I

Шкуро и его близкое окружение знали, куда идти по волчьей тропе — много уютных городков на Северном Кавказе: Ессентуки, Минводы, Кисловодск, Пятигорск… Там еще много осталось богатеньких, там — и магазины, и банковские отделения, украшения, сверкающие на женщинах, ценности, запрятанные в кубышках. Однако без начальника штаба маршрут не выберешь. Хорошо, конечно, что Антон Михайлович — офицер спокойный, сговорчивый, соглашающийся. Еще после первой ночи, когда шли по хуторам, Шкуро, остановившись на рассвете на привет, собрал командиров и распорядился выслать большой офицерский разъезд в станицу Новогеоргиевскую, поднять там казаков и вести их на Беломечетинскую.

— А там, чтобы встретили нас как родных! Не хуже, чем Деникина в Ставрополе.

Сказав это, Шкуро покосился на начальника штаба. Тот серьезно закивал, соглашаясь, и даже одобрил:

— Ваш план очень хорош, Андрей Григорьевич.

План удался. Ведя отряд рысью, Шкуро оказался у Беломечетинской в конце дня 16-го. На всякий случай приказал оцепить станицу, двинул вперед полусотню под командой Логинова, чтобы там ударили в набат. Вскоре с волчьим знаменем, с трубачами, с офицерской свитой въезжал на площадь. Его встретило восторженное «Ура!» огромной казачьей толпы. Не сходя с коня, обратился к народу с краткой речью:

— Мы пришли к вам, казаки, чтобы защищать вас от безбожных грабителей большевиков, чтобы помочь вам создать казачье войско. Нельзя, чтобы такие добрые казаки сидели по хатам, когда чужаки завоевывают и оскверняют их землю. От имени атамана Кубанского казачьего войска Филимонова и главнокомандующего русской Добровольческой армией генерала Деникина объявляю призыв десяти присяг казаков — с 1908 года.

А также объявляю мобилизацию конского состава! Бог поможет нам в нашей борьбе за Кубань. Господ стариков прошу в правление на совет.

Это он хорошо придумал — чтобы на площади вопросов не задавали. И хорошо, что начальника штаба взял нa совет — пусть втягивается в казачьи дела, потом легче будет с ним планы составлять.

Начало совета задержалось — в правлении встретил Логинов и доложил об интересных обстоятельствах: арестованы комиссары, возвращавшиеся с большевистского съезда, состоявшегося в Баталпашинской. Среди них дажё сам военный комиссар всего Баталпашинского отдела казак Беседин. Шкуро решил, что казаки подождут, а с комиссарами надо разобраться. Пошли к арестантской. По дороге Логинов сообщил еще нечто интересное: в Баталпашинской до сих пор не знают, что их отряд уже здесь. Телефонная связь работает, и у телефона сидит офицер, поддерживающий заблуждение красных.

Комиссары сидели с бело-синими лицами обреченных. Завидя Шкуро, начали было бормотать: «Мы ж за казаков… Чтобы, значит, всем…» Другие молчали.

— Который Беседин? — спросил Шкуро.

— Ну я, — сказал комиссар, седой, лохматый, с глубокими скорбными морщинами на лбу.

— Что за войска стоят в Баталпашинской?

— Ты же убьешь меня, сволочь, как и я тебя убил бы, если б поймал! — зло проговорил Беседин вместо ответа.

— Я уже некоторых спросил, Андрей Григорьич, — вмешался Логинов. — Сказали, не больше роты.

Старики собрались в совещательной комнате правления. Папахи, бороды, старые черкески с крестами, у некоторых в натруженных руках палки. Загудели старики, узнав о казаке-комиссаре, застучали палками: «Смерть предавшему… Убить… Повесить…»

— Как вы считаете, Антон Михайлович? — спросил Шкуро.

— Глас народа, — ответил Шифнер без колебаний.

Когда следующим утром вешали, он смотрел на казнь спокойно, не отворачиваясь, его лицо не выражало никаких чувств, а сам Шкуро ощутил знакомое уже облегчающее расширение в груди, покалывающую сладкую дрожь сердца. Особенно захватывало дыхание, когда приговоренный кричал, плакал, просил пощады. Так надо. Казачий атаман, за которым идут тысячи, должен быть беспощадным к врагам.

Встреча со стариками помогла: они в один голос требовали захватить немедленно Балашихинскую — за ней, мол, весь отдел поднимется. Некоторые не сдерживались, просили не уводить казаков далеко от станиц. Этот лозунг должен был помочь на военном совете при выборе маршрута движения. Однако дело шло так быстро, времени на то, чтобы проводить совет, не оказалось. Уже утром сформировали 1-й Кубанский партизанский полк.

Командиром Шкуро назначил Логинова. Поставил ему задачу оборонять Беломечетинскую от возможного наступления красных со стороны Невинномысской, где все еще возился Боровский.

На Баталпашинскую Шкуро двинулся со своими двумя сотнями вечером. По дороге зашли в черкесский аул Дударуковскнй. Он — на горе, над Кубанью, а на другом, на правом берегу — Баталпашинская. Кубань здесь другая — не широкая мутная река, как у Екатеринодара» а каменистый прозрачный поток, вполне доступный переходу вброд. Из аула навстречу сотням выехала конная толпа черкесов. Они кричали громко, по-своему, отчаянно, по-русски объясняли, что «большевик злой, надо гнать и убивать». Рассказали они, что в станице красных мало, мост охраняет всего лишь взвод. Черкесы, большая часть которых не имела огнестрельного оружия, просили взять их в отряд. Шкуро взял их в конвой, веря в то, что оружия скоро будет много: у большевиков отберем. Шкуро захватил станцию прямой атакой, но он еще не набрал дивизию, и потеря даже нескольких человек была опасна. Да и надо начальнику штаба потрафить — пусть операцию планирует. Сидели с ним всю ночь над играющей по камням рекой, смотрели на темные нагромождения станичных построек, планировали операцию, а над ними висела звезда, которая в сто раз ярче солнца. Шкуро во всем соглашался с начальником штаба.

Бой прошел по плану и с удачей, которая теперь всегда должна бы сопутствовать атаману. Ровно в пять часов утра Трепетун сделал первый сигнальный выстрел из пушки, и… снаряд разорвался в здании Совета депутатов. Зарокотали пулеметы, спешенные казаки ворвались на мост, красные бежали. Трепетун бил по отступающим шрапнелью. Как и замыслил Шифнер, с тыла к станице подходила перешедшая реку в брод сотня Маслова, и Шкуро решил, что пришло время напомнить своим, что он боевой атаман. Взвод казаков, конвой, безоружные черкесы с криком, свистом, воем рванулись за ним в брод. Полковник на берегу послал лошадь в галоп, обнажил шашку и первым ворвался в станицу. С другой стороны въезжала сотня Маслова. Из домов выбегали казаки, бросали папахи вверх, кричали «ура», некоторые подходили к полковнику и другим офицерам, целовали руки, другие местные казаки выезжали из ворот на неоседланных конях, но с шашками, мчались в степь за отступающими красными, и там уже слышались победоносные крики победителей и предсмертный вой зарубленных.

Баталнашинская — центр отдела. Здесь и надо проводить военный совет.

II

Сначала вернулся из секретной разведки Кузьменко. Грязный, небритый, в рваной красноармейской гимнастерке. Шкуро дал ему лишь полчаса на приведение себя в порядок, хотел поскорее выслушать: у красных так много всего произошло после сдачи Екатеринодара, точных известий не было. Закрывшись с Николаем в комнате с вином и закуской, Шкуро потребовал подробного рассказа обо всем, но сначала о Сорокине.

— Был у него?

— Пробрался кое-как. Его ординарец меня узнал. А начальник штаба уже другой — чистый комиссар.

Этот Лыткин — ординарец, сказал, что Сорокин сам боится начальника штаба. И еще теперь сделали Военно-революционный совет при главнокомандующем. Все приказы Сорокина — через этот совет. Митинги пошли — нарочно коммунисты будоражат. И на митингах красноармейцы голосуют: наступать на контру. На нас, значит. Это все пошло, когда Ковтюх взял Армавир. И будто из Царицына прибыл на грузовиках какой-то Жлоба — командир Стальной дивизии, и привез двести тысяч патронов и секретный приказ.

— Что за приказ? Да ты пей, Коля. У красных-то не давали?

— Дава-али. Там они пьют почище нашего. И горилку, и спирт, а когда нету лучше, то и денатурат. О приказе узнал, когда меня к самому Ивану провели. Он сказал, будто в приказе требуют, чтобы он вел войска на Царицын, а Кубань, Кавказ бросил.

— Ну и что он?

— Сказал: «Я их пошлю…» А потом еще добавил, что. пойдет на Ставрополь. Теперь, говорит, отдавайте мне должок. Скажи, мол, своему Шкуро, чтобы помог.

— Придумаем чего-нибудь, Коля. А от жидовской власти он думает избавляться? У него же там какой-то Рубинштейн — президент республики. Я же тебе наказывал, чтобы намекнул, что мы вместе на Кубани будем править.

— Я намекнул. Он сказал, что с Деникиным, с офицерьем, дела не будет, а с казаками — после Ставрополя.

— А как войска стоят, он тебе показал?

— Я попросил, конечно, а он такой злой был. Трезвый. «Вы, говорит, белые вороны очень хитрые. Сами ничего не даете, а все чужое утащить хотите».

— Я ж тебе объяснял, что надо сказать.

— Сказал. Бригады Боровского и Покровского на карте показал. И численность. И наш план. Тогда он же на минуту свою карту открыл из-под занавески. Ну, я разобрался…

И еще до начала Военного совета красные начали наступать на Беломечетинскую из Невинномысской. Логинов отбился, даже не пуская в дело свою полуживую пушку, но на совет приехал озабоченный. Рассказал, что красноармейцы начисто сожгли черкесский аул Мансуровский, жители которого прибежали к нему. «Вот тебе и пополнение, — сказал полковник Логинову. — А оружие для них у комиссаров получим».

Шкуро убежден, что кубанцы согласятся с его планом, но… Начальник штаба мог вдруг с наивной прямотой высказаться об изменении обстановки в связи с тем, что немцы проиграли войну, и союзники уже через Новороссийск связываются с Деникиным и надо действовать вместе с Добрармией, согласовать свой план со штабом армии. И попробуй возрази. Если бы все командиры понимали его так же, как опытные адъютанты, друзья по самым тайным делам. Однако и с ними надо быть осторожнее: когда совещался со своими, вдруг заметил, что Кузьменко смотрит исподлобья или отводит в сторону взгляд. Задумывается неизвестно о чем.

— Жаль, что ты до Пятигорска не добрался, — посетовал Шкуро, когда они остались наедине, — и взглянул испытующе.

— Так охрана ж. Я же вам говорил, Андрей Григорьевич. Все Кавминводы под московской охраной.

— Говорил. Но ты так мне и не рассказал, как с Леночкой путешествовал. Хорошо с ней спалось?

— Да, что вы, Андрей Григорьич?.. — ответил Кузьменко. А в глазах то ли испуг, то ли стыд…

За своими тоже надо смотреть. Может, и менять надо. Конечно, дело не в бабе — Шкуро всегда найдет подругу. И Тасеньку пора вызывать…

— А ты, Коля, не переживай — если ты ее… я только за тебя порадуюсь: она бабенка сладкая.

— Что вы, Андрей Григорьич…

Военный совет назначил на утро — время, когда он всегда уверен, спокоен, решителен. Оглядел офицеров — пойдут, куда он скажет. И полковник Шифнер не станет противоречить. Здесь, на Северном Кавказе, в тылу армии Сорокина, развернутой к северу против деникинцев, он, полковник Шкуро, — единственная власть.

За него вся верхняя Кубань. Скажет: «Я решил…» — и пойдут, куда прикажет. Но надо к ним проявить уважение. — тогда и они больше его зауважают.

— Давайте думать, господа офицеры, — сказал с некоторым тревожным надрывом в голосе после того, как начальник штаба подробно изложил обстановку. — Конечно, Антон Михайлович прав: наш долг помочь Добровольческой армии. Бели мы отсюда ударим на Невинномысскую, то попадем в самый центр красных. Это будет решающая победа. Но там у них настоящая оборона. Окопы в несколько рядов» опытные войска. Без артиллерии там нечего делать. Согласны со мной, господа? Ну вот. А еще лучше бы бросить Баталпашинский отдел, рвануть в Лабинский — и наступать на Армавир, на Таманскую армию Ковтюха. Тогда мы могли бы действовать вместе с войсками Покровского и барона Врангеля. Не устоял бы Ковтюх. Да у него и армия-то… Половина — бабы на повозках.

— А другая половина — наши крепкие мужики-кубанцы, — позволил себя перебить полковника Логинов. — Иногородние.

— Верно заметил, есаул. Крепкие кубанские мужики. Воевать умеют. Оборону сделали. Их тоже без артиллерии не возьмешь. Вот и надо нам подумать о Тереке. Как доложил начальник штаба, терские казаки подняли восстание, командуют ими известные нам Агоев и Серебряков. Всю Кабарду подняли. И если мы пойдем на соединение с ними через Ессентуки, Кисловодск, Пятигорск, то и в тыл красным ударим, помогая войскам Деникина, и большого сопротивления не встретим, и терцы поделятся с нами оружием и амуницией. Да мы и сами знаем, где что лежит.

Командира поддержали единогласно.

III

«Вчера я приехал в Пятигорск…» — так начиналась глава любимого романа Стахеева, и он, целуя Леночку, повторял: «Неделя, как я здесь, а мне все кажется, что я, как Печорин, только вчера приехал в Пятигорск. Две недели, как я здесь, а мне все кажется, что я, как Печорин… Месяц, как я здесь, а мне все кажется…» Это был медовый месяц, медовый август. Медом наливались пронизываемые щедрым солнцем гроздья винограда, разложенные на прилавках рядом с бутылями молодого вина.

Стахеев и Лена жили в гостинице «Кавказ», вскоре переименованной в «Красный Кавказ». Ночи были жаркие, спали нагими. Разглядывая обнаженного мужа, Лена рассказала об ужасном зрелище на ставропольской Соборной площади — о виселице с повещенными.

— Один совсем голый, — говорила она. — Молодой мужчина. Такой же, как ты. Только весь в рыжих волосах.

— Белые сволочи. Они за все ответят. Шкуро оказался таким негодяем. Я же его знаю — я тебе рассказывал.

— В Ставрополе не он вешал, а губернатор, мне говорили.

— В станицах вешает. В Дубровке повесил комиссара Петрова — это мне известно совершенно точно. И он ответит за все, что натворил.

— И его твои красные повесят?

— У нас не вешают. Расстреливают. Да о чем мы говорим, Лена? Такая прекрасная ночь. Лермонтовская. Звезда с звездою говорит. Боже мой! С какой тоской смотрел я на эти звезды, когда ты оставалась в Ставрополе! Как я боялся за тебя! Узнали бы, что ты жена советского журналиста — и… Какое счастье, что тебе удалось бежать.

— Добрые люди помогли.

— Ты говорила, что он офицер.

— Ну да. Хороший знакомый моей подруги, и сам очень добрый. Говорил, что случайно попал в эту деникинскую армию.

— Но он казачий офицер?

— Не знаю. Наверное. В черкеске ходил.

— Значит, казачий. Шкуринский.

— Зачем тебе это?

— Вдруг к нам в плен попадет — надо будет тоже помочь.

— Ты добрый, Мишенька. Дай-ка я за это тебя вот так поцелую… По утрам она уходила к генералу Рузскому — убедила мужа, что не может бросить без помощи одинокого больного старика. Маргарита ее просила взять на себя покупку продуктов, наблюдение за хозяйством. Там есть кому сделать уборку, приготовить обед, ухаживать за садиком, но нужен хозяйский женский глаз.

Конечно, представила генералу мужа. Рузский принял красного журналиста с аристократической вежливостью, пряча в глазах и страх и недоверие. То ли из страха, то ли от скуки несколько раз старик приглашал Михаила Петровича на чашку чая. Последнее чаепитие состоялось в конце сентября. Тоже медовый был месяц сентябрь, но мед стал другим: гуще, серьезнее. Лена сказала, что у нее будет ребенок, что беременна уже почти два месяца — с первых встреч в Ставрополе. Михаил знал, что обязан радоваться такому счастью, и радовался. Знал, что теперь надо серьезно думать о будущем и серьезно думал. За чаем генерал сказал ему:

— У меня нет ни детей ни внуков, и я не жалею: пришлось бы думать об их будущем. А что я могу знать о будущем? Россия совсем другая. Не та, в которой прошла моя жизнь.

Михаил догадывался, что Рузский не хочет говорить о своей семье. Понятная предосторожность: сыновья старика, наверное, у белых или за границей, а он — пенсионер, лояльный к советской власти, и к тому же участвовал в организации отречения царя.

— Вы сами причастны к уничтожению старой России, Николай Владимирович.

— Да. Михаил Васильевич Алексеев сказал в то роковое прошлогоднее первое марта, что все зависит от меня, от моего решения. Император находился на территории, занятой войсками моего Северо-Западного фронта. Я мог бы поддержать Николая, и тогда в его распоряжения оказалась бы такая сила, против которой не устояла бы никакая революция. Но я видел, что император не способен руководить государством в такое тяжелое время. Знал я и об отрицательной роли нашей императрицы. Я поддержал революцию.

