15

– Мама, цветы кизила в большой вазе великолепны. Ты мастерица составлять букеты. Доброе утро, тетя Джулия. Я купил для тебя «Месседжер». Там шумиха по поводу одного дела. Тебе будет интересно.

Попытка Пинкни умиротворить дам оказалась безуспешной. Мэри продолжала дуться, Джулия сидела с непроницаемым видом. Пинкни взглянул на Симмонса, и все заняли свои места за накрытым к завтраку столом. Настроение Пинкни не было испорчено. Солнце сияло, распускались цветы, пели птицы, и весна творила свое волшебство. В такой день можно чувствовать себя счастливым безо всякой на то причины.

Мэри засопела, прикрывшись салфеткой.

– Прекрати сейчас же, Мэри. Я никогда прежде не сетовала на то, как неудобны для меня ваши библеистические чаепития в гостиной. Сегодня ты должна вознаградить мое терпение и отложить очередную нелепую встречу с преподобным на сутки. Пинкни, надеюсь, ты не огорчишься, если узнаешь, что сегодня тебе не придется воздавать дань уважения своей матери, принимая гостей. Я отправляюсь к Салли Бретон, и мне необходим провожатый.

– К Салли? Но я не приглашен. Придется пойти в монахи. Я не посмею показаться на публике, после того как Салли не включила меня в список.

– Приглашены только леди. Ты проводишь меня к Салли, а потом зайдешь за мной. Считай, что весь день ты свободен.

Пинкни едва не вскрикнул от радости. В такой день не хотелось сидеть в четырех стенах.

– С удовольствием! – воскликнул он и повернулся к матери с обворожительной улыбкой. – Не огорчайся, мама. С Эдвардсами ты еще увидишься. А прием у Салли – это событие.

– Я не могу идти, – всхлипнула Мэри.

– Почему же?

– Потому что она лицемерная святоша, вот почему. Мэри швырнула салфетку на пол и, наступив на нее, выбежала из комнаты. Джулия величественно поднялась и заняла ее место.

– Я позвоню, чтобы подавали завтрак, – сказала она, – и разолью по чашкам кофе. – Она была невыносимо спокойна. – Твоя мать расстроена оттого, что не идет к Салли. Там состоится партия в вист. Мы будем играть на сахар и соль. Но Архангел утверждает, что азартные игры отвратительны пред лицом Господа. Поэтому твоя мать отказалась идти. И весьма о том сожалеет. – Джулия презрительно скривила губы.

Пинкни рассмеялся.

В зале было восемь карточных столов. Салли рассадила дам в зависимости от сноровки в игре и взаимоотношений. С нею вместе сидели Эмма Энсон, Джулия Эшли и Элинор Олстон. Пока остальные гостьи весело щебетали, четыре приятельницы сидели молча, поглощенные игрой. С их губ слетали только названия мастей да суммы ставок. Наконец служанки принесли чай.

Джулия положила стопку карт на угол стола и улыбнулась:

– Отличная игра, леди. Благодарю вас.

Дамы согласились. Джулия сейчас ничем не напоминала ту холодную, въедливую придиру, какой она была в доме Трэддов. Она сидела в окружении своих ближайших подруг, равных ей по уму и жизненному опыту. Все они были заядлые картежницы. В прошлом каждая из них познала риск большой игры в Баден-Бадене. Но и делая ставки на продукты, они испытывали не меньшее удовольствие. Ведь игра есть игра.

Однако и беседовать было приятно. Редко приходилось им встречаться вот так, вчетвером. Обычно на вечерах гости переходили от одного кружка к другому, обменявшись несколькими словами; поговорить не выпадало возможности. Подруги были веселы. Когда кругом все так тягостно, слишком большая роскошь предаваться унынию.

– Как твоя школа, Элинор? – спросила Джулия. – С Лиззи ты творишь чудеса. Девочка читает все, что в руки попадется. Даже то, что не понимает. Признаюсь, я готова полюбить ее.

– Она способная ученица. Побольше бы таких. У других головки, боюсь, сделаны из каррарского мрамора. Но не буду жаловаться. После того как все счета оплачены, остается еще немного денег на мадеру. Не сделав глоток-другой, я не могу приниматься за проверку тетрадей.

– Мадера!.. Ты такая леди, Элинор, – презрительно бросила Салли. – Я признаю только бренди. Когда Майлз вернется домой, его драгоценный погребок будет пуст, как Сахара.

– Какие новости от Майлза?

– Все то же самое. Снует по Лондону, как челнок, пытаясь отыскать какую-нибудь добрую или продажную душу, чтобы втихаря протащить золото прямо под носом у нашего правительства в сумке дипломата или саквояже аристократа. Если бы дело было только в наших деньгах, он бы давно уже вернулся. Но Майлз представляет всех южно-каролинцев, которые делали вложения в Англии. Бедняга, он так истосковался по дому. Я, конечно, писала ему, что здесь не слишком-то весело, но это служит слабым утешением. Майлз пишет, что королева нагнала смертельную скуку на все английское общество.

Эмма Энсон высказала мнение, что Англия нуждается в новой Реставрации. Джулия вспомнила: томик «Сельской Супруги», который давал ей Джошуа, еще у нее.

– Я пришлю книгу нынешним вечером с Пинкни, пока Лиззи еще не добралась до нее. Я за раннее развитие, но до определенных пределов.

Элинор приглушенно засмеялась:

– Старшие девочки собираются ставить пьесу к празднику Мая. Я пытаюсь подыскать что-либо подходящее. Может быть, выберу комедию Уичерли и процензурую.

Не без дружеского сарказма они поговорили о литературе. Салли призналась, что намеревается, переодевшись, посетить театр. Генерал Сиклз дал деньги на постановку нескольких опер.

Джулия поджала губы:

– Ты не сделаешь этого, Салли.

– А почему бы и нет? Мы не можем притворяться, будто янки не существуют. Надо пользоваться тем, что есть. Это прекрасно, что девочки Элинор создают любительский театр. Пусть на радость родным затвердят свои роли. Но я не способна наслаждаться ариями, которые распевают ученицы моей подруги. А ведь это единственное доступное нам развлечение.

Эмма возмутилась:

– А Лицейское общество? Оно опять открылось. Я посылала тебе приглашение.

– Помню, дорогая Эмма. Обязательно приду. Но я не получаю удовольствия от назиданий. Как называлась последняя лекция?

Крупное тело миссис Энсон затряслось.

– Ну-ка, Эмма. Тут не грех и посмеяться. Джулия и Элинор заулыбались.

– И все же, Эмма, напомни, пожалуйста. – Салли была непреклонна.

Эмма Энсон смеялась, пока слезы не покатились у нее по щекам. Подруги от нее не отставали. Когда дамы немного успокоились, Элинор Олстон назвала тему лекции. Миссис Энсон разослала приглашения им всем.

– Описание Везувия, – выпалила она и вновь расхохоталась.

– …и северного полярного сияния, – добавила Джулия.

– …читает профессор Фрэнсис С. Холмс, – заключила Салли.

Эмма Энсон вновь затряслась от хохота:

– Как это вы умудрились пропустить такую сенсацию?..

Низкий грудной смех Эммы растворился в щебетании за соседними столами.

– Но Джулия права, – спокойно сказала Элинор. – Мы не можем брататься с армией и саквояжниками.

– Согласна, – подтвердила Эмма. – Наше развлечение состоит в том, чтобы наблюдать, как они борются с трудностями, в которые по своей же вине попадают. С нетерпением жду лета. В прошлом году они сильно страдали от жары.

– Военные – да. Но тем негодяям с зубочистками все нипочем.

– Нет, им здесь тоже мало радости. Они до смерти боятся черных. Для них все негры на одно лицо.

– Но они добивались для негров свободы. Чем же они теперь недовольны?

– Вряд ли они задумывались над тем, что негры, оказывается, едят. Не предполагали, что вокруг будет столько голодных негритянских физиономий, ожидающих обеда от своих новых масса.

– И завтрака, и ужина. Джошуа говорит, что они вкладывают громадные деньги в так называемое Общество колонизации Африки. Всех желающих бесплатно перевозят в Либерию.

– Ужасно. Бедняги не знают, как выжить.

– По крайней мере, хоть кто-то получает от этого выгоду. Джошуа имеет большие гонорары за оформление документов.

Джулия нахмурилась:

– Не понимаю, как Джошуа может иметь дело с этими людьми.

– Не будь такой гордячкой, Джулия. С кем-то ведь надо работать. Джошуа кормит калеку сына, толстую старуху жену и пустоголовую дочь.

– И Люси, – добавила Салли. Эмма вздохнула:

– Да, и Люси тоже. Я старая негодница. Девочка кротка, как овечка. Предана Эндрю. Уважает меня, ласкова с Лавинией и чтит Джошуа больше, чем родная дочь. И все же я не могу полюбить ее.

Элинор утешила:

– Я терпеть не могу мужа маленькой Элинор. У него на шее родинка, и я не могу оторвать от нее глаз. Из нее растет такой длинный волос, и он притягивает меня, как удав кролика. Я ненавижу своего зятя.

