I

Возвращаясь из Бургустанской после вылазки, Шкуро понимал, что настал самый ударный момент его выхода для открытого боя с красными. По дороге встречали казаков, охранявших станицы и хутора, не скрывая своих имен, расспрашивали о некоем Шкуре или Шкуро — уже тогда Андрею Григорьевичу хотелось бы представляться этой фамилией, но он как-то все не решался. Казаки отвечали, что этот человек — орел Кубани, знает слово, чтобы пули из него без вреда высыпались, что взял станицу отрядом, а в пригорье якобы у него дивизия стоит.

В свой лагерь вернулись к ужину, и за чихирем и мясом начинался разговор. Слащов тоже понимал, что надо немедленно начинать восстание, но он и его начальник понимали дело по-разному. За ужином не спорили, атак, беседовали.

Затем Шкуро назначил военный совет: он, начальник штаба и все офицеры. В общем почти пол-армии. Самых верных поставили в охрану, которые заняли позицию шагах в двадцати. Шкуро поручил доклад о сложившейся обстановке начальнику штаба. Была у полковника тайная мысль: поставить на место этого генштабиста, который за ужином слишком самоуверенно, со ссылками на стратегические авторитеты, давал понять, что все планы в его руках.

— Господа офицеры и казаки, — начал Слащов. — Успешная разведка, проведенная Андреем Григорьевичем, показала, что казачество готово к выступлению. Я предлагаю начать движение наших частей в направлении Бекешевская — Суворовская…

— Это каких же частей, — спросил Саша Мельников по подсказке Шкуро, — У нас здесь ежели наберется человек тридцать — и то слава богу.

— Яков Александрович считает тех казаков, что соберутся по нашей команде, Саша, — мягко остановил Мельникова Шкуро, главные слова которого были впереди.

— Да, конечно, разумеется, — заторопился Слащов. — Эти части соберутся и начнут боевые действия. Расположение красных нам известно.

— Но они соберутся же не здесь, — не унимался Мельников.

— Подожди, Саша. С этим разберемся. Это мы решим. Главный вопрос в сроках. Когда начнем?

— Учитывая расстояния до станиц, время на вооружение и сбора, самый удобный срок — в ночь на двадцать пятое июня.

— Почему на двадцать пятое? — слишком серьезно возмутился Шкуро. — Я вас не понимаю, Яков Александрович. Если это замысел, то мне он не понятен.

— Я вас не понимаю, Андрей Григорьевич, — растерялся Слащов.

— В ночь на двадцать третье июня начинается наступление Добровольческой армии. Разве вы не получили шифровку? Что у нас за разведка? Совсем нет связи с армией Деникина. Именно в ночь на двадцать третье добровольцы начинают наступление на Тихорецкую, мы ударим с юга.

— Но, Андрей Григорьевич, ведь связь с армией Деникина у вас через Ессентуки.

— У начальника штаба должна быть своя линия связи и своя разведка. Но не будем препираться, а займемся делом. Предлагаю в ночь на двадцать третье июня произвести налет на станицу Суворовскую с целью создать на базе этой станицы большой отряд, способный к выполнению серьезных боевых задач. Значительная часть казаков станицы готова присоединиться к нам. Наши люди, это поручается тебе, Саша, должны сегодня же направиться в Суворовскую и договориться с верными казаками, чтобы они в ночь на двадцать третье зажгли свет в окнах и ожидали нас, имея наготове полное вооружение и оседланных коней. Все согласны? Пока мы не собрали боевую часть, наверное, не стоит нам, Яков Александрович, приказ отдавать. Вы согласны?

— Согласен, — буркнул Слащов.

После совета Мельников и Лукин отошли в темень кустов обменяться впечатлениями.

— Чего это наш на штабного навалился? — спросил Лукин. — Он же дельный мужик.

— Чтоб свое место знал. Он чужой. Ему здесь не командовать.

II

С вечера отрыли тайник с оружием, нагрузили ими телеги, на отдельную повозку поставили умело сделанный из деревяшки макет пулемета.

— Наше главное оружие, Яков Александрович, — сказал Шкуро своему начальнику штаба. — Пусть думают, что у нас и «Максим» есть. Пока у большевиков настоящих не отберем. И с походом будем хитрить не по стратегии, не по академическим наукам. Вы уж не обижайтесь на меня, если я другой раз не так что сказал.

