I

В Кисловодске самых дальновидных паника начала охватывать уже днем 25 нюня, а Стахеев до вечера блаженствовал в гостях у местного старожила-литератора, у которого собрались, наверное, самые разговорчивые интеллигенты города. Обсудили стихи Блока и Маяковского, Чехословацкий мятеж, нового красного командующего Троцкого, железной рукой наводящего порядок 9 войсках, даже составили программу юбилейного лермонтовского вечера. При этом Михаил Петрович успевал сочинять все новые и новые строки для своей поэмы, посвященной любимой Леночке, ему представлялось, что даже Лермонтов обязательно полюбил бы такую девушку.

Местного вина хватило до вечера, и Стахеев пришел в «Гранд-отель», где не заметил никакой паники. Он завалился спать и, как ему показалось, сразу же был разбужен.

Возле кровати стояли люди в гимнастерках с револьверами на поясах и в папахах с красными звездами. Их знали в городе как самую главную и самую страшную власть.

— Одевайтесь, товарищ Стахеев, мы просим вас быть понятым при обыске и аресте некоторых лиц, проживающих в гостинице.

Михаил, конечно, не возражал, суетливо быстро оделся, успел сообщить, что он московский корреспондент… Поднялись на второй этаж. Дверь в номер, недавно принадлежавший Шкуро, была открыта. В двухкомнатном номере толпилось человек десять чекистов. Командовал ими какой-то вспыльчивый грузин.

— Второй понятой? — удовлетворенно спросил он. — Очень ты нам нужен, дорогой. Вот вещи, вот — список. Смотри, читай, расписывайся. И еще у этой контры нательный золотой крестик. Вместе с башкой будем рубить. Таких бандитов, как ее муж, Кавказ не знал!..

Только теперь Стахеев понял: производится обыск и арест жены полковника Шкуро. Она, в вышитой тонкой батистовой блузке, сидела у стола, за ее спиной — чекист со злым лицом. На столе разложены пачки денег, женские украшения, иконки, чуть в стороне свертки с одеждой. Татьяна Сергеевна с окаменевшим лицом смотрела перед собой.

Один из чекистов передал Стахееву протокол, объясняя:

— Вот ее подпись. Вам надо здесь расписаться. Все вещи на столе.

— Но, товарищи… Как же так? За что ее? Мы же не воюем с женщинами. И вообще я, как направленный из Москвы корреспондент, не имею к этому отношения.

— К чему это ты не имеешь отношения? — вдруг почти закричал тот, что стоял за спиной арестованной. — Может, к революции не имеешь отношения? Ты большевик или контра?

— С женщинами воюем? — возмутился начальник. — Против контрреволюции — всегда воюем.

— Ее муженек утром со своей бандой будет здесь и никого из наших не пожалеет. А вы, товарищ корреспондент, оппортунизм протаскиваете. Этого мы не можем позволить.

— Контру, сука, защищает, — продолжал злой, — самого с ней отправим.

— Вы меня не так поняли, товарищи, — завертелся Стахеев. — Я, разумеется, подпишу. Просто я… Не знал всех обстоятельств…

— Обстоятельства такие, понимаешь, что этот бандит наступает на Кисловодск и Пятигорск, а сегодня, сволочь, днем изрубил целый полк наших красноармейцев.

— И ты, сука, за это ответишь, — сказал чекист, стоявший за спиной Татьяны Сергеевны.

— Подожди, дорогой, — остановил его начальник. — Будем по порядку, понимаешь, действовать. А ты, корреспондент, спеши на вокзал.

II

Стахеев успел на последний поезд, идущий в Ставрополь. В вагоне было темно, спутники молчали, и он подремывал, представляя рядом улыбающуюся Леночку, тянулся к ней, но где-то в ночной тьме, сквозь которую пробирался поезд, раздавался очередной выстрел и приходилось возвращаться в неуютную действительность. Соседи что-то бормотали «темно и ничтожно». Почему-то Лена любила эти стихи. «Есть речи — значенье темно иль ничтожно, но им без волненья внимать невозможно». Он сам не мог без волненья слышать девушку, независимо от того, что выражали ее слова. Ведь, на взгляд Михаила, она сама девичья чистота и невинность. У него никогда не было такой девушки. Женился на опытной… Он решил, если Лена согласится, то он немедленно разведется — теперь это просто. Колеса постукивали, и он вновь засыпал в мечтах и: просыпался от грохота. «Это не выстрел, — сказал сосед. — Это шкуринцы мост взорвали. Теперь Кисловодск отрезан, и они его захватят».

Захватили на рассвете. Шкуро был в особенном боевом настроении, накануне к нему приезжали делегаты, пытавшиеся примирить его с большевиками. Обещали полную амнистию всем восставшим, сообщили, что его Жена взята заложницей и ее расстреляют, если восставшие не сдадутся.

На переговорах присутствовали офицеры и старые казаки — требовали ответить так, чтобы его слова запомнились. И он, подумав, сказал размеренно:

— Передайте комиссарам, что женщина ни при чем в этой войне. Если же большевики убьют мою жену, то клянусь, что вырежу все семьи комиссаров, которые попадутся мне в руки. Что же касается моей сдачи, то знайте и передайте комиссарам: тысячи казаков доверили мне свои жизни, и я не брошу их и оружия не сложу.

Потом, в походе, мысленно повторял эти свои слова: хорошо сказано. По-атамански. А если по-настоящему, по-казачьи, то одна из любимых песен Андрея Григорьевича: «А мне жинка не сгодится, а тютюн да люлька казаку в дорози знадобится».

И вот перед Шкуро первый город, захваченный его войском. Из-за темной зелени гор поднималось праздничное солнце, приветствуя победителей. Белые стены домов полоски улиц, беседки в садах, знаменитый курзал… Остатки красных отрядов отстреливались в Нарзанной галерее и в здании Совдепа. Пластуны залегли, конных Шкуро направил в обход, им был дан приказ — громить все советское. Слащов, конечно, беспокоился о месте расположения штаба, сводке, о плане… Не знает генштабист, для чего казаки города берут, Шкуро сказал ему доверительно, чуть ли не просительно — пусть думает, что на нем все держится:

— Яков Александрович, только на вас надежда: организуйте уничтожение красных, обороняющих Совдеп и галерею, выберите место для штаба, составьте сводку — надо бы отправить с хорошим вестовым Деникину, а я со своими — по городу. Малой группой.

— Что-нибудь о Татьяне Сергеевне попытаетесь узнать?

— Вот-вот.

— Мельников с вами?

— Н-нет, Саша останется.

Сын директора гимназии для задуманного дела не годится.

По делу была специально подготовлена группа: Перваков, Ягодкин, Совенко, Наум Козлов. Первакову приказал ехать первым: «Тебе впереди везет. А дорогу знаешь». — «Дорогу-то знаю, — согласился тот, — но будет ли дело». Шкуро заверил, что дело будет: мост был взорвав своевременно.

Подъехали к двухэтажному отделению Госбанка. Здание с решетками на окнах будто и не охранялось» но, когда группа остановилась у дверей, откуда-то сверху раздались выстрелы» пули зацокали по булыжникам мостовой.

Действовали решительно и быстро. Взломали двери, забросали гранатами коридоры и комнаты, ворвались в хранилище. Несколько человек стояли на коленях с поднятыми руками.

— Запас на месте? — спросил Шкуро, и, услышав утвердительный ответ, скомандовал: — Тогда быстро все деньги и ценности на стол. Все народное имущество переходит в руки народа Кубани на нужды Кубанской Освободительной армии. Наум — разбирай его сумки и вниз к Первакову. Не забудь спецзапас.

— Помню, Андрей Григорьевич, — ответил Козлов.

Не мог же он забыть главное указание: самые ценные золотые вещи передаются лично полковнику.

Что с этими? — спросил Совенко.

— Не знаешь? — возмутился полковник. — Хочешь на всю Россию греметь?

В Кисловодске Шкуро больше нечего было делать.

Тем временем у Нарзанной галереи и у Совдепа шла горячая перестрелка. Били пулеметы, гулко ухали винтовочные залпы. Слащов со штабом сидел на первом этаже какого-то особняка с толстыми стенами.

— Ввязались в тяжелый бой, Андреи Григорьевич, — сказал он.

— Давайте развязываться. Переводите штаб к вокзалу, к станице Кисловодской, погрузим на подводы оружие, сколько сможем забрать, и пойдем обратно к Бекешевке — там красные могут станицу разгромить. А чего нам в Кисловодске сидеть?

Не нужна Шкуро война с занятием и обороной городов, война с планами наступления. Он хотел воевать так, как испокон веку воевали казаки: напали, взяли что надо, и — домой. И чтоб геройство проявить, чтоб молва О тебе шла. Здесь так и вышло.

Уверенный в успехе повел Шкуро пластунов к вокзалу — там все должны собраться. Какие-то дотошные красноармейцы оседлали высотку в парке и шпарили из винтовок — не пройти. Человек двадцать казаков шли с ним. «За мной! — скомандовал полковник. — Неужто мужиков не прогоним». Однако противник встретил таким огнем, что казаков, как ветром смело, остался дома один Козлов. Красноармейцы с криками «Сдавайся!» уже бежали к ним. Пришлось пуститься наутек; как нарочно тропинка привела к обрыву. Метров пять откос. Думать долго не приходилось — не сдаваться же — и Шкуро прыгнул вниз, Козлов — за ним. Очутившись внизу, даже не успев удивиться тому, что йоги целы, побежали к своим. Красноармейцы не решились прыгать с такой высоты.

Так родилась еще одна легенда о Шкуро, что, мол, с любой самой высокой горы прыгает.

На вокзал явилась делегация кисловодских казаков. Старики в папахах и черкесках поклонились, а старший из них обратился к полковнику уже как к вождю восставшего кубанского народа:

— Подними нашу станицу, отец родной, — говорил он. — Мобилизацию объяви. Хотим без советской власти жить.

Зачем ему этот Кисловодск? Людей губить в бою с красноармейцами? Казакам ответил, как полагается военному командиру и вождю:

— По стратегическим соображениям войска должны двигаться в другом направлении, и поднимать станицу Кисловодскую опасно для самих кисловодцев. Мы уйдем — придут красные и разорят станицу. Но кто желает — пусть присоединяется к нашему отряду.

Присоединились человек триста. Войско росло. В Шкуро верили. Теперь у него было три тысячи боевых казаков. Он назвал войско дивизией. В ее состав входили: 1-й и 2-й Хоперские кубанские полки, 1-й Волгский терский и пластунские батальоны: 6-й и 12-й кубанские и 7-й Терский. Будет и армия, о которой он мечтает.

Сидели на бульваре, на углу Никольской, в тени акаций. Случайный знакомый московского корреспондента Палихин — познакомились в приемной Ставропольского Совета — удивлялся: почему у Стахеева так много газет, в том числе и старых. Михаил объяснил, что Совет поручил ему, как литератору из Москвы, проверить работу местной большевистской печати и исправить ошибки и недостатки.

— Такую чушь печатают, — говорил Стахеев. — Только посмеяться и выбросить. Вот смотрите о Шкуре:. «Арестован в Кисловодске при попытке ограбить магазин…», «Убит в бою под Бекешевкой…», «Расстрелян по приговору военного трибунала, вещи расстрелянного Продавались с аукциона в Пятигорске…» Войска Шкуро соединились с отрядом подъесаула Солоцкого и теперь представляют опасную силу: командование частей Красной Армии принимает меры для окружения и окончательного уничтожения бандитов… Что можно узнать из этих газет? Жив он или нет? Где его войска? Представляют ли они опасность для Ставрополя?

— Все знают, что он жив, — сказал Палихии, вздохнув. — И опасность представляет.

— Вот. Так и надо печатать в газетах. Чтобы люди были готовы к обострению обстановки. Он — опасный противник. Я лично был с ним знаком. Да. На Германском фронте. Способный и храбрый офицер, но не понимает сути происходящего в России.

— Чего же это он не понимает?

— Если бы понимал, то не стал бы воевать против нас. Ведь все эти авантюры с Добровольческой армией, с Кубанским войском обречены на провал. Знаете, сколько на Кубани казаков? Один миллион четыреста тысяч. А иногородних — миллион шестьсот тысяч? Какое же здесь может быть восстание против советской власти? А Деникин? Даже если он соберет офицеров со всей России, ему никогда не победить десять миллионов солдат, которые сейчас становятся красноармейцами.

— Да-а, — вновь вздохнул Палихин. — По арифметике правильно, а я видел, как казаки вашего знакомого рубили красноармейцы. А что иногородние? Я сам иногородний, а те особенно не доверяют. В охрану Совдепа взяли, а в Особый отдел — усомнились. Там только вот эти. Он кивнул на проходящих матросов в щегольской летней форме, перепоясанных пулеметными лентами с револьверами за поясами брюк. Прохожий с папиросой попросил разрешения присесть рядом на скамейку. Подвинулись.

— Гуляют молодцы, — сказал прохожий о матросах. — Затопили свои корабли и гуляют.

Незнакомец в хорошем светлом костюме похож на инженера, или, может быть, это бывший офицер.

— А добровольцы тоже, — продолжал развивать свою мысль Палихин. Вроде бы мало их, а наступают. Взяли Тихорецкую. Опять на Екатеринодар нацелились.

— Они все психически больные, — сказал Стахеев. — Привыкли убивать на фронте и ничего больше не умеют.

— Вы так считаете? — вмешался незнакомец. — А знаете, что они идут в атаку на красных без выстрела цепью в полный рост, и красноармейцы в панике бегут.

— Я знаю, что они пленных расстреливают — сказал Стахеев. — Вам это нравится?

— Такая война, — сказал незнакомец, но тут же спохватился: — Я, конечно, за победу Красной Армии. Простите, спешу.

Он поднялся со скамейки и быстро смешался с толпой.

— Белая сволочь, — сказал Палихин. — Догнать бы и в Особый отдел. А? Михаил Петрович? А ночью в Юнкерский сад. Там его дружков кончают.

Однако Стахеев его уже не слышал: произошло чудо, перенесшее его в другой мир, где нет ни белых, ни красных, где не убивают друг друга, а живут, как предназначено природой, — на тротуаре остановилась Лена. Она смотрела на него со смущенной девичьей улыбкой, и нежный румянец девичьей стыдливости проступил на ее щеках, представлявшихся ему чем-то нежно-сладким, полированно-маслянистым — таким, как сливочный пломбир, о котором мечталось в детстве.

Марго учила ее: если нормальный мужчина обратил на тебя внимание, никогда не отвергай его, будь ты сама влюблена хоть в первого красавца — может быть, этот Мужчина и есть твоя судьба. Лена была послушной ученицей — это удача, что у нее оказалась такая учительница. Маргарита уже в бальзаковском возрасте, как стали теперь говорить, лет на десять старше ее, но красавица и умница. Ее темно-русые локоны в смугловатая кожа постоянно притягивают мужчин, и не было случая, чтобы она не завладела тем, кто ей нравится. До сих пор вокруг женихи, и она тщательно обдумывает варианты.

Стахеев Лене нравился — конечно, он не был настоящим мужиком, таким, как Андрей, но ее с детства, с помещений аристократических передних, театра «Эрмитаж» и фильмов с Мозжухиным и Верой Холодной влекло к модным костюмам, изяществу манер и стихам о любви. Михаил представлялся ей человеком из того красивого мира и, главное, смотрел на нее так влюбленно, как никто и никогда.

— Какое чудо, что я вас встретил, — говорил он ей. — И как ужасно, что мы столько дней в одном городе и не могли встретиться раньше.

— Я почти никуда не выхожу, а вечером всегда дома у мамы.

— Теперь я не отпущу вас. Пойдемте куда-нибудь. Куда здесь ходят? Ах да — кафе на Никольской…

Остался забытый в другом мире Палихин с его ненавистью к белым, остался тот, с папиросой, расхваливавший корниловцев, — насколько все мелко, ничтожно по сравнению с юной девушкой, так доверчиво прижавшейся к нему мягким полуобнаженным плечом.

В кафе они пили вино, ели какие-то особенные пирожные, слушали маленький оркестр, исполнявший музыку из новой модной оперетты «Сильва»… Все было так неожиданно и прекрасно, что Михаил решил объясниться. Он сказал девушке, что непрестанно думал о ней, что не встречал девушки красивее, умнее и скромнее ее, что не может без нее жить, что его женитьба — ошибка» и если она согласна, если она скажет «да», он немедленно телеграфирует жене и сообщит о разводе.

Лена романтически краснела» напряженно думая, что ответить. Отвергать нельзя — школа Марго. Но так сразу замуж?

— Вам надо познакомиться с мамой, — сказала она смущенно, опустив глаза. — Ах, какая чудесная музыка! Вам нравится?

