I

В тяжелые послепраздничные похмельные дни обычно возникал беспричинный страх, то ли предчувствия роковых несчастий. Иногда и происходило что-нибудь неприятное. На этот раз первые дни после загула в честь победы прошли спокойно. Утром, — не опохмеляясь, но тщательно побрившись, одетый по форме, прибыл на доклад к губернатору Уварову — ничтожному генералишке, от которого Деникин избавился, отослав в Ставрополь. Уваров сразу возненавидел боевого вождя казаков, но не знал, как прижать. Пытался денежный ящик проверять, требовал каких-то письменных отчетов…

— Ваши казаки пьянствуют ночи напролет, а днем отсыпаются, — обвинял губернатор полковника. — Кто будет город защищать? Вы знаете, что красные готовятся к наступлению?

— Моя разведка работает. В Невинномысской формируется отряд для наступления на Ставрополь, но начальник штаба армии обещал направить нам офицерский батальон из бригады Боровского.

— Если мы будем надеяться на чью-то помощь, а сами пьянствовать по ночам…

— Мои казаки и сами разгромят красных в Невинке.

— В Невинке? А в Дубровке? А в районе Минвод? Вы должны постоянно вести разведку по всем направлениям и ежедневно докладывать мне.

— Я вчера послал казачью сотню в станицу к Армавиру поднимать казаков.

— Это не разведка, господни полковник. Вы должны дать подробные сведения о всех большевистских войсках, действующих вокруг Ставрополя.

— Слушаюсь, ваше превосходительство, — ответил Шкуро, криво улыбаясь и подмигивая правым глазом.

В среду, после очередного бессмысленно-неприятного доклада у губернатора, Шкуро поехал в казармы, где подполковник Сейделер, прирожденный артиллерист, занимался организацией и подготовкой батарей, сформированных из трофейных орудий — в основном трехдюймовок. В это, кажется, самое жаркое утро горячего лета отобранные подполковником солдаты и казаки, голые по пояс, обливаясь потом, выкатывали пушки, пыжевали стволы до зеркального блеска, чистили затворы, тренировались в выполнении команд «к бою», «отбой», «в передки»…

Полковник Шкуро сам не хотел бы стать артиллеристом, правда, любил орудия, как могучую помощь в кавалерийских боях. Иметь столько артиллерии в дивизии, это, пожалуй, то же самое, что обладать хорошими деньгами — ничего не боишься и можешь действовать, как тебе хочется. Первые слова Сейделера при встрече — о снарядах: когда? сколько? какие? Стоя с подполковником в тени кирпичного сарая, приспособленного под артиллерийский парк, Шкуро обещал, успокаивал, поглядывая, как справляются артиллеристы с пушками.

— Они могут прислать или одни гранаты, или одни шрапнели, — волновался Сейделер, и замолчал, увидев, что командир дивизии его не слушает, а, нахмурившись, смотрит в сторону ворот. Оттуда нарочито ровным походным шагом приближался офицер в корниловской гимнастерке с новенькими сверкающими погонами без звездочек, с черепом и трехцветным знаком, нашитым на рукаве. Приблизившись, офицер сделал последние несколько шагов, чеканно выбивая каблуками пыль, застилавшую двор казармы. Остановившись, он начал докладывать по форме, но Шкуро прервал:

— В такую жару без формальностей, штабс-капитан Гензель. Или вы уже капитан?

— Так точно, ваше превосходительство. Приказом командующего Добровольческой армией произведен в капитаны.

— Поздравляю, господин капитан. Вы теперь перешли в Корниловский полк? Приехали с нами попрощаться?

— Никак нет. По моей личной просьбе меня направили в вашу дивизию. Мне весьма лестно сражаться под руководством храброго полковника Шкуро, вождя кубанского казачества.

Комплименты произносились неприятно металлически, словно команды. Долговязый, худощавый, прямой, как палка, Гензель был неприятен полковнику: смотрит на тебя не как на человека, а будто на деревяшку. Решение пришло мгновенно. Шкуро даже улыбнулся как бы приветливо:

— А я о вас вспомнил, господин капитан. В дивизии нам нужен именно такой боевой офицер, опытный, знакомый с красным тылом. Пойдемте побеседуем. Подполковник разрешит нам временно занять его кабинет?..

Здесь, на теневой стороне здания, в комнате с открытым окном, было несколько прохладней. Разговаривая с Гензелем, полковник поглядывал в окно на опаленные солнцем горы. Туда он и пошлет этого назойливого капитана.

— Ставрополь окружен горами, — говорил Шкуро, и из-за каждой горы могут появиться красные. Велика вероятность, что нашей дивизии придется отбиваться от противника, точное расположение сил которого нам неизвестно. Моя разведка работает, конечно, но нам необходима полная картина. И губернатор требует. У меня много храбрых и опытных офицеров, но такого опыта, как у вас, нет ни у одного. Мы создадим особую разведывательную роту во главе с вами, господин капитан. Сами подберете себе людей и кавалеристов, и пластунов, и сегодня же к концу дня выступайте на разведку. Обойдете по кольцу гор, особое внимание — железным дорогам, и через… через дней пять возвращаетесь в город с полной картиной действий большевистских войск.

Долговязый удивил: он совершенно спокойно выслушал задание полковника, которое вообще вряд ли можно было выполнить, и даже как будто чему-то обрадовался.

— Я готов немедленно начать действовать. Моим помощником будет подхорунжий Климов.

— Хороший казак. Мой земляк. Поручите ему связь. Каждые три часа — курьера в мой штаб с последними данными разведки. Сейчас готовьте роту, список отобранных людей пришлите в штаб. Может быть, у вас есть какие-нибудь свои предложения?

— Ваше превосходительство! Я получил задание — я его выполню.

Эта беспрекословная готовность не понравилась и насторожила. Жара становилась невыносимой даже для привычного кубанца, и к тому же давали о себе знать ежевечерние свидания с Леной до полуночи, а потом гульба с казаками… Как назло куда-то пропал Кузьменко, а он всегда был нужен. Появился тот, когда полковник уже собирался уезжать к своим кавалеристам, оправдывался, мол, не знал, что командир здесь.

Денщик Сейделера принес холодный квас в глиняных кружках. Шкуро усадил адъютанта за стол. Квас, конечно, не пиво, но пришлось научиться сдерживать свои желания. Спросил адъютанта о Гензеле: почему тот вернулся в дивизию?

— Ты же с ним вроде сдружился, Коля?

— Да вы что, Андрей Григорьевич? Он меня пытал тогда о спецзапасе из денежного ящика, ну я и сказал, как все было. Какой он мне друг?

— Можешь и подружиться — нам с тобой только польза будет. А почему же он у корниловцев не остался? Знаешь?

— Догадываюсь, Андрей Григорьич. Тут, знаете, баба замешана. Она здешняя, но с ним будто в Тихорецкую ездила, а теперь вернулась.

— Если баба, то ладно. То-то он такой стал смелый. В дальнюю разведку я его послал. А нам с тобой своя требуется разведка. Сорокина-то добровольцы вроде побили. Надо узнать, куда он будет отступать. Связаться бы с ним — глядишь, чего-нибудь придумаем. Поедешь?

— Когда?

— Чего тянуть? Пока его Деникин не загнал куда-нибудь в горы.

— А… это… как же? Сегодня опять меня ждет. Как всегда — в девять вечера.

— Ждет — значит, действуй, как всегда. Она просила, чтобы я ей помог в Пятигорск перебраться. К своему генералу. А там красные. Вот и подумай.

II

Ей повезло, что Маргарита на эти дни куда-то уезжала. Вернулась какая-то другая, поглощенная собой, с новой прической, почти не интересующаяся окружающей жизнью. Мама напоила подруг чаем со свежим вареньем, и они долго разговаривали на ветерке у открытого окна. Лена опасалась, что старшая подруга будет догадываться о ее делах, но этого не случилось — пришлось самой расспрашивать Марго о ее приключениях. Она особенно не таилась:

— Он совсем не такой, как другие офицеры» — самостоятельный, уверенный в себе, в своем будущем. И настоящий благородный мужчина. Истинный дворянин. Три дня я с ним была. Спали через стенку, и он ничего себе не позволил, а я чувствовала, что он увлекся всерьез.

— И ты… готова замуж, что ли?

— Да, из-за меня вернулся сюда.

— Но ведь мы должны поехать в Пятигорск к Рузскому. Он же нам заплатил вперед.

— Значит, поедешь одна.

— Марго, любимая моя подруга, ведь идет война. Никто не знает, что будет завтра. А он офицер. Какое у него может быть будущее? Какое там имение в Саратовской губернии? Ничего этого уже не будет.

— У него не только имение в России. Близкие родственники за границей. Говорю по секрету. Только тебе. Они живут в Дании. Богатый кузен и еще там кто-то. Если нельзя будет жить в этой проклятой России, то мы уедем туда. Ты о себе волнуйся: выскочила замуж за красного журналиста, и что теперь?

— Прислал же записку, что скоро вернется в Ставрополь вместе с красными войсками.

— А ты здесь пока гуляешь? Анька говорила, что видела тебя с каким-то казаком. Это был не Шкуро?

— Ты что? Какой Шкуро? Он же здесь начальник. Живет во дворце. Я его и видела только тогда, на площади у вокзала.

— А казак?

— Какой еще казак? Ну, на гулянии в саду привязался один — прогуляться, поговорить, винцом угощал… Спроси у мамы: в двенадцать я уже сплю. Пойдем сегодня с тобой погуляем.

— Нет. Я должна провожать Кирилла. Он уходит на какое-то важное задание.

— Как его фамилия? Гензель? Где-то я слышала… Не помню.

III

Поздним вечером стены источали накопленный за день зной, и, ложась в кровать, приходилось раздеваться донага, Шкуро и простыни сбросил. Разглядывая его рыжеволосое тело, Лена вспомнила ужас, испытанный днем. Прошла к площади, а там — виселицы и жуткими чучелами повешенные с какими-то жалобно поникшими, увядшими головами. Какие-то захваченные большевики. С одного сорвали исподнее, и бесстыдное солнце освещало его голое, такое же рыжеволосое тело.

— Зачем эта война? — с неожиданным волнением спросила Лена. — Зачем вы так убиваете друг друга? Неужели этот мужчина, совсем еще молодой, родился для того, чтобы так висеть.

— Это не я, — пробормотал засыпающий Шкуро. — Это наш губернатор приказал. Сам он дрянь поганая. Я бы и его так повесил. Да и комиссары гады ползучие. Половина евреи, половина латыши.

— А русских совсем, что ли, нет?

— Не знаю. Может, и нет.

— Говорили, что и ты вешал пленных. Зачем? Ну, в бою — это, как в драке, а пленных-то, безоружных, связанных?

— Мы мужики убиваем сами и делаем сами новых. И то и другое надо уметь. Я вроде умею. А? Ленусик?

Он уже совсем проснулся.

— Умеешь, умеешь. Знаешь дело, бесстыдник.

— Так чего же мы спим-то?..

Прощаясь, она напомнила о Пятигорске. Полковник успокаивал:

— Отправлю я тебя к твоему генералу. Спешить пока нечего: красные не лезут, в городе спокойно. Живи покуда с мамочкой.

Лучше бы так не говорил. Едва он отправил Лену с Кузьменко, не успел полностью одеться, как постучал верный Литвинник. Напрасно беспокоить он не станет.

— Разведка от Гензеля, Андрей Григорьич. Срочное донесение.

Вошел казак, черный от загара, усталости и дорожной пыли. Видно, только что с седла. Равнодушно механически произнес заученное:

— Колонна красных около четырех тысяч вышла из Невинномысской по направлению к Темнолесской сего-дня в середине дня.

— Сегодня? В середине дня? А почему только сейчас я узнаю?

— Да-к мы шли походом к Николаевской, а потом с ихними дозорами, значит, срезались… Это ж только вечером…

— А, ладно. Все понятно. Отдыхай, казак. А ты, Литвинник, давай собирай в штаб Слащова, Солоцкого, командиров полков… Всех на совещание по плану обороны города.

Оборона с окопами, с эшелонированием в глубину, с наблюдательными пунктами и прочими воспоминаниями о Великой войне — все это не для казачьего полковника Шкуро. Лихая кавалерийская атака на врага, пытающегося наступать — вот настоящая оборона.

Приглашенные собрались быстро, почти все трезвы и серьезны — кончились праздники. Только Слащов угрюмо пьян — такое его состояние не мешает ему командовать пластунской бригадой. Добившись выхода из прямого подчинения командиру дивизии, он подчинялся ему лишь оперативно, но оборона города именно такой случай, когда был должен выполнять приказы Шкуро.

— Яков Александрович, — сказал ему тот вежливо с соответствующей тревогой в голосе, — простите, что вас побеспокоил, но без ваших пластунов мы не сможем остановить наступающих красных.

— Понимаю, — прохрипел Слащов. — Диспозиция готова?

— Сейчас обсудим, мы, кавалеристы, знаем, что наша оборона — это кавалерийская атака. Большевички не выдерживают казачью лаву. Предлагаю бригаду Солоцкого направить навстречу наступающей колонне красных в направлении Темнолесская.

Получив чин войскового старшины, Солоцкий, казалось, еще более заблистал белыми перчатками, аристократической бородкой, ароматом французского одеколона.

— Моя бригада в полной боевой готовности, — сказал юн самоуверенно. — Могу начать движение немедленно.

— Вы всегда пример для других, — сказал Шкуро, надеясь, что другие почувствуют зависть и неприязнь к командиру бригады. — Выходите немедленно, чтобы Темнолесскую взять до подхода большевиков. Иначе комиссары наделают делов.

— Я согласен с вами, Андрей Григорьевич, но вы обещали, что генерал Боровский нам окажет помощь офицерской пехотой. В некоторых случаях кавалерия без пехоты оказывается в тяжелом положении. Вы звонили в штаб армии?

— Пока помощь не обещают — завязли у Кавказской, — ответил Шкуро.

— А ваши пластуны? — обратился войсковой старшина к угрюмому соратнику.

— Мои пластуны должны находиться в резерве. — Интонации Слащова не допускали возражений.

— Яков Александрович прав, — поддержал Шкуро. — Мы ж не знаем, откуда еще полезут большевики. Итак решаем: бригада Солоцкого немедленно выступает навстречу противнику, остальные части дивизии находятся в боевой готовности. Связь посыльными каждый час и по возможности телефон. Согласны, господа командиры?

Все были согласны, все были недовольны: Солоцкий — рискованным походом без поддержки частей Добрармии, Слащов — нежеланному подчинению бывшему начальнику, другие, завидуя Солоцкому и Слащову, в душе надеялись на их неудачи.

Уже рано утром еще один посыльный от Гензеля сообщил о захвате разведчиков башкиров, которые рассказали о создании шеститысячного большевистского отряда на севере от Ставрополя, в районе башкирских кочевий. Пришлось срочно направить туда вторую бригаду.

В резерве остался Слащов и несколько сот офицеров, предназначенных для формирования офицерского полка.

Шкуро сидел в гимназии, где располагались две главные казачьи сотни. В штабной комнате — телефоны, штабной офицер с картами.

Днем пришло донесение от Солоцкого — очень грамотное и очень хитрое: его бригада вытеснила большевиков из Темнолесской, а теперь отступает к Татарке. Вот и разбирайся, кто кого и куда вытеснил. В конце донесения сообщалось о прибытии подкреплений к красным и напоминалось, что и бригада Солоцкого ждет подкреплений. Романовскому и Боровскому звонить было бесполезно — бои у Кавказской. К тому же Романовский наверняка еще и удивится, почему сам командир дивизии не руководит боем, а сидит в городе. А тут еще губернатор надоедал своими идиотскими советами и требованиями.

Зачем самому лезть на большевистские пулеметы, если имеется резерв во главе со Слащовым, считающим себя — особенно когда выпьет — чуть ли не полководцем? Вызвал его к телефону:

— Яков Александрович, как нас предупреждал Солоцкий, так и случилось — ничего не выходит у него без пехоты. Отступает к Татарке. Что будем делать?

— Я понимаю вас, Андрей Григорьевич, — угрюмо ответил Слащов. — Немедленно выступаю в район Татарки.

— Занимайте оборону по речке и готовьте контратаку вместе с казаками Солоцкого.

Зачем полковнику Шкуро самому лезть в бой, если вечером у него очередное свидание с Леной? Убедил ее до конца месяца оставаться в Ставрополе и обещал потом отправить в Пятигорск с надежными сопровождающими.

IV

Но утром 29-го все изменилось. Шкуро приехал в штаб раньше обычного и сразу же был оглушен докладом дежурного офицера: красные заняли Бешпагир.

С юга и севера давно нажимали, а теперь и с востока. С трех сторон. Сначала полковник возмутился: почему не было доклада от разведки Гензеля? Доложили, что сообщение пришло на рассвете, и сам Гензель двигается к Темнолесской.

— Передайте ему мой приказ: разведроту к Татарке в распоряжение Солоцкого. Я — к губернатору. Со мной Кузьменко.

Ехали в открытом автомобиле. Город просыпался спокойно — встречала тишина, теплое солнце, яркие россыпи яблок, черешен, вишен, персиков… Праздник. Еще не знал город, что кончился праздник.

— Жмут, Андрей Григорьич? — посочувствовал адъютант.

— Эх, Коля, не наше казачье дело города оборонять. Наше дело — брать города.

— Неужели деникинцы не помогут?

— Не любят они меня, Коля. Вообще казаков не любят. И не помогут. Попрошу губернатора — пусть он Деникина уговаривает.

Однако Уваров уже пытался выпросить подкрепление и у Романовского, и у Деникина, но все было тщетно, и свою паническую злобу он обрушил на Шкуро:

— Вы сами должны вести дивизию в бой. — Генерал повышал голос до крика. — У вас достаточно сил! И артиллерия есть. Романовский сказал мне, что вы отвечаете за оборону города. А вы почему-то сидите здесь. Кто будет защищать Ставрополь с восточного направления?

— Офицерский полк.

— Офицерский сброд. Никакого полка у вас еще нет. Сами собирайте их и ведите на Бешпагир.

Шкуро поднялся и молча пошел к двери.

— Подождите, — остановил его генерал уже не возмущенно, а скорее просительно. — Подождите, Андрей Григорьевич. Скажите, на что мы можем рассчитывать. Если придется оставить город, я должен дать соответствующие распоряжения. Куда нам уходить? К Армавиру или к Тихорецкой?

— Я направлю офицеров на Бешпагир, а сам атакую красных в районе Татарки. Как только обстановка прояснится, пришлю вам письменное донесение.

— Прошу вас, Андрей Григорьевич, сделайте все возможное.

Атаман молча сел в автомобиль, обдумывая, с чего же начать. Без хорошего подкрепления город не отстоять. Романовский и Деникин решили поставить крест и на Ставрополь и на полковника Шкуро. Не приглянулся он им.

— Плохо, Андрей Григорьич? — спросил Кузьменко.

— Плохо, Коля, Придется тебе сейчас же отправляться с Леной в Пятигорск. Боюсь, завтра здесь уже комиссары будут шуровать. Глядишь, и ее заметут. Кто-то о ней что-то слышал… Знаешь, как это бывает? Документы у тебя готовы и для наших, и для красных. Возьми в помощь хороших стариков повозочных и двигай. Попробуй там, у красных, Сорокина найти.

Этим утром Романовскому прислали из Ростова немецкие и французские газеты, самые последние, какие только можно было доставить в Россию, с ними он явился на доклад к командующему. Говорили с Деникиным о новостях из Франции — немецкое наступление, по-видимому, окончательно выдохлось. Теперь очередь за союзниками.

— Мы не заключали мира с Вильгельмом, — сказал Деникин. — Франция осталась нашим союзником. Ее победа — наша победа. Конечно, об этом еще рано говорить, но вряд ли у немцев имеются возможности для нового наступления.

— Краснову пора понять, что, как говорится, его карта бита. Не надо ему показывать наши слабые места. Нельзя сдавать Ставрополь, Антон Иванович.

— Я не буду помогать Шкуре-Шкуро — я его повешу.

— Я согласен с вашим приговором, но прошу отсрочки. Приведем приговор в исполнение несколько позже, а сейчас используем его в наших целях.

— Дать ему в помощь офицеров бригады Боровского? Это означает, что он использует нас в своих целях.

— У Боровского сейчас передышка, и пусть его офицеры лучше разгонят красных под Ставрополем, чем веселятся в Кавказской.

— Я согласен на отсрочку казни Шкуро, но дивизию ему не дам.

Шкуро с адъютантами и с первой своей сотней въехал на южную окраину города. С ними и боевой знак с грозной волчьей головой. Тактика полковника была проста и, наверное, непонятна прикомандированным деникинским офицерам: не защищать город, не искать удобный маршрут для отступления, а атаковать красных наступающих с юга, чтобы открыть себе дорогу к кубанским станицам в Баталпашинский отдел. Там и безопасность, и резервы, и ненависть к большевикам.

Едва проехали женский монастырь и открылось поле с темной каймой леса на горизонте, как услышали отдаленную короткую пулеметную очередь. За ней другую гулкую — поближе.

— Перваков, быстро с дозором вперед, — приказал Шкуро. — Узнай, что там, и обратно.

Сам, остановив лошадь, наблюдал в бинокль. Дорога выгнулась, обходя овраг. Дозор скакал к лесу. Навстречу, под приближающееся рокотание пулеметов, опушка леса вытолкнула ряд повозок. Над ними — белый флаг с красным крестом. Раненые. И нервная беспорядочность винтовочных выстрелов. Бывалый фронтовик уже почувствовал тоску отступления. Не хотелось полковнику занимать здесь оборону. Разве что атаковать красных, пустив казаков через овраг.

Дозор вернулся вместе с Солоцким и его штабом. Новоявленный войсковой старшина, внешне такой же бравый, на гнедом коне, крест сверкает на черкеске под знаменитой бородой, но в глазах опасливый вопрос. Сделать бы ему разгон, снять с бригады за то, что не сумел большевиков одолеть, но надо город защищать. Да и опасно связываться — его в штабе Деникина любят.

Солоцкий доложил, что бригада отходит в полном порядке, пластуны Слащова прикрывают отступление.

— В полном порядке мы будем, когда красных остановим, — хмуро сказал Шкуро. — Разворачивайте бригаду, готовьте к конной атаке.

— Вы полагаете…

— Я полагаю, что мы должны не бегать от большевиков, а бить их.

Рота Гензеля с вами?

— Он не дошел до меня. Прислал связного с донесением, что отрезан колонной красных и ведет разведку в окрестностях Темнолесской.

