От автора

В конце этого повествования имеется одна глава, общая для «Мерлина» и «Артура» — первой и последней части трилогии. Я воспроизвел описание в той мере, в какой было возможно объединить романы с повествованием от первого («Мерлин») и третьего лица («Артур»). Сверх того, было желательно и даже необходимо показать одни и те же события и явления под другим углом зрения. Но, следуя логике, я целиком сохранил диалоги (примерно три страницы), поскольку они очевидным образом должны совпадать в обоих текстах.

Как в «Мерлине» и «Моргане», я использовал римские меры. Вот их соответствия:

Ладонь = 7 см

Фут = 29 см

Шаг = 1,48 м

Миля (тысяча шагов) = 1480 м

Югер = 25 аров, или 2500 м²

 

На Кардуэл медленно надвигалась ночь, уже охватившая восточные земли и еще более темная из-за низких облаков, пришедших со стороны великого западного океана, словно обе эти лавины мрака, рожденные на противоположных концах земли, решили сойтись над столицей Логриса, чтобы погрузить ее в полную черноту траура. И трауром была объята душа короля, чья гигантская тень застыла перед бойницей замка в верхнем городе. Он устремил взор в пространство. Море было пустынным, у входа в гавань пляшущие блики факелов временами освещали гладкую поверхность воды или пенистый гребень вздымающейся волны. Вооруженные часовые, выглядевшие на таком расстоянии жалкими, едва различимыми под сумрачным небом фигурками, расхаживали по укреплениям, которые уступами спускались вниз от дворца к колоссальной дамбе, защищавшей вход в портовую гавань. Улицы и проулки были безлюдны, сквозь окна стоявших вперемежку домов богачей и хибар бедняков просачивался свет ламп. Взгляд Артура упорно обращался к морю, где в этот первый день осени 491 года исчезли одновременно Моргана и Мерлин, сестра-любовница и отец-наставник, мятежница и творец, весь дух Логриса и вся душа короля. Они ушли навсегда этой дорогой, не оставив никаких следов: одна в Авалон — изгнанная навечно, как она того и желала, другой — в неизвестное убежище, став изгнанником добровольным.

С нечеловеческим усилием Артур оторвался от своих грез. Он побрел по коридорам и, остановившись перед одной из дверей, открыл ее и вошел в спальню. На кровати, освещенной пламенем лампы, спал подросток — почти ребенок. У него было длинное и тонкое, изящное и хрупкое, как у девочки, тело, но уже сейчас можно было угадать, каким высоким и мощным он станет, когда его мускулы разовьются в воинских упражнениях. Темные локоны обрамляли необыкновенно красивое лицо, в котором Артур узнавал черты Морганы и свои, унаследованные от их общей матери Игрейны. Он вздрогнул. Мальчик открыл глаза, и в лучах лампы они обрели пронизывающий ярко-зеленый цвет, который достался ему от одной лишь Морганы. Оба долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова.

— Моргана сказала тебе, что я — твой отец, Мордред? — произнес наконец Артур.

— Да, государь. И еще она сказала мне, что я не должен никому открывать это, потому что ты и она — единоутробные брат и сестра от одной матери, и в глазах людей я — плод греха.

— Да. Плод моего греха и моего величайшего счастья. Моего наслаждения жизнью. Смысла моего существования. И горечи жизни вследствие разлуки.

— Я думал, что смысл твоего существования — Круглый Стол.

— Нет, Моргана.

— Я не понимаю этого. Мать воспитала меня в почитании единственной ценности — Стола Камелота, хотя она и называла себя его врагом. Ты же, будучи воплощением Стола, любишь его врага — своего врага.

— Я не воплощение Стола, Мордред. Я не идея. Самое большее, дурной служитель ее, но прежде всего существо из плоти, любящей другую плоть — Моргану. Мы с ней возлюбленные и одновременно враги, но враги в меньшей степени, чем возлюбленные, даже если в конечном счете ненависть возобладает и разделит наши судьбы.

— Это будет только справедливо, государь. Мать сказала мне, что идея — это все, а человек — ничто.

— В таком случае она внушила тебе ценность идеи, существующей не для человека, а для самой себя. Она сделала из тебя не служителя Стола, а его врага. И я понимаю, каким путем хочет она его разрушить. Ибо самый страшный убийца живой плоти — это чистая идея.

Артур увидел смятение мальчика. И заговорил вновь:

— Кем хочешь ты стать?

— Служителем Стола.

— Я постараюсь это сделать. Но буду следовать плану Мерлина, а не Морганы.

Он улыбнулся Мордреду, положил руку ему на голову, слегка потрепал волосы, затем поцеловал в лоб. И смятение Мордреда усилилось, ибо никогда Моргана не ласкала его. В самом этом волнении он ощутил проблеск неведомого прежде чувства, которое было словно знаком запоздалой, смутной и поддавленной в нем способности любить.

Артур вышел и вновь стал бродить по замку. Перед высокой дверью, ведущий в покои Гвиневеры, он заколебался, но потом все же переступил порог. Молодая королева лежала на постели, перед ней стоял низкий столик, а вокруг суетились служанки и рабыни: она заканчивала вечернюю трапезу — позднюю и одинокую. Взглянув на Артура, она жестом приказала своим женщинам удалиться. Король уселся напротив нее.

— Ты вернулся ко мне, чтобы обладать мною? — спросила она. — Я этого ожидала. Ты покинул мое ложе в ту ночь, когда Моргана приехала в Кардуэл, и, пока она была здесь, не приближался ко мне. Вполне логично, что ты пришел ко мне в ту ночь, когда она отправилась в изгнание. Ты хочешь, чтобы Гвиневера стала бальзамом для любовной раны, которую нанесла тебе Моргана? Это уязвляет мое женское достоинство или тщеславие, но я соглашаюсь. Ибо я навсегда останусь королевой при тебе, а она, став изгнанницей, теряет тебя навсегда. Меня это вполне устраивает. Мне шестнадцать лет. Ей — тридцать три, она на два года старше тебя, и будущее — за мной. Поэтому ты можешь обладать мной. Возьми меня как желанную женщину — или, если тебе угодно, как необходимое снадобье. Что до меня, мне неведомо, люблю ли я тебя, но, сколь ни велика моя обида, я знаю, что хочу тебя, ибо ты самый красивый и самый могущественный муж западного мира, и я до сих ощущаю наслаждение, которое ты доставил мне в первые дни нашего брака.

Она выпрямилась, и ее легкое платье соскользнуло вниз, к стопам. Длинные золотые волосы, обрамлявшие прелестное лицо, струились по плечам и ниспадали на груди, налитые как у женщины и упругие как у девочки, блики от мерцающих светильников освещали обнаженное тело, и игра теней подчеркивала светозарную белизну кожи. Артур поднялся и, отступив на два шага назад, сказал ей:

— Прости меня.

Лицо Гвиневеры омрачилось. Подняв платье, она оделась.

— Тогда и я не буду любить тебя, — сказала она. — Ибо я знаю, что жизнь — это всегда сделка, и я не могу любить того, кто не любит меня. Во мне нет великодушия, и меня роднит с Морганой общая добродетель или общий порок: в моих глазах значение имеет лишь одно — я сама. Мне хватит того, что я королева Логриса и его империи. Мне хватит твоей власти, коль скоро у меня нет твоей любви. Конечно, если ты захочешь отринуть меня…

— На холмах Бадона я дал твоему умирающему отцу Леодегану клятву заботиться о тебе, и эта клятва для меня священна. К тому же, что бы ты ни думала, я тебя люблю — люблю настолько, чтобы не лгать тебе. Наши объятия были бы для меня притворным желанием и притворным наслаждением, ибо мной целиком владеет другая женщина. Исцелить меня ты не в силах, но снадобьем может стать время. Пусть действует время.

— Я не отличаюсь терпением, государь.

Артур направился к двери, открыл ее, обернулся. И повторил:

— Прости меня.

Он исчез в коридоре. Гвиневера рухнула на постель, обливаясь слезами горечи и гнева.

Выйдя из дворца, Артур пересек большой двор и подошел к крепостным воротам, выходящим в город. Он приказал караульным отворить их и двинулся по широкой булыжной дороге, ведущей прямо в порт. Оказавшись в нижнем городе, он углубился в кривые переулки, где стояли дома ремесленников и торговцев, их мастерские и лавочки, склады, таверны и постоялые дворы, хибары рыбаков и грузчиков, работавших в торговом порту, эргастулы — жилье и одновременно тюрьма для рабов-грузчиков и осужденных на галеры, казармы городской стражи. Он шел вперед без всякой цели, желая лишь избавиться от давящей атмосферы дворца и, быть может, смягчить душевную муку ходьбой. Запоздалые прохожие, будь то честные люди или преступники, при виде этого вооруженного колосса сначала шарахались в сторону, принимая его сообразно занятиям своим либо за ночного грабителя, либо за воина из дозорного патруля, но все — мирные обыватели, воры или убийцы — узнавали его и кланялись со словами приветствия и благословения. Ибо все — любя или ужасаясь — боготворили его. Проходя мимо входа в какое-то длинное двухэтажное здание, он услышал песни, крики и смех. Один из голосов показался ему знакомым. Он открыл дверь и оказался в огромной зале с низким потолком и большими столами: это была наполовину таверна, наполовину публичный дом, где посетители всех сортов — воины и торговцы, аристократы и плебеи, моряки и наемные убийцы, бритты и чужеземцы — предавались оргии, утоляя страсть к вину и к женщинам. Служанки исправно разливали напитки и торговали своим телом, а за ними присматривал гигант с мечом на боку: расхаживая между столами, он кланялся богачу, приказывал бедняку немедля расплатиться, избивал женщину, пытавшуюся уклониться от причудливых домогательств жестокого развратника.

«Это и есть мир, Мерлин, — подумал Артур. — Мир, который твой закон тщится преобразить, мир, где все подчинено насилию и страданию, все покупается и продается, где сильный наслаждается и властвует за счет слабого, считая это своим правом, тогда как последний жаждет получить такие же права, одновременно желая в отчаянии своем вовсе не существовать. Мир насилия, господства и подчинения. Старый мир — не потому, что он исчез, уступив место твоему, а потому, что он всегда был и всегда пребудет, пусть даже закон твой принудит его на время укрыться в подполье. Этот мир открыто торжествует в деяниях подонка и прячется, словно тайная опухоль, в душе праведника. И в моей тоже…»

Он сделал несколько шагов вперед. Кто-то крикнул:

— Король!

Все застыли на месте, и внезапно наступила тишина. Высокий, стройный, но вместе с тем могучий и совсем молодой воин с пригожим улыбчивым лицом, слегка зардевшимся от смущения, поднялся из-за стола, где угощал продажных девок, и двинулся навстречу Артуру. Этот шестнадцатилетний юноша, сын Лота Орканийского, павшего год назад на бадонских холмах во время великой битвы бриттов с саксонскими захватчиками, в первом же бою выказал столь необыкновенную доблесть и отвагу, что сразу занял место своего отца за Круглым Столом. По своей матери Моргаузе, старшей дочери Игрейны и единоутробной сестре Артура, он приходился королю племянником. Звали его Гавейн.

— Государь, — сказал он, — зачем ты пришел сюда? Разве ты не знаешь, что это самый веселый и самый гнусный лупанарий во всей твоей империи?

— Тот же вопрос я собирался задать тебе, — сказал Артур. — Я вошел, потому что узнал твой голос, вернее, твое ржание.

Гавейн расхохотался.

— Стало быть, в этой конюшне мне самое место. Ты знаешь, как в моем возрасте жаждут плотской утехи, которую дарят чресла, не прибегая к посредничеству слов. Прекрасные дамы при твоем дворе так деликатны и так неприступны с их тайными матримониальными планами. Огородившись правилами приличия и преуспев в риторических недомолвках, они тоже продаются, но обходятся гораздо дороже здешних дам, весьма доступных и, в сущности, великодушных. Короче говоря, твой двор наводит на меня тоску, и я прячусь на этом заднем дворе здорового беспутства, где мне недостает лишь одного человека — тебя, государь. Но раз уж ты по моей вине вляпался в эту грязь — бальзам души, воздействующий снизу, то я совершенно счастлив. И мне даже не нужно приветствовать тебя как гостя, ибо король всюду у себя дома.

Артур обратил взор к столу, где по-прежнему сидели подруги Гавейна — самые молодые, самые красивые и самые разряженные девицы заведения, которым поручалось обслуживать лишь знатных и богатых посетителей. Внезапно он вздрогнул всем телом. Одна из них, грациозно повернув голову, отчего по ее иссиня-черным волосам скользнул блик от лампы, пристально взглянула на него большими зелеными глазами. И в этом движении, волосах, взгляде — больше, чем в чертах, хотя и обольстительных, но походивших на грубый набросок с совершенной модели — он увидел отдаленное подобие, мгновенный отблеск не столько образа, сколько повадки Морганы. И эта неясная греза, еще более смутная в полусумраке, поразила его сильнее, чем полное и безупречное сходство. Он приблизился к ней. Она смотрела на него со страхом и обожанием.

— Ничего не говори, — сказал он, — ни единого слова. Отведи меня в спальню.

Под изумленными взглядами подруг и наполовину озадаченным, наполовину обрадованным взглядом Гавейна она поднялась и повела его за собой на второй этаж, в грязную комнатушку, где не было ничего, кроме ложа. Сорвав с нее платье, он овладел ею с яростью отчаяния и с таким свирепым желанием, что она, уже до глубины души потрясенная его красотой и мощной статью, получила истинное наслаждение. Артур же, едва испытав плотскую радость, почувствовал себя опустошенным, ибо вернулся к горькой и жестокой реальности. Нежно обняв женщину, он прижал ее к себе. И заплакал, как плакал некогда, увидев Моргану, вернувшуюся из первого изгнания после тринадцатилетней разлуки, тяжесть которой он ощущал каждое мгновение. Придя в себя, он отстранился от нее, снял с руки тяжелый золотой браслет, украшенный драгоценными камнями, и отдал ей. Она схватила подарок с недоуменным восторгом и пугливой жадностью, ибо за такую вещь можно было бы купить весь нижний город. Он вышел из комнаты и, спустившись в сопровождении женщины на первый этаж, в большую залу, направился к столу Гавейна. Наблюдавший за служанками громадный хозяин заведения увидел у женщины браслет и с алчным урчанием сорвал его с руки.

— Отдай ей это, — приказал Артур.

— Но, государь, все, что дарят девкам, принадлежит мне, ведь я несу расходы по их содержанию и плачу им жалованье. Таков закон моего дома.

— Ты думаешь, что закон твоего дома выше закона Логриса? Ты думаешь, что закон Мерлина и Круглого Стола не должен царить повсюду, пусть даже речь идет о лупанарии? Закон же гласит так: если эти женщины твои рабыни, ты не имеешь права торговать их телом. Если они свободны, тебе причитается лишь часть — малая часть — их доходов в уплату за кров и пищу. И ты не можешь отдавать им какие бы то ни было приказы, ибо ты не господин их, а всего лишь хозяин дома, где они нашли приют. Однако я заметил, войдя сюда, что ты ведешь себя иначе. Ты вне закона. Повелеваю тебе покинуть это место и изгоняю тебя из Логриса. Будь доволен, что избежал каторжных галер. Гавейн!

— Да, государь?

— У тебя есть золотые?

— Да.

— Дай их мне.

Гавейн насыпал в подставленную ладонь Артура горсть монет, и король швырнул их в гиганта, над которым они пролились шумным дождем.

— Подбери. Отдай женщине браслет и убирайся.

В глазах хозяина борделя сверкнула ненависть. Совершенно потеряв голову и поддавшись необузданной ярости, он выхватил меч и ринулся на Артура, который не стал вынимать свой: искусный во всех боевых приемах, он легко уклонился от удара, и его кулак опустился на голову противника. Тот рухнул на пол. Затем, с трудом встав на ноги, подобрал браслет и меч.

— Держи! — сказал он женщине. — Забирай подарок короля. Я его уже не отниму, потому что мне на этом свете не жить.

Она протянула руку. Но он, вместо того чтобы отдать браслет, занес над ней острие. Стоявший рядом Гавейн одним гибким движением всего тела выхватил меч и нанес по основанию шеи удар такой силы, что голова слетела с плеч.

— Фу! — молвил Гавейн. — Эта башка выглядит совсем не аппетитно, и, на мой вкус, ее не дожарили.

Артур повернулся к женщине, которая, преодолев отвращение, вырвала браслет из скрюченных пальцев мертвеца. Она показалась ему красивой, но сходство с Морганой пропало напрочь, и он подивился, сколь сильным было исчезнувшее теперь наваждение.

— Отдаю тебе этот дом, — сказал он ей. — Соблюдай закон Логриса. Знаю, что ты его не нарушишь, поскольку сама изведала жестокость другого закона. Подбери золотые монеты. Если у убитого есть наследник, уступи их ему в возмещение ущерба. Если нет — раздели их со своими товарками.

Подойдя к нему, она шепнула:

— Увижу ли я тебя вновь, государь?

— Возможно. Почему ты спрашиваешь?

Она заколебалась, словно страшась собственной дерзости.

— Потому что я люблю тебя, государь.

— Я вернусь. И наваждение тоже.

Она не поняла. Артур обратился к молодому аристократу, который жестоко и развратно обошелся с одной из девок:

— Ты со своими друзьями отнесешь труп к морю и бросишь в волны, ибо этот человек был осужден на изгнание и, даже будучи мертвым, не имеет права на погребение в земле Логриса.

Побледнев, они безмолвно поклонились. Гавейн схватил за волосы отрубленную голову и бросил ее им.

— Башку не забудьте! И действуйте украдкой, как убийцы, не попадитесь на глаза патрульным.

Он двинулся следом за королем, который уже ступил за порог. Они стали медленно подниматься к замку. Артур издал смешок, лишенный радости.

— Славное начало полноправной власти! — сказал он. — Закон Логриса и правосудие Круглого Стола торжествуют в лупанарии… Мерлин гордился бы мною.

— С какого-то конца нужно начинать, — сказал Гавейн. — И часто нижний имеет свои преимущества. От лупанария к империи! В этом скромном, но неуклонном восхождении есть и очарование, и логика.

Артур невольно улыбнулся.

— Неужели в этой безумной голове нашла пристанище философия? Некий взгляд на мир или какой-то принцип, способный преобразить его?

— Это было бы тяжкой задачей для самого Мерлина. У меня есть только один принцип, и философия моя проста, государь. Мудрецы, подобные Мерлину, Моргане или тебе, всегда все усложняют. Они вопрошают: в чем первопричина жизни, которая помогла бы нам понять природу смерти? Или же спрашивают: диалектика жизни и смерти относится к явлениям божественным или механическим, и, поскольку этот великий закон служит первопричиной всех других законов, являются ли они объектом метафизики или манипуляций шарлатана? Я же воспринял атараксию Зенона и Эпикура не как конечную философскую цель всего существования, но как принцип: если жизнь и смерть мне равно безразличны, все становится простым. Следовательно, не имеет значения ни мудрая, ни безумная голова. Безумная лучше — она забавнее. Я постиг атараксию в битве при Бадоне и над телом моего отца поклялся, что отныне не буду принимать всерьез ни жизнь, ни смерть.

— А власть над людьми? Допускает ли она безразличие?

— Государь, как ты думаешь, почему я отдал тебе Орканию, мое наследственное владение, которое ты сделал одной из провинций Логриса? Именно для того, чтобы избежать налагаемой властью ответственности. Но я вовсе не порицаю тех, кто ее принимает. К примеру, ты обладаешь высшей властью во всем западном мире, но ни к одному человеку не испытываю я такой любви и такого восхищения. Вот почему я отдал тебе в дар и жизнь свою, и смерть — в надежде, что ты, понимая, кто я такой, простишь меня за столь скромный подарок.

Артур взглянул на него любовно, но не без раздражения. Какое-то время оба они молчали.

— Почему, — вдруг спросил Артур, — произнес ты эти слова о «бальзаме души»? Сам ли ты по-прежнему скорбишь или просто догадался о моей скорби?

— Хоть я и легкомыслен, но глуп не больше, чем необходимо. Я знаю, что означает для тебя потерять в один день Мерлина и особенно Моргану. Опустошение души и всех чувств, абсолютное одиночество и вечная разлука.

— Да. Мерлин оставил мне все, Моргана — ничего. И эта тяжесть мира, тяжесть власти сокрушает тем сильнее, что давит лишь на оболочку человека, в котором страсть создала полную пустоту.

Помолчав еще немного, Артур продолжал:

— Однажды Мерлин сказал мне, чтобы я не отрекался ни от Стола, ни от Морганы. Могу ли я сделать это, не уничтожив самого себя?

— Да, государь. Именно это ты и сделал сегодня вечером. Ты переспал с этой черноволосой и зеленоглазой шлюхой — и утвердил правосудие Круглого Стола. И, как видишь, ты остался жив.

— После гибели короля Лота в сражении при Бадоне, — сказал Артур, — Гавейн отказался от своего наследственного владения, и оркнейцы теперь — единственное племя Логриса к северу от стены Адриана. Оказавшись за пределами империи и отделенные от нее обширными враждебными землями, они подвергаются бесконечным грабительским набегам пиктов из Горных Земель. Лоту удалось предотвратить это — благодаря союзу, который он заключил с Мерлином и моим отцом Утером-Пендрагоном, а также благодаря своему военному и политическому гению. Кроме того, он управлял независимым каледонским королевством, поэтому пикты считали его если и не совсем своим, то чем-то вроде отдаленной родни. Теперь же, когда Оркания стала бриттской провинцией и частью Логриса, пикты смотрят на нее как на чужую землю, которую можно не только грабить, но даже попытаться захватить. И, хотя мы держим там армию из четырех тысяч воинов, они не в состоянии уследить за всей границей и побережьем, ибо пикты нападают как с суши, так и с моря, действуя небольшими отрядами, которые появляются и исчезают молниеносно, так что настичь их крайне трудно. Поэтому в Оркании все страшатся их набегов, и никто не чувствует себя в безопасности, отчего замерла всякая деятельность и любые планы обречены на провал. Молодой военный вождь этой провинции — Ивейн, сын сестры Лота, двоюродный брат Гавейна по крови и мой племянник по свойству, — прибыл в Кардуэл, чтобы просить помощи королевской армии.

Артур держал речь перед Круглым Столом, в самой большой зале крепости Камелот, находившейся в центре общины дуротригов, в одном дне конного перехода к югу от Кардуэла. Вокруг гигантского Стола располагалось сто пятьдесят мест — по числу пэров, занимавших их до битвы при Бадоне. Но сейчас они большей частью пустовали. Лишь двадцать вождей уцелели в том ужасном бою, где погибли остальные сто тридцать, и на смену им пришли немногие, ибо наследники погибших в основном не достигли еще должного возраста, а опекуны, назначенные королем для временного управления в их общинах, не имели права сидеть за Столом. Все старые воины времен Утера, пэры первого Стола, учрежденного Мерлином, полегли на Бадонском поле, самыми же прославленными среди убитых были Лот и Леодеган, король бригантов и отец королевы Гвиневеры. Старейшему из нынешних пэров исполнилось всего тридцать пять лет. Это был Кэй, сын Эктора, у которого Артур провел первые пятнадцать лет своей жизни по распоряжению Мерлина, желавшего лично заниматься его воспитанием без всякого вмешательства двора. Кэй называл себя молочным братом короля, поскольку вскормила их — с двухлетним перерывом — одна женщина. Артур же, в память о детских годах, любви Эктора и играх с его сыном, сделал пэром Кэя, который сам по себе никогда не был бы допущен в собрание Круглого Стола.

Кэй был приземист, крепко сбит и силен, фигура у него была почти квадратная, черты лица грубые и добродушные, характер веселый, но вспыльчивый вследствие скромности происхождения. Не отличаясь большой ловкостью во владении оружием, он единственный среди приближенных Артура нацеплял поверх положенной вождям кольчуги железные пластины, а на голову надевал шлем. Но противником он был опасным, ибо не фехтовал мечом, а рубил, словно дровосек, нанося столь мощные удары, что отразить их не мог никто, кроме короля. На советах Стола Кэй противился новшествам, всячески оберегая закон и лишь подмечая — с определенной прозорливостью — некоторые его несообразности практического свойства. Философские идеи он по тупости совершенно не воспринимал, зато всегда здраво оценивал соотношение сил, считая любую войну оправданной не моральной правотой, а уверенностью в победе. Вся его этика сводилась к абсолютной преданности Артуру — единственному человеку, которого он любил.

Поодаль от Стола стоял Мордред — безмолвный слушатель, допущенный в эту святыню Логриса, запретную для всех, кто не был пэром, лишь милостью короля, желавшего подготовить его к будущим обязанностям. Через несколько месяцев, в начале весны 493 года, ему должно было исполниться четырнадцать лет, и за полтора года, проведенные в Кардуэле, он заметно вырос и окреп. У него обнаружились необыкновенные способности ко всем видам оружия, но с особым искусством он действовал мечом и мог уже противостоять Гавейну, который превосходил его не ловкостью, не мощью, не быстротой и не выносливостью, но только опытом. Обладая очень живым умом, хотя и склонным к чистой абстракции — этической, а не математической, что было следствием избирательной педагогики Морганы, он преклонялся перед законом Логриса, созидательной мыслью Мерлина и его наследника Артура, проявившейся во время учреждения двух Столов — в Кардуэле в 461 году и в Камелоте в 478 году. Он помнил обе речи наизусть и порой осмеливался обсуждать их с Артуром, своим единственным собеседником, ибо в присутствии других держался очень скромно и почти не раскрывал рта. К Кэю он не ощущал никакой привязанности, а крайне легкомысленного Гавейна подозревал в безнравственности, но был бессилен справиться со смутной любовью к нему. Гораздо больше нравился ему характер Ивейна, которого он увидел впервые.

Этому племяннику Лота едва минуло семнадцать лет, он был ровесником Гвиневеры и Гавейна, однако в Оркании и даже в Логрисе его уже признали мудрым правителем, справедливым и честным вождем, опытным стратегом, достойным продолжателем дела своего дяди, от которого он, видимо, унаследовал склонности и способности — в обход прямого наследника. Невзирая на доблесть и мастерство, он уступал Гавейну в воинском искусстве, зато намного опережал того в области военной тактики. Равным образом, хоть он был и не так хорош собой, как Гавейн, унаследовавший черты своей матери Моргаузы, старшей дочери Игрейны — красивейшей женщины западного мира, которую превзошла только ее младшая дочь Моргана, — лицо его выражало благородство и доброту, а обходительностью своей он больше привлекал сердца. Столь несхожие между собой двоюродные братья могли бы стать соперниками или даже врагами. Эти же двое любили друг друга. В отличие от Мордреда, Ивейн не воспринимал всерьез нарочитую и показную насмешливость Гавейна, которая, впрочем, его забавляла и которую он считал довольно удачной маской для сокрытия того природного великодушия, что проявляется как бы помимо воли в поступках, а не в словах. Гавейн восхищался достоинствами Ивейна, не пытаясь им подражать, и ощущал признательность за то, что кузен возложил на свои плечи ответственность за дом Лота и связанные с этим обязанности, которые ему самому казались скучнейшими в мире.