— Вы поддержали Будущую Россию, — с пафосом проговорил Стахеев. — Ту, в которой будут жить мои дети. Неужели вы раскаиваетесь в своем прошлогоднем решении? Неужели вы не верите в наше прекрасное будущее?

— Что вы? Что вы? Разумеется, я уверен, что революция принесет счастье русскому народу… всем народам, — ответил генерал, в глазах которого появился страх, новый революционный страх перед «комиссарами». — Но я больной старик, и мне трудно представить, как все устроится. И эта гражданская война. Вы не знаете, что такое старость. Вот, наверное, завтра изменится погода, и у меня ломит все тело.

Они сидели за чаем на веранде. Сквозь кроны черешен и яблонь просматривались горы и, конечно, темная громада Машука. Солнце уже уходило за горизонт, от темнеющих горных лесов, и лишь кое-где в листве поблескивали прощальные красноватые пятна. Казалось, что исходил холод. А на столике — самовар, варенье, фарфор, какое-то вино… И лермонтовский Машук перед глазами!

— Вы считаете, Николай Владимирович, погода ухудшится? Но Машук чистый. Помните, как у Лермонтова? «Голова Машука дымилась, как загашенный факел: кругом его вились и ползали, как змеи, серые клочки облаков…»

— Вы хорошо знаете Лермонтова, Михаил Петрович. Любите поэзию. Вот и…

Генерал замолчал — снова испуг в глазах.

— Что?

— Вот какие были поэты в России: Пушкин, Лермонтов… И писатели.

— И сейчас в России не иссякают литературные таланты. Даже теперь, во времена революции и гражданской войны создаются шедевры. «Двенадцать» Блока читали?

Генерал, конечно, не читал, и Стахеев горячо, цитируя наизусть целые строфы, рассказал ему о знаменитой поэме, где автор убеждал, что сам Иисус Христос на стороне этих страшных красных комиссаров.

Выпили вина, стариковские щечки генерала покраснели, его несколько отпустил революционный страх.

— Я хотел сказать вам, Михаил Петрович, что вы должны, даже обязаны заняться литературой всерьез. Бог каждому человеку дает свой талант. Ах, вы не верите в Бога — считайте, что природа каждому дает определенный талант, но большинство людей закапывают его в землю, как в известной притче. Однако долг каждого понять свой талант и распорядиться им. Вот я всегда знал, что мое дело — военная служба, армия, защита Отечества. В меру сил отдал свой талант, или, если угодно, свои способности, служению государству. Русско-японская война, эта страшная великая война. Больно вспоминать. Ведь, фактически, мои войска в четырнадцатом году спасли Париж. Генерал Самсонов пожертвовал своим корпусом и своей жизнью, а мог бы… Да, что вспоминать… И если говорить об отречении царя, то я нисколько не сомневаюсь в правильности тогдашнего своего решения: Николай должен был уйти. Сейчас мне кажется, что моя ошибка была в том, что я вообще участвовал в этом политическом акте. Я военный человек. Это мое призвание. Я не должен был участвовать в политике. И мне кажется, что ваше призвание — литература, писательство. Вы должны следовать тому, что заложено в вас Богом, природой… А в политику не надо….

Такой интересный разговор был в четверг вечером. Михаил Петрович ночью в постели рассказывал жене о советах генерала заняться литературой, Лена вспоминала любимые стихи: «Есть речи — значенье темно иль ничтожно…» Михаил говорил о своей мечте: написать роман. А в пятницу 27 сентября на рассвете их разбудили орудийные выстрелы со стороны Кисловодска.

Теперь Шкуро вел два казачьих конных полка, два пластунских батальона и свой конвой. Знамя с грозным волком впереди. Знакомые станицы. В Бекешевской все начиналось. Вроде бы в этой хате объявился первый доброволец. Шкуро спросил едущего рядом адъютанта Первакова:

— Казака этой станицы Артюхова помнишь? Где он? В какой сотне? У него еще потом отца расстреляли, а мать умерла.

— В госпитале отдыхает. Когда Ставрополь обороняли, под пулеметы поскакал.

В Бургустанской были приключения. Помнили здесь Шкуро. Встречали на площади возле церкви, сожженной большевиками. «Ура» — негромкое: мало казаков осталось. Бабий плач по убитым громче. Не плач, а вой. Чуть не полстаницы в развалинах.

Суворовскую, тоже памятную по началу своего похода, пришлось брать с боем. Сам Шкуро, конечно, уже не мчался впереди лавы — теперь другое время, и его роль на войне и вообще в жизни другая. В генералы надо двигаться, а не под пули лезть. А пули густо летели навстречу отряду. На Ессентуки выступили в ночь на 27 сентября, на рассвете в конном строю атаковали и разогнали красных и… не стало полка. Рассыпались казаки по улицам: некоторые — по своим домам, другие — по чужим. Такое войско. Красные залегли на окраине парка и открыли бешеный огонь из винтовок и пулеметов. В панике скакали назад казаки — не лавой, а в рассыпную — и среди них метались лошади без всадников.

Конечно, полковник Шкуро не должен сам участвовать в таких свалках. Послал адъютанта с приказом командиру 2-го Хоперского полка повторить атаку в концом строю. Вперед рванулась еще одна лава и, не доскакав до проклятой рощи, отхлынула обратно под пулеметным огнем. И опять много лошадей без всадников. Погиб командир полка.

Справа от парка — станция. Пришлось о ней вспомнить — заиграл дымок паровоза под утренним солнцем, и двинулись оттуда зеленые коробки бронепоезда. Вспыхнули там искры пушечных выстрелов, загудели над головой снаряды, ухнули беспощадные разрывы. И вдруг… Сначала Шкуро увидел яркую вспышку над серединой бронепоезда и, лишь услышав радостные крики казаков, понял: Трепетун первым же снарядом подбил бронепоезд. Рассматривая в бинокль станцию, увидел, как появился второй бронепоезд. Снаряды продолжали разрываться неподалеку от наблюдательного пункта полковника. Тем временем 2-й Хоперский ворвался на станцию и… тоже исчез. Казаки рассыпались по домам и по железнодорожным путям в поисках добычи. Начальник штаба стоял рядом со Шкуро, но на лице его оставалось обычное сосредоточенно-спокойное любопытство игрока, уверенного в победе. Казалось, победа близка — оба бронепоезда ушли, но на станции появились густые цепи красных, вновь ударили пулеметы…

Долгий был бой, и закончился он победой. Казаки окружили красных, отступивших в сторону Кисловодска, — те собрали митинг и решили уходить, оставив раненых и больных. Оставлены были и две с половиной тысячи винтовок, двести тысяч патронов. Разбираться с трофеями и прочим Шкуро поручил начальничку штаба, а сам со своими верными адъютантами совершил объезд и Ессентуков, и Кисловодска, и Пятигорска. Спецзапас был хорошо пополнен. Но Шкуро вдруг почувствовал в набитых потайных карманах черкески, в сумах, перевозимых Наумом Козловым, отделениях денежного ящика, охраняемого казаками, какой-то непонятный изъян — словно бы все это оказалось фальшивым.

Возвращались в штаб, разместившийся в здании кисловодского Совдепа. Время обедать.

— С нами поедете, Андрей Григорьич? — спросил Кузьменко.

Николай стал очень предупредительным после того разговора.

— Нет, — ответил полковник едва ли не грубо.

— Что-то вы сегодня такой сумрачный? Я понимаю: казаков жалко. Погибли по неразумию.

— Ну да, — с некоторой злостью сказал Шкуро. — Мы разумные, а они нет. Все. Езжайте обедать. У меня здесь дел еще хватает.

В штабе открылось, чем было рождено это неожиданно возникшее чувство изъяна. Шифнер доложил, что среди трофеев оказалась радиостанция, и на ней уже работает свой радист — один из офицеров, освобожденных из тюрьмы. Радиостанция находилась в комнате рядом с главным кабинетом — здешний комиссар, наверное, и с Москвой разговаривал. Поручик, истощенный и бледный, но успевший побриться и надеть форму с погонами, доложил, что радиостанция в порядке и принимает сигналы с расстояния чуть ли не 1000 верст.

— А в штаб главнокомандующего генерала Деникина мы можем передать донесение? — спросил полковник.

— Так точно, ваше превосходительство. Волну штаба я знаю. Дайте текст донесения, и я тут же по Морзе отстучу.

Над донесением Шкуро серьезно думал сам, не стал поручать Шифнеру. Стоял у окна, смотрел, как гонят верховые казаки пленных по улице, подстегивая их нагайкой. Несколько тысяч испуганных мужиков, многие в грязных окровавленных бинтах, среди них, конечно, и большевики. Вот если бы Деникин увидел эту картину, подтверждающую победу.

Донесение, немедленно превратившееся в короткие и длинные попискивания радиостанции, получилось такое:

«Главнокомандующему генералу Деникину. Выполняя план совместных действий с войсками, наступающими на Невинномысскую, Кубанская казачья дивизия под моим командованием ударила в тыл красным по направлению на Кисловодск. Докладываю: красные разгромлены, взяты Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск, более 5 тысяч пленных, артиллерийская батарея, 3 тысячи винтовок, 300 тысяч патронов и другие трофеи.

Полковник Шкуро».

Ждали ответа всего минут десять. Замигала лампочка, сквозь треск проник тревожно тонкий сигнал, поползла лента с точками-тире. Поручик сказал, что может сразу читать, и Шкуро согласился.

— Полковнику Шкуро, — читал радист. — Главнокомандующий возмущен… Нет, я лучше запишу и передам вам, господин полковник.

Шифнер и другие офицеры смотрели в пол. Шкуро взял бумагу с текстом радиограммы и отошел к окну.

«Полковнику Шкуро. Главнокомандующий возмущен невыполнением вами директивы. По вашей вине сорвана операция взятия Невинномысской. Донесения только шифром.

Романовский».

Прочитав, Шкуро тихо выругался: «Что еще за директива, твою мать…» Потом обратился к радисту:

— Почему без шифра передали?

— Я не знаю шифра, господин полковник.

— Начальник штаба» вам известен этот шифр?

— Нет, Андрей Григорьевич, но я пошлю офицера связи…

— Чтобы завтра был шифр. Перваков, пошли. — Он направился к дверям, остановился, сказал со злобой: — Да, Антон Михайлович, пленных комиссаров сегодня же судить военным судом, осужденных повесить завтра на площади Поручите Логинову все подготовить.

V

Выстрелы, виселицы, бегство от смерти — так начиналась их любовь, их совместная жизнь. В то утро, когда разбудили разрывы снарядов, в мыслях Лены мелькнула страшная мысль, что так будет всегда: выстрелы, виселицы, казни. В номер ворвалась Катя Буракова — примчалась из Кисловодска спасать красного журналиста. Не обращая внимания на то, что Михаил, стоя в нижнем белье, что-то ищет в шкафу, она нетерпеливо торопила:

— Долго ковыряетесь. Шкура со своей бандой вот-вот будет здесь.

— Я уже почти готов.

— Жену берете?

«Опять Шкуро», — мелькнула мысль у Лены. Может быть, из-за него она и не захотела ехать с Мишей, ей самой не всегда понятны собственные поступки.

— Я боюсь ехать, — сказала она. — Здесь, у генерала, будет спокойнее.

Муж словно услышал ее мысли:

— Опять Шкуро! Как в Ставрополе. Я согласен, Леночка, — оставайся здесь. У Николая Владимировича ты в безопасности. Я готов. Вы тоже со мной едете, Катя?

— Нет. Я еще забегу в здешний Совет. У нас автомобиль. А вы на повозке гоните галопом.

— Погоним. И опять Шкуро. Словно гоняется за мной, — попытался он пошутить, но не смог и улыбнуться: между редкими орудийными выстрелами вдруг вклинился рокот пулемета.

— Он, сволочь, за всеми нами гонится, — сказала Батя. — Поймает — подвесит на солнышко сушиться.

Повешенных Лена увидела через несколько дней. Неожиданно из Ставрополя явилась Маргарита. Молодые женщины пошли гулять и наткнулись на комиссаров, тела которых освещались мягким солнцем ранней осени. Лена потащила подругу от страшного места — не могла смотреть на раскачивающиеся и медленно поворачивавшиеся тела с поникшими головами. Маргарита удивлялась:

— Что это ты, Леночка, так разволновалась? Нервы не в порядке? Или это из-за твоего особенного положения? Сколько уже?

— Два месяца. Ради Бога, уйдем отсюда.

— Но мне интересно посмотреть.

Со спокойным любопытством Маргарита разглядывала и казненных, и толпу зрителей, и стаи ворон, метающиеся над крышами, потом критически осмотрела Лену, переспросила:

— Два месяца, говоришь?

Лена на этот раз промолчала, но взгляд стал холодно внимательным.

Небольшая толпа держалась осторожно. Лишь самые отъявленные ненавистники большевиков время от времени злорадно восклицали: «Наказал Господь богоненавистников!.. Всех большевиков так развешать?.. Погубили Россию — вот и расплата!.. Катьку Буракову еще бы сюда — сука наших арестовывала!.. Говорят, сама расстреливала! Вешать таких!.. Поймать ее и повесить!..»

Подруги пробирались к тротуару сначала через группу хорошо одетых мужчин, одобрительно взирающих на казненных, затем наткнулись на старушек в платочках — те крестились и что-то бормотали. Одна из них вдруг взяла Лену за рукав и шепнула: «Не говори ничего. Мне некуда идти. Можно я с вами?» Чуть приподняла платок, и оказалось, что это не старуха, та самая Катя Буракова, которую надо поймать и повесить. Фигура, согнутая в три погибели, платок закрывает чуть ли не пол-лица, теплая темная кофта, черная юбка до земли… Лена взяла ее под руку, дала знак Маргарите, и они втроем потихоньку вышли в переулок.

Буракова объяснила, что ей надо поесть и где-то укрыться до ночи, когда за ней придут свои. Маргарита смирилась со случившимся, как с неизбежным злом. Решили сказать генералу, что старая знакомая пробивается к родным в Екатеринодар из большевистского Владикавказа.

У генерала не было времени разбираться в подробностях. Разрешил накормить и дать отдохнуть в сарайчике. Сам он озабоченно готовился к приему полковника Шкуро — тот прислал казака с известием, что в полдень нанесет визит. Видно было, что не очень рад гостю генерал Рузский, но не откажешь же, так сказать, освободителю. Заволновалась и Лена: «Я тоже спрячусь. А ты, Марго, закроешь нас на замок». Маргарите пришлось хозяйничать на кухне и в столовой одной, без помощницы. Генерал удивился: «Даже если донесут, что у Елены Аркадьевны муж красный, я не позволю, чтобы ей причинили какие-нибудь неприятности». Маргарита объяснила, что Лена разнервничалась, увидев на площади повешенных. Рузский задумался, потом сказал со вздохом: «Во что они все превратили нашу великую Россию!»

В сарайчике чисто и тепло, кровать с матрацем и подушкой. Катя тихо плакала, уткнувшись в подушку. «Казачье! Шкуринцы! Звери проклятые! Таких ребят повесили, — приговаривала она сквозь слезы. — Я почти всех хорошо знала. Это все из-за солдат. Еще красноармейцы называются. Устроили митинг и постановили: отойти ввиду превосходства противника. Вот кого надо вешать. И будем! Не вешать, так расстреливать. Троцкий на Волге начал расстреливать трусов, и сразу положение на фронте улучшилось. Чехи перестали бунтовать!

Застучали копыта у ворот, во дворе раздались мужские голоса. Лена и Катя прильнули к щели сарая. Шкуро спешил и даже не вошел в дом. С генералом разговаривал во дворе, и в сарае все было слышно.

— Я рад вас видеть, господин генерал, — говорил Шкуро. — Жаль, что не удалось нам весной вместе сражаться против большевиков. Как видите, мы побеждаем. Разгромим красных здесь, на Кавказе, пойдем под руководством генерала Деникина на Москву. Даст Бог, и вы будете в строю.

— Если здоровье позволит, Андрей Григорьевич.

— Я в скором времени буду у Антона Ивановича. Разрешите передать ему от вас пожелания победы и напутствия ваши перед решающим походом.

— Да, да. Разумеется. Желаю Добровольческой армии успехов в боях. Скажите, что если позволит здоровье, я готов служить России.

Во время этого короткого разговора Шкуро то и дело оглядывал двор, окна дома, вышедших на крыльцо домашних. Чуть позади его стоял знакомый Лены Николай — тот самый лизунчик — поглядывал по сторонам. Смешно вспоминать, как он лез к ней на ночлеге. Тоже хороший мужик, но нельзя так грубо. Может, она и сама…

Встреча закончилась, и Шкуро уехал. Катя злобно прошептала: «Контра проклятая. Шкура поганая. И этот, старая сволочь. Мы же его не трогали, а он, гадина, готов послужить. Ты у нас послужишь».

Лена ее не слышала — думала, почему Андрей стричься перестал: из-под волчьей папахи торчали волнистые светло-рыжие космы, и усы, как у кота разрослись…

Потом подруги вместе хозяйничали в доме и на кухне, и Маргарита все посматривала на Лену испытующе. Когда остались вдвоем, подошла к ней, глядя в глаза, — погладила ее по животу.

— Ты чего? — испуганно спросила Лена.

— Скажи-ка мне, подружка, — начала Маргарита и после короткой паузы задала свой хлесткий вопрос: — Ты от кого беременна?