Салли превзошла ее:

– Я не выношу своего единственного внука. Он похож на жабу. Вдобавок у него колики.

– Джулия, твоя очередь. Кого ты ненавидишь?

– Любого в Вашингтоне, округе Колумбия. И почти всех в других городах.

Дамы согласились, что Джулия победила.

– Который час? – спросила Эмма. – Сыграем еще раз в робер? Я уже съела все, кроме чашки и блюдца.

Салли взглянула на часы, приколотые к поясу юбки.

– Еще дважды, по крайней мере. И я останусь совсем без соли, если только фортуна мне не улыбнется.

Джулия перетасовала карты. Пока Эмма сдавала, они принудили Салли пообещать, что та забудет об опере.

– Хорошо, – согласилась она. – Но вы не заставите меня отказаться от карет, которые они нам предоставляют.

Элинор взглянула на нее и поморщилась:

– Это совсем другое дело. Пусть хоть транспортом обеспечивают. Обувь стала такой дорогой, что нечего даже и пытаться ходить пешком.

Салли объявила ставку.

Пинкни, оставив тетушку у входа в дом Бретонов, прошел до конца Кинг-стрит и вышел к гавани. Он стоял глядя на воду. Прохладный ветерок освежал лицо, а солнышко согревало плечи. Позади него, относимые соленым ветром, слабо звучали голоса детей, резвящихся в Уайт Пойнт Гарденс. Четыре чайки кружили над волнами. Заметив плавающий в воде мусор, они бросились на него, но он не годился в пищу. Сердито раскричавшись, птицы взмыли ввысь и вновь заскользили по кругу. Пинкни с улыбкой наблюдал за ними, любуясь их раскованным, красивым полетом. На какое-то время собственные беды были забыты.

Вдруг кто-то потянул его за край сюртука. Это вывело его из задумчивости. Рядом стояла Лиззи.

– Ты не проводишь меня домой, Пинкни? Софи разговаривает с подругами и не может уйти из парка. А я хочу дочитать книгу, прежде чем возьмусь за уроки.

Пинкни поклонился:

– Вы оказываете мне честь, мисс Трэдд. Но скажи-ка Софи, что мы уходим. Беги к ней, а я послежу за тобой с Южной Батареи. Не переходи улицу, пока я не встану там.

Довольно с него на сегодня. Ветер вдруг показался холодным.

– Хватит, – сказал он себе вслух. – С чего это ты вздумал хандрить в такой великолепный весенний день!

Он прошел вдоль зарослей, источающих аромат чайной оливы и глицинии, и, забрав Лиззи, повел ее домой вдоль спрятанных за стенами благоухающих садов.

Дома Лиззи, поблагодарив брата, пустилась вприпрыжку вверх по лестнице. Она знала, что Джулии нет дома.

Элия вручил Пинкни записку, которую принесли в его отсутствие.

– Мама давно ушла? – спросил Пинкни, прочитав ее.

– Сразу же после вас, мистер Пинкни. Стюарт ее сопровождает. Оба они очень торопились.

– Спасибо, Элия. Я скоро вернусь.

Пинкни шел по Митинг-стрит, хмуро глядя себе под ноги. Записка была от Мэри. Мать велела ему зайти за ней к Эдвардсам. Наверное, Джулия права. Мать делает себя посмешищем. Ей не следует приглашать Эдвардсов так часто и унижать Стюарта, тем более вовлекать в это Пинкни. Молодой человек сердито постучал в дверь Эдвардсов.

Дверь открыла сама Пруденс Эдвардс.

– Добрый день, мистер Трэдд, входите. – Девушка проводила его в гостиную.

Пинкни остановился в дверях. Мэри в комнате не было. Мистер Эдвардс также отсутствовал. Пинкни решил, что Мэри увлекла Эдвардса в кабинет под предлогом духовного руководства. Пинкни в ярости стиснул зубы. Какое право она имеет ставить кого-либо в затруднительное положение! Совсем не важно, что Эдвардсы приезжие.

– Пойду поищу маму, – сказал он. Девушка остановила его:

– Не трудитесь напрасно. Ее здесь нет.

– Но я получил записку…

– Записку написала я. Ваша милая мама и мой преподобный отец на празднике в честь открытия Юношеского братства. Ваш брат вступает туда, правда, с большой неохотой.

Пинкни ждал объяснений.

– Садитесь, – сказала Пруденс. Сама она села в угол обтянутого парчой канапе и указала Пинкни на другой конец: – Я вас не укушу. – Девушка улыбнулась, но глаза ее оставались сердитыми.

Пинкни повиновался.

– Если вы собираетесь беседовать о наших родителях, то я не намерен поддерживать разговор.

– Ничего не придумаешь глупей. Если уж беседовать, то только о нас самих. Почему ты избегаешь меня, Пинкни? Вряд ли тебе неинтересно в моем обществе. Уверена, ты не находишь меня скучной.

– Мисс Эдвардс, я…

– Не называй меня мисс Эдвардс. Господи помилуй! Я обманом завлекла тебя сюда и принимаю с глазу на глаз, в пустом доме. Неужто ты так недогадлив, что считаешь необходимым соблюдать формальности?

Ее негодующие глаза бросали ему вызов.

Пинкни почувствовал, как в нем поднимается гнев.

– Не знаю, что и думать, – сухо сказал он.

– Думать не обязательно. Поцелуй меня.

Девушка подняла к нему лицо. Ее разомкнутые губы и полуприкрытые глаза дразнили его.

– Ты ведешь себя…

– …как вавилонская блудница? – Пруденс открыла глаза и рассмеялась. – Ты потрясен! Леди не говорят таких слов, как «блудница». Но ведь я не леди. Я одна из янки. Истинные дамы взрастают только на Юге. Бледные, утонченные цветы. Они увядают, заслышав крепкое англо-саксонское словцо. А знаешь почему? Потому что они еле дышат, затянувшись в эти глупые железные корсеты. Ах, прости! Еще одно ужасное слово: «корсет». Слишком откровенно, чтобы произносить вслух. А как насчет слова «ноги»? Невозможно понять, есть ли они под их дурацкими юбками. Наверное, нет. Вместо ног у них колеса. Но у меня-то точно есть ноги, и ты это знаешь. Я заметила, что ты смотришь на них, когда ветер раздувает мне юбки. Ты собираешься это отрицать? Попробуй-ка.

– Я ухожу.

Пинкни встал и покачнулся, пытаясь обрести равновесие.

– Трус, – прошипела Пруденс. – Ты хочешь поцеловать меня, хочешь прикоснуться к женщине, не закованной в металл. Что ж, целуй свою милую невесту, деревянную куклу, под стать твоей руке.

Слова Пруденс жалили Пинкни, как злые осы.

– Перестань! – воскликнул он. – Замолчи!

Пруденс учащенно дышала от ярости. Ее щеки блестели от испарины, и грудь колыхалась с каждым вдохом. Пинкни смотрел на нее не отрываясь. Коричневое, застегнутое до горловины платье сидело на ней как влитое. Он видел очертания ее сосков. Под тонким хлопком ничего не было надето.

– Боишься? – Она смеялась над ним.

Пинкни рухнул на канапе и притянул рукой ее голову. Его губы коснулись рта девушки. Пруденс скрестила руки на его спине и прижалась к нему. Пока они, перестав сдерживаться, покрывали друг друга поцелуями, Пинкни вытащил шпильки из тугих завитков ее волос. Волосы упали девушке на плечи – густые, шелковистые, пахнувшие медом. Пинкни отпустил ее. Он откинулся на спинку канапе. Пруденс уронила руки. Он взглянул на нее. Ее щеки раскраснелись, глаза сияли – она надеялась, она жаждала его. Волны лоснящихся волос разметались за ее спиной по блистающей парчовой обивке.

Пальцы Пруденс проворно расстегнули лиф платья. Сжав голову Пинкни, она притянула его к своей обнаженной груди.

– Помоги мне найти мои шпильки, черт тебя дери. У нас очень мало времени.

Пруденс, стоя у канапе на коленях, собирала шпильки. Пинкни сидел ссутулившись, ничего не слыша, оглушенный стыдом и отчаянием. Они совокуплялись яростно, как дикие звери, катаясь по украшенному волнистыми узорами турецкому ковру. Он разрядил в нее всю свою долго сдерживаемую похоть, растерянность и гнев. Он использовал ее, как никогда не использовал ни одну из проституток. Он был чудовищно груб. И нет таких слов, которые годились бы для извинений и могли бы загладить ужасающее оскорбление.

Пруденс привела в порядок прическу и взглянула на себя в зеркало над каминной полкой. Потом обернулась к Пинкни.

– Уходи отсюда, да поскорее, – отрывисто сказала она. – Если тебя здесь застигнут, нам нечего сказать в свое оправдание.

Пинкни словно очнулся от муки:

– Что?

– Я сказала – уходи отсюда.

– Да, да. – Он с трудом поднялся на ноги. – Завтра я обо всем договорюсь.