Шкуро тронул лошадь и отъехал. Решил осмотреть поле, прежде чем говорить с Солоцким о конной атаке. Сам уже понимал, что вряд ли она возможна. Бригада, отступавшая в полном порядке, высыпала из леса едва ли не в панике, а вскоре за нею и пластуны покажутся. Слащов подъехал, не сдерживая тревожного волнения.

— Что делать, Андрей Григорьевич? Где занимать оборону?

— Мельников, разверни штаб в том овражке. Пойдемте посовещаемся, господа командиры.

Совещались недолго. Признали неохотно, что здесь на окраине города кавалерийская атака невозможна: артиллерия есть — снарядов нет. Решили кавалерию спешить, лошадей отогнать в предместье, а всем окопаться и защищать город.

— Должны до ночи продержаться, — сказал Шкуро. — Солнце на закате. Я еду к губернатору. Командует Яков Александрович.

До заката было еще далеко. Солнце жгло справа сзади, опушка леса пестро посверкивала. Там густо копошились темные фигурки — красные готовились к атаке.

Шкуро с ординарцами поскакал не к губернатору, а в свой штаб — там дежурили офицеры. На улицах — паника. Повозки, тачки с узлами. Люди, пораженные смертельным страхом, тянулись к вокзалу и к дороге на Тихорецкую.

И вдруг впереди какая-то заминка, непонятные звуки. Толпа, запрудившая улицу, мешающая проезду всадников, качнулась к тротуарам, и звуки стали понятиями:

Запыленные, загоревшие, усталые после марша, до привыкшие восхищать городскую публику выправкой, бодро шагали роты корниловцев. Белые гимнастерки с корниловскими нашивками, синие галифе, сапоги — приоделись добровольцы. Фуражки хоть и видавшие виды, помятые, но козырьки — лихо на брови, набекрень. Впереди — полковник в мундире с орденами, с сигарой в зубах.

Шкуро соскочил с коня, поспешил навстречу…

Дал Деникин подкрепление — нужен ему Шкуро, нужен Ставрополь.

Из Кавказской эшелонами прибыло два батальона. Не останавливаясь вышли к женскому монастырю — вел сам их Шкуро. Корниловцами командовал полковник Захарьев. Докурил сигару, поднял к глазам бинокль, пошел по кругу, по опушке леса, перебивая объяснения Шкуро, сказал:

— Мне требуется полверсты относительно ровного поля.

— Это слева от дороги, — показал Шкуро. — Но там у них самые пулеметы. Наверное, командиры и штаб.

— Меня это не интересует. От моих офицеров побегут все. Господа ротные командиры, ко мне…

Полковник отдал короткие распоряжения, и в считанные минуты офицерские роты быстрым шагом, некоторые и бегом, развернулись в четкие цепи. Полковник громко командовал, ясно, что не впервые руководил атакой:

— Цепями! Интервал четыре шага! Винтовки, ноги! Огня не открывать! Шаг под барабан! За великую Россию! Вперед!..

Белой сталью врезались офицерские цепи в мягкую кубанскую землю, беспощадно грозно били барабаны, быстрым широким шагом приближались корниловцы к шевелящейся опушке леса. Пластуны, окапывавшиеся на левом фланге, бросили лопатки и поднялись в атаку. Всполошились красные пулеметы. Торопливые очереди взрывали землю под ногами атакующих. Падали раненые и убитые, бежали вслед цепям сестры милосердия.

Барабаны продолжали бить в тех же упрямых монотонных ритмах. Пулеметы сбивались на короткие очереди и замолкали один за другим, Шкуро и его свита наблюдали картину боя молча, не отрывая от глаз биноклей. Прошли считанные минуты, и по чьей-то неслышимой команде цепи сверкнули серебром штыков заигравшим в красном свете заката: винтовки взяты наперевес, волнами поднялась над полем боевое «ура»! Офицеры бегом ринулись в штыковую атаку.

Удирающие красные толпились на дороге, рвались куда-то в чащу леса, их догоняли, кололи, били из винтовок.

Шкуро опустил бинокль, криво улыбаясь, взглянул на стоявшего рядом Солоцкого, сказал грубовато:

— Отговорили меня от кавалерийской атаки, вашу мать! От нас так же бежали бы большевички. Чего ж вы стоите, как истукан? Ведите бригаду на преследование. Дожили. Пехота казачью конницу обгоняет!

— Это же корниловские офицеры, Андрей Григорьевич, — пытался оправдываться Слащов. — Анаши казаки после трехдневных боев.

— Эти добровольцы — такие же люди, как все. Я еду в штаб. Мельников — лошадей! Полковник Слащов, принимайте командование.

Слащов мог бы отказаться — он же теперь стоит вон главе отдельного войска, но не решился на спор с бывшим своим командиром. Шкуро и до прихода офицеров спешил в штаб, надеясь застать Кузьменко, а теперь, конечно, опоздал. Дежурный доложил, что вахмистр Кузьменко получил все необходимые документы и отбыл на задание около трех часов дня. Жаль, можно было Леночку оставить еще на несколько дней. Но все к лучшему — нельзя долго с одной бабой заниматься. Да еще это в секрете сохранить.

Приехав к себе, Шкуро приказал Литвиннику собрать своих и организовать ужин из ресторана. За столом гости-казаки в один голос потребовали, чтобы первую чарку пили за полковника-атамана, вождя кубанского казачества. Он особенно не противоречил. Перваков, сидевший рядом, сказал:

— Видать, уважает вас Деникин — такое подкрепление прислал.

— Какое такое? — не сдержав недовольство, начал Шкуро, не желавший соглашаться с тем, что существу-ют какие-то особенные офицеры-храбрецы; ведь он и сам не трус, — и сказал почти равнодушно: — Люди как люди. Такие же, как мы с тобой.

Телефонный звонок подтвердил, что он прав.

— Господин полковник, — сообщили из штаба дивизии, — к нам приехали из городской думы и жалуются, что корниловские офицеры громят и грабят еврейские магазины. И не только еврейские.

— Скажи этим из думы, что я корниловцами не командую. Пускай к губернатору идут.

Вернувшись за стол, Шкуро потребовал налить пo-второй, сказал Первакову:

— Говорил тебе — такие же люди. Жильцов бьют и грабят. Но атаковали хорошо, Деникин знал, кого послать.

— Он вас очень уважает.

— Разговорчики, — остановил Первакова Шкуро.

Ужин закончился еще двумя серьезными звонками.

Сначала позвонили с позиций и доложили, что шрапнельным выстрелом убит Солоцкий. Встали, помянули, выпили.

Когда прозвучал следующий звонок, Шкуро приказал взять трубку Литвиннику. Тот доложил:

— Требуют лично вас, Андрей Григорьевич.

Официально равнодушный служебный голос резанул слух:

— С вами говорит дежурный по штабу Добровольческой армии капитан Чухлов. Передаю вам приказ начальника штаба полковника Романовского: завтра к двенадцати часам дня прибыть на станцию Тихорецкая в штаб Добровольческой армии. Дивизию временно сдать Слащову.

Видно не очень уважают в штабе полковника Шкуро.

V

К вечеру доехали до Темнолесской. Лена лежала в повозке, плотно обмотав голову платком — лишь глаза и нос можно увидеть. Старики молчали и покуривали. Издали станица казалась мертвой, но у въезда из кустов вышли два человека в папахах и заношенных черкесках. У обоих карабины. Поди, угадай, кто они.

Остановили грубо, подняв оружие, покрикивая: «Стой! Вылазь! Кто такие?» Кузьменко бормотал о больной сеструхе, о страшной жизни в Ставрополе. Его почти не слушали. Обыскали, посмотрели затрепанное удостоверение, выданное Ставропольским городским Советом.

— Советский? Наш? — спросил один из обыскивающих, скаля зубы в нелепой улыбке.

— А чей же? — осторожно ответил Кузьменко. — В Невинку к своим едем.

Старики подтвердили и документы показали.

— Если наши, то пошли.

Привели в третий дом от околицы — Кузьменко помнил его — во время похода ночевал здесь. Помнил и хозяев: хитрый старик Сергуня» его жена и одноногий сын — на германской ногу оставил. Сейчас они сидели в ряд на скамье в кухне. Старик узнал бывшего постояльца, осмотрел с каким-то странным удивлением. Стрельба, доносившаяся с севера, усилилась. Улыбчивый сопровождавший спросил:

— Это ваши бьют или наши?

Кузьменко и старики молчали. Их ввели в горницу. Там сидел скучающий поручик.

— Привели советских, ваше благородие, — сказал один из сопровождавших. — Еще баба с ними. Покуда в повозке лежит. Будто больная.

— Советские? — оживился поручик. — А твое лицо вше знакомо.

— Как же быть незнакомым, когда я адъютант полковника Шкуро, — ответил Кузьменко.

— Адъютант Шкуро? А чего же к красным бежишь?

— Да не бегу я. Задание выполняю. У меня и документ.

— Пошли к капитану — разберемся.

Капитан Гензель занимал дом станичного правления. Сидел за большим столом, рассматривал карту» не зная, куда вести свою роту. Сопровождавших всех отпустил и остался с Кузьменко. Спросил его язвительно:

— Родственницу полковника сопровождаете? Ту самую, что ночью к нему приводили?

Кузьменко молчал, опустив голову. Гензель поднялся, зашагал по просторной комнате, четко стуча каблуками. Остановился, усмехнулся высокомерно.

— Я хочу знать, кто она, и вы же это скажете. Вы дезертир. Идет бой, а вы с фальшивым документом дезертируете в расположение красных. Вас расстрелял бы любой офицер Добровольческой армии. И могу это сделать.

Кузьменко поднял голову, взглянул на капитана не испуганно, а удивленно.

— Расстреляете за то, что я выполняю задание командира дивизии?

Гензель еще походил, подумал, сел за свой стол, снова спросил:

— Так кто же она?

— Родственница. Звать Алена. Болела тяжело. Чахотка, что ли.

— Я вас не расстреляю. Выполняйте свое задание, но мы этот разговор еще продолжим. Из Ставрополя когда выехали?

— В четвертом часу.

— Что делается в городе?

— Паника. Бегут.

— Удастся отбить большевиков?

— Навряд.

— Потому и родственницу увозим? Везите. Я прикажу, чтобы вас пропустили.

— На ночь не поеду.

— Ночуйте. Моя рота пока остается здесь. До выяснения обстановки. Бой-то еще идет.

Непонятный шел бой: звуки пулеметной и винтовочной стрельбы вроде затихали, делались реже, короче, и в то же время приближались. Красные отступают от города? Или ветер так доносит выстрелы? К ночи все утихло. Кузьменко устроился у деда Сергуни. Лену, как больную, положили в горнице, бабка кормила ее свежим борщом, угощала чаем с вареньем. Мужики угощали казаков.

— Могли тебя и в овражек отвести, — говорил дед Николаю. — Они такие. Пришли, разузнали, кто как большевиков встречал, и двоих отправили туда.

— Такая жисть, — сказал одноногий. — То те, то эти. А ты вертись.

— А ты б за кого был? — спросил его Кузьменко. — Если б не нога.

— Не люблю я войну эту, — ответил тот. — Бьют народ и те и эти, а за что — сами не знают. Перепуталось все. Иногородние были за красных, а теперь и у Шкуро они воюют. А у большевиков и офицеры и даже генералы есть в армии. Путаются, лишь бы кровь пустить. Озверел народ.

— А ты сам на германской что делал? — напомнил Кузьменко.

— Чего приказывали, то и делал.

— Стрелял же? Значит, убивал.

— Не знаю. Не старался.

Кузьменко спал в кухне, на широкой лавке. Не спал, а думал. Эти могли расстрелять. А за что? За то, что служит честно атаману. А почему он ему служит. Сам такой же казак. Пусть училище не заканчивал. Конечно, не каждый может стать большим атаманом, не каждый поведет за собой тысячи людей. Надо уметь говорить, чтобы поверили. А сам-то верит? А женщины? Почему и лучшие женщины ему, а ты еще и приводи их?

Его раздумья прервали винтовочные выстрелы, рассыпавшиеся тресков за станицей. Вскочил, натянул куртку. Поднялись и хозяева. Лена проснулась. Кузьменко ее успокоил: «Пойду разузнаю».

— Нет уж, ты не ходи, — возразил старик. — Ты казак заметный — из-за тебя и мы пропадем.

Старик вернулся быстро и сообщил тревожное: станицу занял какой-то красный отряд, шкуринская рота отступила.

— Ой, пропали мы, — запричитала бабка. — Найдут у нас энтого адъютанта и всех постреляют.

Пришли казаки, ночевавшие в сарайчике. Спрашивали, что делать.

— Уходить от нас надо, — заявила старуха. — Не хотим из-за вас смерть принимать.

— Ты, мать, погоди, — возразил одноногий. — Не возьмем грех на душу. Их большевики немедля кончат. А у нас мы отговоримся. И документы у них есть. Везет больную сеструху, или кого там. От белых, значит, бежит. Сам иногородний…

Ничего решить не успели — в дом ворвались трое. Грязные, усталые с воспаленными глазами, у одного плечо забинтовано. Закричали:

— Кто здесь есть? Бабка — ужин на стол. Постели готовь на ночь. Что за люди?

Кузьменко показывал документы. Одноногий убедительно и сочувственно объяснял, что везут из Ставрополя пострадавшую от белых больную женщину, и болезнь у нее опасная, может, заразная…

Все кончилось неожиданно: с улицы ворвались еще несколько красноармейцев — пришли звать своих в какой-то другой дом, где на столе уже поставлены и горилка и закуска. Задерживаться не стали, даже на больную не взглянули. Старуха крестилась перед иконой и кланялась. Кузьменко смотрел на нее с брезгливой ненавистью — не жаль и зарубить такую.

Станица утихла, разбрелись по своим углам и хозяева, и проезжие. Кузьменко опять не мог заснуть — смерть была рядом. Поднялся и вошел в горницу, где спала Лена. Подошел к ней, сел на кровать.

— Ты чего? — повернулась она к нему. — Что еще случилось?

— С тобой спать буду. Подвинься-ка.

И начал раздеваться.

— Что? Сбесился?

— Я — мужик, ты — баба, и нечего…

— Ты мужик, да? — Она пошарила под подушкой. — А ну, надевай портки.

У нее в руке оказался наган, и палец на спуске.

— Рехнулась?

Смотрел в ее сверкающие глаза и верил: выстрелит. Молча оделся и вышел.

VI

Предчувствие было тяжкое, но неопределенное. Что ему уготовил Деникин? Не сам же Романовский решает. В штабе Тихорецкой офицеры были оживлены — ведь стоят на пороге победы. На днях Екатеринодар будет взят, и тогда… Что тогда, представляли неопределенно.

Прошлый раз Шкуро встречали как победителя. Деникин даже сказал, что Россия его не забудет, а теперь полковник ждал в душной маленькой приемной, а к Романовскому заходили интенданты, штабные, члены Рады… Шкуро давно научился сдерживаться в любых обстоятельствах и теперь спокойно сидел, разговаривал с посетителями и адъютантами о жаркой погоде. Когда наконец его пригласили в кабинет, он был неприятно удивлен, увидев на столе начальника штаба ставропольскую газету. С нее и начался разговор. Романовский возмущался:

— Читаю и не верю глазам, — говорил он. — «В беседе с депутацией рабочих полковник Шкуро заявил, что его казачья дивизия борется за освобождение от большевистского засилья, за землю, за волю, за восьмичасовой рабочий день, за Учредительное собрание… Вы действительно это сказали?

— Люди спрашивают — надо отвечать, — Шкуро улыбнулся с заученным наивно дружеским выражением. — Ведь не скажешь, что не знаешь, за что воюешь. А рабочему нужна и воля и восьмичасовой рабочий день.

— У нас одна армия, один командующий, и ему предоставлено право решать вопросы политики. Не каждый командир дивизии придумывает политическую программу, существует одна программа Добровольческой армии. Вы ее знаете.

— В Ставрополе сложное положение. Хотелось привлечь рабочих на свою сторону. Я не знал, что в газете Напечатают.

— Командующий приказал передать вам, что командир дивизии Добровольческой армии не должен вторгаться в область политики. И ваши действия в Ставрополе не помогли армии, а, наоборот, затруднили положение: нам пришлось отвлекать офицерские батальоны на оборону города и тем самым замедлить наступление на Екатеринодар. Командующий приказал также передать вам, что не одобряет ваших способов использования захваченных трофеев. Вы меня понимаете?

— Понимаю, что меня хотят снять с дивизии.

— Это еще не решено окончательно. — И Романовский неожиданно из строго выговаривающего начальника превратился в сочувственно улыбающегося приятеля. — Я против того, чтобы лишить армию такого талантливого храброго боевого командира. Мы высоко оцениваем и ваш авторитет среди кубанского казачества и вашу поддержку лозунга единой России. Пока оставайтесь в Тихорецкой и ждите вызова, весьма полезно вам посоветоваться с членами Рады.

Шкуро не ожидал ничего хорошего от разговора с Романовским, но обидела неопределенность и хитрость. Так и не сказал, что его ждет. Послал к Филимонову в Раду — значит, заранее обо всем договорились. О чем только?

Филимонов жил в том же доме, был также благообразен, но с тех пор, как Шкуро его не видел, озабоченность усилилась. А прошло всего дней десять. Атаман заговорил о скором взятии Екатеринодара. Город — столица Кубани, надо устроить торжественную встречу Кубанской Рады, а генерал Деникин отмалчивается. Скорее всего, сам хочет первым въехать в Екатеринодар.

— И с вами, Андрей Григорьевич, они поступают несправедливо. Назначили командиром дивизии, а теперь без всякой серьезной причины снимают.

— Я и сам не хочу в ихней армии служить. Вот они недовольны, что я не мог Ставрополь отстоять, а я к другой войне предназначен. Не оборонять, а брать города! Такая война сейчас и нужна. Если с дивизии снимут, я две других наберу. И с волчьим знаменем буду брать города.

Своевременно пришел Быч. Узнав, о чем говорят, немедленно поддержал Шкуро:

— Назначим его атаманом Кубанского войска, и не нужна нам Добровольческая армия, и ихняя единая Россия нам не нужна.

— Не надо об этом вслух, — сказал Филимонов. — Пусть Андрей Григорьевич остается в Добровольческой армии: Деникин обязательно найдет для него почетное место — такими героями не разбрасываются. И нельзя забывать об авторитете полковника Шкуро у местного населения. А мы с тобой, Лука Лаврентьевич, подготовим своих казаков, создадим войско, и затем Андрей Григорьевич возглавит самостоятельное кубанское войско, не входящее в Добровольческую армию. Это в нашей власти.

— И Покровского возьмем, — решил Быч. — Он и прежде был нашим. И генерала мы ему дали. После Екатеринодара обязательно будет большая реорганизация всех войск.

Шкуро потихоньку соглашался, зная, что у таких начальников Кубани — обиженного старика и недовольного честолюбца — никогда не будет никакой армии, потому что все казачьи офицеры достаточно образованны, чтобы понимать необходимость сохранения единой России. Да и такие начальники ему не нужны.

— А Сорокин? — спросил он. — Наш казак. Случайно попал к красным. Мне известно, что он за вольную Кубань стоит.

Оба собеседника замахали руками, шумные их возгласы сводились к тому, что Сорокин враг и Деникина, и Кубанской Рады, и с ним не договоришься. Филимонов достал из ящика стола тонкие листы с едва различимыми бледными строчками.

— Вот что пишет этот красный главнокомандующий: «Народ Кубани поддерживает меня, потому что за меня агитируют деникинские банды. Невиданная героическая храбрость моих войск разгромит все белые армии и раздавит контрреволюцию…» Или вот еще: «Красные бойцы! На нас с надеждой смотрят все трудящиеся мира! Они навеки останутся благодарны вам за то, что вы поднимаете над землей светлую зарю революции и свободы. Паразиты, кровавые душегубы, банды Деникина и вся контрреволюционная сволочь будет выметена с кубанской земли. Мир трудящимся, смерть эксплуататорам, да здравствует всемирная революция!» Он уже не наш казак — погряз в красном дерьме.

Шкуро согласился, прекрасно понимая, что эти листовочные выкрики никак не могут помешать возможному сотрудничеству двух боевых казачьих командиров, понимающих истинную суть этой войны. Понимал он и разницу между кубанской степью и Российской империей.

— Мне приказано остаться со своими адъютантами при штабе и подумать, кому передать дивизию.

— Улагаю, — сразу сказал Филимонов. — Он сейчас заканчивает лечение в Ростове — был ранен.

Не раздумывал ни минуты, — решение уже было принято. Улагай полковник, правда, настоящий. И старше на 10 лет, и Николаевское кончал. В эту заваруху попал, потому что Корнилова поддержал в прошлом году. А то бы, может, рядом с Сорокиным сражался.

— Хороший будет командир, — согласился Шкуро. — А я пока буду здесь сидеть, ждать решения командующего.

— Он уже стал главнокомандующим, — неодобрительно сказал Быч.

— Кто же это его на такую должность назначил? — насмешливо спросил Шкуро. — Не иначе сам себя — государь император-то далеко.

— Да-а… — неопределенно выразил свое мнение Филимонов. — Главнокомандующий… Он обязательно спросит вас, Андрей Григорьевич, где бы вы хотели сражаться. Или Романовскому поручит.

— Поеду в Баталпашинский отдел. Даже если Деникин будет против. Через две недели у меня будет еще одна такая же дивизия. Конечно, с вооружением сам не справлюсь.

— Главнокомандующий против не будет, — успокоил Филимонов, — и оружием поможем.

VII

Со своими людьми Шкуро остановился в доме, отведенном штабным офицерам. С утра прогуливали коней, скромно обедали, вечерами прогуливались чинно и трезво. Обходилось без шумных сборищ, громких песен и всяческих лезгинок. Казаки замечали, что к их компании любят присоединяться офицеры, наверное, не просто так, а чтобы потом кому-то доложить, что здесь делается, о чем говорят.

Ничего не могли такие наблюдатели ни увидеть, ни услышать, ведь полковник Шкуро человек опытный и волевой. Знал он, что в эти дни в кабинетах Деникина и Романовского решается его судьба. Знал, что все решения будут приниматься после взятия Екатеринодара.

Кузьменко появился в день, когда судьба кубанской столицы была решена. Шкуро прислали офицера, сообщившего, что штаб армии перемещается в город, в район Московского вокзала, и господина полковника приглашают ехать в штабном вагоне, а его сопровождающих — в интендантских вагонах.

— Одного адъютанта я возьму с собой, — сказал Шкуро.

