

 

1

В Крещенский вечер у Кутеповых собрались несколько самых близких сослуживцев и друзей. Говорили о будущем России и, естественно, о собственном будущем. Генерал только что вернулся из Берлина, где вёл переговоры б сомнительными личностями из России, похожими на агентов ГПУ.

   — Привёз Пашеньке игрушечную пушку, — сказала Лидия Давыдовна с некоторым упрёком, — уже начинает учить стрелять.

   — Я воспитываю сына по программе Петра Великого, — объяснил Александр Павлович. — У нашего императора первой игрушкой была лошадка, потом солдатики, потом пушка. Паша дожил до возраста, когда время заниматься пушкой, и я привёз ему немецкую пушку. Сейчас немецкая артиллерия самая сильная. Россия в развале, французы думают о развлечениях, англичане — моряки. Как это ни смешно, а больше ничего полезного мы с полковником Зайцевым из Берлина не привезли. Попови де Роберти, надо отдать им должное, кормили нас роскошными ужинами и обедами, но все разговоры и в застольях, и на совещаниях — пустая болтовня. Попытки втянуть нас в новый «Трест».

   — Они же создали там какой-то союз, — сказал князь Трубецкой. — В нём активно участвует наш генерал Дьяконов.

   — ВРИО, — разъяснил Кутепов. — Ворона какая-то. «Внутренняя Российская Национальная Организация». Тот же «Трест». И Попов, и де Роберти сознались в конце встречи, что так оно и есть, и оба они — сотрудники ГПУ. А сначала такими заговорщиками представлялись. Давайте нам в Россию больше офицеров, но только с деньгами — в ГПУ узнали, что РОВС кое-что из колчаковских миллионов получил. Поднимем, мол, восстание. Россия готова...

   — Но Россия действительно готова! — воскликнул Кривский. — Ужасы коллективизации... Крестьянство бунтует... Поможем несчастным русским мужикам. Если коммунисты уничтожат крестьянство, это будет означать, что они уничтожили Россию.

   — Всё русское крестьянство даже коммунисты не смогут уничтожить, — возразил Кутепов. — А помочь, к сожалению, мы не можем: Красная армия твёрдо стоит на стороне большевистского правительства. Наши офицеры сами не могут поднять крестьянское восстание.

   — А они к нам засылают, — сказал князь Трубецкой, — и засылают с определёнными целями. Постоянно вам угрожают, Александр Павлович, а вы от охраны отказываетесь.

   — Это ужасно! — воскликнула Лидия Давыдовна. — Каждое утро я провожаю его как в бой. Хорошо, что иногда приезжают офицеры-таксисты...

   — Лида! Это служебный вопрос, и я решаю его без тебя. Я не имею права расходовать деньги, собранные для РОВС и для борьбы за Россию, на личные нужды. Кстати, эти жулики Попов и де Роберти предупреждали, что покушение на меня произойдёт весной.

   — Наверное, хотели усыпить внимание, — сказал Зайцов. — По моим данным, покушение на вашу жизнь может произойти значительно раньше.

   — Убить могут каждого из нас, — сказал генерал, — в том числе и меня. Но охрану брать я не буду. Кутепов всегда смотрел опасности в лицо.

   — Сегодня же Крещение, — напомнил князь Трубецкой. — Надо гадать. Меня научили в Монголии. Начнём с вас, Александр Павлович. Задумайте, что хотите.

   — Задумал.

Для гадания требовались свечка, игральные кости и некий разрисованный китайскими знаками лист бумаги, оказавшийся у князя в портфеле. Трубецкой зажал кости в кулак, поднёс руку к свече и долго держал кулак над огнём. В известный только ему определённый момент князь неожиданно выбросил кости на разрисованный лист.

Лидия Давыдовна вскрикнула и сказала, тяжело дыша, словно пережила страх:

   — Если плохо, то лучше ничего не говорите.

   — Хорошо. Не скажу, — согласился Трубецкой.