Ивейн взял слово сразу же после Артура:

— Пикты — самые свирепые и дикие варвары среди всех каледонцев. Они чрезвычайно воинственны и порой сражаются друг с другом, если не находят общего врага. Ради устрашения противника они покрывают тело и лицо синей краской, добывая ее из растения, которое германцы именуют вайдой, а жители Средиземноморья — пастелью. У них нет городов, но повсюду разбросаны их поселения: постоянные — если занимаются они земледелием, передвижные — если следуют за своим скотом, переходящим с пастбища на пастбище. Им принадлежат в Горных Землях две разные области — западное побережье и плодородные долины на северо-востоке. Сражаться нам нужно только с обитателями долин, ибо пикты, живущие на побережье, никаких набегов в Орканию не совершают. Вот уже несколько лет они воюют с захватчиками, приплывшими сюда с большого острова, который римляне именовали Иберния, а саксы — Ирландия. Эти чужаки из племени скоттов основали на пиктском берегу колонию под названием Далриада. Война идет ожесточенная, исход ее неясен, но для нас она выгодна, и вмешиваться в нее нам не следует. Мы также не должны бояться, что нашим врагам придут на подмогу каледонцы из Нижних Земель, а именно — из Горры. Хоть они и родня пиктам, которые вступают с ними в брак и во множестве поселяются среди них, им известно, что при малейшем проявлении враждебности их раздавит наша северная армия, стоящая вдоль стены Адриана в общине бригантов. А после того, как Мерлин заключил союз между Утером и Леодеганом, Горра больше всего на свете страшится Логриса. Итак, нашим единственным противником будут северо-восточные пикты, которых отнюдь нельзя недооценивать. Они многочисленны и очень подвижны, в открытое сражение, где мы без труда возьмем верх, не вступают, а наносят мгновенные удары и тут же исчезают. У них нет никакого кодекса воинской чести, они используют все доступные им средства и бьются даже с бо льшим ожесточением, чем саксы. Поэтому нам следует готовиться к войне долгой во времени и быстрой в пространстве, войне на истощение и выносливость, где численное превосходство большого значения не имеет, а важны быстрые передвижения и постоянная бдительность, представляющие тяжкое испытание для духа и тела.

— Полностью доверяясь мудрым советам Ивейна, — сказал Артур, — я принял следующее решение: я сам возглавлю поход против пиктов и возьму с собой только шесть тысяч всадников королевской армии, оставив здесь восемь тысяч пехотинцев. Из гарнизонов общин и северной армии ни единого человека я не заберу. Мне нужны только конные воины, поскольку нам вследствие разбросанности и подвижности вражеских сил придется двигаться очень быстро. Королевская кавалерия и регулярная армия Оркании вместе составят войско в десять тысяч человек — этого достаточно для победы. Помогать мне будут Кэй, Ивейн, Гавейн и Мордред, который уже в состоянии сразиться с реальным противником, а также двадцать военачальников, назначенных командирами моей конницы. Каждый должен иметь двух лошадей. Мы отправимся в Каледонию самым коротким и легким для нас морским путем, на пятидесяти боевых триремах — это половина военного флота Логриса, стоящего на якоре в Кардуэле. После нашего отплытия двадцать пять галер останутся в оркнейских водах, чтобы обезопасить побережье от вражеских вылазок с моря. Поход обещает быть долгим, поэтому двадцать пять других галер будут постоянно курсировать между нами и Логрисом: туда — отвозить мертвых и раненых, нам — доставлять свежие подкрепления, сменных лошадей и новое оружие, а также снаряжение и съестные припасы, ибо я не хочу облагать Орканию тяжкой военной податью. Мы выступаем в конце зимы.

— Рассказывайте мне после этого о саксах! — воскликнул Гавейн. — Они любезно выстраивают свое войско так, чтобы можно было свободно потрошить друг друга, под открытым небом, без всякой спешки, пока кого-нибудь не истребят дотла, и все споры улаживаются в одной битве. Но эти пикты понятия не имеют о хороших манерах. Устраивают засаду, убивают исподтишка и исчезают на своих проклятых Горных Землях. Здесь нужны не воины, а крестьяне, умеющие выгонять крыс из нор. Словом, это должна быть армия, состоящая только из Кэев. Как жаль, что мы привезли с собой лишь одного!

Это были первые весенние дни 499 года — начало седьмого года войны. Странной войны почти без сражений, отчего королевская армия никак не могла одержать решительную победу, а в результате дерзких и почти всегда ночных нападений противника потеряла уже тысячу всадников. Среди пиктов погибших было лишь немногим больше, хотя все их постоянные селения были стерты с лица земли, плодородные долины захвачены, запасы зерна отобраны, сторожевые башни из кирпича срыты до основания, а оставшиеся дома мирные жители уведены в Орканию как пленники. Но воины пиктов большей частью сумели пробраться в трудно доступные для кавалерии горы, где у них было множество тайников и укрытий. Они увели с собой молодых женщин, детей и скот, необходимый им для выживания, ибо землю обрабатывать они уже не могли. Впрочем, одна цель похода была достигнута: грабительские набеги полностью прекратились, поскольку на суше за пиктами охотились королевские всадники, на море крейсирующие вдоль побережья корабли Артура без труда догоняли и топили вражеские барки, а регулярная армия Оркании, которую теперь ничто не отвлекало, надежно охраняла границу. Провинция наконец обрела полную безопасность, и благосостояние ее росло. Однако Артур не мог вечно держать такую военную силу в столь скромной и удаленной части империи. Пребывавшие в Кардуэле и в Камелоте пэры Стола уже несколько раз требовали его возвращения — в частности, в связи с серьезными событиями, происходившими по ту сторону моря, в галльской Арморике, где нападению подверглись провинции Беноик и страна гонов, которыми управляли союзники Логриса Бан и Богорт. Кроме того, затяжная война исподволь подтачивала боевой дух армии — постоянное тревожное ожидание и нескончаемые засады стали тяжким испытанием для духа, а не для тела. Напряжение приводило к ссорам между воинами и даже между командирами. Особо частыми были стычки Кэя и Гавейна, которых приходилось вразумлять самому королю.

Услышав саркастическое замечание Гавейна, Кэй тут же взорвался:

— Не потому ли, что породил тебя союз севера и юга, Оркании и Думнонии, стал ты похож на заблудившегося и озлобившегося пса, который не знает, куда ему приткнуться и как себя вести? Ты обязан относиться ко мне с уважением как к старшему по возрасту, правой руке и молочному брату короля!

— Молочный брат! — со смехом воскликнул Гавейн. — Видно, придется королю усадить за Стол всех телят, которые делили с ним материнское молоко!

— Молоком меня оскорбляешь? — вскричал Кэй. — Но на сей раз я залью его твоей кровью. Отойдем в сторону и обнажим мечи! Я расколю надвое пустую скорлупу, что служит тебе вместо головы!

— Я не пень, чтобы терпеливо ожидать, пока ты размахнешься! За то время, что нужно тебе всего лишь для одного удара, я успею изрезать тебя на мелкие кусочки, если, конечно, клинок мой пробьется сквозь железные побрякушки, которые ты навешал на себя из кокетливой предосторожности!

— Кэй и Гавейн, замолчите! — приказал Артур.

В этот момент Мордред направил своего коня к королю. Ему только что исполнилось двадцать лет, и он, сохранив унаследованную от матери изумительную красоту лица, обрел стать и мощь Артура. Все считали его вторым воином Логриса после короля, ибо он обошел даже Гавейна, хотя в столкновениях с пиктами тот получил славу непобедимого бойца.

— Государь, — сказал Мордред, — за шесть лет войны я хорошо изучил эту страну и обнаружил все места, куда кавалерии трудно добраться и где пикты устроили свои убежища. Именно там они и прячутся после своих вылазок. Нам не следует сражаться с ними в условиях, выгодных лишь для них, и у меня возник план, как заставить их всех выйти прямо на тебя, чтобы ты мог в решающей битве положить конец войне.

— Как же ты убедишь их, — спросил Артур, — совершить подобное безумие?

— Прошу тебя довериться мне и дать мне тысячу всадников. Также прошу тебя отвести войско к границе Оркании и ждать меня там, ибо оркнейская армия нам понадобится. Возможно, я приведу гораздо больше пиктов, чем предполагаю сейчас.

Артур смотрел на Мордреда с благожелательным любопытством.

— Что вы об этом скажете? — обратился он к военачальникам.

— Пусть Мордред изложит свой план, — сказал Кэй, — а мы посмотрим, можно ли его осуществить.

— Сейчас я не могу этого сделать, — ответил Мордред. — Если слух о моем плане дойдет до пиктов, они найдут средство провалить его.

— Я не только полностью доверяю Мордреду, — сказал Гавейн, — но хочу быть вместе с ним. Ты возьмешь меня?

— Да, Гавейн.

— Мордред столь же смел, сколь мудр, — сказал Ивейн, — и я тоже полностью ему доверяю.

— Равно как и я! — произнес Артур. — Отбери себе всадников, Мордред, и выступай! Я буду ожидать тебя у границы.

Шесть дней спустя Артур стоял в одиночестве на холме, откуда ему был виден весь горизонт к югу от границы, где он, следуя совету Мордреда, расположил свою кавалерию и пехотинцев оркнейской армии. Он тревожно всматривался в даль, пытаясь разглядеть хоть какие-то признаки возвращения тех, кто отправился в поход. Наконец он увидел мчавшегося галопом всадника. Это был Гавейн. Заметив на вершине холма четко выделявшуюся на фоне синего неба громадную фигуру на рослом боевом жеребце, тот поскакал к королю. Конь его дрожал от изнеможения. Сам он тоже выглядел усталым, но при этом веселым.

— Государь, — произнес он, — Мордреду пришла в голову великолепная мысль, и успех ее превзошел все ожидания. Тяжко пришлось и всадникам, и лошадям, потому что за шесть дней мы спали меньше десяти часов, но зато возвращается нас в пятьдесят раз больше, чем отправилось в поход.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Посмотри!

Южный горизонт словно бы заколебался в каком-то движении, и вскоре расположенные в нескольких милях холмы заполонили бегущие стада.

— Пятьдесят тысяч голов! — воскликнул Гавейн, расхохотавшись. — Коровы, быки, телята, козы и овцы. Весь скот пиктов! Ты отнял у них хлеб с овощами, а Мордред лишил их мяса и молока. Тяжкий пост! Поэтому все воины Горных Земель — по меньшей мере, двадцать тысяч — ринулись за нами в погоню, ибо стоны пустого желудка действуют лучше кнута. Они пешие, но идут быстро. От нас отстают лишь на полдневный переход.

— Стало быть, их будет вдвое больше, чем нас?

— Да. Мордред заметно ошибся в своих расчетах, и я не знаю, стоит ли этому радоваться.

— Я вижу плоды его затеи, но в чем состоял сам план?

— Сначала мы двинулись на юг по долинам, тщательно размечая въезды и спуски предназначенных для захвата холмов. Обследовав их все, мы понеслись галопом на север, забирая с собой всех четвероногих обитателей этих природных крепостей. Пикты облегчили нам задачу, не давая скоту свободно пастись и собрав его в нескольких местах, чтобы легче было следить за ним. При каждой нашей вылазке они прятались в убежищах вместе со своими семьями, готовясь отчаянно защищаться и полагая, что мы действительно хотим напасть на них. Когда же они поняли, что к ним заявились не воины, а обыкновенные грабители, было уже слишком поздно. Чем ближе подходили мы к северу, тем больше тучнело наше стадо — полагаю, в западном мире никто не видел такой груды мяса. Вот так, государь, отправлял ты в поход бойцов, а возвращаются к тебе пастухи — волопасы, козопасы, овчары — и, главное, воры.

Артур засмеялся.

— Едем, — сказал он. — Нам нужно разомкнуть оборонительные редуты, чтобы отвести скот в наши тылы, за границу. А также подготовиться к битве, которая будет ужасной.

— Да, — отозвался Гавейн. — Слово «бойня» кажется мне вполне уместным для такого случая.

Они вернулись в королевский лагерь. Гавейн проследил за тем, чтобы в укреплениях на границе был сделан достаточно широкий проход, затем сменил свою обессиленную лошадь на свежую и поскакал навстречу Мордреду, чтобы тот двинул скот в нужном направлении. Артур, который намеревался возглавить атаки своей кавалерии, расставлял войска с помощью Ивейна, командовавшего оркнейской армией.

Через три часа после возвращения короля показалось громадное стадо, окруженное со всех сторон логрскими всадниками, которые подгоняли животных громкими криками. Взмыленный, как и лошади, скот мчался вперед галопом, с большим трудом выдерживая заданный темп: быки яростно ревели, взбешенные коровы били рогами всех, кто слишком давил на них, телята растерянно озирались, козы спотыкались и пытались останавливаться, тогда как овцы продвигались вперед плотной массой, с чисто бараньим упрямством. Лица у воинов осунулись от бессонных ночей, но одновременно сияли от радости, ибо изнурительная гонка подошла к концу и завершилась полным успехом. Только Мордред не выказывал ни усталости, ни веселья, и его прекрасное лицо оставалось, как обычно, непроницаемым. Стадо устремилось в проход, который за ним сразу же закрыли. Животные, не слыша больше криков и почувствовав свободу, вскоре остановились и, разбившись на стада по породам, принялись щипать травку и пить воду из ручья.

Мордред на дымящемся скакуне подъехал к Артуру.

— Государь, — произнес он, — мы не потеряли ни одного человека. Пикты следуют за нами, они в полдневном переходе от нас, может быть, и ближе. Всадники, которых я оставил в арьергарде, чтобы наблюдать за ними, сказали мне, что их почти двадцать тысяч. Такого числа я не ожидал. Победа для них — вопрос жизни и смерти, поэтому они идут сюда все. Но для нас дело обстоит иначе, если только ты не погибнешь в бою: такая катастрофа превратила бы незначительное поражение в гибель Стола и империи, ибо ты их душа, и заменить тебя невозможно. Логрис может обойтись без всех нас — кроме тебя. Поэтому прошу тебя держаться в стороне от сражения, ибо ты не должен ставить свою воинскую честь и любовь бойцов к тебе превыше судеб мира.

Артур в задумчивости посмотрел на него, затем улыбнулся.

— Ты помнишь, Мордред, — сказал он, — наш первый разговор? Идея для человека или идея для идеи… Стол и империя — не абстрактная идея. В них воплощается человек Логриса, который начал меняться во исполнение мечты Мерлина. Но это всего лишь человек, не более. В нем сочетаются идеи и чувство, плоть и кровь. Отделенная от плоти идея взывает, чтобы я укрылся от боя, согласно твоему желанию. Но логрская плоть требует, чтобы я сражался за нее, иначе перестану я понимать идею и даже стану ее врагом. Если же идея и плоть начнут враждовать, рано или поздно кто-нибудь из них убьет другого. В свою очередь, уцелевший неизбежно умрет, ибо они живут друг другом. Какая опасность больше? Рискнуть жизнью в бою или же умереть наверняка в случае бегства?

На лице Мордреда вновь выразилось то детское смятение, которое он ощущал в начале своего пребывания в Кардуэле, когда метался между отрицанием законов тела, сердца и чувств, что было внушено ему Морганой, хотя в ней самой они проявлялись в крайней степени, — и защитой их устами Мерлина и Артура, воплощавших для него самый высокий идеал.

— Тогда, — сказал он, — позволь мне биться рядом с тобой и разделить твою судьбу. Ибо мне нет смысла жить, если ты умрешь.

— Я тронут твоей любовью, Мордред, и не имеет значения, кого ты любишь — реального Артура или же свое представление о нем. Но мне ты не нужен. Ты нужен своим всадникам. И ты займешь предназначенное тебе место, возглавив их. Это приказ. А теперь, взяв пример с твоих собратьев-воров, ложись спать. Я сам разбужу тебя, когда покажется враг.

— Я не чувствую никакой усталости и совершенно не хочу спать.

— Положительно, у тебя нет тела. Из чего ты сотворен?

— Из твоей крови. И молю Бога, чтобы эта логрская кровь вытекла из моего тела, которого, по твоим словам, у меня будто бы нет, а не из твоего.

И Мордред повернул коня.

Прошло семь часов. И вот галопом вернулись караульные, которых Артур поставил следить за продвижением врага. Чуть позже показались пиктские воины: они шли, сбившись в кучи, быстрым шагом, с воплями, обуреваемые жаждой убивать. Их обнаженные торсы, лица и руки были расписаны синей краской, и походили они на демонов, вылезших на свет из недр своей пропитанной суевериями земли. Вооружены они были деревянными щитами, пиками для дальнего боя, дубинами и ножами — для ближнего. Они ринулись прямо на выстроившихся в ряд логрских всадников, которые по знаку короля разошлись по флангам, разделившись на две группы по три тысячи человек: одной командовали Артур и Кэй, второй — Мордред и Гавейн. Перед пиктами оказалась укрепленная деревянными брусьями насыпь, за которой их ожидали пехотинцы оркнейской армии под командованием Ивейна. Пикты хлынули на них, подобно ударившей в дамбу волне, грозя затопить их. Но сзади уже соединились обе группы логрских всадников, так что пикты оказались полностью окружены. С гибкостью и яростью хищников они бросались на лошадей, кололи им ноздри пиками, пытались вспороть брюхо ножами или перебить колени дубинами. Всадников же хватали за ноги или подцепляли за пояс, чтобы стащить вниз. Оркнейские воины отражали нападавших пиками, а их стоявшие поодаль лучники убивали врагов прицельно. После первой же атаки почти все всадники лишились копий, которые остались в телах или в щитах противников. Те из них, кто не был убит на месте, вырывали застрявший наконечник и с презрительным смехом ломали древко копья о колено. Тогда Артур выхватил меч и устремился в плотные ряды пиктов. Рядом с ним был только Кэй, ибо он никогда не покидал короля во время боя. Меч Артура — самый прекрасный в Логрисе, подаренный ему Мерлином в день вступления на престол, — отражал все удары, проникал в любую брешь, описывал столь стремительные круги, что уследить за ними глазом было невозможно, с необыкновенной легкостью отсекал головы и конечности, пробивал шеи и животы. Меч Кэя, не такой ловкий, не такой быстрый, но почти такой же мощный, опускался и поднимался с завидным постоянством, взламывая одни лишь черепа. Вокруг короля образовался кровавый круг, куда тут же хлынули новые враги. Смертельно раненный конь Кэя рухнул на землю, всадник тоже упал и тут же вскочил, но в этот момент на шлем его обрушилась дубина, и он повалился замертво. Артур, спрыгнув со своего жеребца, прикрыл Кэя своим телом, как щитом, защищая его с такой неистовой яростью, что испуганные враги подались назад и предоставили ему тем самым передышку. Не желая воспользоваться ею, он сам ринулся на них. Гавейн, который находился довольно далеко и выкашивал пиктов целыми рядами, крикнул сражавшемуся рядом Мордреду:

— Похоже, король ищет смерти.

И оба, дав шпоры лошадям, обрушились на лавину пиктов, сомкнувшуюся вокруг Артура. Добравшись до него, они спешились, и бой возобновился с еще большим ожесточением, ибо враги, видя перед собой тех, кто воплощал разум, душу и доблесть Логриса, бросили против них лучшие силы в надежде обрести с их смертью победу. Вдали сражение почти прекратилось, поскольку прочие участники битвы в недоверчивом изумлении смотрели, как три лучших воина империи, словно неуязвимые богатыри, раз за разом отбивают бешеные атаки противника, оставляя широкие кровавые бреши в его рядах. Тогда образовалась последняя волна из тех пиктов, что решили прекратить бессмысленную борьбу у границы, чтобы сразиться в последней решающей схватке. Но Ивейн повел в атаку своих воинов, чей строй походил на копье, наконечником которого был он сам: перебравшись через насыпь, он сумел пробиться к Артуру, Мордреду и Гавейну, тогда как его пехотинцы присоединились к уцелевшим королевским всадникам. Вместе они вновь окружили врагов. Пикты сбились в кучу в центре поля, и в битве наступило затишье. Противники смотрели друг на друга, стараясь сосчитать одновременно и своих, и чужих. Артур потерял две тысячи человек — треть своей кавалерии, которой пришлось выдержать самый яростный натиск на открытом пространстве. Ивейн, благодаря укреплениям и своему тактическому гению, потерял не более пятисот воинов. Пикты оставили на поле боя двенадцать тысяч — убитых или неспособных сражаться. Это означало, что обе армии почти сравнялись числом, но не доблестью, ибо при таком соотношении потерь пиктам грозило полное истребление.

Артур направился к ним один. Навстречу ему двинулся громадный пиктский воин, чье тело было синим от краски и красным от крови.

— Ты хорошо сражался, — сказал Артур. — И можешь без всякого бесчестия прекратить бой, где всех вас ждет смерть.

— Мы еще не побеждены. Да и в любом случае лучше умереть воином на поле битвы, чем дома — от голода.

— Когда ты погибнешь смертью воина, многие другие — женщины, дети и старики — умрут от голода. Тебе безразлична их судьба?

— Судьбой их распоряжается не побежденный и мертвый, а победивший и живой. Если я одержу победу и останусь жив, они не умрут. Если нет, ты сам ответишь на своей вопрос.

— Это справедливо. Вот мой ответ.

Артур дал знак Ивейну, и тот передал распоряжение одному из своих людей, оставшихся на укреплении. Вскоре ворота раскрылись, и оттуда сначала вышло под присмотром пожилых пиктов — женщин и мужчин — огромное стадо, а затем появились доверху нагруженные зерном повозки.

— Это мирные жители, которых мы захватили в начале войны, — сказал Артур пиктскому вождю. — Это ваш скот и собранный вами урожай. Все это достанется вашим семьям, укрывшимся в горах. Как видишь, никто не умрет от голода. А теперь слушай меня. Я хочу, чтобы больше ни один пикт — ни ты сам, ни твои воины — не нападал на Логрис. Если вы согласитесь, то можете уйти вместе со своими стариками. Вы сохраните свою землю, и мы даже не станем отбирать у вас оружие. Если вы откажетесь, бой возобновится — смертельный бой, где все вы будете истреблены. В восточных горах не останется ни одного воина. И эта беззащитная земля, если я не сделаю из нее провинцию империи, станет легкой добычей алчных соседей — Горры, Далриады или даже ваших братьев с западного побережья.

Пикт смотрел на Артура с почтительным изумлением. Внезапно он повернул пику острием вниз и с силой вонзил ее в землю. Через мгновение его примеру последовали другие пиктские воины. Вождь их сказал Артуру:

— Пока я жив, никто не нарушит заключенный нами мир. Ты великий воин и великий король. Никто не сможет победить тебя.

Чуть позже пикты, уложив мертвых и раненых на повозки, которые им дал Артур, двинулись вслед за стадом, уходившим за южные холмы. Бриттская армия лишилась двух тысяч человек — убитых или умирающих от смертельных ран. Еще несколько сотен раненых могли надеяться выжить — среди последних был Кэй. Столь большие потери свидетельствовали о жестокости битвы.

— Кэй, доблестный Кэй, — сказал Гавейн, — ты один остался при короле, когда мы, олухи, разбрелись каждый по своим делам. Никогда больше не буду я насмехаться над твоим шлемом, ведь этой бесценной супнице, напяленной на голову, ты обязан жизнью.

— Не столько супнице я обязан жизнью, Гавейн, — со слабой улыбкой прошептал Кэй, — сколько желанию еще раз поспорить с тобой.

Пока хоронили погибших, Мордред нашел Артура в его шатре и сказал ему:

— Я понял, что душа Логриса копит силы даже в таком губительном деле, как война, а человек обретает твердую веру через поступки свои. Поэтому я должен с сожалением признать твою правоту. Отныне ты воплощаешь Стол более чем когда-либо, независимо от того, что на самом деле двигало тобой в бою — желание разделить общую участь или желание смерти.

Артур подошел к нему и ударил его по лицу. Мордред упал, но тут же поднялся. Губы у него были разбиты в кровь.

— Моя душа тебя не касается, — гневно сказал Артур, — будь то собственность моя или Морганы. Ты оскорбил меня своей непрошеной заботой. Ступай!

Мордред наклонился, схватил ударившую его руку и, поцеловав ее, вышел. Удрученный Артур бессильно опустился на ложе.

Через несколько месяцев, завершив мирное преобразование провинции и вновь назначив Ивейна управлять ею, король отплыл в Логрис вместе с остатками своей кавалерии. Поход продолжался семь лет. Пройдя через войну, где необходимость действовать отгоняла навязчивые мысли, Артур возвращался в Кардуэл без всякой радости, с ощущением безбрежности своей печали.

Вернувшиеся из Оркании боевые корабли вошли в порт Кардуэл в конце 499 года. Придя во дворец, Артур сразу же направился к королеве Гвиневере — скорее из вежливости, чем по любви. Ее предупредили о возвращении короля из похода, и она ожидала его в своих покоях одна, отослав всех слуг. Ей было тогда двадцать четыре года, и красота ее достигла такой обольстительно-чувственной зрелости, что Артур невольно ощутил влечение, отразившееся во взгляде.

— Будет только справедливо, — сказал он, — если ты отвергнешь меня, как я отверг тебя восемь лет назад.

Вместо ответа она раздела его и увлекла на ложе. И королю, удивленному дерзостью ее причудливо-сладострастных фантазий, которые она удовлетворяла с необыкновенной легкостью и искусством, почудилось, будто перед ним совершенно незнакомая женщина, чье тело способно дарить самые восхитительные мгновения, утоляя вспыхнувшую похоть. Он получил несказанное наслаждение, которое почти лишило его сил и повергло в смятение. Казалось, Гвиневера испытала не меньшее удовольствие, чем он.

— На тебя подействовало время? — спросила она. — Время или война?

Он не ответил.

— На меня подействовало время, — продолжала она. — Нет, оно не добавило мне знаний или мудрости, а просто убило во мне все детские обиды и иллюзии. Я поняла, что не могу заменить тебе самый могучий и самый обольстительный дух всего западного мира, который обитает в столь же дивном теле. Но ведь тело двойственно, ибо в нем есть и человеческое, и вещественное. Человеческое, ибо дух выражает себя через него, создавая ту оплодотворенную вдохновением почву, на которой произрастает любовь. Вещественное, ибо служит оно для удовольствия, не ведающего законов, правил и временных границ. Но любую вещь можно заменить другой. Духом я быть не могу, а потому решила стать вещью, чтобы завоевать тебя и убедить, что тело мое способно заменить тело Морганы. К необходимости добавилась и склонность, ведь я люблю плотские радости. Только одной наукой я могу и хочу овладеть — это наука удовольствия. Я усвоила ее. О своем долге королевы я не забыла, и ни один из твоих подданных не предавал тебя на моем ложе, ибо они поклялись тебе в верности и любви, за что ты платишь им ответной любовью, поэтому я ощущаю свой долг королевы больше по отношению к ним, чем к тебе, ведь ты меня не любишь и, следовательно, не смеешь взывать к долгу жены. Свою науку я осваивала с рабами — женщинами и мужчинами. Эти люди-вещи словно созданы для этого: кому, как не им, преподавать подобную науку? Вместе с ними я предавалась самым разнузданным оргиям, но двигала мною не похоть, а страстное желание научить свою плоть привлекать твою. Итак, за эти восемь лет притязания мои возросли, ибо мне мало быть королевой, о чем я говорила тебе прежде. Теперь я хочу быть твоей шлюхой.

Артур смотрел на нее, не говоря ни слова. Почувствовав еще более сильное желание, он вновь овладел ею. Через некоторое время она поникла в его объятиях со словами:

— Как тяжко мне, что я не могу забыться в любви, когда столь великую радость подарил мне такой человек, как ты.

Артур прижал ее к себе. Потом оделся и ушел. Гвиневера не сводила глаз с двери, за которой он исчез, и во взгляде ее была надежда, смешанная с ненавистью. Она произнесла:

— Ты меня полюбишь.

В середине 500 года Артур, детально и тщательно обследовав все области Британии с целью их преобразования, вплотную занялся отношениями Логриса с внешним миром и решил принять одного за другим всех иноземных послов. В списке, представленном ему одним из придворных должностных лиц, значилась женщина по имени Бондука — посланница Авалона и королевы Морганы. Артур выразил желание немедля поговорить с ней, и ее тотчас пригласили в королевские покои. Посланнице было на вид около сорока лет, на ее красивом и строгом лице запечатлелась смешанная с печалью мудрость, которая отличает тех, кто слишком рано познал страдание. Она склонилась перед Артуром и произнесла:

— Королева Моргана шлет королю Логрскому послание мира, а своему родичу — послание любви. У меня двойное поручение к тебе, государь. Во-первых, я должна просить тебя подтвердить связи, завязавшиеся и укрепившиеся между Логрисом и Авалоном во время твоего похода против пиктов, договором о мире и союзе, который так и не был заключен, ибо Авалону предстояло быть просто местом изгнания для королевы Морганы. Гением своим она преобразовала этот остров в богатое и могучее, невзирая на малые размеры, государство, обладающее излишками товаров, что способствовало плодотворным сношениям с внешним миром, в частности с твоей империей, чьи торговые корабли из Кардуэла, Дурноварии и даже большого речного порта Лондона, бывшей столицы Логриса, все чаще и чаще заходят в Авалон. Ремесленные мастерские Авалона славятся сейчас во всем западном мире благодаря совершенству своих изделий. Союз этот необходим также из-за близости опасного врага, угрожающего безопасности не самого острова, который королева сделала неприступным, но близлежащих вод — иными словами, рыбной ловле и торговле. И здесь я перехожу ко второму поручению, а именно: мне приказано известить тебя о событиях в Арморике, поскольку сведения, которые дойдут до тебя, могут быть искаженными или даже лживыми в зависимости от интересов того, кто сообщит их тебе. А королеве Моргане ты можешь полностью доверять, ибо она, помимо любви к истине, личной выгоды не имеет, поскольку в тамошних раздорах изначально не принимала никакого участия, пока через три года ее не вынудили вступить в войну для защиты своего острова. В 493 году, вскоре после того, как ты выступил в поход против пиктов, Клаудас из Пустынной Земли, владыка королевства, расположенного к югу от Арморики, вторгся в Беноик и страну гонов — земли, которые ты после завоевания отдал твоим союзникам Бану и его брату Богорту. Кардевк, король редонов — третьей страны, признавшей покровительство Логриса, решил ни во что не вмешиваться, тогда как его воины могли бы избавить от жестокой участи Бана и Богорта, чьи соединенные силы намного уступали захватчикам по численности. Но сражались они с такой доблестью, что Клаудас продвигался вперед очень медленно. В 496 году Богорт, укрывшись с остатками двух армий на крайнем западе страны гонов, был окружен и прижат к океану. Бан с несколькими воинами отражал штурм крепости Треб, стоящей на побережье напротив острова Авалон. К югу от Треба находится лес, прозываемый Дольним, который исстари считается местом священным и проклятым, отчего никто не смеет в него входить. Именно там нашел убежище Мерлин.

Артур вздрогнул.

— Мерлин, — прошептал он. — Так вот где решил Мерлин провести остаток своих дней?

— Да, государь. А Вивиана, дочь короля редонов Кардевка, из любви к Мерлину построила вместе со своими верными подданными замок на острове посреди озера, сокрытого в самой гуще Дольнего леса, недалеко от этого убежища, куда только ей дозволено приходить. Она зовется теперь Владычицей Озера. Треб был захвачен и сожжен, король Бан погиб, защищая его, но еще до этого Вивиана подплыла ночью на барке к подножью крепостной стены, вздымающейся над водой, и осажденные спустили ей на веревке корзину с годовалым младенцем — это был Ланселот, сын Бана. Однако воины Клаудаса заметили ее и преградили ей путь, так что она не смогла вернуться в Дольний лес по суше. Тогда она взяла курс на Авалон, где ее и ребенка приютила королева Моргана, которой из-за этого и пришлось вступить в войну. Ибо Клаудас, желая устранить законного наследника Беноика и обезопасить себя в будущем от всяких мятежей и потрясений, напал на Авалон. Но остров, защищенный колоссальным природным укреплением — гранитной скалой, а также созданными по воле нашей прозорливой королевы неприступными оборонительными сооружениями и изобретенными ею ужасными военными машинами, отразил все атаки захватчика и нанес ему сокрушительное поражение, в котором он потерял восемь боевых галер, около сотни барок и больше четырех тысяч воинов. Нас же было против него шестьсот мужчин и триста женщин, способных владеть оружием, но все наши потери — это тридцать раненых, из которых ни один не умер, благодаря заботам королевы и ее искусству врачевания. Вскоре Вивиана отправилась в свой Озерный замок, забрав с собой Ланселота. Клаудас был настолько ослаблен этим поражением, что Богорт еще целых четыре года оказывал ему сопротивление. Но нынешней весной он и почти все его воины погибли в последней битве. Вивиана, дав прежде приют Ланселоту в своем Озерном замке, приютила также обоих сыновей Богорта — четырехлетнего Лионеля и Богорта, которому всего несколько месяцев и который получил имя в честь отца, ибо родился в день, когда тот погиб. Ланселота и его двоюродных братьев обучает Владычица Озера, следуя советам Мерлина, не покидающего свое неприкосновенное и нерушимое убежище, о котором захватчик не ведает. Так Клаудас стал с недавнего времени владыкой трех королевств — собственного и всех стран Арморики, за исключением земель Кардевка, с которым заключил договор, выведя его из-под твоей власти и поместив под свою. Независимо от того, вступишь ты или нет в войну с Клаудасом, чтобы вернуть эту часть твоей империи, королева Моргана просит тебя обеспечить безопасность вод и торговли Авалона, равно как и кораблей, приходящих в ее порт со всего западного мира и даже из Константинополя. Что касается острова, то ему не страшен никакой штурм, да и сам Клаудас, потерпев столь ужасное поражение, едва ли осмелится повторить свою попытку.

— Хотя Моргана с давних пор выказала себя врагом Круглого Стола, — сказал Артур, — и презрела закон Логриса до такой степени, что была осуждена на вечное изгнание самим Мерлином, будучи ученицей его более любимой, чем я, и наследницей не мыслей его, а познания, я охотно предоставлю ей покровительство и союз. Что до войны, то мне надо подумать. А теперь расскажи мне о Моргане, о теле ее и о душе, о ее жизни, ее острове, о себе самой и других ее подданных. Поведай также все, что известно тебе о Вивиане и что узнала от нее королева о пребывании Мерлина в Дольнем лесу.

И Артур стал с жадностью слушать летопись Авалона, восхищаясь политическим и научным гением Морганы, но одновременно ужасаясь, ибо в деяниях ее немыслимым образом сочетались абсолютная тирания и забота об общественном благе, произвол и справедливость, чувство ответственности и доходящее до жестокости безразличие, великодушные порывы и безжалостный расчет. Самым разительным проявлением этого последнего противоречия была ее искренняя любовь к нему, от которой она отреклась и которую принесла в жертву своему мятежу, порожденному ненавистью к человеку. И сына своего Мордреда зачала она не во имя любви, но с холодным намерением воспитать его как орудие против Логриса, словно это был попавший в ее руки инструмент. Он понял также, ибо постиг на собственном опыте, какие смешанные сообразно деяниям и поступкам чувства испытывают к Моргане ее подданные: обожание и страх, плотское влечение и мистическую любовь, которая после победы над Клаудасом превратилась в обожествление — языческое благоговение вкупе со священным трепетом.

Уже стемнело, а Бондука все продолжала рассказывать, и Артур предложил ей разделить с ним вечернюю трапезу. Когда она закончила свое повествование, он произнес:

— Ты говоришь о Моргане так, словно она богиня и одновременно возлюбленная — с религиозным преклонением перед той, кого любишь. Это присуще всем ее подданным или же у тебя при ней какая-то особая роль?

— Твои слова верны, государь, — ответила Бондука. — Я преклоняюсь перед ней с религиозным благочестием и люблю ее, ощущая желание. И в этом благоговении души и тела я не отличаюсь от других обитателей Авалона. Ибо королева Моргана духом своим и плотью способна ввергнуть в рабство обожания любого человека, наделенного мыслью и волей, будь то мужчина или женщина. Моя особенность в том, что я не испытываю страха перед ней, ибо она спасла меня от смерти, и жизнь моя имеет смысл лишь в той мере, в какой принадлежит ей. Сверх того, она сделала меня домоправительницей Авалона, своей посланницей, самой доверенной служанкой и — иногда — подругой своих ночей. На ее ложе я познала наслаждение и любовную страсть, какие нельзя описать словами и какие никто вообразить не может.

Она говорила спокойным тоном, как если бы открывала тайну и одновременно очевидную истину. Однако душевное ее волнение было столь велико, что слезы струились у нее по щекам. Артур смотрел на нее задумчиво и любовно.

— Мне кажется, — сказал он, — что я могу.

После долгой паузы он продолжил:

— Не оставляй меня одного на эту ночь. Будь по-прежнему посланницей Морганы, передающей не только слова ее и просьбы, но также жесты и влечение. Не откажись предстать на одно мгновение лишь телом, которого мы с ней можем касаться, невзирая на разделяющее нас расстояние, мостками над этой ужасающей меня бездной, смягчающим боль летучим бальзамом, ибо разлука с Морганой для меня словно незаживающая рана, исцелить которую способен только сладостный дурман губ ее и чресл. Она — дивная ночь, не дающая покоя моим ночам, изгоняющая желанный, как забвение, сон, которым ты, быть может, одаришь меня на несколько часов. Согласна ли ты?

— Да, государь.

На следующий день после отъезда Бондуки Артур решил продолжить прием иноземных послов. Он увидел, что в числе многих других аудиенции у него просит посланник Клаудаса, и решил перед этой встречей созвать находящихся в Кардуэле тридцать пэров Круглого Стола на внеочередное собрание, чтобы избежать отсрочки, необходимой для приглашения тех, кто пребывал в своих далеких провинциях. Присутствовали здесь, помимо прочих военных вождей и должностных лиц, заместители Артура как командующего армией — Кэй и Гавейн, а также Мордред, который был возведен на этот пост и провозглашен пэром Круглого Стола за подвиги в войне с пиктами, став самым молодым и самым новым его членом. Артур, желая узнать, как расценивают пэры возможность похода против Клаудаса, повторил то, что рассказала ему Бондука, умолчав, однако, об убежище Мерлина и замке Владычицы Озера, где укрылись наследники Бана и Богорта, которых будто бы приютил и поместил в надежное место он сам. Сразу же после него первым взял слово Кэй.

— Война! — воскликнул он. — И тысячу раз война! Ты не можешь, государь, с кротким спокойствием взирать, как тебя грабят, отнимая завоеванную тобой Арморику, все три ее королевства, павшие вследствие силы и слабости — силы волка Клаудаса, слабости пса Кардевка, который предал своих союзников и тебя самого, ибо, отказав им во всякой помощи, он признал покровительство захватчика над собой. Впрочем, это меня нисколько не удивляет, ведь редоны — коварное туземное племя — на словах всегда клялись в верности, а на деле этим бретонским пастухам власть твоя всегда была ненавистна. На мой взгляд, решить нужно только один вопрос, а именно: выяснить, сколь велика армия врагов, чтобы послать необходимое для победы войско — всех логрских бойцов, если понадобится.

— В кои-то веки, государь, — сказал Гавейн, — я полностью соглашаюсь с тем, что говорит Кэй, разве что слово «волк» кажется мне неудачным применительно к Клаудасу, который скорее похож на подлую змею в короне, воцарившуюся на болоте. Мерзкая тварь на мерзкой земле, хотя ее зря прозвали Пустынной, ибо породила она бесчисленное множество гадин. Сколько же рептилий выползло из этой тины, если смогли они одолеть, пусть даже за семь лет, две армии под командованием таких воинов, как Бан и Богорт? Помнишь ли ты, какую доблесть проявили они при Бадоне? Кроме тебя, никто не превзошел Бана — великого косаря саксонских колосков. Они защищали тогда нашу землю и были нам братьями по оружию, оставшись братьями и в мирное время. Война необходима, чтобы отомстить за их гибель и вернуть их сыновьям законное наследство. Завершим дело, начатое сиятельной королевой Авалона — мудрой и ужасной Морганой. Покажем себя достойными родичами этой Афины, которая уничтожила громадное войско с горсткой вооруженных пращами крестьян. Ты слышал, Кэй? Всего девятьсот необученных воинов — мужчин и женщин, а не все логрские бойцы!

Пэры один за другим поддержали Кэя и Гавейна. Последним высказался Мордред:

— Есть нечто более важное, государь, чем возврат земли или месть за погибших. Клаудас — это призрак старого мира, и победа его означает поражение Мерлина и Стола, падение закона и возрождение хаоса. Я также стою за войну, но не во имя завоевания или мести. Это война не против одного человека — это война правосудия против варварства. Все Клаудасы должны быть либо вразумлены, либо истреблены, ибо земля их, вопреки мнению Гавейна, заслуживает название Пустынной в той мере, в какой являет собой пустыню духа. И если мы не сможем оплодотворить ее идеей, нам придется сотворить из нее настоящую пустыню, иными словами, место, где нет больше ничего — ни добра, ни зла.

Воцарилось молчание. Затем Гавейн со смехом произнес:

— Смелее, Мордред! Истребим все! Истребим дотла! Сначала животных, ибо эти существа совершенно не способны постичь этику. Затем людскую породу, которая не желает воспринимать все ту же этику или, по крайней мере, слишком часто нарушает идеальную геометрию твоего правосудия вследствие прискорбного разброда в мыслях. В борьбе с относительным варварством нет лучшего средства, чем варварство абсолютное. Земля станет безупречно чистой, воздав должное твоим талантами божественной домохозяйки. Конечно, ты, скорее всего, останешься один со своей метлой, но за универсальную девственность можно заплатить крупицей тоски. Ах, Мерлин! Где же ты? Почему ум избрал для себя убежище в каком-то дурацком лесу, предоставив полную свободу слепой и тупой вере?

— Гавейн, — сказал Мордред, сильно побледнев, — даже при моей любви к тебе мне бывает порой трудно сносить твои насмешки!

— Я тоже люблю тебя, красавчик монах. Насмешки мои — лишь оборотная сторона твоей трагической серьезности, противовес для твоей тягостной мистики, вода для усмирения бушующего в тебе пламени. Все на свете имеет множество ликов, о чем ты, похоже, не ведаешь. В сущности, не так уж важно, что мы с тобой воплощаем всего два, уравновешивая их в неком карикатурном единстве. Достаточно, чтобы король был способен видеть каждый из них. Впрочем, это его ремесло.

— Не мое, а ваше! — раздраженно отозвался Артур. — Если вы, конечно, намерены исполнять свой долг советчиков, для чего и была оказана вам тягостная честь восседать за Столом. А теперь я выскажу свое собственное мнение относительно Арморики. Как и вы, я полагаю войну неизбежной. Но главным считаю не оценку вражеских сил, как говорил Кэй, а благоприятный момент. Перед нами стоит выбор: либо начать войну прямо сейчас и учредить в отвоеванных королевствах регентство, пока Ланселот, Лионель и Богорт не достигнут необходимого для царствования возраста, под которым я понимаю надлежащую зрелость не столько тела, сколько духа, что позволит им править согласно закону Логриса и философии Мерлина. Либо подождать с войной, пока не обретут они таковую зрелость. И я желаю именно этого — по нескольким причинам. Первая состоит в том, что один раз такое уже произошло. Король Уэльса, дед Мерлина, приютил четырехлетнего Пендрагона и трехлетнего Утера в 426 году, когда погиб их отец Констан Логрский, а власть захватил командующий его армией узурпатор Вортигерн. И войну с ним начал, чтобы вернуть сыновьям Констана наследство, только в 452 году. Двадцать шесть лет он обучал их, имея в виду одну лишь цель — воспитать их служителями великой идеи о единстве всех бриттов, владыкой которых после него должен был стать его собственный наследник Мерлин. И мы знаем, к чему привела эта идея, зародившаяся в маленьком племени деметов. Вдохновленный ею, я пришел к выводу, что лучше выждать некоторое время при начале дела, дабы больше получить впоследствии, ибо прочность — дитя терпеливого предвидения, тогда как эфемерность — дитя поспешности. Вторая причина: мы едва оправились после семи лет тяжкой, изнурительной войны. Третья причина: мне необходимы время и мир, чтобы преобразовать империю, продолжив дело, прерванное и отчасти подорванное походом в Орканию. Мне нужно двадцать лет, чтобы сплотить Логрис вокруг закона Стола, а также подготовить наследников Арморики к их миссии творцов, призванных возвести прочное здание по ту сторону моря. В течение этого срока с Клаудасом не будет ни союза, ни войны — если я смогу избежать ее.

— Двадцать лет! — воскликнул Кэй. — Но, государь, знаешь ли ты, во что обойдется это королевской казне? Ведь мы на целых двадцать лет лишимся поступающей из Арморики дани.

— Небольшая цена за четыре провинции.

— Четыре?

— Да. Я не только верну наши старые провинции — Беноик, страну гонов и королевство редонов, но и отберу у Клаудаса его Пустынную Землю.

— Двадцатилетний мир, — сказал Гавейн, — совершит то, что не смогли сделать саксы и пикты. Он меня убьет. Я умру от скуки.

— Именно поэтому, — с улыбкой произнес Артур, — ты займешься делом, которое избавит тебя от докучной законодательной деятельности и гнетущего спокойствия мирной жизни. Ты отправишься в Арморику с двойным поручением: возбуждать мятеж, распространяя повсюду слух, что законные наследники Беноика и страны гонов живы, находятся в безопасном месте под моим покровительством и готовятся вернуть свои земли — и сдерживать мятеж, чтобы не вспыхнул он преждевременно, не имея поддержки королевской армии, что обречет его на неминуемое поражение. Толкуй прежде всего с молодыми людьми, которые и через двадцать лет, когда мы вступим в войну, смогут сражаться рядом со своими сыновьями, взращенными в духе непокорства захватчику и в надежде на освобождение. Ты будешь регулярно наведываться в Кардуэл, чтобы извещать меня обо всех событиях и находиться во дворце, поскольку твое присутствие — независимо от того, нужен ты или бесполезен по прихоти войны или мира, — необходимо королю, ибо он тебя любит.

Гавейн поблагодарил Артура и согласился с его мнением. Так же поступили и остальные пэры, включая Кэя.

В тот же день Артур принял посланца Клаудаса, и тот сказал ему:

— Король Арморики шлет послание мира и союза королю Логрскому, которому никогда не был врагом и вредить даже не помышлял. Но Бан Беноикский и Богорт Гонский вызывающим поведением своим, непрестанными грабительскими набегами на Пустынную Землю, усилением войска с явными захватническими намерениями заставили короля Клаудаса двинуться против них, дабы предотвратить вторжение в собственное королевство. Сделал он это скрепя сердце, ибо нет для него ничего дороже мира и не хотелось ему причинять ущерб Логрису, хотя короли Арморики неутолимой алчностью своей принудили его к войне. Ныне зло совершилось, но вины за это он не несет. Бан и Богорт погибли в сражениях, их наследники — в сгоревших крепостях. Пустынная Земля, почти разоренная этой злосчастной войной, должна была восполнить урон, заняв Беноик и страну гонов, а также обложив их податями. Мудрый король редонов Кардевк настолько был убежден в правоте Клаудаса, что отказался поддержать своих злокозненных союзников — напротив, принял предложение о мире и дружбе от их победителя. Почему бы тебе, король Артур, не последовать его примеру? Желая доказать свою любовь и добрую волю, король Арморики готов выплачивать такую же дань, какую Логрис получал от Бана и Богорта, а это означает, что ты ничуть не пострадаешь от последствий войны, которая не нужна была ни тебе, ни ему — только этим вороватым королькам, вознамерившимся округлить свои владения за его счет, чтобы отринуть затем и твое покровительство. Такая добровольная, без всякого принуждения, дань могла бы скрепить союз Логриса и Арморики.

Артур долго смотрел на посланца, скрывая холодное бешенство и насмешку под маской задумчивости, призванной показать, будто он размышляет над услышанным и взвешивает свой ответ.

— Итак, — сказал он наконец, — ты передашь Клаудасу не предложение, по поводу которого можно торговаться, а мою абсолютную и нерушимую волю. Я отказываюсь от дружбы и союза с ним, ибо сомневаюсь в том, что он руководствовался добрыми намерениями как в объявленной моим союзникам войне, так и в предлагаемом мне мире. Неоспоримо лишь то, что он захватил обширную провинцию Логриса, откуда следовало ему уйти, оставив ее мне как законному владельцу, ибо землям его больше не угрожает опасность, если таковая вообще существовала. Но он так не поступил, и потому я отказываюсь от дани. Вместе с тем я готов не вступать с ним в войну на трех условиях, которые обсуждению не подлежат. Первое: если прямой потомок Бана или Богорта заявит о себе и докажет законность своих прав на наследство, Клаудас вернет ему землю. Второе: провинция короля редонов Кардевка останется под покровительством Логриса и будет выплачивать прежнюю дань, что отменяет все — как материальные, так и моральные — обязательства Кардевка перед Клаудасом. Третье: Клаудас должен отказаться от любых враждебных вылазок против королевы Морганы — не только в отношении ее острова Авалона, на который, полагаю, он не осмелится напасть после нанесенного ему сокрушительного поражения, но также прилегающих вод, дабы ничто не препятствовало ее рыболовному промыслу, торговле и всем внешним сношениям. Если он откажется от этих условий или нарушит их пусть даже в самой малой степени, я немедля пойду на него войной. Если же хоть один волос упадет с головы королевы Морганы, война будет беспощадной — иными словами, я истреблю его воинов, союзников и слуг всех до единого.

Заключив со своими соседями договор, надолго обеспечивший безопасность границ, Артур посвятил все свое время завершению дела, которое начал Утер и продолжал он сам в первые годы своего царствования. Оба они следовали советам Мерлина, которому принадлежали как замысел, так и средства его воплощения. Окончательно утвердив закон, Артур создал систему управления, призванную следить за тем, чтобы он исполнялся всеми — начиная от короля и кончая рабом, и повсюду — от Кардуэла до самых отдаленных уголков Логриса.

Империя была разделена на двадцать две провинции, из которых девятнадцать находились в Британии, где за ними сохранилось римское название civitates — общин, три в Арморике, где их именовали королевствами, поскольку до вторжения Клаудаса правили в них местные вожди — подданные и одновременно союзники. Сохранив провинции в качестве основных территориальных единиц, Артур соединил их в пять областей Британии — Север, Восток, Юг, Запад и Центр. Шестой была Арморика, где сохранилось лишь одно логрское королевство, поэтому он решил приступить к ее преобразованию после возврата утерянных земель. Север состоял из двух общин: самой маленькой изначально, но увеличенной Лотом Оркании и бригантов — самой большой из всех. Оркания и бывшее королевство Леодегана располагались по обе стороны от обширной, пребывавшей тогда в мире с Логрисом, но в целом враждебной ему Каледонии, куда входили Горра, Горные Земли пиктов и Далриада — колония скоттов. Восток состоял из пяти общин — паризиев, коританов, икенов, триновантов и города Лондона, древней столицы Логриса, который был так многолюден и силен, что превратился в отдельную общину. Юг также состоял из пяти общин — кантиаков, регненсов, белгов, дуротригов и думнонейцев. Запад, или Уэльс, некогда отданный Утеру Мерлином, включал в себя три общины — ордовиков, деметов и силуров. Центр включал в себя четыре общины — корновиев, добуннов, атребатов и катувеллаунов.

Артур преобразовал военные силы империи. Он довел численность королевской армии, стоявшей вокруг Камелота, крепости дуротригов, где был учрежден второй Круглый Стол, до шестнадцати тысяч человек, набираемых во всех провинциях: восемь тысяч из них составляли всадники, восемь тысяч — пехотинцы. Число командиров он сократил до шестнадцати, чтобы на тысячу воинов приходился только один — и ввел такое же соотношение во всех войсках Логриса. Каждый командир тысячи, имевший под своим началом десять командиров сотни, подчинялся только ему и его заместителям — Кэю, Гавейну, Мордреду и Ивейну. Последний был призван в Кардуэл, где стал пэром Стола. Артур сохранил численность оркнейской армии в четыре тысячи человек и назначил туда четырех командиров, призванных заменить прежнего единоличного командующего Ивейна. Северную армию, стоящую частью напротив Горры вдоль стены Адриана, частью в Изуриуме, столице бригантов, он пополнил тремя тысячами воинов, вследствие чего это войско стало вторым в империи по численности — тринадцать тысяч человек и тринадцать командиров. Таким образом, границы этой области Севера были надежно защищены от любого вторжения. Каждой из прочих семнадцати общин, чье географическое положение особых предосторожностей не требовало, он выделил тысячу воинов и одного командира. Эти гарнизоны располагались в столицах провинций, включая Кардуэл, который был одновременно столицей империи и общины силуров. Гарнизон включал в себя пятьсот всадников, призванных обеспечивать порядок и безопасность во всей провинции, и пятьсот пехотинцев — городскую стражу. Дважды в год четырех командиров оркнейской армии, тринадцать командиров северной армии и семнадцать командиров гарнизонов проверяли главные командиры, служившие все до единого в королевской армии. Военные силы империи, к которым позднее должна была добавиться армия Арморики, составляли, таким образом, пятьдесят тысяч человек. Артур располагал также могучим военным флотом, куда входили сто боевых галер — эти быстроходные триремы длиной в двести футов могли за один раз перевезти двадцать тысяч воинов в полной экипировке, со снаряжением и лошадьми.

Больше всего сил и забот отняла у короля организация гражданского управления, которое он разделил на две части — судебную и хозяйственную. Судебная включала в себя три подразделения: королевский трибунал, ведавший соблюдением законов, наложением наказаний и улаживанием гражданских споров; королевское попечение, ведавшее неимущими и недужными; королевскую школу, ведавшую обучением тех, кто не мог оплатить услуги частного наставника. Так Артур воплотил на деле высказанную Мерлином идею справедливости, которая не сводится к исполнению закона, но способствует сплочению людей и развитию научных познаний. Хозяйственная часть включала четыре подразделения: податей и налогов — или королевскую казну; вод и дорог — по образцу римского viarum aquarumque curatio; общественной деятельности — надзора за зданиями, обустройством, съестными припасами для военных и гражданских должностных лиц, вооружением и строительством военных кораблей, внутренней и внешней государственной торговлей; частной деятельности — надзора за земледельческими работами, ремеслами и торговлей частных лиц. Каждая из девятнадцати общин получила двух провинциальных должностных лиц из судебного и хозяйственного подразделений, которым подчинялся заместитель, имевший под началом определенное количество служащих. Центральных должностных лиц, пребывающих в Кардуэле, насчитывалось пятьдесят четыре: двадцать семь в судебной части и столько же — в хозяйственной. Каждой из них были приданы три советника короля по империи, пять должностных лиц, ведающих областями, и девятнадцать, ведающих общинами. Последние дважды в год проверяли провинциальных должностных лиц, изучали их донесения, производили дознание и составляли собственное донесение — благоприятное или суровое, рассматривали дела, которые не могли быть улажены на местном уровне, и, если не могли сами принять решение, передавали их должностным лицам областей. Те изучали донесения из всех провинций своей области, сводили их воедино и определяли, какие спорные вопросы и неразрешенные дела следует представить Круглому Столу и королю.