– О чем?

– О нашей свадьбе. Лавиния должна освободить меня. А потом я поговорю с твоим отцом.

Пруденс подтолкнула его к дверям:

– Ни в коем случае. Не делай ничего подобного. А теперь ступай. Встретимся завтра в школе, в три часа.

Смотри, чтобы никто не заметил, как ты войдешь. Завтра поговорим. А пока ни слова об этом.

– Конечно, Пруденс. Я не…

– Ступай, Пинкни. Поторопись.

Она проследила сквозь ставни, как он удаляется по улице. Когда Пинкни скрылся, девушка рассмеялась.

Пинкни нашел Джулию в великолепном расположении духа. Она выиграла много сахара – более чем достаточно для приготовления тортов.

– Меня заинтересовала статья в утренней газете, – сказала она. – Пожалуй, я пойду с тобой к Энсонам и поговорю о ней с Джошуа. В котором часу ты пойдешь?

– Что? Прости, тетя Джулия. Мне что-то нездоровится.

– Весенняя лихорадка. Но ты слишком взрослый для такой болезни. Я спрашиваю – когда ты сегодня пойдешь к Лавинии?

Пинкни был так бледен, что Джулия всерьез сочла его больным. Она настаивала, чтобы он немедленно отправился домой и лег в постель. Пинкни с радостью подчинился.

Едва его голова коснулась подушки, он провалился в глубокий, мирный сон, забыв о чувстве вины, которое, как он думал, будет преследовать его до утра.

Джулия послала Эмме Энсон записку, сообщавшую, отчего Пинкни не может прийти. Ей было досадно, что она не сможет посоветоваться с Джошуа насчет статьи в газете. Но, возможно, в ней нет ничего серьезного. В ней говорится, что Конгресс в Вашингтоне обсудит вопрос о возвращении хозяевам земель, конфискованных Шерманом. Джулия не могла себе позволить надеяться. В октябре генерал Говард прибыл из Вашингтона с указом о возвращении земель. Но этот указ так и остался клочком бумаги, свидетельством бессилия президента Джонсона. Он мог заявлять что угодно, но не мог претворить свои слова в дело. Ничего не изменилось.

Джулия подумала, что ей вовсе не хочется неразберихи. Ее прекрасное настроение исчезло.

 

16

Пинкни шагал по широким, пологим ступеням Каролина-холл, соразмеряя шаг. Мысли его были в смятении. Целых три года, пока ему не исполнилось шестнадцать, он неохотно поднимался по этим ступеням каждую пятницу. Пять месяцев в году здесь преподавали танцы. Сейчас его ноги стали гораздо длинней.

Но недолго он предавался воспоминаниям. Запах мела вернул его к действительности, напомнив об ужасной дилемме. В пять он должен быть у Энсонов. Что он скажет Лавинии?

Запах цветущих деревьев возбуждал его плоть. Он почувствовал, как против воли в нем возникает желание, и ему стало нестерпимо стыдно. Он заставил себя войти.

В знакомой бальной зале было грязно, стекла казались мутными от пыли, некогда сиявшие широкие половицы были затоптаны. Рядами стояли новенькие парты – краска на них еще лоснилась. На покатой поверхности крайней парты была нацарапана первая буква чьего-то имени.

– По крайней мере, хоть кто-то научился писать. – Голос Пруденс за его спиной прозвучал отрывисто и резко. Пинкни обернулся к ней.

Девушка зажала ему рот испачканной чернилами рукой, не давая говорить.

– Ты бледен, как привидение. Усаживайся на этот каллиграфический инициал и выслушай меня. Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать, но не собираюсь ничего слушать.

Пинкни покорно сел на парту.

Пруденс, расхаживая перед ним, говорила, отрывисто бросая слова. Говорила она спокойно, безо всякой интонации, не глядя на него.

– Забудь извинения, Пинкни. Ты не виноват. Ты не нанес мне никакого оскорбления. Я соблазнила тебя без особого труда. Ты не первый и, уверена, не последний. Если девушке постоянно твердить о греховности мужчин, в ней непременно пробудится любопытство. Я потеряла невинность в тринадцать лет и ни разу об этом не пожалела. Как только я увидела, сразу поняла, что хочу тебя. Я попадалась тебе на глаза множество раз, но ты, как совершенный джентльмен, не мог даже мысли допустить, что тоже хочешь меня. Даже себе ты бы в этом не признался. В конце концов я устала ждать. Ты не обманул моих ожиданий. Мешала только скованность, но она исчезла. Так сходятся животные – по подсказке инстинкта. Если ты отбросишь чарлстонские предрассудки – признаешь, что я права. Но мне не хочется вновь брать тебя силой. – Пруденс остановилась перед ним. – Ну что?

Пинкни коснулся губами ее губ. Она укусила его нижнюю губу, потом взяла за руку и подвела его к кушетке в бывшей гардеробной. Оба обезумели.

В теплоте наступившего расслабления Пинкни почувствовал благодарность, которую он был готов принять за любовь. Он прижал Пруденс к своей груди, шептал ей ласковые слова… Она отвечала умелыми ласками, вновь возбуждая его. И он использовал ее как проститутку, ведь Пруденс старалась выдать себя за продажную девушку.

Таз с водой и чистое полотенце, которые она ему предложила, не были согреты и не благоухали, как те, что подавала ему Лили; однако они явились подтверждением статуса Пруденс. Он ушел от нее, условившись о встрече через два дня. Пинкни едва ли не насвистывал, сбегая по ступенькам. Он приветствовал Лавинию целомудренным поцелуем в лоб, и впервые ее холодная невинность показалась ему очаровательной, а не раздражающей. Он не чувствовал за собой никакой вины. Или старался убедить себя, что не чувствует.

Пинкни Трэдд был не из тех, кто способен заблуждаться насчет своих слабостей. И отец, и общество, в котором он вырос, внушили ему, что кодекс чести – высшая ступень в шкале жизненных ценностей. Цель может быть недостижима, но к ней следует неустанно стремиться в течение всей своей жизни. Сейчас Пинкни нарушил этот кодекс, и вина казалась ему непростительной.

Его связь с Пруденс постыдна. Неважно, что девушка сама затеяла эту историю и что она выдает себя едва ли не за девицу с Чалмерс-стрит. Он бесчестит ее. И к тому же он должен сохранять верность Лавинии, своей будущей супруге. Если разразится скандал, Мэри лишится главного утешения – чинных бесед о Боге с Адамом Эдвардсом. Да и самого Эдвардса… Пинкни не мог не понимать, что попирает законы, установленные и людьми, и Богом, представителем которого является отец Пруденс. Он имел все основания убить Пинкни, хотя тот, очевидно, заслуживал худшего.

И все же он не мог оставить Пруденс. Она стала для него как наркотик, подчиняла и душу, и тело. Пруденс безраздельно владела им.

Пинкни были свойственны сильные переживания. К тому же он был молод, кровь его кипела, а он был насильственно отстранен от женщин и годами войны, и долгими месяцами послевоенной неразберихи. Не случайно Пруденс соблазнила его весной, когда воздух напоен головокружительным ароматом цветущих чарлстонских садов. Деревья, лозы, кустарники источали опьяняющие испарения, от которых некуда было скрыться. Повсюду, куда ни взгляни, свежая трава и яркие цветы кричали, что жизнь создана, чтобы жить. Сама земля, казалось, призывала к чувственности, подобающей этому времени года.

Протекли дни, недели. Пинкни вел с собой скрытую изматывающую борьбу, которая отравляла его мысли и проникала даже в сны. Эдвардсы продолжали приходить на чай дважды в неделю. Пруденс, как всегда, производила впечатление молчаливой, благовоспитанной девушки. Мэри порхала и щебетала. Адам Эдвардс пространно разглагольствовал. А Пинкни мучился в аду. Он едва осмеливался глядеть на Пруденс и все же не мог удержаться от того, чтобы мысленно не коснуться ее тела, пробуждая в себе преступные воспоминания. Он молча клял Эдвардса за недогадливость и едва удерживался от порыва высказать ему свою вину и попросить о наказании.

Хуже всего было по воскресеньям. Могучий голос Эдвардса пронизывал его насквозь. Взгляд Пинкни поневоле приковывался к одинокой фигурке в ближайшем к кафедре отсеке. Величественные слова литании наполняли его сердце стыдом, страхом и болью. С уст Адама Эдвардса слетали слова, подобные громовым стрелам:

– «От всякого зла, от греха и от козней дьявола; от Твоего гнева и от вечных мук…»

Пинкни вкладывал в ответ всю боль своей души:

– «Господи помилуй!»

– «От блуда и от прочих смертных грехов и от всякой скверны мира, плоти и дьявола…»

– «Господи, помилуй нас!»

И всякий раз, как он повторял слова молитвы, отдаваясь ей всем сердцем, его опаляла мысль, что под подушечкой, на которую опираются его колени, лежит записка от Пруденс с указанием часа очередной встречи.