Когда все отошли к патефону, Кутепов сам спросил гадальщика. Тот ответил с тяжёлым вздохом:

   — Это будет так неожиданно, так быстро, так ужасно...

 

2

25 января в «Русскую справку» торопливо вошёл Зайцевский. За справочным окном сидел Мохов.

   — Мне нужен господин Дымников, — сдерживая учащённое дыхание, как после бега, заявил посетитель.

   — А что это вы так спешите? И нервничаете. У нас не полиция.

   — У меня очень срочное дело к господину Дымникову.

Не трудно было понять, что Мохову не хочется пускать незнакомца к Леонтию, но ничего не поделаешь. Нажал-таки кнопку звонка, и Дымников, приоткрыв дверь и увидев Зайцевского, сказал:

   — Заходите.

   — У вас здесь глухо? — спросил Зайцевский, оглядывая окно, стены, дверь. — Не слышно?

   — Предохраняюсь, как говорят русские женщины.

   — Здравствуйте, Леонтий Андреевич. Помните меня? А можно дверь на ключ?

   — Можно. Я вас помню, Лев Борисович. Приехали в гости к яругу? Или навсегда?

   — Как он? С ним всё в порядке?

   — В порядке. С документами и в безопасном месте. Вы с ним можете встретиться.

   — Потом. Вы можете меня так же устроить?

   — В общем, могу, но у меня сейчас плоховато с деньгами.

   — У меня есть.

   — Тогда считайте, что в СССР вы не вернётесь.

   — Слушайте главное. Вы что-нибудь сможете выиграть на этом. — Зайцевский оглянулся на запертую дверь, на окно и понизил голос: — На завтрашнее утро группа сотрудников ГПУ подготовила похищение генерала Кутепова.

   — Похищение? Куда же они его спрячут? Увезут в СССР, как Савинкова?

   — Мне известны участники, известен точный план. Его увезут в Марсель и на советском пароходе «Спартак» доставят на советский берег.

   — Значит, там будут допрашивать, судить, — представил себе Дымников с некоторой мечтательностью, — интересно...

Теперь Леонтий расхаживал по кабинету, разглядывая дверь и окно и представляя себя за судейским столом. Перед ним генерал с побритой наголо головой. Вот в чём дело! Кутепов уже потерял своё лицо и предстал перед Высшим Судией. Подсознание подсказало генералу, что дни его сочтены, и лицо его изменилось. Фрейд был в моде.

Зайцевский тем временем говорил о сильной группе ГПУ в Париже, о необходимости срочных мер против них, о том, что времени осталось меньше суток...

Наконец Леонтий прислушался и остановил его:

   — Расскажите поточнее, кто и как будет похищать Кутепова.

   — Оперативная группа состоит из трёх человек. Старший — Пузицкий. Он участник похищения Савинкова и за это получил орден. Второй — Янович. Долго жил в Париже. Третий — Лев Гельфанд, племянник друга Ленина — Парвуса. Сейчас он — второй секретарь Советского посольства в Париже. Будет в полицейской форме. Уже несколько дней репетирует свою роль — стоит на посту на месте похищения. Это перекрёсток улиц Русселе и Удино. Кутепов будет там в десять тридцать. Его вызвал по записке один бизнесмен, связанный с ГПУ. Будто бы переговорить о колчаковских миллионах. И генерал согласился на встречу.

   — Почему же вы не пошли в РОВС? Там бы вас хорошо приняли и спасли бы своего вождя. Может быть, вам даже дали бы какой-нибудь орден.

   — Зайцевский что-то пытался сказать, но получались лишь неясные звуки и неопределённые жесты: не то — «сами понимаете», не то — «сам не пойму».

   — Понятно объяснили, — сказал Дымников; и Зайцевский жалобно улыбнулся. — Считаете, что ГПУ сильнее РОВС, а на меня можно надеяться, поскольку я выручил Заботина. Кстати, а почему не видно и не слышно Клинцова?

   — Его расстреляли, как троцкиста.