Артур восстановил Стол из ста пятидесяти мест. Лишь треть из них занимали двадцать уцелевших в сражении при Бадоне пэров, которых после гибели Бана и Богорта стало восемнадцать, и тридцать наследников, достигших возраста избрания. После преобразования в собрание Стола вошли следующие члены: Артур, король Логриса, глава Стола и империи; его заместители Кэй, Гавейн, Мордред и Ивейн; шестнадцать командиров королевской армии; тринадцать командиров северной армии; четыре командира оркнейской армии; семнадцать командиров провинциальных гарнизонов; пятьдесят четыре центральных гражданских должностных лица; тридцать восемь провинциальных гражданских должностных лиц. В целом это составляло сто сорок семь пэров, ибо три места Артур сохранил для будущих королей Арморики — Ланселота, Лионеля и Богорта. Он установил два заседания в год, обязательных для всех членов, которые должны были принимать законодательные постановления, улаживать дела, не разрешенные провинциальными, а затем и центральными должностными лицами, выслушивать все донесения — начиная с тех, что были составлены провинциальными должностными лицами, и кончая самыми общими, имеющими отношение ко всей империи и составленными советниками короля на основе сведенных воедино донесений центральных должностных лиц, — обсуждать эти донесения, выявлять все достойное порицания, одобрения или хвалы в деятельности должностных лиц всех уровней. Артур предусмотрел также возможность внеочередных заседаний в ограниченном составе, чтобы в случае военной угрозы или серьезных потрясений сзывать только тех пэров, которые находятся в Кардуэле или в соседних провинциях — общинах силуров, деметов, добуннов, белгов, дуротригов и думнонейцев. Наказание за продажность мелких служащих королевской администрации было тяжким: лишение прав и тюремное заключение, ссылка на галеры и продажа в рабство — в зависимости от степени вины. Для должностных лиц, входящих в состав Стола, оно было ужасным: лишение прав, конфискация имущества и пожизненная ссылка на галеры. Ибо продажность одного члена марала грязью весь Стол, делая его сомнительным в глазах народов, сомнения же подобного рода всегда питаются излишней мягкостью, проявленной к виновнику, но улетучиваются при должной строгости и продолжительности кары.

Некоторые законы Артуру пришлось вводить вопреки мнению большинства пэров. Так, принудив владельцев земли, которые сами ее не обрабатывали, сдавать наделы в аренду свободным крестьянам и получать за это лишь скромную часть их доходов, он навлек на себя вражду многих членов собрания, обладавших громадными поместьями и несметным количеством рабов, ибо для них закон, принесший выгоду многим, обернулся крупной потерей. Но, смирившись с новыми правилами, они охотно согласились ввести твердые цены на необходимые продукты питания, чтобы предотвратить разорение крестьян в случае их избытка и спекуляцию ими в случае нехватки. А для борьбы с голодом в неурожайные годы они постановили создать неприкосновенный королевский запас зерна, которое должностным лицам хозяйственного подразделения надлежало покупать и продавать по той же самой установленной законом цене. Поначалу многим трудно было осознать тот факт, что членство в собрании влечет за собой больше обязанностей, нежели преимуществ, однако в целом они дружно трудились над воплощением замысла Мерлина, побуждаемые либо гордостью, поскольку Стол обрел громадную славу во всем западном мире и самый незначительный его пэр пользовался большим почетом, чем любой иноземный монарх, либо любовью к королю, чью мудрость и власть признавал каждый, либо страхом перед ним, либо искренней верой в благость закона Логриса.

И в реальном созидании мира Стола посредством закона Артур — благодаря этому сочетанию власти абсолютной и договорной, свободы и принуждения, равенства и иерархии, беспрепятственного почина и многократного надзора, братства и террора — воплощал представление о человеке, присущее как Мерлину, так и Моргане. Первый хотел видеть его свободным, мирным и разумным, вторая считала его извечным рабом, хищным и глупым дикарем. Некогда он говорил Мордреду, что смысл существования Стола — в гармонии между плотью и духом. Сейчас он видел, как раздирает плоть, идею и их обоих разом принимающий самые разнообразные обличья конфликт между любовью и ненавистью. Но все равно продолжал творить.

И это был первый мир Артура.

Одинокий всадник ехал на спотыкающейся от усталости лошади по широкой лесной дороге, которая постепенно зарастала травой, но все еще была хорошо видна среди могучих деревьев Броселиандского леса. В течение нескольких часов он мчался по ней галопом, но теперь его измученный и взмыленный конь с трудом передвигал ноги. Над ними смыкались ветви с густой и темно-зеленой в эту пору уходящего лета листвой, образуя нечто вроде плотного и тенистого купола, куда уже не проникал сумеречный свет, и если небо над громадным лесом празднично полыхало кровавыми отблесками заходящего солнца, то под этим сводом преждевременно наступившая ночь мало-помалу вступала в свои права.

Дорога наконец вывела к обширной и почти совершенно круглой поляне. В пятистах футах от первого ряда деревьев возвышалась земляная насыпь, которая полностью заросла высокой травой и тем самым укрепилась, избежав обвала. Ее огибал ров, куда поступала проточная вода из реки, успешно противостоявшей натиску растительности. За насыпью была видна прогнившая, изъеденная влажностью и древесными жучками ограда. Лесная дорога заканчивалась у перекинутого через ров моста, который вел к массивным и полностью сохранившимся двустворчатым воротам, через которые только и можно было проникнуть внутрь. Ворота были закрыты. Всадник остановил своего коня на мосту.

— Ни шагу дальше! — крикнул из-за ограды чей-то голос. — Ты под прицелом лучника. Назови свое имя!

— Я — Гавейн, сын короля Лота Орканийского и Моргаузы, принцессы Логрской, племянник короля Артура и пэр Круглого Стола. Вот и все мои титулы.

— Входи, господин. Мы ждали тебя.

Ворота распахнулись, и Гавейн вступил в пределы Долины Откуда Нет Возврата — владения Морганы во время первого изгнания в Арморике, оставленного ею и ее подданными девять лет назад, когда ей пришлось навсегда переселиться на остров Авалон. Прежний владелец — беноикский король Бан — оставил Долину Откуда Нет Возврата в запустении, поскольку все его мысли и силы были поглощены войной, а захватчик Кладусас о ней не ведал, ибо она находилась в самой гуще Броселиандского леса и вот уже целое десятилетие подвергалась нападению другого захватчика — природы, которая с терпеливым упорством отвоевывала потерянные земли. За оградой предстало то же зрелище отступления и захвата. Поля и луга, сады и виноградники стали почти неразличимыми под густыми зарослями кустов, крохотных деревьев, папоротников и диких злаковых растений, переплетавшихся над скрытыми от взора оросительными каналами, но вода из реки, как и во рву, все еще продолжала течь с журчанием, которое возвещало слуху то, что было уже недоступно зрению. Лишь дворец Морганы, ферма и несколько участков земли пребывали в хорошем состоянии, из чего можно было сделать вывод, что владение отчасти еще используется людьми.

Гавейн спрыгнул с лошади, бросил поводья одному караульному и последовал за другим в большую залу дворца. Там собралось около ста человек — бывшие воины Бана и Богорта, уцелевшие во время заключительной резни полгода назад и укрывшиеся в Долине Откуда Нет Возврата, чтобы не подчиняться ненавистному Клаудасу. Питались они тем, что похищали в набегах и что давала земля. Иногда им приносили продукты крестьяне, жившие у западной кромки Броселиандского леса и сохранившие верность памяти своих погибших королей.

— Я не ожидал, — весело произнес Гавейн, — что найду столько мышей в этой дыре, столько кроликов в этой норе. Вы, стало быть, продолжаете робко и бездеятельно сопротивляться? Совершаете, подобно этим трусливым зверушкам, стремительные набеги на огороды завоевателя в надежде, что он обратится в бегство из-за нехватки овощей?

— Мы бились целых семь лет, господин, — отозвался один из воинов, с трудом сдерживая умеряемый почтением гнев, — и никому, даже тебе, не позволено ставить под сомнение нашу доблесть. Из армии Бана и Богорта уцелела едва ли тысяча человек, которые большей частью разошлись по домам, смирившись с вражеским игом и покорившись захватчику. Мы же пришли сюда не для того, чтобы зарыться в землю, но сохранить свободу. Как ты думаешь, что может поделать какая-то тысяча с бесчисленным воинством Клаудаса, которого мы не смогли одолеть и тогда, когда нас было в десять раз больше? Лучше бы нам прислали на помощь десять тысяч вооруженных логров, чем одного такого, как ты, который явился оскорблять нас.

— Вижу, что я совершенно не гожусь для посольства, — сказал Гавейн, — ведь я хотел не унизить вас, а только подстрекнуть, но у меня ничего не вышло. Однако я постараюсь исправиться и, чтобы доказать свои добрые намерения и силу раскаяния, не стану рубить тебе голову, а просто отвечу.

И он изложил им план Артура. Они сочли слишком долгим срок, потребный для обучения Ланселота, Лионеля и Богорта. Но все они были молоды и, осознав, что в назначенное время смогут сражаться во главе своих сторонников, согласились.

— Здесь не оставайтесь, — добавил в заключение Гавейн. — Возвращайтесь домой, как сделали ваши братья по оружию, и вместе с ними распространяйте мятеж — в умах, а не на деле, ибо Клаудаса следует постепенно усыпить этим обманчивым спокойствием. Когда же королевская армия переправится через море, он будет захвачен врасплох и ему придется набирать воинов в спешке — не только в Пустынной Земле, но также в Беноике и в стране гонов. Тогда все вы добровольно явитесь к нему. Он вас вооружит. И как только обе армии встанут друг против друга, вы присоединитесь к логрскому войску, что обескуражит его сторонников. Я буду приходить сюда за новостями каждый год, в это же время.

Через два дня Гавейн стоял на беноикском берегу, неподалеку от обугленных развалин крепости Треб, где четыре года назад погиб король Бан. Далеко в море, на севере, из воды поднимались высокие гранитные скалы Авалона, похожие на гигантскую крепость, построенную богами или титанами, и способные отразить яростный штурм как волн, так и людей, посмевших посягнуть на неприкосновенные владения Морганы.

— Я бы охотно нанес визит вежливости моей прекрасной родственнице, — с усмешкой пробормотал Гавейн, — но она, похоже, не выносит приятных неожиданностей такого рода, и я не уверен, так ли дороги ей семейные узы, чтобы избавить меня от чести возлечь на ее стол для вскрытия трупов.

Он отвернулся от моря. В двух или трех милях от берега Дольний лес, заслонявший весь южный горизонт, подкрадывался к близлежащим песчаным землям, выдвигая свои передовые отряды, похожие на зеленые языки, которые постепенно сужались, а деревья становились заметно ниже там, где почва скудела, соприкасаясь с гранитом. За этими вылезшими вперед языками вздымались громадные стволы, стоявшие тесными рядами и покрытые такой густой листвой, что составляли почти однородную массу — настоящую стену, которая издали казалась совершенно непроницаемой, представляя собой некое материальное воплощение священного и проклятого места. Гавейн направил лошадь к этой стене, затем двинулся вдоль в поисках просвета, достаточно широкого для него и для лошади. Внезапно из-за дуба выскочил какой-то человек и остановил коня, схватившись за поводья. Жеребец, встав на дыбы от испуга и одновременно раздражения, ударил копытом прямо в грудь незнакомцу, который упал на землю, хватая ртом воздух. Гавейн, оправившись от секундного изумления, расхохотался, видя, как тяжело тот поднимается и как силится отдышаться.

— Неужто ты полагал, — сказал он, — что это благородное животное, привычное к яростному шуму битвы, дрогнет перед каким-то жалким деревенским разбойником? И что думать о лесном воришке с повадками барышни и ножичком в руке, который вознамерился ограбить пэра Круглого Стола? Можно ли представить себе более глупую и пустую затею?

— По крайней мере, одну можно, господин Гавейн, — произнес незнакомец, явно пришедший в себя. — Такую затею, когда человек надеется отыскать в неизвестном лесу площадью в миллион югеров Озерный замок, который стоит всего на двух.

— Ты не прав. Ибо я мог рассчитывать на счастливый случай. Ты — нет. Кто ты и откуда знаешь меня?

— Я придворный поэт и музыкант Владычицы Озера, принцессы Вивианы. Я состоял в ее свите, когда она прибыла в Кардуэл на свадьбу короля. Там я видел тебя, и поэтому Владычица послала меня навстречу тебе, полагая, что ты везешь ей послание Артура Логрского. Мы узнали о твоем приезде от наших друзей из Долины Откуда Нет Возврата, с которыми часто сносимся, хотя из предосторожности так и не сказали им, где именно находится Озерный замок и что именно он стал убежищем для наследников Арморики. Я уже два дня дожидаюсь тебя. Что до случая, о котором ты говорил, то на него не рассчитывай, ибо, даже побывав в замке Владычицы, ты не смог бы найти туда дорогу без провожатого.

— Если твои ноги провожатого отличаются таким же проворством, как твой язык поэта, мы очень скоро прибудем на место. Я следую за тобой.

Углубившись в лес, они в течение нескольких часов медленно пробирались вперед по извилистым, едва заметным тропинкам и наконец вышли на северный берег озера, похожего на серебристо-голубоватую выемку в листве. На востоке над ним вздымался высокий горный кряж, по бокам которого карабкались растения, чьи заросли становились тем реже и ниже, чем меньше им доставалось земли. И эта зеленая волна, истончаясь, совершенно исчезала у вершины, где на голой скале можно было разглядеть площадку перед входом в пещеру. На расстоянии в пятьсот футов вокруг озера лес был очищен от кустарника: между деревьями виднелись травяные дорожки, очевидно предназначенные для приятных прогулок, или же полоски распаханной, подготовленной к посеву земли. В середине озера находился овальный остров длиной примерно в четыреста футов и шириной в двести — всю эту территорию занимал замок Вивианы, обнесенный бревенчатой оградой высотой в пятнадцать футов. Колья ее располагались у самой кромки воды, и с внутренней стороны был устроен дозорный путь, по которому расхаживали несколько караульных. Ворота открывались на деревянный мост, переброшенный на северный берег озера в том месте, где созданный самой природой громадный ров был уже всего, хотя и здесь ширина его составляла не меньше двухсот футов.

Гавейн ступил на мост вместе со своим провожатым, и ворота почти сразу же распахнулись. Трехэтажный замок, украшенный галереями на двух верхних уровнях, был окружен двором, который вымостили тщательно подобранными и пригнанными друг к другу гранитными плитками, чтобы в ненастные дни голая земля не превращалась в топь. Для строительства были использованы деревянные балки и кирпичи, но простота этих материалов искупалась изяществом всего сооружения, где даже мельчайшие детали украшения свидетельствовали о том, что замок этот создавали подлинные художники, составлявшие неизменную свиту Вивианы, которые по необходимости и из любви к ней преобразились в плотников и каменщиков. Резные дубовые стволы, неотличимые от самых прекрасных каменных колонн, поддерживали здание, чей первый этаж был выше уровня двора, но узор его повторялся на полах, также застланных гранитными плитками — меньшими по размеру и еще более гладкими. В замке могли свободно разместиться около ста человек: именно столько подданных — мужчин и женщин поровну — и было у Вивианы.

Провожатый довел Гавейна до двери спальни на втором этаже, открыл ее и исчез. Гавейн вошел и увидел, что посреди комнаты неподвижно стоит женщина солнечной, поистине лучезарной красоты. Он узнал юную девушку, на которую обратил внимание еще десять лет назад, на свадебном пиру Артура. Но память о восхитительной охотнице прежних лет померкла перед блистательным великолепием зрелой женщины. Гавейн молча вглядывался в нее, а затем произнес:

— Я убедился, Вивиана, что садовник Мерлин, не ограничиваясь взращиванием мысли, добился чудодейственного расцвета розы. Не думай, что этой буколической метафорой я умалил твои заслуги. Ибо качество зернышка значит ничуть не меньше, чем искусство садовника. Тому есть живое доказательство — я сам, кому с детских лет была дарована привилегия его расположения и дружеских бесед с ним, которые не принесли мне никакой пользы. Этот творец королей воспитал — или не препятствовал воспитанию — по крайней мере одного безумца.

— Если посланец короля безумен, Гавейн, — с улыбкой сказала Вивиана, — как сумею я понять переданное им послание?

— В отличие от обычных людей, у меня случаются приступы разума. Впрочем, само послание очень простое. Через двадцать лет, когда наследники Бана и Богорта, надлежащим образом обученные тобой, будут способны управлять Арморикой согласно закону Логриса и Мерлина и достойны стать пэрами Круглого Стола, привози их в Кардуэл. Король даст им армию, чтобы они отвоевали у Клаудаса свои земли. Это все. Пока же лишь трое человек — Моргана, а от нее король, а от него я — знают, что именно ты приютила Ланселота, Лионеля и Богорта. Следовательно, твоей педагогике не угрожают ни агрессивное вмешательство их врагов, ни излишнее рвение их сторонников.

— Я одобряю мудрое решение короля, — сказала Вивиана. — Куда лучше выждать срок, необходимый для воспитания верного и, главное, справедливого правителя, а это быстро не делается, чем сразу же ввязаться в схватку, доверившись ненадежному случаю. Здесь наследников Бана и Богорта будет обучать сам Мерлин через мое посредничество, ибо он не хочет заниматься этим лично и не желает покидать свое убежище, позволив мне, однако, постоянно советоваться с ним.

— Смогу ли я навестить его?

— Сомневаюсь. Только я обладаю этой привилегией, не допускающей никаких исключений. Он по-прежнему дарит мне любовь, наслаждение и знания, я же изо всех сил стараюсь воздать ему двумя дарами из этих трех.

— Восхитительное убежище, — сказал Гавейн. — Оно больше говорит о мудрости Мерлина, чем все его великие идеи. Ради такого изгнания я бы пожертвовал своим местом за Круглым Столом, если бы мог обойтись без славной рубки на мечах и без короля, которого люблю больше всего на свете. Ибо наслаждаться телом твоим и умом представляется мне столь завидным уделом, что к подобной цели должны были бы стремиться люди во все времена, и я думаю, что ты могла бы соблазнить любого из живущих на земле, ведь в твоих владениях даже растительность, кажется, подчиняется твоим прихотям.

Вивиана невольно рассмеялась.

— Вижу, — произнесла она, — дерзость твоя, которую я приметила уже во время нашей первой встречи в Кардуэле, где она приводила в смятение невинных дев и втайне нравилась опытным придворным дамам, не только не уменьшилась, но значительно возросла.

— Прости меня. По правде говоря, большой выгоды из этого я не извлек, но каждый совершенствуется, как может. И, если присмотреться, легкомыслие мое порой окутано печалью. Не тревожься, эта туманная дымка быстро рассеивается. — Он задумчиво посмотрел на нее и добавил: — Что ж, миссия моя завершена, и я должен вернуться в Кардуэл, чтобы отчитаться перед королем. Значит, мне придется покинуть тебя. Это будет нелегко.

— Разве ты не можешь подождать до завтра? Сегодня вечером я устрою пир в твою честь. Ты увидишь, как весел мой маленький двор. Каждый здесь поочередно становится пахарем, ремесленником, художником, ученым эрудитом и праздным аристократом. Никого здесь не заставляют исполнять одну и ту же роль, кроме меня самой, быть может, да и это скорее по желанию других, чем по моей собственной воле.

— Благодарю тебя, но я вынужден отказаться. Если я останусь на эту ночь, мне захочется большего. Я пожелаю остаться, если ничего не произойдет, чтобы это произошло. И пожелаю остаться, если произойдет нечто такое, чтобы это снова произошло. Ты ввергаешь меня в неведомое мне замешательство, и сама речь моя, которой обычно присуща суровая простота, становится темной под воздействием столь пагубного наслаждения. Как видишь, мне необходимо уехать.

— Гавейн, дорогой Гавейн… — начала Вивиана.

Но он поклонился и вышел из комнаты. Затем спустился во двор и вскочил на коня. Замок он покидал в задумчивости, недовольный самим собой и говоря себе:

— Ты бежишь от опасности, жалкий трус! Дивного посланца выбрал король… посланца, который вынужден спасаться неучтивостью, чтобы не превратиться в посмешище или возбудить к себе ненависть! Но какая изумительная женщина! И это тоже ее вина!

Он углубился в Дольний лес, направляясь прямо к северному побережью.

Когда первый мир Артура близился к завершению, закон Мерлина и Круглого Стола утвердился повсюду и стал благом для всей империи, где бедность и несправедливость хоть и продолжали существовать, но в своих крайних проявлениях — таких, как полное убожество тела и духа, голод и невежество, — более уже не встречались. В глазах народов Стол Камелота превратился в некий божественный пантеон, а двое из его пэров стали предметом почти религиозного культа — это были король и Мордред. Последний ежечасно проводил в жизнь преобразования Артура, ревностно и неутомимо следя за их неукоснительным исполнением в самых отдаленных уголках Логриса. Он яростно сражался с небрежностью, продажностью, личной выгодой и вставал на защиту обездоленных с тем заученным абстрактным великодушием, которое не имеет изъянов, но идет не от сердца и полностью лишено душевного тепла. Перед ним трепетали все, кто обладал властью и богатством — за исключением короля, который один умел подчинять его своей воле, Кэя, который неустанно нападал на него во имя здравого смысла, Гавейна, который, втайне оказывая ему поддержку, открыто посмеивался над ним, и Ивейна, который мудростью своей иногда склонял его смириться с неизбежной изменчивостью реальности, не желавшей укладываться в жесткий каркас его абстрактной доктрины. Те же, кто не имел ни власти, ни богатства, его боготворили. Он не сходил с коня, разъезжая по всей империи и вникая во все споры. И, поскольку телесное присутствие люди принимали за духовное братство, попечение о законе — за доброту, необыкновенное чувство долга — за любовь, его начали превозносить — наравне с Артуром — как истинное и вместе с тем близкое и доступное воплощение Стола. Так возникла парадоксальная ситуация, когда король — более мудрый, более человечный и, следовательно, более справедливый — стал для своих подданных, от которых отдаляли его обязанности монарха и тайная печаль, фигурой легендарной, неземной и идеальной, тогда как вдохновляемый чистой и холодной идеей, почти лишенный чувств — будь то чувства железного тела, целиком подчиненного духу, который, в свою очередь, целиком подчинялся тирании веры, или же чувства сердца, умерщвленного на заре жизни Морганой и слабо пульсирующего лишь под воздействием смятенной любви к Артуру, — Мордред казался им суровым и нежным, властным и заботливым отцом.

Весной 520 года в порт Кардуэл вошла галера Кардевка, короля редонов, и на берег высадилось около десятка ее пассажиров, которые немедля отправились во дворец Артура. Там вожак маленького отряда, сняв широкий плащ, складки которого и капюшон полностью закрывали его любопытных взоров, назвал свое имя и попросил аудиенции у короля. Это была Вивиана — Владычица Озера. Артур, рядом с которым находился Гавейн, принял ее вместе со свитой. Она жестом приказала выступить вперед трем юношам, и те, в свою очередь, откинули капюшоны плащей.

— Государь, — сказала Вивиана, — я привела к тебе, повинуясь твоей воле и в указанное тобой время, наследников Арморики. Они были воспитаны так, чтобы служить Логрису, Круглому Столу и тебе самому, а также править своими народами согласно духу закона, установленного Мерлином, который был их наставником через мое посредничество. Вот Ланселот, сын Бана, наследник Беноика. Он прежде всего воин и во владении оружием не имеет равных в Арморике. Ему двадцать пять лет, и десять из них я с трудом сдерживаю его нетерпение, ибо с той поры, как ему пошел пятнадцатый год, нет у него более страстного желания, чем сразить Клаудаса, что он вполне мог бы сделать, ибо раньше срока обрел ловкость и мощь, но к правлению был тогда еще не готов, ибо не сознавал всю ответственность власти. И ты мудро поступил, дав ему время возмужать, прежде чем он вернет себе свое королевство. Вот Лионель, старший сын Богорта, наследник страны гонов. Ему двадцать четыре года. Это больше стратег, нежели воин, больше законодатель, нежели полководец: его всегда влекла философия, равно как и страсть к познанию, хотя боевыми искусствами он отнюдь не пренебрегал, ибо должен отвоевать свою землю, возглавив верных сторонников. Думаю, он будет королем, похожим на тебя, и в нем воплотится замысел Мерлина достичь гармонии между природой и идеалом, телом и духом, реальностью и свободой воли. Вот Богорт, младший сын Богорта, родившийся в день гибели своего отца, отчего и было дано ему это имя двадцать лет тому назад. У него нет наследства, и, наверное, поэтому он, получая то же воспитание, что его брат и кузен, совершенствовал способности свои в сфере искусства — особенно в архитектуре, поэзии и музыке. Объединяет этих столь разных юношей связывающая всех троих любовь, которая побуждает каждого их них восполнять слабости свои достоинствами других.

— Иными словами, — сказал Гавейн, — Арморика обретет двух королей, которые сложатся в одного, но с тремя головами.

Вивиана расхохоталась, а вслед за ней засмеялись и все присутствующие. На Артура юноши произвели самое благоприятное впечатление: ему нравились стать, красота и лишенная кичливости гордость Ланселота, умное и благородное лицо Лионеля, веселая обходительность Богорта. Он попросил Вивиану устроиться со своей свитой во дворце и остаться вместе со своими приемными детьми до начала похода в Арморику. Однако ей хотелось, чтобы они оборвали все нити, связывавшие их с детством, целиком перейдя на попечение короля, и поэтому она в тот же день отправилась в обратный путь, желая также поскорее увидеть Мерлина и своих подданных. Ее сопровождал Гавейн, которому предстояло выполнить еще одно, последнее перед войной поручение. Проводив Вивиану до кромки Дольнего леса, он поехал в Долину Откуда Нет Возврата, где постоянно находились гонцы для связи с Логрисом. Этим вестникам он приказал предупредить мятежников, чтобы те держались наготове: одни должны были добровольно вступить в войско Клаудаса, а другие присоединиться к нему в назначенную ночь в определенном месте северного побережья страны гонов — в глубине пустынной, укромной и достаточно широкой для логрской флотилии бухты с низким и покатым пляжем, куда могла успешно высадиться королевская армия. Затем Гавейн поскакал в гонский город, который Клаудас провозгласил столицей трех королевств, сделав своей резиденцией бывший дворец Богорта. Здесь он попросил аудиенции как посланник короля Артура. Клаудас немедля принял его.

— Король Артур и собрание пэров Круглого Стола, — сказал он, — уведомляют тебя о том, что законные наследники королевства Беноик и страны гонов — Ланселот, сын Бана, и Лионель, сын Богорта, — прибыли в Кардуэл, где представили неоспоримые доказательства своего происхождения. Поэтому ты должен теперь исполнить одно из трех условий мирного договора, оговоренных двадцать лет назад, а именно: вернуть им их земли и удалиться на свои со всеми твоими воинами. Сверх того, поскольку стало известно, что ты захватил Беноик и страну гонов без какого-либо вызова со стороны Бана или Богорта, но из властолюбия и алчности начал неправедную войну, а также поскольку ты сознательно лгал, утверждая, будто наследники погибли, хотя прекрасно знал, что Ланселот уцелел во время пожара Треба, отчего и напал на Авалон, где укрылись он и его спаситель, король Артур приговаривает Пустынную Землю к выплате особо тяжкой дани Беноику и гонам, дабы восстановить нанесенный войной ущерб и вернуть в казну налоги и поборы, которыми ты обложил завоеванные земли, собирая их в течение двадцати лет, на что не имел никакого законного права.

На какое-то мгновение ошеломленный Клаудас онемел, но быстро взял себя в руки и ответил Гавейну нарочито сладким и обиженным тоном:

— Король Артур и Круглый Стол были введены в заблуждение самозванцами, ибо как поверить, будто законные наследники, знающие о своих правах, дожидались целых двадцать лет, прежде чем объявиться? Это бессмысленно. Их попросту отобрали и подучили бывшие сторонники Бана и Богорта, которым не терпится расквитаться за поражение в неправедном деле своем, ибо именно они, а не я начали войну.

— Принцесса Вивиана, дочь короля редонов Кардевка, приютила и воспитала наследников под руководством самого Мерлина, чтобы подготовить к будущим обязанностям. И это может засвидетельствовать королева Моргана, владычица Авалона. Ты смеешь ставить под сомнение слова высших лиц империи?

— Никоим образом. Но их самих могли ввести в заблуждение, тогда как для короля Артура невольная ошибка столь прославленных женщин стала непреложным доказательством. Ведь что может быть проще для отчаявшихся и фанатично преданных Бану и Богорту людей, как подобрать первых попавшихся детей и подсунуть их Вивиане в качестве законных наследников? Гораздо надежнее воспользоваться такой уловкой, чем иметь дело со взрослыми самозванцами, ибо дети сами верят в свое ложное происхождение и, поскольку им не нужно прикидываться, разоблачить обман очень трудно.

— Король Бан сам держал веревку, к которой была привязана корзина с его сыном Ланселотом, когда того спускали с крепостной стены Треба в барку Вивианы. А детей Богорта отдала Вивиане их мать — королева Эвейна.

— В таком случае лжет Вивиана. Она сообщница или даже вожак тех, кто придумал затею с самозванцами. И сделала она это из ненависти к своему отцу Кардевку, моему союзнику, ведь ей уже давно пришлось покинуть его двор.

Гавейн посмотрел на Клаудаса с презрительной улыбкой.

— Воздаю должное, — сказал он, — твоей фантазии и бесстыдству твоих доводов. Итак, ты отказываешься выполнять условие мирного договора, установленное королем и принятое тобой?

— Я вовсе не отказываюсь, но при данных обстоятельствах это условие невыполнимо. Следовательно, я могу сохранить завоеванные земли, не нарушив слова.

— В таком случае готовься к войне.

И Гавейн покинул дворец.

Спустя некоторое время Гавейн стоял в полной темноте посреди покатого песчаного берега глубокой и укромной бухты на северном побережье страны гонов. Его окружали все старые воины Бана и Богорта, с которыми он впервые встретился в их убежище в Долине Откуда Нет Возврата. С тех пор они стали вождями тайного, но широко распространившегося повсюду бунта: подстрекали к сопротивлению захватчикам и украдкой создавали будущую армию для наследников Арморики. На возвышающихся над бухтой холмах застыли четыре тысячи беноикских и гонских всадников — все воины из числа мятежников обоих королевств, кто обладал собственной лошадью. В отличие от своих сотоварищей-пехотинцев, они не просились добровольцами, согласно плану Гавейна, в армию захватчиков, ибо знали, что Клаудас, хотя и крайне нуждался в людях, отчего поспешно набирал бретонцев для усиления своего двадцатитысячного войска, кавалерии придавал особое значение и допускал в нее только жителей Пустынной Земли.

Вскоре командная галера военного флота Логриса во главе сорока боевых трирем вошла в бухту и встала на якорь недалеко от берега. На песчаный берег высадились Мордред, Ланселот, Лионель и Богорт, которых сопровождали восемь командиров.

— Король, — сказал Мордред Гавейну, — доверил нам обоим, тебе и мне, руководить войском. Я возьму под свое начало армию Логриса, которая насчитывает восемь тысяч пеших воинов королевской армии. Ты возьмешь под свое начало армию Арморики, поскольку за двадцать лет завязал здесь тесные связи.

— У нас будет только четыре тысячи местных всадников, — сказал Гавейн, — причем они большей частью плохо обучены и не имеют никакого боевого опыта. Жалкая горстка в сравнении с семью тысячами закаленных в сражениях всадников Клаудаса.

— Королю нужна вся кавалерия, чтобы в случае чего быстро прийти на помощь северной армии, ибо в Горре и на Горных Землях опять неспокойно. Тактику свою будем строить исходя из того, что наши пешие воины превосходят врага числом и опытом.

— До чего же мне тяжко сознавать, — со вздохом произнес Гавейн, — что король сейчас, быть может, мчится во весь опор в Каледонию, тогда как мы здесь еле ползаем, улаживая деревенские склоки.

— Благодарю тебя, господин, — вмешался Ланселот, — за уважение, оказанное нашей земле и нашему делу.

— Я не хотел оскорбить тебя, Ланселот. Хоть я всегда готов позубоскалить по любому поводу, ибо такова моя природа, но мне известно, что Арморика — великое королевство, главная ставка для всей империи. Знаю я и то, что битва будет жестокой, а исход ее неясен. Однако мне хотелось бы умереть рядом с королем, поскольку любая другая смерть мне претит.

— Я понимаю тебя, господин. Я и сам чувствую такую любовь к нему, что предпочел бы воевать вместе с ним, хотя здесь на кон поставлено мое собственное наследство.

— Ты славный товарищ, — сказал Гавейн, — и я с удовольствием буду драться за тебя. А сейчас веди сюда своих двоюродных братьев. Я представлю вас вождям и воинам.

Так он и поступил. Вожди опустились на одно колено перед тремя юными наследниками, а стоявшие на холмах всадники выкрикивали их имена и размахивали мечами.

На заре высадка логрских войск завершилась, и галеры ушли из бухты, чтобы вернуться в Кардуэл. Восемь тысяч пехотинцев королевской армии и четыре тысячи всадников Арморики двинулись на юг, к гонскому городу, где Клаудас собрал все свои силы.

Через три дня обе армии расположились друг против друга на равнине, находившейся к северу от города. Против двенадцати тысяч воинов Гавейна и Мордреда Клаудас выставил семь тысяч всадников и тринадцать тысяч пехотинцев из Пустынной Земли — свое регулярное войско, а также шесть тысяч пехотинцев-добровольцев, набранных в Беонике и стране Гонов, — всего двадцать шесть тысяч бойцов. Гавейн направил коня к вражеским рядам и поднял меч. Шесть тысяч бретонцев Клаудаса тут же ринулись к нему, выкрикивая имена Ланселота и Лионеля. Они заняли позицию рядом с арморикскими всадниками, и тем самым силы отчасти уравновесились: восемнадцать тысяч воинов Мордреда и Гавейна против двадцати тысяч Клаудаса, у которого остались теперь только бойцы из Пустынной Земли. И, прежде чем те опомнились от изумления, смешанного с гневом и разочарованием, Гавейн вместе с Ланселотом и Богортом повел в атаку всадников, тогда как Мордред в сопровождении Лионеля двинул свою пехоту против четырнадцати тысяч воинов Клаудаса. Началась ожесточенная битва. Гавейн вершил чудеса, но ему пришлось несколько умерить привычные для него пыл и бесшабашность ввиду численного превосходства противника и безрассудной отваги обоих наследников. Ланселот, не уступавший лучшим воинам Круглого Стола, врубался во вражеские ряды, а Богорт, не обладавший ни силой его, ни ловкостью наездника, ни фехтовальным мастерством, выказывал безумную смелость, вступая в схватку со свирепыми и закаленными в боях воинами. Несколько раз они попадали в окружение, подвергаясь смертельной опасности, но тогда на выручку к ним спешили Гавейн, осыпавший их ругательствами, и лучшие бойцы Арморики, которые славили их как достойных сынов бывших своих королей. Однако неравенство сил и опыта постепенно сказалось. Когда бретонская кавалерия потеряла две тысячи человек, что составляло половину от общей ее численности, а Клаудас оставил на поле боя лишь тысячу своих бойцов, Гавейн приказал отходить в тыл к Мордреду, и здесь уцелевшие вместе с пехотинцами успешно отразили бешеные атаки всадников Пустынной Земли, уже уверенных в победе. Решила же исход битвы армия Мордреда. Во главе королевской пехоты — лучших воинов империи — он прорвал ряды Клаудаса и устроил настоящую бойню среди устрашенных врагов, тогда как собственные воины превозносили его до небес, а он удесятерял их доблесть своим примером, ибо оказывался везде и всюду побеждал. Ему искусно помогал Лионель, направляя легких и быстрых воинов Арморики на вражеские фланги, мешая противнику перестроиться и принуждая его отражать лобовые удары грозных полчищ Логриса. Когда Клаудас увидел, что войско его начинает все более стремительно пятиться назад, уступая поле битвы, где осталось лежать пять тысяч убитых и тяжело раненных, он дал приказ отступать, чтобы не оказаться в окружении. Армия Пустынной Земли отошла на восток, к Беноику: пехота была истреблена почти полностью, но кавалерия сохранила почти все свои силы, и эти всадники, невзирая на поражение, представляли большую угрозу. Бретонцы преследовали их до самых восточных границ страны Гонов, где и остановились по приказу Мордреда, который был вполне доволен тем, что освободил все королевство в результате одной лишь битвы.

На следующий день Лионель во главе четырнадцати тысяч уцелевших в сражении воинов Логриса и Арморики с триумфом вошел в ликующую столицу гонов. Он получил корону из рук Гавейна и от имени Артура. Не теряя ни единого мгновения и устранившись от войны по совету Мордреда, которому отдал, однако, всех своих бойцов, он приступил к преобразованию королевства по образцу и подобию Логриса — вдохновляясь реформами Артура и законом Круглого Стола.

Весь конец 520 года и начало следующего Гавейн с Мордредом провели в походе и постепенно захватили Беноик. Но Клаудас вел себя опасливо и отходил все дальше на восток, стараясь избежать столкновения в условиях куда менее благоприятных, чем в битве на земле гонов, ибо теперь силы врагов сравнялись. Наконец он нашел убежище в стране редонов, которые воспользовались этим, чтобы отринуть покровительство Логриса, низложить Кардевка и отдать трон властелину Пустынной Земли. Клаудас, получив подкрепление в тысячу всадников и три тысячи пехотинцев, решился вступить во второе сражение, где имел все шансы победить. Битва произошла на границе Беноика и редонов в начале лета 521 года. Но, поскольку королевская армия осталась почти невредимой, а воины Арморики за истекший год столь ревностно обучались боевым искусствам, что едва не превзошли своих грозных союзников, поражение Клаудаса обернулось полным разгромом, а отступление превратилось в паническое бегство. Он потерял половину своего войска, пожертвовав сначала четырьмя тысячами редонов, а затем погубив пять тысяч собственных бойцов во время беспорядочного отхода к Пустынной Земле. И в этом сражении Гавейн, Мордред, Ланселот совершили великие подвиги, которыми еще больше завоевали сердца воинов, ибо в рядах союзной армии насчитывалось всего две тысяч убитых. Страна редонов была присоединена к Беноику, и Ланселот стал правителем самой большой провинции империи. Следуя примеру Лионеля и советам Мордреда, он занялся преобразованием своего королевства, однако от войны не отказался, поскольку хотел принять участие в последнем походе, цель которого наметил еще Артур — захватить Пустынную Землю, чтобы отдать ее Богорту.

У Гавейна и Мордреда оставалось шесть тысяч пехотинцев королевской армии, четыре тысячи пехотинцев и всего лишь тысяча всадников из Арморики. Ланселот привел из Беноика две тысячи всадников, столько же прислал Лионель из страны гонов. Армия встала на зимние квартиры у южной границы Беноика, в непосредственной близости от Пустынной Земли, где Клаудас лихорадочно собирал последние силы, включая в разгромленное войско даже подростков и стариков, не имевших никакого опыта, силой уведенных из родных домов и находившихся под постоянным присмотром его самых свирепых приверженцев. Но ему все равно удалось набрать только шестнадцать тысяч воинов, из которых лишь десять тысяч представляли реальную силу.

Весной 522 года бритты и бретонцы под командованием Мордреда, Гавейна, Ланселота и Богорта, переправившись через разделявшую два королевства реку, заняли всю Пустынную Землю. И произошла третья битва, где все сторонники Клаудаса погибли, а самого короля, пытавшегося бежать, настиг и убил Ланселот. Богорт же завоевал признательность шести тысяч собранных насильно и очень быстро побросавших оружие воинов, которых распустил по домам, не желая даже на час удерживать их в плену. Таким милосердным поступком начал он свое правление в Пустынной Земле, и вскоре новые подданные прониклись к нему любовью как за его доброту, так и за лишенное всякой кичливости великодушие: мягкостью своей он добился от них большей преданности, чем бывший их владыка — страхом.

Арморика, куда вошла теперь и Пустынная Земля, устами трех своих государей торжественно признала покровительство Логриса над собой, сделавшись вновь частью империи Артура, которая достигла невиданных прежде размеров и могущества. А Ланселот, Лионель и Богорт при поручительстве Гавейна, Мордреда и Ивейна стали пэрами Круглого Стола.

Ланселот, стоя перед сидящей на ложе Гвиневерой, смотрел на нее взглядом, полным обожания и тревоги. Она была на двадцать лет старше его, но время, пощадив ее обольстительные лицо и тело, придало ей, напротив, королевское величие осанки и нежную томность зрелой женщины — два противоположных свойства, из которых первое взывало к почтительной сдержанности, тогда как второе возбуждало чувственность, и обуздываемое таким образом желание лишь усиливалось благодаря препятствию.

В ту ночь, когда Ланселот был возведен в достоинство пэра Круглого Стола, Гвиневера послала за ним самую близкую и самую верную служанку, поверенную ее тайн, вестницу и одновременно домоправительницу, которой вменялось в обязанность отбирать красивых рабов для участия в любовных оргиях.

— Итак, — сказала она, — ты Ланселот, о котором только и говорят в Кардуэле. Ты — сын Бана, воспитанник Вивианы и Мерлина, король Беноика, завоеватель Арморики, победитель Клаудаса, один из виднейших пэров Круглого Стола Камелота с момента своего избрания, любимец короля наряду с Гавейном и Мордредом, мудрый и сильный воин, прекрасный телом и лицом…

Дав ему знак сесть рядом, она продолжала:

— Я хочу получше узнать тебя. Расскажи мне, какой была твоя жизнь до сего дня.

Ланселот поведал ей о своем рождении, о бегстве из Треба и битве при Авалоне, которую ему по его просьбе тысячу раз во всех деталях описывала Вивиана, о днях, проведенных в Долине Откуда Нет Возврата, о замке Владычицы Озера, о войне. Одновременно, под устремленным на него взглядом голубых глаз Гвиневеры и под влиянием дурманящего запаха ее тела — настолько близкого, что ощущалось исходившее от него тепло, он чувствовал, как нарастает и крепнет возникшее уже при их первой встрече восхитительное смятение, где переплелись еще не вполне осознанное желание и страх, который ему довелось испытать впервые в жизни. Когда он умолк, она произнесла с улыбкой:

— Я хочу одарить тебя привязанностью не только королевы, ибо это мой долг, но и второй приемной матери, ибо это для меня удовольствие. Тем самым я заменю тебе Вивиану, которая теперь далеко, потому что я полюбила тебя, как только увидела, и стала любить еще сильнее, когда выслушала.

Она вытянулась на ложе и привлекла к себе Ланселота, с чисто материнской нежностью растрепав ему волосы. Он ответил на этот любовный жест — сначала робко, положив руку на ее платье, затем с растущей уверенностью и более неуклюже, отчего ткань сдвинулась, и он прикоснулся к обнаженной коже. Нисколько не пытаясь удержать его, Гвиневера продолжила свою ласку, двусмысленность которой подстрекнула смутное влечение Ланселота, и он стал уже не только оглаживать, но и целовать ее. Она сделала вид, что не заметила перехода от нежности к сладострастию, словно бы прощая некоторую вольность шаловливому сыну, и это сочетание материнской снисходительности с покорностью возлюбленной разожгло кощунственную и упоительную похоть Ланселота до такой степени, что он овладел ею и познал наслаждение, от которого едва не лишился чувств. Затем его охватили стыд и страх. Но Гвиневера, теперь уже не таясь, рассчитанными движениями вновь пробудила в нем желание и всю ночь обучала его утехам любви, получая столь же великое удовольствие, какое давала ему.

Утром, при расставании, он сказал ей:

— Я люблю тебя, Гвиневера. Я люблю тебя наравне с королем, которого ты предала. И я переполнен счастьем — преступным и мучительным счастьем.

— Если это предательство, — возразила она с ледяным спокойствием, — совершил его ты, а не я. Ибо Артур, порабощенный страстью к Моргане, меня не любит. Следовательно, у меня нет никакого долга перед ним, поскольку верность неразрывно связана с любовью, и я всего лишь мщу ему за равнодушие ко мне. Месть же моя как раз в том и состоит, что ты поклялся ему в любви и преданности, образующих самую суть Стола. Таким образом, из нас троих я совершаю самое малое предательство.

Тогда Ланселот заплакал, ибо знал, что при всем желании отдать жизнь за короля он никогда не откажется от страсти к Гвиневере, от изумительного и омерзительного наслаждения обладать ею. Он попал в западню, из которой не сможет вырваться.

— Я тоже тебя люблю, — сказала Гвиневера. — Хотя ты трус.

Летом 522 года, через несколько дней после завершения событий в Арморике, в Кардуэльский порт вошли пять галер, некогда оставленных Артуром Моргане, чтобы остров ее имел свой торговый и военный флот. Тысяча двести подданных королевы Авалона высадились на берег со всем своим имуществом. И на пристани образовалось такое столпотворение из людей, лошадей, домашнего скота и птиц, такое нагромождение тюков, товаров, мебели и утвари, что туда явилась городская стража с намерением во всем разобраться, пресечь возможные беспорядки и помешать пришельцам рассеяться по городу. После долгих переговоров трое чужаков в сопровождении патрульных воинов направились ко дворцу, чтобы испросить аудиенции у короля, тогда как остальные принялись сколачивать повозки, куда складывали свое добро и запрягали лошадей. Узнав, что более половины жителей Авалона прибыли в Кардуэл, Артур вышел навстречу посланцам. Старейший из них выступил вперед и с поклоном произнес:

— Государь, владычица Авалона, королева Моргана, наша повелительница, прогнала нас со своего острова, невзирая на желание наше остаться из любви к ней и к этой земле, которую она сделала самой прекрасной, самой богатой и самой безопасной во всем западном мире. Она сказала, что пришла пора для нее удалиться от мира, а для Авалона — вернуться в первобытное состояние. Мы приехали сюда, чтобы вступить во владение крепостью Иска и прилегающими к ней наделами. Это первая резиденция королевы Морганы, которую получила она в возрасте двенадцати лет в дар от отца своего, короля Утера-Пендрагона, и, в свою очередь, отдала нам в общее пользование, из чего следует, что мы более не ее подданные, а твои. Остальные восемьсот жителей Авалона высадились в Беноике, чтобы предъявить королю Ланселоту сходное прошение относительно укрепленного владения, прозванного Долиной Откуда Нет Возврата. Вот подписанные королевой дарственные акты, а также вольные для всех ее рабов, ибо она желает, чтобы мы пользовались отказанным нам имуществом как свободные и равноправные люди.

— Я подтверждаю ваше право собственности, — сказал Артур, — и даю в том поруку, поскольку этого желает Моргана и ничто в законе Логриса этому не препятствует. Значит, она осталась на Авалоне совсем одна?

— Да, государь.

— Отчего приняла она такое решение?

— Кроме нее самой, никто этого не ведает.

— Есть ли среди вас женщина по имени Бондука, ее самая доверенная служанка?

— Нет, государь. Должно быть, она уехала с теми, кто отправился в Беноик, ибо это ее родная земля.

— Как же Моргана будет жить? Неужели она решилась умереть?

— Не думаю. Она потребовала, чтобы в начале каждого месяца мы оставляли для нее пищу в порту Авалона, не пытаясь заговаривать или даже встречаться с ней. Стало быть, ищет она не смерти, а одиночества.

Король надолго задумался, тогда как его собеседники стояли молча и неподвижно, не смея прерывать его размышления. Наконец он жестом приказал им следовать за ним и вместе с ними отправился в порт. Там его окружили и бурно приветствовали бывшие авалонцы, которых он решил лично проводить в Иску. Длинная колонна всадников и пеших, повозок и скота с пастухами тронулась с места и покинула Кардуэл через западные ворота, откуда начиналась идущая вдоль берега дорога в крепость, которая находилась примерно в двадцати милях к юго-западу от столицы. Через полдня пути показалась Иска. Крепость была в превосходном состоянии, ибо во время первого изгнания Морганы в Арморике там оставались подданные королевы, когда же она увезла их с собой в Авалон, Артур отправил в Иску домоправителя с несколькими слугами, чтобы те следили за ее сохранностью. Крепостные стены, двор и сам замок отнюдь не выглядели заброшенными или обветшавшими. Те, кто оказался здесь впервые, с восторгом осматривали обширные залы и пустые покои, восхищаясь красотой, прочностью и удобством здания. Те, кто родился здесь во время пребывания Морганы в Долине Откуда Нет Возврата, растроганно взирали на знакомые с детства и оставленные более тридцати лет назад места. Еще больше волновались те, кому довелось жить здесь под властью юной принцессы Логриса. Но сильнее всех был потрясен Артур: чувство утраты, которое преследовало его, как неотвязное наваждение и вечно зудящая боль, навалилось невыносимой тяжестью, когда он оказался в бывшей спальне Морганы, где некогда душой и телом познал безмерную страсть. Внезапно распростившись со своими спутниками, он покинул Иску, а новые обитатели крепости тем временем уже начали устраиваться в замке, огораживать загоны для скота и домашней птицы, отводить стада на заросший высокой травой луг, расчищать пахотные земли — плодородные и долго простоявшие под паром, что обещало в будущем высокие урожаи. Артур остановил коня на том самом месте, где в возрасте семнадцати лет впервые увидел свою единоутробную сестру.

— Моргана, — сказал он, — отчего же не вернулась ты вместе со своими подданными в Кардуэл? Конечно, не из страха перед законом, по которому ты должна быть немедля предана смерти, если оставишь землю своего изгнания, ибо ты презираешь все законы человеческие и боишься только закона времени. А ведь тебе удалось надолго победить время, потому что все очевидцы утверждают, что возраст не затронул твою красоту. Но быть может, ты сама заметила на теле своем первый знак поражения и не хочешь иметь никаких очевидцев его. Время обладает терпением неизбежного победителя. Порой оно даже способно проявить милосердие, заживляя рубцы души и тела с нежностью хищника, который заботливо вылизывает жертву, прежде чем пожрать ее. Ко мне было оно немилосердным, ибо зияющая рана отсутствия твоего не только не зарубцевалась, но воспалилась и распухла так, что заполнила меня целиком. Лишь ты одна можешь исцелить меня в Авалоне, а сам я могу стать твоим союзником в этой последней и проигранной битве с временем. Если же ты не хочешь, чтобы я был очевидцем его ударов, оставляющих следы на твоей плоти, ослепи меня — но позволь наслаждаться голосом твоим и телом, которое я буду любить не меньше и даже больше в годину его поражения, чем в годину торжества. Однако я знаю, что жестоким условием твоего гостеприимства поставила ты гибель Стола, что означало бы гибель моей души, для которой забота станет ненужной, а радость невозможной. О, мертвая для другого душа, ибо отринула его мир, но все еще живая для себя, ибо способна страдать, любить и ненавидеть в пустоте, отчего желаешь ты продлить существование свое, которое неизбежно завершится долгой агонией одряхления и одиночества? Если верна мысль твоя, что жизнь может быть без души, но нет души без жизни и потому тело наше — единственное наше достояние, тогда мне дан ответ, хотя я продолжаю колебаться и не смею покончить с ним сам, разрываясь между мукой бытия и ужасом небытия. Терзания от любви — в сознании любви, которое навеки исчезнет в жуткой бездне, где нет боли. И я не знаю, что предпочесть: эту рожденную прекрасной идеей и памятью пытку, которую время делает нестерпимой, или же эту бездну небытия, где разом пропадают и пытка, и прекрасная идея, и память, и даже время — губительное для всех время находит там свою погибель. И ничего больше, и все обращается в ничто, если только отсутствие всего может быть чем-то. Однако я не хочу покупать исцеление ценой забвения, потому что это означает забыть и тебя — так дорого платить я не могу. В самой смерти лишь одно представляет для меня интерес: что станется с твоим божественным образом, живущим в моей душе? Если он умрет вместе со мной, я хочу жить. Если нет, мне все равно, что станет со мной. Ибо небытие будет побеждено и все сохранится навечно, если в разрушенной материи, мертвой плоти, обреченной сгнить и исчезнуть, останется абсолютная сущность Артура — любовь его к Моргане. Если же сущностью обладает только тело, если бытие означает жизнь и ничего более, тогда я понимаю, почему ты выбрала жизнь — пусть даже в отчаянии, ибо жизнь отмеряется временем.

В начале 523 года каледонцам из Горры, самым могучим и самым коварным врагам Логриса, которые после договора, заключенного между Утером и Леодеганом, никогда не осмеливались нападать в одиночку, удалось поднять против империи все племена, населявшие Каледонию, за исключением Оркании. В союз помимо начавшей дело Горры вошли пикты с западного побережья и скотты из Далриады — всегда враждовавшие между собой, но примирившиеся по такому случаю, — а также пикты из Горных Земель на северо-востоке, где сторонники войны одержали верх над бывшими вождями, с которыми Артур заключил мир двадцать три года тому назад. Союзное войско насчитывало сорок тысяч человек: никогда Каледония не имела такого мощного войска, которому противостояла северная армия из тринадцати тысяч бригантов, охранявших границу у стены Адриана, как некогда римские легионы. В течение двух лет бриганты пристально следили за волнениями в Горре и уведомляли о них Артура, отчего тот и не рискнул послать королевскую кавалерию в захваченную Клаудасом Арморику. Как только каледонцы начали собирать войска, бриганты отправили вестников в Кардуэл, поскольку опасались, что враги обойдут их с тыла. Артур тут же доверил управление Логрисом Ивейну, который склонился перед волей короля, невзирая на свое желание участвовать в походе. Одновременно Артур, использовав войну как предлог, распорядился публично огласить уже давно принятое им решение. В случае своей гибели в бою он назначил Ивейна преемником на троне Логриса и во главе Круглого Стола, сделав, таким образом, своим официальным наследником племянника не по крови, а по свойству. Выбор этот был всеми единодушно одобрен, ибо Ивейн сочетал в себе лучшие качества всех пэров — военный и политический гений, широту взгляда, властность и доблесть Артура, решимость и неподкупную честность Мордреда, великодушие Гавейна, практичность Кэя — и в силу этого был наиболее полным воплощением мудрости Мерлина. Только он один — если не считать Артура — пользовался любовью всех пэров Стола, а популярностью в империи его превосходили лишь двое — король и Мордред.

Вместе с Артуром в поход отправились Гавейн, Мордред, Кэй и Ланселот, который не мог оставить Логрис как из преданности Артуру, так и из любви к Гвиневере. Быть может, он также увидел в войне возможность покончить со своими страданиями и потому доверил управление Беноиком Лионелю. Во главе шестнадцати тысяч воинов королевской армии Артур стремительно двинулся к стене Адриана, намереваясь соединиться с северной армией. Одновременно он послал вестников, которые должны были скакать день и ночь, меняя лошадей, чтобы передать оркнейской армии приказ пройти через Горные Земли и атаковать врагов с тыла. В целом три войска империи насчитывали тридцать три тысячи человек, и еще семнадцать тысяч оставались в резерве — в гарнизонах общин.