Пинкни удавалось скрывать душевное смятение. К его удивлению, никто ни о чем не догадывался. Его выдавали только тени под глазами и постоянная вялость. По утрам он проходил пешком целые мили, чтобы развеяться, и являлся к обеду довольно спокойным. Днем, если ему не предстояло свидание с Пруденс, он удалялся в свой кабинет под предлогом просмотра приходо-расходных книг, отражавших неуклонное обнищание семьи. Он сидел без дела в большом кресле за письменным столом, обдумывая свое отчаянное положение.

Однажды Пинкни услышал, как со щелчком повернулась дверная ручка. Ярость закипела в нем. Может он, в конце концов, хоть час не думать ни о деньгах, ни о ссорах на кухне, ни о прочих жизненных незадачах. Он вперил взор в исписанную цифрами страницу. Может быть, его не тронут?

Пинкни почувствовал, что на него кто-то смотрит. Он медленно повернул голову. И тут же его гнева как не бывало. Бледное личико Лиззи маячило в дверном проеме, будто только что выплывшая луна.

– Можно мне войти?

– Да, конечно. Я рад тебя видеть. Тебе нужна моя помощь?

Худенькая девочка скользнула в чуть приоткрытую дверь.

– Я ищу свою книгу, – сказала она. – Ту, что ты дал мне для занятий. Она пропала из моей комнаты. Если я ее потеряю, мама очень рассердится.

Радостно взвизгнув, Лиззи подбежала к столу и схватила с него потрепанную книгу в красной обложке.

– Вот она! Наверное, Пэнси унесла ее, когда убирала мою комнату. Ах, какое счастье! – Личико девочки сияло.

– Зачем она тебе так нужна? Она что, очень интересная?

– Я ее не читаю, Пинни. – Лиззи удивляла его неосведомленность.

– А что же ты с ней делаешь? Неужели кушаешь? – Глаза Пинкни смеялись.

Лиззи нахмурилась, потом поняла, что брат шутит.

– Я кладу ее на голову и хожу с ней вверх-вниз по лестнице. Хочешь посмотреть? – предложила она.

– Да, но я слишком устал, чтобы спускаться в холл. А ты бы не могла походить здесь?

– Хорошо.

Девочка поместила книгу на голову и крохотными, осторожными шажками прошлась по комнате.

– Зачем это?

– Для осанки.

Книга соскользнула с головы на пол.

– Это из-за тебя. Разве можно разговаривать с книжкой на голове? Больше не задавай мне никаких вопросов.

Девочка нагнулась, чтобы поднять свою ношу. Книга залетела в камин и выпачкалась в золе.

– Вот зараза! – воскликнула Лиззи. И тут же скривила губы: – У меня это нечаянно вырвалось. Тетя Джулия моет мне рот с мылом, когда я говорю такие слова. Я научилась от мистера Симмонса. Пинни, он мне очень нравится.

– И мне тоже. Это тетя Джулия заставляет тебя носить книгу на голове?

– Нет, так мы делаем в школе. Мы должны уметь сидеть, стоять и ходить прямо, как леди. Голову надо держать почти неподвижно. У меня неплохо получается, но у Каролины Рэгг лучше. Вот я и тренируюсь.

– Понятно. Тебе, наверное, нравится сидеть и ходить прямо?

Лиззи нахмурилась:

– Не совсем. Я хочу, чтобы у меня получалось лучше всех. Мне нравится быть самой умелой. Но не станешь же всегда задирать голову, как индюшка. – Лиззи взглянула на каминную полку. – Вот как бы я хотела, – застенчиво сказала она.

– Что там такое, сестричка?

Лиззи показала перепачканным в саже пальчиком:

– Вот так, как они. Разве ты не видишь их? Они очень красивые. Я часто придумываю про них разные истории.

Пинкни встал и тоже подошел к камину. Он взглянул на грациозных вырезанных из дерева нимф, которые танцевали на каминной полке. Нимфы были босые, одежды их развевались. Их раскинутые руки и склоненные головки выражали веселье.

– Очень славно, – согласился он. – Теперь я понимаю, чего ты хочешь. Здесь, золотко, достаточно места, чтобы ты танцевала.

– Ах нет! Я буду выглядеть глупо.

– Только не для меня. Я люблю, когда маленькие девочки забавляются. Не смущайся. Можешь просто помахать ручками и попрыгать. Прямо здесь. Сядь, я помогу тебе снять башмачки.

Сначала Лиззи двигалась скованно, как если бы книга все еще была у нее на голове. Но увидев, что Пинкни над ней не смеется, девочка осмелела. Она стала кружиться быстрей, прыгать и вновь кружиться.

Пинкни смотрел на нее с любовью, ободряюще кивая головой. Вдруг Лиззи споткнулась. Прежде чем подскочить, она налетела на стол, вскрикнула и упала на пол, обхватив колено руками. Пинкни едва успел поймать покачнувшуюся лампу, но старую чернильницу схватить не успел. На миг она задержалась на краю стола, накренилась и упала в корзину для бумаг.

– Ты не ушиблась? Скажи Пинни, где у тебя болит. Лиззи выглядела испуганной.

– Ничего не разбилось?

– Нет, все цело. Чернильница соскользнула, но свалилась прямо в корзину.

Пинкни обогнул стол и достал из корзины чернильницу. Кусочек отбился.

Лиззи прочитала выражение его лица.

– Разбилась! – сказала девочка с отчаянием. Она заплакала, потом закашлялась.

– Не надо, Лиззи! Ее легко склеить.

Пинкни разволновался. Девочка задохнется, если он сейчас же что-либо не придумает.

– У Соломона есть клей. Но я не могу склеить ее одной рукой. Кто-то должен мне помочь. «Господи, хоть бы это помогло», – молился он про себя.

Он заботливо склонился над девочкой, проклиная собственную беспомощность. Тельце ее содрогнулось от напряженного вдоха. Кашель стал менее мучительным. Наконец она заговорила:

– Я так огорчилась, Пинни.

– Ты напрасно огорчилась. Дело пустяковое, вот увидишь.

– Правда?

– Клянусь тебе.

При виде испуганного личика Лиззи ему хотелось плакать. Вот черт! Едва возникло взаимопонимание, и надо же такому случиться.

– Дай-ка я помогу тебе встать. Ты не ушибла колено? Если бы он мог обнять ее, утешить хоть немного. Но она сама вскочила на ноги.

– Ничуточки, – ответила она. Пинкни видел, что это неправда.

– Пойду попрошу у Соломона немного клея.

Она увернулась от протянутой руки брата и выбежала из комнаты.

– Черт, – с досадой произнес Пинкни.

Лиззи намазала клеем обломки и сжала их неловкими, дрожащими пальчиками.

– Соломон сказал, надо держать, пока не застынет. Как ты думаешь, это долго? Я должна успеть умыться, прежде чем меня увидит тетя Джулия.

– Две-три минуты, не дольше. Хочешь, я расскажу тебе про эту чернильницу?

– О да, конечно!

– Тогда послушай. Давным-давно…

Лиззи счастливо вздохнула, позабыв свои страхи.

– …жил-был маленький мальчик по имени Энсон Трэдд.

– Наш папа?

– Да. Наш папа. Ты, наверное, его не помнишь.

– Нет. Мне так жаль.

– Да, и мне тоже, сестричка. Он был замечательный человек, очень смелый и жизнерадостный. Так вот, когда папа был совсем маленьким мальчиком, его отец, а наш дедушка, подарил ему на день рождения пони.

– А сколько папе исполнилось лет?

– Не то пять, не то четыре. Точно не знаю. Так вот, наш папа очень любил этого пони.

– А как звали пони?

– Принц. Ты хочешь, чтобы я рассказывал?

– Да, да. Я больше не буду перебивать.

– Молодец, хорошая девочка. Так вот, папа очень любил Принца. Каждое утро, еще не успев позавтракать, папа убегал в конюшню и упрашивал конюхов, чтобы они оседлали пони. Ему нравилось на нем кататься. Когда семья переезжала в город, приходилось брать с собой Принца. Но потом случилась ужасная вещь. Папа вырос, а Принц так и остался маленьким. Папины ноги волочились по земле, когда он на него садился. Он стал ездить на лошадях. Принц очень грустил, потому что он тоже любил папу.

– Бедненький Принц.

– Да, и папа тоже. Его огорчало, что его старый друг невесел. И он часто навещал Принца в конюшне. Когда поездка была нетрудной, папа брал пони с собой, и он потихоньку трусил рядом с лошадью. Папа по-прежнему брал Принца в город. Он гулял с ним по Митинг-стрит и Уайт Пойнт Гарденс, держа за веревочку.

Лиззи прыснула.

– Вот-вот. Все смеялись. Но папа не обращал ни малейшего внимания. Ведь Принц был его другом. Однако в конце концов Принц состарился. Он не мог на прогулках трусить рядом с лошадью, не мог даже ходить. Он только пил пойло и спал в тени под деревом.

– И умер?

– Да. Для пони он прожил очень долгую жизнь. Папа стал уже совсем взрослым. Но плакал, как маленький. Он сам мне в этом признался. Принца похоронили под деревом, где ему нравилось лежать. Папа взял его копыто и велел плотнику сделать из него чернильницу в деревянном футляре.

Лиззи сморщила нос:

– Не хотела бы я, чтобы мою ногу кто-то поместил на письменный стол. Это и грустно, и нехорошо.

– Пони – это не люди, Лиззи. Папа так сделал из чувства любви и преданности. Но история еще не кончилась. Хочешь, расскажу дальше?

– Если только она не грустная.

– Нет, я думаю, ты будешь смеяться. Итак, время шло. Папа встретил одну очень красивую леди и женился на ней…

– Это была наша мама?

– Да. И у них родился сын, которого они назвали… – Он сделал паузу.

– Пинкни!

– Верно, Пинкни. И он был очень проказливый мальчишка.

Лиззи взволнованно улыбнулась.

– Неправда, – прошептала она.

– Еще какая правда! Это был самый проказливый мальчишка во всей Южной Каролине.

– А что же он делал?

– Всякие ужасные вещи. Не буду рассказывать, это очень дурной пример. Худшая из его выходок – это побеги через окно во время уроков.

– В школе?

– Нет, тогда не ходили в школу. Мальчиков обучали домашние учителя, а девочек – гувернантки. Они жили прямо в доме. Когда-нибудь я возьму тебя в Карлингтон, покажу классную комнату. Так вот, этот ужасный Пинкни, стоило только учителю отвернуться, тут же вылезал в окошко. Папа уговаривал его, кричал, даже бил… Ничего не помогало. Пришлось папе крепко задуматься. В доме была одна-единственная вещь, которую Пинкни очень хотелось иметь, – чернильница.

– Но почему?

– Я уже и не помню. Столько воды утекло. Наверное, потому что папа ее очень ценил. Так или иначе, мне очень хотелось заполучить эту чернильницу. И тогда папа заключил со мной сделку. Если я буду старательно делать уроки и научусь хорошо писать карандашом, он подарит мне свою чернильницу.

– Он подарил ее тебе?

– Да, и очень скоро. Порой окно влекло меня сильней, чем чернильница. И все же я так стремился ее заполучить. К тому же, хоть я и был проказником, мне хотелось угодить отцу.

– И он тебе ее подарил?

– Да. Когда для тебя придет время писать пером, я тебе тоже ее подарю.

– Правда, Пинни? Я буду очень стараться.

– Конечно, сестричка.

Пинкни взглянул на ее счастливое, взволнованное лицо и решил воспользоваться моментом.

– Но я должен получить от тебя что-то взамен. Лиззи погрустнела.

– У меня ничего нет, кроме мишки, – сказала она. – Не знаю, смогу ли я обойтись без него, Пинни. Надо попробовать.

Пинкни оторопел. Что это за жизнь, когда едва хватает денег, чтобы купить ребенку еды и самые дешевые ботинки!

– Мне не нужен твой мишка, детка. Но я почту за честь, если ты меня обнимешь.

Лиззи затаила дыхание. Личико ее побледнело от внутренней борьбы. Она поставила чернильницу на стол и подошла к Пинкни. Она робко коснулась рукой его колена, потом груди. Пинкни сидел, не шевелясь, почти не дыша. Руки девочки обвили его шею. Он чувствовал, как трепещет ее невесомое тельце. Вдруг девочка порывисто прижалась к нему. Ее щека коснулась щеки брата.

– Ты мой, Пинни, – прошептала она еле слышно. Пинкни осторожно обнял ее. Он держал ее так, а потом мягко отпустил. Она напоминала ему безобидного зверька – такие попадались порой в его силки вместо хищников.

Лиззи отступила от него на шаг, ручки ее были прижаты к бокам. У нее был счастливый вид усталого пловца, одолевшего свирепый шторм.

– Знаешь, – сказала она еле слышно, – я бы, пожалуй, посидела немножко у тебя на коленях.

Пинкни сглотнул ком в горле.

– О, мне бы этого очень хотелось. – Он заставил себя улыбнуться.

Лиззи вскарабкалась к нему на колени и прижалась к его плечу. Пинкни, не шевелясь, держал ее, пока комната не растворилась в сумерках. Мужчина не должен плакать, но слезы стояли у Пинкни в горле.

 

17

Превращение Лиззи в прежнюю жизнерадостную девочку не осталось без внимания в доме Трэддов. Пинкни испытывал глубокое, незамутненное счастье. Предчувствие краха покинуло его. Для Мэри это было доказательством неизменной любви к ним Господа. Симмонс Тень, перестав занимать исключительное место в жизни девочки, впервые понял, что такое ревность. Так же, как и Пинкни, он бывал очень тронут, когда Лиззи забиралась к нему на колени и обвивала руками его шею. Любовь была даром, который ранее Симмонсу никто не предлагал.

Лиззи, обретя уверенность, и вести себя стала как прежде. Дом превратился в поле сражения. Джулия вновь стала жаловаться на головные боли – девочка громко смеялась и на бегу топала ножками по полу. За обеденным столом только и звучало:

– Леди не сутулятся… не болтают с набитым ртом… не пинают стулья… не перебивают… не глотают с жадностью пищу… не проливают молоко… не играют с пудингом… не забывают про салфетку… не ерзают… не опираются локтями о стол… не говорят, пока их не спросят… не строят рожи… не роняют ложки…

Все внимание переключилось на Лиззи, и Стюарта почти перестали ругать за испачканную и разорванную одежду и за нелестные отзывы учителя. Стюарт пропадал в клубе. Мальчишки досконально изучали округу. Они шныряли в толпе на празднествах и следили за вражескими патрулями. Скоро их планы осуществятся, и они смогут забрасывать неприятеля водяными бомбами и гнилыми фруктами, а потом прятаться в штабе, который находился во дворе у Алекса. Украв из школы тетрадь, они уже завели журнал. Записи велись при помощи шифра, который мальчики сами изобрели.

Стюарт был доволен, что Лиззи стала опять веселой. Порой, позабыв, что ему уже тринадцать и он должен вести себя с достоинством, Стюарт развлекался вместе с сестренкой.

Жара все усиливалась. Отношения между домашними вновь становились напряженными – точь-в-точь как год назад. Помощь пришла, откуда ее никто не ждал, – от янки.

В июне правительство в Вашингтоне после долгих перипетий приняло наконец решение о возвращении земель от Чарлстона до Бофора прежним владельцам. Пинкни поздравил Джулию с событием.

– Опять обманывают, – отозвалась Джулия. – Этим шакалам нельзя верить.

– На этот раз все без обмана, тетя Джулия. Симмонс слышал от посвященных лиц.

Джулия удостоила Симмонса взглядом:

– Так ли это, молодой человек?

– Да, мэм. Но при некоторых условиях.

– Ха! Я так и знала. Во всем, что они делают, кроется подвох.

Говоря «они», Джулия, конечно, подразумевала и Симмонса.

Пинкни попытался защитить друга:

– Условия довольно благоразумные, тетя Джулия. Надо подтвердить права владения и… хм… принести присягу.

Пинкни ожидал взрыва.

К его удивлению, тетушка улыбнулась:

– Без сомнения, они полагают, что это меня остановит. Но они ошибаются. Как говорил Генрих Наваррский, Париж стоит мессы. Как мы будем действовать?

– Торопиться не стоит, Джулия. Надо выждать месяца три: сейчас ехать в деревню небезопасно. – Мэри безмятежно улыбалась. Чарлстонские плантаторы издавна усвоили, что белым следует покидать плантации не позднее десятого мая и не возвращаться до самого октября, – летом ночной воздух дышит заразой.

– Чепуха! Каждый день, прожитый здесь, наносит мне убыток. Я не боюсь болотной лихорадки. Мой старый управляющий построил свой дом в сосновом лесу на севере имения и никогда не знал забот. Я могу жить там до первых заморозков. Я буду возвращаться домой, прежде чем стемнеет, и все будет в порядке. А днем я буду работать. Вот что, Пинкни, и вы, мистер Симмонс, мне бы хотелось сразу же после обеда приступить к делу. Возможно, понадобится вооруженная охрана. Позаботьтесь об этом. Наверняка местность кишит головорезами. Лиззи, смотри не на меня, а в свою тарелку. Сколько нам тебя еще дожидаться! Стюарт, ты сегодня пойдешь с Соломоном, поищите по городу негров из Барони. Запиши их имена. Найму хороших рабочих и возьму их с собой. Ешь, мальчик, не тяни. Сегодня нам предстоят большие хлопоты. – Нетерпеливая и властная, она никому и слова вставить не давала.

– Тетя Джулия! – ухитрился вторгнуться в ее монолог Пинкни.

– Что?

– К сожалению, должен сказать, что у нас нет денег, чтобы нанять рабочих и восстановить Барони. Не то я давно уже занялся бы Карлингтоном.

Ответ Джулии ошеломил всех.

– У меня есть деньги, – произнесла она с величественным видом.