Андрей Григорьевич улыбнулся так дружески, как никто, кроме него, не может улыбнуться, — постоянно напряженное заботой крупное лицо вдруг размягчается, морщинки разбегаются от уголков глаз, а старая рана возле правого подглазья становится заметней, напоминает, что перед тобой герой, такой веселый и простодушный человек.

— Я не обижаюсь, Андрей Григорьевич, — искренне ответил Слащов. — На войне же. Да я и не все еще понимаю в наших маневрах.

— Маневры будут сложные — телеги так уложены, что грохоту больше, и по одной дороге раза по три будем проезжать, чтобы думали, будто нас много. А нас-то всего… А-атряд! Строиться! Па-а коням!..

Построились двадцать семь человек. Вокруг ночь, горы, тишина, и где-то огромная армия восставшей Кубани. Возникнет ли она, сверкая шашками и гремя тысячами копыт? Во имя чего она восстанет? Куда и кого устремится убивать?

— Сделаем, казаки, такой маневр, — говорил атаман. — Нас мало, а люди думают — много. И хорошо. Нас и будет много. Поэтому Первакову, Козлову, Литвиннику, Совенко… еще подберу казаков. Вы отстанете от нас, когда пойдем на Суворовскую, а когда будем там, я стану на площади, вы же по очереди подъезжать ко мне на рысях и докладывать обстановку в тех полках…

— …которых нет, — продолжил, ухмыльнувшись, Мельников.

— Будут. Наш начальник штаба распишет сотни и полки и каждому объявит, какой сделать доклад.

— Придумано, как надо, — сказал басистый Перваков. — Дух надо поддержать у людей.

— А тогда, господа офицеры и казаки, поздравляю вас с первым походом, с первой победой! Другого не будет. Только победа! Бекешевскую обойдем по руслу реки, чтобы не оставлять следов.

— Ну, да. Следов-то мало, — опять съязвил Мельников.

— Много будет, Саша, — ответит командир, не перечесть. Шагом ма-арш!..

Двинулись к реке. Где-то вверху разыгрался ветер, исчезла темь, открылись звезды.

— Теперь-то не заблудимся, — не смолчал Мельников.

Шкуро подъехал к нему, спросил тихо:

— Кузьма что передает? Как там Ессентуки?

— Там тихо.

— Для меня ничего?

— A-а… Какой-то ваш человек подался в Ставрополь.

Отряд шел к станице по реке, Шкуро и Перваков вдвоем проехали по дороге. Показались спящие хаты, редко где лучился во тьме тусклый мутный огонек.

— Начнем отсюда, — сказал Шкуро, останавливая коня и спешиваясь.

Постучал в светящееся окно. Заскрипели запоры и на крыльцо вышел в одном белье старик. Перваков — здешний, и старик впустил казаков в хату. В горнице появилась и хозяйка, закутанная в платье.

— Здравствуйте, хозяин. Я полковник Шкуро, — решил он, приступая к новому делу, пользоваться новой фамилией. — Начинаю войну против комиссаров большевиков за свободную Кубань. Ваш сын должен вступить в мою армию. Я его знаю: он добрый казак.

Сын замешкался, одеваясь по форме, и вышел настоящим боевым казаком: черкеска, патроны в газырях, шашка на поясе, обрез в руке.

— Ваше превосходительство, господин полковник Шкуро, — заученно начал доклад, — рядовой казак Петр Михайлов Артюхов прибыл на службу в вашу доблестную армию. Конь под седлом во дворе, готов к походу!

— Ото бравый казак, — сказал Перваков.

— Поздравляю вас, рядовой казак Артюхов, с вступлением в Кубанскую Освободительную армию.

— Ой, куда же ты, Петенька? — заголосила мать. — В каку-таку армию. И войны-то теперича нет.

Заволновался и старик:

— Мы думали так, на охрану станицы. Рази ж теперь война?

— Война, отец, — сказал гость. — Благослови сына. Вся станица поднимается. Слышишь? Вся наша Кубань.

Петр Артюхов был готов скакать куда прикажут — молодой, нестреляный. Уговаривал родителей, чтобы не печалились, на все, мол, воля Божья.

— Что нам большаки, — продолжал старик. — Они ж нас не трогают. Ну отняли две шашки…

— А обрез ты не отдал, — заметил Перваков. — Найдут — расстреляют.