VI

Шкуро спешил на секретное совещание, где надеялся превратить свой спецзапас в такие деньги, которые и Деникин уважает. В большом гостиничном номере с наглухо завешенными окнами и слабым электрическим светом собрались те, кто действует в полумраке, таясь от света и людей, а затем появляется хозяином и людей, и света. Шкуро беседовал на председательском месте, но главным здесь был он. Замкнуто сосредоточенные лица, проницательные посверкивающие взгляды, черные с сединой восточные прически и усы. Армяне, осетины, черкесы, русские азиаты. Может быть, и евреи. Главный среди них — Фрешкоп. Кто он? Это Шкуро не знал. Рядом — друг корнет Лоов, именно он устроил встречу. Шкуро давно подумывал о сближении с такими людьми и надеялся на Лоова — не дело возить золото в походных сумах и полковом денежном ящике.

Представительный брюнет интеллигентного вида, Гукасов, по-видимому татарин из Баку, предложил назвать полтора десятка собравшихся «финансовой комиссией» и избрать председателем очкастого мудреца Фрешкопа. С этим согласились все. Фрешкоп поднялся и, почти не заглядывая в бумаги, обрисовал обстановку в сформулировал план действий:

— За время с 1914 года до марта 1917-го правительством Российской империи было выпущено 8,3 миллиарда бумажных денег. Временное правительство с марта по октябрь 1917-го напечатало еще свыше 9,5 миллиарда государственных денег.

— Керенки, — сказал кто-то.

— Да, керенки, — согласился Фрешкоп. — На плохой бумаге, без подписей банка. Особенно плохое впечатление производят купюры достоинством в двадцать я сорок рублей. Наряду с естественным падением курса русского рубля в связи с войной и разрушением экономических связей на обесценение рубля в большой степени повлиял выброс лишних бумажных денег. Сейчас императорский рубль стоит примерно четверть своей довоенной цены, и падение продолжается. Керенки падают еще быстрее, но большевики несколько замедливают их падение, используя на рынке и во внутренних расчетах. Мы не знаем, сколько денег на Кавказе, и не будем организовывать ввоз сюда бумажных денег из России, хотя и могли бы его сделать.

— Правильно, — поддержал Гук асов. — И с керенками, и с николаевками завязнешь.

— Да и операция по перевозке сложна и опасна, — заметил молодой Лоов.

— Обстановка на фронтах меняется ежемесячно и даже еженедельно, — продолжал Фрешкоп, — поэтому наша валютная операция должна быть кратковременной — закончим ее до Нового года. Надо немедленно напечатать свои бумажные деньги, обеспеченные соответствующими ценностями — недвижимостью, золотом. Курс установим на уровне царского рубля, свои магазины наполним товаром, объявим, что принимаем на новые деньги. Госбанковское отделение объявит обмен на царские деньги и ценности. Обменный курс установим соответственно… Ну, вы понимаете, господа, чтобы меньше меняли, а больше покупали наши товары.

На банкнотах будут указаны наши фамилии, подписи банка и обеспечение денег нашим имуществом.

— Которое находится в Совдепии, — с ироничной улыбкой напомнил Гукасов.

— Временно, — спокойно ответил Фрешкоп.

— Как назовете деньги? — спросил Шкуро.

Возник небольшой спор, но все быстро согласились назвать новую «валюту» чеками. Для Шкуро главным вопросом был вопрос о его спецзапасе — сколько он получит за свое золото — однако высказался он осторожно:

— Я понимаю, господа, что наша задача — обеспечить войска деньгами, за которые можно купить продовольствие, оружие, патроны. Благодарю вас от имени своих казаков. Убежден, что вашу деятельность одобрит и Антон Иванович Деникин.

— Армии будет немедленно выделена соответствующее количество чеков, — сказал Фрешкоп. — Один из членов комиссии в ближайшие дни направится в Екатеринодар.

— Хорошо, если бы поехал Гукасов, — сказал Шкуро. — Его там знают. И еще надо решить вопрос о… наших внутренних расходах…

— Мы предварительно обсудили это, — успокаивающе сказал Фрешкоп. — Заслуги полковника Шкуро и его войск в борьбе с большевиками должны быть вознаграждены. Предлагаю выдать премию полковнику в размере двести тысяч золотых рублей, из них двадцать пять процентов английскими фунтами.

— Почему двадцать пять? — переспросил Лоов. — Давайте уж пятьдесят. Никто не возражал. Главные вопросы были решены. Полковник здесь же, за столом, получил деньги и запрятал их куда-то под черкеску с серьезным видом человека, убирающего деловые бумаги. Еще обсуждали создание каких-то мастерских, заводов, швален прочих заведений, где люди работали бы за чеки. Говорили и о большой закупке патронов у одного из ставропольских красных начальников. Решили, что все снабжение дивизии Шкуро возьмет на себя Финансовая комиссия. Разошлись довольные и оживленно озабоченные: чеки надо печатать немедленно. Установленная сумма — семь миллионов рублей-чеков. Шкуро остался вдвоем с Лоовым.

— Спасибо, князь, — поблагодарил полковник. — Без тебя ничего бы мне не удалось.

Литвинник внес шампанское и фрукты, раздвинул занавеси на окнах, доложил, что приехал адъютант с депешей. Пришлось прочитать:

«Полковнику Шкуро. Кубанская Рада предложила главнокомандующему Деникину произвести вас в генералы, Деникин ответил, что вас надо отдать под суд за невыполнение приказа и самовольные действия. Филимонов».

— Лучше бы этого радио не было, — сказал Шкуро.

— Без радио сейчас нельзя, — возразил Лоов. — Фронт большой. И вам скоро хорошие вести пойдут.

— Для этого надо дать деньги в штаб. Как захваченные трофеи.

Им тоже приходится искать средства, чтобы кормить армию и платить офицерам, и еще надо дать деньги здешним старикам-казакам — скоро выборы в Раду.

VII

— Скажи-ка мне, подружка, ты от кого беременна? Лена молча смотрела на подругу. В глазах — ужас и ненависть. И вдруг начала задыхаться, закашлялась, зарыдала и бросилась на подругу с кулаками.

— Ты!.. Ты, старая б…! Как ты смеешь? Я тебя разорву!.. Всех твоих кобелей помню!.. Твой офицерик обрадуется, когда узнает!..

Маргарита отбивалась, пыталась успокоить подругу, но та продолжала выкрикивать оскорбления и норовила ударить, оцарапать и порвать платье.

— Леночка, — уговаривала ее Марго, хватая за руки, обнимая. — Успокойся. Я же просто спросила, как подруга. Сядь сюда. Здесь в шкафчике вино. Давай с тобой выпьем и помиримся.

Лена выпила почти полный стакан виноградного, поставила на стол, отдышалась, допила остаток и сказала:

— Я беременна от мужа, от Миши. Можешь посчитать. Сама, когда забеременеешь… Если у тебя, конечно, получится. Когда забеременеешь, то поймешь: женщина всегда знает, кто отец ребенка. И я знаю, что отец моего ребенка — мой муж. Если ты еще позволишь себе «казать или даже подумать… Смотри. Я передам твоему Гензелю список твоих любовников.

У Лены и голос изменился. Маргарита видела и слышала не юную подружку, почти ее воспитанницу, а женщину в возрасте, умеющую постоять за себя.

— Что ты, Леночка, я просто спросила. Давай помиримся…

На словах вроде бы и помирились и продолжали заниматься генеральским хозяйством, но говорить им было не о чем, — и через несколько дней Маргарита уехала в Ставрополь, а оттуда — в Екатеринодар.

Вскоре на стенах и заборах были расклеены объявления, подписанные полковником Шкуро, где сообщалось, что по соображениям стратегии его войска покидают Ессентуки, Кисловодск, Пятигорск и окрестные станицы. Всем желающим отступить вместе с войсками полковник обещал бесплатный транспорт. Призывал покинуть город всех бывших офицеров, а также людей науки и техники — все они будут размещены в станицах под охраной войск. Оплачивать их содержание обещает Финансовая комиссия.

Лена прочитала это объявление, возвращаясь с рынка, нагруженная покупками. Оставив на кухне курятину, зелень, виноград, она поспешила к генеральскому дому. Рузский дремал в кресле с газетой — новая газета «Доброволец», внизу на ее последней странице указано, что она издается на средства Финансовой комиссии, и приведен список, в котором значится и Шкуро.

Генерал очнулся, спросил, что случилось. Лена рассказала о том, что город взволнован объявлением о скором отступлении казачьих войск, но генерал уже все знал.

— Мне прислали офицера — он только что ушел. Шкуро предлагает уходить вместе с ним. Прислал конверт с деньгами. И вам, Леночка, оставили конверт. Вот он. Наверное, деньги. Вас, оказывается, любят и красные, и белые.

— Не знаю. Это, наверное, по ошибке, — смутилась Лена. — Наверное, для Маргариты. Конечно, для нее. Здесь же не написано, что мне, а у нее муж офицер.

— Да, да. Конечно. Я, наверное, ошибся. Или этот посланник перепутал. Но вы все-таки возьмите. При случае передадите Маргарите Георгиевне. Вы же не покинете Пятигорск. Михаил Петрович будет здесь вас искать.

— Да, я буду его ждать. А вы уйдете с казаками?

Нет, Леночка, я уже стар для таких путешествий.

Красные меня не трогали и не тронут. Я не представляю для них никакой опасности.

Лена не задумывалась о генерале — ее будоражила встреча с мужем. С отцом будущего ребенка. Конечно, он отец, и никто не смеет!..

В конверте — пять «екатеринок». Пять царских сторублевок, еще считающихся золотыми.

VIII

Шкуро давно бы оставил: район Кавминвод — все, что ему требовалось, было сделано. Главное — Финансовая комиссия, деньги, Даже газета с деникинским названием, прославляющая подвиги казачьего вождя. Держать фронт по линии Ессентуки — Кисловодск— Пятигорск приходилось все эти дни для того, чтобы Иван Павлович Романовский мог рисовать на штабной карте красивые линии, окружающие красных. Полковник же не знал, что Деникин был против взятия Кисловодска.

К Рузскому заезжал — на всякий случай, — вдруг тот как-то связан с главнокомандующим и при возможности замолвит словечко. Конечно, тогда хотелось и на Леночку взглянуть, но она спряталась. Не у генерала же спрашивать о его экономке. Потом вспомнил, разговаривая с Кузьменко:

— Виделся с ней?

— Вы ж не приказывали.

— Я, Коля, уже не мог — жену вызвал.

— А мне самому-то зачем?

— Как зачем? За тем.

Посмеялись, а было не до смеха: Кузьменко снова направлялся через фронт с секретном поручением. Положение на Северном Кавказе вдруг изменилось к худшему; восстание терских казаков провалилось. Дивизия Шкуро отступила к Беломечетинской и Баталпашинской с несколькими тысячами беженцев и оборонялась от отрядов Таманской армии, двигающейся от Невинномысской. Разведчики доносили, что в красных частях проходят митинги, где красноармейцы требуют решительного наступления, и Сорокин готовится к нему. По некоторым сведениям у Сорокина разногласия с правительством так называемой Кубано-Черноморской советской республики.

— Главное, Коля, дойди до Сорокина. Иначе не возвращайся. Оставайся в Пятигорске с Леночкой.

— Да что вы, Андрей Григорьич!..

— Так получается. Разведчики доносили, что правительство красной республики будет размещаться в Пятигорске. Значит, и Сорокин там. План мы с тобой придумали рисковый и решительный.

— Ваши придумки, Андрей Григорьич.

— Но и ты же подсказывал. Будешь с Сорокиным говорить — нажимай. Говори, что вся сила у нас…

Путь в генералы тяжел и не прост. Главные три пункта: деньги, жена, Сорокин. С деньгами решилось. К Сорокину двинулся Кузьменко. Тасю привезли из-под Нальчика в погожий день, когда из Баталпашинской, с крыльца правления, открывался вид на Кавказский хребет со снежными в алых отблесках гребнями, с пестрыми желто-красными осенними пятнами на склонах. Привез жену штаб-ротмистр осетин Борукаев со свитой. Встречал Шкуро с адъютантами, офицерами дивизии, казаками, станичниками, Татьяна Сергеевна всплакнула, упав в объятия мужа, и полковник утирал слезу, обнимая и успокаивая супругу, выражал непомерную радость оттого, что окончилась мучительная разлука. Затем — большое застолье. Шкуро, поднимая стакан, от души благодарил осетин, черкесов, других кавказцев, геройски помогающих казакам в борьбе против ненавистных большевиков. Особую благодарность выразил Борукаеву, спасшему любимую жену от неминуемой гибели, уготовленной комиссарами. Борукаев, приложив руку к сердцу, говорил о любви горцев к полковнику Шкуро и его армии. Расцеловались, и полковник предложил ротмистру остаться в дивизии его адъютантом. Тот согласился с благодарностью. Татьяна Сергеевна тоже намеревалась сказать свое слово, но едва она поднялась, как в зал ворвался Перваков с криком:

— Кочубей наших пикадоров порубил!

— Где? Почему?

— К Воровсколесской было нацелились, а тот их окружил. Человек пятьсот в плен взял. Примчались. Орут. Раненых полно.

— Они орут, а ты не ори! — возмутился Шкуро. — Ваню Кочубея испугались! Он же мужик неграмотный, а вы — казаки. Для него — генералы. Помню, я учил его дорогу по карте искать — так и не научил. А здесь в атаманы лезет. Поднимай полк. Сам поведу. Бунтовщика урядника Кочубея повешу!

— Подожди, — заинтересовалась Татьяна. — Что у тебя за пикадоры? Испанцы, что ли?

— Испанцы баталпашинские. Конная милиция. Винтовок у них нет — с пиками воюют. Вот и пикадоры.

Бой длился недолго. Не сошлись конники лоб в лоб — почти никогда и не сходятся. Кочубеевцы почувствовали напор настоящих казаков, и сначала один — в сторонку, другой, а потом всей лавой подались назад. Шкуро скомандовал «В карьер!». Догоняли, рубили, кто уворачивался, вновь догоняли и добивали. В плен не брали. Своих пленных освободили всех. Сам Кочубей сумел уйти.

Ночью Андрей Григорьевич горячо ласкал супругу, говорил о том, как страдал в одиночестве и как теперь счастлив, когда Тасенька рядом.

— А домой? — спросила жена. — Там же теперь спокойно — Деникин.

— Я должен быть со своей дивизией — война.

— Но я же не воюю. Можешь меня в Пашковскую отправить?

— Там не моих только отец. Сестра и брат где-то далеко.

— Мои на месте. Я знаю. Весточка была.

— А сундучок?

— Где был — там и будет. Чего он тебе?

— Тасенька, деньги треба. Дивизию сам должен содержать. Чтобы в генералы произвели, надо кому-то дать. Чтобы в Раду выбрали — тоже надо.

— Ты, Андрюша, про такое мне не говори. Твоих оборванцев кормить не стану. Что это ты? Они ж казаки — пусть сами стараются.

— Казаки! Это я казак. Сама ахала и охала на мои подарки. Кто такие браслеты имеет? Такие кольца носит? Только царица. А ты и будешь кубанская царица. Но сперва надо в генералы мне.

— Кому хочешь дать?

— Филимонову надо. Бели поедешь теперь, то пойди к нему. И в штабе кому-то. Он скажет, мне не с руки, а тебе скажет.

IX

Промозгло-холодный, беспросветно-серый осенний вечер пронизывал тоской комнаты генеральского дома. Машук закрыло дымным туманом, ветер сбивал листья с деревьев. Лена принесла чай с вареньем и белым хлебом. Он спросил ее:

— Ваш муж скоро приедет?

— Жду со дня на день.

— Пора бы. Уже десять дней как белые ушли.

Наверное, надеялся генерал на помощь Стахеева.

Не мог ни писать, ни читать. Смотрел в окно на осеннюю смерть сада и не верил, что когда-нибудь здесь разгуляемся, расцветет весна. Все ошибочное, неприятное, постыдное, что пришлось совершить в жизни, вдруг сложилось тяжким комком в усталой разбитой душе, в больном стариковском теле. Который уже раз проигрывал в памяти несчастный день 1 марта прошлого года, когда ответил «да» на вопрос Алексеева об отречении Николая. Если бы не разрушили империю, то теперь вместе с французами, англичанами, американцами праздновали бы великую победу. Никто и ничто не спасет Россию. Ни бандит Шкуро, ни тупой Деникин с кучкой запутавшихся офицеров, ни пьяный невежественный народ, развращенный преступными лозунгами большевиков.

Ночь прошла тяжело — снились черные кошмары. Светало поздно, и можно было еще спать, но разбудил гудок паровоза на станции.

Прибыл бронепоезд «Революция» с прицепленным салон-вагоном главнокомандующего Сорокина. Несмотря на ранний час, его встречали местные власти — уже знали, что в Пятигорске обоснуется правительство республики. Сорокин приехал первым. Легко выпрыгнул та перрон. В черкеске, папахе, с маузером на поясе. Главкома сопровождал начальник конвоя. Коротко поздоровавшись с встречающими, никому не подав руки, Сорокин спросил, где будет расположен его штаб, приказал сопровождающему:

— Васьков, поехали посмотрим.

Подошел молодой, высокий, в шинели, перепоясанной портупеей, тоже с маузером на поясе, представился:

— Комиссар Ге. Назначен председателем Чека. Сегодня провожу операцию по очищению города от контрреволюционных элементов. Составлен список. Будете проверять?

— Не до списков мне. Сами занимайтесь. Всю контру — в расход. Потом доложите.