   — И вы выбрали меня?

   — Да.

   — Главное условие моего участия в вашей судьбе — мы не занимаемся Кутеповым, забываем всё, что вы знаете. Короче: я не хочу спасать Кутепова. Вы согласны?

Леонтий заметил некоторую короткую внутреннюю борьбу у собеседника, но всё же Зайцевский почти мгновенно согласился.

Тогда Дымников объяснил ему план ближайших действий. Он увозит Зайцевского на ночь, вернее, до завтрашнего полудня к себе в загородный дом. На днях там поставили телефон, и можно связаться. Кроме всего необходимого, в загородном доме имеется патефон с пластинками и радио. Главное: кроме Леонтия, о Зайцевском не знает никто, в том числе работник «Русской справки», дежуривший у окошка.

   — Я один буду в том доме?

   — Во-первых, у вас, по-видимому, есть оружие, а во-вторых, у меня важное вечернее свидание, после которого я приеду к вам. Только не вздумайте в нервных раздумьях подозревать меня в предательстве. Я могу сдать вас в любую минуту. Хоть сейчас.

   — Я согласен с вашим планом, Леонтий Андреевич.

   — Едем. Для своего работника я придумаю что-нибудь.

Вышли в приёмную и в ту же секунду услышали громкий голос Мохова, разговаривавшего по телефону:

   — У тебя, кисулечка, конечно, память девичья, но мой адрес ты должна помнить: бульвар Сен-Мишель, 21, квартира 15. Жду с девяти, даже раньше. Всё будет отлично...

Подождали, пока Мохов закончил разговор, и Дымников объяснил, что едет на квартиру клиента, у которого оказались какие-то непонятные письма из России.

На улице, ожидая такси, Дымников сказал:

   — Шофёр, скорее всего, русский офицер — поэтому о деле ни слова. Я назову фиктивный адрес, потом пересядем.

 

3

Утром 25 января Кутепов уехал за город в гости к знакомым. В толпе гостей его нашёл офицер, которому полковник Зайцов поручил с завтрашнего утра с машиной дежурить при генерале.

   — Пожалуйста, завтра не беспокойтесь и ко мне не приезжайте, — вежливо отказался Кутепов. — Я уеду из Парижа искать дачу, а утром пойду в Галлипольскую церковь на панихиду по генералу Каульбарсу, — и, уже отходя от офицера, почему-то остановился и добавил: — А по мне, надеюсь, вы не будете служить панихиды.

Дома его ждала записка в конверте без обратного адреса:

«Дорогой А.П.

Разговор о недавно полученном наследстве нам необходимо продолжить вдвоём и немедленно. Это в наших интересах.

Ваш М.»

Генерал немедленно позвонил по телефону.

   — Добрый день. Говорит Кутепов. Это вы таинственный М.? — оба посмеялись. — Давайте завтра с утра вместе прогуляемся до церкви. Я буду на перекрёстке Русселе и Удино ровно в десять тридцать.

 

4

Дымников не успел проанализировать, какую роль в дальнейших событиях сыграло подсознание, предсознание, сознание, и действовало ли здесь Я или ОНО. В начале 10-го он вошёл в дом к Мансуровым, увидел Любу во всей девичьей прелести, сознающей самое себя, о чём говорили и длина и покрой юбки в обтяжку, и кофточка, подчёркивающая форму груди, но всё это не вязалось с удивлённо отчаянным взглядом, привезённым из России. «Зачем они всё это делают с людьми? Отнимают всё, изгоняют из домов, по морозу везут в Сибирь? Почему Бог допускает это?» — спрашивала она его уже не раз.