— Прелестная музыка. В оперетте под нее поют: «Помнишь ли ты, как нам улыбалось счастье…»

— Это о нас, — сказала Лена и смутилась, как девочка: она умела вести себя так, чтобы нравиться именно тому мужчине, который рядом с ней сейчас.

— Леночка, сегодня мне улыбнулось счастье. Нам! Я верю, что теперь наши пути не разойдутся. На всю жизнь запомню этот день, этот вечер.

Ставропольская ночь с 11 на 12 июля оказалась самой памятной не только для Михаила и его подруги.

Они вышли из кафе около полуночи, Лена предложила идти короткой дорогой, переулками» но едва свернули с Никольской, как загремели винтовочные выстрелы. Сразу с нескольких сторон. Со стороны Воронцовской улицы даже были видны голубоватые вспышки.

— Что это? Миша! Такого еще никогда здесь не было.

— Бежим ко мне в гостиницу. Она охраняется. Правда, там я вдвоем с соседом, но такие обстоятельства…

Лена колебалась — гостиница совсем рядом, а домой еще добираться по темным переулкам…

Мимо бежали испуганные люди. Кричали: «Шкура наступает!.. Это мятеж!.. Это матросская облава — ищут корниловцев!..»

— Все-таки лучше домой, — сказала Лена. — Мама подумает, что со мной что-то случилось.

Они свернули в переулок и в страхе остановились: прямо на них напористо шагала группа офицеров — блеск погон, фуражки, твердый шаг строевиков.

— Стой! Документы?! — крикнул идущий впереди.

Где-то совсем близко загрохотали винтовки.

— Господа, у кого фонарь? Зажгите. — Голос был знаком Михаилу.

Зажгли фонарь, приподняли и…

— Какая встреча! — воскликнул офицер, и Стахеев узнал человека, который недавно вступил в беседу с ним, с Палихиным. — Господа, этот мерзавец сегодня дозволил себе оскорбить русских офицеров, назвал психами героев-корниловцев. А документ у тебя какой? Красный корреспондент? Комиссар? Я, гвардии штабс-капитан Гензель, объявляю тебя арестованным и отдаю под суд трибунала Союза офицеров, взявших власть в Ставрополе. Поручик Борисевич, в гимназию его и…

— Господа, я не комиссар, я журналист. Я писал о литературе…

— Молчать! — крикнул штабс-капитан.

— Он не комиссар! — со слезами, дрожа от страха, умоляла офицеров Лена. — Он писатель. Пишет стихи…

Поручик оттащил Стахеева от плачущей Лены. Михаил забормотал:

— Не трогайте девушку. Она не виновата.

— Не тронем. Прощайся с ней — больше не увидишь.

Тоскливая свинцовая тяжесть заполнила голову Михаила, упала в грудь, заставила склониться к черной земле, ожидавшей его, превратила ноги в пудовые чурки — он не мог сделать и шага.

Здание гимназии темнело неподалеку. Вдруг там, куда загремели выстрелы, потащили Стахеева, раздались какие-то крики. Он неожиданно ощутил, как что-то вокруг изменилось. Со стороны гимназии подбежал офицер, Гензелю вполголоса передал явно неприятное сообщение.

— Господа, оружие к бою! — скомандовал штабс-капитан. — Матросы атакуют гимназию.

— А этого? — спросил поручик.

— Шлепни его, чтобы не мешался, — сказал кто-то.

Ответить что-либо штабс-капитан не успел. Не со стороны гимназии, а из-за поворота высыпала группа человек в двадцать — белые матроски, темные гимнастерки, папахи…

— Всем стоять! Бросить оружие! Руки вверх! — закричали эти люди.

И со стороны гимназии бежали такие же. Кричали:

— Ребята, мы их уложили! Палихин, ты здесь? Эй вы, офицерье гнилое! Руки вверх! Считаю до трех и всех уложу.

Все переменилось. Никто из офицеров не успел выстрелить. Их схватили, оттеснили к забору. Палихин узнал Михаила. Тот, всхлипывая, стал жаловаться, что его хотели расстрелять.

— Они это любят. Это и получат.

Лена обнимала Михаила, целовала, плакала, бессвязно говорила о том, как она его любит, как она счастлива, что он спасен.

— Миша, они хотели тебя убить. Яне пережила бы…

Командовал отрядом матрос. К нему подошел один из тех, что пришли из гимназии. Сказал:

— Директора гимназии мы привели. Вон он — Мельников. У него сыновья в банде Шкуро.

— И сам бандит — в гимназии организовал тайный штаб и склад оружия, — кивнул матрос и скомандовал: — К этим его, к стенке.

Офицеров штыками подогнали к забору. Они не сопротивлялись. Некоторые выкрикивали прощальную матерщину. Вдруг Гензель с неожиданной быстротой и силой оттолкнул двух матросов и побежал во тьму улицы. В него стреляли, но офицер сумел убежать.

— Найдем, — сказал Палихин. — Подняли мятеж, сволочи. И вас хотели кокнуть, Михаил Петрович? Теперь они свои пули получат. У нас приказ — расстреливать на месте. Вы бы уходили с девушкой — не гоже ей такое видеть. Мы вам провожатых дадим, а то этих гадов еще не всех поймали.

Уходя с провожатыми, Михаил и Лена слышали истерически злобные выкрики обреченных офицеров и резкие финальные выстрелы.

Смертельная тяжесть покинула Стахеева, и он чувствовал радостную пустоту обыкновенной жизни, обнимал девушку, которая плакала не в силах преодолеть возбуждения, вызванного случившимся. Стахеев крепко жал ее тело, чего не позволил бы раньше, брал за груди, за талию и ниже — он остался живым человеком «должен жить. Они вошли в квартиру на втором этаже, провожатые отправились к своим, в отряд. Кое-где еще раздавались выстрелы. Электричество было выключено — в комнате горели свечи. С радостными восклицаниями обнимала дочь измученная ожиданием женщина. Другая набросилась на Лену с упреками, с бранью: «Как ты могла? В такое время! Мать с ума сходила…» Это была Маргарита — ее квартира через стенку.

В эту ночь учительница не требовалась. Как истинная женщина она чувствовала, что должна делать, не раздумывая, не рассчитывая.

— Мама, его расстреливали, — сказала она матери. — Чудом спасли. Его надо успокоить. Я люблю его. Он останется у нас.

— Леночка, как ты хочешь, но…

Вмешалась Маргарита:

— Зачем у вас тесниться? Михаил Петрович будет спать у меня.

Лена поможет все устроить.

— Я останусь с Мишей, — сказала Лена непреклонно.

Мать только вздохнула.

Вспыхнули электрические лампочки. Находившиеся в комнате люди прислушались: лишь один выстрел где-то далеко.

— Вот и мятеж подавлен, — сказала Маргарита.

Стахеев никогда не мог вспомнить, о чем он думал в те минуты и часы счастливой ночи. Наверное, о чем-то думал. Но на всю жизнь сохранил в памяти ощущение пронзительной жалостливой нежности к девушке, странным образом связанное с радостной жестокостью самца, удовлетворяющего страсть. В том, что Лена отдала ему свою девственность, он никогда не сомневался.

IV

Ночную стрельбу в Ставрополе слышал и Андрей Шкуро — его войско, выросшее почти до десяти тысяч, стояло в Темнолесской, километрах двадцати от города. Шел разговор, на котором были только сно. Сначала слушали вестника-осетина, приехавшего из далекого аула. Вести были от жены полковника, Татьяны Сергеевны, то ли освобожденной, то ли бежавшей из большевистской тюрьмы. Вестник доложил, что Татьяну охраняет штаб-ротмистр Борукаев, будто бы организовавший ее побег. С небольшим отрядом он тайно устраивает убежища для нее в аулах в районе Нальчика.

— Штаб-ротмистр спрашивает, какой будет приказ. Куда везти госпожу? Или вы пришлете за ней казаков?

— Борукаев — герой осетинского народа, — сказал Шкуро привычным уже митинговым тоном. — Я, кубанский казак и командир, никогда не забуду, что он рисковал и рискует жизнью ради спасения моей любимой жены. Давайте посоветуемся, друзья, как нам теперь лучше поступить, чтобы уберечь Тасиньку от красных. Привезти ее сюда? Пусть разделит с нами трудности похода?

Друзья были против, говоря о бесконечных боях, попытках красных окружить казачье войско. Шкуро этого и ожидал — в походе жинка не сгодится, — но осетина-вестника для порядка строго спросил:

— Герой Борукаев сможет оберечь жену от нового ареста, от нападений бандитов?

— Очень хорошие аулы, — ответил осетин. — Далекие и тихие. Борукаева знают и любят. Все за него.

— Вот и передай ему мою сердечную благодарность. Письмо для Тани я тебе отдал. Возьмем Ставрополь — тогда, наверное, я за ней пришлю казаков.

Осетин попрощался, вышел. Через распахнутую на мгновение дверь все вдруг услышали отдаленные густые винтовочные выстрелы.

— Что это в твоем Ставрополе стрельба поднялась? — спросил полковник своего разведчика Кузьменко, приехавшего из города с докладом. — Я вроде еще не начал наступление, Деникин в Тихорецкой, и план у него на Екатеринодар.

— Откуда ж мне знать, Андрей Григорьевич? Я же вчера оттуда.

— Ты, Коля, казак или баба в шароварах? — возмутился Шкуро, который в последнее время часто раздражался и возмущался. — Сидел в городе моим разведчиком и кроме Госбанка ничего не знаешь?

— Ну, так, слышал кое-что. Офицеры будто бы решили восстание начать. Но они ждали Деникина, а сейчас вот…

— А сейчас вот иди к дежурному и передай мой приказ: срочно в сторону города разъезды. Подсылать только местных — темнолесских. И чтобы через час… Нет — через сорок минут я знал всю обстановку.

— Я бегом, Андрей Григорьич.

— Разведчик хренов, — недовольно сказал ему вслед Шкуро. — А теперь, друзья, такой вопрос: у меня в подчинении казачья дивизия из четырех полков и пластунская четырехбатальонная бригада. Таким войском должен командовать генерал. Как мы такое положение исправим?

— Собрать штаб, — быстро и решительно нашелся Перваков. — Слащова, Солоцкого, и объявить приказом.

— Разговорчики, — оборвал его Шкуро. — Ты ж знаешь, как Слащов на меня смотрит. Завидует и ненавидит. А Солоцкий тоже очень умный.

Умный бородач подъесаул Солоцкий — сам поднял восстание в Лабинском отделе, когда услыхал о действиях Шкуро. Армавир брал со своими повстанцами, правда, ненадолго. Сам привел войско в подчинение полковника, теперь же, командуя дивизией, ко всему присматривается и по всем делам имеет мнение. На такого особенно не надейся.

— Деникин объявит приказом, — сказал Наум Козлов.

— Он тебе обещал? Да? — набросился на него полковник. — Вы же с ним друзья. Да? Разве нет? Вот и я с ним еще не подружился. А ему наговорят на меня такого… Да еще в красных газетах всякую чушь обо мне печатают. Я знаю, как надо действовать, только через нашу Раду, через Филимонова. Чтобы он обратился к Деникину. Но и с Филимоновым тоже надо договариваться…

Тяжело было Андрею. Почти месяц был он напряжен, как струна. Каждое слово, каждый шаг — это не его казака Андрея Шкуро, а некоего другого человека: руководителя восстания против несправедливой власти, народного защитника, политика, поддерживающего лозунг Учредительного собрания… Поговорить можно только со своими, но радости мало от этих разговоров. Если ты и волк, то в клетке, связанный. Горилки и той лишний глоток выпить нельзя. С девками повеселиться — ни-ни. Даже лезгинку сплясать нельзя. Вот и ходил целыми днями злой, на своих кидался, как пойманный волк.

О том, что в Ставрополе вспыхнуло восстание офицеров, точно узнали даже раньше чем через сорок минут, но подробности события выяснились лишь к утру, когда в Темнолесскую был доставлен штабс-капитан Гензель, еще не успокоившийся после смертельного ужаса пережитого. Петляя по городу, он несколько раз наталкивался на матросов и красноармейцев, отстреливался, бежал, полз по какому-то огромному полю, плутал в лесу и, оказавшись в штабе Шкуро, все еще опасливо озирался и недоверчиво слушал казаков, неохотно отвечал на вопросы. Уже только засветло, когда в штабе появились Шкуро и Солоцкий, штабс-капитан словно понял, наконец, что он спасен, что он у своих. Особенно его обрадовал Солоцкий, с которым встречался на германском фронте.

— О-о! Подъесаул Солоцкий! Какая встреча! Народный герой полковник Шкуро! — восклицал Гензель. — Ваши казаки спасли меня. Я заблудился в лесу и, наверное, опять попал бы к большевикам. Слава богу, что на Руси еще остались настоящие русские люди.

— Рассказывайте, штабс-капитан, что произошло — в городе, — сухо, по-деловому, спросил полковник, которому не понравилось, что гость знаком с Солоцким.

Гензель рассказал, что сбор был назначен на ночь у Варваниской церкви, откуда восставшие планировали двигаться тремя колоннами и по сигналу ракеты атаковать красноармейские казармы, штаб в Европейской гостинице, здание Совета и другие советские учреждения. Однако собрались не все — едва ли десятая часть, — тем не менее решили выступать, надеясь, что оставшиеся примкнут, интернациональный батальон обещал, рабочие дружины намеревались принять участие. Сначала восстание шло удачно. Захватили бывшие осетинские казармы, взяли винтовки и пулеметы, но оказалось, что среди офицеров почти нет пулеметчиков. Большевики стянули свои силы, и по городу понеслись их грузовики с пулеметами. Восстание провалилось. Полковник Ртищев отступил к лесу. Другие разбежались в разные стороны. Многих красноармейцы поймали и расстреляли у ворот тюрьмы.

— Вы знали, что мои войска идут на Ставрополь? — спросил Шкуро.

— Знали. И послали людей к вам, но их перехватили большевики.

— А почему именно этой ночью начали восстание?

— Узнали, что вчера в конце дня добровольцы взяли Тихорецкую.

— Как узнали?

— У нас там есть свой человек. Дал шифрованную депешу. В Тихорецкой красные были взяты врасплох. Командующий Калнин бежал.

— А Сорокин? Его сняли?

— Таких сведений не имею. Он командует войсками красных к востоку от Екатеринодара.

— Деникин продолжает наступление?

— Нам сообщили, что армии дается передышка пять дней. Начнут шестнадцатого. Мы надеялись, что за это время добровольцы нам помогут.

— Боевые офицеры, а действовали так необдуманно. До Тихорецкой — двести верст. Не могли послать связных ко мне. Я бы ударил в момент восстания — и Ставрополь был бы нашим. Верно, Семеныч?

— Возможно, — ответил Солоцкий. — Но там сильный гарнизон.

— Я и без восстания вашего возьму город. Мои войска разгромили в Усть-Джегутинской три красных отряда! Хоть тогда ваш друг подъесаул Солоцкий заблудился со своей дивизией в лесу — не обижайся, Семеныч: что было, то было. В том бою я захватил все обозы и зарядные ящики, уйму хлеба, фуража, тридцать тысяч патронов. На полях возле Усть-Джегутинской и Бекешевской остались тысячи трупов изрубленных нами красноармейцев. Когда красные снова попытались наступать на меня и дошли до этих полей, то немедленно остановились и открыли митинг по своему обычаю. Постановили в наступление не идти — а то ведь их также изрубят. Вообще большевички очень боятся, когда видят поле боя с неубранными трупами своих соратников. Когда я решил идти на Ставрополь и мои войска пересекали железную дорогу, то в Баталпашинской мы изрубили полторы тысячи красных, и если бы не дурак есаул Козликин, взяли бы артиллерию со снарядами. Мне бы те орудия — и у меня тогда была бы армия. Я бы и Ставрополь взял бы и всю группу Минвод. А он испугался, что местные казаки его не поддержат и ушел, бросив такие трофеи. А когда переходили железку, я взял два поезда. В товарном — сто голов скота, пятьдесят лошадей, седла, амуниция, несколько сот винтовок, тысяч двадцать патронов… И Ставрополь я возьму. Вам, штабс-капитан, предлагаю сражаться вместе с нами, в нашем войске.

— Я с радостью пойду на большевиков под вашим командованием, господин полковник. Эту сволочь, которая пыталась меня расстрелять, я буду бить беспощадно. Поймать бы того красного корреспондента, что был там с матросами. Хотел видеть мою смерть, а я хочу видеть его смерть.

— Пойдете ротным в пластунский батальон — вчера там ранили командира, — сказал Шкуро тоном, не допускающим возражений: не отдавать же его в подчинение дружку. — Командир батальона — есаул Калядии. Отличный командир. Будете вместе бить красных.