Бывший студент Петербургского университета Ге действовал решительно и быстро. Наступило серое сырое утро, и по улицам Пятигорска двинулись в сторону кладбища небольшие жуткие группки: 2–3 бойца с шашками наголо гнали полураздетого обреченного. Помощник командира отряда особого назначения Палихин с несколькими красноармейцами ворвался в дом генерала Рузского. Лена, едва не теряя сознание от страха, стояла у двери в генеральскую спальню. Другие домашние застыли в ужасе. Все были не похожи на людей — ни Лена, ни Палихин не узнали друг друга.

— Николай Владимирович в постели, — бормотала Лена. — Он… болен… старый…

— Приказ Чека, — сказал Палихин, не глядя на нее, и приказал своим бойцам вытащить генерала из спальни.

Крепкие, самоуверенные, привыкшие убивать, бойцы особого отряда выволокли в прихожую генерала в нижнем белье. Он пытался что-то объяснять, хотел одеться, но красноармеец крикнул:

— Так подохнешь, контра! Нечего, мундир портить.

Они повели его, босого, в белом помятом белье.

Не один он такой шел в свой последний путь. Некоторые из жертв пытались объясняться, кричали, плакали, задерживали движение, и сопровождающие покалывали, поторапливали их клинками. Лена зачем-то пошла следом. Кроме нее и другие молчаливые свидетели опасливо шли поодаль, провожая согнувшихся, посиневших, уже наполовину умерших. Их подводили к кладбищу. Здесь, у самой ограды, наспех заканчивали рытье длинной неглубокой ямы. Обреченного подводили к краю ямы, ставили на колени и рубили шашкой. Лена с ужасом смотрела, как убивали священника: он с воем упал в яму, его живого засыпали землей, а он пытался выкарабкаться, молил о помощи…

В центре происходящего был председатель Чека Атарбеков, молодой бородач с уныло сведенными губами, Он подошел к Рузскому, которого уже заставили стать на колени, спросил, хрипя от холода и злобы:

— Теперь ты, генерал, признаешь власть революции.

— Власть разбоя и убийц! Это и есть ваша великая революция…

— Руби его! — взвизгнул Атарбеков. — Руби гада, контру!

— Шею тяни, контра, — приказал солдат. — Не признаешь, значит, тогда вот так!..

И ловким рассчитанным ударом снес голову генерала.

— Вот так я их, товарищ Атарбеков.

— Так их и надо.

— Не у каждого так ловко выходит, — объяснял чекист, осторожно сталкивая кучку окровавленного белья с остатками человека в яму.

Елена смотрела, не понимая, где она и зачем стоит здесь. Рядом с ней оказался бледный худой субъект, дрожащий не то от холода, не то от страха, а может, от садистского восторга. Он нечаянно толкнул ее в плечо, и она покачнулась, едва не упав как подрубленная. «Ты чего? Ты чего? — испуганно зачастил дрожащий. — Иди, девка, домой. Иди, иди…» И Лена послушно повернула к дому.

Когда приехал муж, она рассказала ему, как убивали генерала. Они шли к центру по бывшей тополиной аллее, и Михаил, выслушав странный рассказ жены, некстати заметил:

— Зачем они деревья-то вырубили?

— Ты что? — Лена даже остановилась.

— Да, конечно, — спохватился Михаил Петрович, — жаль генерала. Меня тоже расстреливали.

— Тоже… Молчи уж. А вот здесь, на площади, комиссаров вешали. Народ смотрел и говорил: «Так им и надо». Везде убийства, казни. Как можно жить в этом ужасе? У нас будет ребенок. Можно растить ребенка в этой сумасшедшей стране?

— Леночка, не мучай себя черными мыслями. Жизнь станет прекрасной. Мы победим, и тогда…

— А сейчас можно уехать в Москву? Там же легче, спокойнее. Москва — наш город.

— Там, Леночка, есть нечего. Так я пошел. К обеду вернусь. Ты в гостиницу? Ах да. На рынок. Деньги не жалей. Я сегодня еще получу.

Он скрылся в дверях правительственного здания.

С тротуара напротив за супружеской парой наблюдал Кузьменко. Он был в поношенной красноармейской шинели и солдатской папахе со звездой, и ничем не отличался от многих таких же красных солдат, снующих по площади. Кузьменко полюбовался Леной, кутавшейся в синее пальто по фигуре, разглядел ее спутника, одетого по-командирски, но без нашивок и без оружия.

— Хорошо со старыми друзьями встретиться. Да, Елена Аркадьевна? — подойдя к Лене, сказал Кузьменко негромко, с осторожной улыбкой.

— Ты чего здесь? — Лена явно испугалась. — Шпионишь тут? С тобой и меня схватят. Исчезай туда, откуда пришел.

— Не с руки мне спешить. Дело есть.

— Не с руки? Да я не побоюсь, крикну чекистам знакомым — и тебя тут же к стенке поставят. Не успеешь и обо мне ничего сказать. Да тебе и с казать-то нечего. Водил меня к белому начальнику, а тот насильничал. Вон в том доме Чека, Там и останешься.

— Не пугай, дура — баба. Меня главнокомандующий Сорокин знает. У нас с ним дела. Мой козырь старше.

— Ну и иди своей дорогой. Я тебя не знаю — ты меня не знаешь.

— Знаешь ты меня. И поможешь, если нужда будет. Сегодня не знаю, уеду ли, а ночевать негде. У Сорокина — нельзя. Устроишь меня в генеральской усадьбе? Где-нибудь в сарайчике?

— Нету генерала. Убили его чекисты. Штыками закололи.

— Ну-у? Что это крепко краснюки взялись. Мало мы их здесь вешали. Скоро опять придем — всю площадь разукрасим.

Разошлись в разные стороны. Кузьменко направился к штабу, помещавшемуся на площади, в бывшем доме градоначальника. Доложил начальнику охраны, что он секретный разведчик Сорокина, работавший у белых еще с боев под Кореновской. «Скажите Ивану Лукичу, что прибыл его разведчик Кузьмин». Документы были в порядке, и его провели на второй этаж к кабинету главкома, охраняемому двумя рослыми красными казаками.

Ждал Кузьменко недолго. Сорокин сидел за столом, трезвый, серьезный, озабоченный. С ним — молодой чубатый казак.

— Говори при нем, — сказал Сорокин. — Верный человек. Что твой Шкуро надумал?

— Тяжело нам под генералами, Иван Лукич. Не любят они казаков. Андрея Григорьича Деникин хочет под суд отдать за невыполнение каких-то приказов. Придирается, чтобы как-то убрать нашего атамана, которого народ любит. А у нас с атаманом Шкуро программа народная: чтобы сами кубанцы на Кубани власть держали, чтобы у всех земля была, чтобы московские генералы нами не командовали.

— Хорошая программа? А? Васьков. Ты согласен?

— Мы тоже не хотим, чтобы московские жиды нами командовали, — сказал верный Васьков. — Не согласны мы с таким порядком. Так я говорю, Иван Лукич?

— Хотят меня на короткий чомбур взять, — злобно усмехнулся Сорокин. — Да не выходит у них.

Он поднялся и зашагал по кабинету, оправляя новенькую аккуратно выглаженную гимнастерку.

— Вот Андрей Григорьич Шкуро и предлагает объединиться нашим казакам с вашими. Мы с вашими не воевали и не собираемся. Это Ковтюх на нас жмет.

— Ковтюх — мужик. Ему пахать надо, а не войсками командовать, — презрительно сказал Сорокин.

— Наша дивизия с вашей армией рядом стоя», — продолжал Кузьменко излагать план Шкуро. — Соединимся. Власть на Кубани — вы и наш полковник Шкуро.

— Я и сейчас здесь власть, — сказал Сорокин, садясь вновь за стол, на место принадлежащее тому, у кого власть. — Назначили мне реввоенсовет, чтобы я с ним все приказы согласовывал. И все равно мое слово — закон! Как я сказал, так реввоенсовет и подписывает. Потому что знают — за мной армия! Двести тысяч бойцов пойдут, куда я прикажу! И правительство ихнее скину! Хоть сейчас этого Рубина к его Богу в рай отправлю.

Сорокин взорвался истерическим гневом. Вскочил из-за стола, выкрикивал угрозы, брызгая слюной, стуча кулаком по столу.

Вскоре он успокоился и Кузьменко изложил ему план Шкуро: правительство Кубано-Черноморской республики уничтожается, вся власть переходит к Сорокину, коммунистические боевые части, прибывшие из России, разгоняются и уничтожаются с помощью казачьих войск Шкуро. Затем создается казачья республика во главе с Сорокиным и Шкуро. Армия Деникина уходит в Россию.

Сорокин обдумывал сказанное недолго, но нервно: метался по кабинету, останавливался, подозрительно вглядывался в посланника, снова быстро шагал от стола к двери и обратно. Остановился и проговорил с угрозой:

— Я должен взять Ставрополь. Отдал его вам тогда — теперь он мне нужен. Давайте обратно.

Кузьменко был подготовлен к такому повороту:

— Андрей Григорьич сам хотел предложить вам помощь. А может, потом вместе вошли бы?

— Нет, — резко возразил Сорокин, вернувшись за стол. — Я устраняю советское правительство и побеждаю деникинцев под Ставрополем. Это надо сделать быстрее.

— Когда? Нужно, чтобы Андрей Григорьич знал, когда ему вести дивизию к вам.

— Сегодня вторник? — Сорокин задумался ненадолго. — К концу недели мои войска уйдут из района Кавминвод к Ставрополю. В субботу двадцать шестого я устраняю Рубина и его прихвостней, на следующий день встречаемся с вами. Где? — Он взглянул на карту. — В Кисловодске. Так согласится ваш Андрей Григорьич?

— Он говорил, что лучше бы в степи. Оно спокойнее.

— Давай в степи. У въезда в станицу Кисловодскую! А Ставрополь?

— Ставрополь мы не обороняем, а без Шкуро вы его легко возьмете.

В конце разговора Кузьменко вспомнил о казни генерала Рузского.

— Он же был наш. В совещании с Автономовым участвовал. Вы, Иван Лукич, могли бы его не трогать. Да и Радко-Дмитриева тоже.

— Васьков, разве казнили Рузского?

— Закололи, Иван Лукич. Ге прислал список — сто три человека.

— Без меня это сделали, — сказал Сорокин. — Так и передай своему атаману. Значит, в воскресенье утром у станицы Кисловодской.

Отправив шкуринского разведчика, Сорокин приказал адъютанту соединить его по телефону с чекистом Ге. Спросил того:

— Кто включил в список приговоренных генерала Рузского?

— По предложению товарища Бураковой, товарищ командующий, — ответил чекист. — Она сама случайно слышала разговор генерала с самим Шкуро, и генерал желал этому Шкуро победы, сам собирался воевать за белых. А список проверяется в ЦИКе, и подписал сам товарищ Рубин.

Сорокин бросил трубку и высказался, не жалея бранных слов:

— Товарищу Рубину……. только дай русского человека к стенке поставить. Да еще генерала Рузского. И генерал тоже старый……

Некоторое время командующий сосредоточенно думал, затем сказал адъютанту:

— Шкуро хочет в степи сойтись. Кто кого, что ли? На шашках?

X

Своего командира Кузьменко нашел в станице Отрадной, только что захваченной казаками. Здесь произошла встреча войск Шкуро и 1-й Кубанской дивизии генерала Покровского. Гремело застолье, на улице казаки с бутылками и песнями братались, пели и за столом, где на главном месте сидели Шкуро и Покровский, высокий, черноволосый, с неумолимой подозрительностью холодными темными глазами, глядящими исподлобья на каждого. Здесь тоже пели: «Ой, на гори тай жнецы жнуть…» Шкуро крикнул из-за стола: «Коля! Садись пей, гуляй! Все сделал? Видел, кого надо? Потом доложишь». Покровскому объяснил:

— Мой секретный разведчик. Ходит в тыл к большевикам.

— Ты, Андрей Григорьич, раз уж признал мое старшинство, то должен и мне дать разведку.

— Конечно, Виктор Леонидович. Все мое — твое. Наливай, Перваков! Коле со штрафом!..

Опытный Кузьменко заметил, что полковник пьет осторожно, хотя жены здесь нет — уехала в Екатеринодар. Когда вышли из-за стола и Шкуро позвал его в кабинет, оказалось, что атаман вообще трезвый, — умел владеть собой.

— Поздравляй меня, Коля! Читай! — и протянул телеграмму.

Она гласила:

«Баталпашинская, полковнику Шкуро Андрею Григорьевичу. Сим сообщаем, что казаки станицы Бекешевской избрали вас депутатом в Чрезвычайную Краевую Раду и приглашают вас на торжественную встречу…»

— Ездили, Андрей Григорьевич?

— Не до праздников. Телеграфировал им, что не могу бросить войска, ведущие бои за очистку всего нашего района. Да… Депутат. А вторым бекешевцы избрали войскового старшину Козлова. Добрый казак. Ну, садись, докладывай.

Слушал Шкуро внимательно, и на его лице появилось выражение озабоченности. Усы начал покручивать.

Рассказ Кузьменко заставил задуматься.

— Я депутат Рады, и никак мне теперь с Сорокиным не подружиться. Я и не думал. Так — возможное развитие событий. Но я предполагал и подобное развитие. И оно, Коля, в нашу пользу. Если Сорокин расстреляет свое правительство, ему там сразу концы. Поедет меня искать — не найдет. Врагов там у него много. Все ладом идет, Коля. Если он не с нами, значит, ему не жить. А без такого атамана, как Сорокин, краснюков легче будет бить. С Покровским осторожнее, если будет с тобой говорить, — он высоко метит. Моя комиссия мне еще двести тысяч золотом подарила. Сколько тебе нужно? Тыщу, две?

— Да я ж, Андрей Григорьич, не за деньги…

— Вот тебе тысяча ассигнациями — в Екатеринодаре золото на них получишь, это мешочек с золотыми рублями.

В этот вечер Шкуро долго не мог заснуть не от тяжких раздумий, а от радостных картин будущего. Еще немного помучаться в роли народного героя. Без большого пьянства, без девок… Хоть и уехала Татьяна, а здесь все на глазах. Рада, Филимонов, Деникин и — генерал Шкуро.

Его генеральский салон-вагон будет получше, поинтереснее, чем у Деникина. На стенах — картины с волками. Нет. Не картины, а эти… барельефы: волчьи морды с оскаленными пастями. И маски. Это сделает мастер. Есть такой мужик в Пашковской. В соседнем вагоне — румынский оркестр, как в Кишиневе. И цыганский хор неплохо бы. Набрать новых адъютантов. А этих… Пусть повоюют. Кузьменко слишком много знает. Одного адъютанта — только для женщин. Чтобы тайно приводил и уводил.

Станет генералом — все кубанские казаки будут под ним. Нет, дивизия не бригада, как Деникин хотел, а корпус, а то и армия. Ведь все кубанское казачество за народного героя Шкуро, а без казаков до Москвы не дойти. Все настоящие добровольцы, которых набрал Корнилов, перебиты, а эти мобилизованные, то и дело от красных бегут. Невинку не могут взять. Конечно, Врангель — кавалерист, но не казак. Он вельможа. В командующие будет целить. Да и кавалерист-то он питерский. Рассказывали, как на днях под станицей Урупской повел кавалерию в бой, а сам — на автомобиле. Красные конники неожиданно атаковали как раз его командный пункт. Все на лошадях в бегство, а его автомобиль заглох, шофер убежал, и барон пытался спастись бегом, говорят, кричал: «Солдатики, дайте мне лошадь…» Артиллерийские ездовые выручили барона.

Первая встреча с Врангелем произошла в 1916 году, в Румынии. Есаул Шкуро со своими казаками в дождливую холодную ночь подъехал к одинокому охотничьему домику. На порог вышел высокий статный военный и крикнул по-командирски:

— Это что еще за орда прибыла?

— А кто это говорит? — не растерялся есаул.

— Командир Первого Нерчинского полка Забайкальского казачьего войска, флигель-адъютант его величества, полковник барон Врангель.

Есаул назвал себя, и, несмотря на то, что врангелевские квартирьеры раньше заняли домик, барон потеснился и пустил казаков обогреться и отдохнуть. Этакая аристократическая любезность к простому народу.

Когда генерал Шкуро поведет кубанцев, все увидят, кто настоящий кавалерийский командир. Эти питерцы и верхом-то ездить не умеют. Облегченная рысь — лошадей мучают.

В планах Шкуро пока не находилось места Сорокину. Придумал на другой день в Баталпашинской, где устроили торжественную встречу генералу Покровскому. Полковник знал, как вести себя с такими, у которых на лице власть и угроза: потихонечку, с улыбочкой, с уваженьицем. Покровский принимал такое отношение, как должное. Молебен служили перед построенными войсками, генерал был главным лицом: и высокий, и стройный, и взгляд командирский. Да еще и летчик.

За торжественным обедом сидели рядом, и Покровский уже тоном начальника сказал:

— Пришла шифровка главнокомандующего: я — командир корпуса, ты — начальник Первой Кавказской дивизии. Будем брать Невинку.

Шифровка — вот, что надо, — решил Шкуро. После обеда, вновь оставшийся трезвым, он вызвал своего радиста и, предупредив об особой секретности, передал ему текст: «Романовскому. По данным разведки, в ближайшие дни красные атакуют Ставрополь, командующий Сорокин будет отстранен. Шкуро».

Шкуро догадывался, как надо действовать против Покровского; такие уверенные в своем обязательном успехе, всегда где-то переиграют, переборщат. Уже на следующее утро представился случай. Сам генерал уехал в Беломечетинскую, оставив Шкуро в Баталпашинской. Полковник занимал дом на площади перед собором. С утра площадь шумела. Пришлось, взяв с собой адъютантов Борукаева и Козлова, выйти разбираться. Напротив собора — пять виселиц, на них только что повешенные. Раскачиваются, крутятся. В стороне, под охраной офицеров, страдная очередь — человек пятнадцать в одном белье, дрожат от холода и страха смерти, выкрикивают что-то отчаянное. Станичный атаман, старый бородач в крестах, угрюмо наблюдал происходящее. Вот здесь и надо показать, что значит народный герой, справедливый герой.

— Прекратить казнь! — крикнул Шкуро. — Кто здесь руководит? Ко мне.

— Командир комендантской сотни при штабе генерала Покровского капитан Николаев, — доложил подошедший офицер. — Мне и есаулу Раздеришину генерал приказал отобрать в местной тюрьме явных комиссаров, большевиков и евреев и казнить на площади.

— Кубанские казаки без суда никого не казнят! — громко заявил полковник. — Всех — обратно в тюрьму, атаману назначить состав суда из самых уважаемых станичников. А с генералом я свяжусь.

Вскоре приехал Покровский и почему-то не вызвал полковника к себе, а пришел сам — тоже вел игру, искал друга-помощника. Пожурил дружески:

— Ты, брат, либерал, как я, слышал. Мало вешаешь. Я прислал своих людей помочь тебе в этом деле.

— Мои сами справятся, Виктор Леонидович. Но по приговору суда. — Шкуро тоже дружески улыбнулся и подмигнул.

Невинномысскую красные отдали почти без боя — лучшие боевые их части двинулись на Ставрополь, а здесь оставались тыловики необстрелянные, нестроевые. Многие сразу сдавались в плен, многие сами перебежали. Покровский, пользуясь случаем, решил продолжить воспитание начальника дивизии.

Следующим утром по его приглашению Шкуро прибыл на завтрак в занятый генералом большой каменный дом с огороженными стеной двором и садом. На столе — все, что надо, у стола молодые казаки с полотенцами в роли официантов. Выпили по большой рюмке» закусили рыбкой, и Покровский вдруг поднялся.

— Подойдем-ка на минутку сюда, Андрей Григорьевич, — сказал он и подвел гостя к двери, ведущей во двор.

Дверь распахнулась, и Шкуро увидел в одном шаге от себя качающегося повешенного солдата в шинели, за ним — еще повешенный, и еще, и еще… Во дворе стояли офицеры. Среди них знакомые— Николаев и Раздеришин. Полковник отшатнулся, Покровский засмеялся.

— Это нам для улучшения аппетита, — сказал генерал. — Природа любит трупы. Вид повешенного оживляет ландшафт. Особенно, когда вешают жида. Вон они стоят ждут свой черед. Раздеришин, давай-ка того, что Бога нам хочет придумать. Эй ты, Мойша, кто у нас Бог?

Выволокли к двери маленького человечка с длинными седыми космами, с совершенно безумными глазами. Он кричал, брызгая слюной:

— Мы, евреи, дали вам Бога. И царя дадим! Вы должны молиться нам, гои! На колени передо мной!..

— Его лечить надо, а не вешать, — громко сказал Шкуро. — Слова его слышали и казаки, и офицеры во дворе.

— Ты неисправимый либерал. А ну-ка, Раздеришин, подвесь этого Мойшу повыше, чтобы на солнышке полечился!

Вернулись за стол, и Покровский спросил:

— Аппетит улучшился?

— У меня аппетит никогда не пропадает.

Выпили еще, вспомнили о Чрезвычайной Раде, открытие которой назначено на 10 ноября. Решили ехать вместе.

Шкуро чувствовал, что генерал уверился в его некоторой слабости и уже не считает за соперника в борьбе за власть на Кубани. Тем легче будет его обойти. На конных состязаниях тоже так: того, кто слишком надеется на свою лошадь и красуется на ней, обходит другой, незаметный, скромный на вид.

XII

В Екатеринодар выехали с тем расчетом, чтобы успеть до открытия Рады решить свои военные и домашние дела. Шкуро сопровождала конвойная «волчья сотня», а генерал Покровский вел с собой целое войско — Кубанский гвардейский дивизион и сводный Кубанский полк. Объяснял, что «для отдыха».

В дороге вроде бы сблизились, сдружились, не спорили, в разговорах о происходящих бурных событиях обычно приходили к общему мнению. А события поражали воображением. Красный командующий Сорокин расстрелял свое правительство, и был расстрелян сам. Но это не ослабило красные войска. Таманская армия Ковтюха захватила Ставрополь. Согласились, что Сорокин хорошо сделал, уничтожив Рубина и компанию, и неплохо, что и сам отправился следом. Без него у красных не осталось хороших командиров. Но вот Ставрополь.

Соглашаясь с генералом по поводу Сорокина, Шкуро, на всякий случай покручивая усы, позволял себе усмехаться лишь в мыслях. О Ставрополе сказал, что его добровольцы особенно и не защищали. Рассказал о деникинском выговоре, полученном за взятие Ставрополя. Покровский удивлялся и не хотел верить: «Наш же город! Зачем отдавать большевикам? Я против такой политики. Это филимоновская Рада мутит воду. Менять надо людей. Менять атамана…»

Шкуро понимал, как хочет Покровский поменять атамана, но делал вид, что не понимает: растерянно возмущался, выражал наивные надежды на решения Рады.

В Екатеринодаре спутники разъехались: Покровский — в городской дом, Шкуро — в свою Пашковскую.

У ворот родного лона встречали отец, жена, соседи — казаки предупредили. Шкуро легко спрыгнул с любимого гнедого, бросил поводья ординарцу и по старому уставу поклонился отцу, — будто не замечая его бешеных глаз, глубокого шрама на лбу, искривленного от злобы лица. Не забыл отец, что сын ему враг: триста рублей долга до сих пор не отдал, лез не в свое дело, когда мать, старую дуру, приходилось учить палкой, сбежал с ней не дому, донес на отца атаману и о семейных делах, и о торговле фруктами из сада… Почему это покалеченному герою турецкой войны нельзя заработать, если сын грабит?

Правда, теперь сын покорно кланялся в ноги, ординарец подавал увесистые пакеты с подарками, и старик, временно успокоившись, обнял и поцеловал сына.

Татьяна кинулась на шею, зацеловала, заласкала, помогла раздеться, повела к себе в гостиную. Здесь у нее все по-питерски: трюмо, кресла, диваны, столики с цветами, на стенах картины с заморскими пейзажами. Сама в голубом платье с мехами, с большим ожерельем из спецзапаса полковника. Деловая: сразу заговорила о главном, о том, что была у Филимонова и старик обещал, что Рада произведет ее мужа в генералы. В штабе Деникина одарили кого надо, благосклонно там приняли и взнос Финансовой комиссии — главнокомандующий возражать не будет.

И был семейный пир. Быстро захмелевший отец кричал: «Бей их, Андрюша! Вешай, жги! Я еще тогда с ними бился. В девятьсот пятом. Тогда еще черносотенцем участвовал!..» Вспоминали за столом сестру Любу — живет не то в Новороссийске, не то в Ростове с каким-то стари-ком-американцем. И о брате вспомнили, воюющем где-то на Дону. От него вестей нет.

— Казаки болтают, что тебя в атаманы выберут, — сказал отец.

— Могли бы и выбрать, — согласился захмелевший Шкуро, — но хозяин здесь Деникин, а не казаки. Ему, наверное, старик Филимонов годится. Через него он с самостийниками справляется. Те все дергаются — мечтают устроить свою республику. Конституцию придумали лучше, чем в Америке. Не понимают, что без деникинских офицеров нам против красных не устоять. Все мужики за них. И наши иногородние. Да и не только иногородние.

— Вешать! Как мы в девятьсот пятом!.. — орал отец, который сам никого тогда не вешал, только кричал на улицах.

Родные стены придали полковнику уверенности — дело налаживается. Если Деникин не помешает нацепить генеральские погоны, тогда… Тогда жизнь пойдет другая, и генерал Шкуро пойдет дальше. Поедет в салон-вагоне. В двух салон-вагонах: в одном сам, в другом — музыка.

Следующим утром, узнав распорядок дня главнокомандующего, направился к дому Фотнади — резиденции Деникина — белому невысокому особняку южной архитектуры с круглыми башенками и куполами. Охрана — корниловцы: фуражки с красным верхом и черным околышем, двухцветные черные красные погоны с литерой «С» на рукаве шинели — голубая нашивка в форме щита с надписью «корниловцы» и белым черепом над скрещенными костями и мечами.

Принял Деникин сразу, но с официальной холодностью.

— Я знаю о вашей успешной деятельности в казачьих отделах, — сказал генерал, и взгляд его был безразлично далек от этого кабинета, наполненного осенним серым светом, и от казака с густыми светлыми волосами и с разросшимися рыжими усами. — Однако генерал Боровский доносил мне, что вы не выполнили мою директиву и не ударили в тыл красным, чтобы помочь Боровскому взять Невинномысскую. Станцию тогда так и не взяли, и она явилась базой для красных. Вместо этого вы полезли на Кисловодск, ни на черта нам не нужный. Вот теперь они взяли Ставрополь и пытаются пробиться к Царицыну, чтобы преградить нам путь к Москве.

— Но ваше превосходительство, я же не был подчинен Боровскому и не получил вашу директиву. Да и войск в то время у меня еще не было — я шел набирать казаков в станицах. А взятие Кавминвод с Кисловодском и Пятигорском вынудило красных создавать новый фронт в своем тылу. Это намного их ослабило… Шкуро не забыл уроков тактики и стратегии в Николаевском училище. Главнокомандующий делал выговор ему без нажима — так, для порядка. Открывающаяся Рада интересовала Деникина больше:

— Я знаю, что вы, полковник, твердо стоите за единую Россию, и я рад, что вас избрали депутатом. Не знаю, кого они изберут сейчас, но, по-моему, Филимонов — серьезный, политически мыслящий человек. Он понимает нелепость претензий так называемых самостийников.

— Скорее всего, ваше превосходительство, атаманом изберут опять Филимонова, а большинство Кубанского казачества сражается за единую Россию, и мы не позволим самостийникам вносить раздор в наши ряды.

— Ваш новый начальник, генерал Покровский, придерживается тех же взглядов.

— Конечно, ваше превосходительство, Виктор Леонидович — генерал Добровольческой армии и полностью разделяет взгляды ее вождя, — ответил уверенно Шкуро, уловив вопросительные нотки в словах Деникина.

С разделявшим взгляды вождя Покровским договорились ехать на открытие Рады вместе, причем на автомобиле генерала. Тот, как условились, заехал в Пашковскую пораньше, чтобы перед таким большим политическим событием побеседовать со Шкуро один на один. Генерал был в черкеске, на которой красовался Георгиевский крест. Шкуро тоже оделся по-казачьи. Татьяна подала в кабинет кофе и сладости.

— Полагаю, что мы будем действовать сообща, — сказал Покровский, не столько вопросительно, сколько начальственно.

— По-другому и быть не может, — ответил Шкуро. — Деникин за Фнлнмонова, значит, и мы за него. А за нами и вся Кубань. Верно говорю, Виктор?

— Не вся, Андрей. Быч, Рябовол, Сушков, Калабухов и еще целая группа смотрят в сторону. Хотят своего атамана. Быча, наверное. Или Калабухова. Чтобы Кубанскую республику создать, а Добровольческую армию — в Россию. Благо с немцами теперь войны нет. Ходят слухи, что в Германии революция.

— Ну-у? Как?

— Ничего еще точно неизвестно. Узнаем. Главное, чтобы у нас был порядок. Только мы — боевое Кубанское казачество — имеем право решать, какая должна быть власть на Кубани.

— По-другому и быть не может.

— Будем так держаться на Раде.

XIII

Капитан Гензель не рвался в Зимний театр, где открывалась Рада, но Маргарита очень настаивала, и он без особого труда получил пропуск. Они жили неподалеку, в гостинице «Кубань», и пришли, когда до начала события оставалось достаточно времени, чтобы осмотреться и послушать, о чем говорят. В фойе духовой оркестр играл: «На сопках Манчжурии», в богатом ярко освещенном буфете толпились офицеры в черкесках и мундирах, немногочисленные женщины красовались в лучших своих платьях. Некоторые дамы — в поношенных столичных, другие в новомодных французских, доставленных через Новороссийск. Были и настоящие казачки в цветастых платьях, с десятком нижних юбок, делающих их фигуры такими, какие настоящие мужики любят. Все это супружеская чета Гензелей видела и раньше, посещая театр.

Новыми были разговоры:

— В Германии революция.

— Кайзера повесили.

— Нет, он бежал в Африку.

— В России террор. Всех бывших офицеров Чека взяла в заложники.

— Слышали новость? Кутепов женился. На… дальше шепот.

— Вера Холодная умерла в Одессе.

— Кайзера повесили моряки на рее…

Здесь вновь встретились трое старых друзей — капитаны Гензель, Рябов и Чухлов, Целовали ручку мадам Гензель, восхищались ее красотой и туалетом, удивлялись, что муж не на фронте. Даже шутя сожалели: а то бы…

— Все-таки почему же ты, Кирилл, не со своим бароном? — допытывался Рябов.

— Прикомандирован для особых поручений к штабу его превосходительства главнокомандующего.

— Он туда, а я оттуда, — сказал Чухлов. — Формирую новый батальон в Марковской дивизии. А Кирилла прикомандировали к медовому месяцу.

— Ах, какой долгий месяц! — воскликнул Рябов.

— А мы и не замечаем, — кокетливо сказала Маргарита.

— Будешь, Вася, в белой фуражке щеголять? — спросил дотошный Рябов.

— Ив белой фуражке, и в черных погонах в Москву буду входить. Вот Гензель с Врангелем побьют здешних краснюков, чтобы в тылу не мешались, и… вперед к Первопрестольной.

Зазвенел звонок, открылись двери зала, люди потянулись к своим местам. Гензель, стоявший с краю, у окна, бросил взгляд на улицу и обернулся с интригующей новостью:

— Господа! Только что в одном автомобиле подъехали Покровский и Шкуро в сопровождении большого отряда кавалеристов!

Новость удивила многих. Возникли самые фантастические предположения, подтвержденные еще одним эпизодом: Покровский и Шкуро вместе вошли в зал, прошли в ложу и сели рядом.

На ярко освещенной сцене появился седобородый Филимонов и объявил об открытии Чрезвычайной Кубанской Рады. Быстро выстроились хористы в казачьих одеждах, грянул оркестр и зазвучала песня-гимн:

Зал подпевал стоя. Покровский грозно поглядывал на соседей: поют ли? Шкуро вообще любил песни, и на лице его выражалось необходимое чувство умиления и радости.

Председателем избрали Рябовола. Первое слово — Деникину: главная власть в белой России. Генерал вышел, неторопливо, в несколько помятом мундире с Георгиевскими крестами, на лице его было отвлеченное выражение тяжелых раздумий о судьбах родины. Был он похож на старого священника, ведущего службу. Говорил спокойно, лишь иногда в голосе возникала некоторая угроза — это для самостийников.

— Добровольческая армия, созданная героем России генералом Корниловым, освободила Кубанскую землю от большевистской чумы, — говорил генерал, — добровольцы шли в бой в жару и стужу, переносили невероятные лишения, гибли тысячами с одной заветной мыслью — спасти Россию. Троцкий знает нашу силу и кричит: «Все на Южный фронт! Мы должны разрубить завязывающийся узел контрреволюции». Большевистский командующий намеревается бросить на нас, на Юг России, огромные полчища своей Красной Армии, в которой собраны китайцы, калмыки, башкиры, пленные немцы и австрийцы, самые жестокие и кровожадные головорезы многих национальностей. Они никому не дают пощады, особенно нам, русским православным людям. Их гимн — «Интернационал». При таком положении вещей пора бросить споры, интриги, местничество. Все для борьбы! Большевизм должен быть раздавлен. Россия должна быть освобождена, вступив с боями на Кубанскую землю. Добровольческая армия встречала радушный, сердечный прием и гостеприимный кров. Но в последнее время идет широкая агитация, отчасти оплачиваемая иноземными деньгами, отчасти подогреваемая людьми, которые жадными руками тянутся к власти, не разбирая способов и средств. Хотят поселить рознь в рядах армии и особенно между кубанскими казаками и добровольцами. Хотят привести армию в то жалкое состояние, в каком она была зимою 1917 года. Это те самые люди, которые смиренно кланялись большевикам, скрывались в подполье или прятались за добровольческие штыки. Мне хочется сказать этим господам: «Вы думаете, что опасность более не угрожает вашей драгоценной жизни? Напротив, Борьба с большевизмом далеко еще не окончена. Идет самый сильный, самый страшный девятый вал, а потому — не трогайте армию. Не играйте с огнем. Пока огонь в железных стенах, он греет, но когда вырвется наружу, произойдет пожар, и кто знает, не на ваши ли головы обрушатся расшатанные вами, подгоревшие балки? России нужна сильная, могучая армия». За шесть с лишним лет войны, за время русской революции я достаточно часто смотрел в глаза смерти и перенес достаточно тяжелые нравственные пытки. Кажется, трудно чем-либо запугать меня, боевого генерала. Но когда думаю о том позоре, о том страшном несчастье, когда поверженную в прах и раздерганную в клочья Родину нашу на предстоящем судбище народов некому даже защитить, — мне хочется рыдать от тяжкой невыносимой боли. Теперь, когда близится час окончания мировой войны, когда все государства в числе лучших мужей совета, облеченных доверием народов, будут решать судьбы мира, кем будет представлена Россия? Теми ли, что надругались над всем святым нашим, которые плюнули в душу русского человека и грязным большевистским сапогом растоптали ее? Теми ли, что предательски отвернулись от своей Родины и вражескими штыками создали себе временное и призрачное благополучие? Теми ли, наконец, кто честно и беззаветно борются за спасение родины, но говорят на разных языках и до сих пор не могут никак столковаться друг с другом? Нужна единая временная власть и единая вооруженная сила, на которую могла бы опереться эта власть. Добровольческая армия берет на себя инициативу создания и того и другого. Добровольческая армия, собирая вокруг себя и вооруженные силы, и людей государственного опыта, приглашает все части русского государства, признающие единую, неделимую Россию, сомкнуться вокруг нас для совместного государственного строительства, для общей борьбы с врагами России, для единого представительства и защиты русских интересов на будущем мирном конгрессе. Такое единение всех государственных образований и всех государственно мыслящих русских людей тем более возможно, что Добровольческая армия, ведя борьбу за самое бытие России, не преследует никаких реакционных целей и не предрешает ни формы будущего образа правления, ни даже тех путей, какими русский народ объявит свою волю. Единение возможно и потому, что Добровольческая армия признает необходимость и теперь, и в будущем самой широкой автономии составных частей русского государства и крайне бережного отношения к вековому укладу казачьего быта. Мы боремся за Россию, а не за власть. Счастье родины я ставлю на первый план. Если когда-либо, после нашей победы возникнет борьба за форму правления, я в ней участвовать не буду. Нисколько не насилуя совесть, я считаю одинаково возможным честно служить России при монархии и при республике, лишь бы знать уверенно, что народ русский желает именно такой власти.