Мэри первой вышла из оцепенения:

– И ты, имея деньги, спокойно позволила продать мои драгоценности? Да как ты могла!..

– Это деньги из Барони, и я хранила их для Барони. Мэри молчала. Она ушам своим не верила. Пинкни с усилием взял себя в руки. В комнате стояла напряженная тишина. Наконец Пинкни, отодвинув стул, поднялся.

– Прошу дам простить меня, – сказал он. – На меня вдруг свалилось множество поручений. Стюарт не пойдет с Соломоном, это опасно. Вместо него отправлюсь я. Потом зайду в Арсенал, договорюсь насчет охраны. Постараюсь все устроить как можно скорей, тетя Джулия. Тебе, наверное, не терпится приступить к сборам.

Симмонс промямлил свои извинения и вслед за Пинкни покинул комнату.

Четыре дня спустя Джулия Эшли стояла в своей гостиной в доме на Шарлотт-стрит, лицом к лицу с его нынешним хозяином, генералом Дэниэлом Сиклзом. Генерал держал в руке Библию. Джулия положила на Библию правую руку и, глядя в глаза генералу, повторила за ним слова клятвы:

– Торжественно клянусь и утверждаю в присутствии всемогущего Бога отныне и впредь искренне поддерживать, охранять и защищать Конституцию Соединенных Штатов и союз штатов, основанный на этой Конституции; также обязуюсь выполнять и поддерживать все законы и постановления, принятые в период Гражданской войны, относительно освобождения рабов. Да поможет мне Бог!

Неделю спустя Джулия, воспользовавшись приливом, отправилась вверх по течению Эшли в поместье Эшли Барони. На ней было безукоризненное дорожное платье из черного бомбазина. Изящная шляпа была украшена гладкими черными перьями. Рука в перчатке сжимала большой шелковый зонтик. Такая незначительная помеха, как грозовой ливень, не могла остановить Джулию Эшли. Она восседала в кипарисовом каноэ, будто на королевской барже. Позади следовали четыре плоскодонки с пожитками, слугами и отрядом промокших насквозь солдат.

Пинкни пошел прочь от пристани.

– Если ее поразит молния, я ни при чем.

– Господь не дерзнет, – пробурчал Симмонс.

– Уверен, ты прав! – воскликнул Пинкни. – А ну давай скорее отсюда куда-нибудь под крышу.

В последующие месяцы Пинкни получал лаконичные записки от Джулии, которые привозил Соломон, бывавший в городе по самым разным поручениям. В основном он закупал различные материалы. Пинкни не поддавался любопытству и не расспрашивал Соломона, много ли Джулия покупает и как она собирается расплачиваться за покупки. Большие запасы инструментов, зерна, разнообразной сельской утвари никто теперь не делал. Имя Эшли никому из торговцев теперь ничего не говорило. Кредитов не было. До войны плантаторы оплачивали счета в январе, приезжая в город на скачки. Сейчас надо было оплачивать поставки заранее, из расчета от пятнадцати до двадцати от суммы.

Ради сохранения спокойствия в доме старались не упоминать имя Джулии. Мэри Трэдд, оправившись от потрясения, принялась рассуждать об эгоизме сестры. Но никто ее не слушал, кроме Адама Эдвардса. Он молился вместе с Мэри, дабы она очистилась от смертного греха, каковым является гнев, и за Джулию – об избавлении от соблазна стяжательства. Мэри находила духовное собеседование весьма полезным. Гнев ее после каждой встречи с преподобным доктором становился все меньше.

С отъездом Джулии в доме Трэддов воцарился мир. Элия нашел повариху по имени Клара на место Дилси и служанку Хэтти взамен Пэнси. Соломон был незаменим, а паренек, которого звали Билли, исполнял любые приказания и к тому же был неплохим садовником. Кухня превратилась в безмятежное королевство, управляемое Элией. Пинкни обнаружил, что ему вновь хочется бывать с семьей и что дом превратился в место отдыха, как когда-то прежде. Каждодневные заботы не оставляли Пинкни, но счастье, царящее в доме, и особенно веселый голосок Лиззи, поддерживали оптимизм, бывший неотъемлемой частью его натуры. Пинкни уверовал, что победит бедность и найдет для себя подходящую работу. Теперь он не сомневался, что сумеет исправить зло, которое причинил Пруденс, и восстановить урон, нанесенный собственной чести. Пинкни понял, что любил не Лавинию, а ее образ. Он осознал также, что плотское влечение к Пруденс переросло во что-то неизмеримо более важное. Возможно, это началось с того, как легко она восприняла его увечную руку, которой до сих пор не видел никто, кроме Джо. Перестав прятать тело, он перестал таить от нее и свою душу. Ей одной он говорил о том, как ненавидит себя за свою слабость, за неспособность прервать греховную связь. Он и ее обвинял в том же. Пруденс не утешала его, как обычно делают женщины. Она смеялась над ним и над собой и сетовала, что жизнь будет потрачена ими впустую из-за его ханжества. Пруденс спорила с ним и заставляла его задавать себе самому вопросы и подвергать их строгой проверке. Скоро он понял, что с ней можно говорить обо всем, даже о том, что он не может поехать в Карлингтон и взглянуть правде в глаза. Пруденс не сочувствовала. Она понимала. Ее острый ум, который она и не думала скрывать, и очаровывал его, и бросал ему вызов. Пруденс стала ему близким другом и была незаменима как любовница. Наконец Пинкни решился попросить Лавинию вернуть ему слово. Он никогда не сомневался, что Пруденс согласится выйти за него замуж, несмотря на то что он почти нищий. И ее не смутит страх перед грядущими трудностями.

Лавиния отказалась наотрез.

– Ты, должно быть, сошел с ума! – выкрикнула она. Разгневавшись, она позабыла об осторожности. Пинкни был потрясен ее откровенностью.

– Я не отпущу тебя, даже если ты будешь умолять меня на коленях, – сказала девушка ледяным тоном. – И не потому, что я так сильно люблю тебя. Я вовсе тебя не люблю. Твоя мерзкая деревяшка вызывает у меня тошноту, а при мысли о том, что я когда-то увижу тебя без нее, у меня все внутри съеживается. Но лучше уж меня всю жизнь будет тошнить, чем я останусь иссохшей старой девой. Мы связаны с тобой одной цепью, Пинкни.

Так давай держаться наилучшим образом. Ты никогда не бросишь меня, потому что дорожишь мнением моего отца. И я никогда тебя не брошу, потому что других женихов у меня нет. Тебе не обязательно приходить сюда каждый день. Мне это наскучило. Но ты будешь сопровождать меня на вечера и танцевать, когда я захочу танцевать. Ты будешь вести себя как джентльмен, а я – как леди; я думаю, мы поладим. И ты никогда, никогда больше не упомянешь об этом.

Расставшись с Лавинией, он отправился к Пруденс и пересказал ей разговор с невестой. Но Пруденс огорошила его еще сильней, чем Лавиния. Ее ответ показался лишенным всякого смысла.

– Я никогда бы не вышла за тебя замуж, милый, – сказала она, – я слишком сильно тебя люблю.

Положение представлялось невыносимым. Но внутреннее сопротивление оказалось сильней готовности допустить поражение и погрузиться в апатию. Пинкни научился жить, терпя отвращение к себе; поддерживали его только те часы, когда он мог забыть обо всем, дежуря в Арсенале, играя с Лиззи или забывая о собственном «я» в постели с Пруденс. Он не внушал себе, что счастлив, но испытывал состояние, близкое к душевному равновесию.

Неожиданную опору он нашел в своем младшем товарище. Тень в эти дни в основном был дома. Пинкни понимал, что в отсутствие Джулии паренек чувствовал себя свободней. Симмонс проводил время, сидя с Лиззи в углу веранды и играя в школу. Сиживал он и с Пинкни. Говорил паренек мало, изредка спрашивая об истории города, но по большей части молчал. Его невысказанное восхищение и доверие незаметно оказывали на Пинкни целебное воздействие. Пинкни платил другу привязанностью и все возрастающим уважением. Паренек был тронут, так как понимал, что заслужил его. Его место в доме Трэддов позволяло ему чувствовать собственную значимость. Мэри не замечала его, так же как и своих детей. Стюарт хвастался ему, как и Пинкни, своими подвигами. Лиззи настойчиво предлагала ему вместе с мишкой сесть за книгу.

Только две вещи были Симмонсу заказаны: участие в жизни общества, куда он и не стремился, и груз ответственности, который он добивался разделить с Пинкни, но безо всякого успеха. Пинкни никогда не позволял ему участвовать в общих расходах. Доля комиссионных, полученная Симмонсом, должна принадлежать только ему самому. Так считал Пинкни. Старший товарищ был горд и не терпел пожертвований. Понимая это, Джо даже не пытался спорить.

Тогда он вложил свои деньги во вновь созданную посредническую фирму. Он знал, что его обманут, но прибыль сулила перекрыть потери.