— Этот бурьян надо вырвать с корнем, — сказал Солоцкий. — Чтобы пшеница была чистой и полезной.

— Только с корнем, — подтвердил Шкуро. — Бурьян тот уже пускает ростки в рядах казаков. Сколько твоих, Семеныч, не захотели пойти с тобой?

— Они, конечно, не красные — просто не захотели уходить от своих станиц.

— Они хуже красных, — настаивал на своем Шкуро. Предают своих. Половина твоего отряда помитинговала и бросила своих. Чем кончилось? Пришлось через горы лезть в Сухум и там сдаваться грузинам. А с моими как было? Расскажи штабс-капитану.

— Ваши оказались более преданными. Но тоже некоторые не захотели идти на Ставрополь.

— Кто там остался? Один терцы. Я сам вам расскажу» штабс-капитан. Семеныч вот не хочет. Когда я решил идти через железную дорогу, мои было замитинговали, говорили, что не хотят воевать невесть где, в то время как большевики будут громить их станицы. Я построил казаков, сел на коня — и сказал: «Кто со мной — иди, кто не хочет — ступай по домам». И поехал. С полверсты ехал, не оглядываясь. Когда оглянулся — почти весь отряд за мной.

— Но весь же, — все спорил назойливый Солоцкий. — И кубанцев много осталось.

— И всех их порубили красные. Так будет со всяким, кто предает наше Кубанское войско!

После разговоров штабс-капитана Гензеля кормили, отпаивали вином, и Солоцкий повел его на квартиру отдыхать.

— Как вам понравился наш полковник? — спросил Солоцкий. — Он же теперь и ваш.

— Такой командир нужен для того, чтобы победить большевиков. Месяца не прошло с тех пор, когда он начал восстание, за это время собрал такой большой отряд, завоевал боевую славу, его любит народ.

— Положим, не он собрал, а вы собрались вокруг него. Я ему привел почти пять тысяч. Он мне поначалу очень понравился, но потом я пригляделся — это же не армия» а партизаны. Шкуро не командир, а казачий атаман. Мы же служили с вами и воевали в настоящей армии, где есть штабы, подчиненность высшим вплоть до главнокомандующего, продуманные планы… А здесь только он командир, только его приказы положено выполнять. Начальник штаба Слащов — вы его увидите — не смеет ему противоречить. И вот теперь до меня дошли слухи, что этот атаман хочет стать генералом. Представляете? Генерал Стенька Разин. Скажу вам, как старому доброму приятелю, как настоящему русскому офицеру, что нельзя допустить этого. Он, конечно, ничего не должен знать, но не один я думаю так, и мы принимаем меры. Надеюсь, что и вы нам поможете.

— Наверное, вы правы. У вас опыт боевой работы с полковником. Но как я могу помочь?

— Соединимся с Деникиным, там, наверное, будет решаться вопрос. Да! А сколько бахвальства: «Я возьму Ставрополь!» Он даже не попытается атаковать город. Он умеет проводить не бои, а налеты.

Странные высказывания Солоцкого о полковнике Гензель слушал бесстрастно, однако серьезно задумался о том, о чем тот ему говорил. Он считал себя русским человеком — так его и воспитывали, но встречи с некоторыми офицерами и генералами на фронте, как и сейчас, заставляли его размышлять об изъянах славянского характера. Ведь сам-то он по крови немец и язык знает, и родные его живут в Германии — во время войны такого никому не расскажешь.

Гензель обладал многими достоинствами и ко всему прочему был наблюдателен и любил анализировать и делать выводы. Он заметил, что, отпустив его после допроса, Шкуро сразу же вызвал вахмистра Кузьменко. Штабс-капитан спросил у Солоцкого об этом казаке, и узнал, что разведчик полковника работает в тылу красных.

Кузьменко явился к Шкуро мгновенно.

— Двигай стул ближе, — приказал полковник. — Еще ближе, садись рядом, у вас секретный разговор. Только ты и я будем знать. Понял, Коля?

— Андрей Григорьевич! Разве ж я когда болтал кому-то чего-то. Вы ж мне всегда такие дела доверяли.

— Сейчас дело такое, что считай — государственное. Ты настоящий кубанский казак, без подмесу — тебе доверяю. Ты в красном Ставрополе сумел прижиться. Знаешь, как с большевиками договариваться. Думаю — везде пройдешь. Документы для красных у тебя есть, золотишка дам. Сегодня же скачи к фронту Добровольческой армии. В Медвежью. Там был штаб Деникина. Может быть, в Тихорецкую переместился. Тогда мчись в Тихо-,редкую. Возьми сменных лошадей, казаков своих человека четыре. Они ничего не должны знать. Для добровольцев я напишу, что ты мой разведчик, и я прошу помочь разведчику перейти фронт.

— Андрей Григорьевич, я без них фронт перейду.

— Как знаешь, но чтобы остался живой и не попался комиссарам. Твоя задача — добраться до штаба Сорокина.

— Так он же и есть главный комиссар.

— Он такой же кубанский казак, что и мы с тобой. Хотел воевать с немцами, а комиссары его против своих направили. Его штаб или в Кущевке, или в Тимашевской. Найди. И найди быстро. Сегодня двенадцатое, и ты должен быть у Сорокина не позднее четырнадцатого. Скажешь там красным штабным, что принес секретную разведку для Ивана Лукича. Пройдешь к Сорокину и все скажешь ему один на один. Ну, может быть, есть у него доверенный человек. И скажешь Сорокину. Запоминай, как стихи в гимназии. Белый атаман Шкуро. Запомнил? Шкуро! Он такой же кубанский казак, что и Сорокин, в бывший командующий Автономов. Полковник Шкуро дружески встречался с Автономовым и договаривался о совместной борьбе против немцев и за освобождение Кубани от инородцев и большевиков. Автономов рассказал ему, то есть мне, что он и Сорокин подготовили антибольшевистский переворот в Екатеринодаре. На Автономова кто-то донес. О Сорокине никто не знает — Шкуро не доносчик. Наоборот. Шкуро сообщает Сорокину, что шестнадцатого июля Деникин начинает наступление на Екатеринодар. Шкуро желает успеха Ивану Лукичу. А главное, Кузьменко, начинается сейчас. Скажешь, что казачья армия Шкуро должна в ближайшие дни освободить от большевиков Ставрополь, и Шкуро надеется, что Иван Лукич поможет ему. Скажи Сорокину, что у нас хорошие бойцы, но не хватает оружия. Чуть не половина без винтовок. Артиллерии совсем нет. Ставрополь я должен взять не позже чем дней через десять. Лучше бы числа двадцатого. Все понял? Повтори.

Кузьменко повторил почти слово в слово, но затем спросил:

— А если этот Иван Лукич спросит, как помочь?

— Я не знаю, а он знает. У него везде сно люди. Может, пусть сами отступят? Или мне ультиматум предъявить? Пусть решает сразу. Чтобы ты ушел от него с точным ответом, когда и как наступать мне на город, чтобы был полный успех и без потерь.

Следующим утром, когда северный ветерок подбадривал построившихся для похода казаков, а Кирилл Иванович стоял перед своей ротой, вглядываясь в лица, выискивая тех, кому можно доверять, к нему подъехал на своем светло-гнедом с черной гривой коне Солоцкий. Отозвал в сторонку, конь переступал нетерпеливо в ожидании похода.

— Я был прав, Кирилл Иванович: угадайте, куда мы идем.

— Планировалось в Ставрополь.

— Я же говорил вам, что это пустая болтовня. Идем в обход города на восток, на Бешпагир.

Солоцкий тронул коня шпорой и поскакал к голове колонны. Ветер усилился, погнал облака в сторону гор, открылось солнце, засверкали рукоятки шашек у всадников, трубы музыкантов, офицерские погоны.

— Трубач, играй поход! — скомандовал Шкуро.

Пластуны сели в повозки, Гензель — с подхорунжим Климовым, молчаливым опытным фронтовиком с несколькими медалями и Георгиевским крестом на груди.

Колонна двинулась. Впереди — 1-й Хоперский полк. Грянула песня:

V

В Бешпагир пришли в середине дня. Ветер не утихал, Шкуро приказал раскинуть палатку для штаба, разослал разъезды во все стороны. Сидели в палатке со Слащовым, Солоцким и Калядиным.

— О чем задумался, Андрей Григорьевич? — спросил Солоцкий. — Может, на Ставрополь хочешь повернуть?

— Скучаешь по городу, Семеныч? Если так сильно тебе манится, то я могу хоть сегодня его взять.

— Андрей Григорьевич любит пошутить, — сказал Слащов.

— И все-то ты во мне сомневаешься, Яков Александрович. А зря ты это. У меня план без шуток.

В тишине дня вдруг возникли посторонние звуки. Еще не успели понять, что происходит, как почти рядом с палаткой разорвалась граната. Мелкие осколки сыпанули по брезенту. И пулемет заработал где-то недалеко, и топот коней, и крики казаков, и еще что-то…

— Вот это не шутки, — сказал Слащов.

— Все выскочили из палатки, и поняли, чем вызваны эти звуки: грузовики с пулеметами и горным орудием. Казачий разъезд скакал от них по улице. Одна лошадь была уже без всадника.

Коноводы подали лошадей бегом. Шкуро и сопровождавшие поскакали к полкам, расположившимся в поле на обед. Там уже засуетились, беспорядочно скакали всадники, бежали пластуны.

— Семеныч, давай к Лабинскому полку! — крикнул Шкуро. — Разверни в лаву с той стороны, чтобы ни один грузовик не ушел, а я с хоперцами их прижму.

Через несколько минут лава с лихими криками уже мчалась на ворвавшихся в селение красных. Грузовики разворачивались и, отстреливаясь из пулеметов, мчались в сторону Ставрополя. Только два не успели проскочить. Машины остановились, окруженные казаками. Из них выходили с поднятыми руками матросы и красноармейцы. Шкуро с адъютантом подъехали сразу. Их обогнал Саша Мельников, скачущий безумным галопом с обнаженной шашкой.

— Не троньте их! — кричал Мельников. — Они все мои!

Он подскакал к расступившимся казакам и рубанул шашкой матроса.

— Саша, стой! — крикнул полковник. — Командира оставь для допроса. Вон того.

Кровавой полосой наискось от плеча раскололась белая матроска. Вслед за ним упал другой с залитым кровью лицом, а Мельников все рубил, крича:

— За отца всю вашу армию изрублю!..

Командира — пожилого помертвевшего от страха выволокли из группы смертников. Он был в фуражке, новой гимнастерке, с маузером на поясе. Оружие, конечно, мгновенно отняли.

Шкуро допрашивал его в своей палатке сам, присутствовали только Перваков и опытный разведчик Козлов. Страх смерти пробудил у красного командира невероятную интуицию — он почувствовал, что надо от него белому атаману, маленькому и напряженно злому.

— Мне стало известно, — говорил пленный, — что комиссар Петров из Ставропольского Совета получил секретный приказ — по случаю вашего наступления вывезти казенные деньги и ценности. Он поедет завтра на Дубровку, а оттуда свернет на Святой Крест. Там его будут ждать. Они у меня взяли грузовик…

— Откуда знаешь? — спросил полковник.

— Один из сопровождающих мой старый друг. Мы с ним выпили, ну и…

— Если врешь, по кусочкам от тебя будут отрубать.

— Чего мне врать-то? Только не убивайте. Я вам помогу. В Дубровке покажу Петрова.

— Козлов, знаешь Петрова? — спросил полковник. — Есть такой в Совете?

— Есть, Андрей Григорьевич. Я его видел. Он из офицеров.

— Значит, не нужен ты нам, командир.

— Но я же все сказал. Не убивайте. Я в красные случайно попал. Служил в сто пятьдесят четвертом Дербентском и вместе с полком пришлось…

Полковник Шкуро пьянел в бою, со звериной радостью рубил врага, не испытывая никакой жалости к рассеченным, исходящих кровью телам, к предсмертному вою, к мольбам о пощаде, но убивать безоружного, сдавшегося на милость, считал не казачьим делом, хотя и не мешал своим расправляться с пленными. Приходилось помнить о том, что уже по всей Кубани о тебе говорят, Как о народном защитнике, геройском атамане, поэтому надо показать себя еще добрым и милостивым.

— Не трясись. Отпущу тебя и документ дам. А ты дай слово, что не будешь воевать против нас. И о моем допросе никому, а то узнаю — и сдам тебя комиссарам.

Пленного отпустили, и полковник сказал своим:

— Идем на Дубровку. Ты, Козлов, возьми наших ребят и давай вперед. Все грузовики, да и повозки, будем ворошить, а Петрова найдем. Впереди у меня пойдет подъесаул Васильев, я ему скажу, что ты с моим заданием, и прикажу арестовать всех подозрительных и показать их тебе. Упустите — пошлю догонять. Хоть до Москвы.

Полковник со своим войском сделал сорокакилометровый марш-бросок и въехал в Дубровку на следующий день. Подъесаул Васильев и Козлов встретили его у большого многооконного дома с трехцветным флагом над крыльцом.

Васильев молодецки доложил, что приказ выполнен: комиссар Петров арестован, захвачены два его грузовика и ящики с ценностями. Полковника Шкуро и в этой мужицкой деревне охватила непонятная нудная тяжесть, будто он все это уже видел в каком-то странном забытом сне. И флаг раздражал.

— Кто повесил? — спросил Шкуро.

Встречающие даже не поняли вопрос.

— Кого? — почти испуганно переспросил Васильев.

Шкуро сам почувствовал нелепость вопроса, и это его еще больше расстроило и разозлило.

— Кого, чего! Флаг кто повесил?

— Так это же российский. Мы идем к Добровольческой армии, — растерянно объяснялся Васильев. — Если от них кто-то приедет… А у нас вот флаг…

— Пусть, — махнул рукой полковник. — О Петрове доложите отдельно. Этот дом под штаб заняли? Вот здесь в моей комнате поговорим.

Легко, по-молодецки, спрыгнул с коня — энергичное движение его успокаивало, и он сказал миролюбиво:

— Вы, подъесаул, расскажите командирам, как размещаться, а я пока с Козловым поговорю. Перваков, и ты со мной. Ну, Наум, рассказывай.

Козлов объяснил, что в доме размещался сельсовет, власти бежали, и для полковника приготовлен кабинет. Все как надо: стол — для начальника, скамейки по стенам — для подчиненных. Шкуро сел за стол и приказал Козлову доложить о комиссаре.

— Там у них с черного хода арестантская, туда и посадили этого Петрова. Вот его документы. Грузовик с пулеметами — во дворе тоже под охраной. Ящики в соседней комнате под замком. Охрана — два казака.

— Открывали?

— Что вы, Андрей Григорьевич! Без вас мы себе не позволяем. А вот комиссара сопровождали красноармейцы, так Мельников их порубил. Пять человек. Подъесаул его было останавливал, держал, но тот такой. забурунный…

Шкуро махнул рукой — это, мол, неважно.

— Пойдем втроем посмотрим, пока Васильев не пришел. Ключ у тебя?

— Конечно.

Подошли к караульным. Те отдали честь полковнику.

Он приказал казакам никого не пускать в помещение и подошел к заветным ящикам.

— Доставай, Наум, кинжал. Ковырнем комиссарские сокровища.

В одном ящике оказались пачки денег. Царские, керенки, золотые рубли в мешочках. В другом — золотые вещи: кольца, серьги, браслеты…

— Деньги все войску, — сказал Шкуро. — Отсюда самое ценное в спецзапас. Вот этот браслетик, И эта штучка хорошо потянет. Разбирайтесь здесь, а я Петрова посмотрю.

В доме появились Васильев, Слащов, другие офицеры. Полковник взял с собой на допрос Петрова, начальника штаба и главных командиров Солоцкого и Калядина. Прошли к арестантской, часовые открыли дверь. На нарах сидел человек в гимнастерке без пояса, с растрепанными светлыми волосами. Вскочив, он взглянул в глаза полковнику. У самого глаза огромные, как у лошади, а от них будто исходил ледяной туман. Этот холод проник в душу полковнику, и вновь непонятная тяжесть сдавила сердце.

— Ну что, Петров? — спросил пленного чуть ли не сочувственно. — Из офицеров в комиссары? Россию немцам продавать? Против народной власти?

— Простите, господин полковник. Я казак из Николаевской. Случайно в красных оказался. Думал — они да народ…

— Простить тебя? — изобразил удивление Шкуро. — Как это мы можем тебя простить? Господа офицеры, он предал свой народ, а мы будем его прощать? Имеем мы такое право?

,— Судить надо, — сказал Солоцкий. — Семь офицеров имеют право судить бывшего офицера с вынесением смертного приговора.

— Простите, господа офицеры, жизненную ошибку… Я заслужу. Я был офицером и теперь готов служить у вас рядовым. У меня фронтовой опыт.

— Нам твой фронтовой опыт не нужен, — сказал Солоцкий. — Сами всю германскую прошли.

Шкуро холодно покосился на него — полковнику не нравилось, что Солоцкий постоянно пытается показать, что будто бы ровня ему, народному герою. Потребовал от пленного:

— Говори все, что знаешь о красных войсках. Ты ж комиссар — много должен знать?

— Все скажу. Только…

— Только говори. Кто сейчас командующий в Екатеринодаре? Калнин?

— Так точно. Калнин. После снятия Автономова его сразу назначили.

— За что сняли Автономова, знаешь?

— Так точно: знаю. Его сняли за невыполнение приказов правительства Кубанской республики.

— А говорили, что за измену…

— Это не подтвердилось. Его вызвали в Москву, и там он получил назначение в Царицын. Пока не сообщали, какое назначение.

— А Сорокин? На месте?

— Так точно. Командует боевым участком. Защищает Екатеринодар.

— А Калнин? Где он?

— Не знаю. Когда Деникин брал Тихорецкую, Калнин с позором бежал. Его начальник штаба не успел и застрелил жену и сам застрелился.

— А Сорокин, значит, командует, и снимать его не собираются?

— Так точно.

Полковник задумался. Петров вновь робко взмолился:

— Простите меня, господа офицера. Я буду помогать вам.

— А ты прощал? — возмутился Калядин. — В ночь на двенадцатое сколько офицеров расстрелял?

— Я не участвовал. Я дежурил в Совете.

— Сам не стрелял — другим приказывал, — сказал Солоцкий. — Bce Военно-полевой офицерский суд.

— Яков Александрович, назначаю вас председателем суда, — сказал Шкуро с неожиданным для присутствующих удовлетворением в голосе: будто нашел весьма удачное решение сложной задачи, Выберите сами офицеров членов суда.

— Обязательно включите Гензеля, — категорически настоял Солоцкий. — Его расстреливали в ту ночь.

Вопреки советам назойливого подъесаула включать Гензеля не следовало бы, но у полковника поднялось настроение:

— Пускай заседает. Отомстит за своих.

С офицерами Шкуро попрощался дружески, с улыбкой посоветовал дать хороший отдых казакам и многозначительно добавил:

— Пускай силы набирают — на днях пойдем на Ставрополь.

Солоцкий, направившийся было к дверям, остановился, удивленно взглянул на командира — не шутит ли? Нет, тот говорил вполне серьезно.

Вечером Шкуро сидел один и под звуки дождя, зловеще-монотонно бьющего по крыше, рассматривал карту — выбирал путь на Тихорецкую, к Деникину. Здесь же, через несколько комнат, заседал трибунал, и полковник представлял, как будут под дождем расстреливать комиссара Петрова. Не проходило беспричинное раздражение, и мучительно хотелось напиться со своими кубанцами, но нельзя — донесут командующему Добровольческой армией, и не будет тебе ни генерала, ничего. Тот же Слащов донесет. Или Солоцкий. Очень уж он для казака аккуратненький; лошадь напоказ, перчатки…

В дверь постучали, часовой сунул голову, доложил, чего пришел господин полковник Слащов. Тот принес напечатанный на машинке приговор офицерского суда. Шкуро прочитал одно слово: «к повешению».

— Утверждайте, Андрей Григорьевич.

— Все члены суда были согласны?

— Все.

— Что говорили?

— Солоцкий доказывал, что надо уничтожать всех, зараженных большевизмом, иначе Россия погибнет. Гензель — о расстрелах офицеров в Ставрополе, о том, как самого к стенке ставили. Калядин — о народных деньгах, которые Петров пытался передать московским большевикам. Некоторые молчали, но с приговором согласились все: повесить.

— Как я могу утвердить этот приговор? — задумчиво сказал Шкуро, глядя на карту. — Вы написали: «Именем Кубанского народа и армии…» А народ, может, не хочет, чтобы казака повесили. Положу я пока эту бумагу в стол и подумаю, а мы с тобой давай по карте посмотрим дорогу в Тихорецкую.

Светловолосый казак с большими испуганными глазами, почти его ровесник, чуть повыше ростом, будет стоять с веревкой на шее и умолять о пощаде, а по твоему приказу вышибут табуретку у него из-под ног, и нырнет Петров в смерть, раскачиваясь, хрипя, выкатывая свои странные глаза, а ты будешь думать, что в этой войне и тебя могут вот также поставить под виселицу и зачитать приговор. Хотелось отпустить этого несчастного комиссара, но… хотелось и увидеть, как он будет дергаться в смертельных судорогах. Если же рассуждать, как положено казачьему командиру, народному герою, то надо исхитриться и сделать так, чтобы остаться в легендах милосердным атаманом и врага наказать по вине его.

Утром он приказал собрать офицеров и казаков — по одному от взвода. День был пасмурный, большую комнату для заседаний залил мрачный сумрак. Офицеры и казаки, рассевшиеся на скамейках, казались все на одно лицо — недоброе, недоверчивое. Шкуро и Слащов сидели вдвоем за председательским столом. Полковник поднялся, обвел собравшихся тяжелым взглядом.

— Господа казаки, господа офицеры, — сказал он негромко. — Вы знаете, что мы взяли в плен красного комиссара Петрова, который был одним из представителей советской власти в Ставрополе. Бывший казачий офицер вместе с другими комиссарами проводил в городе расстрелы, обыски, грабежи. Мы взяли его, когда он вывозил из города деньги, награбленные у народа, пятьсот тысяч рублей. Военный суд под председательством нашего начальника штаба полковника Слащова приговорил вчера казачьего офицера Петрова к повешению.

— Правильно!.. Так и надо!.. Комиссарам нет пощады! — одобрительно зашумели казаки.

— Что это за митинг? — удивился Гензель.

Ему полушепотом ответил сидевший рядом Солоцкий:

— Ход в генералы. По-моему не очень удачный.

— Я пока не утвердил приговор, — продолжал Шкуро. — В нашем казачьем войске еще не казнили пленных по приговору суда. Я решил, что такую казнь можно совершить только по приговору всех казаков и офицеров. Вот я и собрал вас, чтобы вы решили: утверждать приговор или нет.

— Утверждай, атаман!.. Не прощай комиссаров!.. — кричали казаки.

— Никто не предлагает отменить приговор? Кто против этого приговора, прошу высказаться. У нас свобода. Мы не большевики.

— Нет у нас таких! — крикнул Саша Мельников. Утверждайте, Андрей Григорьевич.

— Нету таких? — обратился полковник к собранию.

Кричали: «Таких нет!»

— Дайте мне документ, — обратился Шкуро к Слащову. — Вот этот приговор. По вашей воле, друзья казаки, я его утверждаю.

Он подписал документ приготовленным заранее черным карандашом. В его росписи последняя буква получилась без хвостика — не «а», скорее «о». Сама рука так и стремилась изменить фамилию.

Гензель удивленно пожимал плечами, Солоцкий шепнул ему:

— Это продуманное представление. Театр для народа.

Виселицу установили перед штабным домом, где над крыльцом ветер играл трехцветным флагом, распоряжался Мельников. Ему помогали опытные казаки. Вынесли скамейку, намылили веревку. Толпа казаков и крестьян, чуть не в тысячу, собралась вокруг. Сидели на заборах, подростки даже на крышах.

Петрова вывели четверо казаков. Двое держали его связанные руки. На крыльце приговоренный будто споткнувшись рухнул, увидев виселицу, но конвойные его поддержали. Все же он остановился, начал сопротивляться, заговорил испуганно жалобно:..

— Я хочу просить полковника Шкуро. Где он? Я буду сражаться в его армии…

Его заставили замолчать, грубо толкнули, поволокли с крыльца к виселице.

— Шагай, шагай смелее, — злобно крикнул Мельников. — Ты ж комиссар!

Петров с трудом передвигал ноги. Тогда его подтащили к виселице, на крыльцо вышел Шкуро, Слащов, другие командиры. Слащов зачитал приговор. Петров слушал, грудь его вздымалась от учащенного дыхания, светлые волосы слиплись, упали, глаза вновь расширились.

После зачтения приговора Шкуро сказал:

— Не только я утвердил этот приговор, а все казаки нашего освободительного войска.

— Пощадите, — простонал Петров. — Я искуплю вину, отслужу…

— Молчи, сволочь, — сказал ему Мельников. — Не будет тебе пощады.

Вдруг что-то произошло с приговоренным — вскинул голову, глаза ожили, сказал хриплым натуженным голосом, нетвердо:

— Знаю, что не пощадите. Многих из вас такая же смерть ждет, — говорил комиссар, глядя в глаза Шкуро. — Я казак, как и вы. Прошу вас исполнить последнюю волю: тело мое отправьте матери в станицу Николаевскую. И еще скажу…

Шкуро махнул рукой, казаки-палачи схватили Петрова, подняли на скамейку. Один из них ловко накинул петлю, другой выбил скамейку. Закачался, заиграл ногами повешенный, выкатились и застыли удивленные лошадиные глаза.

Много смертей видел Андрей Шкуро, но эта почему-то запомнилась на всю оставшуюся жизнь. Стоял на крыльце, глядя на последние судороги повешенного, и в лицо ударило холодом — порыв ветра из будущего. И с обычной человечьей противоречивостью обвисшее покручивающееся тело вызвало радостное удовлетворение, похожее на любовное. Ради такого ощущения надо чаще вешать врагов.

Подозвал Мельникова:

— Саша, пусть этот комиссар пока повисит, а потом…

— Я знаю — в станицу…

— Нет. Мы не обязаны выполнять желания повешенных комиссаров.

Положить его в тачанку и с каким-нибудь пленным отправить в Ставрополь, а на большом листе написать: «Так будет со всеми большевиками, если не сдадите Ставрополь».

VI

В субботу утром Михаил Петрович и Лена оформили Свой брак по новому обычаю — в Ставропольском Совете. Их сопровождали Маргарита и Палихин. Воронцовская улица сияла светлыми женскими платьями, летними матросками. Свет исходил от белых стен домов.

— А завтра здесь будем венчаться, — сказала Лена, проходя мимо церкви. — Как раз Казанская, праздник.

— Не раздумали, Михаил Петрович? — спросил Палихин.

— Чего хочет женщина — того хочет Бог, — ответил размягченный Стахеев, купающийся в радостях медового месяца.

— По нонешнему времени и о Боге-то помалкиваем. У нас в отряде узнали про одного, что он молится в церкви — и все. Выгнали с позором.

— Не портите детям праздник, — сказала Маргарита. — Еще неизвестно, что будет завтра, может быть, к старому вернемся.

— Навряд. Читаете газеты? Деникина окружили Сорокин и Ковтюх. Шкура побоялся к Ставрополю подойти. В обход двинулся.

— Я слышала, что он храбрый атаман, и про него Много интересного рассказывают, — сказала Маргарита я покосилась на Лену.

— Он храбрый, но не полководец. Я его знаю. — Михаил с кокетливой небрежностью напомнил о своем знакомстве.

— Я видел, как он рубил наших, — вспомнил Пали-хин. — Полководец не полководец, а бандит опасный.

И вместо милых слов о соединении любящих загремели другие — о сражениях, пулеметах, расстрелах, грабежах, Учредительном собрании. Упоминали и Ленина и Троцкого, Деникина и даже Пугачева и Стеньку Разина. Палихин оказался если неначитанным, то хорошо наслышанным — в солдатской школе был хороший офицер-учитель.

— И Разин и Пугачев — все они бандиты, — говорил Палихин. — И тоже знали всякие умные слова: свобода, власть народу… А сами — только грабить. И Шкуро такой же. Большевики — те не только говорят, но и делают. Конечно, землю у богатеев надо отнять и дать бедным. Все жить хотят. Вот атаман кричит, что он за Учредительное собрание, даже за восьмичасовой рабочий день, а самому только бы шашкой поработать да награбить добра.

— А у нас, у тех, кто с Советами, все правильно? — спросил Стахеев. — Вы довольны, что с нами?

— Тут ведь сразу и не поймешь: я с вами или вы с нами. Конечно, не все так, как надо, но это уж зависит от людей.

— Хватит политики, — прервала дискуссию Маргарита. — Нас дома ждет пирог, а вы все о неприятном.

— Очень мудро вы о пироге вспомнили, Маргарита Георгиевна, — согласился Палихин. — Только я забегу в отряд — это рядом — и сразу к пирогу.

В этот день с утра полковник Шкуро обсуждал со Слащовым, Солоцким и Калядиным сложный вопрос: каким образом кормить десятитысячную армию. Мало того, что не хватает оружия и патронов и приходится рассчитывать на то, что добудешь в бою, так и продовольствием никто не снабжает. Солоцкий надеялся на помощь населения: «Станичники всегда казака накормят. Да и крестьяне тоже. Надо распределить полки по станицам и селам». Слащов считал, что продукты надо покупать у населения, а деньги — у отряда есть, говоря это» он поглядывал на командира. Калядин вспомнил обещания князя Лоова помочь деньгами.

Шкуро был мрачен, и собравшиеся предполагали, что причина в неудачно подбритых усах — он то и дело теребил рыжевато-русые волосы над губой. Отвечал на предложения командиров грубовато:

— Мы ж не на курорте Минеральных Вод, чтобы по селам разойтись и на сеновалах валяться. Возьмем Ставрополь, пойдем дальше с Деникиным или куда нас направят, и кто там будет нас кормить? И денег у меня нет, Яков Александрович. Не гляди на меня так, будто взаймы хочешь взять. Комиссарские деньги уже потратили на кормежку. Вот про Лоова хорошо вспомнили. Напишу ему. Пока разойдемся. В Птичьем стоим — по-птичьи будем и кормиться.

Поднялись, но уже стоя у двери, Слащов напомнил и о другом:

— Андрей Григорьевич, вы собирались в Тихорецкую к Деникину. Посоветуйтесь с ним. Когда вы собираетесь туда? Или пойдем всем отрядом?

— К Деникину я поеду после взятия Ставрополя.

— Но это же не так скоро. У нас и плана еще нет, — не унимался начальник штаба.

— Скоро, Яков Александрович. Может, и сегодня. А план у меня есть. Все. Расходимся.

И опять Солоцкий, уходя, взглянул на полковника — не шутит ли. И вновь увидел, что тот говорит серьезно и почему-то вдруг подобрел. Наверное, солнечное утро обрадовало — посмотрел в окно и вроде даже улыбнулся.

Как не обрадоваться, увидев, что к крыльцу штабного дома подскакал усталый, похудевший Кузьменко?

Меньше чем через полчаса полковник вошел в комнату, занятую Слащовым. Тот сидел за столом и измерял линейкой какие-то расстояния на карте.

— Говорил я тебе, Яша, что сегодня Ставрополь возьмем — вот и начнем операцию.

— Как же мы будем начинать? — с удивлением и плохо скрытой насмешкой спросил Слащов. — План разработаем или поднимем полки и пойдем? Атакуем город, заполненный матросскими и красноармейскими отрядами с артиллерией и пулеметами?

— Без атаки возьмем» а артиллерия у нас тоже есть.

— Где? — В голосе Слащова уже слышалось возмущение.

— На бумаге, друг Яков Александрович. Забыл, как начинали? С несколькими казаками вошли в Бекешевскую, и пулемет у нас был деревянный, а ты полками командовал, теми, что сам на бумаге нарисовал. Вот и артиллерия у нас такая.

— Но большевики знают, что у нас есть и чего нет.

— Не будем, Яша, спорить. Пиши ультиматум. Например, вот так:

«Советским властям города Ставрополя! Требую в 24-часовой срок сдать город войскам Кубанской Освободительной армии. В противном случае Ставрополь будет разгромлен тяжелой артиллерией, а захваченных большевиков беспощадно уничтожим. В случае добровольной сдачи обещаю прощение взятым в плен. Ответ жду немедленно.

Полковник Шкуро!»

— Понял? Теперь так меня надо называть: «Шкуро».

— Андрей Григорьевич, но они же знают…

— Господин полковник. Отставить пререкания! Приказываю срочно напечатать ультиматум. Его бы с матом этот ультиматум, как запорожцы. Да-а… Затем приказываю направить разъезд к железной дороге на станцию, где есть телеграф — наверное, ближе всего Пелагиада, — чтоб передали ультиматум телеграфом, получили ответ и в три креста доставили нам.

Часа через полтора Шкуро с надменно-хитрой улыбкой показывал Слащову телеграфную ленту с ответом:

«Ультиматум принят. Советские войска оставляют город. Власть передана городскому самоуправлению.