Теперь эти её слова снова звучали в ушах, но одновременно он слышал и хозяйку, обращающуюся к мужу: «Ты же собирался куда-то завтра с утра к десяти тридцати». Мансуров ответил, что она неправильно поняла — не он, а кто-то другой собирался. Разговор о тех деньгах. Леонтий вспомнил, с каким вниманием Зайцевский выслушивал адрес, который Мохов будто бы выкрикивал в телефон. Он представил Зайцевского в пустом доме, отягчённого страшным знанием, которое можно продать и получить прощение, деньги, награду, безопасность... И его сомнения — удастся ли? А если ГПУ? Дымников смотрел на Любу, потрясённый словами «десять тридцать». Она — дочь участника этого чёрного дела? Да, но он и сам пытался это сделать...

   — Александр Валерьянович, Люба, простите, — обратился он к хозяевам, — с моей нервной системой после путешествия до сих пор не всё в порядке. Только сейчас вспомнил — важнейшее дело. Если пропущу — могу много потерять. Разрешите позвонить.

Бывший его частный сыщик Пьер Понсар, которого он называл лучшим французом, ныне сержант полиции, оказался дома. Договорились, что Леонтий заедет за ним на своём «Рено». Прощаясь с Любой, подумал, что невозможно уберечь девушку от зла жизни — она рождается уже во зле.

Позвонил и Зайцевскому. Отметил его странный голос — не то чтобы испуг, но какая-то неловкость пробивалась сквозь слова. Наверное, не хотел с ним говорить, но ответил бодро: «Слушаю Вертинского».

С Понсаром сначала заехали на бульвар Сен-Мишель. Пьер поднялся на второй этаж и, вернувшись, сообщил, что Мохов уехал на своём «Ситроене» — недавно купил подержанный.

   — Опаздываем, — печально констатировал Дымников.

   — Всё будет хорошо, — возразил сержант милиции; он был в форме и при оружии. — Мы во Франции, а не в России.

В Севре остановили машину на параллельной улице за квартал до виллы Леонтия. Шли к дому, как бы вырисовывая ногами букву зет. Безлюдье, собаки, отзвуки радио издалека, но почти во всех домах светятся окна.

   — Вот его «Ситроен», — сказал Дымников, указывая на машину, приткнувшуюся к тротуару дома за два до его виллы. — Надо бежать.

Калитка открыта, в окнах свет, громкие звуки радио — трансляция оперы «Кармен», — слишком громкие. И щелчок выстрела. В окне метнулась тень.

Пьер и Леонтий встали по сторонам тяжёлой входной двери, закрытой на ключ.

   — Дверью бьём, — шепнул Пьер.

В замке повернулся ключ, двинулась половинка двери, громче грянул марш Тореадора. Пьер дал раскрыться двери наполовину, показалась фигура в пальто. Сильный удар дверью повалил выходящего. Леонтий и Пьер бросились на него. В свете, падающем из прихожей, узнали Мохова.

   — Господин Мохов, — говорил сержант полиции, надевая на него наручники, — я вынужден вас задержать по поводу вторжения в чужой дом и случившегося там выстрела.

Мохов нецензурно бранился.

   — Ты его убил, Коля? — спросил Дымников.

   — А чего с этим... с таким...

   — Войдём в дом, — потребовал Пьер, — осмотрим.

Простреленная голова Зайцевского неестественно откинулась на спинку стула, одна рука тянулась по столу, другая безжизненно висела вдоль тела.

   — Будешь придумывать, что защищался от него? — спросил Дымников.

   — Не буду. Он дезертир из СССР. Мне приказали, и я выполнил. Человек-то он дерьмо. Что-то обещал мне рассказать секретное, чтобы я его не трогал.

   — Чего ж не дал рассказать?

   — У меня был приказ и тебя, директор, кончить. Чтобы без вопросов.

   — И давно ты стал чекистом?

   — Ещё с 19-го. С Орла.

   — И это ты мешал моим попыткам взять Кутепова? Почему? Он же белый.

   — Тогда был приказ его не трогать. А ты, директор, только сейчас понял, кто я?

   — Нет. Мой человек видел тебя в Брюсселе с чекистами. Ты там организовывал некую акцию.

   — Глазастая сволочь. Невозможно доказать, что я участвовал.