Доклад главнокомандующего заканчивался. Он передохнул, утер платком лицо и произнес необходимые приветственные слова:

— Дай Бог счастья Кубанскому краю, дорогому для всех нас по тем душевным переживаниям — и тяжким и радостным, — которые связаны с безбрежными его степями, гостеприимными станицами и родными могилами!

Кричали «ypa». запевали гимн, «Вечную память». К Деникину, уже шагнувшему было с трибуны, подбежал адъютант с бумагой. Главнокомандующий, взглянув на нее, вновь занял место оратора.

— «Телеграмма, — читал он. — Главнокомандующему Деникину. Сегодня утром войска 1-й Кубанской кавалерийской дивизии, разгромив большевистские части, освободили Ставрополь. Взяты пленные и большие трофеи. Генерал Врангель».

Театр разразился овацией на несколько минут. Деникин сошел с трибуны и направился к своей ложе, но председательствующий Рябовол остановил его и попросил выслушать только что составленный документ: Постановление Краевой Кубанской Рады о зачислении генерала Деникина коренным казаком в станицу Незамаевскую Ейского отдела.

— Я уверен, — сказал Рябовол, — что генерал Деникин будет лучшим казаком и первым кубанцем.

XIV

В перерыве Гензель разыскал знакомых офицеров из штаба Врангеля, узнал подробности такой успешной и своевременной операции под Ставрополем. Капитан Журский, зарекомендовавший себя неисправимым скептиком, разочарованно махнул рукой и сказал, что «нам его еще брать и брать этот Ставрополь — Бабиев только вокзал захватил; телеграмма для театрального эффекта».

Возвращался Гензель к своим, пробираясь через толпы гуляющих: дамы в столичных нарядах и среди них графиня Панина, известные деятели в официальных костюмах: Милюков, Винавер, члены «Особого совещания», созданного Деникиным и претендующего на роль некоего «правительства» при Добровольческой армии, и главное — казаки, офицеры… И вдруг увидел бредущего по коридору казачьего вахмистра со знакомым угрюмым лицом, затемненным черными усами и чубом — Кузьменко! Остановил его.

— Здравствуйте, старый боевой знакомый. Вы все еще в строю? У Шкуро?

— Где ж мне еще быть? Думал, капитан, что я уже в могиле? Поглядим, кто быстрее туда угодит.

Долгий медовый месяц и штабная служба сказались: боевой офицер отвык и от неожиданностей, выбивающих из привычной колеи, и от подобного обращения, не сдерживая раздражения, он проговорил:

— Ты перевозил через фронт красную шпионку, и я напрасно тебя не расстрелял. Исправлю. Контрразведка рядом.

— Беги, а то опоздаешь, — мрачно ответил Кузьменко.

Гензель» правда, не побежал в контрразведку — поспешил к жене и друзьям. Отодвинул и вино и пирожное, взволнованно обратился к улыбающемуся Рябову:

— Федор Самсонович, я сейчас здесь, в фойе, встретил Кузьменко!

Рябов не понимал, не помнил, о ком идет речь, и чем так возбужден капитан. Гензель нервничал, напоминал о встрече в Ставрополе за шампанским, вновь рассказывал о вахмистре, которого поймал в тылу красных с молодой женщиной, встречавшейся с полковником Шкуро… Наконец, Рябов что-то вспомнил:

— А-а… Так эти дела не по моей части, и я передал кому-то в отдел борьбы со шпионажем. Кому же?.; Да. Кажется, Фомину. А того убили на операции. А меня завалили кавминводовскими делами. Вот все заглохло.

— И что же теперь? — недобро спросил Гензель.

— Сегодня же займусь, — пообещал Рябов, — после заседания.

— Его надо немедленно арестовать, — не успокаивался Гензель.

— Он же служит у Шкуро, — успокаивал Чух лов, — не станет же он дезертировать.

— Кирюша, а как звали эту женщину? — спросила Маргарита мужа.

Тот ничего не ответил, поскольку тогда не смог узнать ее имя, А ведь очень хотелось.

Шкуро и Покровский прогуливались в фойе, делая вид, что не замечают восхищенно-опасливого внимания окружающих. А в толпе — гул тихих замечаний, шепот сенсационных объявлений: «Вот они — главная власть Кубани… выберут Покровского, Шкуро — председатель правительства… Мне говорили, что мадам Шкуро в золоте с головы до ног… Награбил муженек… Никаких выборов — они сделают переворот… Да, да! Привели в город сно войска!.. Деникин их поддерживает… Покровский вешает десять большевиков в день… И не десять, а двадцать…»

Объекты восторженного любопытства расхаживали, ничего не слышали и не замечали, будто говорили о чем-то важном. И действительно они говорили о серьезном. Покровский никак не мог примириться с тем, что Деникин поддерживает Филимонова.

— Он же и есть главный самостийник, — говорил генерал. — Только очень хитрый. Сумел обмануть Антона Ивановича. Его выберут — значит, опять Рябовол, Быч и вся эта компания. Я тебе скажу, Андрей: Антона они в чем-то запутали. Или купили какими-нибудь обещаниями. Если атаманом выберут другого, Деникин только обрадуется.

— Конечно, тебя надо, Виктор, — с наивной серьезностью согласился Шкуро. — Но как? Ведь там все договорено.

— Значит, надо сделать все самим. Без выборов. Понял?

— А как это? — Теперь полковник наивно удивлялся.

— У нас войска. Сила.

— A-а… Так это же…

— Молчи. Вечером договоримся. Деникин одобрит. Теперь пойдем с народом поговорим.

Покровский, высокий, решительный, самоуверенный, врезался в толпу, воскликнул:

— Что, господа кубанцы? Не пора ли на Москву походом идти?

Его поддержал одобрительный рёв.

Возле уныло-серого окна стоял Кутепов — маленький полковник с аккуратной бородкой» почти такой, какая была у последнего русского императора. Полковник не смотрел ни в окно, ни на снующих вокруг участников Рады, не слушал разговоров. Будущее его интересовало лишь в виде возвращенного прошлого. Он не представлял Россию иначе, чем во главе с государем, с могучей армией, где только и есть место для таких, как он, Кутепов, воинов. Еще во время первой встречи на совещании Шкуро понял сущность этого человека, не имеющего ни-чего» кроме армейской службы, кроме войны, и не нравящегося начальству, — Деникин загнал полковника в Новороссийск губернатором вешать контрабандистов. Шкуро проникся к Кутепову некоторым уважением — хоть и не понимает тот настоящей жизни, но с такими можно иметь дело, сражаться в одном ряду, он не станет хитрить, интриговать, доносить.

Подошел с искренней приветливой улыбкой:

— Александр Павлович, очень рад видеть вас здесь. Неужели вы все еще в Новороссийске?

— Мы же с вами послушные солдаты. Получил приказ и пошел. Я слышал, что и с вами обошлись не по заслугам. Надеюсь, теперь-то поняли, за кем идут кубанские казаки?

— О чем думает начальство, знает только Бог.

— А я теперь женатый человек. Должен благодарить Антона Ивановича за Новороссийск. Там все это произошло.

— О! Поздравляю. Супруга здесь? В Екатеринодаре.

— Я здесь по службе, а моя семейная жизнь со службой не соприкасается.

— Я рассуждаю точно так же, Александр Павлович.

Они поговорили еще о делах на фронте, о революции в Германии, затем Шкуро пришлось отвлечься на настойчивые призывные знаки адъютанта Кузьменко. Вахмистр отозвал полковника в безлюдный угол и рассказал о встрече с Гензелем.

— Эта сволочь может сильно навредить, — согласился полковник с опасениями адъютанта. — Я придумаю что-нибудь. А сейчас, Коля, езжай ко мне в Пашковскую. Скажешь Татьяне, что я тебя прислал. Сиди и жди. Газеты читай. У тебя же ни бабы, ни детей — ты сразу можешь и уехать куда-нибудь. Я придумаю.

До вечера успел придумать. Приехал домой затемно. Оживленный, слегка выпивший, со сладким подарочком для Татьяны. После заседания давали оперу «Запорожец за Дунаем» на украинском языке.

— Наша опера, — с восхищением вспоминал полковник. — «Ой, Одарка, что с тобою? Перестань же вже кричать… Мабуть выпил одну чарку, мабуть выпил целых две…»

После ужина Шкуро и Кузьменко закрылись в кабинете и вели тайный разговор.

— Приехал на днях с Украины один человечек, — говорил полковник, — он рассказал мне о новых делах, которые там закрутились. Появился там на южных землях свой атаман — Махно. Мужики его называют «батько Махно». Программа у него такая же, с какой мы с тобой Начали, вся власть мужикам-хлеборобам, у которых земля, пускай даже Советы, но без большевиков, ну и другое прочее по-нашему. Понял? Мужиков да казаков в России больше, чем всяких гензелей. Так я говорю? Мужики и казаки — это и есть вся Россия. С рабочими можно договориться. Я и раньше был за восьмичасовой рабочий день. Поедешь, значит, к этому Махно. Я договорился с полковником Кутеповым. В Новороссийске явишься к нему — он устроит тебя на какой-нибудь пароходик до Таганрога ли до Мариуполя. Там разберешься, куда лучше. Доберешься до Махно. Письма давать не буду, а документы приготовь хорошие — ты человек опытный. И поговори с этим батькой. Осторожно, но понятно. Ведь мы с ним если соединимся, то вся Россия наша. Потом возвращайся. Мы, наверное, уже поближе будем. Или оставайся там, если понравится, а мне — весточку…

XV

Выступлений Покровского и Шкуро на Раде ожидали со дня на день, но они медлили, что порождало новые слухи о готовящемся перевороте. Взбудоражен был военный Екатеринодар еще и неожиданным праздником, устроенным в станице Пашковской. Для них и сопровождающих специально подали травой украшенный, трехцветными знаменами и волчьими флагами. В станице их ожидали построенные войска: волчья сотня Шкуро и кавалеристы Покровского. Оркестр играл Встречный марш, казаки кричали «ура!». Подали лошадей, Покровский принимал парад, Шкуро стоял рядом. Потом оба встали впереди строя и прошли церемониальным маршем перед стариками. Среди них стоял, опираясь на палку, и старый Шкуро. Утирал слезы. В церкви Введения во храм Пресвятой Богородицы отслужили молебен и панихиду по жертвам гражданской войны. В здании мужской казачьей гимназии был накрыт праздничный стол.

Покровский выступил с речью, в которой обвинял Раду в стремлении к «самостийности» и одобрял пашковцев за верность единой России:

— Немного осталось станиц, не пожелавших поклониться солдатскому сапогу, И первой из Кубанского войска встала на защиту казачества ваша станица. Первая кровь была пролита пашковцами, и я знаю, что вы не позволите бунтарям-самостийникам нарушить единство России…

— Якы там бунты, — сказал старик, сидевший напротив Шкуро, — теперь тышь и гладь.

Довольный своей речью Покровский шепнул полковнику:

— Видите, как поддерживают нас казаки? Пора действовать.

На следующий день в руках участников Рады шелестели газеты. Читали не столько о развитии революции в Германии и захвате Петлюрой власти на Украине, сколько о празднике в Пашковской. Шептались; «Покровский будет атаманом». Однако некоторые ставили на Шкуро: пока полковник заседает в Екатеринодаре, его дивизия окружила Ставрополь и город был взят корпусом Врангеля.

Покровский и Шкуро одновременно подали записки в президиум о желании выступить. Первым вышел генерал. Все говорил правильно, но слишком уж громил правительство Рады, слишком защищал от Рады Деникина: «Я прошел всю Кубань огнем и мечом, и все казачество дружно восстало и шло за мной. И мне больно видеть теперь, как какие-то интриги роняют престиж главнокомандующего и губят общее дело».

Говорил так, словно он уже атаман.

Следующим вышел на трибуну Шкуро:

— Господа члены Рады! Я должен высказать свои тревоги и опасения, которые нам не позволяют там, на фронте, спокойно защищать Кубань, защищать вас и идти дальше но пути освобождения нашей исстрадавшейся, истерзанной родины — России. Год тому назад была написана революция о строительстве русского государства. Были пожелания, были красивые мечты о мире. И что же вышло? Каков результат? Ни одна резолюция, ни одно постановление, казавшееся верным и непогрешимым, не прошло в жизнь, а создатели и творцы этих резолюций бежали в чужие страны. Все благие пожелания повисли в воздухе, и край остался без власти. Мы уже забыли горькие уроки прошлого и снова вспомнили, что в русском языке — до восьмидесяти тысяч слов, и стараемся говорить и говорить, не наладивши жизни у себя. Опять выносим резолюции, а порядка в станицах нет. Вдовы и сироты погибших голодают. Много трупов еще ляжет, много крови мы прольем, прежде чем те или иные резолюции пройдут в жизнь. А что, если эти разговоры приведут нас к тому, что было год назад — к розни? Когда в доме пожар, то стульев не расставляют, а тушат пожар. Опасность рядом, она здесь, у нас, у наших ворот. Я — как кубанский казак станицы Пашковской, как горячо любящий свой рядный край и как одни не старших начальников кубанских казачьих войск, скажу, что не могу по чести и совести допустить, чтобы отношения наши с Добровольческой армией портились и даже, может быть, рвались. Зачем всюду на всех перекрестках кричать о каком-то конфликте и разрыве? Я понимаю идеалы патриотов Кубани, понимаю стремления к красивой и вольной жизни и в то же время не допускаю мысли, что заслуги кубанского казачества могут быть забыты, и кубанские казаки, и вы, наши верные друзья горцы, займут первое, почетное место в Российском государстве, тому порукой — потоки нашей крови, тысячи трупов наших лучших детей и честная кровь лучших сынов России, бойцов Добровольческой армии, пролитая на полях Кубани за нас, кубанцев, и во имя общей идеи воссоздания единой России. Эта связь, эта кровная связь на поле брани крепче всех разговоров, договоров и слов. А потому всякие скороспелые решения и ненужные трения недопустимы, они волнуют фронт, они мешают нам драться там и могут привести к развалу армии. Знайте, господа, члены Рады, если Добровольческая армия уйдет от нас, то мы одни погибнем. Я вел десять тысяч казаков за собой, вооруженных одними палками, но имевших веру и надежду быстро соединиться с Добровольческой армией, где есть опыт и знания и сила веры. Эта вера Добровольческой армии спасла не одну тысячу казачьих жизней. Ныне пришли союзники, которые считают, что именно Добровольческая армия является носительницей государственного правопорядка, именно теперь должны доверить все сно силы мудрому командованию Верховного Главнокомандующего русской армией генерала Деникина. Мы должны честно и открыто вместе, рука об руку, идти с Добровольческой армией к великой России. В этот торжественный момент необходимости братского единения с Добровольческой армией мы должны всем, кто преследует свои узкие цели, мы должны им сказать: уходите от нас, не разрушайте дела создания Кубани, не расстраивайте армию, ибо вы и Кубань спаслись не словом, а потоками крови, силой оружия. Да здравствует навеки вольная Кубань, да здравствует единая русская армия с ее верховным вождем генералом Деникиным, да здравствует единая Россия!

Зал несколько раз аплодировал полковнику: когда он говорил о почетном месте в Российском государстве, о мудром командовании генерала Деникина и, конечно, в конце речи.

Шкуро сел на свое место рядом с Покровским, откинулся на кресло, глубоко дышал, отдыхая. Генерал смотрел на него с интересом.

— Кто писал? — спросил генерал.

— А чего писать-то? Сам все это знаю.