Председатель комитета самоуправления Яковлев».

Просим вас ввести Освободительную армию в город.

— Вот так мы берем города, Яша! Теперь я еду к Деникину, а вы, господин полковник, принимайте командование и ведите казаков в Ставрополь. Установите там порядок и через несколько дней приготовьте мне торжественную встречу. Знаете, как римляне встречали полководцев? Вот и полковника Шкуро так должны встречать.

— Может быть, уже генерала, Андрей Григорьевич?

— Все может статься в этой, мать ее, революционной гражданской войне.

Палихин ворвался, когда на столе шумел самовар, цвели разноцветные закуски, солнечные зайчики метались в большой бутылке, величественный пирог источал теплый обворожительный аромат, а Лена и Маргарита успокаивали плачущую, как водится, хозяйку, выдающую замуж единственную дочь.

— Мы останемся с вами, мама, — говорила Лена. — Всегда будем жить вместе, как сейчас. Ведь так, Миша?

Сосредоточенно взволнованный Палихин возник в распахнутой двери.

— Не будете вы здесь жить, — сказал он. — Мы оставляем город, С часу на час сюда войдет Шкуро со своей бандой! Власть уже передана какой-то городской управе. Может, и они начали чистить. Собирайтесь, Михаил Петрович. Быстро, как по боевому сигналу.

— Как же так? — испуганно и недоуменно переспрашивал Стахеев. — Боя же не было. Что случилось на фронте?

— Темное дело, Петрович, — со злостью отвечал Падихин. — Шкуро прислал ультиматум; если не сдадите Ставрополь, разгромлю город тяжелой артиллерией. А у него, как нам было известно, даже одной легкой пушчонки нет. Я сунулся в Исполком, а там на меня один зверем посмотрел, другой сказал, чтобы я смывался, пока шкурята к стенке не поставили. Темное дело. Видать, предательство.

— Но мне должны же сообщить, вызвать, вывезти. Я же командирован из Москвы. Они же…

— Они все драпают, кто как может. Поедете с нашим отрядом. У нас — грузовики, и легковые есть. Место будет. На Святой Крест, а там поглядим.

Женщины всполошились. Теперь всех надо было успокаивать. Потрясенный Стахеев метался по комнате, что-то ища, пытался бессвязно объяснить какой-то сложный план, позволяющий ему остаться с молодой женой. Даже вспоминал о знакомстве со Шкуро.

— Тут уж думайте сами, — неодобрительно сказал Палихин. — Может, вас они и не тронут, но когда мы вернемся, знаете…

— Знаю! Все знаю! — чуть ли не в истёрике бормотал Михаил. — Но что же делать? венчаться хотели завтра…

— Это, Михаил Петрович, уже такое, что я и приличного слова не найду, — возмутился Палихин.

Все решили мудрые женщины. Лена остается с матерью, Маргарита будет рядом. Может, все обойдется и удается уехать к своему генералу в Пятигорск, — там спокойнее. Михаил же должен немедленно уезжать с красными.

Стахеев поник, ссутулился, даже как-то постарел.

— Конечно, еду, — сказал он тоскливо. — Но верю, что это ненадолго, Леночка. Скоро мы вновь будем вместе. Шкуринская авантюра провалится.

— Собирайтесь, — торопил Палихин. — У нас минуты.

— Да, да. Сейчас. Возьму свои бумаги, кое-что из одежды…

VII

Толпы стояли вдоль улиц, ожидая входа в Ставрополь казачьей армии. Самое жаркое время дня, и Лена с Маргаритой, охваченные всеобщей суматохой, с трудом протиснулись сквозь плотную людскую массу, скопившуюся на теневой стороне. Интеллигентный старичок в пенсне, похожий на Чехова, посторонился, но не преминул потрогать Лену в разных местах. «Слышите? — говорил он, как бы невзначай поглаживая цепкими пальцами бедра женщины. — Это трубы. Идут наши герои».

Пробежали мальчишки, что-то крича, из-за поворота показалось нечто колышущееся, улица наполнилась пронзительно радостными звуками военного марша.

Впереди на гнедых лошадях следовал небольшой, но лихой оркестр, за ним — представительный казак в черкеске с крестами на груди, с волчьим знаменем, по сторонам и чуть сзади — два ассистента. Только теперь увидела Лена блеск полковничьих погон, папаху, надвинутую на глаза, но… это был не он.

— А кто впереди? — спросила она проворного старика. — Где же Шкура?

— Соскучилась новобрачная? — съязвила Маргарита.

— Уж и спросить нельзя? — обиделась Лена. — Мне же просто интересно.

— Конечно, интересно, — поддержал ее старичок. — Впереди начальник штаба, полковник Слащов, а сам атаман поехал к Деникину.

— А откуда вы все знаете? — удивилась Маргарита.

— Мы, настоящие русские люди, помогаем казакам, — ответил тот. — И у нас с ними установлена связь.

За Слащовым шла отборная сотня кубанцев — все в черкесках, с погонами, с наградами, усатые, есть и бородачи. Шашки начищены, карабины на луке седла дулом вниз на левое колено.

— Какие молодцы! — восхищался старик. — Разве могут их победить взбунтовавшиеся мужики и инородцы-комиссары? Какая-то рвань решила заставить Россию жить по еврейской науке Карла Маркса. Не бывать этому.

За первыми парадными сотнями пошли рваные рубахи, залатанные черкески, карачаевские войлочные шляпы, изношенная обувь…

— Да-а, — изумленно вздохнула Маргарита и грустно передразнила: — «Не бывать этому».

VIII

Полковнику Шкуро хотелось въехать в Ставрополь генералом и, наконец, устроить себе настоящий праздник. Ведь если в жизни нет истинных радостей, то зачем тогда жить? Однако сейчас праздника не получится — чужих вокруг много. Даже Слащов. Донесут Деникину, а того окружают не казаки, а москали-кацапы» не понимающие жизненной сласти. С ними от скуки сдохнешь. Ни горилки вволю» ни песни сыграть» ни с девками повеселиться, ни лезгинку сплясать. А если напьются, то или звереют молча, как Слащов, или часами говорят о судьбах России — Учредилка, законный монарх… А он, Шкуро, еще потерпит и к Деникину явится народным героем, вождем восставшей Кубани. Должен ведь дать ему звание генерала за Ставрополь. Вот тогда будет и торжественный въезд в Ставрополь и праздник. Казачий праздник!

На телеграфе в Пелагиаде получили сообщение о том, что деникинцы заняли Кавказскую» а на севере от Тихорецкой — Кущевку, но еще идут тяжелые бои с войсками Сорокина. Штаб Добрармии пока в Тихорецкой. Шкуро решил ехать на грузовике с четырьмя казаками — Кузьменко, Перваковым и двумя пожилыми бородачами — точно по фото в журнале «Нива».

Горячее кубанское солнце било в глаза, подпаленные июлем поля просили защиты от москалей и инородцев большевиков, шофер пугался при появлении на дороге людей или автомобилей. Шкуро возмущался: «Видно, ты не наш, не казак — не знаешь, что четыре настоящих казака с пулеметами большевистский полк разгонят».

Часа в три приехали на станцию Торговую, легко нашли штаб командира Кубанской конной бригады Добрармии полковника Глазенапа. На площади перед домом с трехцветным флагом пьяные офицеры не в лад орали: «За царя, за Родину, за веру, мы грянем громкое «Ура! Ура! Ура!»

Глазенап сидел в пустой комнате с открытым окном и дымил папиросой. Гостя приветствовал радушно:

— О-о! Сам знаменитый Шкура! Поздравляю — получил депешу: ваши вошли в Ставрополь.

— Спасибо, полковник, только я не Шкура, а Шкуро.

Полковник почувствовал, как задергался у него правый глаз — память о славных боях на Румынском фронте в 1916 году. Тогда он с отрядом в 600 человек, пешком громил в горах тылы венгров и баварцев, а при взятии Керлибабы в придачу к огромной добыче к золоту получил контузию.

— Ну, Шкуро. Главное, что ваши войска одержали блестящую победу. По рюмочке за ваш успех. Эй, кто там есть? Федор — поднос на стол.

У Глазенапа было красное воспаленное лицо, бешено сверкающие глаза — глазаст Глазенап. В открытое окно слышалась та же песня: «Скажи же, кудесник, любимец богов…» с политическим припевом — за царя, за родину, за веру. Подальше от штаба — жизнь повольнее.

— Они у вас за царя? — спросил Шкуро командира бригады, когда выпили по рюмке и закусили малосольными огурчиками.

— Да. А ваши?

— Мы, казаки, идем под лозунгом Учредительного собрания.

— Что еще за лавочка Учредительное собрание? Мы наведем свои порядки.

— А генерал Деникин?

Глазенап отмахнулся ладошкой пренебрежительно в, наливая по второй, сказал:

— Их там трудно понять. Сложная политика. Продолжим, полковник Шкуро?

— Я больше не буду — к командующему еду.

— Отвезу вас в своем поезде, а вторая рюмка не помеха казаку.

— Да вроде бы так, — согласился Шкуро и, выпив, спросил: — Все же хочется понять, какие настроения У Деникина в штабе.

— Алексеев за царя, Романовский молчит, но он, конечно, за республику, а Деникин ни за кого. Знаешь такое слово — непредрешенность? Это он его придумал. А у вас надо порядок наводить. Кто в Ставрополе сейчас командует? Я хочу послать генерала Уварова. Он здесь со мной. Настоящий русский генерал. Пусть будет губернатором.

— На время моего отсутствия я назначил военным губернатором полковника Слащова.

Глаз уже не дергался, и Шкуро смотрел на Глазенапа пристально и не мигая. Тот поерзал на стуле и почесал за ухом, улыбнулся примирительно, согласился с гостем.

— Слащова знаю — правильный офицер. Но у вас же нет гражданского губернатора. Вот и пошлем туда генерала Уварова. Он к этому готов. Еще махнем по рюмке?

— Нет. Может быть» сразу Деникин примет.

— Сначала идите к Романовскому.

Так, едва ступив на землю, занятую Добровольческой армией, Шкуро оказался в путанице интриг и разногласий. Не понимал, почему ее руководители отказываются от лозунга Учредительного собрания. Это же самое простое и безобидное. И монархисты должны его принять — ведь это собрание можно так учредить, что все за государя императора проголосуют.

В Тихорецкую приехали засветло. Глазенап телеграфировал сюда об их приезде. И на перроне толпились офицеры.

Малиновый закат играл на золотистых погонах, подкрашивал малиновые фуражки, малиново-черные, малиновые с белым околышем. Полковник Шкуро отметил, что встречающие выдержаны, доброжелательны, и нет среди них пьяных горлопанов» как в Торговой у Глазенапа. Пахнуло довоенным Петербургом, Николаевским училищем, отпусками в город к генералу Скрябину, юнкерскими шалостями… И вдруг: «Слава полковнику Шкуро!.. Слава доблестным кубанским казакам!..»

Подумалось, что вот и признание его заслуг, и в глазах потеплело. Он вышел из вагона вместе с двумя казаками-бородачами, картинными воинами, стоявшими чуть позади по обе стороны от него. Бородачей подобрал под свой рост, и поэтому издали встречающие не могли заметить, что атаман невысок. Шкуро понимал, что для этих русских офицеров, героев-добровольцев он — олицетворение легендарного казачества, поднявшегося на борьбу с ненавистными большевиками. Не напрасно третий месяц, напрягая волю, вел себя как положено народному герою.

Еще в дороге он решил, что первым посетит кубанского атамана — старика Филимонова. Как бы ни относился Деникин к Кубанской Раде, а должен понять и одобрить уважение полковника к своей власти.

Филимонов был величествен и красив — с белой бородой, в черкеске с крестом — такой же журнально-картинный, как бородачи, сопровождавшие полковника. Он их и взял-то для этих визитов.

Филимонов не восторгался успехами отрядов Шкуро. Сказал, конечно, необходимые хорошие слова, но с его лица не исчезала озабоченность.

— Тяжело нам здесь, Андрей Григорьевич, — сказал атаман со стариковским вздохом. — Не признает Деникин нашу власть — Кубанскую Раду. На нашу кубанскую землю вступила Добровольческая армия, а все распоряжения по местным делам идут от них, будто Рады я нет.

Пришлось посочувствовать и, продолжая осторожный разговор, задуматься: к кому же надо идти за генеральским званием. Решил, что все-таки придется начать с атамана. Будто бы уже собравшись уходить, будто нехотя, преодолевая скромность и даже как-то бессвязно сказал:

— Казаки у меня, знаете… Мы с ними вместе делим и последние патроны и последний кусок хлеба… И офицеры казачьи тоже с ними сговорились и пришли ко мне. Я, конечно, возражал, но они требуют. Пускай, говорят, Рада присвоит мне генерала. Мне так, понимаете, не с руки об этом с вами, но…

— Я их понимаю, — милостиво ответил кубанский атаман. — Вы очень много сделали для освобождения Кубани от большевиков. Взятие Ставрополя — блестящая операция. Вы показали себя не только храбрым командиром, но и мудрым военным политиком. Вы достойны звания генерала, и я убедил бы Раду подписать такой указ, но наши отношения с Добровольческой армией не позволяют мне это. Мы сделали генералом Покровского. Слышали о нем? Дали ему чин генерала, а он был всего лишь капитаном, летчиком. Но тогда мы в Екатеринодаре были властью, а добровольцы во главе с Корниловым пытались к нам пробиться. Потом, когда мы соединились и вместе шли к Новочеркасску, мне пришлось выслушать выговор от Антона Ивановича — мол, мы не имели такого права. Только высшая власть уполномочена присваивать высшие военные звания. Кто сейчас высшая власть в России, я не знаю, но Антон Иванович, по-видимому, считает такой властью себя. Однако, Андрей Григорьевич, знайте, что я полностью согласен с вашими казаками — вы заслуживаете чин генерала. Я буду ходатайствовать перед Деникиным за вас. Вечером собираются члены Рады. Приглашаю вас на это заседание. Мы назначили на десять. На этом заседании я выскажу свое положительное мнение о присвоении вам генеральского чина.

— Я должен посетить Романовского и доложить Деникину о действиях моего отряда.

— После командующего — на Раду. У его дома вас встретят мои люди. И Романовский, и Деникин разместились в домиках у станции. Офицеры вам покажут. На завтра приглашаю вас отобедать у меня. Будут все наши — кубанцы. У Романовского держитесь посвободнее — он человек весьма культурный, воспитанный, понимающий. С ним можно и поспорить. А с Антоном Ивановичем надо как со своим начальником.

— Деникин меня долго не задержит — я ему доложу по всей форме и никаких вопросов подымать не стану. И еще хочу я вас попросить о личном, — подходя к этой теме, Шкуро все еще смущался и правый глаз снова стал подергиваться. — Еще в прошлом году осенью отец в Екатеринодаре подал прошение в Раду о перемене фамилии: изменить Шкура, на Шкуранский. Идет это дело?

— Прости, Андрей Григорьевич, но наша канцелярия только и знает, убегать от большевиков и догонять добровольцев. Наверное, потеряли все бумаги. До меня ничего не дошло.

— Тогда объявите меня на Раде… Шкуро. Или Шкуранский. А то бумаги найдутся…

— Объявлю, Андрей Григорьевич.

Начальник штаба Добрармии сидел не над картами, а над газетами — ростовскими, ставропольскими, новочеркасскими, екатеринодарскими и даже московской «Правдой». Усадил за столик и гостя, угощал чаем и папиросами, озабоченно говорил об усилении большевистской Красной Армии:

— Троцкий у них стал чем-то вроде высшей военной власти и вводит жесткую, скорее даже жестокую дисциплину, вплоть до расстрелов. Вновь создают систему, Которую разрушали, против которой боролись. Все их лозунги о правах солдата, о выборности командиров оказались хитрой ложью, чтобы привлечь на свою сторону невежественный народ. Все революции строятся на атом. Сначала вожди лгут, чтобы захватить власть, силой заставляют народ подчиняться. Когда до нас дошли первые сведения о вашем отряде, некоторые офицеры выражали опасения, что возникло стихийное движение, далекое от политических целей Добровольческой армии, мы совсем не знаем, каковы ваши реальные силы. Ведь Ставрополь был взят, благодаря трусости большевистских властей. Так ведь?

— Я все равно взял бы город.

— А зачем? — спросил Романовский с улыбкой знающего ответ на загадку и сочувствующего неугадавшему.

Шкуро опешил и обиделся: вместо поздравлений и наград, какие-то обидные вопросики. Спросил бы начальник штаба казаков, зачем они сражаются — ему бы крепко ответили. А то бы и зарубили.