   — Твоя судьба, товарищ Мохов, меня абсолютно не интересует.

Тем временем сержант Понсар составил короткий протокол. Дымников его подписал.

   — Вас, Мохов, я задерживаю за убийство, — сказал сержант, — и сейчас доставлю в отделение полиции. Телефон работает?

   — Нет. Я перерезал провод.

   — Отвезу на вашей машине. Здесь полиция рядом. Вы уж посидите с трупом. Послушайте оперу.

Только сейчас все поняли, что радио гремело, не переставая, мешая им разговаривать.

 

5

26 января утром генерал Кутепов собирался в церковь и сказал маленькому Паше:

   — Русский человек должен каждое воскресенье ходить в церковь.

   — А я русский?

   — Конечно, ты, Паша, русский.

   — А почему я с тобой не иду-у? — мальчик уже почти заплакал.

   — Ты ещё маленький. Тебе не надо каждый воскресный день ходить в церковь.

   — А русские хорошие?

   — Очень хорошие. А в России, где мы скоро будем жить, кроме русских, есть ещё много разных народов, и они все — россияне.

Вошла Лида, чтобы поторопить:

   — Александр, уже время идти, а ты тут учишь маленького какой-то политике.

   — Я говорю истину, Лида. Все народы, населяющие Россию, независимо от их национальности, прежде всего — Россияне.

 

6

26 января в 10.30 на углу улиц Русселе и Удино произошло событие, ставшее, достоянием истории, предметом обсуждений, споров, разоблачений и оправданий.

В 10.30 идущий быстрым шагом Кутепов в чёрном пальто появился на этом Т-образном перекрёстке, возле госпиталя, содержавшегося монахами. Здесь уже несколько дней топтался молодой полицейский. Это был один из участников оперативной группы ПТУ Гельфанд. В то утро он торчал возле двух автомобилей — красного и жёлтого. Около большого жёлтого автомобиля стояли огромный Пузицкий и почти такой же Янович. Они остановили генерала каким-то вопросом, а затем силой втолкнули в жёлтый автомобиль на заднее сидение. В этот же момент изображавший полицейского Гельфанд вскочил в жёлтый автомобиль, и машина помчалась по улице Удино.

До сих пор не известно, как умер Кутепов.

 

7

Он не знал: умер или ещё жив, и это не имело значения.

Наверное, умер, потому что прозвучало слово «Новороссийск». В жизни он почти никогда не вспоминал и не думал об этом городе, а теперь вдруг его увидел сквозь влажный морской туман: полоска домов, вдавленная в пену прибоя, крыши усыпаны нерастаявшим снегом, а над ними плавные силуэты круглоголовых гор, наискось к морю — дороги-спуски. Вместо горизонта распростёрлась бесконечная плоская пестро-белая степь.

По степи шли цепи русских офицеров в серых и чёрных шинелях. Ровным шагом в ногу, с винтовками наперевес, без единого выстрела. Интервал — 4 шага. Им незачем было стрелять — их враги бежали, зная, что это грядёт Божья гроза. Однако, убегая, враги отстреливались, и офицеры падали и умирали в степи.

Он знал, что они идут и умирают по его приказу, но никак не мог точно вспомнить, во имя чего так спокойно идут на смерть. Впереди, в неестественно густом и прозрачном тумане возникали призрачные белые очертания прекрасных дворцов. Неясные, полупрозрачные, дрожащие, как токи горячей земли.

Падали и умирали офицеры, и чем ближе подходили к дальнему белому миражу, тем меньше их оставалось в цепях. Голубая косая метель нависла над степью, исчезли в смертной мгле последние цепи. Исчез мираж.

Прекратилась метель, пропал снег на крышах домов, растаявший под солнцем, вдруг осветившим и степь, и море, и песчаные пляжи на берегу, и какая-то странная песня возникла вдали.

Лида сказала, что они обязательно должны искупаться, и обнажённая шла к воде.

А высоко в степи, словно в небе, кто-то пел: