I

Для генерал-майора Шкуро был немедленно оборудован салон-вагон. Пока, правда, удалось найти лишь одно чучело волка. Его поставили в углу столовой напротив любимого значка-флага, где на черном шелке волчья голова с оскаленной пастью. К салону подцепили вагон для конвоя и оркестра трубачей. На первое время хорошо.

Поменялись некоторые адъютанты — старые стали офицерами в сотнях. Молодой кавказец Акоев привел повара, умеющего делать лучшие на Кавказе шашлыки. Другой новый адъютант Медвянов, известный еще с Румынского фронта, пригласил для работы в столовой и на кухне четырех девиц из знаменитого «Яра» в Панской Куте на окраине города.

Дома генерал Шкуро устроил праздник для родных и станичников, а в салон-вагоне — мужской праздник с песнями и трубачами. Пели новую:

Началась жизнь, и генерал-майор Шкуро сбросил с души тяжкие путы, которыми сдерживал свои человеческие порывы. За столик в салон-вагоне посадил рядом, а потом и на колени официантку брюнеточку Жанну. Взволновали наглые черные глаза и завиточки волос на шее. На ночь увел ее в свою спальню.

А на утро — война. Вызвали в штаб к Романовскому, Шкуро теперь был спокоен: генерал говорил с генералом. Вместе склонились и ад картой.

— После сдачи Ставрополя красные закрепились на рубеже Благодарное — Александровское, — говорил начальник штаба. — Врангель пытался сбить их и взять Святой Крест, но эта операция не удалась, и… Антон Иванович решил: перебросить его корпус на Украину для предупреждения возможных действий со стороны Махно и Петлюры. Красные явно готовят наступление именно сейчас, пытаясь взять Баталпашинскую, разгромить Султан-Гирея и взять Армавир. Тогда Врангель окружен. Там держит оборону ваша дивизия, но по моим сведениям, положение ее тяжелое.

— По моим тоже, — перебил Романовского Шкуро. — Сырая погода, болеют и люди и лошади. Питьевая вода не годится. В сотнях большие потери: осталось по тридцать-сорок человек.

— Причем половина из них дезертиры.

— Казаки не дезертируют, Иван Павлович. Им некуда бежать со своей земли. Они уходят домой на побывку. Отдохнуть и помочь семьям.

— Главнокомандующий приказал вам лично выехать на фронт и навести порядок в дивизии. Она входит в Третий армейский корпус генерала Ляхова. Его штаб на станции Киян. Завтра вы должны быть в своей дивизии. Главная задача — отстоять Баталпашинскую, не дать красным форсировать Кубань и начать контрнаступление на Кавминводы, места вам знакомые.

— Не помню, сколько раз я их брал.

— И сколько раз отдавал, — по-начальнически улыбнулся Романовский.

Все-таки не мог он избавиться от привычки обязательно дать собеседнику почувствовать свою несостоятельность перед его мудростью.

В салон-вагоне из-за столика возле купе-штаба поднялся офицер и доложил по форме:

— Ваше превосходительство! Дежурный адъютант хорунжий Кузьменко! Докладываю…

— Здравствуй, Коля. Заходи рассказывай.

Доложил, что приехали старики из Баталпашинской.

— Где они? Что им надо?

— Я их отправил в вагон конвоя, а то здесь эти женщины снуют. Жанна, Эльза… а просят они, чтобы генерал Шкуро приехал и защитил ихнюю станицу от красных.

— Придется ехать. Кстати, и Деникин так же думает. Поедем?

— Раз такое дело — сам командующий приказал. Надо ехать, Андрей Григорьич.

— Действуй. Командуй. Заказывай паровоз, собирай людей. Чтобы часа через два-три выехали. Девочек на фронт не берем. Пусть отдыхают и ждут нас. Если потребуется — вызовем. Себе-то выбрал?

— Я еще от новочеркасской никак не отойду. Грозится сама приехать. А я от нее — на фронт. Ладно выходит.

II

Теперь он был не казачьим партизаном, а русским генералом. На станцию Киян приехал в три часа ночи. С черного неба лил мелкий дождь. Командир корпуса генерал Ляхов спал в своем вагоне. Шкуро приказал разбудить. Ляхов не обиделся и через несколько минут пригласил в штабное купе. Сидели вчетвером — два командира и два начальника штаба, рассматривали карту при свете керосиновой лампы.

— А нельзя электричество в вагоне наладить? — спросил Шкуро.

— Давно обещали, но все откладывают, — объяснил Ляхов. — То мастер заболел, то какая-то машина не работает.

— Я себе сделаю немедленно, — сказал Шкуро.

— И мне поможете. А сейчас помогайте генералу Султан-Гирею. Он вечером телеграфировал, что отступит из Баталпашинской, а это мы не должны допустить. Если красные захватят ее, то пойдут по тылам и нашего корпуса и врангелевского. Тогда нам придется уходить на левый берег Кубани. Армавир отдадим. Развал фронта. Поэтому прошу вас немедленно приехать в Баталпашинскую, принять командование над казаками атамана отдела полковника Косякина и действовать. Там у Косякина есть пластуны — их пришлете мне. Надо укомплектовать пластунские отряды корпуса.

— Там отступают, и оттуда вам подкрепление?

— Вы же будете командовать конницей. А пехота у вас рядом; сосед слева — бригада Слащова. Вы его знаете.

— Я знаю, что я, генерал Шкуро, командир казачьей дивизии. Она находится в тяжелом состоянии, и требуется несколько дней, чтобы можно было вести ее в бой. Учитывая сложную обстановку, я готов сегодня поднять дивизию и защищать Баталпашинскую. Пластунов, Слащова вы мне подчините? И конницу Султан-Гирея?

— Нет. Они будут действовать самостоятельно.

— Вы хотите, господин генерал, командир корпуса, чтобы я отвечал за результаты боя, а командовали другие? Вы меня не знаете, генерал Ляхов. Я побеждал красных во всех боях, но в этих боях я командовал всеми войсками. Ваш план не подходит. Давайте поднимать Романовского. Телефон или радио у вас есть?

Шкуро встал и рванул дверь купе. Решил уходить.

— Андрей Григорьевич, подождите, — остановил его Шифнер. — Мы обсудим обстановку с начальником штаба, и…

— Обсуждать нечего. Я могу ручаться за успех только в том случае, если же будет предоставлено полное командование и полная самостоятельность.

Ляхов не был готов к такому резкому отпору. Он замялся и тоже предлагал: подождать, обсудить… Шкуро знал, что надо выиграть эту первую стычку с непосредственным начальником — тогда другие будут покладистыми. Как в сражениях с красными: выиграл первые бои — и теперь на той стороне знают, с кем имеют дело. В перепалке с Ляховым он бы стоял до конца, вплоть до разговора с Деникиным, но все разрешилось, как в театральной комедии. К купе спешил адъютант командира корпуса. Шкуро мешал ему войти и генералу пришлось шагнуть обратно к своему месту на совещании. Ляхов кинулся на адъютанта:

— В чем дело? Что случилось?

— Ваше превосходительство, телеграфная связь с Баталпашинской прервана.

— Все, — вздохнул Ляхов, непонятно сказал: со вздохом горечи или облегчения. — Станица взята красными. Идите, поручик. Нет. Постойте. Надо дать донесение в Штаб армии.

— Я подготовлю, — предложил ляховский начальник штаба. — А что решим с Первой дивизией? Может быть, в контратаку?

— Нет, — решительно ответил командир корпуса. — Дивизия слишком слаба для контратаки, и пока она дойдет. Пишите такой приказ: генерал-майор Шкуро назначается командиром правого боевого участка корпуса с полным подчинением всех находящихся там сил. Вы согласны, Андрей Григорьевич?..

И запели трубы сигнал на поход:

— По ко-оням! — командовал командир волчьей сотни есаул Колкин.

Генералу Шкуро подвели его нового генеральского коня темно-рыжей масти.

III

С трудом наступал зимний рассвет. Черные громады Кавказа едва угадывались в упрямом тумане. От Киян до Новогеоргиевской верст 35, и в каждом попутном хуторе оркестр играл марши, а казаки громко выкрикивали всякое, но так, чтобы звучало слово «дивизия». Вперед были посланы дозоры, получившие приказ, разносить слух о том, что идет вся дивизия Шкуро.

В рассветной серости возникли мазанки станицы. Генерал приказал Колкину поправить конный строй, а оркестру играть марш. Въехали малым шагом, придерживая лошадей. Оркестр, топот, ржанье вызвали людей на улицу. У станичного правления собиралась толпа. Здесь генерал спешился, отдал лошадь ординарцу, подозвал станичного атамана и коменданта.

— Посмотри-ка, атаман, на своих станичников, — сказал Шкуро, пронзая станичных начальников злым взглядом. — Это все твои? И черкесы у тебя живут? И терцы твои, и карачаевцы в шляпах?

— Никак нет, ваше превосходительство. Это, значит, которые с фронта.

— Это дезертиры, господин атаман! А что за мажары стоят на дороге?

— Обозы Слащова. Бригада, значит, на фронте…

— Бригада разбежалась. Вон его пластуны, а комендант куда смотрит? Не знаете, что с дезертирами делать? И с теми, кто им помогает. Вы помогаете. Имею право повесить вас вместе с дезертирами. На первый раз даю вам возможность заслужить прощение, чтобы через полчаса в станице был порядок, все казаки построены и подготовлены к маршу на фронт!

Своим Щкуро приказал напоить, накормить лошадей, подкрепиться и готовиться к маршу и бою. Завтракал с начальником штаба и адъютантами. Колкин проверял свою сотню.

— Горилку спрятать, — приказал Шкуро. — Ночной бой предвидится. Баталпапшнскую обратно отбирать. Выпьешь — споткнешься. Налегай на глазунью — архиерейская.

— Красные узнают, что идет дивизия Шкуро — сами побегут, — сказал Кузьменко.

— Может, и так, — серьезно согласился генерал.

— Как будем атаковать? — спросил Шифнер. — В лоб или…

— Антон Михайлович, ты ведь уже лучше меня знаешь как.

На марше Шкуро, по обыкновению, ехал чуть впереди штаба. Обдумывал, как вести себя в первом генеральском бою. Самому вперед и рубиться? Решил так, чтобы победить, чтобы красные бежали и сдавались. Может быть, для этого хватит его приказа и имени. Не хватит — сам поведет в атаку. Когда брали Баталпашинскую в сентябре, он сам вел конников в обход, вброд через Кубань — тогда наступали с левого берега.

Подходили к станице в сумерках. Навстречу шли беженцы с коровами, овцами… Далее — несколько подвод с узлами, с детьми. Остановили одного старика, расспросили — тот сказал, что там, в станице, казаки еще стреляют, а черкесы ушли к себе, на другой берег. Красные уже на огородах. Спросили другого беженца, он со слезами говорил, что «пропала станица — большаки хозяйничают». Пришлось выслать офицерские разъезды. Вернулись они уже затемно. Доложили, что полковник Косякин в станице и через мост к нему подходят казаки. Красные остановились на окраине Баталпашинской.

Скудные огоньки сверкнули впереди. Редкие выстрели. Подъехал последний разъезд хорунжего Первакова.

— Станица свободна, ваше превосходительство.

— А кто стрелял сейчас?

— Наши казаки по нашему разъезду — думали, что красные в тыл зашли. Одни — на мост и за Кубань, другие — огонь по нам. Потом разобрались.

— Тогда торжественно вступаем в Баталпашинскую. Ночной праздник. Оркестр играл марш. До центра ехали парадным строем. На улицы высыпали встречающие. Кричали «ура!». На площади встретил полковник Косякин со своими казаками.

— Ваше превосходительство! — докладывал он. — В течение дня мы защищали станицу. К вечеру проявилось громадное превосходство противника. Султан-Гирей со своими черкесами отступил за реку в Дударуковский аул. Я был вынужден дать приказ готовиться к отступлению. Теперь мы сдадим станицу.

— Теперь будем наступать, полковник. — Шкуро спешился, передал поводья ординарцу, пожал Косякину руку. — Спасибо за службу, за упорство в обороне. А то ж казаки не любят обороняться.

— Свои дома защищаем, ваше превосходительство.

— То-то, что свои. Я назначен командующим всех войск правого флан-корпуса. Вы в моем подчинении. Занимайте оборону в восточной окраине станицы. Приказ сейчас будет подготовлен и разослан и Слащову, и Султан-Гирею.

Приказ готовил Шифнер. Шкуро, довольный тем, что удалось избежать ночного боя, приказал адъютанту Акоеву обеспечить ужин быстрый, обильный и веселый. В считанные минуты в знакомом станичном правлении запахло жареным мясом, зазвенели походные котелки, тарелки, кружки, полилось вино.

— Где Рождество будем встречать, господа офицеры? Времени мало осталось. До Москвы не успеем дойти.

Дружно хохотали — до Рождества три дня.

— В нашей станице, Андрей Григорьевич, — предложил Косякин. — У нас и храм в порядке, и священник на месте, и хор.

Шифнер подошел к ужину с некоторым опозданием: готовил приказ и рассылал. Ему, конечно, налили, положили на тарелку добрый кусок мяса. Услышав, о чем говорят, он поддержал атамана отдела, расхваливавшего свою станицу:

— Знаменитая станица. Скоро будет сто лет, как ее основали донские казаки с Хопра.

— Точно, — подтвердил Косякин. — Тогда они четыре станицы сразу поставили: нашу, Беломечетинскую, Невинномысскую и Барсуковскую.

— Но вот название, — заметил Шифнер, — не очень.

— А что название? — заспорил Косякин. — Какой-то хутор здесь был Батал-паш или Бал-паш.

— Насчет хутора не знаю, — объяснял всезнающий начальник штаба, а вот о Батал-паше знаю. Вел турецкие войска, и был на этом месте в 1790 году разбит русской армией в союзе с горцами. Зачем-то оставили память о нем.

— И все-то ты знаешь, Антон Михайлович, — добродушно сказал Шкуро. — Может, знаешь, какие станицы вашими именами назовут?

Мирный застольный разговор прервал Колков — командир конвойной сотни выходил проверить охранение и вернулся озабоченный:

— Андрей Григорьич! Непорядок в станице!