— Ну, как это зачем? Комиссаров надо бить, отнимать у них нашу землю, Россию.

— Ставропольщина же не входит в область Кубанского казачества.

— Кубанские казаки — граждане России.

— Вот это вы сказали хорошо, правильно, — и Романовский отложил газету движением решившего одну задачу и приступающего ко второй. Он вдруг поднял на Шкуро умный доброжелательный взгляд — даже показалось, что слегка подмигнул; — Отбили у большевиков город — и слава богу. Так и всю Россию от них освободим. Расскажите-ка о боевых действиях вашего отряда, о ваших силах, о вооружении.

К этому полковник был готов — давно сочинил историю о стихийном восстании казачества против большевиков, о призвании казаками для руководства движением, о быстром росте отряда, о победах над красными, о поддержке восставших казаков населением, о гуманности, проявляемой к пленным, о казни комиссара Петрова, происшедшей против его воли, по приговору офицерского суда утвержденному казаками отряда…

— Но все станицы и города, которые вы захватываете, после вашего ухода немедленно вновь занимаются красными войсками. Почему это происходит?

— Я не могу организовывать настоящую оборону — у меня нет артиллерии, очень мало пулеметов и винтовок, не хватает патронов. Половина отряда вооружена шашками, а то и просто дубинами. Наши казаки надеются на помощь Добровольческой армии.

— Но вы же предлагаете включить свой отряд в состав нашей армии.

— Конечно, Иван Павлович. Я для того и поехал к вам и к командующему.

— И ваша дивизия, или бригада, мы это обсудим, будет выполнять боевые задачи, стоящие перед Добровольческой армией. Наша главная задача — Екатеринодар. Возникли неожиданные затруднения. Начало нашего наступления было назначено на пятнадцатое, а накануне, пятнадцатого, наш авангард был атакован крупными силами Сорокина. Мы понесли под Кореновской огромные потери и даже местами отступили. Как будто Сорокина кто-то предупредил. Я особенно не удивляюсь — у красных разведка налажена хорошо. Это мы не можем заслать офицера к ним в тыл — быстро разоблачают и расстреливают. С юга наступают части красной Таманской армии. Ими командует Ковтюх. Сорокин за успешные бои назначен большевистскими властями главнокомандующим вместо Калнина. Бои у Кореновской идут уже неделю. Конечно, мы разгромим красных и не сегодня-завтра пойдем на Екатеринодар, но потери офицеров-добровольцев, прославившихся в «Ледяном» походе» невосполнимы. Хороший у вас отряд, Андрей Григорьевич, и вы умелый боевой командир, но в этой обстановке взятие Ставрополя было ненужной операцией, не помогающей армии, а осложняющей наше положение. Вот смотрите…

Романовский аккуратно отложил газеты, и на столе под ними оказалась штабная карта с аккуратными значками» нанесенными синими и красными карандашами. Начальник штаба объяснил казачьему полковнику, что задача Добрармии — взятие Екатеринодара, который должен стать временным центром освобожденной России. В добавление к уже сказанному Романовский сообщил о кавалерийской дивизии генерала Эрдели, отступившей от станции Станичной, о дивизии генерала Боровского, завязшей у станции Кавказской.

— Вы же сами видите, — говорил Романовский, — Что надо собрать силы в кулак и нанести решающий удар в направлении Екатеринодара, а из-за вашей операции вам теперь придется выделять войска и технику на защиту Ставрополя. Боюсь, что Антон Иванович на это не пойдет.

У Шкуро даже голос дрогнул:

— Но, Иван Павлович, ведь в городе наши русские люди. Они верят в нас. Мы спасли их от большевиков, и если мы сейчас оставим город, они это не поймут. Они будут горько разочарованы в нас, защищающих их от большевистского произвола. Вернувшись в город, большевики начнут страшный террор. Люди разочаруются и в силе Добровольческой армии, если вы позволите красным взять город. Ведь Кавказская рядом, и генерал Воровский может выделить мне и людей и оружие. Если вы поговорите с ним, он, конечно, поможет моему отряду защищать город.

Романовский планшет с картой отодвинул — все внимание атаману, и на лице — явное сочувствие.

— Видит Бог, Андрей Григорьевич, я от всей души хочу помочь вам, — сказал он, как говорят самым близким друзьям, попавшим в беду. — Я восхищаюсь вами, как руководителем восставших кубанских казаков. Мы с вами братья по оружию — я, как и вы, за единую Рос-сию. Я знал, что истинный вождь кубанского казачества никогда не позволит кому-то оторвать Кубань от Русского государства, как мечтают некоторые члены вашей так называемой Рады. Вы, наверное, их знаете.

— Я был только у Филимонова, и он со мной об этом не говорил. Здесь главный смутьян не Филимонов.

— Меня приглашают вечером на заседание Рады.

— Вот и разберитесь, Андрей Григорьевич. А что касается помощи вашему отряду… Что же сделаешь? С кровью оторву, но прикажу Воровскому направить вам хороший батальон и несколько орудий. Другой бы меня не уговорил. Не отдадим Ставрополь красным.

На сегодня это было главное для Шкуро? Добровольческая армия его признала и окажет военную помощь.

Когда полковник вышел, Романовский немедленно крутанул ручку полевого телефона и попросил командующего. Сказал Деникину:

— Антон Иванович, Шкура идет от меня к вам. Кстати, он представляется не как Шкура, а как Шкуро. Главное, по-моему, то, что он не самостийник. Он за единую Россию. Таким образом, еще один Краснов нам не грозит, и сепаратисты в Кубанской Раде не найдут в нем союзника.

— Мы должны поддерживать офицеров, готовых сражаться за единую Россию, — после некоторой паузы многозначительно сказал Деникин — став командующим, он старался говорить немного, медленно и обдуманно. — Я считаю возможным включить его отряд в нашу армию. Он готов к этому?

— Конечно, он партизан-атаман и за ним нужен глаз, но в его интересах быть дисциплинированным офицером, сражающимся под вашим командованием. У меня имеются сведения, что этот Шкура-Шкуро мечтает о генеральских погонах.

— У нас впереди много тяжелых боев, где можно заслужить награду, какая это будет награда, будем решать в соответствующее время.

— Абсолютно с вами согласен, Антон Иванович, я поэтому прошу вас предупредить Филимонова, чтобы он уклонился от выполнения просьбы Шкуро и не выступал со своим представлением по этому вопросу. А некоторую помощь оружием и даже войсками надо оказать — ему же защищать Ставрополь.

— Который нам не нужен. За этот Ставрополь его надо бы наказать.

— Я уже сделал ему небольшой выговор, и мне кажется, что вы теперь могли бы его немного обласкать.

— Пожалуй.

— И еще, Антон Иванович, для установления духа боевого соперничества в отряде Шкуро было бы целесообразно сейчас же присвоить звание войскового старшины Солоцкому. Я говорил вам о нем. Он казак, но интеллигентный. Настоящий русский офицер. Конечно, действовать через Филимонова.

— Я ему скажу.

Закончив разговор, генерал-майор некоторое время рассматривал себя в зеркало, являвшееся обязательным предметом походного багажа. Ивану Павловичу нравилась его артистическая способность управлять своим выражением лица. Оставаясь в сущности равнодушным, он представал перед собеседниками взволнованным, сочувствующим, сердитым, хитрым, наивным — таким, каким требует момент.

Шкуро подходил к дому Деникина, когда в окнах играли последние кроваво-малиновые отблески солнца. Адъютанты и ординарцы высыпали на крыльцо посмотреть на атамана, ставшего легендой. Попросил дежурного офицера доложить его превосходительству — прибыл полковник Шкуро!

Деникин по вечерам занимался сложной умственной работой: обдумывал проблемы отношений с донским самостийником Красновым, с говорунами из Кубанской Рады, врагами единой России, пытался что-то придумать для объединения бойцов армии с требующими установления республики, с либералами, эсерами, монархистами, черносотенцами и прочими, прилепившимися к тылам его армии. Делал памятные записи для себя и будущих историков, составлял тексты писем и выступлений на различных совещаниях. Теперь, когда в прошлом месяце погиб генерал Марков, ставший легендой для офицеров-добровольцев, когда генерал Алексеев из-за стариковских болезней уже не в состоянии влиять на дела, решения его, командующего Добровольческой армией, не встречали сопротивления или дискуссий. Лишь Романовский имел право что-нибудь посоветовать. И со Шкурой, или пусть Шкуро, он решит сам. Если этот хитрый лихой атаман за единую Россию, его можно использовать для укрепления армии, а что касается Ставрополя, то раз Иван Павлович ему кое-что объяснил, то теперь следует лишь приласкать новоиспеченного кубанского героя, а далее жизнь и война покажут.

Войдя к генералу, Шкуро, с детства привыкший к строю, лихо стукнул каблуками, прозвенел шпорами и молодцевато доложил:

— Ваше высокопревосходительство, полковник Шкуро со своим отрядом прибыл в ваше распоряжение. Мы, восставшие казаки, полностью признаем власть Добровольческой армии и готовы сражаться в ее составе за возрождение Великой России!

Деникин поднялся из-за стола, выслушивая доклад» затем пожал руку своему новому подчиненному, предложил сесть и попросил доложить о состоянии отряда. Шкуро кратко, по-военному, охарактеризовал боевые достоинства своего десятитысячного войска и честно доложил об отсутствии артиллерии, о том, что более половины казаков сражаются шашками, а то и дубинами.

— Тем более чести вашим казакам, что одержали ряд побед над красными и освободили от них Ставрополь, — Деникин говорил так, словно повторял заученное, — Родина вас не забудет.

— Мои казаки становятся бойцами Добровольческой армии, — осторожно начал Шкуро щекотливый вопрос. — Многие из них не совсем понимают, за что сражается армия. Все они, конечно, ненавидят большевиков, комиссаров, но хотят знать, какие порядки будут установлены в России после победы над красными. Я им должен объяснить это.

— Победу над красными мы одержим, если останемся верными заветам генерала Корнилова и сохраним воинский порядок и дисциплину в нашей армии. Вам надо сосредоточиться на этой работе. У нас уже есть казачьи власти. У генерала Покровского… Да. Нам пришлось с ними долго заниматься, пока они стали настоящими полками Добровольческой армии. Желаю вам успеха, полковник Шкуро.

На этом аудиенция закончилась. Командующий не мог продолжать разговор, потому что приближался счастливейший час: небольшой ужин с хорошим вином, перечитывание писем Ксюши, мечты о ней, готовящейся стать матерью Ваньки. Взятие Екатеринодара — это еще и радость совместной жизни с молодой женой.

Шкуро понял, что Деникин уклоняется от раскрытия своих политических взглядов. Пусть. Главное, что Родина не забудет полковника Шкуро. Значит, быть ему генералом.

У выхода из дома командующего его ждали свои казаки и посыльные от Филимонова. Доложили: в местной школе собралась Кубанская Рада и там ждут полковника Шк уране кого. Эта фамилия уже раздражала, но он промолчал. С собой взял только Кузьменко.

Множество керосиновых ламп коптили на окнах и на большом столе, где сидели главные кубанские руководители: седобородый Филимонов, напряженно задумывающийся о самостийной Кубани, Быч, темноволосый черный рыцарь Калабухов… На стульях и скамьях рядовые члены Рады. Все оглянулись на входящего, многие встали. Закричали: «Слава атаману Шкуранскому!» Напутал Филимонов. Или нарочно? Усталый и раздраженный стоял полковник в дверях. Его пронзали взглядами первые люди кубанского казачества. Спокойно уверенные светлые глаза, прожигающие черные, хитрые карие… Земляки, такие же, как он, офицеры Великой войны. Все понимают, завидуют его успеху — сами так могли бы. Стоял он перед ними, как под огнем в бою, чувствовал, как дергается больной глаз, и видел себя маленьким, с некрасивой путаной фамилией. Наверное, и Рада видела его таким.

Пригласили за стол. Филимонов усадил рядом, поднялся и говорил хорошие слова об атамане Шкуранском, взявшим Ставрополь. Высказал пожелание о присвоении атаману звания генерала, но тут же оговорился, напомнив, что это право принадлежит высшей Российской власти, коей теперь является командующий Добровольческой армией. Рада слушала и соглашалась. Никакого указа не приняли. Выступавшие члены Рады в основном говорили об ущемлении своих прав, о том, что надо устанавливать власть Рады, что Добровольческая армия должна признать их права…

Филимонов прервал эти опасные выступления и вернулся к деятельности отряда Шкуро:

— Это ж наши казаки взяли Ставрополь, — сказал атаман. — С ними нам надо бы связаться, поговорить. Давайте пошлем в отряд своих представителей. Поговорят с казаками, что-нибудь подскажут, узнают, что им надо…

— Александр Петрович дело предлагает, — поддержал активный Быч. — Но надо все точно расписать, что мы этим людям поручим.

Расписали:

1. Ознакомиться на месте с состоянием отряда и его настроением.

2. Со своей стороны, ознакомить его с взглядами правительства и Рады на сущность противобольшевистской борьбы, на организацию и состояние противобольшевистских сил.

3. Поддержать и всячески поощрять противобольшевистские настроения отряда.

Представителями выбрали баталпашинского казака Усачева и подъесаула Елисеева из станицы Кавказской. Это о Елисееве рассказывал Стахеев, как о зачинщике казачьего восстания.

Когда заседание окончилось, Филимонов сказал, что для Шкуро и его казаков приготовлена квартира, где их накормят ужином. Они уже отправились туда с провожатым, когда на улице Шкуро перехватил Быч и попросил зайти к нему для разговора с глазу на глаз. Обещал и накормить и напоить. От угощения полковник отказался, но на разговор пришлось согласиться. Сидели в комнатушке с тусклой керосиновой лампой. Быч взволнованно и долго говорил о высокомерном отношении Деникина к Раде, о слабохарактерности Филимонова, который не может отстоять интересы казачества и достоинство Рады, о том, что когда возьмут Екатеринодар, станет еще хуже, а об их политике и говорить нечего — Учредительное собрание им уже, мол, не нужно — только царь-батюшка… Приходилось осторожно и дипломатично отвечать на все это, не имеющее серьезного значения для вождя казачества полковника Шкуро. Он знал, что ему надо делать в этой войне.

И, наконец, пришло время отдыха. Ужинал Шкуро на квартире со своими казаками. Предупредил: «Только по одной, И с утра никакого похмелья. Не дома». Рассказал об успешных встречах с Деникиным и Романовским:

— Родина гордится нами. Так сказал сам командующий Добровольческой армии. Ставрополь — это наша заслуга. В армии наш отряд станет отдельной дивизией. Оружия у них полно — каждый получит винтовку. И пулеметы у нас будут. А дальнейшие планы — пока будем Ставрополь защищать. Обещали помощь. Завтра мы едем туда. Слащову я отправил депешу, чтобы встречу приготовил нам по всем правилам. После встречи — праздник. Выпьем, песни попоем, погуляем, а то все походы и походы. А, Литвинник? Помнишь, как в лесу меня встретил и не знал, кто я такой?

— Знать-то не знал, но то, что вы за народ — знал, — уважительно ответил картинный бородач Литвинник.

Всех обласкал словами добродушный Шкуро — дела хорошо складывались. Адъютантов похвалил:

— Ты, Перваков, так и будешь первым адъютантом, а ты Кузьменко — адъютантом по особенным делам, где твоя хитрость нужна.

— Да какая у меня хитрость, Андрей Григорьевич? Я и слова-то сказать толком не умею.

— Умеешь, когда надо. Поговорим еще сегодня с тобой. Сказку мне на ночь расскажешь, — вылезая из-за стола, усмехнулся Шкуро и приказал постелить в задней комнате две кровати рядом — себе и Кузьменко.

Когда Шкуро проверил дверь и улегся, началась и «сказка»:

— Ну, Николай Степанович, рассказывай о Сорокине, а то и времени у меня не было узнать все дела.

— Так я уж не знаю, Андрей Григорьевич, что и рассказывать-то. Про ультиматум говорили…

— Тихо. Только шепотом. Говори все, как было. К самому пустили без волынки? Обыскивали?

— Они там, Андрей Григорьевич, так боятся Сорокина, что одно слово «к Ивану Лукичу с секретными делами» — и полный порядок. Только наган отняли.

Они закурили французские папиросы — раздобыли в штабе, и в свете спички Шкуро увидел спокойное» открытое лицо верного адъютанта.

С молодости его знает. Сам из Ейской станицы, но часто в Екатеринодаре бывал. На гуляньях вместе веселились, другой раз и дрались с городскими. И на войне с Румынского фронта был тот под его командой.

— И морду тебе не почистили?