— Нет у меня обрезов. На что они…

Так происходило почти в каждой хате. Собрали в Бекешевской человек двадцать под озверелый лай собак и причитания стариков. Шкуро приказал Первакову продолжать сбор добровольцев, а сам поскакал к отряду, двигающемуся на станицу Суворовскую. Отряд уныло сидел в балке всего верстах в четырех от Бекешевки. Уже чувствовалось дыхание рассвета, и из тьмы выступали узоры кустарников. Слащов хмуро молчал — народное восстание оказалось непохожим на то, о чем он когда-то читал в книжках. Полковник Шкуро знал, что в такой обстановке надо быть особенно решительным, инициативным, а если потребуется, то и жестоким.

Не отвечая на вопросы, он спешился, нашел подходящий пенек, сел, сказал негромко:

— Начальник штаба ко мне.

— Слушаю вас, Андрей Григорьевич. В Бекешевке неудача?

— В Бекешевке Перваков формирует регулярную сотню. Теперь пришло время взяться за Суворовскую. Попрошу вас немедленно подготовить от моего имени приказ находящимся в Суворовской есаулу Русанову и сотнику Евренко по первому же звуку церковного набата собирать казаков и выдавать им оружие из станичного правления. А я сейчас пошлю наших с офицерами во главе, чтобы они без шума арестовали всех членов местного совдепа и станичного комиссара. И чтобы с ним не церемонились.

Дело идет, когда получены точные приказы и сам командир готов вступить в бой. Слащов перестал бычиться — почувствовал дыхание решительного боя.

Быстро светало, и отряд Первакова увидели издалека.

— Вот и бекешевцы, — сказал Шкуро. — По плану. Но сотню не набрал. После первой победы не одну наберем.

— Сейчас начнем? — спросил Слащов, глядя на часы.

— Рановато, Яша. Другой раз не по часам, а по печенке чувствую. Пусть Перваков малость отдохнет — там же все прощаются.

Где-то за Кисловодском розовой канителью заиграли утренние веселые облака. Шкуро поднялся, крикнул: «Отряд, строиться! По коням!»

— Печенка подсказала? — усмехнулся Слащов.

— Много чего подсказала.

Ползали какие-то тени между ними. Ни тому, ни другому были не нужны, а вот не переводились. И опять какой-то намек, какой-то вопросик с подвохом от генштабиста второго разряда:

— Считаем, что восстание поднялось, или мы его поднимаем?

— Считай, Яков Александрович, — ты в академии учился, а я командовать буду.

Он проехал вдоль строя. Кони, в общем, хороши, казаки — молодцы, а вот одеты… Будут бои — переоденутся.

— Казаки! — воскликнул полковник. — Едем в бой за родную Кубань. В станице Суворовской нас уже ждут сно, и мы войдем туда как боевая часть. Перваков, бери десяток своих самых быстрых, и чтобы у каждого были гранаты. Выезжайте впереди нашего отряда, врывайтесь на станичную площадь и забросайте ее гранатами. Трубачи! Сигнал!

Полковник Шкуро предполагал начать свою деятельность войска с настоящего победоносного сражения, но под Суворовской бой не состоялся. Все население станицы встречало его войско на площади.

Шкуро не растерялся. Он занял станичное правление под свой штаб, и Слащов уже сочинял приказы о наступлении несуществующих полков, сотен и батарей. К правлению то и дело подскакивали ординарцы из мифических частей и громко докладывали о том, что «Особая сотня» двинулась на Отрадную, а артиллерийская батарея движется у Воровсколесской.

И вновь требовалось быть уверенным в себе, знающим что-то, чего другие не знают, и в то же время добродушно улыбаться Слащову.

— Необходимо боевое крещение, — говорил тот. — Настоящий большой бой. Иначе эти мужички-казачки быстро поймут, в чем тут дело.

— Яков Александрович, я только этим и занят. Формирую боевой отряд. Пока только двести винтовок и обрезов. Не найдем еще — пойдем так.

Они сидели в «кабинете» Шкуро. Рядом за стенкой умелец-казак выстукивал на машинке сводку:

«Добровольческая армия, громя противника, наступает на Тихорецкую. Вспыхнуло повсеместное восстание казаков против советской власти на Кубани, в Лабинском отделе и на Тереке».

У дверей затопотали, зашумели. Шкуро вышел навстречу — старики казаки привели пойманных красноармейцев. Самый чернобородый старик повторял, что хотели сами их кончить, Артюхов же объяснял, что «надо по закону». С десяток понурых мужиков, растерянных с потемневшими лицами, зверино оглядывались по сторонам.

— Вот энтот агитировал за советскую власть, — говорил чернобородый, указывая на красноармейца в гимнастерке без пояса, с ссадиной на щеке, но казавшегося более спокойным, чем другие.

— Фамилия? — спросил его Шкуро. — Откуда?

— Палихин. Иногородний из Кореновской.

— Земли нашей казачьей захотел?

— Земля, она Божья, ваше превосходительство.

Крепкий стержень держал этого мужика. Их не перестреляешь. Надо с ними по-мирному. Привлекать на свою сторону.

— Обманули вас большевики, — сказал Шкуро. — С нами жили, с нами и будете жить. И землю дадим. Мельников, собери народ на митинг.

Перед народом вывели и пленных. Шкуро говорил:

— Вот они перед вами, обманутые большевиками. Такие же кубанцы, как вы. Думают, что мы нападаем на них и на ихних друзей большевиков. По правилам этой гражданской войны мы можем расстрелять их. Так не будем же начинать наше правое дело пролитием крови.

Отпустим на все четыре стороны этих нечастных, ослепленных лжеучителями людей. Пусть они рассказывают всюду, и ты в своей Кореновской, Палихин, что мы не душегубы и не насильники, подобно коммунистам, а люди, поднявшиеся на защиту своей свободы. Кто из них хочет, может поступать в наше войско и боевыми заслугами искупить свой, быть может, невольный грех перед Родиной!..

В отряд вступили трое, один из них — Палихин. Их посадили на подводы, с пластунами, в качестве оружия выдали кинжалы. Подводы эти строились на левом фланге, а главная часть отряда — кавалерия — впереди. На одной из повозок рядом с молодыми пристроились два старых казака. Им бы дома сидеть. Оба подвыпившие, разговорчивые.

— Бели уж Кубань поднялась, туда ее, то всех покрошит, — говорил один.

— И не говори, кум, — поддерживал другой. — Все разнесем! Всю Россию.

— У вас же одни кинжалы, — сказал Палихин.

— Шкура выдаст. У него тайный склад — тыщи винтовок. Палихин посмеивался, подумывая, как полезно было бы для дела обоих этих стариков к стенке поставить. Их же слушают. Верят. Идут невесть куда, а у Шкуры этого ни тайного склада, ни войска, ни ума в голове.

Но все шло, как в настоящей армии. Слащов диктовал боевую сводку, Шкуро объезжал три конных и две пластунских сотни, он не спешил — выступать решили с началом темноты.

— Поздравляю вас! — кричал Шкуро. — Вы опять казаки! Многие из вас не увидят больше родной станицы, но те, которые погибнут, падут за освобождение казачества! Я получил сведения, что весть о нашем восстании докатилась и до группы Кавминвод, и до фронта у Тихорецкой и произвела страшный переполох в большевистских верхах. Первый бой мы должны выиграть, и это событие прогремит на всю Россию!..

Густо засинели сумерки, и полковник приказал: «Трубачи! Поход!». Отряд двинулся вперед, первая конная сотня пошла под лихую песню:

Боевой командир ехал рядом со Слащовым.

— Бой будет? — спросил Слащов.

— Нет. Идем на Воровсколесскую — это последняя казачья станица. Дальше — мужицкое Ставрополье. Здесь нам бой не нужен. Я приказал избегать кровопролития. В Боровск одесской утром нас встретят набатом, люди выйдут на площадь. Будем говорить и увеличивать свое войско.

— Войны пока нет, Андрей Григорьевич.

Сзади наметом подскакал на потном усталом коне казак.

— Господин полковник! — сказал он, отдышавшись. — Имею устное сообчение от наших. Как только вы ушли из Бургустанской, тут же явились комиссары. Арестовали человек двадцать за контрреволюцию, за то, что вас, значит, не взяли. Ну и троих расстреляли прямо у правления. Старика Артюхова тоже. Он все кричал: «Мы за вольную Кубань!», а старуха его как повалилась, так и не встает.

— Вот тебе, Яша, и война, — сказал Шкуро.

В Воровсколесской, как и ожидалось, встретили набатом. Солнце жгло, люди степенно молчали. На обычную речь Шкуро никакими возгласами не отвечали. Он закончил выступление объявлением о мобилизации и о сборе коней и ушел в правление. Вот здесь его доняли. Слащов исчез сочинять очередную сводку и в меру сил помогал только Саша Мельников.

— Рядом же красные, — не унимались казаки, заполнявшие комнату. — Вы уйдете, а нас к расстрелу за контрреволюцию.

— И платформу нам давай, — требовал другой. — Без платформы теперича никак нельзя. Или вы за добровольцев, или за Учредилку? Надо платформу объявить.

— Вас же комиссары грабят без всякой платформы, — пытался разъяснить Мельников.

— Погоди, Саша, — перебил его Шкуро. — Я все объявлю. Мы восстаем под лозунгами «Долой советскую власть!», «Да здравствует Всероссийское Учредительное собрание!» Мы отпечатаем сейчас воззвание, раздадим вам и разошлем по станицам.

— Мы несогласные, — сказали один за другим два мужика из деревни Курсавки. — Мы обещаем всем воюющим полный нейтралитет в этой начинающейся Гражданской войне.

— Согласимся, Саша? — спросил Шкуро.

— Согласимся, Андрей Григорьевич.

Поздно вечером прискакал из Бекешевской Перваков, которому было поручено там командовать. Известия привез такие, что пришлось приглашать Слащова. Перваков доложил, что арестовал в Бекешевке всех комиссаров и трех из них расстрелял.

Шкуро вскипел. Тряс Первакова за плечи и крыл его всякими словами:

— Мы не бандиты, твою мать!.. Мы, так тебя, разэтак, должны привлекать людей. Ты начал, разэтак тебя, кровавую борьбу на Кубани. Это…

— Это правильно, — сказал Слащов. — Они расстреливают, и мы должны делать кровопускание, иначе нас не будут бояться, не будут считать за повстанцев.

— И еще, Андрей Григорьевич, — продолжал Перваков, — из Ессентуков на Суворовскую вышел отряд красноармейцев при двух орудиях. Пойдет на Бургустанскую. На станции Курсавка высаживаются эшелоны красных. Из Армавира на Невинномысскую идут эшелоны с артиллерией.

X

С утра 25 июня красные начали наступление на собранную Шкуро толпу казаков, почтя безоружных, но почему-то поверивших, что боевой земляк поведет их к новой свободной и счастливой жизни. Имеющих винтовки и обрезы пехотинцев есаула Русанова полковник поставил на горном хребте перед станицей Бекешевской, остальные, вооруженные чем попало расположились у самой станицы. Главная сила — кавалерия: 600 всадников, из них всего человек 200 с винтовками. Шкуро остался с ними и, памятуя походы на Западном фронте, приказал сотнику атаковать фланг и тыл наступающих.

Бывший красноармеец Палихин, конечно, безоружный, с каким-то старым кинжалом оказался в толпе у станицы. Вдалеке, километрах в шести, уже постреливали — красные начинали. Шкуро подъехал к станице, чтобы поднять дух стариков, старух и мальчишек, вооруженных рогатинами и пиками и даже кремневыми ружьями. Опасаясь, что полковник его узнает, Палихин замешался в толпе этих воинов. Тот подъехал, поклонился, на лице — неподдельное волнение. Говорил, прерываясь, едва не всхлипывая:

— Дорогие казаки и казачки! Верьте в нашу победу. Я до конца буду вместе с вами, и если суждено нам погибнуть, то погибнем вместе.

Смотрел Шкуро на толпу, поднятую им, и с искренним ужасом представлял, что будет с этими людьми в случае неудачи. Лучше самому погибнуть, чем видеть такое.

Старый казак, наверное, почувствовал настроение командира, подошел, тронул за руку и сказал:

— Ваше высокоблагородие. Когда вы пришли, мы сразу поверили вам и стали на защиту казачьей вольности. Мы отдаем вам все. Делайте что нужно; мы же будем слушать вас и повиноваться. Если будет Божья воля, чтобы мы погибли, положим наши жизни…

Палихин в раздобытой казачьей папахе прятался в толпе и тоскливо думал о глупости людской: пришел мерзавец и сумел столько народу погнать на смерть не известно за что. Кто бы тронул эту старуху с рогатиной? А что теперь будет?