Все было решено в единственной и ужасающей битве. Артур ринулся в наступление с безумной смелостью, полным презрением к опасности и такой неистовой яростью, какой не выказывал никогда прежде — даже при Бадоне. Бешеный натиск воодушевленных им воинов ничто не могло остановить, а устрашенным врагам он казался неким божественным чудовищем, явившимся из мира их собственных легенд. В тот день все — и свои, и чужие — признали его величайшим воином всех времен. Лишь Ланселот отчасти сравнялся с ним подвигами, неотступно следуя за ним вместе с верным Кэем и по ходу битвы подражая ему во всем: открыто — в страшных ударах мечом и в смелых до безумия вылазках, тайно — в необузданном и почти откровенном желании умереть. И каждый из них, делая все, чтобы погибнуть, много раз спасал жизнь другому. Гавейну и Мордреду, которые бились с привычной доблестью, пришлось взять на себя руководство битвой, ибо король совершенно забыл о своих обязанностях и сражался как простой воин, презрев все законы стратегии и тактики. И оба они столь умело использовали молниеносные прорывы кавалерии, искусно маневрируя отрядами пехотинцев, что не упустили ни единого участка поля, завоеванного в результате хаотических атак Артура. Враги отступали все более стремительно и беспорядочно, и этот кровавый исход обернулся полным разгромом, когда с севера неожиданно появилась оркнейская армия и, развернув ряды, обрушилась на бегущих. На поле битвы нашли свою смерть двадцать пять тысяч каледонцев — почти все воины Горры, а также многие пикты и скотты. Из пятнадцати тысяч уцелевших половина сдалась в плен, остальным удалось скрыться. Когда утих яростный шум сражения, наступило гробовое спокойствие и безмолвие, словно сами победители испугались своего триумфа. Затем послышались радостные восклицания, постепенно слившиеся в общий громовой клич ликования. Логрис славил своего короля, который в этот день стал богом. Но измученный и покрытый кровью Артур, сойдя с коня, прислонился спиной к камню и застыл в оцепенении. Гавейн с Ланселотом заслонили его, ибо в смятении увидели, что он плачет. И Гавейн вспомнил, как рыдал Артур на Бадонском поле: поводом для тех слез тоже явилась смерть, но причина была прямо противоположной. Ибо тогда он плакал, потому что она забрала Лота, Леодегана и множество других воинов, теперь же — потому что она пощадила его самого.

Покоренная Горра была отдана под надзор северной армии и под власть должностных лиц Изуриума. Она стала двадцатой общиной Британии и двадцать третьей провинцией империи. В следующем году были захвачены и казнены все союзники Горры на Горных Землях и побережье, а также в Далриаде; Артур поставил вместо них мирно настроенных вождей, подтвердив независимость их владений. Империя достигла своих крайних пределов, а Логрис — высшей точки своего могущества. Круглый Стол, находившийся на вершине славы во всем западном мире, казался несокрушимым, а его главные пэры превратились в живую легенду для всех народов.

Но за внешним обличьем этого изумительного творения — шедевра, в котором воплотилась наконец мечта его великого и сгинувшего без вести создателя Мерлина, — таились кровосмесительная любовь и супружеская измена, клятвопреступление и ложь, скорбь и отчаяние. Пока, однако, здание стояло твердо, невзирая на точившую его изнутри ржавчину.

И это был второй мир Артура.

В конце 537 года Гавейн, вернувшись однажды ночью в замок после привычной оргии в нижнем городе, услышал шум борьбы в покоях королевы. Он устремился туда, но не успел войти, как воцарилась полная тишина. Гавейн распахнул дверь и увидел обнаженного Ланселота с окровавленным мечом в руке. Лицо его выражало дикую злобу и страх. Гвиневера сидела на ложе и также была раздета, но прикрыться даже не пыталась. Она казалась спокойной, и на ее лице, сохранившем благородные и изящные черты, невзирая на приметы возраста, отражалось даже нечто похожее на довольство. Ее уже слегка отяжелевшее тело светилось прежней красотой и не утратило былой обольстительной чувственности. На полу лежали два трупа, и Гавейн узнал своих сводных братьев — Агравейна и Гаэрьета, сыновей Моргаузы от второго брака, родившихся через несколько лет после смерти Лота. Они были незаметными придворными, вечно занимались какими-то мелкими кознями и, хотя приходились королю родней, тот всего лишь терпел их присутствие в своем замке, но так и не счел достойными занять место за Столом. Гавейн относился к ним с презрительным равнодушием. Сейчас он взирал на них озадаченно, но без видимого волнения.

— Черт возьми! — сказал он. — Здесь случаются вещи похлеще, чем в тех притонах, где я шляюсь, и портовые лупанарии могли бы сойти за философские академии и лицеи в силу терпимости своей.

— Прошу прощения… — пробормотал Ланселот. — Гавейн… Они вынудили меня…

— Что до смерти этих мокриц, которым я, к несчастью, прихожусь сводным братом, моя материнская половина тебя прощает, а отцовская — поздравляет, хотя мне кажется, что раздражение твое против них оказалось излишне скорым на расправу. Но за всем этим я угадываю вещи куда более серьезные. Вернее, они бросаются мне в глаза.

— Твои родичи напали на королеву, — с усилием произнес Ланселот. — Я подоспел вовремя.

Гавейн насмешливо улыбнулся:

— Даже тупица Кэй не смог бы проглотить столь грубую выдумку. Но я могу. И хочу. Чтобы поддержать тебя, я скажу, что был рядом с тобой и возьму на себя одно из убийств. Я вижу здесь твою тунику. Надень ее. Некоторые ограниченные люди могут посчитать странным, что ты снял ее, дабы она не мешала тебе сражаться.

Гвиневера одарила Ланселота нежной и одновременно презрительной улыбкой.

— Твои братья, — сказала она Гавейну, — с некоторых пор подозревали нас в том, что мы любовники. Сегодня вечером они выследили Ланселота, и, едва тот вошел, ворвались сюда и потребовали в обмен на молчание, чтобы я добилась от короля возведения их в пэры Стола. Я отказала им.

— Как давно, — спросил Гавейн Ланселота, — стал ты лицемером и клятвопреступником?

При этом оскорблении Ланселот судорожно сжал рукоять меча, но гнев его тут же погас, уступив место стыду.

— Пятнадцать лет, — ответила за него Гвиневера.

И, увидев изумление Гавейна, которого тот не смог скрыть, спросила:

— Что ты теперь собираешься делать?

— То, что он сказал.

В дверях возник силуэт высокого мужчины, который и произнес последние слова.

— Мордред! — воскликнул Гавейн. — Положительно, разврат притягателен. Ладно бы только для меня! Но ты!

— Дело не в разврате, Гавейн, — сказал Мордред, — а в том, чтобы спасти империю от хаоса, который неизбежно грядет из-за ужасного сплетения измены, мести и ненависти между двумя величайшими пэрами Стола. И все это по такой жалкой причине. Женская прихоть! Ланселот, я принимаю твои объяснения, уже подтвержденные Гавейном, и признаю законным убийство этих двух негодяев. Дело это послужит к вящему твоему прославлению, ибо для всего Логриса ты станешь спасителем королевы. Но я никогда не прощу тебе, что ты осквернил Стол ядом лжи и сделал меня с Гавейном соучастниками твоего преступления. Ты отправишься в Беноик и приступишь к королевским обязанностям, которыми слишком долго пренебрегал. В Кардуэл ты сможешь вернуться лишь в случае крайней необходимости и никогда больше не будешь искать встреч с королевой.

— Как все просто! — сказала Гвиневера. — Для меня даже слишком. Я избавлю тебя от необходимости насиловать свою добродетель, Мордред, ибо твердо решила чтить святую истину Стола и открыть ее Артуру, не скрывая ни поступков, ни причин, которые ты считаешь жалкими. Еще одна женская прихоть!

— Чего ты добиваешься? — спросил Мордред мертвым голосом. — Ты хочешь разрушить Стол?

— Подобной цели у меня нет, но это может стать следствием. И если случится так, что погублю Стол я — поруганная Гвиневера, а не его злейший враг — мудрая Моргана, это будет доказательством, что по разрушительной мощи унижение, безусловно, превосходит абстрактную веру.

Мордред застыл в безмолвии. На лице его впервые отразилось сильное чувство — и это была ненависть.

— Ты должна знать, — сказал он, — что это означает твою смерть.

— Пусть будет так! В моем возрасте можно умереть. И многие другие умрут вместе со мной, если страхи твои оправданны. Я прожила жизнь в одиночестве, но смерть встречу в большой компании.

— Быть может, и нет, — холодно произнес Мордред. — Если я заменю одну деталь в рассказе Ланселота, а именно: он не успел спасти тебя.

Мгновенно обнажив меч, он поразил Гвиневеру. Но Гавейн оказался столь же проворен. Ему удалось подставить свой меч, который принял на себя почти всю силу удара. Тем не менее раненная в голову Гвиневера упала без чувств, и по лицу ее заструилась кровь. Ланселот с рычанием бросился на Мордреда, выхватив меч. Началась ожесточенная схватка между двумя лучшими бойцами Логриса. Гавейн хотел было вмешаться, но передумал.

— Ну что ж! — сказал он себе. — Пусть священник и изменник перережут друг другу горло.

Он склонился над Гвиневерой. Она была жива. Намочив платок, он промыл ей рану на голове, которая, невзирая на столь ужасный удар, оказалась неопасной, и обтер кровь с ее лица. Тем временем Мордред и Ланселот продолжали сражаться, один хладнокровно и искусно, не стремясь убить своего противника, другой яростно и безнадежно, дойдя до крайней степени отчаяния, в котором сплелись чувство вины, ненависть, боль и скорбь, ибо он считал Гвиневеру мертвой. Ярость слепила и изматывала Ланселота, который чувствовал, что Мордред берет верх. В свой последний удар он вложил всю оставшуюся силу. Мордред ловко уклонился, подавшись всем телом назад, меч со страшной силой опустился на плиту и сломался. Опустив свое оружие, Мордред произнес:

— Уходи, Ланселот! Уезжай в свое королевство!

— Я вернусь! Вернусь, чтобы отомстить тебе, кровожадный пес, даже если для этого придется разрушить Логрис и Стол!

— Королева жива, — сказал Гавейн.

Но Ланселот уже ринулся прочь из спальни.

— Он образумится, — сказал Мордред. — И в любом случае стыд не даст ему признаться, а потому и сделать он ничего не сможет, ведь повода у него не будет. Мы умолчим о его причастности к этому делу. Лишь мы одни в него замешаны: это мы покарали убийц королевы. Ты говоришь, она жива? Позволь же мне завершить то, что я начал.

Гавейн, встав между ним и постелью, где лежала Гвиневера, поднял свой меч.

— Ты всегда не любил женщин, Мордред, — с улыбкой произнес он. — Так и не удалось тебе полюбить хотя бы одну из них. Но убивать за это… Признаюсь, ты меня удивляешь.

— Ты думаешь, я делаю это ради своего удовольствия?

— Такая мысль у меня появилась.

— Ты сошел с ума? После этого отвратительного деяния душа моя станет такой же мертвой, как тело Гвиневеры. Но это зло необходимо свершить во имя большего блага. Разве ты не видишь, сколь огромна цель и как незначительны средства? Две жертвы — королева и я, — две ничтожные пылинки во времени и пространстве, принесенные в жертву бесконечной и вечной идее Круглого Стола. Даже такое суетное существо, как ты, может понять эту очевидность.

— После Гвиневеры появятся другие проблемы и другие жертвы. И конца этому не будет. И я вижу двусмысленность в твоих словах: для меня это бесконечность преступлений и постепенная утрата цели, нравственный смысл которой в корне противоречит твоим средствам ее достижения. Цель эта превратится в химеру и станет лишь оправданием преступления. Чудовище не может родить бога — только других чудовищ. Стол — это не золотой век, мыслимый лишь в грядущем. Его воплощают и дают ему жизнь поступки, совершаемые сейчас. Важно не то, чего он хочет, а то, что он делает. Иными словами, цель и средства — это одно и то же. Даже такое бесчувственное существо, как ты, может понять эту очевидность. И в любом случае я не позволю тебе убить женщину — никакую, и тем более эту. Я даже начинаю думать, что спасение Круглого Стола не в ее смерти, а в твоей. Сразимся же, священник!

Но Мордред надолго замолчал, озадаченно смотря на него, и на лице его отражались следы мучительной внутренней борьбы. Наконец он вышел из спальни. Гавейн склонился над Гвиневерой. Она пришла в себя. Он поднял платье и накрыл обнаженное тело королевы, затем сел рядом. Она слабым голосом произнесла:

— Благодарю тебя за то, что ты спас меня, хотя я погубила себя по собственной воле. Не знала я, что обрету друга в том, кому Артур поверял свою любовь к Моргане. Я слышала твои слова. Зачем ты разыгрываешь из себя безумца, тогда как ты — мудрец?

— Но я и в самом деле безумец, Гвиневера. Прежде всего потому, что мудрость наводит на меня скуку. И взгляни, во что превратила мудрость Мордреда или же Моргану. Только Мерлин понял, что мудрость, чтобы остаться мудрой, должна слегка уклоняться в безумие, пусть и рискуя стать безумной.

— Не только Мерлин, но и ты.

— Я это понял. Но безумие мое лишь слегка клонится к мудрости, и такое обратное сочетание нельзя считать хорошим. Скажем, знаешь ли ты, что запомню я из этих причудливых и трагических событий? Полученную мной награду — видеть тебя обнаженной. Для меня это самое важное в том нагромождении мыслей и чувств, что были внушены страстной ненавистью и страстной любовью, изменой, поражением, насилием и смертью. Как видишь, безумие мое вовсе не притворно.

— И однако же, твоя помощь, твоя забота, твои слова, даже твоя легкомысленная дерзость привели к тому, что моя месть — столь давно задуманная и столь очевидная в своей черноте — в одно мгновение утеряла прежний отчетливый смысл, и в ее сладостном вкусе я ощущаю горечь. Я уже не знаю, что мне говорить королю и как сказать ему, ведь вопросы «что» и «как», несомненно, сливаются воедино.

— «Что» означает все твои поступки, без утайки и без изъятья. «Как» означает твои намерения и его обиду. Мсти за себя, продолжая сомневаться в своей мести, ведь месть и сомнение — две стороны одной истины. Сбрось с себя маску. Лицо всегда лучше, чем личина, даже если оно непригляднее. Твое же лицо прекрасно — не только чертами своими, но и по причине твоих сомнений.

В спальню вошел Артур в сопровождении Мордреда. Как всегда, он держался прямо и властно. Пышные седые волосы обрамляли его величественное лицо, на которое наложили свою печать время и тревоги. Он приблизился к постели Гвиневеры. Гавейн и Мордред вынесли из покоев трупы, а затем вместе удалились.

— Скажу тебе еще раз, Мордред, — молвил Гавейн, — ты меня удивляешь.

Гвиневера не скрыла от Артура ни поступков своих, ни мыслей. И в словах ее гнев постепенно уступал место печали, довольство собой — сожалению, вызов — страданию, уверенность — смятению и той грусти, которая всегда присуща поражению в жизни, в любви и в ненависти.

— Я желаю нести всю ответственность за свои поступки, — сказала она в заключение. — Пусть Стол судит меня и приговорит к смерти. Или же даруй мне полное прощение.

— Мне нечего прощать тебе, — ответил Артур, — ибо твоя вина ничто в сравнении с моей, послужившей ее причиной. Я сделал несчастным себя, о чем не сожалею, и тебя, за что прошу прощения. Если бы Стол должен был судить и покарать виновного, таковым, несомненно, стал бы я, возможно, Ланселот, но не ты. Мне хотелось бы сказать тебе, что я изжил свою страсть, как ты, судя по всему, изжила свою. Но это была бы ложь. Некогда я уповал на силу целительного времени. Оно оказало обратное воздействие. Вот почему мне до конца жизни не загладить мою вину перед тобой.

В первые месяцы 538 года Ланселот, чье преступное отчаяние обратилось в лютую ненависть к Мордреду и, следовательно, к Столу, прилагал неустанные усилия, чтобы взбунтовать Арморику против Логриса, собрать могучую армию и уничтожить Кардуэл. Лионель и Богорт тщетно пытались образумить его, доказывая ему, что он кругом виноват и нет у него права даже на месть, поскольку им стало известно, что Гвиневера жива. В конце концов они отказались помогать безумцу и потребовали, напротив, чтобы он изъявил покорность и испросил прощения у Артура за вероломство свое и измену. Но Ланселот, хоть и был счастлив узнать о спасении королевы, Мордреда винил по-прежнему и не желал покориться королю, считая это нестерпимым унижением для себя — независимо от того, последовало бы за ним прощение или кара. Так гордыня его еще более усилила ненависть, вскормленную присущим ему от природы буйным нравом. Мало-помалу он совершенно перестал сознавать свое преступление и все больше склонялся к бунту, потерявшему всякий смысл. Однако ему не удалось найти ни одного приверженца в стране гонов и Пустынной Земле, жители которых любили своих королей и доверяли их мудрости. Даже воины Беноика большей частью остались глухи к его призывам, ибо не понимали, по какой причине затеял он такое дело. Ему удалось набрать лишь несколько тысяч человек — в основном среди редонов, которые соблазнились возможностью осуществить свою давнюю мечту и освободиться от покровительства Логриса.

Когда вести об этом дошли до Артура, все еще колебавшегося между намерением покарать виновника и желанием предать все забвению, он решил, что в преступлении своем Ланселот зашел слишком далеко и прощения не достоин. Собрав чрезвычайное заседание Стола, он объявил, что лично возглавит поход против Беноика, дабы предать Ланселота смерти или отправить в изгнание, а королевство его разделить между Лионелем и Богортом. Это решение одобрили все, кроме Мордреда, который сказал, что такой поход означает гражданскую войну, губительную для Логриса, для империи и, главное, для престижа Стола — светоча западного мира. Подчиняясь требованию короля соблюдать тайну, он ни единым словом не упомянул о Гвиневере, но добавил, что сам подтолкнул к мятежу Ланселота, упрекнув его в небрежении своим долгом по отношению к королю и приказав ему вернуться в Беноик, что означало изгнание из Кардуэла и из королевской армии, поэтому ему следует отправиться к Ланселоту одному и, если понадобится, предложить собственную голову в обмен на изъявление покорности. Артур отверг это предложение и решил выступить в поход немедленно — Мордреда же, поскольку тот был против, он назначил регентом на время своего отсутствия. И на сей раз выбор короля одобрили все — за исключением одного лишь Гавейна.

Через несколько дней Артур в сопровождении Гавейна, Кэя и Ивейна ступил на борт корабля, возглавив армию из шестнадцати тысяч королевских воинов. В море вышел весь военный флот — сто боевых трирем, где легко разместились люди, лошади, тяжелое и легкое оружие, снаряжение и продовольствие. Высадившись в Арморике, Артур не встретил никакого сопротивления, — напротив, повсюду народ выходил ему навстречу, желая выразить признательность за освобождение из-под ига Клаудаса и за дарованный стране закон Логриса, столь выгодный для простых людей. Ланселот, убедившись в громадной популярности короля на своей собственной земле, продолжал упорствовать в бунте своем, невзирая на все доводы рассудка и на любовь свою к Артуру. Вместе с приверженцами он укрылся за мощными крепостными стенами своей столицы. Артур предпринял штурм, но Ланселот отбил его, проявив чудеса храбрости.

Началась долгая осада. Часть флотилии блокировала порт. Почти все жители Беноика, не принимавшие участия в войне, попросили у Ланселота разрешения покинуть город, и тот согласился при условии, что они не притронутся к запасам продовольствия. Когда толпа вышла за ворота, королевская армия охотно расступилась перед ней. В конце года Артур велел разбить вокруг города зимний лагерь.

Весной 539 года Мордред, который уже год управлял Логрисом с присущим ему неустанным и осознанным рвением, обретя при исполнении обязанностей регента новые и безмерные притязания относительно Стола и империи, блокированные, по его мнению, лишь войной в Арморике, решился на отчаянный поступок, который долго обдумывал лихорадочными бессонными ночами и на который подвигли его мистическая вера в закон, а также гнев, переросший в ненависть к королю и Ланселоту. Он пришел к убеждению, что они представляют самую страшную угрозу для Стола. Он с горечью упрекал их в том, что личные и любовные интересы возобладали над мудростью и самоотречением, которых требовала от них универсальная нравственная ответственность. Он обвинял их в том, что они все поставили на кон из-за ничтожной причины и впали в разрушительное и преступное безумие. Он видел в их поступках цепь предательств. Слова Морганы неотступно преследовали его: «Предать могут все, не исключая и самого Артура. Все, кроме тебя, ибо ты станешь несокрушимой опорой, неподкупным хранителем духа Стола. И любой его пэр, кем бы он ни был, станет злейшим твоим врагом, если поддастся слабости, разврату или измене». И еще она говорила: «Всегда выступай за идею против человека, за Круглый Стол против собственного отца». Он убедил себя, что только ему под силу спасти дело Мерлина, стать последним оплотом в борьбе с заговором, в котором он винил без разбора Артура, Ланселота, Гавейна, Гвиневеру и Моргану. Это был заговор против ничего не подозревающего Стола, что делало его еще более отвратительным и еще более разрушительным, ибо таился он под личиной слепой веры. Это был заговор против самого Мордреда, который чувствовал его острее из-за перенесенных в детстве страданий, связанных с отсутствием любви и позорной тайной своего происхождения. И когда решение его было принято, он ринулся исполнять его со всей страстью и свирепостью убежденного в своей правоте фанатика. Он дождался прихода того летнего дня, когда начиналось одно из двух ежегодных, приуроченных к солнцестоянию заседаний Стола, в котором должны были принимать участие все его члены. Отсутствовали только Артур, Гавейн, Кэй, Ивейн, шестнадцать командиров королевской армии и трое королей Арморики — но остальные сто двадцать семь пэров заняли свои привычные места за Столом. Мордред заговорил первым, на что имел право в качестве назначенного Артуром правителя:

— Стол, Логрис и империя находятся в опасности из-за бессмысленной и кровавой междоусобной войны, которую затеяли Артур и Ланселот. О подлинных причинах ее никому не сообщалось по воле короля, и знают о них лишь непосредственные очевидцы случившегося, к числу которых принадлежу и я. Первая и самая давняя причина — преступная страсть, очень рано возникшая между Артуром и его сводной сестрой Морганой, моей матерью. Мерлин покарал ее, отправив в первое изгнание по причине этой страсти, от которой король, невзирая на разлуку, так и не отрекся в сердце своем, отчего стал пренебрегать королевой, отвергнув ее — если не по закону, то на деле — с того самого момента, как женился на ней. Вторая, проистекающая из первой причина — желание Гвиневеры отомстить, развратившее ее до такой степени, что она соблазнила Ланселота, одного из лучших наших пэров, толкнув его на клятвопреступление и ложь. Преступные любовники на протяжении целых пятнадцати лет поддерживали свою связь: одна — умышленно, из чувства мести, другой — по слабости и помрачению рассудка. Король совершил две ошибки. Ошибкой юности была позорная страсть, ошибкой старости — неразумное милосердие. И эти две ошибки привели нас к гражданской войне, которая вот уже год душит Логрис и парализует Камелот. Впрочем, после похода в Каледонию Артур ничего не сделал для того, чтобы распространить влияние Стола, удовлетворившись пассивным управлением уже завоеванных земель. Грандиозный план Мерлина по вытеснению варварства не продвинулся ни на шаг после захвата Горры. Он даже и не остался в прежних границах, застыв на месте, но подался назад, в глубь империи, в этой борьбе против самого себя. Артур одряхлел, и его рвение укреплять Стол ушло навсегда, задушенное старческой немощью, нежеланием действовать ввиду близости смерти. Посему я требую низложить его — со всеми почестями, подобающими величайшему из королей и величайшему из воинов, каких только знал мир. И прошу поставить меня на его место, ибо чувствую, что именно я, а не кто-нибудь другой — законный наследник мысли Мерлина.

Общее смятение обратилось в гомон. Одни пэры выражали Мордреду одобрение, другие осыпали его оскорблениями, именуя кто безумцем, кто лжецом, кто предателем. Мордред смотрел на них без всякого волнения. Первым взял слово, добившись относительной тишины, один из четырех командиров оркнейской армии по имени Тристан, который пользовался всеобщим уважением за политическую мудрость и воинскую доблесть:

— Я навсегда останусь верным королю, но примем на одно мгновение предложенную тобой игру. Допустим, что жалобы твои искренни и обвинения верны, что сделанный тобой вывод о недостойном поведении Артура справедлив и обоснован, что мы имеем право низложить законного короля Логриса и отстранить создателя второго Стола от его собственного творения, не нарушив злодейски свою вассальную клятву… в таком случае, почему бы нам не поставить на его место того, кого он сам назначил своим преемником и кого все мы, включая тебя, признали таковым, иными словами, мудрого Ивейна?

— Неужели ты думаешь, — ответил Мордред, — что Ивейн согласится принять царство, пока жив Артур? И неужели ты думаешь, что он будет вести другую политику? Разве он не отправился с королем в Арморику, поддержав тем самым гражданскую войну, хотя и был самым великим созидателем так называемого второго мира Артура, который не имеет, подобно первому, смысла в строительстве империи, а потому становится не чем иным, как преступным бездействием? Мы признали его в то время, когда король был иным — творцом законов, завоевателем Арморики и Горры, победителем Горных Земель. Ныне же Ивейн неотступно следует за Артуром, равно как Гавейн и Кэй, — все они подлежат одному и тому же приговору. Если Артур все-таки достоин царствовать, вопрос твой не требует ответа. Если же он должен быть смещен ради процветания и даже выживания Стола, к чему ставить на его место ему подобного?

— Ты с подозрительной поспешностью отстраняешь от трона родичей короля, у которых не меньше, чем у тебя, оснований законно претендовать на наследство Артура, — сказал Тристан.

— Выбор должно сделать не по родству, а исходя из интересов Стола, а я всегда был самым пылким и самым непримиримым защитником ценностей его и законов. Но, раз уж ты заговорил о наследстве, знай, что я, Мордред, — плод кровосмесительной любви Артура и Морганы. Я — сын Артура, прямой потомок Утера-Пендрагона и Констана Логрского. Следовательно, я мог бы потребовать то, о чем прошу вас.

Воцарилась мертвая тишина. Тристан нарушил ее:

— Кто докажет нам, что ты не честолюбивый интриган, который давно замыслил захватить власть, прикрываясь личиной безупречной добродетели?

— Разве я когда-нибудь лгал?

— Нет видимого различия между искренним человеком и искусным лжецом. Можешь ли ты подтвердить то, что сказал?

— Да.

— Каким образом?

— Отправьте посланца в Иску. Пусть он доставит сюда самых старых слуг Морганы — тех, что были свидетелями ее связи с королем, а затем, когда они последовали за ней в Долину Откуда Нет Возврата, ее беременности и моего появления на свет.

На следующий день в залу ввели трех женщин и двух мужчин преклонного возраста, среди которых находилась и бывшая домоправительница замка Иски в те времена, когда там жила юная Моргана. До появления Бондуки она была самой доверенной служанкой принцессы и сопровождала ее в оба изгнания. Все были встревожены и напуганы тем, что оказались в святилище империи, перед лицом могучих властителей и величайших воинов, образовавших собрание, которое уже превратилось в легенду на всей протяженности западного мира.

— Не бойтесь ничего, — сказал им Мордред. — Никто здесь не причинит вам никакого зла.

Жестом он подозвал домоправительницу.

— Тебя я узнал. Выйди вперед и говори от имени всех остальных. Сначала скажи собранию, кто ты и каковы были твои обязанности при Моргане.

Она исполнила его приказ.

— Известно ли тебе, кто я такой? — спросил Мордред.

— Ты — сын нашей королевы, господин Мордред, родившийся в самом начале ее изгнания в Долине Откуда Нет Возврата.

— Известно ли тебе, кто мой отец?

Она боязливо потупилась и ничего не ответила.

— Круглый Стол, — сказал ей Мордред, — освобождает тебя от клятвы хранить тайну моего рождения, которую ты и твои спутники принесли Мерлину. Стол властен это сделать. Ты должна рассказать все, что тебе известно, ничего не скрывая. Кто мой отец?

— Король Артур Логрский, — прошептала она.