— Что еще такое? — возмутился генерал. — Если непорядок — действуй. На то ты мой офицер.

— Действия такие, что надо бы ваш приказ. Дезертиры бегут через мост на тот берег.

— От меня бегут? Я пришел их защищать, а они бегут? Быстро мне хорошего коня — мой Орлик пусть отдыхает. И конвой человек пять.

Въехали в черную ночь, лишь кое-где подкрашенную слабыми пятнами света. Рысью доскакали до моста. Несколько темных фигур шевелились над журчащим провалом реки. Кто-то сбивчиво объяснял: «Да мы ж свои, баталпашинские; у меня дело на той стороне..».

— У кого там дело? — крякнул Шкуро, и копыта его лошади застучали по доскам моста.

Несколько фигур побежали в бесконечную темь левого берега. Генерал догнал их и беспощадно хлестал нагайкой, стараясь попасть по лицу, по шее. Кто-то кричал от боли, а один громко воскликнул:

— Верно, це батько Шкуро приихав, раз ругается и бьется.

IV

Хорошо, что удалось избежать ночного боя, все равно он должен выиграть первый генеральский бой. Поднялся Шкуро затемно, исполненный заботами: своих — только волчья сотня Колкина, черкесы бежали на левый берег, Слащов свои позиции не бросит, но и вперед не полезет. Сам старайся, генерал-майор Шкуро.

Приказав привести пленного пограмотнее, Шкуро допрашивал его в канцелярии станичного правления. Вызвал сюда Косякина, Колкина, Шифнера, адъютантов. Спросил Косякина, почему решили, что этот измученный, не спавший и не евший человек в грязной шинели грамотнее других. Тот сказал, что перед ними, наверное, командир или комиссар: вел своих в атаку и кричал: «Бей контру!»

— Ты командир? — спросил Шкуро.

— Стреляйте, вешайте, мучайте, — прохрипел тот, сверкая сумасшедшими глазами.

— Если просишь, то так и сделаем. Только сначала скажи, какие части наступают на станицу. Не ты, так другой скажет. Сами по документам узнаем.

— Первая дивизия Одиннадцатой армии бьет вас! Командарм Левандовский, комдив Федько.

— А ты кто?

— Комроты.

— Фамилия?

— Не надо тебе ничего обо мне знать. Так убивай.

— Говоришь, бьете нас, а уже давно боевое время пришло. Светло на дворе, а ваши даже не стреляют.

— Сегодня меня похороните и сами еще денек проживете, а завтра вас будут кончать.

— Ошибся ты, комроты. И тебя не похороним сегодня, и нас ты завтра не возьмешь. Я тебя отпускаю в твою первую дивизию, чтобы ты сказал своим: в Баталпашинскую приехал генерал Шкуро со своими казаками. Это я. Слышал обо мне. Значит, знаешь, как я рублю ваших в капусту. Если ваши солдатики хотят еще немного подышать, то пусть драпают побыстрее. Есаул Колкин, под вашу ответственность, чтобы доставили его красным живым и невредимым. Ты чего, комроты, зашатался? Держите его, а то упадет. И не радуйся особо: все равно я тебя поймаю и повешу.

Когда пленного увели, Шкуро оглядел присутствующих. Поняли, кто перед ними? Кто их в бой поведет? Почувствовали? Вроде почувствовали. Можно действовать.

— Они планируют наступление на завтра. Хотят нам сочельник испортить. Придется вам их опередить. Всех, кроме начальника штаба, прошу по своим местам. Готовить людей к завтрашнему бою. Хорунжий Кузьменко, прошу вас найти в конвойной сотне войскового старшину Русанова — и с ним ко мне.

Оставшись с Шифнером, новоиспеченный генерал глянул на него с хитрой улыбочкой. Спросил:

— Как вам мой допрос, Антон Михайлович?

— Наполеоновский ход, Андрей Григорьевич.

— Что, он так допрашивал? Я вроде об этом не читал.

— Дело не в допросе. Наполеон считал, что на войне моральное состояние войска в три раза значительнее, чем все остальное — вооружение и прочее. Красноармейцы этой Первой дивизии, узнав, что против них вы, будут настолько деморализованы, что, возможно, отступят без боя.

Бели такой умница так лестно говорит о тебе, значит, генерал-майор Шкуро большой полководец.

— Русанова, Антон Михайлович, я вызвал, чтобы дать ему особое поручение. Только он может сделать то, что я задумал.

После совещания в штабе с Шифнером и Русановым весь день Шкуро провел в поездках, проверках, разговорах, приказах и прочих командирских делах. Солнце растопило туман, и когда он поехал за Кубань, в аул к Султан-Гирею, перед глазами открылись Кавказские вершины с их слепящими снегами, Пшиш, Эльбрус… Не любовался генерал пейзажем, знакомым с детства, и не до любования — завтрашний бой надо было выиграть во что бы то ни стало.

К Султан-Келеч-Гирею пришлось ехать, чтобы заставить черкесов вернуться в строй и участвовать завтра в наступлении. Полковнику Слащову достаточно получить приказ, а этот кавказский генерал. С горцами Шкуро всегда ладил, кроме, конечно, ингушей и черкесов — тех он считал неисправимыми бандитами, ненавидящими русских. Правда, русских им и не за что любить — отняли у них земли и для прокорма оставили только грабежи… Дружил и с Лоовым, и с Гукасовым, и в адъютанты взял Борукаева и Акоева. В бою друзья-горцы неплохо держатся, особенно если противник бежит.

Но командовать ими и вообще держать власть должны русские. А Султан-Гирей — генерал.

И никаких не возникло предчувствий» насколько близок окажется этот кавказец в страшный последний час. Кто знает свой последний час?

Не скажешь ему по-русски крепко, а надо и поклониться, и руку — к сердцу, и руку — в руку, и зеленый чай из пиалы. За недолгим чаем убедил генерала, что его бригаду надо вновь собрать на правом берегу и подготовить к бою. Убедил, что лучше всего это сделают казачьи офицеры.

Вернувшись на правый берег, Шкуро объехал с Косякиным и адъютантами окраину станицы и скошенное поле до рощицы. В цепях мерзли и мокли начавшимся дождем пластуны, вернее — пешие казаки, потерявшие в боях лошадей. Лошади падали и от болезней. Неожиданно увидел здесь старого знакомого:

— Артюхов, ты почему здесь, а не в дивизии? Ближе к дому?

— И дома у меня нет, господин генерал, и отец с матерью в земле, и родных никого. Коня убило, нам, пешим, приказали здесь остаться с баталпашинцами.

Генерал позвал адъютанта и приказал:

— Медвянов, скачите в станицу, найдите есаула Колкова и передайте мой приказ: казака Артюхова зачислить в конвойную сотню и найти ему хорошего коня.

Закончив объезд, приказал Косякину:

— Вам, полковник, поручаю выехать за реку, собрать всех дезертиров черкесов, и пусть займут участок от околицы до рощи. Фронт казаков я буду сужать, чтобы легче наступать. Когда соберете черкесов, займитесь станицей. Надо обойти все хаты и собрать, что можно, для казаков, которые в строю. Не можешь драться — давай сапоги. Вот так.

К вечеру все было сделано. Черкесы заняли позиции, при том в ауле Косякину пришлось повесить только одного. А что значит один черкес в сравнении с победой войск народного героя генерала Шкуро?

Казакам нашли и горилку, и закуску, и когда стемнело, Шкуро с начальником штаба сидели над картой и слушали песни. Хорошо поют кубанцы в легком хмелю:

Адъютант Ахиев привел перебежчика — солдата в старой шинели, серой папахе, испуганно озирающегося, подергивающего губами.

— Прибежал к вам, ваше превосходительство, — сказал адъютант. — Надо слушать вам, что скажет.

— Ну, говори. — Генерал смотрел на солдата без интереса.

— Так что, ваше превосходительство, я против коммунистов и комиссаров, и потому, как знаю, что вы за народ…

— Рассказывай, с чем пришел? Что там в Первой дивизии?

— Вот там у нас узнал», что вы приехали и наступаете. Уже окружили вашу позицию. Вот собрали митинг. Комиссар было запретил, но ребята у нас на него, значит… Которые выступали, требовали отходить, пока совсем не окружили и всех не перерезали.

— И что решила?

— Не решили ничего — особисты приехали и похватали, которые попадались. А мы с ребятами к вам подались.

Отправив перебежчика, прищурил глаза, задумался ненадолго и сказал Шифнеру с усмешкой удачливого разгадывателя загадок:

— Чтобы не боялись окружения, надо им в морду вдарить. Немедля.

— Сейчас начать наступление? — С этим начальник штаба явно был не согласен.

— Зачем наступление? Утром начнем. Пусть выспятся казаки. А сейчас отряд своих волков я пошлю в ночной налет.

Вылазка удалась. Садами, овражками добрались до высотки, занятой красными, без шума бросились в шашки, зарубили тех, кто не успел убежать, взяли пленных человек 50. Шкуро и Шифнер, услышав беспорядочную стрельбу и крики, поняли, что волки постарались. Подождали их возвращения. Потерь не было. Оставалось время для короткого сна.

Наверное, ни к одному из прежних своих боев Шкуро не готовился так тщательно и по всем правилам, как в тот сочельник, когда прорывал фронт 11-й красной армии в направлении Баталпашииская — Кавминводы, и, пожалуй, никогда так не волновался: вдруг что-нибудь не получится.

Утром, затемно, разбудили близкие разрывы. Неужели красные будут атаковать?

Шкуро со штабом поспешил на окраину станицы, где подготовили командный пункт на высотке с кустарником. Горели несколько домов и скирды сена. Однако настоящей атаки не было. Выскакивали из окопов небольшие группы, пулеметы возвращали их обратно. Но не было слышно и сигналов, которых ждали. Шкуро хмурился и не смотрел на начальника штаба — ведь замысел был не Шифнера, а его. Решил сам вести в атаку своих, даже если не услышит сигнала.

И, наконец, когда артиллерия красных перешла на редкие отдельные выстрелы, в их тылу возникли отдаленные звуки пушечной пальбы.

— Это Русанов! — радостно воскликнул Шкуро. — Начинаем атаку. Колкин, поднимай сотню. Я поведу. Коня! Все, Антон Михайлович, сегодня сочельник, пост кончился, можно спокойно рубить.

Повел атаман казаков в первую свою генеральскую атаку. Подмерзшая земля хорошо держала лошадей. До красных не так близко, и подъем есть, поэтому сначала рысью. Дробь подков — на дробь пулеметов. Шли лавой, в широкую шеренгу, охватом. Все в черкесках, генерал такой же, как другие казаки, только что меньше ростом. И пули его не берут. Такой план боя мог только он, казачий атаман, придумать: накануне послал степью тайными тропами Русанова с одной пушкой и взводом казаков, чтобы он поднял в станицах Усть-Джегутинской и Красногорской восстание и ударил в тыл красным. Верил Шкуро, что казаки поднимутся, верил в Русанова — тот умел с народом говорить. И вот она победа! Бегут серые шинели. В галоп лава перешла — не убежать от казачьих шашек. Генерал приметил себе жертву — без шапки с растрепанными волосами, не то светлыми, не то седыми, похож на вчерашнего комроты. Бежал, нервно виляя, спотыкаясь. Рубанул его справа чуть повыше плеча в волосатую шею, и светловолосый будто под ноги коню бросился. Орлик с непривычки поднялся на дыбы. Пришлось замешкаться. Сразу подумалось, что надо другого коня — не Орлика, а Волка. Генерала обогнали казаки. Шкуро увидел Артюхова — перед ним встали трое с поднятыми руками, и он умело полоснул шашкой крайнего, другие сами упали. Отчаянно ржали лошади, матерились весело казаки, последние вопли и стоны издавали умиравшие красноармейцы.

— Славно рубишь, Артюхов, — похвалил генерал. — В капусту их.

— А что еще с ими делать?

— Этих, что лежат, давай уж в плен. Все равно разберемся.

В таких кавалерийских атаках Шкуро присматривался к лицам. Одни, такие как Артюхов, стараются вырваться вперед и рубить, другие не спешат, но и не отстают: при случае рубанут, а нет — просто проскачут. Есть и такие, что потихоньку отстают, а шашками только размахивают. Эти долго в строю не держатся.

Бой заканчивался, лошади переходили на шаг, остатки красных догоняли теперь пластуны и станичное ополчение с пиками, в ополчении даже казачки в подоткнутых юбках.

С холмов, по которым шли окопы красных, открывалась степь, припорошенная выпавшим снежком. Зимние тучи громоздились над близким горизонтом, не давали все хорошо рассмотреть. Колкин собирал сотню, пластуны вели пленных к станице. Подъехали Султан-Гирей, Косякин, Шифнер, адъютанты.

— Хорошо сражались ваши казаки, Андрей Григорьевич — сказал черкесский генерал. — Пленных много. Тысяча! Больше тысячи!

— Теперь ваш черед, — ответил Шкуро. — Гоните красных до Бекешевки. Там вас встретят восставшие казаки под командованием Русанова. Я остаюсь здесь. Праздник у нас, кунак Султан-Келеч-Гирей. Сочельник.

В церкви — торжественное богослужение. На почетных местах — генерал Шкуро с офицерами. Священник обращался к генералу:

— Да поможет Господь и святая вера православная в праведной борьбе вашей. Наша брань не против крови и плоти, но против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый и, все преодолев, устоять. Итак станьте, препоясав чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности. Паче всего возьмите щит веры, которым сможете угасить все раскаленные стрелы лукавого. И шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие.

Возле церкви Шкуро рассчитывал на спокойный праздничный ужин — сочельник, станичные бабы уже гадают. Но в правлении появился Кузьменко с лицом не праздничным, а озабоченным.

— Что с тобой, Коля? Почему в церкви тебя не видел?

Кузьменко огляделся, сказал почти шепотом:

— Андрей Григорьич, приехал человек от Махно. У меня сидит.

— Ты его знаешь? Не суку подослали?

— Знаю. Наш екатеринодарский. На Базарной жил. Ушел в моряки. К Махно попал. Документы в порядке — из мариупольской больницы. Он взаправду больной, Сердце, что ли. Вроде чахотки. Он меня там вместе с Белашом выручал, когда Махно кончить грозил.

— Пойдем, пока за стол не сели.

Хорунжий устроился недалеко от штаба, в хате, обмазанной красной глиной. Таких в станице половина. Хозяйка провела через сени в хату, сама скрылась в кухне. Гость скучал за столом с едва начатой бутылкой. Поднялся он с трудом. Грузный, с бледным, словно опухшим лицом. Слишком располневший для гимнастерки под ремнем.

— Празднуем? — спросил генерал.

Он стоял перед посланцем, сбросив шинель, сверкая генеральскими погонами и Георгиевским крестом, высокая папаха из волчьей шерсти и сапоги на каблуках делали не столь заметным малый рост.

— На столе есть — вот и праздник.

Шкуро сел, не снимая папахи, вытянувшись, внимательно разглядывая сидевшего напротив махновца.

— Мой знакомый, — объяснял Кузьменко. — Гринчук Иван Прокофьич. Выручал меня, когда батько Махно на задний двор тащил.

— Теперь бы не выручил, — сказал Гринчук. — Звездочки на погонах завелись.

— Звездочки не помешают, — возразил генерал. — Не в них дело. За что сражаться — вот главное. Я — за кубанских казаков. Ваш Махно — как я понял, за украинских мужиков. Так наши казаки и есть украинские мужики. Чего нам делить? Там — батько Махно, здесь — батько Шкуро.

— Вроде бы оно и так. Курс вроде такой.

— К Махно как попал?

— Боцманом на «Гаджибее» ходил. Из Новороссийска с братвой рванули было на Ростов, но… сами знаете. Потом меня скрутило. Очухался — с братишками морем курс на Мариуполь. Оттуда — в Гуляйполе.

— С чем приехал? Рассказывай, как бьете красных? Или, может быть, наших братьев донских казаков?

— Били немцев — по ветру шли. А ветер таков, что Петлюра бил союзников, шинели нам прислал. Я в такой шинели и приехал. А потом, недели две назад, вдруг наших на станции Лозовой расстрелял. Сел в Киеве главным хохлом и думает, что он царь и бог. После этого наш батько взял курс на большевиков. Те его так зауважали, что назначили командующим по взятию Екаторинослава. Десять дней назад под его командой вместе с большевиками взяли мы город. И тогда началось. Не только наши партизаны» но все мужики из Гуляйполя и из разных сел на тачанках, на телегах — в город. И все, что надо и не надо, так сказать, реквизировали. Крепко обчистили. Ну ладно там пушки у петлюровцев взяли, пулеметы, винтовки, патроны, а то ведь всякое тряпье для своих баб. По квартирам шуровали. Комиссары их было останавливали, уговаривали, а они: «Мы за лозунг — от каждого по способностям каждому по потребностям». Такие вышли потребности, что нажали петлюровцы, и пошла на дно махновская армия. Через Днепр бежали. Только человек двести ушли на Гуляйполе, остальные в реке остались. Я-то по квартирам не шакалил и успел раньше мост перейти. Когда шли ночью в Гуляйполе, батько меня вызвал, посадил на свою тачанку и сказал, что все погубили большевики» и надо все их штабы разогнать, а союзников других поискать. Вот он тебя, Коля, вспомнил. Приказал найти тебя, с вами, господин генерал, связаться и соответственно подумать. Вы ж сами говорите, что казаки — те же мужики.

— А с донцами, с Красновым почему не связались? Рядом же.

— Краснов — другой человек. Царский генерал. А вы же сами казак.

— Казаки против Махно не воюют. Туда, к вам в Донбасс Деникин послал пока одну Дроздовскую дивизию. Собирается направить корпус Врангеля. Но это не на вас — уголь нужен. Но мы ж за единую неделимую. Так что если у вас другая программа, то нам надо договариваться. Что сам-то ваш батько предлагает? Со мой вместе Екатеринослав грабить? Там уже пусто. Вы все выскребли.

— Теперь на Ростов пойдем, — решил пошутить Кузьменко.

— Ты, Коля, подожди, не встревай. Пусть он расскажет своему батьке, как сегодня в пух разнесли лучшую дивизию Одиннадцатой красной армии. У них был план форсировать Кубань…

Не собирался он рассказывать какому-то матросу-махновцу о своем первом генеральском бое, о том, как придумал поднять восстание в тылу красных, как устроил ночной налет, а утром вел в атаку свою волчью сотню. Но рассказывая и заново переживая эпизоды боя, понял, почему до сих пор чем-то не удовлетворен, понял, что еще надо обязательно сделать после победоносного боя, более важное, чем сам бой. И приступил к этому делу немедленно после отправки посланника.

— Скажешь господину Махно… Как его величать? Нестор Иванович? Скажешь ему, что я уважаю его самоотверженную борьбу за свободу украинского народа В уважаю его политику защиты крестьян. Я готов объединить свою казачью кубанскую армию с его армией. Или ее уже нет?

— Он только свистнет — и мужики со всех сторон к нему. А оружие есть.

— Вот и объединимся, но только против большевиков.

— А офицерские полки Деникина?

— С ними договоримся. Если Махно согласен, то я веду своих к Ростову, там встретимся. Все. Ты как сюда добрался?

— До Невинки железнодорожники довезли, а сюда — казаки на тачанке.

— Обратно со мной поедешь. До полуночи выйдем.

— Вы разве уезжаете, Андрей Григорьич? — удивился Кузьменко.

— И ты собирайся.

Конечно, он должен был немедленно ехать в штаб, к Деникину, к Романовскому. Рассказать им о своей победе. Иначе пройдет несколько дней, и ничего не останется от происшедшего. Одни забудут, другие не узнают. Словно ничего и не было. Донесение, направленное генералу Ляхову, тот, может, и не читал. Может быть, усмехался, читая. Набрехал, мол, Шкуро: где там полторы тысячи пленных. А Иван Павлович Романовский только новую линию на карте прочертит. Жаль, что радиостанции нет с собой. Впрочем, это к лучшему — краткость телеграфа поможет. Да еще под шифром.

«Деникину, Романовскому. Прошу разрешить срочно выехать в штаб для доклада о сложившейся обстановке на правом фланге.

Шкуро».

Ответ пришел, когда Шкуро ужинал.

«Выезжайте с докладом по согласованию с Ляховым.

Романовский».

Согласование с Ляховым произошло в течение каких-нибудь двадцати минут в его вагоне на станции Киян.

V

Деникин теперь назывался «Главнокомандующий Вооруженными силами Юга России». Генералу Шкуро не удалось встретить Рождество дома — вагон Деникина стоял на станции Тихорецкая. В связи с планируемым направлением кубанских казачьих частей за пределы своей области сюда выехал штаб вместе с вновь избранной Радой. Эшелоны на север отсюда пойдут.

Шкуро даже не представлял такого успеха своего доклада. Научившийся убедительно говорить с казаками, он и генералов увлек. Деникин и Романовский останавливали, переспрашивали, требовали подробностей, выражали полное одобрение его действиям. Романовский, конечно, попытался зацепить его одним вопросом — почему не продолжили наступление и не взяли с ходу группу Казминвод. Ответ был подготовлен заранее: «Потому, Иван Павлович, что, когда поднимал восстание в тылу красных и громил Первую их дивизию, прорывая фронт на глубину тридцать верст, войска генерала Ляхова стояли на месте, даже не открывая огонь». Мог бы еще круче ответить, даже нагрубить обоим начальникам. Он же теперь генерал, а за его спиной — все кубанское казачество. Теперь еще и Махно, а это пол-Украины.

Доклад-рассказ происходил ночью, закончился крепким вином, и Шкуро сумел незаметно, потихоньку, будто с усталости и опьянения, перейти на «ты» с самим главнокомандующим: «Антон Иваныч, я тебе обещаю и Кавминводы, и Нальчик, и Владикавказ. Две недели, и все!..»

О Махно во время доклада не упоминал — приберег к случаю. Этот случай возник уже утром, на завтраке в вагоне Деникина, куда был приглашен и генерал Шкуро. На белоснежной скатерти разные закуски, икра, графины с желтоватой водкой, настоянной на лимонных корочках. За столом рядом с Деникиным вновь избран-вый атаманом Филимонов и тучный артистичный Романовский, рядом со Шкуро — искренне обрадовавшийся его появлению Кутепов и внешне остававшийся приятелем Покровский. С Кутеповым обнялись, поздравили друг друга с генеральскими погонами, напротив Деникина — длинный и сухой, как столб, Врангель, пытавшийся скрыть неизбывное высокомерие за аристократическими манерами. Святой Крест так еще и не взял, а сидит здесь.

Говорили о Донбассе и, кстати, о Махно. «Одни дроздовцы не смогут долго держаться, — сказал Деникин. — А без угла остаться нельзя ни в коем случае. И банды Махно совершают нападения на этот район. Против них нужна кавалерия. Прошу вас, Петр Николаевич, ускорить выполнение вашей операции у Святого Креста и передислокацию частей в Донбасс на помощь Май-Маевскому». Врангель изящно утерся салфеткой и ответил, что он уже отправил туда артиллерийскую батарею полковника Колзакова.

Шкуро не видел за столом ни одного равного себе. Как боевой командир только Кутепов хорош, но, конечно, народным героем ему-не стать. А остальные… Так. Люди в погонах. Только в штабах сидеть. Но Кутепову надо помочь. Победоносный генерал и народный герой должен это сделать. И он решился.

Раньше в подобных застольях приходилось держаться, чтобы оставаться трезвым, теперь он не только пил вволю, но еще и притворился совершенно пьяным. Сидел, склонившись над тарелкой, растрепав давно нестриженую шевелюру, искоса наблюдая за происходящим. Завтрак закончился, некоторые уходили, другие — группками продолжали громкие разговоры. Рядом с Деникиным уселся Врангель и доказывал главнокомандующему что-то свое. Едва он поднялся и, попрощавшись, направился к выходу, как Шкуро, нагнувшись, шагнул к Деникину.

— Антон Иваныч, слушай меня: только Саша Кутепов спасет Донбасс. Самый боевой твой генерал в Новороссийске отдыхает — это же не дело. Дай ему корпус, и туда. Обещаешь? Я тебя прошу, а то и… Мы ж с Нестором Махно можем всю Россию пополам разделить.

Деникин дружески улыбался, слушая генерала, затем посерьезнел и сказал:

— Мы с Иваном Павловичем уже обсуждали этот вопрос и, по-видимому, в ближайшее время примем решение.

Когда остались вдвоем с Романовским, Деникин сказал:

— Вы не надейтесь, Иван Павлович, что я изменю свое решение о Шкуро. После взятия Москвы я повешу его на Красной площади.

VI

Черны, страшны, невыносимо безмолвны московские зимние ночи. Не цокают копыта по занесенным снегом мостовым, не звенят остановившиеся осенью трамваи, не тарахтят автомобили. А когда-то давным-давно, то есть три-четыре месяца назад, сияло и шумело кавказское лето, и смертельные выстрелы превратились в торжественные салюты в честь счастливой любви. Тогда пришла не случайная эротическая забава, а истинная, лермонтовская любовь под лермонтовским небом. И такая любовь вдруг обернулась непосильно тяжкой ношей, унылыми, даже ненавистными заботами.

Появилось новое слово «жилплощадь». Для них это понятие означало большую комнату с прихожей, кухней и прочим в крепком каменном доме, реквизированном у какого-то купца. Уютный переулок у Разгуляя, но… После смерти ее матери остались вдвоем, однако он спал на диване у двери, а Лена — за ширмой на роскошной кровати с шариками на спинке и периной — шестой месяц беременности. Бессонными ночами размышляя об ужасе жизни вообще и о нелепости брака в частности. Ведь знают люди, как трагически коротко счастье любви — несколько месяцев, точнее, один месяц, медовый. Знают и идут на этот каторжный брак, чтобы всю жизнь лгать, лицемерить, притворяться, изворачиваться.

Ее лицо припухло, покрылось бледной синевой, стало некрасивым — почему-то выделился большой нос. Истерики, слезы, рвота, ночной горшок, этот живот, похожий на какой-то болезненный нарост. Взгляд всегда ненавидяще требовательный. Такие же разговоры:

— Ты же знаешь, что мне нужно молоко и жиры? Хочешь, чтобы и я умерла с голода, как мама? Почему до сих пор не идешь к Луначарскому? Он должен тебе выписать молоко и жиры?

— Лена, ты что? Какой голод? У нас паек высшей категории.

— Это конина высшей категории? Зачем ты увез меня из Пятигорска? Там все можно купить в десять раз дешевле. И никаких белых. Я читаю газеты. Красные побеждают на всех фронтах.

Даже некоторое злорадство испытал, когда в «Правде» прочитал ей, что войска Каспийско-Кавказского фронта по стратегическим соображениям временно оставили Кавминводы и Святой Крест.

— Зачем ты мне это читаешь? Чтобы я волновалась, плакала?

И потом, конечно, началась истерика.

Светало поздно, и не радовал приход уныло суетливых, бессмысленно утомительных дней. В редакцию идти через весь город пешком на Тверскую. Улицы в сугробах, озлобленные, не замечающие друг друга люди идут по тропинкам, протоптанным на тротуарах. В редакции, В большом доме на углу Гнездниковского, немного оттаиваешь — приближаешься к миру, где читают и пишут. Поговоришь о новом стихотворении Маяковского «Левый марш», о манифесте имажинистов, объявивших о ранней смерти футуризма, прожившего всего десять лет, но главные разговоры все-таки о пайках, о ценах на Сухаревском. Чтобы не умереть с голода, требуется в месяц не менее пятнадцати — двадцати тысяч на человека, а если молоко и жиры, то еще столько же. А где их взять? За гроб для тещи Михаил заплатил пять тысяч. Можно было бы похоронить за пятьсот в сменном гробу, который дается только до могилы — хоронят в тряпье, а гроб передают следующему, — но Лена устроила истерику, и пришлось собирать деньги у друзей и родственников.

Часок радости можно выкроить, смирившись с очередной истерикой и добравшись до Морозовского особняка в Пролеткульт на поэтический вечер. Такое ужасное время, и такие стихи: «Вот оно глупое счастье с белыми окнами в сад…» Конечно, глупое, но…

Приходилось по воскресеньям посещать раненого Палихина, хорошо, что Лефортовский госпиталь недалеко от Разгуляя. Осколком Палихину разворотило плечо, кость не задета, и он выздоравливал быстро. Выписавшись, зашел прощаться, прихватив приятеля по палате, бутылку спирта, красноармейскую воблу и сухаревские деликатесы — кусок мяса и масло для Лены. Приятель — Степа Буйков — тоже удачно вылечился от ранения в ногу, и оба они заражали оптимизмом: наши везде побеждают, кадетам хана. Правда, Палихин делал поправку на кавказские дела: когда Лена вспомнила о прекрасном Пятигорске, он сказал, что там беляки еще долго продержатся — казачья много.

— Бывал я в ваших краях, — с усмешкой превосходства заявил Буйков, грызя воблу. — Ничего хорошего не видал. Летом — жара, зимой — грязь. Вот у нас на Дону…

Он не был казаком, а вырос в городке на Верхнем Дону, за пределами казачьих земель. Рассказал об огромных сазанах — «чурбаках» и вкуснейшей стерлядке, добываемых в знаменитой реке, об арбузах, которых девать некуда — солят на зиму по несколько бочек.

— Там же белые, — напомнил Стахеев.

— Прогнали! Партизаны в тылу, на правом берегу их поковыряли, а с фронта — Восьмая армия. В партизанах мой отец участвовал. Наши все против казаков. Земляк на днях ко мне в госпиталь приезжал. Письмо из дома привез. Командующий армией Тухачевский митинг проводил. Благодарность объявлял партизанам. Теперь у нас советскую власть налаживают. Газету будут выпускать. Вы, Петрович, газетчик — приезжайте к нам. Помогайте. Я обязательно на побывку отпрошусь. Штаб фронта — в Харькове. Недалеко от наших мест.

— Поехал бы, Миша, — мечтательно сказала Лена. — Рыбки бы привез, арбуза солененького…

— Я бы поехал — командировку дадут, а ты-то как здесь будешь?

— А я с тобой.

Все посмотрели на ее живот и рассмеялись. Лена громче всех.

— По весне приедете, — сказал Буйков. — Ближе к лету. К тому времени Ростов возьмем. Краснова разбили. Отец пишет — казаки сами бросают фронт и пропускают наших.

— Теперь у белых главный казак — Шкуро, — сказал Палихин. — Это он опять брал и Пятигорск, и Кисловодск. Одиннадцатая армия наша погибла. Отрезали ее от железных дорог, а по калмыцким степям зимой не пройдешь.

— И снова Шкуро! — удивленно воскликнул Стахеев. — Просто какой-то рок! Помните Ставрополь, Григорий Фомич? И из Пятигорска мы с Леной от него бежали…

— Хватит вам о войне да о Шкуро, — перебила Лена. — Лучше расскажите, Степа, про ваш Богучар. Так захотелось рыбки и соленого арбуза.

— Приезжайте по весне. Я родным скажу, чтобы приняли вас. И сам, может быть, постараюсь. Пойдем с Петровичем на чурбака…

Вдруг постучали в дверь. Осторожно, но уверенно.

— Никого не ждем, — забеспокоился Стахеев. — Пойду посмотрю. Разумеется, с такими гостями бандитов нечего бояться.

Из прихожей раздались восклицания, женский голос, и в комнате появилась Маргарита Георгиевна, Марго! В серой беличьей шубке, в мохнатой шапке, закутанная в платок. Под шубой — ярко-синее платье. Объяснила, что едва пробралась из Ростова в родную Москву через фронт под видом медицинской сестры при каких-то немецких пленных.

— Только не рассказывай про войну, про Деникина, про какого-то Шкуро, — предупредила Леца. — Мне нельзя волноваться.

— Никаких Шкуро! — воскликнул Палихин. — Мы же старые друзья. Спиртик вам как разбавить, Маргарита Георгиевна?

— Я ненадолго. Скоро сумерки. Мне не очень далеко — на Домниковку.

— Я провожу, — сказал Палихин и строго взглянул на Буйкова. — На половинку пойдет?

— Наливайте уж. С морозов.

— Вот и дама с нами разделит чашу, а то у Елены Аркадьевны пост. За победу нашей доблестной Красной Армии.

VII

И на этот раз бои за Кавминводы оказались тяжелыми и полными опасных неожиданностей. Пройдя с конницей, плавунами и пушками через знакомые станицы — Бургустанскую, Бекешевскую, Суворовскую, ставшие неузнаваемыми после боев, пожаров и расстрелов 1918 года, Шкуро 11 января начал атаку на Ессентуки. Наступление с ходу было отбито огнем красных. Ночью потянулись к станицам повозки с убитыми и ранеными. Свою волчью сотню генерал берег. И на следующее утро, когда началась густая пурга, после артиллерийского обстрела красных окопов приказал атаковать казакам-баталпашинцам, черкесам и терским добровольцам. Часа полтора сквозь пургу можно было с трудом наблюдать непонятную суету боя, пробивали снежный туман зеленоватые вспышки выстрелов. На конец, посланный генералом вестовой привез донесение от полковника Косякина: город и станица Ессентуки взяты.

Забыл генерал Шкуро, что со своей дивизией занял город, и вышло не по его задумке. Железнодорожный мост на дороге к Кисловодску толком не взорвали, боевое охранение не выставили, ессентукские казаки всю ночь рубили и расстреливали пойманных местных большевиков, обозы без приказа устроились на городских улицах, а тем временем красный бронепоезд благополучно прошел по якобы взорванному мосту, открыл огонь по станции, высадил пехоту, бросившуюся в атаку, и станция Ессентуки оказалась захваченной красными. Теперь сумевшие спрятаться большевики рубили сонных казаков, ополченцы Косякина в панике бежали.

Затемно, часов в пять, Шкуро был разбужен пальбой. Поднял своих волков и на рысях повел к станции. Две горные пушки уже развернулись и вели огонь по темной шевелящейся массе наступающих красных. Генерал остановил своих конников и еще не решил, стоит ли гнать в конную атаку волчью сотню, как сзади, совсем рядом, захлопали винтовочные выстрелы: красные находились шагах в тридцати. Раздумывать было некогда. Артиллеристы бежали, бросив пушки. Генерал приказал Колкину спешить сотню, лошадей — в соседнюю улицу, отбить атаку с тыла, вывезти орудия. Сам Шкуро спешился, передал Орлика ординарцу.

Волков не напугаешь, и патронов у них всегда вволю. Загрохотали их винтовки, разрывая мрак слепящими вспышками, и красные исчезли в темных привокзальных кварталах. Сумели казаки подцепить пушки в передки и погнали их в тыл, в гору. «Колкин, по коням!» — скомандовал генерал и оглянулся на своего ординарца. Того не оказалось на месте — сбежал вместе с лошадью. Казаки были готовы скакать, куда прикажут, а генерал топтался на снегу и кричал: «Где лошадь? Ищите, вашу мать!» Напали бы красные из-за угла, что бы осталось от генерал-майора? Кузьменко, Акоев и оказавшийся рядом Артюхов быстро нашли беглеца, притащили вместе с лошадью, стегая его плетками. А красные уже стреляли в топчущуюся на площади сотню и уже кричали раненые казаки. Рассвет наступал, выделяя контуры привокзальных построек…

Шкуро не предполагал, что став генералом, он, словно рядовой казак, попадет в такое положение. За эти несколько минут смятения он расправился с красными. Повел сотню галопом в обход по пустынной улице назад, к своему штабу. Скакал не самым первым — впереди Колкин, казаки, адъютанты — и вдруг обнаружил потерю: где знак? Где знамя атамана Шкуро? Где черный волк с белой волчьей пастью? «Там, у забора, оставили», — вспомнил Борукаев. Не думая ни мгновения, генерал повернул коня и поскакал обратно, за ним несколько человек. Рысью подъехал к злополучному забору, увидел забытый знак и, не останавливаясь, на ходу подхватил его за древко.

Брать Ессентуки пришлось по своим привычным правилам: Шкуро послал баталпашинцев в тыл красных, к Прохладной, и большевики бежали, оставив город. 19 января, в день Крещения, вошли в Пятигорск, а Шкуро захотел после пережитой опасности почувствовать себя главной властью, единственной властью. Устроил себе торжественный въезд, водосвятие, благодарственное молебствие, парад и, конечно, праздничный ужин.

Сидел генерал во главе стола, в зале гостиницы «Бристоль». Объявившийся хозяин Муразов, сумевший спрятаться от большевиков, не пожалел тайные запасы, и на столе оказались не только вина и щедрые закуски, но и французский коньяк для Шкуро. Рядом с генералом — Шифнер, его штабные, друзья-адъютанты. Главные за столом после генерала — казачьи командиры. Шкуро намеревался праздновать всерьез, решив, что после ночных приключений имеет право успокоить душу коньяком из запасов Муразова, у которого, как оказалось, были припасены и приличные девки.

Не успел Шкуро и пару бокалов осушить, как вдруг выяснилось, что в Кавминводах существует еще некая власть. Или тень власти. Но большая тень большой власти. Подошел к столу дежурный адъютант Борукаев и передал записку с кратким сообщением о том, что возникло не терпящее отлагательства дело. В этот момент поднялся полковник Козликин с тостом за генерала. Шкуро. Выпив, чокнувшись со всеми, как положено, Шкуро подошел к адъютанту и услышал странное и неожиданное:

— Ваше превосходительство, на бывшей даче художника Куинджи появилась откуда-то императрица! И она…

— Ты что? Императрицу расстрелял!..

— Другая. Как это… вдовствующая, — пояснил адъютант.

— A-а… Мария Федоровна, — кивнул Шкурю. — Я знал, что она где-то здесь жила.

— …Прислала своего человека с просьбой, — продолжил Борукаев, — чтобы вы ее посетили. Этот человек сказал — быстро. То есть немедленно. Что-то о пленных она хочет. И о тех, которые комиссары. Она знает, что завтра казнь.

Первый порыв — послать подальше позавчерашнюю императрицу вчерашней империи. Однако поступки генерал-майора Шкуро должны быть решительными, но вызывающими уважение. Приказал:

— Готовь автомобиль. Сейчас выхожу.

— Еще новость есть, Андрей Григорьич. Хорошая. Врангель взял Святой Крест.

— Да. Это хорошая новость.

Вернулся за стол обозленный — мало того, что не дают отпраздновать, так еще и Врангель отличился. Если б его там похоронили — это была бы хорошая новость. Негромко спросил Шифнера:

— К завтрашней казни все на площади готово?

— Проверил, Андрей Григорьич. Мельников постарался. Он и сейчас там, на площади.

— Сколько виселиц? Двадцать четыре, как я говорил? Хорошо. Артабекова поймали? Нет? Лучше бы одного этого мерзавца.

— Но будет казнен Ге. Он здесь устраивал резню, вместе с Артабековым.

— А жена Ге?

— С женой неясно. Мельников сказал, что женщину вешать не будет.

— Он не будет, так я повешу. Сейчас мне приходится срочно ехать за город. Командуй здесь, Антон Михайлович.

Автомобиль, сопровождаемый конвоем, промчал по темной подмерзшей дороге, и генерал оказался у ограды роскошной двухэтажной дачи, окруженной старыми деревьями. Черкесская охрана во главе с русским офицером Ожидала генерала.

Он вошел в гостиную бывшей императрицы, вдовы Александра III. Шкуро не любил высоких сухих женщин, тем более старух. Датчанке-то уже за 70. Поклонился вежливо, но без подобострастия и великосветский разговор не начинал. Сидел в кресле с голубой шелковой обивкой и вопросительно смотрел на хозяйку, подсчитывая, сколько английских фунтов можно взять за ее ожерелье.

— Господин генерал, мне сообщили, что завтра вы намереваетесь публично казнить пленных большевиков.

— Не я намереваюсь, а исполняется приговор, вынесенный военным судом. Так же поступали с государственными преступниками во время царствования вашего покойного супруга. Вешали цареубийц Перовскую и Желябова, их помощников, а позже — брата Ленина, теперешнего большевистского вождя. Возможно, что он заливает кровью Россию в отместку за брата.

— Это давние истории, господин генерал. Я не собираюсь защищать государственных преступников. Среди приговоренных оказался человек, оказавший мне огромную услугу. Он спас от расстрела моего очень близкого друга. Он заслуживает благодарности. Политические лозунги здесь ни при чем. У меня личная просьба. Этот человек — бывший петербургский студент Ге.

— Ге? Отъявленный негодяй. Один из руководителей Чека. Сам участвовал в кровавых казнях. Я предан вам, ваше величество, но не имею права освобождать таких большевиков.

На этом аудиенция закончилась. Шкуро покидал дачу довольный собой. Конечно, надо было ее не величать, эту старушку, а назвать госпожой Романовой, но это не всем бы казакам понравилось. Но почему же она не пробила о жене этого приговоренного. Недалеко ее человелюлюбие распространяется.

Вернувшись к себе в «Бристоль», Шкуро вызвал Мельникова. Тот сообщил неприятное: жена Ге сбежала.

— Как сбежала? Кто охранял?

— Она сидела в гостинице, что на Виноградной, запертая на втором этаже. Охраняли два казака. Открыла окно, связала простыни и сбежала из номера.

— Найти! Кто там у меня дежурит?

Вошли два адъютанта: Кузьменко сменялся, Медвянов заступал.

— Коля! Только тебе доверяю, — нервно говорил возмущенный генерал. — Бери конвой, сколько тебе надо, и поймай эту б… Расспроси в гостинице, в доме, где они жили. И действуй. Поймаешь — вешай на первом дереве.

Кузьменко сам удивился, как быстро и легко удалось выполнить невыполнимое задание генерала. В гостинице коридорная рассказала, что мадам Ге страдала «по-женскому» и требовала врача, а охранники казаки смеялись, обещали вылечить ее на виселице. Сама она любила такие лечения: знали об ее участии в пытках и казнях. Та же коридорная сообщила, что сбежавшая говорила с ней «о женском» и очень хвалила гинеколога профессора Жилкина. Он живет в Ессентуках. «К Жилкину и поскачем», — решил Кузьменко. На рассвете синеглазая красивая брюнетка была вытащена из постели в доме Жилкина. Сначала та устроила истерику: она больная женщина, никто не имеет права, и вообще она жена генерала Полякова, который сейчас в Сибири…

— Жена генерала с чекистом связалась? — удивился Кузьменко. — И наших расстреливала? И любовалась, как нашим генералам головы рубили? Мы тебя навсегда вылечим, черная сука.

Темные женские волосы вызывали у Николая теперь или дикую ненависть, или такую же дикую страсть. Иногда он не мог различить, какое чувство им овладевает. Так и на этот раз. Вешали синеглазую на Казачьей горке, на тополе с хорошим сучком. Женщина впала в прострацию — надевали петлю на почти полумертвую, — лишь на момент очнулась, закричала о муже генерале, о том, что «всех на части разорвут», но казаки поддернули петлю, она задергалась, закачалась и успокоилась навсегда.

Казаки присели отдохнуть и покурить. Кузьменко закурил было французскую папиросу, но плюнул и бросил — никакой крепости. Попросил у казаков солдатской махорки на закрутку. Стало легче. День стоял безоблачный, спокойный, с легким морозцем. Открылись горы на востоке: Бешту, Машук… в последний раз он видел Лену в Пятигорске на площади. Требовала, чтобы он ушел, а над ее головой, над шапочкой, поднимался такой же, как сейчас, темно-синий Машук.

VIII

Наконец, после Кавминвод, Шкуро вернулся в свою дивизию, и далее бои и походы протекали так, как он хотел, планировал, рассчитывал, командовал. Только полоска телеграммы от Романовского могла быть ему указом. Но эти указы поступали редко и касались новых задач: куда идти, какой город брать. Шли колонной по три, впереди — генерал и его штаб. Волчий знак, конвой, оркестр… Казаки пели:

Когда дорога пролегала по местам отступления красных, кони тревожно ржали, становились на дыбы, пытались куда-то свернуть — на обочинах лежали сотни, тысячи полураздетых, окровавленных, замерзших, полусгнивших трупов, некоторые в обрывках бинтов. Боясь расправы, бежали и раненые, и тифозные больные, которых в красных частях было больше, чем здоровых. По трупам хозяйски расхаживали жирные вороны, копошились собаки, а возле одного хутора несколько больших раскормленных свиней сосредоточенно пожирали человеческие останки. Казаки плевались: «Как же мы свинину есть-то будем?»

Особенно много трупов было по дороге к Нальчику. Сюда, дошли с легкими боями. Шкуро хоть и добился свободы от начальства — лишь редкие телеграммы Ставки давали очередное направление наступления, но забот было больше, чем радостей. Кругом все разграблено, а спецзапас атамана истощился. В очередной телеграмме Деникин приказал освободить от большевиков Осетию, Кабарду и Ингушетию, восстановить там власть и порядок. В этих краях в начале 1919 года не разживешься. Однако Нальчик помог.

Большое грязноватое скопление деревянных русских домов и кавказских глинобитных построек — это и есть Нальчик. Казаков встречала восторженная толпа. Руководил встречей ротмистр бывшего Кабардинского полка Даутоков. Он знал, кто такой Шкуро. Скоро узнают все.

Ротмистр подготовил для генерала приличный дом, ранее занятый большевистским Советом. Здесь был дан обед, а затем ротмистр попросил Шкуро принять его для важного разговора. Оказалось, что этот Даутоков многое понимает. Заявив о своей приверженности к идее единой России и вообще к деникинскому делу, об уважении, которое испытывает к генералу Шкуро, как истинно народному герою, вождю кубанских казаков, Даутоков рассказал, что в Кабарде действует состоящая из бывших красных частей банды, разграбившие весь край. Он, Даутоков, мог бы создать большой боевой отряд, но нет денег ни на оружие, ни на снаряжение, ни на продовольствие.

— У меня тоже ничего нет, — хмуро сказал Шкуро, — и я не знаю, где взять.

— Мне известно, у кого сейчас есть хорошие деньги, но меня том не знают. Братья Бичераховы в Петровске и в Баку — полная власть. Они много собрали у нефтяников, но помимо этого и англичане платят им за помощь. Все эти деньги дают Бичераховым для того, чтоб они освобождали Кавказ от большевиков.

— А мы с тобой, ротмистр, освобождаем, а деньги не получаем. По моим прикидкам, у них миллионы. Большие миллионы. Нефтяники не скупятся, англичане дают фунты. Бичераховых я не знаю, но зато знаю их хорошего друга, который знает тебя.

— Кто же такой?

— Если ты служил в Кабардинском, то знаешь, о ком я говорю. Кто у тебя был командир полка?

— Князь Воронцов-Дашков Илларион Илларионович. Хорошо меня знает.

— А я его хорошо знаю. Он вышел из своего подполья и живет в Кисловодске. И княгиня с ним. Я у них бывал. О Бичераховых говорили. И сделаем мы так: срочно пиши письма Бичерахову, наверное, Лазарю — он командует, и князю. И я записочку сочиню. Содержание наших писем: финансовая помощь для создания кабардинских полков и полного освобождения Кавказа. Укажи сумму — не меньше десяти миллионов. Я сегодня же посылаю своего человека. Он же и поедет за деньгами в Петровск. Мы с тобой договариваемся без всяких бумаг — ж военные люди, у нас — слово чести. Половина суммы идет мне — я тоже содержу войска, я ничего ни от кого не получаю. Согласен?

— Так точно, ваше превосходительство. Иду писать письма.

— Передай там дежурному, чтобы срочно вызвал ко мне хорунжего Кузьменко. Он поедет в Кисловодск и в Петровск.

IX

Кузьменко вернулся дней через десять, в начале февраля, когда генерал Шкуро приступал к выполнению самой сложной и, скорее всего, невыполнимой задачи: ему предстояло утихомирить Ингушетию. Войск теперь было много: кроме своей дивизии — Терская пластунская бригада генерала Расторгуева, три Сунженских казачьих полка, сформированных только что в станицах, и Кубанская пластунская бригада генерала Геймана. В боях за Прохладную кроме прочих трофеев захватили два бронепоезда. Закрасили названия, написали свои, и вместо «Революции» и «Коммуниста» возникли «Генерал Корнилов» и «Генерал Алексеев». К «Алексееву» Шкуро приказал прицепить свои салон-вагоны. В главном вагоне между окнами уже висели вылепленное екатеринодарским мастером волчьи морды. На станции Беслан, за которой начинается Ингушетия, провел в своем вагоне военный совет с командирами. Надо было выполнять невыполнимую задачу, а тут еще генерал Ляхов прислал из Прохладной приказ немедленно взять Владикавказ. Будто он — это требование Ставки.

— Налево пойдешь — ингуши, голову потеряешь, направо — Владикавказ, осетины, коня потеряешь, — пошутил Шифнер.

— Осетины, считай, все наши, — поправил его Гейман. — Молокане взбесились и вместе с ингушами и большевиками разоряют город.

Гейман — в подчинении у Шкуро. Казак станицы Геймановской, тоже генерал-майор и старше на 20 лет. Уже седина. Он любил поправлять ошибки других. После его объяснений вспыхнул горячий разговор о молоканах-большевиках, об ингушах, постоянно на смерть враждующих с терскими казаками.

Шкуро на таких советах не мешал командирам говорить. Иногда в этих разговорах возникали верные боевые решения, но случалось такое редко. Не было у этих людей воинского таланта, воинского счастья, потому и оказались у молодого генерала в подчинении. На этот раз никто ничего не предложил, и у самого Шкуро не появлялось ничего хитрого. Даже не знал, как закончить совет. Прибывший в это время Кузьменко оказался как нельзя кстати.

— Пусть войдет, — приказал генерал, и, увидев усталое, но довольное лицо хорунжего, мгновенно почувствовал себя уверенно. Тоном, не терпящим возражений, отдал распоряжения.

— Приказ Ставки надо выполнить. Ингушам, засевшим в селе Муртазово, прошу, Антон Михайлович, послать парламентеров с объяснениями нашей политики. Вряд ли они согласятся на мир, и поэтому генерала Геймана прошу подготовить бригаду к наступлению. Я буду с вами, Александр Александрович. А дальше посмотрим, как все обернется.

С нетерпением ждал Шкуро, когда разойдутся. Оставшись с Кузьменко, усадил хорунжего за свой столик и сам достал из секретного отделения французский коньяк и хрустальные бокалы.

— Рассказывай, Коля, что привез? И показывай.

— Видите — растолстел. В черкеске зашито. Чтоб теплее было.

— Сколько?

— Так получилось, Андрей Григорьич, понимаете, часть царскими, а остальное — керенками. Ну и сколько-то английскими фунтами. Вообще я считал пять «лимонов». Так оно, видать, и есть. Ехали со мной бичераховцы до самого Кисловодска, до князя. Он мне помог, конечно. Ему дали фунтов, и бичераховцев отправили домой. А в Нальчик те, что со мной были, те и поехали. Передать вам сейчас или как?

Не мне, а нам с тобой. Фунты — наши. Остальное — Козлову, в денежный ящик дивизии. Часть пусть заприходует. Потом я передаю командование Шифнеру в связи с секретными делами по разведке, собираем своих, и… Медвянов приведет медсестер. Там есть девочки — цимис…

Шифнер никогда не тревожил генерала без крайней необходимости, и для Шкуро ночь прошла спокойно. Проснулся в своем купе рядом с милой блондиночкой Ксюшей. Попрощался с ней ласково, оделся, выпил стакан вина с легкой закуской и перешел в штабной вагон. Судя по звукам боев на востоке и южнее, у Владикавказа, войска не продвинулись. Дежурный доложил, что с парламентерами ингуши разговаривать не стали. Гейман ведет бой с ингушами. Расторгуев — в направлении на Владикавказ.

— Ведут, ведут и никак не дойдут, так их… — выругался генерал. — Только я, генерал Шкуро, приведу своих казаков к победе! Коня и конвой мне!

Самый опасный противник — ингуши: они не сдавались и не отступали. В ту сторону, где вел бой Гейман, и поскакал генерал навстречу винтовочному и пулеметному огню. Командный пункт Геймана — в овражке за большим камнем — обломком скалы. Увидев подъезжающего командира, генерал скомандовал пластунам: «Вперед! За Кубань!» В очередную атаку ринулись пластуны. Толпа темных фигур в папахах бежала под огнем ингушей, укрывшихся на окраине аула. Солнце приводнялось над горами впереди, и поблекли вспышки выстрелов. Не только поблекли, но и поредели: пластуны достигли врагов и закрутилась там суета беспощадного рукопашного боя.

Шкуро спешился, подошел к Гейману, спросил, почему тот не использовал артиллерию.

— Использовал, Андрей Григорьич, но она действует на ингуша только тогда, когда снаряд попадает в него. А теперь сблизились на рукопашный.

Огонь почти затих. Только один пулемет продолжал непрерывно назойливо строчить очередь за очередью. Шкуро, обладавший командирским счастьем всегда верить в свою победу, смотрел в бинокль в сторону большого к амия, служившего хорошим укрытием для пулемета. Казаки были уже рядом. Двое пластунов склонились над камнем, а пулемет все посверкивал голубоватым пламенем. Наконец, резкие понятные движения рук — штыком сверху, и прыгающий огонь погас. Голос генерала Геймана показался громким:

— Наконец-то мы их сбили.

— Со мной, генерал, и дальше пойдем вперед.

Шкуро был исполнен гордой уверенностью в своем герое-атамане, вожде Кубанского казачества. Он всю Ингушетию утихомирит, и на Москву пойдет победным маршем, и нет другого такого командира у Деникина. Приказав подать коня, Шкуро вместе с конвоем легкой рысью поскакал вперед, к аулу. Оттуда изредка еще постреливали и жужжали-посвистывали на взлете пули. Убитые ингуши лежали головой вперед. Ни один не повернулся спиной к бою. И пулеметчик у камня лежал, вытянув руки вперед, к своему пулемету, которого не было на месте — его утащили, как трофей. Пленных, можно сказать, не оказалось. Два казака с обнаженными шашками вели одного старика-ингуша. Тот был без шапки, на узком черепе торчала грубая седина, глаза злобно посверкивали.

— И чеченцы такие же, — сказал Шкуро ординарцу. — С ними с той стороны Покровский бьется.

Старик был шагах в двадцати от генерала, когда этот ингуш, пригнувшись, волком кинулся на левого конвоира, мгновенно вырвал у него из руки клинок и рубанул казака по голове, затем по-звериному быстро, скачками, побежал по тропе, ведущей в кустарник. Его догоняли, шашки тянулись к его голове, но Шкуро скомандовал:

— Стой! Не троньте его. Он — мой пленник.

— Как же это? — возмутились казаки. — Он же нашего Мишку рубанул. Голову разнес. Не выживет, видать, Мишка…

— Я понимаю вас, казаки, но и вы меня поймите, — объяснился генерал. — Этот старый ингуш защищает свою землею. Он решил бороться до последней минуты своей жизни. Не захотел быть пленником. Решил лучше погибнуть и хоть одного самого своего врага зарубить. Он и всем нам пример. Показал, как и ад о защищать свою родную землю.

— Верно батька Шкуро говорит, — поддержал генерала степенный пожилой казак. — Живи, геройский старик.

Ингуш все понял, подошел к Шкуро, прижал руку к сердцу и низко склонился перед ним.

— Благодарю, русский генерал, — сказал старик. — Пусть Аллах пошлет тебе славу на земле.

— Понимаешь по-русски?

— Понимаю — век рядом живем.

— Не живете, а воюете.

— Нашу землю отняли. Воюем за нее. И ты пришел воевать.

— Нет. Я пришел установить мир. И тебя, старик, посылаю к твоим людям, к твоему народу в Назран. Скажи им, что мы не хотим с вами воевать, а хотим договариваться. То, что ваше — отдадим. Пустите нас в Назран. Мы придем, как гости. С подарками.

К вечеру в Ингушетии наступил мир. Казаки вошли в Назрань, генерал Шкуро въехал на бронепоезде «Генерал Алексеев». Его встречали с почетом, и вечером, за ужином в своем вагоне, он с сочувственным высокомерием оглядывал своих соратников — разве смогли бы они без него идти по всему Северному Кавказу и везде побеждать. Пил французский коньяк, и с каждым оскалом прибывало уверенности, что и Грозный он возьмет. Однако еще до окончания ужина дежурный адъютант принес расшифрованную телеграмму из Ставки:

«Грозный взят Покровским. Приказываю 1-ю Кубанскую казачью дивизию под вашим командованием передислоцировать на Донской фронт в район Ростова. Погрузку в эшелоны начать немедленно.

Деникин».

X

Наверное, он бы не стал заезжать в Екатеринодар, но остановив поезд в Кисловодске, посетил князя Воронцова-Дашкова. Его дом-дворец был разгромлен и разграблен, и князь с женой решили на время ремонта выехать в кубанскую столицу. Сын бывшего кавказского наместника, бывший командир Кабардинского полка, крепкий мужчина лет пятидесяти, а молодая жена манерами похожа на играющую девочку. Человеку, подарившему тебе пять миллионов, не отказывают, и Шкуро пригласил князя и княгиню в свой салон-вагон. Вот и пришлось в Тихорецкой передать эшелоны Шифнеру, а свои вагоны повернуть на Екатеринодар.

На вокзале генерала Шкуро встречали представители Кубанской Рады, офицеры, казаки, восторженные екатеринодарцы. Он удивлялся: кроме него нет героя гражданской войны, нет вождя Кубанского казачества. Не Деникин же с Романовским, сидящие над картами. И не Врангель, заболевший тифом. Сквозь толпу продрался журналист из газеты «Свободная речь», успевший в своем блокноте набросать начало статьи:

«Кубанский герой в центре всеобщего внимания. Моложавый, коренастый, словно вырубленный из одного цельного куска, энергичный, живой и подвижный, будто сотканный из одних нервов и мускулов, он одному пожимал руку, с другим целовался, обнимался с третьим, а с четвертым перебрасывался веселым словцом, щедро пересыпая свои приветствия сочными, пряными шутками и громким смехом.»

— Ваше превосходительство, прошу вас несколько слов для газеты «Свободная речь». Какова обстановка на Кавказском фронте?

— Кавказский фронт закрывается. Мои войска полностью разгромили Одиннадцатую армию красных и восстановили порядок в. Осетии, в Кабарде и в Ингушетии.

— Как к вам относятся ингуши?

— Теперь очень хорошо, — ответил генерал с улыбкой победителя. — Правда, после того, как я сжег у них три аульчика. Выразили полную готовность к сотрудничеству и оказывают нам свое содействие.

— Каково настроение в войсках?

— В моих частях — блестящее.

— Примете ли вы участие в работе Краевой Рады?

— Нет, не могу. Моя дивизия направлена на Дон. Мой штаб уже в Ростове.

— Как вы смотрите на будущее?

— Очень просто. Кончили воевать на Кубани — пойдем на Москву.

Рядом с генералом, лихо отвечавшим газетчику, стояла любящая супруга Татьяна Сергеевна, слушала мужа не только с восхищением, но и с некоторым удивлением: он становится известным всей России героем. Впрочем, она не очень удивлялась: всегда чувствовала, что судьба ее должна быть особенной, и в мужа поверила после его первых успехов на воине. Теперь с ним приехали князь и княгиня, высшие аристократы России. Татьяна решила, что Нина Воронцова станет ее подругой и в скором будущем введет в московские и петербургские салоны. В супружеской постели была горячей и ласковой, шептала о своей неизбывной любви, говорила, что кроме него в ее жизни нет больше никого и ничего, и ему напоминала, что только она у него осталась: отец одной ногой в могиле, сестра Люба вышла замуж за старика американца и уехала с ним через Сибирь, и младший брат где-то исчез. Пьяный от водки и бабьих ласк, генерал, засыпая, растворялся в чудесных видениях, где и для всей России он был единственным и любимым.

На следующий день в Ставке Шкуро долго говорил с Романовским — главнокомандующий выехал на Дон, где все рушилось: казаки открыли фронт красным, с должности атамана Краснова снимали. Махно опять ходил под большевиками и вместе с ними наступал на Донбасс. Против него с трудом обороняется Дроздовская дивизия во главе с генералом Май-Маевским.

— Мы с Антоном Иванычем решили, что только ты, Андрей Григорьич, можешь помочь Маю отбиться от Махно. Твои казаки посильнее его мужиков.

— Иван Палыч, ты мне, как брат родной, — теперь Шкуро избрал такой тон с высшими начальниками. — Твой приказ — моя служба. Поеду — и этого Махно нет. Могу с ним и подружиться — за нас будет воевать. Могу и повесить.

— Ты его побей, разгроми. Смотри на карте: наступает на Бердянск и Волноваху. Но это карта. А по степям его тачанки с пулеметами носятся везде. Вот тут казаки в самый раз.

— Я тебе говорю, Иван Палыч, с Махно я покончу. Малость еще погуляю дома….

— Недолго, Андрей.

— Неделю мне даешь? Все! Через неделю я — в Ростове и иду на батьку Махно.

XI

В Ростове Шкуро встретили с почестями, днем устраивали приемы и обеды, но он был озабочен поручением Тасиньки: княгиня Воронцова-Дашкова вся в золоте и брильянтах, а ей и надеть нечего. Жена героя-генерала должна блистать.

Маргарита Георгиевна перед отъездом в Москву оказалась в Ростове, и ей «посчастливилось» стать участницей, или, вернее, жертвой операции, проведенной Шкуро в ростовских второразрядных гостиницах. Она жила в такой гостинице, чтобы быть подальше от лишних глаз, опасных для ее путешествия через фронт. Вечером ужинала в ресторане. Несколько пар танцевали под небольшой румынский оркестр. Скрипки выводили модный «шимми» и вдруг…

В Москве Маргарита выбрала время, когда Лена была одна, и рассказала ей:

— Вдруг входит Шкуро. Он теперь генерал. Мундир, сверкают погоны, волчья папаха на голове, из-под нее рыжие космы, усы огромные и сапоги, конечно, сияют, правда, шпор почему-то нет.

— Не знаешь, что ли, что казаки шпоры не носят — лошадей берегут. Твой-то Кирилл, конечно, со шпорами.

— Со шпорами. Ты слушай. С ним офицеры — человека три, чтении. Одного я, кажется, где-то видела. Осматривает всех с таким наглым выражением лица, будто все мы его солдаты, или лакеи, или не знаю кто. Ручкой эдак сделал знак, и оркестрик умолк. Танцующие остановились, забеспокоились. В зале такой шумок возник. А генерал усмехнулся и говорит: «Вы меня, господа, знаете. Я командир волчьей дивизии. Мои волки освободили от красной заразы весь Северный Кавказ и теперь пройдут на Москву. Нам никто не платит, нам никто не дает оружие, нас никто не снабжает продовольствием. Чтобы мои волки могли продолжать борьбу за Россию, в которой вы будете жить, как прежде, спокойно и богато, им надо помочь. Прошу сдать в пользу моих казаков все имеющиеся у вас драгоценности и деньги. Складывайте на столы. Мой офицер соберет. Тот, кто откажется, попытается что-то спрятать — агент большевиков. А к таким подход один». Что-то вот в таком духе наболтал, напугал всех… Сдавали, конечно. У меня было только обручальное кольцо. Пришлось отдать. Хорошо, что деньги я еще не получила, а то бы…

— А какие деньги ты получила? Кто тебе выдал?

— Ну, я же ехала через фронт. На дорогу.

— К кому-то, наверное, поручение было?

— Зачем ты меня выспрашиваешь?

— А зачем ты мне про Шкуро рассказываешь? Я не знаю такого! Поняла? Никогда не видела, не слышала, и больше мне никогда, ничего! Поняла, бывшая подружка? А то и тебя живо в Чека сдам. Там все расскажешь! Слышишь, ты?..

— Леночка, успокойся. Это у тебя нервное. Ребеночек буянит. Видно, крепкий будет мужик.

— Ты меня не успокаивай. Я знаю, что будет дочь, девочка. Ее не погонят на войну, не повелят, не заставят вешать, как там у вас, у белых, вешают. И не рассказывай мне больше ничего про своих, про всяких Шкуро. Скоро наши погонят вас. Слышишь, ты, офицерская жена? Или потому к нам сбежала, что почувствовала, как у вас жареным запахло?

Это была уже не истерика, а озлобленность, опасная для Маргариты.

— Ты сказала Михаилу, что я замужем за офицером?

— Нет. Пока нет, — кинула Лена бывшей подруге, и по лицу ее пробежала злорадная улыбка.

Маргарита пыталась успокоить подругу: предлагала поесть сметанки, принесенной ей в подарок с Сухаревки, напомнила, что и ей маслица купила:

— Ты можешь себе представить — пять тысяч за фунт отдала.

— Спасибо, подружка. Это ребенку требуется.

— Я всегда рада помочь тебе. Последние деньги не жалею — приношу вот кое-что.

— Последние? У тебя же много было. Ах да — в Петербург ездила. Прогуляла там.

— Сейчас только и гулять. Михаил скоро придет?

Лена не-ответила, сосредоточилась на какой-то мучащей ее мысли и не успокаивалась. Не исчезал ее злобный настрой против Маргариты.

— Ты расскажи, зачем ездила в Петербург? Кому деньги отвозила?

— Ну… Просили меня в Ростове передать родственникам. В Петербурге, знаешь, цены еще выше: хлеб — пятьсот рублей фунт.

— Вдове Веронелли деньги отвезла?

Маргарита долго молчала, вглядываясь в подругу с опасливым удивлением, как на злое существо, готовое совершить нечто непоправимо ужасное.

— Что замолчала? Рассказывай, — злорадствовала Лена.

— Откуда ты узнала эту фамилию?

— У тебя в тетради прочитала, когда ты искала рецепт настойки. Вдова художника Веронелли. У тебя, наверное, и сейчас эта тетрадка в сумке.

— Нет. Я ее порвала.

— Так рассказывай, рассказывай.

— Тебе это лучше не знать. Обыкновенная старушка. Ее сын там. Ну… Ты понимаешь.

— Если ты мне не скажешь правду, то придет Миша, и он у тебя «просит. И твоему Гришке Палихину напишу. И в Чека сообщу! Слышишь? Ты! С Гришкой-то спуталась? Разве ты пропустишь мужика?

Лена вновь была готова разразиться истерикой. Маргарита помолчала, глядя на нее с жалостью и презрением, затем сказала с сочувственным сожалением в голосе:

— Я скажу, но ты пожалеешь о том, что узнала. Вдова художника Веронелли — это мать генерала Врангеля. Она живет в нищете в Петербурге и работает в музее. Что ж ты замолчала? Хотела узнать — вот и живи теперь с этим. Иди доноси хоть самому Дзержинскому. Ведь ты моя сообщница.

Маргарита никогда еще не носила ребенка под сердцем и считала, что нервные выпады подруги вызваны ее состоянием и, конечно, удивилась, когда Лена вдруг преобразилась. Другие глазки, другой голос:

— Что ты, Маргошенька? Ты же моя единственная, настоящая подруга. Разве могу я сделать что-нибудь плохое тебе. Давай попьем с тобой чайку. У меня настоящий сахар есть…

Вскоре пришел Михаил Петрович, радостно оживленный.

— Что это вы в темноте сидите?

Только теперь подруги заметили, что в комнате сгущались мертвенно-синие февральские сумерки.

— Свет у нас никогда не гаснет, — ответила Лена. — У нас, женщин. Правда, Марго?

Так она умела управлять собой — истерическая озлобленность мгновенно сменилась ровным уютно-домашним настроением.

— Ты сегодня хорошо выглядишь, — сказал Михаил Петрович, целуя жену; он тоже был на редкость благорасположен, будто за стенами дома не пропадает в голоде и холоде Москва. — Как наша Варенька?

— Варенька, Варенька, — с напускным неудовольствием сказала Лена. — Может быть, и не Варенька, А Маргариточка. Риточка.

— Но Лена, мы же в честь единственной любви Лермонтова! — обиделся муж. — Есть речи значенье…

— Вот имение темно и ничтожно. Подождем пока решать. А почему ты такой веселый? Опять в Кафе поэтов был? Есенина слушал?

— Есенин теперь самый модный? — спросила Маргарита. — Ив Питере.

— Да, он настоящий поэт, — подтвердил Михаил. — Но я не был в Кафе поэтов, и особых причин для радости у меня нет. Просто размечтался. На службе кое-что затевается… Но сначала дайте чаю и хороший кусок хлеба.

За чаем он рассказал, что группу журналистов командируют на Южный фронт, в район, освобожденный от белых, — как раз, где Богучар, куда приглашал Степа Буйков. Надо написать о строительстве новой жизни.

— Конечно, я никуда не поеду, — печально говорил Михаил Петрович. — Нельзя же тебя одну оставить. Или Маргарита с тобой поживет? Поездка-то не больше чем на две недели. А я там договорюсь в Богучаре на лето. Что-нибудь в августе. А сейчас бы рыбки привез, арбузов соленых.

— Ой как арбузика соленого хочется, — простонала Лена.

Михаил ухватился за свою идею:

— Вы же, Маргарита, не поедете сейчас в Ростов? Там же белые. Скоро его наши возьмут — тогда уж. Фронт на Северном Донце уже. Это верст пятьдесят.

— Да не знаю как, — неуверенно ответила Марго, испытующе вглядываясь в глаза Лены.

Та отвечала подруге долгим непонятным взглядом. Наверное, этот немой разговор и подсказал решение:

— А я знаю, — решительно сказала Лена. — Я поеду с тобой. Ничего со мной не случится. Еще два месяца носить. Не меньше. И Степа написал, что нас там ждут.

XII

Штаб корпуса размещался в Ростове, в роскошном дворце Парамонова. Шкуро со свитой приехал на двух автомобилях. С ним — начальник штаба, помощник, адъютанты, конвой. Врангель все еще болел, и корпусом командовал генерал-майор Юзефович, артиллерист, неразговорчивый белорус лет около пятидесяти, всегда старающийся все уладить. С ним легче, чем с Врангелем, только надо сразу дать понять, с кем он имеет дело. Так Шкуро и поступил.

Совещались командиры и начальники штабов кубанских кавдивизий. Шкуро сел у дальнего края стола, потому что Покровский уселся рядом с Юзефовичем.

— Главная наша задача отстоять Донбасс, — говорил начальник штаба корпуса. — Вез угля нет армии, нет союзников. Вся надежда на кубанские казачьи дивизии, так славно проявившие себя в боях за Северный Кавказ. Для того чтобы удар по наступающим красным оказался наиболее эффективным, все три дивизии объединяются под командованием генерала Покровского…

— Тогда я сейчас же подаю в отставку, — сказал Шкуро спокойно, как о чем-то само собой разумеющемся.

Юзефович растерянно замолчал. Покровский, пре-зрительно поджав губы, смотрел прямо перед собой, словно Шкуро здесь и не было.

— Я не совсем вас понял, Андрей Григорьевич, — осторожно обратился к Шкуро начальник штаба корпуса; он действительно ничего не понимал.

— В Ставке меня понимают, — продолжал Шкуро добивать соперника. — Там знают, что генерал Покровский храбрый военный летчик, но совсем не умеет управлять боями конницы. Это хорошо было видно под Ставрополем. Если он здесь будет командовать всеми нашими казачьими частями, то погибнет и моя дивизия, и вся операция провалится.

Покровский гневно взглянул на Шкуро, начал было что-то резкое отвечать:

— Я не…

Его сразу перебил Юзефович:

— Ну, я улажу это дело как-нибудь иначе. Не надо горячиться и спорить. Все-таки давайте обсудим план операции. На крайнем левом фланге части дивизии генерала Май-Маевского обороняются от войск Махно, наступающих по железнодорожным линиям Токмак— Бердянск и Цареконстантиновка — Розовка — Волноваха. С севера по направлению на Иловайскую, где находится штаб Май-Маевского, наступает Тринадцатая армия красных в составе трех дивизий. У противника большое численное преимущество. У Май-Маевского приходится шесть человек на километр фронта.

— Главная опасность с севера, — перебил Шкуро, он должен был добиться такого плана действий, который нужен ему. — У батьки Махно банда, а здесь — армия. Я ее разгромлю ударами своей дивизии с флангов.

Теперь заговорили сразу все, но предложение генерала Шкуро отвергнуть уже было невозможно. Оно и легло в основу принятого плана. Почему-то все складывалось в его пользу, исполнялись его желания.

Там — старик ингуш, здесь — болезнь Врангеля. Ведь если б был барон здоров, то сидел бы здесь уже как командующий армией и не только подчинял бы его Покровскому» но и принял такой план, что пришлось бы подавать в отставку. И… прощай радость, жизнь моя. Деникину и Романовскому Шкуро больше не нужен: Кубань освобождена от красных, а генералов, желающих идти на Москву, найдется много. Но Врангель-то болеет! Что-то в этой сумбурной жизни действует в пользу кубанского казака Шкуро. Вег? Вряд ли. Не по его заповедям живет атаман. Военное казачье счастье на его стороне! Как у Стеньки Разина. Да!

Задумался Шкуро обо всем этом, возвращаясь в гостиницу. За обедом оказался рядом со знакомым военным прокурором Калининым. Говорили, конечно, о войне. Прокурор позавидовал генералу:

— Мне так тяжело и даже стыдно, что я по своему положению не могу участвовать в боях. Возьмите меня в свою дивизию, Андрей Григорьевич, ведь вам нужен военный юрист, отвечающий за соблюдение законов, помогающий в ведении военно-полевых судов. Или у вас есть уже такой человек?

— Нет, дорогой Иван Борисович. Не держу я вашего брата юриста. У меня суд длится две минуты. А впрочем, меня самого в конце концов повесят.

XIII

К Иловайской подъезжали в начале солнечного оттепельного дня, когда поблескивающий тающий снег и слепящие лужи источают покойную лень и даже не хочется думать о войне. А как не думать? В салон-вагоне Шкуро рассказывал своему верному Кузьменко о грядущем наступлении.

— Этих шахтеров мы изрубим в капусту. Уцелевших повесим. Кое-кого оставим, конечно, для работы в шахтах. Батько Махно подводит. Был бы с нами — уже к Москве бы шли. От твоего Гринчука что-нибудь слышно?

— Нет, Андрей Григорьич. Надо мне в Гуляй-поле, наверное, махнуть. Здесь близко.

— Подожди. В рейд отсюда пойдем. Трофеи брать. Ты потратил свои желтые?

— Почти. Бабе пришлось отдать. Она из Новочеркасска приезжала.

— Вот пройдемся по этим шахтерским городкам. Там же везде казна. Сумел я это направление для нашей дивизии взять, а то загнали бы в махновские хутора с мужиками воевать. Кажется, подъезжаем. Давай ко мне Шифнера, организуй в гостиной завтрак и сам будь рядом. На всякий случай пусть девочки приготовятся.

Поезд остановился на станции Иловайская на первом пути у перрона, что удивило приехавших.

— А где же поезд его превосходительства? — спросил Шкуро у встречавшего молодого капитана, светловолосого, светлоглазого, официально серьезного, назвавшегося адъютантом его превосходительства.

— Его превосходительство приказал освободить путь для вашего поезда и сейчас к вам пожалует.

— Я намеревался сам доложить ему о прибытии.

— Нет. Он приказал передать вам, что немедленно будет у вас для обсуждения плана действий. Он с начальником штаба полковником Штейфоном уже идет сюда.

На перроне появилась группа офицеров: впереди — толстый, грузный, большеголовый генерал-майор Май-Маевский, за ним — сухощавый, слегка сутулящийся начальник штаба полковник Штейфон, командир дивизии генерал-майор Витковский и генерал-майор Агапеев. К генералу Шкуро пожаловало все начальство корпуса, состоявшего пока из одной дивизии. Он встретил их на перроне, у вагона, доложил, представился, пригласил в свой поезд. В штабном вагоне на столе уже была разложена карта, и на ней черными стрелами нанесен маршрут намеченного рейда дивизии Шкуро.

Май-Маевский рассматривал карту, Шкуро рассматривал Май-Маевского. Этот толстый, тяжело дышащий человек в пенсне, казавшимся маленьким на его круглом пухлом лице, почему-то притягивал к себе и излучал спокойствие. Генерал и раньше слышал о том, как спокойно держится командир корпуса под огнем, а теперь видел, что он вообще спокойно держится. Словно вся жизнь вокруг не вызывает волнений или раздражения. На все и на всех смотрит, слава Богу, доброжелательно, но с заметным равнодушием. Генералу Шкуро во время обсуждения плана хотелось подойти к Май-Маевскому, сблизиться, разговориться. Он то и дело вскакивал, шел к карте, показывал, объяснял. Командир корпуса взглянул на него, снял пенсне, спросил:

— Восьмерочкой делаешь рейд, Андрей Григорьич? Правильно. Уходить надо всегда другой дорогой. Наполеон, вот, не сумел, а у тебя все получится. В Ставрополе слышал о твоих делах. Такой командир мне нужен.

Шкуро сделал знак адъютанту Кузьменко, и когда закончилось обсуждение, смело подошел к Май-Маевскому, хлопнул его по плечу и сказал:

— Ну, отец, пойдем водку пить.

Генерал добродушно улыбнулся, Кузьменко открыл дверь, и все следом за командиром корпуса двинулись в купе-столовую. На скатерти бутылки, тарелочки с семгой, балыком, икрой, омарами, сыром…

— У тебя здесь хорошо, Андрюша, — сказал Май-Маевский, оглядев салон, оформленный наконец так, как мечтал хозяин: на стенах волчьи морды с оскаленными пастями, в углу — знамя дивизии: стеганая волчья шкура, на ней Волчья голова. — У тебя здесь литературно.

— Выпьем, отец, смирновки.

— Смирновка — это хорошо. Господа! Предлагаю за успех операции генерала Шкуро.

Тостов было много — водки хватало, а в заключение завтрака красавицы официантки внесли серебряные ведерки с шампанским во льду. Май-Маевский снял пенсне, разглядывая женщин, как некие достопримечательности, затем вновь прикрыл стеклами глаза и спросил рядом сидящего хозяина:

— Диккенса давно читал?

— Давно, Владимир Зенонович. Наверное, еще в корпусе. Некогда сейчас. Читаю только сводки, приказы, директивы.

— Да. Тебе не до чтения. Тебе, Андрюша, не нужны литературные герои. Ты сам настоящий герой. О тебе будут книги писать. Давай с тобой шампанского по бокалу. Полный наливай. Выпьем за победу над этими грязными плебеями. Ты знаешь, что шахтеры поголовно большевики. Я их расстреливал десятками… нет — сотнями. И ты не жалей.

Снова повезло атаману Шкуро: с Маем, как сокращенно звали командира корпуса, можно жить спокойно и быть самим собой. И не его дивизию подчинили Покровскому, а наоборот: для успешного проведения операции в подчинение генерал-майору Шкуро передали Терскую дивизию генерала Топоркова.

XIV

Фронт красных прорвали у Крындачевки, взяв пленных и 12 пулеметов. Однако ночью пришлось отбивать неожиданную контратаку. Пришлось и самому садиться на коня и вести свою волчью сотню в обход. В атаку с обнаженной шашкой, конечно, не помчался, но руководил с близкого командного пункта. Тысячи полторы красноармейцев изрубили «волки» и партизанская бригада. Утром послал донесение в Ростов об успешном начале, но по договоренности шифровки шли только из дивизии Покровского, где была рация. Злопамятный генерал-летчик вдруг прислал выговор: «генерал-майор Шкуро подчинен мне, и обязан направлять донесения мне, как прямому начальнику». Надо было ответить по-русски откровенно, но провинившийся решил соблюдать приличия: «Вам я не подчинен, и вашим подчиненным никогда не буду».

Южнее Горловки Шкуро окружил и разгромил Донецкую сводную дивизию красных. Взял восемь орудий, около ста пулеметов, свыше пяти тысяч пленных. Большинство — шахтеры. Всех не расстреляешь, как рекомендовал Май-Маевский. Построили пленных в пасмурный день на грязном подтаявшем снегу, и Шкуро вышел проверить, как его казаки наказывают врагов. Он только что слегка позавтракал, опорожнив стакан водки, и был настроен по-боевому. Май-Маевский, вообще все добровольцы никакой жалости не проявляют. И его казаки не должны отставать. Научились же в своих станицах с иногородними расправляться. И он сам, генерал Шкуро, один из лучших вождей белой армии, должен внушать страх противнику. Чтобы бежали красные, едва завидев.

Пленные стояли полураздетые, многие босиком, их помертвевшие глаза искали спасения. Казаки с обнаженными шашками выстроились перед ними, злобно изгаляясь, выкрикивая: «Жиды! Комиссары, выходи! А вы, солдатье, своих комиссаров и жидов не знаете? А ну, гоните их вперед!»

Адъютанты рядом с генералом, — тот спросил у Кузьменко:

— Где Мельников? Почему здесь нет?

— Ранен вчера из винтовки навылет.

— Проследить, чтобы лечили как надо. А этот казачок мне хорошо знаком. — Шкуро увидел Артюхова и подозвал.

— Здравия желаю, ваше превосходительство.

— Чего зря шашкой размахиваешь? Командуй!

— Коммссары и жиды вперед, а то всех порубим.

Несчастных выталкивали из толпы, они кричали, упирались.

Начал Артюхов. По-охотничьи слегка пригнувшись, подскочил к пленному в рваной распахнутой шинели и ловким ударом шашкой рассек его наискось. Отлетела в сторону пола шинели, залитая кровью. Засверкали зеркальные лезвия в багровых пятнах, закричали визгливо-тонкими голосами умирающие, устилали снег скрюченные развороченные трупы, кровь растекалась из-под них.

Казаки кричали: «Жиды, вперед! Нету больше? Найдем! А ну, растегай штаны!..»

Шкуро наблюдал за происходящим с чувством удовлетворения: его долг народного вождя, атамана кубанских казаков вести войска к победам, к убийству врагов. Истинного командира радуют эти изрубленные окровавленные трупы, предсмертные крики, ужас в глазах убиваемых. Каждая смерть, настигающая врага на его глазах, вызывала горячую дрожь в груди, похожую на сладкую пьяную дурь. Конечно, лучше вешать, но для этого требуется время.

Подустали казаки от рубки, упились кровушкой. Адъютанты находились рядом, кони под ними нетерпеливо рвались, ржали. Шкуро остановил расправу. Приказал:

— Не убирать. Пусть лежат сушатся. Красные этого боятся. Увидят — и в бегство. Остальных высечь, по двадцать плетей. Потом отпустить.

И эту часть наказания он смотрел до конца — ведь каждый удар плети — это и его удар.

— Этих отпустить с предупреждением, что в следующий раз повесим, — приказал генерал. — Кузьменко, за мной.

Шагом поехали к домам, где располагался штаб.

— Не простят они нам, Андрей Григорьич.

— Конечно. И те не простят, — указал плетью на трупы. — Так устроено. Видно, и нас с тобой такой конец ждет. Москва-то далеко. А мы воюем, рубим, побеждаем, а впереди еще сколько боев. Ингушей будто замирили, а там теперь опять война. Правда, об этом я догадывался. Но в Осетии-то Деникин губернатором Даутокова нe назначил.

— Как же так, Андрей Григорьич? Он же все сделал.

— Сделал. И нам с тобой сделал. Сразу столько мы никогда еще не брали. Из-за этого, наверное, его и погнал Антон Иваныч на фронт. Кто-то нас продал. Меня-то он теперь не тронет — за мной Кубань, а без меня и армии-то нет. Покровский, что ли? Или Врангель? Он же не казак, а немец, Май — толковый мужик, но он пехота, а до Москвы только верхом можно доехать. Но кто нас продает, надо найти.

XV

В штабе Шифнер со своими помощниками разрабатывал план взятия Горловки. Шкуро не любил прямых атак, боев без какой-нибудь неожиданной хитрости. На этот раз приказал начальнику штаба:

— Атаковать будем ночью. Какие у вас предложения, Антон Михайлович?