Офицер пожал плечами, отдал честь и ушел. Шкуро приказал Литвиннику приготовить и подать походно-парадную черкеску, почистить сапоги и прочее. Шкуро обдумывал, кого взять с собой, кому доверить пакет с деньгами и драгоценностями — самое ценное он теперь всегда носил сам, на груди, но все не унесешь — как раз в это время появился Кузьменко, уже прознавший обстановку и успевший провести себя в приличный вид.

— Вот ты, Коля, и поедешь со мной в штабном, — сказал ему Шкуро. — Уже время. Пойдем. По дороге обо всем расскажешь.

Все относящееся к армии, к войне, к победе спешило на станцию. Везли и несли оружие, ящики, мешки, штабные столы… Не только офицеры и солдаты, но и местные казаки рвались в Екатеринодар. На лицах не столько радость, сколько торопливость: не опоздать бы.

Прошли в конец поезда, где суматоха замирала, встали в тени тополей. Шкуро вопросительно посмотрел на Кузьменко.

— Почему молчишь? Беда, что ли, какая?

— Нет, Андрей Григорьевич, все ладом. Доехали с Еленой Аркадьевной. Генерал ихний болеет и очень большевиков боится. Обыски идут по ночам. Боится, что возьмут в Чека.

Доехали, и ладно. Теперь в другую сторону поедем. Что Сорокин? Здесь знают, что он со своими отступает к Невинке, но пока вроде главнокомандующий.

— Командующий-то он главный, да не отступают они, бегут табором, толпой. Беженцы, солдаты, казаки, которые иногородние, — все перемешались. Никакого строя.

— Был у Сорокина?

— Нет возможности, Андрей Григорьевич. Он в своем поезде, с обоих сторон бронепоезда у его вагона платформы с пулеметами. Сам приказал никого не пускать. У Кавказской я переходил железку и видел его поезд. Говорят, беженцев тысяч двести.

— Натворили делов, постреляли буржуев в Екатеринодаре. Знает кошка, чье мясо съела. А вот и Литвинник с припасами. Пошли в вагон — место в тенечке займем.

Опаздывавшим пришлось устраиваться на правой, раскаленной жарким солнцем стороне. Быч успокаивал своих членов Рады: «Это хорошо, господа. К своему солнышку едем, к столице нашей». Закатное солнце било наискось прямо в глаза тем, кто смотрел вперед. «От своего солнца не ослепнешь», — говорил Быч. Некоторые, осторожно оглянувшись, выражали сомнение: «Свое ли будет? Другие хозяева город берут».

— Андрей Григорьевич, — крикнул Быч через проход. — Ведь наша столица Екатеринодар? Наш город?

— Мы же кубанцы, — ответил Шкуро, хитро подмигивая. — Для нас — Екатеринодар, для всей Россия — Москва.

Сказал так, чтобы никто не понял, за самостийников он или за единую Россию. Наверное, и те и другие посчитали его союзником.

Поезд пересекал выжженную степь, исцарапанную железом и свинцом, перекопанную разрывами снарядов, окопами, могилами. Изредка попадались еще не убранные полураздетые трупы. Пассажиры-победители видели только праздничное: солнце над Екатеринодаром, офицерские патрули на перронах станций, трехцветные флаги. Захотелось и музыки. Закричали: «Чухлов, гитара с тобой? Давай Вертинского». Капитан, расположившийся в конце вагона, не отказался, тем более что много голосов поддержало любителя модных романсов. Унылые аккорды втиснулись в грохот колес. Капитан подражал известному певцу: картавил и растягивал фразы слезливым тенором:

— Под такую песню хоронить, — сказал Шкуро. — Не то что у нас. Верно говорю, Коля?

— Конечно, Андрей Григорьич. Лучше кубанских нет.

— Есть и грустные, но то ж песни. А это разве споешь с казаками? Исполнение имело успех, и капитан запел следующий романс, однако из главного вагона вошел офицер, что-то шепнул капитану, и пение прекратилось. Капитан шепотом передал новость другим соседям. выглянул из соседнего отсека незнакомый подполковник, сказал вполголоса:

— Господин полковник, секретное сообщение. Приказано его довести до офицеров, но официально не объявлять до торжеств по поводу взятия Екатеринодара. Государь император и его семья расстреляны большевиками в Екатеринбурге.

Слева впереди по ходу поезда послышались отдаленные артиллерийские выстрелы — на левом берегу Кубани шел бой. Следом вновь зазвучала гитара, и капитан Чухлов запел, уже не подражая кому-то, а выражая то, что чувствовал сам и его спутники:

III

После праздничных торжеств с речами о заслугах Добрармии и с молебном на соборной площади, после панихиды по убиенному императору Деникин назначил совещание высших чинов и членов Кубанской Рады. Шкуро был приглашен. До назначенного времени оставалось еще часа полтора, и он решил навестить старую знакомую. Сказал адъютанту Кузьменко:

— Пойдем, Коля, до Кати. Небось ждет, если не бежала. Там и твоя рядом.

— Уехала моя в Новороссийск. Я узнавал.

— Так меня проводишь.

В городе на улицах почти одни офицеры. Если встречаются женщины, то с офицерами. Под командой унтеров какие-то оборванные мужики, наверное, пленные, убирают улицы заваленные ящиками, мешками, поломанной мебелью, брошенными повозками. Катя Буракова жила в переулке возле набережной. Ее квартира на первом этаже встретила разбитым вдребезги окном. Дверь была открыта, в комнатах — развал и следы грабежа: открыты шкафы, комод, сундуки, по полу разбросаны тряпки и всякая мелочь. Постучали к соседу. Открыл небритый, испуганный, в седых лохмах.

— Господа офицеры, я ничего не знаю. Болеем со старухой. И на улицу не выходим.

— Ты скажи, где соседка? Кто погром здесь учинил?

— Ничего не слышал, ничего не видел. Господом Богом клянусь…

— Погоди клясться? Скажи, где Катя Буракова? Катерина Егоровна.

— Не знаю, господа офицеры. Видать, бежала. А може убили ее… По лестнице спускался хорошо одетый старик в очках.

— Не убили, а жаль, — сказал он, и его злое лицо исказило брезгливое выражение. Продалась комиссарам. В Чека служила. Сама арестовывала. Меня грозилась расстрелять. Еле ноги унесла со своими большевичками. Над телом нашего героя-мученика генерала Корнилова, царство ему небесное, измывалась вместе с городской чернью. Таких, как эта Катька, завтра на площади вешать будут. Желаю вам полной и окончательной победы, господа офицеры.

Поблагодарив верного истинной России старика, Шкуро со спутником пошли к себе.

— А домой в Пашковскую когда поедете? — спросил Кузьменко. — Рядом же.

— Моих там еще нет. И не время мне туда ехать. Генералом приеду.

Посмотрел на часы, заторопился на совещание.

Собирались во дворце. В ожидании прохаживались по залу, обсуждали успехи союзников во Франции: 8 августа — черный день германской армии, Шкуро с многими уже был знаком. Самоуверенный Дроздовский вышагивал от стены до стены и обратно» ни с кем не общаясь, — считал себя единственным настоящим русским патриотом, вождем и героем невиданного похода боевиков офицеров с Румынского фронта на Дон. В пенсне c крупными стеклами он был похож на злобного экзаменатора, Иван Павлович Романовский каждому улыбался, говоря что-нибудь приятное, но его артистические приемы в деникинском штабе всем уже хорошо были известны. К Шкуро подошел генерал Покровский — тоже командир кубанцев — вел с полковником сложную игру в дружбу между своими, посмеивался над самостийниками и намекал, что Кубанью должны править такие, как он и Шкуро. Себя, конечно, видел главным. Покровительственно сочувствовал:

— Я был искренне рад служить вместе с вами. Меня удивляет, что вас сняли с дивизии. Это ошибка Антона Ивановича. Я ему так и сказал. Убедил его, что вам необходимо дать возможность продолжать борьбу против большевиков в составе нашей армии. Только мы с вами пользуемся авторитетом среди кубанского казачества. А операцию по взятию Ставрополя вы провели блестяще.

Сказал и хитро подмигнул.

Почему-то близко сошлись с Кутеповым. Может быть, потому что оба маленького роста. Или почувствовали друг в друге нечто простое, солдатское, служивое, отличающее их от этих напыщенных генералов-дворян с родовыми имениями, историческими фамилиями, связями с высшими лицами империи. А их роднило и то, что оба оказались в опале: после взятия Екатеринодара Кутепова отстранили от командования бригадой — слишком был предан покойному государю императору.

— Какую должность вам предлагают, Александр Павлович? — спросил Шкуро.

— К сожалению, не боевую. Губернатором в Новороссийске.

— Вас вне армии? Лучшего командира? — искренне удивился полковник. — Я не знаю ни одного офицера-добровольца, который не говорил бы о вас с восхищением. Ожидали, что вы будете командовать армией, когда Антон Иванович займет высший политический пост.

— Антон Иванович думает иначе. А вот и еще один высокий начальник.

Вошел и, в самом деле, человек высокий, генерал, доселе в Добровольческой армии не находившийся, и среди собравшихся на совещание барон Врангель оказался самым заметным — он был на голову выше всех. С бароном Шкуро встречался на фронте: Врангель был командиром Уссурийской дивизии в 17-м корпусе генерала Крымова и мешал есаулу Шкуро развернуть партизанские дела. Тем не менее поздоровались дружески. Высказали казенную радость по поводу встречи и того, что теперь вместе будут сражаться за единую Россию.

— Какую должность занимаете, полковник? — спросил Врангель.

— Был командующим дивизии — сейчас жду нового назначения.

— Командиром дивизии? — высокомерно удивился генерал. — Высокая должность. Поздравляю. А я тоже жду назначения. Антон Иванович обещал решить после совещания.

За стол совещания постарались сесть подальше друг от друга.

Деникин вышел, как обычно, с серьезным лицом человека, озабоченного судьбой России; на него возложен этот крест, и он будет нести его до конца. Об этом и говорил:

— На полях Франции германская армия терпит окончательное поражение. Если бы немецкие наемники — большевики — не разложили армию и не погубили бы империю, мы сейчас вместе с соратниками добивали войска кайзера. Теперь, когда этот враг разбит, мы должны сосредоточить усилия на восстановление великой единой России. Подчеркиваю: единой. Наша цель — Москва, захваченная и поруганная большевиками. Но военная обстановка не позволяет нам немедленно начать наступление на центр России. Нельзя наступать, оставив в тылу такие многочисленные хорошо вооруженное войско красных, как армия Сорокина, Таманская армия Ковтюха, кавалерийские отряды… По данным разведки, красное командование готовит ударные части в районе Астрахани для наступления на Ставрополь. Поэтому главная задача сегодня — это разгромить красные войска на Юге России и подготовиться к наступлению на Москву. Все наши силы необходимо сосредоточить на выполнении этой задачи под руководством командования Вооруженных сил Юга России. И Добровольческая армия, и донские и кубанские казачьи части должны быть объединены единым командованием. К сожалению, — повысил голос Деникин, — не все из присутствующих здесь разделяют это мнение. Некоторые хотят уже сегодня объявить Кубань суверенным государством, отозвать всех казаков из нашей армии и создать свою самостоятельную армию. Стремление к суверенности принимает болезненный характер. Когда в Екатеринодаре еще шел бой и мне пришлось перевести штаб на вокзал, я незаметно проехал на автомобиле по освобожденному городу, и эту поездку нервные самостийники поставили мне в вину. Им не понравились и торжества по поводу освобождения города. Но ведь никто не препятствовал вам, господа самостийники, войти в Екатеринодар хотя бы с казачьей конницей, атаковавшей город. И теперь, вместо объединения антибольшевистских сил вы хотите их разъединения. В то время, когда половина Кубани лежит под властью большевиков и на полях ее льется кровь добровольцев, Кубанское правительство стремится развалить армию. Я этого не допущу! Совещание окончено.