— Вообще ты прав: сказано много, правильно, а по делу ничего. Потому всем и понравилось.

XVI

Все эти дни Шкуро ждал какого-то знака от штаба — если Филимонов готов на его производство в генералы, то как примут там? Деникин, выступив в первый день Рады, на заседаниях больше не показывался. Иногда появлялся Романовский, издалека улыбался весьма приветливо, но поговорить с ним не удавалось — быстро исчезал. На нем армия. Шли слухи, что Деникин все внимание отдает молодой беременной жене.

После своего выступления Шкуро, набравшись решительности, нашел предлог самому явиться к начальнику штаба армии. Уже стемнело, и Романовский трудился над бумагами при свете яркой настольной лампы. Встретил он гостя доброжелательно:

— Хорошо, что пришли, Андрей Григорьевич. Я намеревался пригласить вас на завтра.

— А я пришел защиты у вас просить, Иван Павлович, — начал с ходу. — Подходит ко мне какой-то полковник, говорит, что он из контрразведки, и требует, чтобы я ему доложил, где мой адъютант вахмистр Кузьменко. Будто на него есть какой-то материал, и его надо допросить. Я своего адъютанта знаю с детства, Иван Павлович, вместе озоровали, когда он к нам в Пашковскую приезжал. Все бои со мной прошел. Ведет у меня секретную разведку по тылам красных. Вы же получили мою шифровку о Сорокине и о прочих делах — это все с его помощью, по его разведке. Теперь опять я его послал к большевикам в тыл за сведениями о планах — нам же надо дальше наступать. У него опыт, своя сеть агентов…

Этот вопрос Романовский решил мгновенно — нажатием кнопки и поручением адъютанту передать в контрразведку приказ прекратить дело. Потом некоторое время молча поглядывал на Шкуро, почему-то напомнив тому доктора, лечившего полковника в Персии после ранения в грудь. Рассматривал с таким странным интересом.

— Мне очень понравилась ваша сегодняшняя речь в Раде, — сказал начальник штаба. — Я прочитал стенограмму. У вас с Покровским хорошо были согласованы тезисы: он главным образом против самостийности, вы — за Добровольческую армию.

Говоря это, Романовский смотрел испытующе — хотел докопаться, существует ли согласованность действий, сговор? А чего бы хотел начальник штаба? Чтобы существовал сговор или нет? Стараясь выглядеть попроще, понаивнее, понароднее, Шкуро смущенно поблагодарил за одобрение речи:

— Да я же не оратор… Так, от души. С народом, с казаками больше разговариваю.

— Казаки вас любят. Готовы и атаманом избрать.

Вот и еще один вопрос-допрос.

— Рано мне о таком думать, Иван Павлович. Казаки, правда, говорили. И Рябовол сказал, что я природный казак, и будто все они на меня надеются. Просил, чтобы я их поддержал.

— А вы?

— Я сказал, что еще молод для такого поста, в политике неопытен, а кроме того, не согласен с сепаратистскими настроениями. Я за единую Россию.

— Мы с главнокомандующим очень ценим эти ваши убеждения. Но кто же станет атаманом?

— Я понял, что Антон Иванович не возражает против переизбрания Филимонова.

— Не возражать, это еще не значит полностью соглашаться. Есть и другие достойные кандидаты. Вот генерал Покровский.

Романовский улыбался, словно знал о каких-то тайных решениях.

— Его казаки любят.

— Может быть, лучше будет, если его изберут? Хороший атаман?

— Многие так считают.

— А вы?

— Мы с ним в дружбе. Он мне говорил, что хотел бы стать атаманом. Не будет возражать, если изберут и даже…

— Что даже?

Шкуро задумался ненадолго — тяжел путь в генералы, того и гляди не туда свернешь. Решил свернуть поближе к Деникину:

— Даже готов силой захватить атаманскую булаву, если не будет против главнокомандующий. Виктор Леонидович считает, что вы и Антон Иванович не возражаете против того, чтобы он стал атаманом, но не хотите ссориться с Радой.

— А что вы думаете, господин полковник?

— Я думаю по-всякому, а поступлю, как вы мне посоветуете, чтобы на пользу Кубани и Добровольческой армии.

— В принципе, мы не против Покровского. При определенных условиях могли бы поддержать и переворот. При определенных условиях. Поэтому, если генерал решится на взятие власти, вы должны в этот же момент приехать с ним ко мне.

На ночь Шкуро читал свою газету «Доброволец», где самым интересным было сообщение о прибытии в Новороссийский порт союзной эскадры в составе двух миноносцев и двух крейсеров: «Эрнест Ренан» и «Ливерпуль». Значит, соглашение а помощи деникинской армии пришло в действие. А там обозначено введение в Россию двенадцати дивизий для борьбы с анархией. Планируется занятие Киева, Харькова, Донбасса, помощь вооружением и продовольствием… Вот и иди казак Андрей Шкуро за Деникиным и веди за ним своих казаков, и сам генералом станешь, а потом… А потом посмотрим, как все обернется. Не с этими же недоумками самостийниками связываться. У них вон там один мудрец всем доказывает, что кубанская конституция, которую он сочинил, лучше американской.

Полковник уже собирался укладываться спать, когда у ворот зашумели: лошади, возгласы, стук. Будто что-то стряслось. Пришлось одеться и выйти встречать незваных гостей. У ворот его ожидал приехавший верхом в сопровождении казаков капитан Козловский, адъютант Покровского.

— Господин полковник, — обратился капитан с некоторой тревогой в голосе, — Виктор Леонидович просит вас немедленно приехать к нему по важному делу, не терпящему отлагательства.

Шкуро отдал приказ седлать лошадей, надел черкеску и взял револьвер, сопровождать приказал Борукаеву, постоянному домашнему дежурному адъютанту.

Приехали в особняк Покровского на Красной улице. Генерал сидел в прокуренном кабинете, нервно напряженный, нетерпеливо дергающийся. Вокруг него — четыре полковника, ближайшие помощники.

— Наконец-то, — встретил он Шкуро возгласом облегчения. — Андрей Григорьевич, мы должны немедленно начать действовать. Деникин и Филимонов больше не могут мириться с крикунами самостийниками в Раде. Они настаивают на том, что этих людей надо немедленно обуздать. Поэтому я решил сегодня в четыре часа утра арестовать этих господ и предать их военно-полевому суду по обвинению в государственной измене. Части моей дивизии, расквартированные в Пашковской, уже идут сюда. Они займут все караулы. Вы, полковник, со своей волчьей сотней произведете аресты вот по этому списку. Вас, Андрей Григорьевич, будут сопровождать мои офицеры, знающие адреса лиц, подлежащих аресту.

Опять приходилось становиться наивным, непонимающим:

— Это вроде как переворот? А приказ есть?

— Вам достаточно моего приказа, полковник Шкуро. Вы подчиняетесь мне по службе.

— Так это ж верно. Я временно под вашим командованием. Сам с радостью согласился. Мы ж с вами кубанцы. А вот надо все же приказ получить. Хоть бы от штаба.

— От штаба? — Покровскому почему-то понравилось это предложение. Хорошо. Не будем терять времени. Едем к полковнику Романовскому.

Поехали в автомобиле вдвоем с генералом. В штабе Романовского не было — пришлось ехать домой, звонить, стучать. Начальник штаба уже спал. Вышел недовольный.

— Что случилось? — спросил он. — По-моему, положение на фронте позволяет мне ночью отдыхать. Докладывайте, Виктор Леонидович.

Покровский, по-видимому, ожидал другого приема и несколько растерялся:

— Полковник Шкуро доложит.

— Ваше превосходительство, — по-солдатски начал Шкуро, — Поскольку я получил приказ его превосходительства генерала Покровского по поводу ареста известных вам лиц, то считаю своим долгом..

— Мне ничего неизвестно об этом, — прервал его Романовский с сердитым удивлением человека, разбуженного среди ночи ради какой-то неразберихи. — Придется беспокоить главнокомандующего. Пройду к телефону.

Оставшись вдвоем, Покровский и Шкуро молчали и не смотрели друг на друга. Вернувшийся начальник штаба официальным голосом сообщил, что главнокомандующий ничего не приказывал генералу Покровскому и что вообще главное командование не может взять на себя никакой ответственности в этом деле.

Теперь Шкуро должен был возмутиться до бешенства. И он возмутился:

— Это, Виктор Леонидович, гнусная авантюра! Вы меня посчитали за идиота, за пешку… Да вы сами интриган и никудышный генерал. Вы кавалерией командовать не умеете, а хотите стать казачьим атаманом. Под Татаркой из-за ваших нелепых распоряжений погибли десятки лучших моих бойцов. Иван Павлович, я больше не могу быть в подчинении у этого… самозванца!

— Ну, Андрюша, ты такое наплел, что впору стреляться. Ты готов?

— Отставить! — скомандовал Романовский. — Ваш спор, принимающий неприличный характер, касается дела, находящегося в компетенции атамана Филимонова. Советую вам сейчас же отправиться к нему и все выяснить.

В автомобиле Покровский сел рядом с шофером, и к Шкуро не обращался. Добравшись до места, ждали появления разбуженного атамана тоже молча. И все повторилось:

— Ничего подобного я генералу Покровскому не приказывал, — сказал атаман. — Мне ли, облеченному довернем народа, народному избраннику, становиться на путь нарушения конституции и совершать государственный переворот?

— Провокацию затеяли, ваше превосходительство! — Теперь Шкуро кричал в полный голос. — Меня втянули в заговор против законной власти! Я не только не пойду с вами, но и не допущу вашу авантюру!

— Мы не поняли друг друга, — попытался Покровский смягчить раздор. — Что же теперь драться с тобой будем?

— Если потребуется, я не отступлю, а переворот на Кубани не допущу!

— Какой может быть переворот, господа? — Филимонов тоже старался прекратить не нужный ему конфликт. — Конечно, вы друг друга не поняли. И меня Виктор Леонидович не понял: был какой-то разговор, а вы сделали ошибочные выводы. Продолжайте- работать, господа. И не ссорьтесь. У вас войска. Идет Рада. Впереди выборы…

Расходились молча. Шкуро бы и не попрощался, но Покровский остановился и сказал угрюмо, как проигравший по чужой вине:

— Не понял ты, Андрей. Это они нас разыграли, что-бы теперь ни меня, ни тебя в атаманы не выбрали.

Как раз Шкуро-то все и понял: в атаманы рвался не он, а Покровский. Ему же, полковнику, народному герою, достаточно пока быть вождем сражающегося казачества и получить генеральский чин.

XVII

Неприятно удивило, что в праздничные дни встречи с первыми представителями союзников Деникин подписал приказ о производстве в генералы Дроздовского. Ведь мог вписать в приказ и полковника Шкуро. Был разговор с Татьяной. Она сказала, что действовала через жену одного большого штабного чина, — назвать фамилию не может, и та обещала твердо. Наверное к каким-нибудь настоящим праздникам. А Дроздовскому чин генерала дали, потому что тяжело ранен под Ставрополем.

Конечно, приезд нескольких не очень чиновных английских и французских офицеров не такой уж и праздник. Правда, был среди них один генерал. На торжественном обеде этот генерал по фамилии Пуль говорил: «Мы не забыли и никогда не забудем, как вы героическими усилиями спасли нас в 1914 году, когда положение было критическим, и никогда не забудем, что вы, будучи поставлены в крайне тяжелое положение, не соединились, однако, с немцами. Рискуя всем, остались до конца верными своим союзникам».

Французский лейтенант Эрлих прекрасно изъяснялся по-русски: «Над башнями Кремля, над русской землей ваши и наши враги подняли зловещий красный флаг, забрызганный кровью невинных жертв. Скоро этот флаг будет заменен славным трехцветным знаменем великой единой неделимой России».

Оркестр играл «Марсельезу»» «Правь Британия»» А затем… Возникла пауза. Союзники потребовали русский гимн. Адъютант Деникина бегал от главнокомандующего к оркестру и обратно. Наконец, заиграли «Преображенский марш». Кутепов и несколько его офицеров, рванулись было к дверям» но затем» посовещавшись» делись на свои места и задела свой марш: «Русского царя солдаты рады жертвовать собой». Они же — преображенцы.

Шкуро понимал, что все это — политика. Только Очень нервные или очень пьяные плачут, когда играют какой-нибудь гимн. Не понимал он и Кутепова. Тот не плакал, — боевой генерал, самый, наверное» храбрый В деникинской армии, но для него вся жизнь была в той» исчезнувшей России. За ее воскрешение он и сражается, не жалея ни себя» ни своих офицеров. Для него гимн только один, тот самый: «Царствуй на страх врагам…» Таким всегда трудно. От армии отстранили, до сих пор полковник» а уж он-то разве не заслужил генерала?

Хотя что здесь удивляться. Однако вскоре очередь удивляться дошла и до самого полковника Шкуро: Деникин принял решение послать его в Новочеркасск на торжества по случаю приезда на Дон союзников. Само событие неожиданное — говорили, что Деникин убедил союзную делегацию в несостоятельности донского атамана Краснова, что только Добровольческая армия — свет в окошке, и лишь с ней надо договариваться о спасении России. Впрочем, генерал Пуль в Новочеркасск так и не поехал, не было там ни одного представителя старше капитана.

Делегация Добрармии тоже собралась удивительная: генерал-майор Боровский и полковник Шкуро. Второго генерала не нашли. Не заговорщика же Покровского посылать. От других северо-кавказских войск были ёще и генералы, и князья, и полковники. За ужином в салон-вагоне гремели тосты, звенели бокалы, заглушая стук колес. Шкуро сидел между Боровским и незнакомым кавказцем и задумчиво вглядывался в бутылки: не пора ли успокоить нервы? В Екатеринодаре он устроил несколько казачьих ночных гуляний, и как будто дурных последствий не было. А может — были? Потому, может быть, и приказа о производстве в генералы нет? Решил в поезде воздержаться. Вслушивался в разговоры. Одни хвалили Краснова, другие мягко упрекали его за дружбу с немцами, которая ничего ему не дала — Гер-мании-то больше нет. На это им отвечали, что тогда было другое время — была Германия, и что Краснов снабжал Добрармию немецким оружием. — Вино лилось рекой, и кто-то уже кричал, что Краснов — проститутка, продавшаяся немцам. В ответ ему выкрикнули, что тогда Добрармия — кот, живущий на средства этой проститутки. А тогда Всевеселое войско… Разгорячившихся спорщиков останавливали, напоминая, что они едут по приглашению Краснова.

Шкуро оставался трезвым и восхищался порядком на железнодорожных станциях, располагающихся на территории войска Донского: бравые жандармы в красных фуражках, чистота, отсутствие пьяных толп оборванцев, привычных на кубанских дорогах. В Ростове вместе с другими членами делегации полковник вышел на перрон, посеребренный морозцем. Здесь их от имени атамана Краснова приветствовали офицеры. Все в новых со сверкающими погонами шинелях, перетянутых портупеями, с шашками и револьверами на поясе. Совсем другая Россия. Нет. Не другая, а та, старая Россия. Настоящая.

В Новочеркасске делегацию встретили офицеры. На площади у вокзала — вереница автомобилей. Всех приехавших развезли по гостиницам. Шкуро предоставили двухкомнатный чистенький номер в гостинице «Ермак». Он не знал, что делать до обеда — своих никого нет… Но скучать ему не дали. Появился усатый грубоватый сотник донского войска. Он оглядел гостиничную роскошь и сообщил, что городская комендатура арестовала подозрительного человека, по некоторым сведениям, пробиравшегося с территории, контролируемой отрядами Махно, но назвавшегося вахмистром Кузьменко из казачьей дивизии полковника Шкуро.

— Конечно, мой человек, — радостно подтвердил Шкуро. — Отпускайте и проводите сюда. Как он? Небось поработали кулаками в комендатуре?

— Да не трогали мы его, господин полковник. Может, кто чуть толкнул.

— Одежда на нем справная? Приказываю одеть в чистое, новое и проводить сюда ко мне.

Кажется, вахмистра, правда, не били, может, лишь чуть толкнули. Вид у него был истощенный, не выспавшийся, но лицо выбрито, и одет в новую казачью шинель с погонами, на голове синяя фуражка.

Обняв, усадив Кузьменко, Шкуро вызвал горничную, заказал водку, закуску. Спросил:

— Как же тебя угораздило? По таким тылам ходил, к самому Сорокину. А здесь — попался. Да еще за махновца взяли. Глядишь, и расстреляли бы.

— Из-за бабы, Андрей Григорьич, Затянула к себе на ночь, а под утро ее мужик заявился. Говорила, что он на фронте, где-то за Богучаром, а он у Махно служил и меня там видел. Вот и поволок в комендатуру.

— О бабах потом, давай о Махно рассказывай.

— Тяжелый мужик. Чуть что не так, наган достает. У него два нагана на поясе. Мужики за него горой — помещиков разгромили, землю, имущество, хлеб — все продуванили. И немцев были. Теперь те сами уходят, и остается батько главной властью. Сидят в Гуляйполе, и вроде весь левый берег Днепра до Харькова и Екатеринослава за ним. Хотят Екатеринослав брать.

— Рассказал о наших казаках, обо мне?

— Лучше б не рассказывал. Страшными глазищами на меня посмотрел. Я, говорит, давлю панов, жидов и коммунистов, а ты ко мне от офицерья, от панов приехал. Иди, говорит, гад, на задний двор. Я сам тебя к Богу в рай провожу. Хорошо, его мужи к и успокоили — батькин помощник Белаш, другие там сидели. Убедили, что я-то не пан, а солдат — вахмистр.