— Говори громче, чтобы все тебя слышали.

— Король Артур Логрский.

— Как ты узнала об этом?

— Король стал первым возлюбленным нашей королевы. Это случилось в Иске, когда оба они были совсем юными. Я часто приводила его в ее личные покои. Когда же она понесла, то приказала мне закрыть для него ворота своего замка. Потом господин Мерлин приговорил ее к изгнанию за беременность и чтобы отдалить от короля, который обезумел и впал в отчаяние из-за ее отказа видеться с ним. Она родила тебя в Долине Откуда Нет Возврата в конце зимы 479 года. Она сама занималась твоим обучением, не скрыв от тебя твоего происхождения, но наказав не говорить об этом никому, кроме короля и господина Мерлина, ибо ты — плод преступной связи. Когда тебе минуло двенадцать лет, она привезла тебя в Кардуэл, чтобы представить твоему отцу и его двору. После этого она отправилась во второе, вечное изгнание в Авалон.

— Подтверждаете ли вы ее слова? — спросил Мордред остальных слуг.

Все они ответили утвердительно. Мордред отослал их. Удрученные пэры Круглого Стола хранили молчание, глядя на него с почтением и одновременно с ужасом, не зная, как ко всему этому относиться и что думать. Ибо, хоть и считали они преступление короля, повлекшее за собой такие роковые последствия, непростительным, им казалось столь же невозможным низложить того, кто всегда стоял для них выше всех прочих людей, кого они боялись и обожали. А некоторые из них уже прозревали конец Стола, чье существование лишилось смысла с падением его творца.

— Я открыл вам эту тайну, — сказал Мордред, — чтобы доказать свои добрые намерения, а не для того, чтобы утвердить законность моих прав. Ибо повторяю вам, превыше всего для меня интересы Стола, и, если бы самый незнатный из всех подданных Логриса оказался более пригодным для служения ему, я избрал бы его без всяких колебаний, ибо отрицаю любые личные притязания и любовь к власти ради самой власти. Неужели вы верите, что интриган мог бы предложить собственную голову в обмен на подчинение Ланселота? Напротив, притязания мои в отношении Стола, Логриса и империи безмерны. Суть закона состоит в его универсальности, в противном случае он лишен смысла. Предлагаю вам собрать самую большую армию, какую только возможно, и продолжить завоевания, начиная с Арморики и кончая франкской Галлией. Народы, изнывающие под гнетом варварства, несправедливости и произвола, ждут наш закон. Когда же за тебя стоят народы, а против — одни лишь наемники без веры и без мощи, ты можешь быть уверен в победе. Отовсюду в армию Стола хлынут добровольцы, так что достигнет она небывалой еще силы и станет непобедимой не из-за численности своей, а по убеждению, ибо каждый воин, который по собственному выбору бьется ради всех, будет биться и ради самого себя. Мы захватим весь западный мир и даже более: мы объединим империи Рима и Константинополя под эгидой Логриса, скрепив это колоссальное сооружение нетленным раствором — законом Мерлина. Лишь тогда, но не раньше сможем мы передохнуть и на время приостановить завоевание. Таковы мои притязания в отношении Стола, о котором забыл мой и его отец — Артур. Готовы ли вы следовать за мной?

Послышался рокот голосов, переросший в гул и завершившийся единодушным кликом. Почти всех речь Мордреда привела в восторг, и почти все приветствовали его, ибо каждый видел здесь свою выгоду. Многие предвкушали, как возрастут их власть и богатства, полагая, что фанатик Мордред, которым будет легко управлять, сумеет лучше удовлетворить их алчность, прикрытую личиной рвения, нежели мудрец Артур, который угадывал любые тайные помыслы и всегда их пресекал. Других прельщали сами войны и завоевания. Некоторые разделяли веру Мордреда, давно уже восхищаясь преданностью его и неподкупностью. Только Тристан вместе с пятью оркнейскими должностными лицами и командирами оставался против Мордреда и с тревогой следил за тем, как резко меняется настрой собрания.

— Первой моей заботой, — сказал Мордред, — будет исправить ошибку Артура, передав на суд Круглого Стола женщину, которая наиболее виновна в том, что мы оказались в такой опасности, — королеву Гвиневеру.

Он послал за ней в замок Кардуэл и велел доставить ее в Камелот, где она предстала перед собранием пэров Стола. Не отрицая ни одного из выдвинутых против нее обвинений, она, напротив, говорила о поступках своих с гордостью, чем доказала правоту Мордреда, который и в данном случае не погрешил против истины, назвав подлинную причину гражданской войны.

— Ты приговорила сама себя дерзким нежеланием раскаяться, — сказал он ей, — которое запрещает нам проявить к тебе хоть какое-то снисхождение. Я требую для тебя смертной казни.

Собрание пребывало в нерешительности. Многие колебались, страшась совершить непоправимое и зная, что Артур никогда не простит им убийства королевы, которое свяжет их с Мордредом нерасторжимыми узами. А тот именно этого и желал, ибо в глубине души испытывал к ним презрение и ни на грош не доверял им, как всегда бывает при столкновении истовой веры и бескорыстной преданности с осмотрительным сомнением и осторожной расчетливостью. Вот почему, требуя от них вынести смертный приговор, он не только стремился утолить ненависть ко всему, что в его глазах причиняло ущерб Столу, но и подчинялся политической необходимости, повелевавшей ему увлечь их на тот путь, откуда нет возврата. Искренние сторонники Мордреда решились на это первыми, затем к ним присоединились те, кто поддерживал его из алчности или честолюбия, потом все прочие — исключение, как и прежде, составили шестеро оркнейских командиров и должностных лиц.

— Артур уже подверг меня суду, — сказала Гвиневера. — Я не признаю за вами права судить после него.

— Артур более не король, — ответил Мордред. — Он низложен во многом по твоей вине. Тебя это, должно быть, радует, ибо месть твоя полностью свершилась.

— Его место займешь ты?

— Да. Таково решение Стола.

Гвиневера презрительно рассмеялась.

— Ты чудовище, честное и слепое чудовище, Мордред. Чудовище, потому что дух твой лишен плоти. Честное, ибо ты надеешься спасти Стол. Слепое, ибо ты не видишь, что Стол умер.

— Уведите ее, — приказал сильно побледневший Мордред, — и немедля приведите приговор в исполнение.

Но Тристан, обнажив меч, заслонил собой Гвиневеру, и пятеро его товарищей сделали то же самое.

— Королевский ублюдок, — сказал он Мордреду, — узурпация твоя начинается с преступления. Но чтобы совершить его, тебе и твоим псам придется биться здесь, в том самом месте, где вооруженная схватка считалась святотатством.

— Благодарю тебя за верность долгу, Тристан, — сказала Гвиневера. — Но я с радостью принимаю свою участь. Я умираю, отравленная ядом собственной мести. Смерть моя справедлива и желанна для меня, ибо я не хочу больше жить. Ступай отсюда вместе со своими спутниками.

Тристан опустил голову и неохотно удалился в сопровождении пяти других оркнейцев. Им хотели воспрепятствовать те, кого более всего страшила собственная измена.

— Пропустите их, сказал Мордред.

— Но, государь, — возразил один из его сторонников, — они же отправятся прямиком в лагерь Артура и расскажут ему обо всем!

— На что же ты рассчитывал? — презрительно спросил Мордред. — Завоевать мир втихомолку?

И, выждав, пока уйдут оркнейцы, добавил:

— Приведите приговор в исполнение.

В шатре, стоявшем в самом центре лагеря королевской армии, которая вот уже год осаждала Беноик, Тристан во всех подробностях рассказал Артуру, Гавейну, Кэю и Ивейну о недавних событиях в Камелоте.

— Покинув Круглый Стол, — произнес он в заключение, — я велел спутникам моим как можно быстрее вернуться в Орканию и подготовить армию к войне. Ты можешь полностью рассчитывать на ее верность. Я же отправился в Дурноварию, где нанял торговый корабль, чтобы добраться до тебя.

Артур, сокрушенный известием о мятеже Мордреда и особенно о смерти Гвиневеры, которая теперь предстала перед ним более величественной, более гордой и более достойной любви, чем при жизни, воспрял духом.

— Благодарю тебя, Тристан, — сказал он. — Я дам тебе двадцать трирем с одними только гребцами, и ты поведешь их из Беноика в Орканию, где возьмешь на борт четыре тысячи воинов вашей армии. С ними ты направишься в Петуарию, столицу паризиев, а затем в Эбуракум, ближайшую от них крепость. Я уже буду там. Вот приказ для командующего моим флотом. Отправляйся немедленно.

Тристан поклонился и направился к выходу из шатра.

— Тристан!

— Государь?

— Никогда, — произнес Артур сдавленным от муки голосом, — никогда я не смогу полностью выразить тебе всю мою признательность за то, что ты хотел спасти жизнь королеве или умереть вместе с ней.

Поклонившись еще раз, Тристан ушел.

— А теперь, — сказал Артур, на глазах которого выступили слезы ярости и печали, — судите меня! Судите меня, как те, в Камелоте. Я ничего не отрицаю. И ни от чего не отрекаюсь. Признаю страстную любовь к Моргане, которая все так же сильна, своего сына, родившегося от кровосмесительной связи, и то, что он принудил меня к войне с Ланселотом. Сожалею я лишь об одном, но сожалею так, что сердце у меня разрывается: я стал причиной смерти Гвиневеры, которая, как я понял теперь, любила меня по-своему, отчаянно и безнадежно. Если я провинился в ваших глазах, а вы для меня дороже всей империи, клянусь, что сложу с себя власть и передам ее в руки Ивейна, которого я сделал своим наследником. Судите меня!

Первым отозвался Кэй, сохранивший присущие ему обидчивость и вспыльчивость, невзирая на свои восемьдесят два года:

— Чем провинились перед тобой мы, государь, коль скоро ты нанес нам такое оскорбление? От меня дождешься ты лишь одного приговора: я нахожу предосудительным требование твое судить тебя. Что до всего прочего, мой старый костяк еще достаточно крепок, так что я смогу нанести и принять несколько ударов, продолжая служить тебе.

— Для меня, — сказал Ивейн, — ты всегда был и пребудешь самой справедливой и самой мудрой мерою Круглого Стола и духа Мерлина. Кто бы ни оказался твоим преемником, он в лучшим случае станет лишь твоим неловким подражателем. Думаю, что Мордред, хоть и выдает себя за неистового поборника общественного блага, поднял мятеж по причинам личного характера, точь-в-точь как Ланселот, а ведь ты, невзирая на тяжелейшие душевные муки, никогда не позволял им возобладать. Оба они тем самым показали свою слабость и ущербность как политиков, равно как — в сравнении — твою непреклонность философа. Поставить же меня на свое место ты сможешь только силой.

— Со своей стороны, — сказал Гавейн, — полагаю, что Стол, лишившись духа, который внушал ему ты, ты и никто другой, превратился в груду скверных досок, окруженную шайкой вздорных болтунов и лицемеров, которых ты силой склонил к справедливости и добродетели. Мне не терпится изрубить эти гнилушки и разделаться со всеми изменниками, начиная с Мордреда.

— Мордред не изменник, — сказал Артур. — Он хуже изменника. Это мистик, который считает вероятными предателями всех: и тех, на кого он нападает, и тех, кого использует в своих целях. В течение двенадцати лет Моргана точила этот нацеленный в Логрис клинок о камень фанатизма, который раньше или позже разрушает то, что якобы защищает. Мне показалось, что я сумел притупить его об оселок реальности, и долгое время Мордред был лучшим служителем Стола, поскольку моя власть и благоприятные обстоятельства превратили этот клинок в мастерок каменщика-созидателя. Но он вернулся к изначальной цели при первой же возможности, едва лишь стал принимать единоличные решения, что совпало с внутренним кризисом империи. И лезвие его оказалось куда более смертоносным, чем можно было опасаться. Я сильно заблуждался относительно Мордреда и напрасно доверил ему управление — это самая тяжкая ошибка в моей жизни. Лишь ты, Гавейн, оказался достаточно проницательным, чтобы оспаривать это решение. Он вынесет войну за внешние пределы и предаст огню весь мир. Свою землю он покроет виселицами, куда потащит всех, кого сочтет нечистыми и недостойными. Мерлину следовало бы убить его при рождении, или же я должен был это сделать, когда его неукротимый фанатизм проявился зримым образом. Но тогда мы — Мерлин и я — уподобились бы ему. — Помолчав немного, Артур продолжал: — Гавейн, ты предложишь Ланселоту перемирие. Скажи, что я хочу встретиться с ним. Ивейн и Кэй, вы построите армию. Я расскажу воинам обо всех этих событиях, чтобы они, если пожелают последовать за мной, не поступали так в неведении.

И в присутствии шестнадцати тысяч человек, составлявших королевскую армию, Артур открыл все, ничего не утаив и не приукрасив, а затем добавил, что в любом случае будет биться с Мордредом и его союзниками, после чего уступит свой трон Ивейну.

— Я никогда не допущу, — сказал он, — чтобы в империи установилась тирания, какими бы добродетельными мотивами она ни прикрывалась. Ибо любая тирания — как силы, так и духа — порождает два главных порока власти, внешне несходных, но связанных между собой неразрывно. Это фанатизм и продажность, которые неизбежно ведут к преступлению и краху. Будете ли вы сражаться на моей стороне?

В ответ раздался оглушительный приветственный клич — столь мощным оказался этот единодушный вопль, что все защитники Беноика высыпали на укрепления. Гавейн, Кэй и Ивейн подняли мечи, давая тем самым клятву верности, их примеру последовали все командиры и воины. Ни один человек не отступился от короля.

Вечером ворота Беноика распахнулись, и из крепости вышел высокий воин. Он пересек поле под укоризненными, презрительными, порой злобными взглядами бойцов королевской армии. Это был Ланселот. В шатре командующего его встретил король — один, без свиты.

— Я хочу заключить с тобой мир, — сказал Артур. — Мятежный Мордред захватил власть в Логрисе, восстановив против меня почти всех пэров Стола. Он приказал казнить королеву Гвиневеру. Я намерен вернуться в Британию и сразиться с ним — не только с целью покарать его за это преступление, но и потому, что он превратит искаженный закон в слепое орудие нетерпимости. Оставайся на своей земле вместе с Лионелем и Богортом, ибо Арморика, возможно, превратится в единственное убежище для закона, преданного пэрами Камелота, вы же станете наследниками усопшего Стола.

И тогда стена, которую Ланселот, пребывая в добровольном ослеплении и растравляя в себе злобу, гордость, буйство, воздвиг между собой и своими поступками, мгновенно рухнула. Он со стоном упал на колени, не в силах сдержать рыданий, раздавленный сознанием вины, которая накапливалась в течение пятнадцати лет и многократно возросла из-за недавних его деяний. Терзаясь невыносимой мукой, он испытывал самые противоречивые чувства — раскаяние в измене, сожаление о любви и скорбь по Гвиневере, чье убийство обжигало его, как раскаленное железо. Его запинающаяся речь более походила на крики, исторгнутые ужасной пыткой: он просил растроганного этим отчаянием Артура взять его жизнь и послать на битву с заговорщиками — дабы послужить смертью своей правому делу и обрести тем самым искупление. Более всего он желал сразиться с Мордредом, надеясь, что поединок двух изменников завершится их гибелью. Артур поднял его и поцеловал в лоб в знак полного прощения, но в решении своем остался непреклонен.

— На Логрис спускается ночь, — сказал он, — но над Арморикой занимается заря, ибо мы с тобой заключили мир и обрели прежнюю любовь. Искуплением вины станет для тебя тяжкое наследие Стола, которое ты разделишь с Лионелем и Богортом. Жизнь свою, даже если она тебе невыносима, ты посвятишь этому делу, и от нее будет больше пользы, чем от твоей смерти, которая обратится в бесполезное наказание и бесплодную месть. Мне и только мне должно остановить Мордреда, ибо я создал его, как и Моргана, потому что это наш с нею сын. Если я одолею его, то призову тебя в Камелот, который ты поможешь мне восстановить. Если победа будет за ним, тебе и твоим союзникам придется защищать истинный дух Мерлина от его безумия. Если мы оба погибнем и вместе с нами Логрис, который станет добычей варваров, умерший там Логрис пересечет море и возродится здесь.

На следующее утро двадцать четыре боевых триремы королевского флота, оставшиеся после отплытия Тристана, вошли в порт Беноик. Свернув лагерь, армия начала готовиться к походу. Артур призвал в замок Ланселота Гавейна, Кэя, Ивейна и шестнадцать командиров.

— Мы направимся в порт Петуарию, — сказал им король. — С оркнейской армией и Тристаном мы соединимся в крепости Эбуракум, которая находится совсем близко от владений бригантов. Ибо мы первым делом должны обезопасить себя от второй по величине после королевской северной армии — либо вступив с ней в сражение, либо заключив союз. Мы должны также пресечь любые столкновения в Горре и на границе с пиктами. Мы оставим там надежные войска, чтобы к войне междоусобной не добавилось нападение внешних врагов. Оттуда мы двинемся на юг и начнем отвоевывать Логрис, возвращая себе силой или по добровольному согласию провинцию за провинцией, город за городом. Последними будут Кардуэл и Камелот. Но мы должны учитывать, что Мордред соберет против нас все свои силы — гарнизонные войска и воинов северной армии. Сделать это он может лишь в одном месте — у стены Адриана — и по уже названной мной причине — ему нельзя оставлять без внимания Горру и границу. Тогда нам придется вступить с ним в решающее сражение. В первом случае есть надежда, что мы подавим мятеж без больших потерь. Во втором случае, если бойцы Мордреда и их командиры будут верны ему так же, как мне королевская и оркнейская армии, кто бы ни стал победителем, побежденным окажется Логрис.

В конце дня флотилия вышла из порта Беноик и двинулась к восточному побережью Британии. Ланселот тут же послал гонцов к Лионелю и Богорту с известием о своем примирении с Артуром и просьбой присоединиться к нему вместе со всеми войсками, чтобы создать еще одну армию для поддержки короля в войне против Мордреда. Сам он отправился сначала в Озерный замок к Вивиане, которой рассказал о недавних событиях, а затем объездил все королевство, собирая под свои знамена воинов Беноика. На сей раз все откликнулись на его призыв. Через несколько дней Ланселот, Лионель и Богорт с армией в двенадцать тысяч человек вышли в море на сорока боевых триремах и взяли курс в Петуарию, где надеялись соединиться с войском Артура. Но прежде туда уже направилась маленькая торговая галера, которая взяла на борт единственного пассажира в маленькой бухточке неподалеку от развалин крепости Треб. Мерлин возвращался в мир.

Артур стоял вместе с Ивейном на крепостной стене Эбуракума и задумчиво вглядывался в расположенные совсем близко земли бригантов, с которыми собирался вступить либо в переговоры, либо в сражение. Некогда именно здесь подросток Мерлин добился, чтобы Утер и Леодеган заключили союз, и этот союз стал самой надежной опорой для зарождающейся империи.

— Из гарнизона паризиев нет ни одного воина, сказал Ивейн, — ни в Петуарии, ни в Эбуракуме. Похоже, во всей провинции не осталось вооруженных бойцов.

— Да, — ответил Артур. — Вполне может быть, что так же поступили и все другие общины, а это означает, что сбываются мои самые худшие предположения относительно судьбы Логриса. Мордред наверняка собрал все свои силы, чтобы победить нас в одном сражении.

— Тринадцать тысяч воинов северной армии и семнадцать тысяч гарнизонных бойцов против шестнадцати тысяч королевской армии и четырех тысяч оркнейцев… Двоим нашим предстоит сражаться против троих. Добавь к этому ожесточение, присущее гражданским войнам. Это будет самая тяжкая наша битва — испытание как для духа, так и для тела. Но твои сторонники убеждены в своей правоте, а некоторые из людей Мордреда, возможно, сознают свою измену. Это в какой-то мере уравнивает наши силы.

Вдалеке на юго-востоке что-то пришло в движение. Это были четыре тысячи пехотинцев оркнейской армии, построенных в боевой порядок и следовавших из Петуарии, где они высадились накануне. Во главе колонны было шесть всадников: Тристан, трое других командиров и двое должностных лиц — те самые пэры Круглого Стола, что выступили против Мордреда в защиту королевы.

На следующий день двадцать тысяч человек, составлявших армию Артура, снялись с лагеря и выступили из Эбуракума по направлению к Изуриуму, столице провинции бригантов. И, когда они вошли туда, жители города, как и в Петуарии, приветствовали их со смешанными чувствами растерянности — ибо они любили Мордреда наравне с Артуром и не могли понять причину его мятежа — страха и стыда за измену своих воинов и их командиров. Они сказали Артуру, что Мордред ушел из города три дня назад с целью соединиться с главными силами северной армии у стены Адриана и увел с собой расквартированных здесь бригантов, а также множество бойцов, пришедших из всех провинций с командирами во главе. Они передали ему послание Мордреда: «Отец, будущее Стола, Логриса и всего западного мира теперь в моих руках. Мне надлежит осуществить преданную тобой мечту Мерлина, распространив ее до самых пределов бывшей Римской империи. Если ты согласишься сложить с себя власть, я приму тебя с любовью, со славой и с почетом, ибо чувства мои и преданность моя к тебе остались неизменными. Если же ты откажешься и воины твои вопреки ожиданиям сохранят верность тебе, приходи сразиться со мной к бывшей северной границе у западной оконечности стены Адриана — место это называют Камланнским полем. Я буду ждать тебя там».

Четыре дня спустя, в сумерках, армия увидела каменную стену Адриана — длинную, похожую на змею, чьи голова и хвост терялись далеко на западе и на востоке. Она была построена четыре века тому назад и все еще производила внушительное впечатление, невзирая на частично разрушенные бойницы и укрепления — поврежденные не столько временем, сколько грабительскими вылазками каледонцев. Примерно в тысяче футов к югу, на возвышавшемся посреди песков и луговых трав холме стоял громадный четырехугольный лагерь с оградой из грубых, связанных веревками кольев, сторожевыми башнями на углах и крепкими воротами. Это и было Камланнское поле, а лагерь был построен по приказу Мордреда.

Артур распорядился ставить шатры. Не желая утомлять своих людей земляными работами, он приказал им есть и спать в полном вооружении, чтобы они могли мгновенно отразить ночную атаку. Вокруг стоянки и на аванпостах он расставил многочисленных караульных. Вскоре выехавший из вражеского лагеря всадник попросил аудиенции у короля. Этот могучий воин, известный своим вспыльчивым и необузданным нравом, стал одним из самых яростных сторонников Мордреда и его завоевательных планов. Он носил имя Сагремор и был самым влиятельным вождем племени кантиаков, равно как и пэром Круглого Стола. Артур принял его в своем шатре в присутствии Гавейна, Кэя, Ивейна и Тристана.

— Наш государь Мордред, король Логриса, владыка Стола и империи, — дерзко произнес Сагремор, — вновь требует, чтобы ты сложил с себя все полномочия и велел приспешникам твоим принести ему клятву верности. Иначе будет смертный бой. Что ты намереваешься сделать?

— Вступить с ним в смертный бой, — сказал Артур, — но пусть это будет поединок только между нами двоими. К чему нам резня, ужасы гражданской войны и гибель Логриса, если мы можем разрешить спор единоборством? Если я одержу победу, то прощу всех его союзников, которые покорятся мне. В противном случае или если мы оба погибнем, мой наследник Ивейн позаботится обо всем. Но никогда не признаю я право Мордреда царствовать: в моих глазах он этого не достоин — не по развращенности своей, ибо он чист, а по безумию своему.

— Не беспокойся, — ответил Сагремор, — он вступит в поединок с тобой. Но он предвидел и заранее отверг предложение о единоборстве, ибо не сможет осуществить свои великие планы, опираясь на тех, кому не доверяет. Благодаря этой битве он избавится от них, обеспечив будущее единство подданных и империи.

— Предосторожность изменника, который сам боится измены, — сказал Гавейн.

— Измена тому, кто изменил Столу, означает верность, — сказал Сагремор.

— Так ты явился изъявить покорность? — спросил Гавейн, презрительно рассмеявшись.

— Довольно! — молвил Артур. — Уходи, Сагремор. Передай мои слова Мордреду. Мы вступим в сражение на заре.

Сагремор вышел из шатра. Гавейн последовал за ним.

— Сагремор, — сказал он, — не подставляй завтра никому, кроме меня, этот нарост на шее, заменяющий тебе голову. Мне будет приятно срезать его, чтобы вскрыть гнойник зловонного клятвопреступления. И скажи своим зачумленным собратьям, что с ними мы произведем такую же хирургическую операцию — с подлинно гиппократовским милосердием.

Сагремор схватился за меч, но сдержал себя, вскочил на коня и с ненавистью взглянул на Гавейна.

— Завтра мы посмотрим, — сказал он, — остер ли твой меч так же, как твой язык.

— В таком случае, не мешкай. У тебя не будет времени посмотреть дважды.

— До завтра!

И Сагремор, пустив лошадь в галоп, ускакал из лагеря.

— Хотелось бы мне, чтобы оно скорее наступило, — прошептал Гавейн. — Что за глупая мысль, считать священной жизнь парламентера! Ночь будет долгой.

В безоблачном небе над Камланнским полем поднималась торжествующая заря, заполняя собой совершенно безоблачное небо и отбрасывая на крайний запад последние сумрачные тени прошедшей ночи. Косые лучи медленно выползающего из-за восточных холмов громадного солнца отражались в капельках утренней росы, которые образовали маленькие озерца на высокой траве и крохотные моря на пролысинах луга, отливавшего багряным золотом и серебристыми бликами стали. Обе армии стояли друг против друга в столь глубоком безмолвии, что слышно было пение птиц. Безмятежное спокойствие природы, лениво просыпавшейся во всем своем великолепии под воздействием все более яркого света, нарушалось только клубами пара, который вырывался в холодном воздухе из конских ноздрей, иногда ржанием или дробным перестуком копыт слишком горячей лошади, взбрыкнувшей и немедля осаженной своим наездником.

Войска Мордреда выстроились перед своим лагерем. На обоих флангах, как свирепое и надежное прикрытие, расположились бриганты из северной армии — отменные всадники и стойкие пехотинцы, закаленные в открытых или тайных битвах против Горры и Горных Земель. Центр занимали семнадцать тысяч человек из провинциальных гарнизонов: их более роскошное вооружение скрывало довольно скудный воинский опыт, ибо привыкли они скорее исполнять сторожевые обязанности, чем участвовать в сражениях. Некоторые из них с испугом смотрели на воинов королевской армии — меньших числом, но лучших в западном мире, где повсюду одерживали они сокрушительные победы. Не меньший страх вызывали и их доблестные союзники — оркнейцы. И наконец, вожди. Великолепный Мордред восседал на рослом боевом коне. Сто двадцать пэров Круглого Стола, выступавших за него, расположились за его спиной или заняли места в войсках согласно полученным приказам. Лишь один Сагремор, возведенный в ранг его заместителя, находился рядом. Мордред командовал самой мощной кавалерией, какую только видели в Логрисе, и поначалу возлагал на нее все свои надежды одержать победу, ибо она почти вдвое превосходила по численности королевских всадников. Прямо перед ним был Артур, который одним видом своим внушал ужас самым трусливым и тревогу самым храбрым — своей гигантской, не подвластной времени фигурой и овевавшей его живой легендой, где мифы сплетались с подлинными деяниями, а также славой непобедимого полководца. На его стороне оказалось только двадцать пять пэров Камелота, но среди них были все наиболее прославленные воины империи, за исключением Мордреда и Ланселота. Артур стоял во главе своих всадников, Кэй и Гавейн держались слева и справа от него. Ивейн командовал пехотинцами королевской армии, Тристан — оркнейской. И вся эта закованная в железо живая масса содрогалась от напряженного ожидания, жажды скорее вступить в бой, ненависти к братьям-врагам, головокружительного и омерзительно-прекрасного желания убивать и умереть. Содрогалась она также от тревоги и опасения: тревогой охвачен был королевский лагерь, где у всех было предчувствие, что эта заря Камланна обратится в сумерки Логриса; опасение царило в лагере Мордреда, где многие колебались, страшась поражения и смерти, ибо, невзирая на искусные доводы, взывающие к добродетели или к личной выгоде, невзирая на подавляющее большинство поддержавших мятеж пэров, невзирая на все ошибки короля, воплощением вечного Камелота был не Мордред, а Артур, который пребывал не здесь, а там, напротив, и посему сражаться предстояло с тем, что гибели не подлежало.