— Что вы, Андрей Григорьевич? У Сорокина штабист — бывший полковник. Сам ввел меня в комнату Сорокина. А там еще на подхвате какой-то ординарец Мишка и девица с гитарой. Сорокин только пальцем повел и все прочь из комнаты.

— А штабист?

— Тот остался: Сорокин сказал, что он знает все и все знать должен. И плеткой по столу. Ну я ему из тайного места браслетик от полковника Шкуро. Иван Лукич было опять за плетку, но я ему: «Приказано вас предупредить, что шестнадцатого Деникин начинает наступление на Кущевку, Екатеринодар и Армавир. Чтобы вы, значит, приготовились». Он было кричать: «Врешь!» Но начальник штаба Беляков или Белов — не помню — тот его успокоил. Сказал, что это типичный деникинский план: наступление по расходящимся направлениям. Самое плохое, что можно использовать в наступлении. Сказал» что, значит, центр у него ослаблен и надо завтра же, пятнадцатого, предупредить его удар и атаковать Кореновскую. Иван Лукич ах вскочил. Он такой гарный, черноволосый, черноглазый. Закричал: «Мишка! Чтоб к рассвету моя красная рубашка была выстирана и поглажена. И на конюшню лошадей готовить!» Тут я про Ставрополь вставил словечко. Они со штабистом судили, рядили, вспоминали своих в Ставрополе, какого-то Яковлева, еще кого-то, ну и надумали вот ультиматум… А самое, самое я вам теперь скажу — вот уж удивитесь-то! Пробираюсь я из сорокинского вагона по путям, ищу какой-нибудь товарняк, иду, значит, на самый последний путь, а там дальше поле и строится конный полк. Командир в папахе, в черкеске, на хорошем коне объезжает строй и орет, как положено, по-всякому…

— Ну и что? — удивился полковник.

— А то, Андрей Григорьевич, что командир полка этот…

— Ну?

— Наш Ваня Кочубей. Урядником был на Румынском фронте. Помните?

— Помню. Как же — добрый был казак. А теперь, значит, за большевичков. Тогда он все больше молчал. Задумывался, значит. Что ж. Даст встретимся. Эх, Ваня, Ваня, теми ли полками мы с тобой командуем?..

Потом еще закурили, и адъютант осмелился спросить полковника о его встречах с начальством. Шкуро рассказал и о Романовском, и о Деникине, и о Филимонове. О Романовском отозвался как о самом умном и понимающем кубанские дела:

— Сидел бы в штабе другой — никакой помощи нам бы не дали. Деникин только и думает, что об единой России — ему не до наших мелких дел. Филимонов… А что у него есть кроме названия — Кубанский атаман? Ни войска, ни денег.

— Да и у нас с деньгами слабо, Андрей Григорьевич.

— Все у нас есть, Коля. И денег хватит. Но об этом знают только те, кому надо знать. С тобой — пять человек. Другие знать не должны. Хорошо понял?

— Понял, Андрей Григорьевич. А что с Бычом? Чего он к вам привязался с разговором?

— Лука Лаврентьич — председатель кубанского краевого правительства, а его никто не признает. Деникин, наверное, и не знает, что он такой большой начальник. Деникин вообще никого их не признает — считает себя главной властью. Вот Быч и дергается. Он же образованный. Юрист. Был когда-то городским головой в Баку, а при Керенском — помощником главноуполномоченного по снабжению Кавказской армии. И вдруг — никто не признает. Уговаривал меня поддержать его против Деникина, против Филимонова, который сдался добровольцам. Хорошо агитировал за вольную Кубань.

— А вы что?

— Я же знаю, — у него за душой ничего нет, а у Деникина — армия, оружие, артиллерия. Может, и вся Россия будет под ним. Вот и я за единую Россию. Быч думает, что если я казак Екатеринодарского отдела, значит, обязательно хохол и самостийник. Плохо думает. И ты ведь Коля из наших. Ейский отдел — тоже хохлы. Но про хохлов как говорят: «Не той казак, що поборов, а той, що выпутывся». Вот и мы так. У Деникина власть и сила, потому и мы за единую Россию.

На войне от войны не отвяжешься, но чуть забылась — сразу о женщинах?

— Была у меня в Кисловодске девочка, — вспоминал Шкуро. — Ты, Коля, не поверишь — совсем еще нецелованная, и сама пришла. Воспитанная, культурная. Сказала: «Бери меня. Хочу быть твоей…»

— Бывает такое. У меня тоже, знаете…

IX

Наконец, в завоеванный Ставрополь! К триумфу! Рано утром, перед отъездом из Тихорецкой пришлось зайти к генералу Алексееву, когда-то возглавлявшему все белое движение, а теперь превратившегося в тощего старичка. Генерал расспрашивал о настроениях крестьян и радовался, узнавая, что мужики против большевиков. Шкуро обещал даже поднять крестьянское восстание в ближних районах, если Добрармия выдвинет демократические лозунги: земля крестьянам, Учредительное собрание, отмена бессудных расстрелов и безвозмездных реквизиций… Однако старичок лишь невнятно бормотал о происках Кубанской Рады, а о лозунгах молчал так же, как и Деникин. Во имя чего же они хотят заставить людей сражаться? Убрать бы все это генштабовское старье и поставить во главе армии молодых офицеров, знающих, что надо делать. Таких, как он, полковник Шкуро. Пока полковник.

На станции утром встретился с посланцами Рады. Усачев — обыкновенный казак, а от Елисеева сразу не отвернешься. Обычно Шкуро со своим малым ростом и нервическим подергиванием глаза избегал близкого общения с такими высокими, большеглазыми, самоуверенными, с широкими губами, готовыми к улыбке всепонимающей и очаровывающей. Рядом с ними полковник терялся, но к Елисееву потянуло.

В комфортабельном купе Елисеев, заняв место напротив Шкуро, искренне открылся ему светлым широким лицом.

— Вы, господин полковник, прекрасно. вчера выступили на Раде. Молодые офицеры, все хотели, чтобы вы стали генералом. Ведь вы провели столько блестящих операций и, наконец, взяли Ставрополь. Но с этими старичками трудно поладить. Им давай самостийность и министерские портфели.

О таких говорят: обаятельный. И поэтическое в нем есть — декламировал, глядя в окно:

— Я слышал о вас, Федор Иванович, — сказал Шкуро, — о вашем участии в восстании в Кавказской.

— Неудача. Тяжелая неудача. Я потерял отца.

— Казаки не подвели?

— Сражались честно, но сил не хватило.

Шкуро знал себя, знал своих казаков и не верил, что где-то есть другие, необычные, похожие на тех, о которых пишут в газетах и в журнале «Нива». Потому и спросил:

— А правда, что не сами казаки восстали, а по приказу офицеров? У нас так говорили.

— Ну, не по приказу, конечно, а разъяснять приходилось некоторым. Это и у вас ведь так?

Он улыбнулся ободряюще, дружески, и возникала у полковника уверенность в будущих победах.

Шкуро со своими сопровождавшими вышел из поезда в Кавказской, посланцы Рады поехали дальше, до Песчано-Окопской, где стояли основные силы отряда Шкуро. Полковник и подъесаул расставались друзьями — ничего особенного вроде и не произошло, но возникла меж ними взаимная симпатия.

Многих людей знал Шкуро. Много знал о них и плохого и хорошего. Плохого больше. О Елисееве так ничего никогда плохого и не узнал. Тогда, в 1918-м он был подъесаулом. Высокий в меру, в плечах — что надо, на белом, не держащим загара лице всегда приготовлена добрая всепрощающая улыбка.

Оказался однокашником Саши Мельникова. Встретились втроем в Ставропольском штабе, разговорились, как старые друзья. «Только к нам», — сказал Шкуро. «Командиром сотни», — сказал Мельников. «И чтоб тебя, Саша, держал, — добавил полковник, — а то ты размахался: то рубишь, то вешаешь…» Однако вскоре пришлось расстаться.

В Кавказской полковника встретил генерал Боровский. От него приятно пахло только что выпитым спиртом. Генерал сказал, что бьет Таманскую армию Ковтюха, но этот негодяй собрал чуть не сто тысяч мужиков и баб. Придется повозиться, пока Ковтюх не окажется на виселице. Такое настроение у мужиков. По словам Боровского, никакой помощи он не может оказать.

— Но Иван Павлович обещал, — настаивал Шкуро. — Мне совершенно нечем защищать Ставрополь. Половина людей без винтовок.

— Романовский мне звонил, и я не отказываюсь. Но не сейчас. Будем держать связь, и как только появится возможность, я выделю батальон. А сейчас даю вам бронепоезд. Он, правда» самодельный, но уже испытан в боях. На нем и поезжайте в Ставрополь.

Кроме пушек и брони в отданном Шкуро бронепоезде имелся и салон для командира. Полковник пригласил Кузьменко, приказал подать виноградное вино, сам налил по стакану, предложил выпить за успешное окончание поездки.

— Пока этим разговеемся, — сказал он, — а в Ставрополе вечером дадим жару.

Выпили, закурили. Шкуро все с большей симпатией вглядывался в открытое лицо адъютанта, напоминающее лицо гимназиста, доверчиво слушающего учителя и старающегося запомнить урок.

— Ты, Николай Степанович, будешь у меня адъютантом по секретным делам. О Сорокине только мы двое знаем. И еще будут дела. Вчера ты мне не рассказал, как он насчет Автономова.

— А я, Андрей Григорьевич, осторожненько. Напомнил, что вы собирались вместе с Автономовым и с ним самим, Сорокиным, стать властью в этой ихней Кубано-Черноморской республике. Он сказал, что надо прогнать жидов и латышей и самим здесь руководить, но Москва докопалась. Сказал, что у них с Автономовым и в Москве свои люди есть, и будто сейчас Автономова назначают инспектором над частями Красной Армии.

— Правильные казаки не пропадают, — удовлетворенно отметил Шкуро. — Мне и здесь в деникинском штабе шепнули, что сам Деникин хочет Сорокина в свою армию взять. Только вряд ли теперь получится. Подъезжаем, Коля. Давай полный парад — черкеску, шашку. Встречать будут, как римских триумфаторов.

На перроне ставропольского вокзала выстроился почетный караул из казаков в новых черкесках с золотыми погонами, на головах — волчьи папахи. Слепили трубы духового оркестра. Слащов в мундире с орденами командовал церемонией. Полковник со своей неудачной фамилией и малым ростом давно понял» что надо уметь пройтись важной походкой, сохранять нужное выражение лица и говорить правильные слова. Вот и теперь, идя вдоль строя караула, сказал: «С такими молодцами-казаками до Москвы дойдем». Вышли со Слащовым и адъютантами в привокзальный садик, где ожидали лошади.

— Как здесь управляешь городом, Яков Александрович? — спросил Шкуро Слащова.

— Недолго управлял: приказом Деникина губернатором назначен генерал Уваров.

Шкуро грубо выругался, оглянулся, потом сказал Слащову:

— Я в Медведовской с этим Уваровым и разговаривать не стал. Видно, воевать не умеет, на фронте не нужен, так нашли куда его сунуть. Мне назло. Глазенап эту интригу провернул. С первого взгляда я его понял — нерусская душа. Не переживай, Яков Александрович, мы с тобой настоящие бойцы, и в Добрармии будем не последними. А уваровы пускай здесь с кухарками воюют. Ну что? По коням? Конная сотня готова? Мое знамя здесь?

Все было готово. На пылающей под солнцем площади белая толпа: платья, шляпки, светлые мужские костюмы. Офицерские цепи поддерживают порядок — простонародью хода нет.

Выехали. Впереди знаменосец с ассистентами. На древке, на синем шелке трепещется оскаленная белая пасть волка. Шкуро в папахе, черкеске, с шашкой и маузером, чуть сзади — Слащов, за ним — адъютанты. Толпа взволновалась, по ней словно морские волны пробежали. Раздались крики: «Слава!..»

Лена пришла на площадь с мамой и с Маргаритой, сопровождаемой офицерами» старыми ее знакомыми. Именно просто знакомыми — никаких планов, касающихся их, у нее не было, она видела в них растерянных молодых людей, все потерявших в революции и бессмысленно гибнущих в гражданской войне. Расстроенные нервы, страх смерти и страсть к убийству, водка, кокаин, поиски любви и неудачи у женщин… С ними холено лишь поговорить. Знают они много — учились, читали, воевали… Один из них, Рябов, только сегодня из Тихорецкой, из штаба Деникина. «Я этого Шкуро в Кавказской обогнал», — говорил он. Рябова спрашивали, почему он так спешил, но тот не объяснял. «У меня такое задание, — говорил он, что я и сам не понимаю».

Когда Шкуро ехал по площади, сопровождаемый громогласными приветствиями, Лена вдруг заволновалась, пыталась заставить мать пройти поближе к мостовой, по которой должен проехать герой Ставрополя.

— Ну, куда мы с тобой? Задушат нас, — отбивалась мать.

— Пройдите уж с ней, — вступилась Маргарита. — Нам всем не пробраться. Леночка любит красивых лошадей, красивую форму.

С трудом протолкались и как раз вовремя. Адъютанты Кузьменко и Перваков ехали почти рядом с гнедым конем Шкуро, оттесняя толпу. Отворачиваясь от солнца, полковник глянул налево и увидел Лену. Наверное, лиловое платье привлекло взгляд — в таком она была тогда… На мгновение приостановил лошадь, махнул девушке рукой и улыбнулся. Шепнул Кузьменко: «Вон ту, в лиловом. Сейчас за ней и договорись. Быстро!»

Кузьменко мгновенно по-джигитски спрыгнул на землю, бросил повод Первакову и, врезавшись в толпу, пошел по направлению к светло-лиловому платью. Поняв, что девушка не одна, а с матерью, он остановился почти рядом, решив дождаться момента, когда можно будет подойти и заговорить. Приказ полковника должен быть выполнен.

Тем временем к группе офицеров, сопровождавших Маргариту, подошел штабс-капитан Гензель.

— Кирилл! — радостно бросился капитан Рябов навстречу офицеру в кавалерийской форме. — Сколько лет» сколько зим! Ты что здесь делаешь?

— Командир пластунской роты у полковника Шкуры, или Шкуро, как приказано его теперь называть.

— Вот ты-то, наверное, мне и поможешь. Знакомьтесь» Маргарита Георгиевна» господа офицеры — Кирилл Иваныч Гензель, мой боевой соратник с четырнадцатого года.

Маргарита подала новому знакомому руку в нитяной перчатке. Гензель прикоснулся к руке губами, взглянул на женщину холодно-голубыми глазами и Маргарита почувствовала себя покорной слабой девочкой, которая не в силах решить сорваться с места, чтобы убежать, или с тем же порывом броситься в объятия штабс-капитана.

А тот уже наступал, и она как зачарованная слушала его армейские прямолинейные комплименты:

— Я давно в Ставрополе, но злой рок не позволил мне встретить вас раньше. Столько дней жизни потеряно. Несколько успокаивает лишь то обстоятельство» что мы встретились в этой праздничной обстановке. Вы позволите мне вас сопровождать. Какая программа предполагается?

— Сейчас молебен на площади перед Духовной семинарией, потом гуляние… — ответила она.

— Простите, Маргарита, — перебил ее Рябов, — но мы должны переговорить с Кириллом.

— Я боевой офицер, но у меня нет сил расстаться с вами. Я уделю пять минут этому навязчивому штабисту. Подождите меня там, в сторонке от толпы.

— Кирилл, ты же служишь у Шкуро, — говорил ему Рябов. — Кстати, почему тебя нет в колонне встречавших офицеров?

— Черкеской не обзавелся. И не хочу. Перейду в настоящий полк Добрармии. В Корниловский или Марковский.

— Разговор конфиденциальный, — вполголоса сказал Рябов, оглядываясь. — Меня сейчас загнали в контрразведку, но я взял на себя сбор сведений и анализ, чтобы подальше от допросов и прочих развлечений. Вот рано утром — срочное задание: узнать все о полковнике Шкуре, или Шкура. Поэтому я здесь. Ты у него служишь. Что-то можешь мне подкинуть?

— Тебе, Василий, опять со мной повезло. Почти так — же, как в Карпатах. Я, конечно, сам уже знаю кое-что, но, главное, у меня в роте есть подхорунжий Климов — он из той же станицы, что и Шкуро. Знает о нем, о его семье, о родителях — все. Знает и молчит. Но ты же контрразведка.

— Да. Когда ты сведешь меня с ним?

— Завтра утром.

— Ты что же? Надеешься провести с ней ночь? — осторожно кивнул в сторону Маргариты.

— Господин капитан, прошу запомнить, что штабс-капитан Гензель умеет отличить даму от девки. Ночью я дежурю. Приходи в гимназию, что на Воронцовской. Там стоят пластуны.

— Желаю тебе хорошо провести время.