Симмонсу были известны все теневые стороны посредничества. Жертвами посредников становились такие мелкие фермеры, как его отец. Посредники снабжали фермеров семенами и давали денег на прожитье до урожая. Потом они покупали урожай по цене, которую назначали сами. Фермер оставался в долгу всю жизнь и до конца своих дней боялся, что у него отнимут землю как залог. Сырье – обычно это был хлопок – продавалось в пять-шесть раз дороже после того, как проходило обработку. Семена после очистки продавали на хлопковое масло, часть их возвращали фермерам для нового посева. Годовой круг повторялся вновь. Посредничество было хищнической профессией.

Тень не посвящал Пинкни в свои занятия. Он откладывал деньги в банк и ждал, когда они пригодятся.

В ноябре 1866 года такой случай представился. Деньги, вырученные за драгоценности Мэри, год назад казались подарком судьбы, но они быстро растаяли. Трэддам было нечем оплатить налог на собственность. В доме не осталось ничего, что могло бы быть продано.

– Придется продать Карлингтон, – сказал Пинкни. – Мне легче потерять вторую руку! – Он почти обезумел от отчаяния. – Не говори мне ничего, Тень. Оставь меня.

Симмонс хмыкнул. Он знал, что Карлингтон для Пинкни – камень преткновения. Его время наступило. Ради Карлингтона Пинкни возьмет у него деньги. Сердце Джо переполняла гордость.

– Я кое-куда смотаюсь, капитан, – обронил он небрежно, – и увидишь, принесу кое-какие новости.

Он вышел в хорошем настроении и направился в отель навестить деловых партнеров. Он услышал такие новости, от которых у него перехватило дыхание.

 

18

Симмонс Тень вошел в библиотеку непривычно оживленный.

– Скажи-ка, капитан, что такое мергель? Пинкни оторвался от приходо-расходной книги. Ему было стыдно за свою недавнюю вспышку.

– Ты сегодня рано вернулся. Хочешь бокал вина?

– Нет, спасибо. Ты ответь на мой вопрос. Пинкни рассмеялся:

– Ты не выносишь праздной болтовни. Мергель – это известковая глина. Меловые отложения, которые находят в почве. Замечательный материал. В нем содержится много древних окаменелостей. Кости доисторических животных и рыб, даже людей. А почему ты спрашиваешь? Только не говори, что парни из отеля занялись археологией.

Симмонс, наполнив бокал мадерой, протянул его Пинкни.

– Говорят, это хорошее удобрение, – сказал он. Голос его дрожал от волнения.

– Они, наверное, бредят. На почве, где мергель является поверхностным слоем, ничего не растет. В Карлингтоне есть один такой обширный участок. Там даже ядовитый сумах не растет. Но если известковая глина скрыта в глубине, тогда все в порядке. Хотя такая земля не даст больших урожаев.

У Симмонса, казалось, камень с души свалился.

– Это именно то, что я хотел услышать. Лежа в госпитале, ты без конца твердил о какой-то крохотной лошадке.

– Правда? Не помню. Должно быть, я говорил в полусне. Забавно, что только не пригрезится в лихорадке. Да, когда я был маленьким, принялись копать запасной погреб. Меловая глина хорошо держит холод. На глубине трех-четырех футов оказался скелет эогиппуса. Черные перепугались до смерти и со всех ног кинулись к моему отцу. Папа очень заинтересовался. Но работники ни за что не желали возвращаться к находке. Мы с отцом спустились в яму и очистили скелет от остатков мела. Отец послал меня за энциклопедией, и я прочел ему страницу вслух. Эогиппус – сразу и не произнесешь. Это предок нашей современной лошади. Но на свете не существует никого, кто бы… Симмонс откашлялся.

– Все это очень интересно, профессор. Пинкни улыбнулся:

– Да, конечно. Но я вижу, предмет не слишком увлек тебя.

– Сейчас я постараюсь тебя увлечь. Видишь ли, в этом самом мергеле содержатся фосфаты. Почва, на которой выращивают пшеницу, нуждается в фосфатной подкормке. В город приехали парни из Филадельфии, которые ищут собственников земель с известковой глиной. У них с собой миллион долларов. Никто не вложит в дело такие деньги, если не уверен, что выручит пятьдесят долларов за один.

– Фосфаты? Я ничего о них не знаю.

– Посмотри в энциклопедии. Это поинтересней, чем мертвые лошади. Считай, это конец всем твоим заботам. Это все равно что клад найти.

Старый ялик покачнулся и зачерпнул воды.

– Простите, мистер Пинкни, – улыбнулся Билли, – мы, кажется, поймали леща.

Пинкни кивнул и машинально улыбнулся шутке. Все его внимание было сосредоточено на береговых знаках вдоль реки. За следующим поворотом должен расти дуб, обвитый глицинией. Они уже проплыли мимо сарая, где хранились когда-то тяжелые речные баржи. От сарая ничего не осталось, кроме гнилых пеньков, но для Пинкни это был все тот же сарай. Невидимый прилив колебал болотную траву, позолоченную лучами солнца; длинные стебли плавно извивались, зачаровывая взгляд. Земли были скрыты приливом. Дамбы, знак власти человека над рекой, пожелавшего задерживать воду на рисовых полях, были разрушены, и поля пришли в запустение. Но это не имело значения. Пинкни казалось прекрасным даже болото. И если Тень окажется прав, в Карлингтоне больше не будут выращивать рис. А травы останутся навсегда – как принадлежность реки, приют и пища для уток.

Они уже почти доплыли. Пинкни повторял про себя слова бессмысленного договора, который ему хотелось бы заключить с судьбой. «Если дерево там, мне до дома и дела нет», – повторял он про себя вновь и вновь в такт веслам, мерно поднимавшимся на словах «там» и «нет». Река несла их все ближе к цели. Сердце Пинкни громко билось.

Скоро. Через несколько минут. Как такая невзрачная сосна могла разрастись так, что сквозь нее ничего не видно? Наверное, он ошибся. Наверное, это за следующим поворотом. Нет, это та самая сосна. Пинкни вздрогнул. Воспоминания захлестнули его – он чувствовал и боль, и благодарность. Огромная узловатая глициния все еще обвивала сучья, по которым он некогда карабкался. Одна ветвь выдавалась далеко вперед, и однажды он привязал к ней веревку. Ветка качалась, и ему казалось, что он скачет на лошадке. Он воображал, что, как пух, взовьется к небу и будет там кататься, оседлав какое-нибудь облако. Став постарше, он обнаружил, что лоза глицинии необыкновенно прочна. Пинкни, без жалости оборвав цветущие красные гроздья, обхватывал лозу руками и ногами и, раскачавшись, с замиранием сердца летел в реку. Очутившись в по-зимнему ледяной воде, он взвизгивал от холода и восторга.

– Домой, – сказал Пинкни. Ненасытный, он уже забыл о своей сделке с судьбой и молил Бога, чтобы дом не был разрушен. Господи, пусть он стоит там, как прежде. Мой дом, моя Жизнь – Карлингтон. Он уже не выставлял никаких условий. Во всем мире не было ничего дороже аллеи тутовых деревьев, ведущей к приземистому зданию. Оставалось совсем немного. Весла всплескивали, погружались, поднимались, всплескивали, погружались…

Пристань. Пристань все еще на месте. Пинкни оперся о плечо Симмонса. И высокие, раскидистые деревья, листва на которых уже потемнела. Тутовые деревья не самый удачный выбор для аллеи, дубы и магнолии стоят зелеными всю зиму. Но много лет назад Трэдд решил, что будет разводить в Карлингтоне шелковичных червей, и посадил тутовые деревья. Сейчас они обросли испанским мхом. Пинкни нетерпеливо миновал его серые колеблющиеся полотна.

Пройдя аллею, он издал разбойничий клич:

– На месте! Билли, Тень, вот дом! Ура!.. Это Карлингтон. Сушите весла. Причаливаем!

В этом доме семья жила каждую зиму. Дом был гораздо ниже, чем строения в Чарлстоне, к которым Симмонс уже успел привыкнуть: В нем было всего два этажа. В центре на обоих этажах полукругом выступала веранда с кипарисовыми, некогда покрашенными белой краской колоннами. Оба крыла здания имели по десять окон в верхнем этаже и по пять окон и дверей в нижнем. Стены были сложены из чарлстонского серовато-красного кирпича; каждое окно украшено резным известняком. Ставни густо-зеленого цвета все еще держались на нескольких окнах. Три были закрыты на крючок, в одном отсутствовала петля. Большинство окон было без ставней, с разбитыми стеклами. Плющ карабкался по стенам, занавешивая некоторые окна.

Но Пинкни не замечал разрушений. Для него это был родной дом, и он созерцал его внутренним оком. Он шел впереди всех, не обращая внимания на сорняки, которыми заросли и аллея, и лужайка. Входная дверь была загромождена. Симмонс помог ему разобрать завал и открыть ее. В доме было совершенно пусто. Только паутина свисала по углам, а на полу громоздились кипы сухой листвы и валялось битое стекло. Пинкни обошел дом, заглянув в каждую комнату. Тень, как всегда, следовал за ним, зорко прищурив глаза. Когда они вернулись к входной двери, Пинкни вздохнул и пожал плечами.