— Теперь бы не пожалели — ты уже хорунжий. Приказ на всех своих я сделал. Только на меня Антон Иванович никак не подпишет. Хочет, наверное, чтобы я к Махно ушел. Выходит, что у этого батьки дело поставлено?

— Твердо, Андрей Григорьич. При мне выезжали на тачанках какой-то поезд брать. Армия. Пулеметы, винтовки… А вернулись — дуван.

Золото Махно сам дуванил. Кончили — и по хатам. Опять мужики.

— Я для него, выходит, пан?

— Объяснял я ему, что вы, значит, из простых хлеборобов, что вы за мужиков, что генералы вас не жалуют. А он напялил на нос черные очки, глянул и сказал: «Погляжу, как он себя покажет. Как он со своими генералами разберется. Мы-то разобрались». А его еще один помощник — Горев резко против: «Бить всех: и Гейма-на, и Петлюру, и Краснова, и Деникина, и Шкуро!» Тут батько на него взъелся, закричал, даже наган выхватил — по столу стучал. Кричит: «Я здесь командую. С Петлюрой союз. «Директория» дает нам тыщу шинелей, триста винтовок…»

Рассказ Кузьменко был долог и не очень складен, однако главное Шкуро понял: Махно сумел оседлать мужицкую силу и сам стал силой в гражданской войне. Конечно, сам-то он псих вроде Сорокина. Того ты, полковник Шкуро, перехитрил. Этого перехитрить труднее. А раз так, тогда придется его бить. С деревенскими-то мужичками казаки как-нибудь справятся.

Под разговор пили, и вскоре Коля перешел на странный, путанный сюжет о чернявой женщине, заманившей его накануне в свою хату на окраине Новочеркасска. То с восхищением вспоминал горячие ночные ласки — «другой такой не найдешь; ненасытная бабонька Настя…» То вдруг поносил ее последними словами — едва не погиб из-за нее. И мужик ее, Петр, оказался занудой. Ну, подрались бы, а то в комендатуру потащил.

— Не треба мне такая черная ведьма, — бормотал пьяный Кузьменко. Мне бы, знаете… Да, ладно. Пускай…

Казак, да еще доверенный полковника Шкуро умеет держаться — хлебнул кофейку, плеснул холодной водички на лицо и иди гуляй. Шкуро дал Кузьменко денег, приказал снять номер в гостинице по его личной просьбе, а утром явиться.

Номер казаку дали немедленно, правда, маленький, неуютный, и на первом этаже. Немного отдохнув, Николай вышел на прогулку — не сидеть же в окно смотреть. На центральных улицах полно офицеров — то и дело козыряют. Пришлось свернуть в переулки, где больше рваных пальто, чем шинелей, а если и шинели, то солдатские.

Не зря думал он о своей чернявой, как о колдунье: шел мимо рынка, и она толкнула его в бок. Почудилось, что жар ее руки проник через все одежды.

— Откуда ты взялась, чертова баба? Из-за тебя чуть жизни не лишился.

— Я не чертова. Я твоя. Знала, что тебя встречу.

— Прогнал тебя мужик? Чего по улицам-то шляешься?

— Говорю — тебя ищу. А Петра с другими казаками в Богучар угнали. Туда эти поедут… Как их? Англичане, союзники. Наши будут там окопы копать и стрелять — войну англичанам показывать.

— Поучил он тебя?

— Как же? Поучит один такой. У меня брательник в Атаманском полку. Да и сам Петруша на короткую ножку хромает. Ловила я его. А мне ты нужен. Зараз с тобой уйду, куда скажешь. На Кубань пойду.

— Пойдем лучше на базар — соленый кавун возьмем.

Такая, видно, у Николая судьба — чернявая, липучая, ненасытная. Вот и шел- с ней, будто кто приказал. С базара — в магазин за вином, потом в гостиницу. И вновь были ласки, вздохи, стоны, и приходила и в момент разливалась и исчезала невыносимая сладость, оставляя лишь потную брезгливую усталость.

Ему бы с той светлой, голубенькой, как утреннее небушко, чистой, как ручеек в лесу. Сказала: «А ты лизунчик». И улыбнулась. Револьвер нацелила. Защищала свою честь. Умница, красавица. Только она его любовь, и есть его любовь. Искать ее и добиться. Хотя бы всю жизнь искать. Теперь жизнь недолгая. Найти и не брать ее, как эту черную ведьму, а ласкать-миловать…

XVIII

На тридцать третьем году жизни Шкуро всему и всем давал свою цену: и войне, и революции, и политике, и генералам, и мужикам, и комиссарам, и прочему, и прочим. Твердо знал, что надо не искать хорошую власть над собой, а самому быть властью. Таких, как Деникин, уважал, но не любил, других, не умеющих взять власть над ним, над Шкуро, презирал. Но вот Краснов… Ну, генерал-лейтенант, ну, атаман войска Донского… Однако, еще будучи юнкером, Шкуро читал его книгу об атамане Платове, а позже — «Картины былого Тихого Дона» и очерки в журналах. Тогда еще было время читать. Но правильно ли будет думать, что Краснов не генерал, не атаман, а писатель. Казачий писатель. Что власть ему так — приложение. Генерал-то боевой. На фронте Шкуро встречался с ним — тот командовал 1-й Донской дивизией.

По распорядку торжеств представление делегации Краснову происходило вечером в день приезда, и Шкуро сожалел, что несколько перепил с Кузьменко. Конечно, он держался совершенно твердо и трезво, по не решался сказать лишнего — что-нибудь о новых книгах писателя Краснова. Говорили минут пятнадцать и только о делах. Генерал, уже седеющий, смотрел и слушал внимательно, будто прислушивался, обдумывал каждое услышанное слово и намеревался в ответ что-то решить, что-то сделать. Такое впечатление, что ты пришел к нему с просьбой, и он очень хочет тебе помочь.

— Я знаю о вашей самоотверженной героической борьбе против большевиков, за освобождение прекрасной кубанской земли. Знаю, что главнокомандующий Добровольческой армией недостаточно ценит вашу роль в войне и в обустройстве кубанского казачества. А ведь вы, коренной кубанский казак, работая вместе с вашей радой, могли бы сделать на Кубани не меньше, чем мне удалось на Дону.

— Власть не принадлежит Раде, ваше превосходительство. У нас власть — это генерал Деникин и при нем какое-то особое совещание.

— Антон Иванович слишком властолюбив. Почему-то требует, чтобы я и все донское казачество и наша армия полностью подчинились ему-. Ну, скажите, Андрей Григорьевич, могу ли я, имея на освобожденной территории сильную армию, налаженный государственный аппарат, установившийся правопорядок, подчиниться генералу Деникину, почти не имеющему ни территории, ни своей армии — ибо громадная часть Добрармии состоит из казаков же — ко всему прочему и политику с туманной, колеблющейся политической программой? Меня обвиняют в германофильстве, но это плод недоразумения, ибо мое так называемое германофильство есть разумная международная политика, вызванная обстоятельствами времени. Пусть добровольцы помнят, что Дон снабжал их патронами и снарядами, без чего борьба их с большевиками была бы немыслима; но эти полученные от немцев патроны я, образно выражаясь, омываю прежде в водах Тихого Дона и затем уже передаю Добрармии.

Краснов улыбнулся по-писательски удачному слову.

Шкуро осторожно спросил о Махно. Генерал высказался о нем пренебрежительно:

— Обыкновенный бандит. Бывший каторжник. Пытается договориться и с Петлюрой, и с красными… Мои казаки его бьют.

Что ж? И генерал-писатель ошибается. Разведка у него плохая.

После представления атаману делегация ужинала. Говорили о приезде союзников. Для шести человек в Мариуполь подали поезд атамана с вагон-рестораном и электрическим освещением. В Таганроге на перроне помимо караула лейб-гвардии Атаманского полка, выделявшегося новыми шинелями и белой ременной амуницией, стоял и хор трубачей. В Новочеркасске прибывших встречал почетный казачий караул и депутации с хлебом-солью. На пути следования автомобилей шпалерами стояли войска.

За ужином Шкуро выпил для настроения, но придя к себе в номер, обнаружил свежие газеты — в их числе и екатеринодарскую «Утро Юга» — одного взгляда на них оказалось достаточно, чтобы душевное состояние ухудшилось. На первой странице — приказ главнокомандующего Добровольческой армией о присвоении чина генерал-майора полковнику Кутепову Александру Павловичу. Шкуро долго лежал с газетой в руке, раздумывая: полная неудача или для чего-то нужная отсрочка? Потом решил отвлечься от тяжелых мыслей и принялся за чтение статьи об еще одной власти, возникшей в Сибири:

«Появилось новое государственное образование в Сибири, и его правительство объявило себя всероссийской государственной властью. Главнокомандующий Добровольческой армией генерал Деникин заявил по этому поводу, что нет решительно никаких основа-ний признавать это правительство всероссийской властью, тем более что оно создано и действует под влиянием Учредительного собрания первого созыва, возникшего в дни народного помешательства, составленного наполовину из анархических элементов и не пользующегося в стране ни малейшим нравственным авторитетом. Генерал Деникин заявил также, что Добровольческая армий от всей души приветствует мысль собирания русской земли, положенную в основу сибирского объединения, признает его исключительно важное значение и находит не только возможным, но и необходимым путем взаимных соглашений направить русские силы Востока и Юга к одной общей земли — возрождения великодержавной России…»

И для Антона Ивановича, а главное — самому быть у власти, а над ним чтобы никого. Великодержавная Россия, конечно, хорошее дело, но вот Рябоволу и Бычу нужна самостийная Кубань, а ему, Шкуро, требуются генеральские погоны. Кто задерживает? Кому Татьяна ручку позолотила. Не говорит, но догадаться не трудно.

Только Романовский все решает. Наверное, его супруге подарочек и вручен. Если здесь отказ, то надо другую дорожку выбирать. С Махно, пожалуй, не договоришься — эти каторжники ненавидят офицеров и казаков. Вот Краснов — генерал, атаман, писатель. У него порядок. За ним идут донские казаки, пойдут и кубанские. А без казаков никакая Добрармия до Москвы не дойдет. И Шкуро решил сделать ход.

С утра происходило торжественное богослужение в Новочеркасском соборе. Такое, как в императорской России: сверкающее облачение священников, прекрасный хор — не хуже, чем в Мариинке… Следующим номером программы был военный парад, здесь тоже все выглядело, как при Николае: новая форма, четкий шаг, равнение, юнкера, лейб-гвардии Финляндский полк во главе… Вечером — торжественный обед в атаманском дворце: черная икра в жбанах, огромные рыбы, янтарные балыки, набор вин. Донской хор в старинных одеждах, войсковой струнный оркестр… У Деникина все было гораздо проще — что с мужика возьмешь.

Во время обеда произошли два заметных события: одно вызвали гимны, виновником другого — Шкуро. После исполнения английского и французского гимнов лейтенант Эрлих, сидевший рядом с Красновым, предупредил атамана, что не следует играть царский гимн — такая проповедь монархизма неуместна и не входит в планы союзников.

— Что прикажете мне играть, когда величают великую, единую и неделимую Россию? Не знаете? Большевики играют вашу «Марсельезу». Может, и нам поступить также? Но «Марсельеза» — гимн Франции, а не России.

— Да. «Марсельезу» играть неудобно, — согласился француз.

— У меня две возможности, — сказал Краснов, выпрямляясь, переходя на выразительный литературно-торжественный слог, — играть «Боже царя храни», не придавая значения словам, — или играть похоронный марш. Я глубоко верю в великую единую и неделимую Россию, потому играть похоронный марш не стану. Я играю русский гимн, и он всегда останется русским, что бы ни случилось.

Оркестр заиграл гимн Российской империи и некоторые за столом плакали.

«Шкуро, незаметный маленький полковник среди генералов, произнес тост, который вызвал некоторое оживление. До него звучали официальные благодарности за донское гостеприимство, оказанное Добрармией и позволившее развернуть боевые действия против большевиков, а полковник сказал:

— Я вижу силу в единении, а в генерале Краснове — будущего атамана всех казачьих войск!

Проживи хоть 33 года, хоть 63, а жизнь вдруг так переворачивается, что все, казавшееся незыблемым, верным, могучим, мудрым, навсегда принятым тобой, превращается в ничто, и ты выбрасываешь это, как старую одежду, превратившуюся в лохмотья. И Краснов превратится в старика с больными ногами, которого волокут на виселицу. А торжественный обед с гимнами вспомнится, как нелепый спектакль, созданный по сценарию плохого писателя, бездарного политика, надеявшегося на победу немцев во всех войнах.

И тогда, может быть, не следовало выступать с тостом, но кроме восхищения атаманом-писателем рассчитывал Шкуро и на реакцию Романовского: пусть тот поймет, чт у полковника есть выбор.

Романовский понял. Возвратившись в Екатеринодар, Шкуро позвонил в штаб и попросил дежурного офицера узнать, когда можно прийти к генералу с докладом. Тот ответил: немедленно — начальник штаба ждет полковника. Прислали автомобиль. После Новочеркасска город показался грязным, заполненным неряшливыми толпами.

Еще более раздобревший Иван Павлович встретил равнодушно сонным взглядом. Это означало, что уже существует некий план, — как вести себя с полковником Шкуро. Поэтому полковник докладывал о поездке официально, уставившись на генерала наивно по-солдатски.

— Главнокомандующий недоволен вами, — сказал Романовский с некоторым вздохом, сонным и сочувствующим. — Мы не поручали вам предлагать Краснову должность атамана всего казачества.

— Да это так, Иван Павлович, застольный комплимент, — ответил Шкуро, будто ничего не зная о сложных отношениях между Новочеркасском и Екатеринодаром. — Разве ж от моего тоста что-нибудь зависит? Я ж простой полковник, а не кто-нибудь там… решающий.

— Командование армии ценит вас, как боевого военачальника казачьих войск, — при этом Романовский несколько проснулся, сверкнул взглядом. — Здесь, на Раде, вы занимаете правильную позицию, но иногда. «от проскальзывают у вас необдуманные высказывания: то рабочим восьмичасовой рабочий день обещаете, то Краснову — атаманство…

— Ой, Иван Павлович, — Шкуро на этот раз постарался предстать перед собеседником наивным офицером, взволнованным сложной военной обстановкой, — с этими рабочими и мужиками не поймешь, как и говорить. Вот батько Махно объявился. Пол-Украины захватил. Все мужики за него, потому что отнимает землю у помещиков и отдает им. Он и с красными столкуется, я как мне доносит разведка, многие казаки принимают эту его программу. До наших казаков еще не дошло, но дойдет. Немцы уходят, большевики Украину захватывают… Ой, Иван Павлович, надо нам казаков своих держать.

— Но вот вы же держите свою дивизию.

— Ну кто я? И что одна дивизия?

Кажется, Романовский уже не играл роль, а серьезно озаботился.

— У вас хорошая разведка, — сказал он. — И о действиях Махно получаете сведения?

— Только что мой человек оттуда прибыл. Петлюра помогает ему оружием, но Махно против самостийной Украины. Он и с красными ведет переговоры, собирается и с казаками договариваться. Здесь нам надо, Иван Павлович, меры принимать. А то, знаете…

XIX

Врангель» вызванный с фронта к главнокомандующему, въезжал на автомобиле в Екатеринодар поздно вечером. Уже на набережной возник нарастающий, нестройный шум толпы: кричали, пели, кого-то славили. Врангель недовольно сказал адъютанту:

— Опять шкуринцы безобразничают. Разве сегодня праздник?

— У них каждую ночь праздник, ваше превосходительство. На сегодня 13 декабря — Андрей Первозванный.

— Черт знает что! В городе располагается Ставка, а они себя так ведут. Не воинская часть» а вольница Стеньки Разина, — проговорил барон и с горечь» подумал, что бандит с большой дороги такой же командир дивизии, как и он, представитель знаменитого рода Врангелей, высшей аристократии России. Конечно, по сути дела, у него, барона, корпус, но разве Врангелю так уж лестно командовать корпусом? Тем более что главнокомандующий чуть ли не из мужиков, совершенно бездарный командир и политик примитивный. Все у него: «Мы с Иваном Павловичем обсудили… Мы с Иваном Павловичем решили…» Да и Романовский тоже… Если честно, без ложной скромности, то существует лишь один генерал, способный руководить армией и довести ее до Москвы — и это он, барон Врангель.

Повернули к центру, и приветственным салютом захлопали винтовочные выстрелы.

— Уже до стрельбы догулялись, ваше превосходительство. Недавно гуляли вот так и в гостинице застрелили офицера из Татарского дивизиона.

Врангель не впервые сталкивался с ночными безобразиями шкуринцев, но такого еще не бывало: под окнами воинской гостиницы тысячная пьяная толпа, барабаны, балалайки, дикие танцы, стрельба из наганов и винтовок. За толпой — конники» Джигитуют, скачут по тротуарам. И все в волчьих папахах, с волчьими хвостами на бунчуках.

Шофер притормозил автомобиль, въезжая в толпу. Там закричали: «Кто такой прется?.. Стой!» Адъютант приоткрыл дверцу и крикнул:

— Дорогу генералу Врангелю!

— Спросите его, кто здесь веселится, — сказал барон.

— Полковник Шкуро гуляет? — спросил адъютант казака.

— Не полковник, а генерал Шкуро!