— Хорошо провести время — это быть с хорошей женщиной. Сейчас на молебен, потом гуляние в саду, потом где-нибудь хороший обед. Я буду хорошо проводить время 6 городе, в котором меня расстреливали.

Архиерей, дьякон и певчие, вся служба — на широких ступенях Духовной семинарии в голубой тени закатного солнца. Шкуро со свитой стоит в первом ряду, за ними — умолкнувшая, расчувствовавшаяся толпа. Одни вытирают слезы, другие прикрывают глаза от ярких солнечных лучей. Архиерей в ударе — искренне радуется победе православных над нечестивыми. Праздник двойной, ведь Казанская сегодня. Не только всем своим голосом, но и сердцем восклицает архиерей на всю площадь: «Христос воскресе!» «Воистину воскресе!» — отвечает многоголосно площадь. И говорит архиерей с чувством, со слезой, если к месту:

— Нечестивые не пребудут пред очами Твоими: Ты ненавидишь всех, делающих беззаконие. Ты погубишь говорящих ложь; кровожадного и коварного гнушается Господь. Господи! путеводи меня в правде Твоей, ради врагов моих; уровняй предо мной путь Твой…

Только что, проходя через буфетную в отведенных ему покоях губернаторского дома, Шкуро выпил два стакана ледяного пива, и теперь растеклось по телу сладкое желание радостей земных — коньяк, Лена в лиловом платье и без платья… А архиерей и о нем вдруг:

— Будь здрав и победоносен истинный воин христов Андрей, и да будет благословение Господне над войском Твоим…

Полковник неожиданно заплакал. Злопыхатели потом говорили, что слезы лились в три ручья.

— Успокойтесь, Андрей Григорьевич, — шепнул сочувственно стоявший рядом Слащов. — Как жаль, что нет с вами Татьяны Сергеевны.

— Да] Бедная Тасенька томится в горах… — проговорил он, всхлипнул и вновь заплакал.

— И возрадуются все уповавшие на Тебя, — продолжал архиерей, Шкуро подумал, что это именно о нем — казачьем вожде. — И Ты будешь покровительствовать им; и будут хвалиться Тобою любящие имя Твое…

Кто-то осторожно тронул за плечо. Шкуро оглянулся — Кузьменко молча утвердительно кивнул.

— После молебна ко мне, — шепнул ему полковник.

Доверительно говорил Шкуро со Слащовым в своем новом кабинете, временами поглядывая на часы:

— Яков Александрович, я обещал своим казакам сегодня хороший праздник. Будем гулять до утра. Вся власть в твоих руках. Хоть там и есть Уваров, но я приказом Деникина назначен командиром Второй Кубанской казачьей дивизии, а ты — мой начальник штаба. Кроме нас никакой здесь в городе власти нет. Прошу тебя поработать эту ночь. Те шестнадцать орудий, что мы взяли здесь, надо разбить по батареям, проверить. Пусть подполковник Сейделер этим займется. Он праздники не любит, а артиллерию обожает. В патрули назначь старых казаков, которые порядок знают.

— Где вас искать в случае чего?

— Вот уж не знаю, Яша. Где казаки, там и я. Где шумy больше.

Кузьменко появился в кабинете, как только закрылась дверь за Слащовым.

— Садись, рассказывай, секретный адъютант, — нетерпеливо потребовал полковник.

— Она может быть у вас вечером, но до полуночи ее обязательно надо доставить домой. И чтобы никто ее не видел.

— Раздобудь черкеску и папаху ей под рост. Часовые будут наши. Скажешь — привел моего секретного агента.

— И сапожки надо ей подобрать. Маленькие… — кивнул Кузьменко и помявшись, продолжил: — Только об ней узнавал потихоньку у дворников, у разных лоботрясов, что за всеми подглядывают…

— Ну? И что узнал?

— Замуж она выходит за какого-то красного. Нынче венчаться собирались. Узнавал я и о нем…

— Все, Коля. На это я без интереса. Приведи ее пораньше, и чтобы тихо.

Удачно, что Марго вдруг исчезла. Сказали — нарядилась и ушла с каким-то незнакомым офицером. Матери Лена сказала, что пойдет на вечернее гуляние с Анечкой в другими девушками. Мама недовольно вздыхала: «Эта Анечка такая гулёна бестолковая. Сама заблудится, и тебя заведет черти куда…» Лена ее расцеловала и успокоила: «Я уже взрослая замужняя женщина». — «То-то что», — непонятно заключила мать. Лена постояла перед зеркалом, решая, хороша ли она в белом платье и в шляпке с широкими полями, и пообещав матери прийти пораньше, вышла на улицу и надвинула шляпку на глаза. Кузьменко ждал ее у церкви, в которой сегодня она должна была венчаться с Михаилом. Теперь ее ожидало другое.

Секретный адъютант нанял комнату в доме неподалеку от губернаторского и приготовил там одежду для Лены. «Сапожки-то не тесны, Елена Аркадьина? А то помогу».

— «Не старайтесь — я сама», — с высокомерной холодностью ответила она. Прятала свое смущение, пытаясь изобразить даму, привыкшую повелевать.

В губернаторский дом неизвестного маленького человека в длинной черкеске Кузьменко прошел через боковой вход. Казак охраны сказал: «Проходи, Коля, мне уже сказано…»

До одиннадцати было почти три часа, и Кузьменко засел в кафе. Хотелось напиться, но после двух стаканов спохватился: секретное задание атамана еще до конца не исполнено.

Пришел к одиннадцати. Вход охранял тот же казак. Закурили.

— Долго Григорьич с агентом занимается, — усмехнулся казак.

— А ты не болтай. На то нам и доверяют, что выполняем и молчим, — грубо ответил Кузьменко: то ли от недопития, то ли еще от чего разбирала его тайная злоба.

— А вы что здесь делаете, вахмистр? — прозвучал металлически холодный голос.

Рядом стоял штабс-капитан Гензель.

— Господин полковник приказал прибыть к нему для секретного дела.

— Извините, господин вахмистр — я по долгу службы. Я назначен дежурным офицером по всему гарнизону. В моем распоряжении взвод пластунов. Мне очень радостно узнать, что в эту праздничную ночь господин полковник продолжает заниматься делами. Слышите» какой праздник?

Как-то сразу, наверно вырвавшись из аллей городского сада, грянула лихая зажигательная:

Штабс-капитан закурил папиросу и уходить не собирался.

— На охране все в порядке? — спросил он дежурного казака.

— Так точно, ваше благородие.

Сверху, с площадки второго этажа, где размещались докой Шкуро, раздался голос ординарца Литвинника:

— Кузьменко! Николай Степаныч, вы здесь?

— Я на месте. Только я не один. Здесь дежурный штабс-капитан Гензель.

Хлопнула дверь. Снова открылась. Шаги. И опять закричал Литвинник:

— Господин полковник приказал дежурному офицеру выйти на улицу, чтобы потише шумели…

А с улицы неслось:

— Полковник очень правильно заметил, — сказал Гензель с язвительной улыбкой. — Нельзя так шуметь.

Когда наконец дежурный исчез, сверху торопливо спустился низкорослый человек. Папаха на глазах, подбородок уткнут в ворот черкески, платочек то и дело улица. «Проходьте, проходьте, господин разведчик», — с шутливой серьезностью проводил таинственную фигуру охранник.

— Идите рядом. Там казаки гуляют, — сказал Лене Кузьменко и осторожно взял ее за плечо. Скорее даже не за плечо, а за рукав черкески. В жизни не приходилось ему водить таких за руку или под руку.

— На улице свет фонарей, разгульный гвалт, бутылки… Глотают воины из горлышка горячительную жидкость, передают другому. Кричат: «Где атаман? Гулять выходи, атаман!» Потом нестройно запели:

Не дав дотянуть песню, снова стали кричать:

— Давай к нам, атаман! Андрей Григорьич!

— А это кто такие пробираются? — зашумели, заметив Кузьменко с таинственным спутником. — Чего к стенке лепишься?

— Я адъютант полковника Шкуро.

— А ну дай-ка нам глянуть, кого ведешь. Лена прижалась к Кузьменко мягким девичьим телом, щекой коснулась лица, шептала: «Не выдавайте меня…»

На месте оказался Гензель со своими пластунами:

— Я дежурный по гарнизону штабс-капитан Гензель. Приказываю дать дорогу адъютанту командира дивизии! На четыре шага! — С десяток бородачей пластунов стали стеной. — Подхорунжий Климов, — командовал Гензель, — держать дистанцию четыре шага!

С помощью дежурных патрулей, оставив позади бурный океан разгула, Лена и Кузьменко добрались до тайной квартирки. Девушка бросила черкеску и папаху и села на диванчик, вздохнула сонно.

— Сапожки помогу вам стащить.

— Помогай, — согласилась она равнодушно.

Лена была исполнена окончательной радостью жизни, когда все счастье, что есть на земле мягко колышется у тебя в груди, а окружающий мир с какими-то людьми, предметами, звуками — пустое темное место. Босиком она подошла к небольшому зеркалу, в котором видно только лицо — сияющее, победоносное, с легкой тенью сладкой усталости.

— Барышня, — приблизился к ней угрюмый казак. — Простите, я…

И неожиданно облапил, поцеловал в губы, в щеку. И отпрянул.

— Ты что? — Лена изумленно хохотнула.

— Простите, я так, по-дружески.

— А ты, оказывается, лизунчик. Но некогда нам лизаться. Матушка меня ждет. Я ж обещала не позже полуночи…

— Идемте барышня, — согласился Кузьменко, опустив глаза. — И меня атаман ждет.

— Новое задание?

— Гулять будем на площади с казаками. Я должен быть рядом.

Вел он ее по темным улицам» проклиная свою незадачливую жизнь — врал атаману, что у него была какая-то гарна дивчина. Ничего хорошего не было. Одни пьяные бабы. А такая, как Лена, разве только во сие приснится.

Вернулся Кузьменко в самое время: Шкуро наконец будто сбросил с себя некие оковы чужих доспехов и стал самим собой — тем, кто с детства был уличным драчуном в училище — самым гулящим юнкером» в армии — бузотером и храбрым партизаном. Только партизаном — чтобы никакого начальства. Шкуро заметил адъютанта, закричал: «Коля! Лезгинку делай! Трубы, барабаны, эти, как их, гитарки черкесские! Давай музыку!..»

Громыхнули барабаны, следом им гулкими звуками площадь заполнили отчаянные взвизги кавказских ритмов. И пошел, поплыл, полетел по кругу, только сапоги мелькают- Все тонкие коленца знаменитого танца знал и даже с зажатым в зубах с кинжалом в зубах по кругу. Атаману освободили большую площадку, зрители прихлопывали, кричали: «Асса!»

Кузьменко стоял с музыкантами. Его тронули за плечо. Оглянулся — Гензель.

— Проводили секретного разведчика» вахмистр?

— А чего ж? Как приказано, так и исполнено. У нас такой порядок.

Гензель перешел почти на шепот:

— Это была женщина, вахмистр.

— Не знаю, не мое дело, — ответил с деланным равнодушием Кузьменко.

— Наше дело, вахмистр. Мы теперь в Добровольческой армии. Нами командует не казачий атаман, а генерал Деникин. У него другие порядки, и вам надо привыкать. У Шкуро свои дела, свои женщины, свои песни, а у нас с вами — другие порядки.

— Чего вы, штабс-капитан, ко мне приткнулись? Я служу и выполняю…

— О себе подумайте.

Кузьменко и так чуть не всю ночь о себе думал — о том, что не было у него такой красавицы, как Лена. А Гензель продолжал:

— Завтра утром офицер из деникинского штаба будет спрашивать многих казачьих офицеров о службе, о разных делах. Потом будет принято решение, кому где служить, кому какое звание дать. Часам к десяти. Приходите в гимназию, где стоит первая сотня и пластуны. Это для вас хороший случай. Штаб Добровольческой армии уже работает. Вчера вечером хотели дать генеральское звание полковнику Шкуро, но… кое-что узнали. А Солоцкий стал войсковым старшиной. Я сам читал приказ.

— А полковник знает? — заволновался Кузьменко.

— Нет. Можете сказать ему об этом. Но только об этом — мы же с вами офицеры.

Закончилась лезгинка, Шкуро снял папаху, удовлетворенно утер пот. С разлохматившимися светлыми кудрями он был похож на мальчишку, удостоившегося похвалы взрослых. Его пляской, так же как и его победами, восхищались не только разгулявшиеся казаки, посверкивающие пьяными волчьими глазами, но и местные, ставропольцы, празднующие освобождение от комиссаров. Подоспели к веселью и возвращавшиеся из привокзальных мастерских рабочие, которые ремонтировали вагоны для военного эшелона. В темных замасленных одеждах, с чемоданчиками, работяги уже от кого-то получили нехитрое угощение и выпивку.

— Я вот всю жизнь в железе, — говорил атаману один, чем-то возбужденный, может, просто вином. — Гля, рука блескучая. Это железо не отмывается. Я сам стал железный. Никого не боюсь. Любого придавлю. Скажи мне, полковник, на кого это железо мое нацелить. Пришли было красные, все, мол, за рабочих, а гля — и жрать нечего. Нас же рабочих в каталажку, а кого и к стенке. Вот ваши пришли. Радуемся, пьем, танцуем. За кого вы сражаетесь, полковник?

Шкуро ответил без паузы — всегда знал, что нужно народу?

— Я за трудящий народ! Сам с детства за плугом ходил. И косил, и все… На германской войне в штабах не сидел — сражался рядом со своими казаками. Вон он глаз-то подмигивает. И теперь мы за народ. Нам бы и советская власть ничего, если б не большевики, не комиссары.

— Но опять же офицеры, генералы. А? Полковник? — не отставал мастеровой. — А там и царь-батюшка.

— Мы освобождаем Кубань от большевиков. Ну и Деникин с нами. И всю Россию освободим. А там — настоящее честное Учредительное собрание. Верно говорю, казаки?

Казаки бурно его поддержали.

Подошел Кузьменко и, воспользовавшись шумом, тихо сказал:

— Андрей Григорьич, докладываю: доставил до дома в порядке. Но…

— Что еще? Что с ней?

— С ней порядок, но в штабе Деникина что-то крутят. Солоцкого произвели в войсковые старшины, а вас в генералы… отказались.

— Эт-то я зна-аю… Вот так, господа рабочие. Мы за трудовой народ, за восьмичасовой рабочий день, за Учредительное собрание!

Площадь восторженно взревела.

Шкуро, однако, погрустнел, отошел с Кузьменко в сторону.

— Эх, Коля, не любит нас Москва. Нашептали что-то Деникину. Слащов жидов повесил — а сказали на меня. Эх, Коля. Нам с тобой вольная жизнь нужна! Со своими… Споем, что ли, мою любимую печальную. Боюсь, не увижу я больше свою любовь.

И он запел тонким высоким голосом:

Для гуляющих казаков уже подходило время нудного похмелья, и они охотно подхватили:

Потом казаки запели другую — про Галю молодую, а Шкуро вместе с Кузьменко вернулся в дом, в свой кабинет. Ординарцу Литвиннику приказал у дверей не торчать, с адъютантом разговаривал вполголоса.

— Не такие уж мы пьяные, чтобы дела не понять. Я дивизию создал — они ее себе возьмут. Какого-нибудь Солоцкого поставят. Его вряд ли. Нет. Он же казак. Своего генштабиста найдут. А нам с тобой, Коля, эта дивизия… так. — Он пренебрежительно махнул рукой. — Будешь у них по диспозициям на пулеметы ходить. Нам воля нужна. А свое из дивизии возьмем немедля. Говорил я тебе, что денег у нас хватит — вот сейчас пойдем и возьмем. Там, где стоит наша первая сотня, у входа что?

— Ну что? Часовой, знамя…

— Пост номер один. Волчье знамя полковника Шкуро и денежный ящик. Часовые всегда наши. Проверяет Наум Козлов. Он и сейчас там. Операцию проводишь ты, но я поеду с тобой: мало ли? Делаю тебе письменный приказ для начальника караула: «Из денежного ящика изъять кожаный мешок, именуемый «спецзапас» для необходимых расходов на вооружение». Все. Я с Наумом и другими казаками буду там, рядом.

Операция прошла без осложнений. Когда дежурный по гарнизону Гензель рано утром расспрашивал начальника караула о происшествиях, тот кратко, как о чем-то обыденном, упомянул о выеме каких-то запасов из денежного ящика.

— Кто открывал ящик? — спокойно спросил штабс-капитан, сгорая от внутренней злобы.

— Мне привезли письменный приказ полковника. И сам он был здесь в казарме.

— Кто привез приказ.

— Вахмистр Кузьменко.