Внезапно Гавейн направил коня к вражеской армии и остановился недалеко от Мордреда с Сагремором.

— Мордред, — сказал он, — кто может пойти за безумным священником, кроме глухих, слепых и тупых людей? За твоей спиной я вижу шайку глупцов, а рядом с тобой самого глухого, слепого и тупого из них. Завтра уже наступило, Сагремор! Иди же сюда! Или ты еще и самый трусливый из всех?

Он выхватил меч. Сагремор, не помня себя от ярости, сделал то же и, прежде чем Мордред успел удержать его, пустил свою лошадь в галоп. Гавейн ждал, застыв неподвижно. Он легко отразил выпад противника, одновременно подав коня в сторону, затем поскакал вслед за Сагремором, и, когда тот разворачивал лошадь, настиг его. Нависнув над ним на какую-то долю секунды, он нанес столь молниеносный удар, что ошеломленные зрители увидели только, как сверкнула сталь клинка. Голова Сагремора склонилась на плечо, затем сорвалась и покатилась по земле, а лошадь между тем уносила все дальше изувеченного всадника, который, казалось, продолжал управлять ею, пока наконец не выпал из седла. Гавейн вонзил меч в окровавленный рот и, широко размахнувшись, швырнул голову в самую середину шеренги вождей, которые в испуге шарахнулись в разные стороны. Тогда Артур подал сигнал к нападению, и королевская конница с громовым криком «Логрис!» ринулась на расстроенные ряды врага, тогда как Ивейн с Тристаном повели пехотинцев, которые шли вперед неторопливо, сомкнутым строем, с ужасающей решимостью и спокойствием. Так могла бы надвигаться стена.

Только один Мордред устремился навстречу атаке, и вскоре за ним последовали всадники бригантов. Но большинство вождей и гарнизонных воинов все еще топтались на месте, потрясенные до глубины души столь жуткой гибелью одного из храбрейших своих командиров и видя в этой потере зловещее предзнаменование. Артур и Мордред, налетев друг на друга, скрестили мечи, затем каждый из них понесся дальше, в самую гущу вражеских войск, и бойня началась. Артур, Гавейн, Кэй и восемь командиров королевской конницы, прорвав ряды бригантов, которые отражали натиск пехотинцев, напали на застрявших в арьергарде пэров и учинили настоящую резню. Артур показывал чудеса силы и ловкости: он по-прежнему оставался лучшим бойцом империи, и каждый из его ударов — почти всегда смертельных — достигал цели. Гавейн бился столь же доблестно и с неведомой ему раньше яростью, ибо считал эту войну с изменившими Артуру пэрами своим личным делом. Подобно двум ужасающим косарям, они пробивали во вражеских рядах широкие кровавые просеки. Кэй по привычке рубил, как дровосек, однако удары его утеряли прежнюю точность, и промахивался он слишком часто. Тем не менее с этого фланга король был надежно прикрыт. Уже половина мятежных членов Стола погибла, когда Мордред, убив множество врагов, вернулся назад с многочисленными и невредимыми гарнизонными всадниками, которым удалось заслонить уцелевших пэров. Во второй раз Мордред схватился с Артуром. Оба нанесли и отразили удар противника, а затем их вновь отнесло друг от друга по прихоти битвы, вздымавшейся и опадавшей, словно море.

На восточной стороне поля сошлись воины-пехотинцы. Тристан и его оркнейцы взяли на себя самых опасных — бригантов из северной армии, стремясь отсечь их от союзников, но сами при этом не слишком напирали, поскольку сильно уступали числом. Тем временем Ивейн с пехотой королевской армии окружил городские отряды. Бойня оказалась страшной. Всего за несколько минут эти восемь с половиной тысяч человек — плохо обученные, недисциплинированные, поддавшиеся панике и расстроившие свои ряды — были истреблены вместе с двадцатью пятью командирами. Несколько сотен уцелевших разбежались: одни в поисках спасения пытались пробиться к бригантам, но были остановлены оркнейцами, другие искали убежища в лагере, однако многие из бегущих попадали под меч королевских всадников, которые рубили их на всем скаку. Ивейн соединился с Тристаном, и теперь численный перевес оказался на их стороне: вместе они устремились на бригантов, которые вынуждены были, в свою очередь, перейти к обороне. Но они защищались столь яростно и доблестно, что смогли сдержать первый натиск. Мордред, видя их отчаянное положение, поспешил к ним на помощь с конными бригантами, которые, спеша выручить своих братьев, ринулись в неудержимую атаку с тыла, зажав тем самым королевскую пехоту в клещи. Ивейн и Тристан, увидев, что всадники прорвали их задние ряды и убивают их людей, вступили в бой с новым противником. Тристан успел уложить трех командиров бригантов, когда столкнулся лицом к лицу с Мордредом. Его вновь захлестнула ненависть, которую он испытал в Камелоте, став свидетелем узурпации власти и суда над Гвиневерой. Подняв меч, он дал шпоры коню. Но Мордред с быстротой молнии нанес рубящий удар и отсек вооруженную руку, затем повернул коня и вогнал меч в спину своего противника, сломав тому хребет. Тристан умер прежде, чем упал на землю. Мордред увидел, как над его головой просвистел клинок, и спасся от неминуемой гибели, уткнувшись в гриву своей лошади. Одновременно он сделал инстинктивный выпад и пробил нападавшему живот. Это был Ивейн. Медленно соскользнув на землю и удерживая руками выпадающие кишки, он скорчился от невыносимой боли. Мордред, забыв о битве, спрыгнул на землю и обнял его.

— Ивейн, — сказал он, — Ивейн… Прости меня. Я не знал, что это ты. Никогда не поднял бы я руку на моего брата.

— Если хочешь доказать мне, что в ненависти твоей живет любовь, — произнес Ивейн прерывистым от страданий голосом, — убей меня! Убей! Я не смогу долго выдержать такую пытку.

Тогда Мордред, обливаясь слезами, пронзил ему сердце мечом. И вновь вскочил в седло, устремившись в схватку с яростью отчаяния, которое внезапно вытеснило из его души столь же яростное желание победить.

В это время Артур расправлялся с конницей из провинций. Увидев гибель Ивейна, он похолодел: ему показалось, что видит он также и начало великой агонии — смерть Логриса. Из груди его вырвалось рычание, и вместе с остатками своей кавалерии он прорвался сквозь последние ряды гарнизонных бойцов. Гавейн и Кэй неотступно следовали за ним. Они атаковали бригантов и тем самым спасли пехоту, которая, лишившись своих командиров и потеряв три четверти людей в результате смертоносных атак Мордреда, вновь обрушилась на бригантов. Среди последних осталось совсем мало воинов, еще способных сражаться, и, невзирая на свою доблесть, они дрогнули перед новым натиском, ярость которого подогревалась скорбью и жаждой мщения. В конечном счете бриганты обратились в бегство и ринулись к своему лагерю, но многих настигли и убили королевские всадники. Только две тысячи человек нашли убежище за оградой и здесь, пользуясь выгодой своего положения, отбили штурм.

В битве наступило затишье, и противники, отступив друг от друга, стали пересчитывать своих. У мятежников почти полностью полегли семнадцать тысяч воинов из провинциальных гарнизонов. Из бригантов северной армии уцелело только две тысячи пехотинцев, укрывшихся в лагере, и столько же всадников под предводительством Мордреда. Войско Артура состояло теперь из трех тысяч пехотинцев и тысячи двухсот всадников. В живых осталось лишь четверо пэров Стола: Артур, Гавейн, Кэй и Мордред. Именно Мордред и начал последнюю атаку, которая по неистовой ярости превзошла все предыдущие. Королевской коннице опять пришлось сражаться с противником, имеющим двукратный перевес, но мужество ее лишь возросло благодаря присутствию самых любимых вождей — Артура и Гавейна. Пехотинцы вновь двинулись на штурм лагеря.

В третий раз Артур и Мордред встретились, скрестив зазвеневшие от удара мечи. Артур не остановил коня, прокладывая себе кровавый путь в толще врагов, но Мордред развернулся, чтобы настичь его. Перед ним возник Кэй и, пока тот поднимал меч, словно топор лесоруба, он вонзил свой клинок в горло противника. Кэй упал, захлебываясь кровью. Одновременно лошадь Мордреда рухнула, а сам всадник покатился по земле. Гавейн врезался в него на всем скаку и также вылетел из седла. Оба мгновенно вскочили на ноги и оказались лицом друг к другу.

— Пришла пора, — сказал Гавейн, — завершить наш небольшой спор, начатый в покоях королевы. Вот только доводы стали иными. Убеждение словом подобало священнику, а изменнику нужен меч.

И они вступили в схватку. Мордред, желая побыстрее закончить ее, атаковал с холодным бешенством. Гавейн сохранял хладнокровие, понимая, что для победы над таким противником ему понадобится применить все свое искусство и мастерство. Этот поединок был чудом силы и ловкости с обеих сторон — бой равных, из которых ни один не имел перевеса. Внезапно Мордред, увидев свою успевшую подняться и невредимую лошадь, вскочил в седло и ринулся в гущу сражения. Гавейн оглянулся в поисках своего коня, но тот убежал. Тогда он склонился над телом Кэя, с грустью вспоминая о нескончаемых спорах с ним и о взаимной привязанности, скрывавшейся за оскорбительной резкостью слов. На спину его обрушился мощный удар, и он ощутил нестерпимую боль. Это оказался вражеский всадник. Гавейн увидел, что его окружила дюжина бригантов, которые рискнули напасть на столь грозного противника, решив использовать свое численное превосходство и преимущество конников перед пешим. При первой атаке он получил еще две раны, но убил троих. Когда враги изготовились вновь ринуться на него, их вдруг разметало, словно ураганом. Артур, подоспев на выручку с несколькими воинами, мгновенно расчистил пространство вокруг Гавейна. Тот ухватил за поводья лошадь, сбросившую всадника, и, превозмогая страшные муки, вскочил в седло.

Конники обеих армий уже почти истребили друг друга. Все бриганты погибли, и Мордред остался один. Его лошадь была убита, и он стоял с поднятым мечом, великолепный и смертельно опасный, в центре круга, который образовали уцелевшие пятьсот всадников королевской кавалерии. Артур смотрел на него, и, глядя на бесстрастное лицо короля, никто не мог догадаться, о чем он думает. У ограды лагеря, который все еще удерживали последние пехотинцы северной армии, бой прекратился.

Гавейн, не в силах держаться в седле, соскользнул на землю и, спотыкаясь, пошел к Мордреду. Он чувствовал, как уходит жизнь вместе с вытекающей кровью. И остановился, собираясь с силами, чтобы не упасть, чтобы еще немного побыть среди живых. У него уже начались смертные конвульсии. Он произнес:

— Сами боги — канальи!

И осел на землю. Артур, спрыгнув с коня, подбежал к нему и опустился на колени. Гавейн был мертв. Артур обхватил его голову руками и прижал к груди. И зарыдал от отчаяния, преисполненного невыносимой боли. Мордред с блуждающим взором двинулся вперед: казалось, он тоже испытывает неслыханное и не понятное ему самому страдание, исказившее и сделавшее страшным его прекрасное лицо. Он несколько раз позвал Артура — сначала шепотом, а затем уже крича:

— Отец!.. Отец!.. Отец!

Артур поднял взгляд, и Мордред прочел в нем такое презрение, что с рычанием вонзил клинок в грудь короля. Почти в то же мгновение Артур нанес ему столь мощный удар в живот, что окровавленное острие вышло из спины. Мордред схватил меч и попытался вырвать его, сжимая лезвие с такой силой, что из пальцев у него брызнула кровь. Потом он свалился замертво. Артур с нечеловеческим усилием поднялся на ноги и побрел прямо перед собой. Он истекал кровью и без конца повторял имя Морганы. Наконец он упал и лишился чувств. Ближайшие к нему воины спешились и, бережно подняв его, понесли в королевский лагерь, стоявший далеко от поля битвы. Но, когда они проходили мимо укрепленного лагеря Мордреда, ворота вдруг распахнулись, и уцелевшие бриганты вышли из них, бросая оружие. Они предложили разместить короля в шатре командующего, где ему мог бы оказать помощь врачеватель, состоявший при северной армии. И в то время, как Артура несли через ряды воинов, многие — и сохранившие верность, и примкнувшие к мятежу — плакали навзрыд. Короля осторожно положили на ложе, и врачеватель немедля приступил к делу. Воины королевской армии заперли бригантов на одном из огороженных участков лагеря. Мало-помалу все впали в оцепенение, вызванное крайней усталостью и щемящей горечью. Отупение было столь полным, что не осталось больше ни пленных, ни свободных — только побежденные, которые растерянно взирали на смерть Логриса.

На Камланнское поле опускались багровые сумерки, словно кровь погибших воинов все еще продолжала сочиться, покрывая все вокруг своей красной мантией. Лошади бродили без привязи, временами останавливаясь, чтобы пощипать травку там, где трупы не устилали землю. Птицы, напуганные грохотом великой битвы и улетевшие прочь, вернулись, и их вечерние песни возвещали, что на империю опускается бесконечная ночь.

Артур очнулся от удушья. Рот и горло заполняла какая-то жидкость. Он закашлялся, выплюнув кровь вперемежку с водой, и ощутил острую боль, разрывавшую ему грудь. Почувствовал наложенный на рану шов и свежесть туго стянутой повязки. И стал с жадностью пить из носика бурдюка, вставленного меж губ. Затем он открыл глаза. Последние лучи уже закатившегося солнца заливали полотняный шатер сквозь открытый на западную сторону вход. На ложе покоилось большое безжизненное тело Мордреда. Повернув голову, Артур увидел подле себя громадного старца, который, казалось, излучал свет благодаря белоснежным волосам, бороде и одежде. И по статной осанке, по несравненному благородству и мудрости лица, сохранившего все свое великолепие, невзирая на тяготы преклонного возраста, он узнал Мерлина. Мерлина, который покинул свое убежище, чтобы спасти Круглый Стол, но подоспел слишком поздно. В руках он держал бурдюк, на поясе его висел королевский меч, извлеченный из живота Мордреда. Артур прочел в устремленном на него взгляде печаль непоправимой беды. Он протянул руку, и Мерлин сжал ее в своей. И это пожатие двух крепких старческих рук было как будто знаком старинного договора, подкрепленного слишком поздно и не имеющего теперь другого смысла, кроме несбыточной грезы на смертном одре. Завет бескорыстной любви на пороге небытия. Обессилевший от потери крови Артур, сжимая эту руку так, словно она была его последней связью с миром, забылся тяжелым сном. Мерлин, застыв в неподвижности, долго смотрел на лежавших рядом отца и сына. Потом он вышел из шатра. Перед входом стеной стояли уцелевшие воины из королевской и оркнейской армии, которых предупредил ветеран Бадона, узнавший Мерлина, и оповестили воины, принесшие по его распоряжению в лагерь тело Мордреда. Они вглядывались в него с ужасом и надеждой, словно к ним после полувекового отсутствия вернулся бог, пожелавший вырвать у смерти свое творение. Мерлин сказал им:

— Освободите пленных и верните им оружие.

Все остолбенели.

— Посмотрите на север.

В наступающей ночи было видно, как над твердыней Адриана засветились тысячи маленьких огоньков.

— Это стервятники. Они прилетели вкусить мертвого тела Логриса. И это только начало. За ними слетятся другие. Мы должны драться здесь. Отступать бессмысленно, к тому же король не выдержит еще одного перехода. Каждый человек будет на счету. Делайте, что я говорю.

Они освободили и вооружили пленников, возвестив о возвращении Мерлина и о том, что король еще жив. И те, в свой черед, уверовали в будущее Стола. Недавние враги перемешались.

— Теперь, — сказал им Мерлин, — сосчитайтесь и пересчитайте коней.

Из королевской армии их было около трех тысяч, оркнейцев — несколько сотен, бригантов — две тысячи. Всего пять тысяч, а коней немного больше.

— Сколько вас было перед сражением?

Ответил ветеран Бадона:

— В десять раз больше, чем теперь. Двадцать тысяч с Артуром и тридцать с Мордредом. Все мужчины Логриса.

— Возьми с собой десять человек, — сказал ему Мерлин. — Поезжай туда и посмотри, что это за люди. Скажи мне, кто они и сколько их. Да поторапливайся.

Через час он вернулся.

— Это люди из Горры, которая не принимала участия в нашей войне. Там много пиктов, есть также скотты. Их по меньшей мере двадцать тысяч, а может быть, и больше. Они стоят лагерем. Утром они будут здесь, и тогда в Логрисе не останется больше ни одного воина.

Мерлин вновь собрал своих людей и сказал им:

— Пусть все без исключения воины со всеми конями идут до ближайшего леса. Пусть каждый из вас срубит по десять кольев толщиной в ладонь и в восемь футов длиной и привезет их сюда. Вы должны успеть все это сделать до конца второй стражи.

И к шестому часу ночи пятьдесят тысяч кольев огромной горой были сложены перед лагерем. Мерлин обратился к воинам, собравшимся при свете факелов:

— Сколько там на поле лежит вождей Круглого Стола?

— Все, кроме короля и Мордреда — они лежат здесь — и трех государей Арморики. Всего сто сорок пять вождей.

— Этими кольями вы заградите всю Камланнскую равнину. Вот что вы сделаете: вы вобьете их в землю через каждые три фута, так, чтобы выступающий конец приходился на высоту человеческого роста, — по триста десять кольев вместе, выстроенных в десять шеренг по тридцати одному колу в каждой. Каждый такой отряд должен отстоять от другого на десять шагов, и перед каждым вы вобьете по одному отдельному колу. Всего должно быть сто сорок пять отрядов, расставленных в линию на общем расстоянии в четыре тысячи шагов. К каждому из кольев, составляющих шеренгу, вы привяжете мертвого воина, а к каждому отдельно стоящему колу — вождя. Вы должны привязать их за щиколотки, за колени, у пояса и за плечи, так, чтобы они стояли совершенно прямо, а еще вы привяжете их волосы к вершине кола, так, чтобы их головы были гордо и высоко подняты. Вы воткнете в землю деревянные рукояти копий и к каждому древку прикрепите руку воина. Возьмите все веревки, какие вы найдете в лагере и, если их будет недостаточно, используйте для этого ткань шатров, одеяла и одежду. Вы должны успеть до зари.

Воины принялись за дело, а Мерлин вернулся к изголовью Артура. У короля начался жар, и он беспокойно метался на ложе, повторяя в бреду имя Морганы и говоря с Мерлином так, словно был ребенком — признаваясь ему, с каким страхом несет на плечах своих тяжкую ношу Логриса и Круглого Стола. Очнувшись на мгновение, он принялся оплакивать смерть Гвиневеры и Гавейна, Ивейна, Кэя и даже Мордреда, но затем опять вернулся к теням своего прошлого. Мерлин, опасаясь, что от этих резких и порывистых движений рана снова откроется, привязал его к ложу широкими полосками ткани. И стал обтирать ему лицо смоченным в холодной воде полотенцем, дал ему напиться, разговаривал с ним, как отец, успокаивающий безутешного сына. Артур постепенно успокоился, и жар начал спадать. Он вновь заснул.

Незадолго до конца четвертой стражи бадонский ветеран пришел сказать Мерлину, что люди закончили свою работу. Мерлин вышел из шатра и увидел построенную в безукоризненном порядке, стоящую на огромном поле самую большую армию, какая когда-либо только собиралась на земле Логриса. Сгустившийся в низине утренний туман обволакивал ее, превращая армию мертвецов в армию призраков. Мерлин сел на коня. Он приказал утомленным воинам сделать то же самое и выстроиться в одну линию позади мертвецов. Сам же объехал эту мертвую армию, восставшую, чтобы защитить гибнущий Логрис. Все погибшие воины были в крови. У одних не хватало руки или ноги, у других было сплошное кровавое месиво вместо лица. Но все они, привязанные к своим кольям, стояли твердо, как будто готовые к бою, воодушевленные какой-то ужасной решимостью, непобедимые. Многие вожди были совсем незнакомы Мерлину, но некоторых он узнал, ибо видел их в Кардуэле совсем молодыми. Сагремор, чья отсеченная голова, водруженная ему на плечи, закрывала уже почерневший обрубок шеи. Тристан с отрубленной правой рукой держал в левой привязанный к пальцам меч. Кэй словно изрыгал окровавленным ртом свое последнее проклятие небу, а его тяжеловесные, корявые и веселые черты были почти неразличимы под маской яростного отчаяния. Ивейн с искаженным последней мукой лицом выглядел по-прежнему мудрым и бесконечно печальным в своей доброте. Гавейн, сумасбродное дитя Кардуэла, казалось, улыбался. Мерлин остановил своего коня перед ним и, наклонившись, поцеловал его в лоб. Затем он встал во главе армии, на холме — там, где медленно выступала из мрака стена Адриана.

Вскоре появились враги и начали плотно сомкнутыми шеренгами спускаться в долину. Сначала они увидели в тумане какие-то плотные ряды. Затем солнечные лучи очистили низину. Окутавшие землю облака испарились, и сталь заблистала тысячами огней. Каледонцы застыли в неподвижности и безмолвии. Они увидали перед собой огромную армию Логриса. Мерлин, галопом подскакав к ним, остановил коня перед вождями. И крикнул им:

— Посмотрите на меня. Я — Мерлин. Я вернулся из страны, откуда нет возврата, чтобы призвать к жизни воинов, павших при Камланне. Вот они стоят перед вами — как и прежде братья. Они ждут вас. Логрис и Круглый Стол бессмертны. Вы же умрете страшной смертью.

Он выхватил меч Артура и поднял его над головой. Его лезвие сверкнуло в солнечных лучах. Тогда пять тысяч конных логров испустили старинный боевой клич Утера: «Пендрагон!» И крик этот был так силен, что казалось, будто кричали пятьдесят тысяч глоток. Он прокатился по равнине и заполнил собой все вокруг. И ужас обуял врагов. Охваченные паникой, они отхлынули в беспорядке. Всадники скакали по телам пеших воинов. Каждый прорубал себе дорогу ударами меча. У стены стало еще хуже. Толпы людей устремлялись к проходам, сталкивались и давились, разбиваясь, подобно бурной реке, вздувшейся от схлестнувшихся вод перед слишком узкой для нее горловиной. Многие были задавлены и затоптаны. И вскоре на равнине Камланна не осталось больше ни одного живого каледонца. Армия бежала в Горру, даже не вступив в сражение, но потеряв около двух тысяч воинов.

Приветствуемый ликующими криками, Мерлин вернулся в лагерь. Логры радовались, как дети, казалось позабыв о своей скорби, как если бы их товарищи, гниющие, словно казненные у своих позорных столбов, были живы и могли разделить их торжество.

И тогда из королевского шатра вышел Артур. Очнувшись при победных воинских кличах, он нечеловеческим усилием порвал свои путы. Через повязку кровь сочилась из его ран, заливая грудь и живот. Он как зачарованный смотрел на свою армию, восставшую из мертвых. Внезапно пред глазами его возник безбрежный Логрис, бессмертный Мерлин, бесконечный закон Стола. И с этим видением он умер.

Раздавленный горем Ланселот стоял в королевском шатре между двумя ложами, на которых покоились тела Артура и Мордреда. Вместе с Лионелем, Богортом и двенадцатью тысячами воинов он прибыл на заре следующего после разгрома каледонцев дня. Мерлин, взглянув на него с гневом и любовью, вышел из шатра без единого слова. Бойцы Арморики смешались с уцелевшими воинами Логриса, чье ликование сменилось отчаянием, и все они неотрывно смотрели на армию мертвецов, которые гнили, стоя на своих постах, словно предписано им было нести вечную караульную службу на северной границе.

За ночь ветер переменился и задул с юга. Все более усиливавшееся смрадное зловоние достигло тех, кого каледонцы оставили в арьергарде, чтобы наблюдать за передвижениями врага. В удивлении они вернулись назад и, укрывшись за стеной, стали ожидать рассвета. Когда солнце осветило лагерь, они поняли, что были обмануты — и послали гонцов вдогонку бегущей армии, которая тут же развернулась в обратном направлении. В середине дня двадцать тысяч воинов подошли к твердыне Адриана, все еще заваленной трупами. Увидев зримое свидетельство своей постыдной паники, они решили жестоко отомстить.

Мерлин, Ланселот, Лионель и Богорт смотрели, как враги выстраиваются в боевом порядке вдоль стены. Мерлин сказал своим спутникам:

— Логрис мертв, поэтому всякое сражение становится бессмысленным. Возвращайтесь на свои земли и сделайте так, чтобы в Арморике ожил и усилился закон Стола.

— В этом сражении для меня будет смысл, — сказал Ланселот, — я найду в нем смерть, потому что больше не хочу жить.

И он стал скликать воинов Арморики. Мерлин вопросительно взглянул на Лионеля и Богорта.

— Я признаю мудрость твоего совета и понимаю, что ты печешься о будущем, — сказал Лионель. — В сравнении с ним все человеческие чувства кажутся смехотворными. Но не требуй от меня, чтобы я оставил Ланселота, да и тебя самого. Ибо мне ли, владыке ничтожного королевства, быть жалким наследником мира гигантов? И как смогу я отсиживаться в убежище своем, когда создатель этого мира подвергается опасности? Это означает спасти руку ценой головы. Я остаюсь.

И он присоединился к Ланселоту. Богорт, печально улыбнувшись Мерлину, последовал за ним. Мерлин стоял в задумчивости. Логрские всадники смотрели на него. Он велел привести своего коня и вскочил в седло. И выхватил меч Артура. Тогда все двинулись вслед за ним, испытывая какой-то смертоносный и самоубийственный восторг. Они разместились на флангах армии Арморики, и Мерлин возглавил последнее войско империи, заняв место впереди Ланселота, Лионеля и Богорта. И друзья, и враги неотрывно смотрели на этого необыкновенного старца, словно застывшего в своем одиноком великолепии и благородстве. И все они — кто со страхом, кто с благоговением — говорили себе, что видят перед собой истинное величие Круглого Стола, воплотившего также и величие человека. Потрясенный до глубины души Ланселот повернулся к своим воинам и крикнул:

— За Логрис! За Арморику! За Мерлина, нашего государя! Биться насмерть! Пленных не брать!

Тогда Мерлин впервые в жизни отдал приказ атаковать и, пустив своего коня в галоп, вонзился во вражеские ряды, словно клинок в сердце. Из двадцати тысяч каледонских воинов ни один не вернулся в Горру, Далриаду и Горные Земли, чтобы рассказать о подвигах и свершениях этой второй битвы при Камланне. Но все всадники Логриса погибли, Арморика потеряла восемь тысяч бойцов, а у подножья твердыни Адриана, где отчаянно сопротивлялись прижатые к стене враги, позднее нашли тела Ланселота, Лионеля и Богорта. Так завершилась агония Круглого Стола.

Мерлин же, возведя на острове Авалон усыпальницу для Артура, Морганы и собственной мечты, вернулся в свое вечное одиночество.