Хлопнуло вдали, загудело, зажужжало вверху и сотряс землю разрыв артиллерийского снаряда. Упал в поле, не причинив вреда. Следующий снаряд выбросил вверх темное пылающее месиво того, что мгновение назад было казачьей хатой. В голос завыли бабы. Следующий снаряд упал на площадь, другой — опять в хату… Люди начали разбегаться. Не жизнь спасать, а добро.

— Эй, командир, — крикнул Палихин старику, назначенному то ли ротным, то ли взводным, поскольку у него имелось какое-то старое ружье. — Так наши все разбегутся. Давай вперед — на помощь нашему Шкуре.

— Так не было ж приказу.

— Телеграфировать тебе забыли. Пошли вперед.

— Ну, давайте, ребята, хучь до той ложбинки…

Оттуда можно было бежать кустами к лесистым холмам, а дальше — к Ставрополю, к своим. Оттуда открывалась картина сражения. Опытный солдат Палихин сразу понял, что все дело в артиллерийской батарее красных. Они били и гранатами, и шрапнелью, и войско Шкуро то отползало к ямочкам-укрытиям, то просто бежало во весь дух подальше от разрыва.

Это понимали и Шкуро, и Слащов. Они с кавалеристами стояли в укрытии за холмом. Идти в лоб на батарею, на картечь? Нет — ему Шкур-Шкуранскому-Шкуро суждено возглавить Армию Свободной Кубани, стать Командующим, может быть, Атаманом Войска… Подозвал прапорщика Светашова. Тот сам горячил коня, словно рвался вперед, к победе, заслоняемой беспощадным огнем красных батарей. Сказал убежденно:

— Батарею надет взять, Светашов. Ты поведешь. Евренко вот-вот с фланга ударит.

— Есть, господин полковник! Возьмем!

— Тут, понимаешь, главное — скорость.

— Понимаем, господин полковник. Видите, как мой рвется.

— Трубачи! Атаку! — скомандовал Шкуро.

— За мной вперед! — закричал Светашов. — За родную Кубань.

Кавалерийская атака удается, когда лошади готовы мчаться вперед, не отставая друг от друга. И они вырвались из-за холма неожиданным быстрым поворотом и поскакали на артиллеристов. До орудий — метров триста. Пехота, прикрывавшая батарею, мгновенно бросилась в бегство, азартные артиллеристы продолжали вести огонь. Били картечью в лицо атакующим, шрапнельные снаряды разрывались метрах в пятнадцати от стволов и бросали во врага смертельные россыпи свинца. Светашов скакал первым, и снаряд угодил точно в него — от офицера и его лошади остались куски. Кавалеристы повернули назад, за спасительный холм.

Слащов почувствовал взгляд начальника:

— Я поведу, Андрей Григорьевич!

Шкуро хмуро кивнул.

И вновь мчались кони и люди навстречу раскаленному свинцу, бьющему в лицо, и, возможно, Слащова ожидала участь предшественника, но его лошадь споткнулась, и полковник упал. Орудия были уже совсем рядом, и Слащов, поднявшись, с криком «Вперед!» бежал на красных артиллеристов. За ним бежали другие пешие казаки. Начиналась рукопашная, но красные успели подцепить орудия к упряжкам и погнать их в тыл.

Все это Палихин наблюдал издали, ожидая своего момента. Такой момент и пришел. Оттуда, где скрылась батарея, бросились в атаку красноармейцы. Они направлялись к тому холму, где стоял Шкуро и развевался волчий знак. Бежали метрах в двухстах от Палихина, мимо кустарника, в котором он прятался. Осторожно, не спеша, пополз, а затем и пошел, побежал Палихин в тихую даль, где в вечном спокойствии сияли горы и небо.

Он оглянулся несколько раз. Лучше бы не оглядывался: на просторном поле между станицами Бекешевской и Суворовской шла смертельная игра: за пешими красноармейцами гнались конные казаки и рубили их по-всякому, как умели. Заметил беглец и Шкуро — от того не отставал ординарец и еще один казак со знаком волка. Полковник, догнав жертву, подавался вперед, и сверкающее лезвие его шашки как будто лишь слегка прикасалось к убегающему, и тот падал разрубленный.

Лишь отдаленные неясные вскрики умирающих слышал Палихин да еще яростные восклицания убийц; вместе со звериным ржанием коней. Не мог он услышать, с каким яростным упоением кричал молодой Артюхов, разрубая шашкой красноармейца: «Десятый! — кричал Петр. — За тебя, папаша, десятого положил! Голову снес — кочаном покатилась!»