Деникин поднялся и направился к дверям кабинета. Задержал шаг, оглянулся, сказал Врангелю:

— Петр Николаевич, зайдите, пожалуйста, ко мне.

В кабинете им подали чан со сладостями, и Врангель, горячо высказавшись в поддержку главнокомандующего, осудил кубанских самостийников. Деникин отозвался презрительно;

— Они даже считают себя революционными демократами, а нас реакционерами монархистами. С этими людьми нельзя серьезно разговаривать. Давайте, Петр Николаевич, решим ваш вопрос. Как же мы вас используем?

— Как вам известно, ваше превосходительство, я в семнадцатом году командовал кавалерийским корпусом, но еще в четырнадцатом был эскадронным командиром и с той поры не настолько устарел, чтобы вновь не стать во главе эскадрона.

— Ну уж эскадрон… Командиром бригады согласны?

— Слушаюсь, ваше превосходительство.

— Пока это Первая кубанская казачья дивизия, но мы разворачиваем ее в бригаду.

— Кстати, и Шкура у вас командир дивизии?

— Я его снял. Он теперь не Шкура, а Шкуро.

— Я знал его, когда он был есаулом в корпусе Крымова.

— Каково ваше мнение о нем?

— Перед вашим превосходительством я обязан быть предельно откровенным. Мы тогда сражались в Лесистых Карпатах, и Ставка увлеклась партизанщиной. Эти так называемые партизанские отряды формировались за счет кавалерийских и казачьих полков, действовали автономно, подчинялись только штабу походного атамана. Туда шли главным образом худшие элементы офицеров, не справлявшиеся со службой в родном полку. Отряд есаула большей частью болтался в тылу, пьянствовал и грабил и, наконец, по настоянию командира корпуса был отозван с нашего участка.

— Я сразу раскусил этого «народного героя». Разумеется, он не достоин командовать дивизией Добровольческой армии, но в борьбе с большевиками мы должны использовать всех, кто готов сражаться на нашей стороне. А у Шкуро есть некоторые положительные стороны. Авторитет среди кубанского казачества и при этом полная поддержка нашего лозунга единой России. Он не пошел за этими самостийниками — там у них Рябовол, Быч… Да и Филимонов тоже в ту сторону смотрит. Мы поручим Шкуро поднимать казаков в станицах, захваченных красными.

IX

Такого загула не было со времен службы сотником до женитьбы, когда его даже к наказному атаману вызывали для внушения. Вернувшись из Екатеринодара со своими адъютантами, Шкуро немедленно отправился на квартиру, приготовленную ему Литвинником, послал Первакова к Слащову с просьбой подготовить дивизию к передаче новому командиру, за исключением 1-й и 2-й сотен, остающихся под личным его командованием, и начал…

Нет, угрюмые запои до беспамятства, как у Слащова и других офицеров-москалей, — это не его забавы. Пил он, гулял от зари до зари, но, по казачьему обычаю, с чашками по кругу, с песнями, с девками, и до конца не терял понимания творящегося вокруг. Пели любимые кубанские: и боевые, и веселые, и грустные. Ближе к полночи Шкуро сам запевал протяжную, печальную. Любил эту:

Вспомнились встречи с Леной, и он, сдерживая хмельную слезу, говорил Кузьменко:

— Хороша, Коля, была девка. Да?

Тот угрюмо соглашался.

Если рядом со Шкуро появлялась женщина, он вел себя с ней грубо, без ласковых слов, под утро не провожал, а прогонял. Иногда приговаривал: «Была у меня такая, а теперь с комиссарами путается. Не верю бабам…»

Полковника искали — новый командир дивизия Улагай стремился увидеть предшественника, да и по другим делам Шкуро многим был нужен, однако всем отвечали: полковник тяжело болен. Губернатором в Ставрополе назначали генерала Глазенапа, и он с первых дней своей власти требовал к себе полковника, наверное, для того, чтобы отучить от симпатий к Учредительному собранию. Возмущался, что Шкуро не является, жаловался в штаб…

Шкуро об этом докладывали верные адъютанты — он отмахивался, как от мух. Говорил о Глазенапе и о других подобных начальниках грубо, нецензурно. Объяснял, что признает только Деникина я Романовского. Излагал перед своими новые планы:

— Стану генералом — дадут мне корпус. Дивизию-то мы с вами за неделю наберем, Деникин корпус даст. Романовский поможет. Иван Палыч хоть и не казак, а хороший мужик. Только дворец не стану для себя и штаба строить. Помнишь, Коля, мы с тобой на поляне мечтали, что сделаем зал огромный с паркетным полом, а на стенах — волчьи головы? Нет, пока война, треба не дворец, а бронепоезд с салон-вагоном, и в вагоне по стенам между окон — волчьи головы…

Закрывал Шкуро глаза и в хмельной одури видел свой вагон со знаками волка, мчащийся через всю Россию к Москве. Его войско в черкесках и волчьих папахах в конной атаке возьмет любой город. И Москву возьмет, как эти… из истории — Минин и Пожарский…

Однажды утром он поднялся с решением начать день с кофе и идти на встречу с Улагаем, но Перваков пришел возбужденный с газетой в руках: в Москве стреляли в Ленина — наверное, умрет.

— Выходит, хана большевистскому атаману! — воскликнул Шкуро. — Давай, Наум, открывай запасы. Что там у тебя? Чихирь? Спирт?..

Пили до следующего утра. Днем атаман растолкал Кузьменко — приехал штабной офицер из Екатеринодара и просит полковника явиться в штаб Улагая. Для Шкуро не составило труда подняться, окунуть голову в холодную воду, побриться, причесаться и… вот перед подчиненными боевой полковник. Никаких следов, отеков, головных болей. Только щеки бледнее обычного, и глаза сверкают по-волчьи.

В штабе вместе с Улагаем его ждал капитан Чухлов — тот, что умел петь под Вертинского, — привез приказ о назначении полковника Шкуро командиром казачьей бригады, которую надо сформировать из казаков Баталпашинского и Кисловодском отделов. Денежное содержание командира бригады —1000 рублей в месяц. Чухлов привез деньги за два месяца вперед, поблагодарил, посмеиваясь мысленно: эти бумажки он мог сейчас же на улице нищему отдать.

— Это высшая офицерская ставка. — Извинение звучало в голосе армейского Вертинского.

— Спасибо, капитан, вы меня выручили — болел тяжело, лекарства, врачи. Знаете, как это все. — А вы хорошо поете. Казачьи песни есть в вашем репертуаре?

— Спасибо за комплименты, господин полковник. Казачьи песни я петь пробую. Вот Кубанский гимн. Знаете, это… «Ты, Кубань, ты наша Родина…»

Поговорить о песнях не дали Улагай и Слащов — у них оказались неожиданные сложности с формированием: казаки самовольно переходили в те две сотни, которые остались под командованием Шкуро.

— Я же в этом не виноват, господа, — с усиленным удивлением оправдывался полковник. — Недоразумение какое-то. Я лежал почти без сознания все эти дни. Теперь поднялся — разберусь.

А сам ликовал в душе; знайте, добровольцы-корниловцы, кого любят боевые казаки!

Пора было прекращать разговоры, но Чухлов затеял беседу о событиях в лагере красных, о которых писали все газеты — о красном терроре, о преследованиях эсеров.

— Какие там преследования, — сказал Улагай. — Расстреливают всех без суда и следствия.

— Возможно, и покушение организовали, чтобы оправдать террор, — подхватил идею Слащов.

— В нашу ли это пользу? — задал Чухлов риторический вопрос.

Шкуро это не интересовало. Он уже смотрел вперед — степи, станицы, предгорья, сейчас еще тихие и пустые, но вскоре взорвутся они стройным топотом казачьих сотен, кинутся в конные атаки его кубанцы и порубят красные банды, и побегут по степи лошади, оставшиеся без всадников.

Наконец, выяснилось, почему Чухлов тянул время: открылась дверь, и вошел полковник с артиллерийскими погонами.

— Я уж вас заждался, — обрадовался Чухлов.

— Задержался поезд — обстрел, — объяснил опоздавший.

Чухлов познакомил прибывшего со всеми присутствующими, но главным заинтересованным лицом оказался Шкуро — перед ним предстал его новый начальник штаба Антон Мейнгардович Шифнер-Маркевич.

— Меня в армии называют Антон Михайлович, и вас так прошу, — сказал генерал.

По годам — примерно ровесник Шкуро, темноволосый, бледное лицо, выражающее неизвестно что. Может быть, ничего. Заговорили о положении на фронте — спокойные оценки, будто о погоде говорят:

— Красные пытаются остановить отступление и занять оборону по линии Кубани. По-видимому, это им удастся.

— Как удастся? — разгорячился Улагай. — Мы не должны допустить.

— Соотношение сил, как обычно, в их пользу, а теперь еще моральный подъем в связи с прекращением отступления и подходом Таманской армии Ковтюха.

— А мы должны сидеть и ждать? — возмущался Улагай.

— Обстановка покажет, — уклончиво ответил Шифнер-Маркевнч.

— Нам с вами, Антон Михайлович, надо много чего обсудить. Встретимся вечером в моем штабе, — сказал Шкуро, поднимаясь.

Его остановил Чухлов:

— Прошу подождать, Андрей Григорьевич. Я обязан сделать конфиденциальное сообщение для всех присутствующих. В воскресенье восьмого сентября в Ставрополь прибывает наш главнокомандующий, Антон Иванович Деникин. Губернатор уже знает и готовит торжественную встречу. Вам необходимо привести в полный порядок войска и встретить генерала с блеском.

— У меня-то пока нет войска. Еще не все от Улагая ко мне перебежали, — усмехнулся Шкуро.

— Что вы такое говорите! — возмутился Улагай.

— Я без обиды, Сергей Георгиевич. Извините за ради Бога, пошутить захотелось, а то уж мы все такие серьезные. Всех казаков буду вам обратно отправлять.

На улице жарко — но уже не по-июльски — и всюду цветы. Расходились пешком и Шкуро с адъютантами, и Чухлов с друзьями-офицерами. На тротуарах людей в погонах больше, чем обычно: понаехали из штаба готовить встречу главнокомандующему. А горожане отвыкли за полтора месяца от пролетариев и матросов, не думают о том, что всего верстах в пятидесяти бушует почти двухсоттысячная армия Сорокина, разбитая, но не добитая, готовящаяся к новым боям.

Шкуро рассказывал своим о новом начальнике штаба. Ему он с первого взгляда не понравился тихостью и вялостью, и зовут его черт знает как, однако, вспоминая его оценку обстановки на фронте, не решился сразу настроить против него офицеров. Сказал осторожно:

— Со мной не советовались, я его не знаю, но, наверное, офицер боевой, опытный, академию кончил, на фронте штабом корпуса руководил, в здешней обстановке разбирается. На казака не похож — тихий очень. Лезгинку не спляшет.

Адъютанты посмеялись, но отметили, что не зря полковнику Шкуро дали в штаб генштабиста.

— Не зря, — согласился полковник. — Соберем казаков — большие дела будем делать.