— Ночью хорошо. У нас теперь много пулеметов. На тачанки — и впереди казаков.

— По-махновски?

— Не по-махновски, а по-марковски. У Махно тачанки выезжают по одной со всех сторон, чтобы напугать, а генерал Марков выводил батареи тачанок по десять-двадцать повозок, а между ними пушки на прямую наводку. Давайте и мы так сделаем, Андрей Григорьич.

— Распутица. На руках орудия не потащишь.

— Придется упряжками.

— Это с передков в передки? Что ж. Давайте. Тачанки прикроют передвижение пушек. Но начнем бой с того, что взорвем мост за Горловкой.

Бой удался. Красные были деморализованы уже в самом начале, после взрыва моста в своем тылу. Затем карьером вынеслись около тридцати тачанок и шагов с пятисот-семисот открыли дружный огонь. Под их прикрытием подошли пушки… Красные бежали врассыпную. Их догоняли казаки, рубили, брали в плен. На станции захватили платформы с погруженными орудиями. А в городе — отделение госбанка… Так было и в Ясиноватой и в других шахтерских городках и поселках. В начале апреля казаки возвратились в Иловайскую. Обремененные трофеями, измученные боями и переходами, загнавшие по распутице коней, частью поменявшие своих на крестьянских кляч, они жаждали разгульного отдыха. Этого желал и Шкуро. Приказал командирам организовать отдых, сам направился в штаб-вагон Май-Маевского.

Тучный тяжело дышащий генерал поднялся навстречу, обнял, сказал хорошие слова:

— Андрюша, знаю все твои успешные действия. Ты совершил замечательный рейд. Ты выручил меня. Я теперь могу усилить левый фланг против Махно. Но и здесь, Андрюша, нужны твои казаки. Я вот как раз пытаюсь по карте наметить маршрут. Смотри: до Гуляйполя отсюда…

— Отец, ее…..ты со своей стратегией, — прервал его Шкуро, развалившись в кресле. — Мои казаки — не твои офицерики, которые за мать ее единую Россию под пули шагают. Если грабить нечего, то кубанцы и терцы туда в бой не пойдут. Вам давай винные заводы, поместья, госбанки, еврейские магазины с подвалами, где желтые лежат. А что, я у махновских мужиков сено буду собирать?

— С тобой, Андрюша, о планах поговорить — удовольствие. Но как сказано у великого Диккенса, сначала дело — потом удовольствие. А дело, это…

Он потряс колокольчиком, лежавшим на столике, и на звон в купе явился знакомый адъютант — светловолосый капитан с внимательными глазами.

— Паша, — сказал ему генерал. — Давай, что там у тебя?

— Коньячок, Владимир Зенонович, сыр, лимончик..

— Ого, отец! У тебя французский? Ты, капитан, стараешься?

— Паша у меня молодец, объяснил Май-Маевский. — Все найдет, все достанет. А этот коньяк официально-торжественный — прислан из Ставки вместе с сообщением о счастливейшем событии в нашей армии: у главнокомандующего родилась дочь. Уже больше месяца. Так что, Андрюша, начнем с тоста за новорожденную Марину Антоновну.

— За новорожденную! — поддержал Шкуро. — Началась жизнь!

XVI

Теперь Стахеев обвинял в непростительном легкомыслии. Но кто же знал? А голодать в Москве, рисковать жизнью ребенка — это мудрость? Если он только легкомыслие, а то ведь еще… Он не был суеверным и даже в дореволюционном детстве скептически относился к маминым и бабушкиным молитвам, но сейчас был готов поклоняться любому богу, просить неведомую внешнюю силу, управляющую всем сущим, соединить его с Леной, простить ему грех. Зачем он позволил себе ту мерзость в Богучаре? Расчувствовался? Вернулось мужское здоровье? Увидел поэтический снег в окнах поезда и ослабла воля?

Началось еще в поезде, когда ели пайковую селедку, пели «Смело товарищи в ногу», рассказывали почти приличные анекдоты и вся журналистская пятерка наперебой ухаживала за женой. Руководитель команды — молодой, но серьезный коммунист-известинец Боря Савкин, его друг и помощник — молодой улыбчивый Митю-ков. Так славно стояли с ним у окна, синяя метель не могла догнать поезд, но и не отставала. Митюков сказал со своей нагловато-виноватой улыбочкой:

— Мне говорили, что в Богучаре женщины особенные.

— В каком смысле?

— В том самом. С ними все делается очень просто…

Засыпая, Стахеев смел думать об этом. И когда ехали из Кантемировки в Богучар по еще крепкой санной дороге и снежинки весело сверкали под солнцем, он мечтал о том, о чем не следовало.

В Богучаре Савкин разрешил Стахееву с женой сразу направиться в дом Буйковых, где их ждали. Городок — большое село с площадью. Белокаменных дома два: на одном — красный флаг, на другом — голубая железная вывеска «Гимназия».

Буйков-старший — крепкий, носатый мужик, далеко не старик, с быстрым схватывающим взглядом — умело складывал приличествующие гостеприимные фразы. Хозяйка — растолстевшая баба Поля засуетилась: «Ох и о-ох!.. А у меня и печка-то…»

Лену напоили молоком, поставили тарелку сметаны. Конечно, были и самогонка и знаменитые соленые арбузы, борщ, сало, сушеная рыба… Хозяин бодро восхвалял советскую власть, рассказывал о боях с белыми в январе, когда он был в партизанах, о Богучарской дивизии, направленной на фронт к Северному Донцу. Из местных дел — о газетке, которую надо наладить для Совета: Степан говорил ему о Стахееве, как о знаменитом газетчике. Хозяйка продолжала охать, но теперь уже о сыночке Степушке, воюющем где-то «спроть казаков».

Из-за этого «спроть» произошел роковой разговор после обеда, когда Лену уложили отдыхать, и Савкин пришел проверить, как супруги устроились. Михаил с хозяином хорошо выпили, а Савкин был совершенно трезв — ограничился небольшой дозой на донышке. Услыхав «спроть казаков», попытался уточнить, почему именно так. Ерофей Демьянович объяснил, что в этих местах живут три народа: кацапы, хохлы и казаки. Сам он — кацап, и в Богучаре среди жителей вообще все больше кацапов, есть и хохлы. С хохлами кацапы живут по-всякому, но можно сказать — мирно, а вот с казаками — коса на камень, потому как у тех земли полно. Бери, сколько засеешь, а у кацапов — в обрез. Ниже по Дону, за селом Сухой Донец, где начинаются казачьи земли, и при царе, бывало, чуть что — ив колья, а нынче, конечно, не обходится без винтарей и пулеметов.

Савкина такая политическая картина не устраивала, и он пытался убедить Ерофея Демьяныча в определяющей роли классовой борьбы, охватившей все народы и страны. Хозяин из вежливости не спорил, но и не соглашался:

— Оно, видать, все и так, но откудова у нас кулаки? Есть вроде которые справные, а другие победнее, но кулаков нет. А казаки и есть кулаки. И за попов они стоят. Опять народ обманывают божественными сказками. Мы своего попа еще в том году погнали — еле ноги унес. А они и теперича, когда наша Красная Армия пришла, церкву в Вешках было открыли. Так наши коммунисты с красноармейцами поехали туда и устроили им лучше театра. Загнали в церкву кобылу и повенчали с ней попа. Потом подожгли. Но казаки, правда, погасили.

Савкин ужаснулся:

— Такое кощунство в церкви совершили? За это же надо судить.

— А ты чего вскинулся-то? Ты ж сам-то некрещеный. Ты ж еврей!

Ох, напрасно так близко к сердцу принимал Боря эти нелепости гражданской войны. Пил он побольше, да закусывал, но вот не принимала его душа самогон. Оставался он трезвым и горячо ораторствовал о принципах политики партии в области антирелигиозной пропаганды. Уже тогда, за столом, обещал принять меры, обратиться в один исполком, в другой исполком… Это его и погубило.

А Михаил молча наслаждался столом, отдыхом, покойной тишиной городка. И ночь была прекрасной: он видел в окно искрящийся снег, звезды над ним, а потом сны такие снились, о которых он и забыл. Потому и случился грех.

Утром пятерка собралась и долго со спорами решала, что делать, кому делать и надо ли вообще что-нибудь делать. Савкин взял себе в помощники послушного молчаливого Митюкова и направился в Вешенскую. Стахеев остался в Богучаре помогать выпуску «газетки», остальные — по близлежащим селам.

Михаил Петрович радовался солнечному дню, прогулялся по пустующей площади, подошел к двухэтажному каменному зданию с вывеской: «Богучарская мужская гимназия». Занятия кончились: ни шума, ни движений. Но открылась дверь и вышел подросток лет четырнадцати в форме гимназиста. Как принято в провинции, вежливо поздоровался с незнакомцем.

— Здравствуй, — ответил Стахеев. — Разве у вас гимназия, а не единая трудовая школа?

— Я знаю. Когда белые здесь были, повесили старую вывеску. А вы из Москвы?

— Да. Я журналист Стахеев. Пишу статьи в разные газеты и журналы. Недавно — в «Известиях».

— А рассказы?

— Пишу и рассказы. А тебя как зовут?

— Миша Шолохов. Я из Вешенской. На время учебы живу здесь на квартире. А почему чекисты казаков расстреливают? Казаки же сами с большевиками замирились, пропустили сюда, а они забирают наших и расстреливают? Почему такое? Из Москвы приказывают?

— Не знаю, Миша. Наверное, судят, разбираются, кто в чем виноват…

Паренек еще что-то говорил, но Стахеев его не слышал — не двери школы вышла она. Глаза — голубое солнце, улыбающиеся губы — солнце алое, грудь рвется Аз-под мягкой кофты, короткая юбка не прикрывает крепкие икры, блестящие темно-русые волосы шевельнулись под ветерком. Протянула мальчику книжку:

— Вот твоя книжка. Ой, здравствуйте. Ты ее в классе искал, а сам в зале оставил на окне, — проговорила она, не спеша уходила в тень.

— «Войну и мир» читаешь? Серьезная книга, — увидев на обложке название, сказал Стахеев, то и дело бросая взгляд в сторону незнакомки.

— О Бородинском сражении хорошо написано. Только теперь война другая. Я видел… — ответил мальчик.

Знал бы Стахеев, с кем разговаривает!

А Маруся, поежившись от холода, сказала:

— Вы с Москвы? Так заходьте сюды. Я вам классы покажу. Теперича никого нету. Занятия кончились.

Она улыбнулась так понятно просто. Правду Митю-ков говорил: с богучарскими женщинами все делается очень просто. И Ерофей Демьянович подтвердил: «Маруська солдатка. Хорошая бабонька. Я ить тоже с ней… Да… А тебе и Бог велел — жена-то на сносях…» Они разговаривали поздно вечером во дворе, угостившись на ночь самогоном. Красивая тишина с луной, звездами и поблескивающим снегом временами нарушалась непонятными отдаленными звуками — словно что-то падало в глубокий снег. «Не стреляют ли», — забеспокоился хозяин. Долго прислушивались — тишина. Пошли в дом. Лена уже спала. Михаилу постелили отдельно, на лавке. Стыдно вспоминать — засыпал он счастливым сном. Вскоре проснулся — после самогонки хотелось пить. Подошел к Лене, поправил одеяло, сползшее с плеча. Она открыла глаза, спросила: «Что случилось?» Потом обняла его и поцеловала прежними любимыми губами. Сказала: «Спасибо, что привез меня сюда. Здесь так хорошо…»

И раздался громкий тревожный стук в окно и крик: «Петрович! Открывай! Беда!» Стахеев быстро оделся и выбежал на улицу. Его ждали трое товарищей по командировке, Митюкова едва он узнал — голова у него была чем-то перевязана. Стахеев даже не успел спросить, где Савкин? Митюков, срываясь на крик» запричитал:

— Погиб наш Боря! Убили гады, контры… Я сумел убежать, а он…

— Молчи, — оборвал его старый журналист Ройзман. — С тобой в Чека разберутся. Бросил товарища… или перед казачьем в ногах валялся…

— Чего бросил?.. Чего валялся?..

Другие остановили перепалку. Объяснили Стахееву, что в Вешенской началось контрреволюционное восстание казаков. Там расправились с представителями советской власти, разослали своих по другим станицам и хуторам поднимать мятеж. Савкин и Митюков ехали на санях к Вешенской, когда их встретили казаки. В результате Савкин убит, Митюков избит и теперь оправдывается.

— Да! — кричал Митюков. — Оправдываюсь, что остался жив…

Решили оставить на потом разбирательство случившегося — надо было спасаться самим: казаки могут прийти и сюда. Руководителем выбрали Ройзмана и двинулись в Совет просить лошадей до Кантемировки. Стахеев убедил товарищей, что должен остаться с женой и собираться, предупредил, чтобы без него не уезжали.

Хозяин и хозяйка поднялись, Лена билась в истерике. Ее успокаивали, давали какие-то лекарства.

— Нечего и разбираться, — сказал Демьяныч по поводу смерти Савкина. — Казаки, они жидов бьють напропалую. А энтого русского малость поучили и отпустили. Конечно, вам всем надо уезжать. Казаки, может, сюда и не придут. Может, наши их прищучат, но кто знает. А бабу свою оставь. Она совсем больная. Ее никто не тронет. Скажем: родственница с Воронежа. Больная и на сносях…

Так Стахееву и пришлось бросить Лену. Сначала думал, что это к лучшему: ехали ночью, по дороге встречались конные, к счастью не казаки. А если бы?.. Потом, добираясь до Москвы, сколько дней мучались в теплушках — дорога была занята переброской войск на пошатнувшийся Южный фронт. Когда же Михаил вернулся на Разгуляй, стал проклинать себя за легкомыслие, за грехи, истерично вымаливал прощение у Лены, у Бога, у высшей силы.

Вскоре пришло письмо, и ему стало легче: Лена здорова, в Богучаре советская власть. Главное письмо пришло в апреле:

«Родился сын. Я назвала его Аркадием в честь своего папы…»

Началась жизнь.