Трое друзей офицеров уверенно направились в кафе на Никольской: Чухлов, Гензель и Рябов из контрразведки. Возник повод заказать шампанское: Гензель объявил, что женится. Рассказывал приятелям о Маргарите:

— Она дворянка. Старая фамилия: Чернавины. Однако отец бросил семью и жил с какой-то актрисой. Потом погиб на фронте. Жила одна с матерью, окончила женские курсы, прекрасно объясняется на французском и немецком. Была, правда, замужем, но недолго. Ее поручик не вернулся с фронта. Служила экономкой у нашего генерала Рузского в Пятигорске.

— Под какой же она фамилией? — спросил Рябов.

— Чувствуется контрразведка, — усмехнулся Чухлов.

— Нет, но…

— Не оправдывайтесь, Федор Самсонович, — успокоил Гензель. — Теперь, во время Гражданской войны, отношение к фамилиям совершенно другое. Люди думают не о фамильной чести, а о безопасности. Вот и Маргарита Георгиевна не спешила вернуть себе девичью дворянскую фамилию — имела документ вдовы погибшего поручика. А в воскресенье, в день городского праздника, мы венчаемся, и она становится госпожой Гензель. Шумной свадьбы не будет, но несколько друзей с моей стороны, разумеется, и вы, господа…

Шампанское назойливо напоминало о счастье взаимной любви, о нерушимой мужской дружбе и о прочих прекрасных вещах, которые будто бы существуют на земле. Вспомнили о том, что жених и невеста познакомились на площади в день торжественной встречи Шкуро, вдруг снятого с должности командира дивизии.

— Не вдруг, — сказал Гензель. — Этому человеку вообще не место в нашей армии. Вы же, Федор Самсонович, занимались его делом и, по-видимому, убедились, что он не офицер-корниловец, а казачий атаман, почти разбойник.

— Да. О нем в штабе сложилось отрицательное мнение, — согласился Рябов.

— Теперь кавалерийской бригадой будет командовать барон Врангель. Я был у него на приеме. Он помнит меня по Румынскому фронту. Петр Николаевич — идейный генерал. Я считаю за честь служить под его командованием. А о Шкуро, господа, я хочу вам сообщить нечто чрезвычайно странное. Я сообщу это вам, как близким друзьям и как офицерам Добровольческой армии.

Тем более что Федор Самсонович служит в контрразведке, а вы, Василий Алексеевич, — в штабе армии. Мое сообщение конфиденциальное.

Сдвинули стулья поближе друг к другу, Гензель понизил голос:

— Мне из личных наблюдений точно известно, что будучи командиром дивизии Шкуро имел тайную связь с некой женщиной…

— Но позволь, Кирилл Иваныч! У нас же не монастырь. И у меня есть одна милая знакомая в Екатеринодаре…

— Не делайте ненужных признаний, друг Василий. У Шкуро не просто любовная связь: эта женщина переправлена через фронт к большевикам. Ее сопровождал адъютант Шкуро. Вы его знаете, Федор Самсонович. Это вахмистр Кузьменко.

Рябов, нахмурившись, уставился на пустой бокал. Откашлялся, сказал уныло по-служебному.

— Ваше сообщение, Кирилл Иванович, будет обязательно рассмотрено у нас в контрразведке.

Как-то сразу трое заторопились. Допили шампанское за мужскую дружбу, вышли на Никольскую, где продолжался вечный праздник солнца, улыбок, светлых платьев и офицерских погон. Гензель поспешил к невесте, Рябов и Чухлов бесцельно побрели по тротуару, подчинившись неторопливому ритму гуляющих.

— Как это ты пел? — вспомнил Рябов. — «Три юных пажа покидали навеки свой город родной…»

— Да. «А третий любил королеву». Но не в ней главный вопрос. Ты получил донос. Что будешь делать?

— Не знаю. Этот Кузьменко нормальный офицер. Ну, казак. Ну, адъютант… А у нас, знаешь как… С одного допроса в шпиона превратят. «Кто любит свою королеву, тот молча идет умирать».

— Видел я Кузьменко. Офицер как офицер, но…

— Вася, какое еще «но»? Попросил полковник помочь женщине уехать подальше от войны, и что здесь опасного для нашей героической армии? Никакого «но» я не вижу.

— Но Врангель идейный генерал, а Гензель — идейный офицер, а мы…

— Кстати, у меня есть идея — вот в том переулочке чудесный погребок.

— Но вам же, Федор Самсонович, надо спешить в контрразведку — вы получили сведения об опаснейшем враге Добровольческой армии.

— Об идейном враге.

— Именно. Именно об идейном.

— Боюсь, что после погребка память откажет, а документа нет.

— С этим уж ничего не поделаешь…

X

Полковник Шкуро участвовал в торжественной встрече приехавшего в Ставрополь Деникина и удостоился рукопожатия и пожелания успехов на новом боевом поприще. Главнокомандующий излучал не только самоуверенность победоносного военачальника, не имеющего соперников, но и едва ли не юношескую жизнерадостность — наконец-то воссоединился с молодой женой. Улыбка то и дело шевелила кончики усов, иногда невпопад. Наверное, полковник Шкуро не заслуживал генеральской улыбки, а вот получил вместе с пожеланиями. И Шкуро растянул губы и верноподданннчески отвечал генералу:

— Кубанское казачество все свои силы отдает за восстановление и возрождение великой единой России!

Полковник Шкуро был приглашен и на банкет, где пил только фруктовую воду и внимательно слушал речь Деникина, пытаясь понять, куда тот гнет:

«Добровольческая армия, совершая свой крестный путь, желает опираться на все государственно мыслящие круги населения. Она не может стать орудием какой-либо политической партии или общественной организации. Тогда она не была бы русской государственной армией. Отсюда — недовольство нетерпимых и политическая борьба вокруг армии, если в рядах армии и живут определенные тенденции, она не станет никогда палачом чужой мысли и совести. Она прямо и честно говорит: будьте вы правыми, будьте вы левыми — но любите нашу истерзанную Родину и помогите нам спасти ее. Добровольческая армия чужда социальной и классовой борьбы. В той тяжелой и болезненной обстановке, в которой мы живем, когда от России остались лишь лоскутья, не время решать социальные проблемы. И не могут части русской державы строить русскую жизнь каждая по-своему. Поэтому те чины Добровольческой армии, на которых судьба возложила тяжелое бремя управления, отнюдь не будут ломать основное законодательство. Их роль — создать лишь такую обстановку, в которой можно сносно, терпимо жить и дышать до тех пор, пока всероссийские законодательные учреждения, представляющие разум и совесть народа русского, не направят жизнь по новому руслу — к свету и правде».

Вернувшись к своим на казачий хмельной ужин, Шкуро отозвался о речи командующего не очень одобрительно:

— Он тебе не за Учредилку — даже слово такое забыл, он тебе не за царя, не за левых, не за правых. Вроде бы хочет со всеми, а выйдет — ни с кем. Но пока он в силе, будем ходить под ним. А там поглядим.

Адъютанты поругивали начальника штаба, смеялись над У латаем и Слащовым, от которых казаки перебегают к Шкуро… Полковник пресек этот разговор.

— Это надо по-другому, друзья. Я обещал, что все самовольно сбежавшие вернутся. И пусть вернутся. Да, пусть вернутся, но не к нам, а в станицы, по которым двинется наш отряд. Вот вы, Перваков и Козлов, проведите такую агитацию. Тайную агитацию. Пускай эти казаки ждут нас в Темнолесской или на станции Киян.

Из Ставрополя вышли 12 сентября в спокойную солнечную погоду. До Темнолесской — рукой подать. Станица была забита войсками генерала Боровского. Здесь находился и его штаб. Шкуро приказал своим разбивать палатки на ночь. Кузьменко вспомнил знакомый дом, пригласил командира зайти туда, пока с палатками возятся. У деда Сергуни, конечно, стояли офицеры, совсем молодые — их Корнилов из юнкеров произвел. Они стали протестовать, освободили место для полковника. Хозяева пригласили за стол: угощали молоком, жареной картошкой.

— Вот и опять свое родное войско увидали, — гостеприимно радовался дед Сергуня. — А то ведь то красные, то, вот, офицеры, и все командуют, всем подай, всех уложи. Остались бы у нас, Андрей Григорьич, а то эти офицеры…

Они и появились. Вошел капитан, сопровождаемый поручиком, спросил без особого уважения.

— Вы полковник Шкуро?

— А ты кто такой, что ко мне врываешься без разрешения? — яростно встретил его полковник.

Капитан было начал об уважении к офицерам, о том, что генерал Боровский приказал ему вызвать полковника Шкурю…

— Я не подчинен генералу Боровскому! — продолжал полковник изливать накопившуюся злобу к деникинской армии, отторгнувшей его. — Хочет со мной говорить — пусть приходит. А вам приказываю: кру-гом! Шагом марш.

Кузьменко и другие смутились, забормотали, что не надо было так с офицерами, что Боровский командует бригадой… Шкуро отвечал нецензурно: надоели ему деникинские генералы, обрадовался было, что хоть на двадцать верст от них ушел, так и тут достали, так их ра-зэтак…

Через некоторое время появился другой офицер — вежливый. Он попросил разрешения войти и передал, что его превосходительство генерал Боровский просит полковника Шкуро посетить его штаб, так как сам он не может отлучиться ввиду необходимости руководить войсками, ведущими бой.

— Саша Мельников со мной, — приказал Шкуро, — и двух ординарцев. А вы, господин капитан, передайте его превосходительству, что я сейчас прибуду в штаб. Литвинник, лошадей.

К дому, где помещался штаб, подскакали галопом. Шкуро и Мельников поднялись на крыльцо, не глядя на охрану и офицеров, отдающих им честь. Боровский был в комнате один и поднялся из-за стола навстречу.

— Я пригласил вас, господин полковник, для обсуждения боевой обстановки, сложившейся на нашем участке фронта. Предлагаю посоветоваться вдвоем, а затем, в случае необходимости, пригласим штабных офицеров.

Шкуро согласился, отослал Мельникова, сел напротив генерала и сказал, глядя в глаза Боровскому, стараясь, чтобы получилось наивно, однако чувствовал, что не может совсем скрыть некоторую насмешку.

— Вы очень поможете мне и моему отряду, разъяснив обстановку, сложившуюся на вашем участке фронта, — почувствовал, что генерал может взорваться, добавил как можно наивнее: — Под Невинкой ваши сражаются? Вроде артиллерию слышно.

— Слышно, — хмуро ответил генерал и, некоторое время помолчав, продолжил тоном старшего начальника: — В соответствии с планом главнокомандующего, мне поручено взять Невинномысскую и обеспечить движение наших поездов по железной дороге до Минвод, по директиве…

— Простите, ваше превосходительство, — перебил Шкуро, — но я бы хотел подробно узнать, какими силами красные обороняют Невинку и расположение ваших частей…

— По директиве штаба главнокомандующего, — повысил голос Боровский, — ваша бригада на время операции находится в моем оперативном подчинении.

— Но я не получил эту директиву и не понимаю, как она могла появиться — ведь у меня еще нет никакой бригады. Всего две сотни казаков и два орудия. Антон Иванович в Ставрополе лично сказал мне, что я должен создать казачью бригаду на базе Баталпашинского отдела.

— Мне известно, что у вас больше, чем две сотни. Директиву вы не могли получить — она отдана устно по телефону лично мне начальником штаба главнокомандующего. Прошу вас подготовить бригаду к наступлению на Невинномысскую к 9.00 завтра. Атаковать будете на левом фланге, подробную диспозицию и данные, о которых вы просили, получите в штабе и в разведотделе.

— Я не могу подчиниться вашему приказу, — теперь Шкуро не притворялся наивным, он с радостью и злостью грубил в лицо человеку, представлявшему Добровольческую армию. — Потому что я вам не подчинен, и бригады у меня еще нет, лучшие казачьи офицеры и специально отобранные казаки направляются в кубанские станицы, чтобы поднимать казачество на борьбу с большевиками, а вы хотите, чтобы эти люди завязли в затяжных боях вместе с вашей бригадой. Я не могу рисковать доверенными мне офицерами и казаками. Желаю вам успеха в завтрашнем наступлении, ваше превосходительство. Простите, но я должен поспешить к своим людям.

Шкуро поднялся, отдал честь и вышел.

Набросившемуся с расспросами Мельникову, ничего не ответил, погнал лошадь в галоп. Вернувшись в дом, где его ждали, приказал вызвать своего нового начальника штаба и командиров сотен Логинова и Маслова. Когда собрались, спросил Шифнера-Маркевича, готов ли окончательный списочный состав сотен. Тот замялся:

— Как-то у меня не получилось, Андрей Григорьевич. Они же, эти, что нас ждали, вроде добровольцы. Одни хотят в наши сотни, другие — свои отряды собирают. Надеюсь, господа есаулы мне помогут.

— Надейтесь, полковник. А пока прошу вас взять кого-нибудь из своих офицеров и направиться в штаб генерала Боровского, в разведотдел. Там вам должны дать сведения об обстановке на фронте Невинки. Нанесите на наши карты.

Когда Шифнер ушел, Шкуро покачал головой и тяжело вздохнул — не нужен ему такой начальник штаба. Вызвал адъютантов, приказал Литвиннику подать что положено и разъяснил обстановку.

— Невинку Боровский не возьмет. Значит, железка под контролем красных, а нам надо ее перейти. Принесет Шифнер-Маркевич карты, и попробуем нарисовать маршрут движения. А цель, господа офицеры, у меня такая — уйти в станицы Баталпашинского отдела, выгнать оттуда большевиков и расположить своих казаков так, чтобы и от добровольцев и от красных подальше, и захватить Клухорский горный проход на Сочи, чтобы в случае чего… Поняли?

Офицеры все поняли. Еще и дополнили: надо брать не только Клухорский, но и другие горные проходы.

Начальник штаба вернулся скорее, чем ожидали. Обстановка на карте была нанесена четко и подробно. Шкуро даже и не помнил, когда его штабные подавали ему такие точные карты. Даже бронепоезда указаны: три между Невинномысской и Минеральными Водами.

— Один до станции Киян, — объяснил начальник штаба, — два от Киян до Минвод.

— Где предлагаете переходить железку, Антон Михайлович? — спросил Шкуро.

— Пока нигде, Андрей Григорьевич.

— Может, переходить не надо? — вновь у полковника возникла исчезнувшая было неприязнь. — В Ставрополь вернемся?

— Нет, Андрей Григорьевич, переходить полотно железной дороги будем, — спокойно отвечал Шифнер-Маркевич, — но сначала разошлем разведдозоры вот по этим направлениям. Я указал тонкими черными линиями. Это займет ночь и примерно половину завтрашнего дня. Таким образом, к вечеру наша бригада, или, если угодно, отряд, начнет движение по разведанному и продуманному маршруту.

XI

Выходили из Темнолесской перед вечером. Шли на юго-восток. Тени растягивались и играли на дороге и кустах далеко впереди.

Обязательный знак с волчьей пастью, оркестр, Шкуро с командирами, чуть обгоняя их, на голову коняг. Четыре полные сотни, все одеты и вооружены винтовками или обрезами. Сзади — двухорудийная батарея трехдюймовок — под командованием есаула Трепетуна. Справа впереди изредка громыхало. Шкуро придержал коня, поравнялся с Логиновым, сказал, подмигнув:

— Старается генерал Боровский под Невинкой. Глядишь — до зимы завязнет, и нас хотел туда же.

Маршрут, благодаря начальнику штаба, выбрали безошибочно: к вечеру 16 сентября, никем не замеченные, добрались до небольшой — метров сто — высотки, поросшей соснами, а местами светящей оголенными вершинами. За ней — станция Киян. План действий был разработан еще в пути: разведчиков — на высоту и станцию, если нет препятствий, орудия — на прямую наводку, людям спешиться, но коноводам оставаться рядом.

Еще не успели поставить орудия на огневые позиции, как разведчики доложили: на станции бронепоезд и рота красноармейцев. Для Шкуро и штаба отрыли небольшой окоп — наблюдательный пункт. Уже смеркалось, горизонт исчезал в синих сумерках. Полковник рассмотрел в бинокль станцию справа под холмом, бронепоезд, копошащихся людишек у вагонов. Вдоль путей двигались патрули. Ждут казаков. Подумалось о ночном штурме, но в сгущающейся темной синеве за станцией вынырнули огоньки, а вскоре пыхнул паровоз. Огни размножились, цепочками помчались к станции. Еще бронепоезд. За ним другой.

— Все бронепоезда они сосредоточили здесь, — сказал начальник штаба. — Нас обнаружили.

— Что вы думаете о ночном бое, Антон Михайлович? — спросил Шкуро.

— Прорыв возможен, но с большими потерями. С очень большими.

— Значит, атакуем с утра. Трепетун, подобьешь броневики? Хватит снарядов?

— Снарядов хватит, да мне много и не нужно: по два на бронепоезд.

— Так уж и по два.

— Ну, по три.

. — Готовь орудия. С утра начнем.

День начался с неприятных неожиданностей. Резко хлопнули выстрелы бронепоездов, с пасмурного неба сыпанул смертельный град шрапнели. Казаки, не любящие лежать под выстрелами, кинулись вниз, за гребень холма, к лошадям. Открыли огонь орудия Трепетуна, но в ответ загрохотали орудия: всех трех бронепоездов, чередуя шрапнели и гранаты. Утренний свет заволокло дымом и взрытым песком, пришлось уходить с гребня вниз, в мертвое пространство. Шрапнель злым градом била и сюда, ломала ветки деревьев, достигала и казаков — уже кричали раненые. Шкуро со штабом устроился в какой-то песчаной яме, на правом фланге, ближе к станции, — сюда почему-то снаряды красных почти не падали. Командиры сотен Логинов и Маслов, словно сговорившись, предлагали атаку на станцию. Шкуро их понимал: когда развернется бригада, кому-то дадут полки, конечно, самым храбрым. Но он не хотел атаковать по многим причинам. Это первый бой, и он сам должен возглавить лаву. А зачем рисковать в самом начале? Ведь красные встретят пулеметами, и погибнут многие из тех, что должны стать ядром будущей бригады.

— Сначала подобьем бронепоезда, — сказал полковник, — потом поглядим.

Начальник штаба был с ним согласен. Однако случилось неожиданное: замолчало одно из орудий Трепетуна.

Шкуро послал связного. Тот прибежал расстроенный:

— Подбили, господин полковник. Прямо в ствол угодили.

— Вот так, господа сотники… — Шкуро зло выругался. — Вот и подбили мы бронепоезд. Пускай теперь Трепетун с одной пушкой постарается. Он артиллерист умелый.

Трепетун постарался. Вскоре сквозь грохот разрывов услышались радостные крики артиллеристов. Один бронепоезд был сильно поврежден. Шкуро со штабом выбрались повыше, увидели бронепоезд в дыму и огне, остановившийся в полуверсте от станции с южной стороны. К нему быстро двигался второй бронепоезд. Третий, стоявший со стороны Невинномысской усилил огонь — единственную пушку Трепетуна застелило сплошным черным дымом, но она продолжала стрелять.

Это был не придельный огонь — снаряды падали по разные стороны железнодорожного полотна. Два бронепоезда успешно осуществили замысел красных: к одному из них был прицеплен поврежденный, и они на большой скорости устремились в сторону Минвод. Ослабил огонь третий бронепоезд, дым развеялся. Трепетун продолжал стрелять. Теперь — прицельно. Его снаряды рвались рядом с бронеплатформами.

Шкуро с адъютантами направился к своему артиллеристу — на самом гребне стояла едва вкопанная пушка, открытая для выстрелов противника прямой наводкой.

— Так, кто кого подбил? — спросил Шкуро Трепетуна.

— Я не успел. Да он и не подбил — орудие было неисправно. Лопнул металл. А этого, — он кивнул в сторону красного бронепоезда, — я подобью. Так и артиллеристы-то вшивые. Лепят в белый свет.

Снаряды красных падали в лес, на склоны высоты, не причиняя никакого вреда, а снаряды Трепетуна все ближе подбирались к бронепоезду. Там поняли, что продолжение перестрелки не в их пользу, и бой закончился. Запыхтел паровоз, и бронеплатформы на большой скорости въехали на станцию. В бинокль хорошо было видно, как толпа красноармейцев бросилась к поезду.

— Это они митинг провели и решили отступать, — сказал Трепетун. — У них так — все голосованием.

Люди быстро погрузились на бронепоезд, который ушел в сторону Невинномысской. Как ни старался Трепетун, а так и не сумел достать его снарядом.

Шкуро приказал немедленно идти вперед — путь свободен.

— И вторую пушку вези, — сказал он Трепету ну. — С одной некрасиво.

— Возьму, Андрей Григорьевич. Из нее пару снарядов еще можно выпустить.

Станцию прошли быстро. Дорога через лес, через хутора вела к станице Новогеоргиевской. Первый шаг сделан — ушли и от белых и от красных к своим кубанцам. Выслали дозор. И вновь впереди знак волка, командир, его помощники.

Новогеоргиевскую решили обойти ночью. Над темной полосой леса встречали звезды, рассыпанные зелевоватыми искрами по чистому черно-синему полотну родного неба. Звезды подмигивали дружелюбно — узнавали своих.

Справа собрались тесной кучкой Стожары. В такую ночь можно пересчитать все эти семь звездочек. Шкуро ехал рядом с начальником штаба, который теперь этого делать не пытался, лишь спросил:

— А что это за большая звезда над Стожарами?

— Альдебаран, — объяснил Антон Михайлович. — Вето раз ярче солнца. Все знал Шифнер-Маркевич. Много их таких ученых, окончивших Академию Генштаба, но зачем им все это знать? Чтобы кому-то верно служить своей образованностью? Государю императору, Деникину, даже казаку Шкуро. Не дано им понять, что в жизни надо самому командовать, чтобы тебе служили, а над тобой, чтобы никого.

Лес вдруг исчез, открылось пространство под звездами, темные дома хутора. Ни огонька, ни собачьего лая. Дозор доложил, что хутор свободен. Шкуро дал команду, отряд, собравшись, пустил коней легкой рысью. Кое-где появились огоньки, хлопнули двери, чей-то боязливый голос крикнул негромко:

— Кто идет?

— Шкуринские партизаны! — вызывающе громко ответили казаки.

— То наши!.. Шкуринцы!.. Отчиняй ворота, казаки!.. Принимай наших к себе в отряд, атаман!..

Значит, правильно ты живешь, полковник Шкуро? За доброе дело, за своих казаков воюешь?

Он приказал сделать малый привал. Несколько хуторян с обрезами и шашками были приняты в отряд. То же произошло в следующем хуторе, и в других хуторах. Удавался задуманный план: он, Шкуро, будет главным атаманом на Кубанской земле.