– Эти ублюдки ограбили дочиста, – сказал он бесцветным голосом. – Пойдем, Тень. Я покажу тебе, где лежат фосфаты.

Обратно он шел не оглядываясь.

Котлован был квадратным – десять на десять футов и три фута в глубину. Друзья сидели на краю ямы, болтая ногами. Как и обещал Пинкни, срез был усеян большими вкраплениями разнообразной формы. Тень вытащил одно и внимательно рассмотрел его. Оно представляло собой треугольных очертаний кость.

– Акулий зуб, – пояснил Пинкни. – Я собирал их, когда был мальчишкой. Они оказывались на поверхности, вывернутые плугом. Работники всегда посылали за мной, чтобы я изучил борозду и собрал окаменелости. У меня накопилось двести штук. Иные до двухсот дюймов в длину. Но попадались только отдельные кости. Ничего похожего на скелет древней лошади.

Дно ямы покрывал ковер их сухих листьев. Не сговариваясь, они решили оставить его нетронутым.

– Ну что, Тень?

– Неплохо, капитан. Я сейчас вытащу еще несколько кусков и отправлю их на анализ. Почему ты не берешь этот зуб?

– Нет уж, спасибо. С юностью я распрощался, а реликвий мне не надо.

– Можно, я возьму его себе?

– Конечно. Но пора возвращаться. Скоро начнется отлив.

– Я готов, капитан.

Они уже собирались сесть в лодку, как вдруг услышали, что кто-то зовет их. Пинкни взглянул вверх по реке и увидел, что к ним приближается выдолбленное из кипариса каноэ. Весло держал невероятно старый негр. Пинки узнал его; старик улыбнулся, обнажив голые десны.

– Да это же Кудио! – воскликнул Пинкни. – Папаша Кудио!

Пинкни взобрался на пристань и шагнул навстречу заросшему седой щетиной морщинистому старику.

– Слава Богу, мистер Пинкни. Я уже не чаял увидеть вас снова.

Кудио проворно вскарабкался на пристань. Пинкни обнял его.

Для долгих разговоров не было времени. Прилив не ждет. Пинкни узнал, что Кудио все еще живет в своей хижине, в которой прожил целых пятьдесят лет, и что внуки, его «мальчики», привозят ему пищу и дрова. Пинкни торопился.

– Я вернусь, Кудио, – пообещал он.

– Я буду ждать, мистер Пинкни.

Пока они плыли домой, Пинкни рассказал Симмонсу и Билли о старике.

– Он был главным конюшим с незапамятных времен. Учил моего отца ездить верхом. И меня. И Стюарта. Он очень любил лошадей. Разговаривал с ними на особом языке, и лошади понимали каждое слово. Кудио называли конюшней Карлингтона. Каждая лошадь, на которой мы ездили, была выращена им. Он ухитрился пережить четырех жен, от которых у него было чуть ли не три десятка детей. Величественный старик. Какое неожиданное счастье, что я встретил его. Тень, жизнь кажется мне все лучше и лучше. Не сомневаюсь – мы победим.

На следующий день Симмонс разузнал, где берут образцы на анализ. Он выждал, пока никого не окажется у здания биржи, и незамеченным проскользнул на почту. Так же незаметно он зашел в банк и вернулся домой с чеком, выписанным на имя Пинкни.

– Я нашел парня, который не прочь рискнуть, – сказал он. – О результатах мы узнаем через пару месяцев. Остается только ждать.

Имени дельца Симмонс не назвал.

 

19

– Эмма, как твои ноги?

– Что за вопрос, Джошуа Энсон? Ты еще спроси, как у меня работает печень.

Супруг отвесил ей глубокий поклон.

– Не окажете ли вы мне честь согласиться на тур вальса, госпожа Энсон?

– Ты не в своем уме? Иди займись делами, Джошуа. А я буду штопать.

Неожиданно лицо мистера Энсона озарила широкая улыбка, отчего оно сделалось моложе. Сердце Эммы замерло в груди. Муж впервые по-настоящему улыбнулся с тех пор, как возвратился из Аппоматокса.

– Эмма, дорогая, – сказал он, – мы решили воскресить Общество. Сегодня утром мы собрались – все те, кто остался, – и обсудили необходимые приготовления. Через шесть недель состоится бал святой Цецилии.

Эмма Энсон ахнула. Не было нужды объяснять ей всю важность события. Общество святой Цецилии воплощало суть ушедшего в прошлое Чарлстона. Основанное еще в ту пору, когда город был небольшим, защищенным стеной поселением, оно всегда было символом веселости и небрежной элегантности Чарлстона. Бал, открываемый в январе в период скачек, являлся высшей точкой общественного оживления. Гости крупнейших городов Европы и Америки жаждали быть приглашенными. Для юных чарлстонок представление на балу святой Цецилии означало вступление в свет. Утрата земель, денег, рабов, фамильных драгоценностей – все это не шло в сравнение с прекращением балов святой Цецилии. Возобновление давней традиции должно было вселить бодрость в поредевшие ряды чарлстонцев, как ничто другое.

– Джошуа! – взволнованно вздохнула Эмма. Понимая друг друга без слов, они взялись за руки.

Потом Эмма задала мужу тысячу вопросов. Как они найдут все необходимое для пунша – пунша святой Цецилии? Сумеют ли приготовить угощение? А оркестр? Ведь Общество имело свой оркестр, куда входили виднейшие музыканты Европы. Хватит ли денег, чтобы заплатить за все?

– Пусть обо всем позаботятся учредители. Миссис Энсон прикусила язык. В Общество входят только мужчины. Так было и будет всегда. Они предусматривают все, вплоть до имен на танцевальных карточках дам.

– Но ты позволишь мне хотя бы выбрать наряд, я надеюсь.

– Нет, моя дорогая. Я запомнил платье, в котором ты была в последний раз. И я пронес это воспоминание через всю войну. Благодаря ему я сознавал, за что сражаюсь.

– О Джошуа! – Губы миссис Энсон задрожали.

– В особенности веер из голубых перьев. Одно из них попало мне в нос.

Джошуа взглянул на супругу сияющими глазами. Она уже раздумала плакать. Он всегда умел заставить Эмму смеяться, когда, казалось, вот-вот польются слезы. К счастью, ничего не изменилось.

– Веер побила моль, – сказала Эмма. – Но я знаю, где он. Веер так истрепан, что даже янки на него не позарились.

– Но ты возьмешь его на бал?

– И буду им гордиться?

– Но есть одно условие, которое вы, дамы, должны выполнить ради того, чтобы бал состоялся.

– Да, конечно. Что для этого необходимо? Цветы, украшения? Мы обо всем позаботимся.

– Вы должны быть любезны с генералом Сиклзом. Эмма Энсон оторопела.

– Я понимаю, – мягко сказал ее муж, – поверь, дорогая, я все понимаю. Вы никогда не простите янки того, что они разбили нас. И никогда не перестанете презирать мужчин, не сумевших одержать победу. Мы недостойны вас. Мне горько оттого, что приходится просить о таких вещах, Эмма. Но я на тебя полагаюсь. Присутствие на балу генерала и миссис Сиклз – вот условие, необходимое для позволения восстановить Общество. Я хочу, чтобы ты назвала мне дам, которые будут с ним танцевать. А я договорюсь с их мужьями.

– Но, Джошуа, это невыносимо. Бесстыдство этого человека не знает границ. Пусть уж лучше совсем не будет бала, чем позволять такое грубое вторжение в нашу частную жизнь.

– Эмма, подумай. Подумай о том, что будет значить этот бал для каждого. Ведь соберется по крайней мере до пяти сотен человек. Поверь, два чужака затеряются в толпе. Но ты и другие должны помочь.

– Нет. Я категорически против. Это испортит все. Джошуа Энсон был изумлен. Впервые за двадцать восемь лет брака его супруга отказывала ему в просьбе.

– Эмма, я умоляю тебя.

Настал черед поразиться Эмме. Никогда еще Джошуа Энсон не говорил ей подобных слов. Эмма вспомнила, как унизил ее Дэн Сиклз. Более того, как она сама унижалась перед ним. А вдруг он расскажет кому-нибудь об этом на балу? Или уже рассказал все ее супругу? Она взглянула на мистера Энсона глазами, полными слез. О Господи, как он расстроен. А ведь только что был так горд и счастлив.

– Джошуа, прости меня. Я всего лишь сварливая старая дама.

– Вот и я того же мнения, – засмеялся он, очевидно не соглашаясь ни с ней, ни с собой.

– Я знаю, Салли Бретон придет на помощь. Я навещу ее завтра, и мы составим список.

– Эмма! – Он обнял ее. – Спасибо.

– О чем ты думаешь, Джошуа Энсон? Каждую минуту сюда могут войти. Отпусти меня, ты помнешь мне прическу.

Мир был восстановлен.

Пинкни размахивал банковским чеком, будто флагом. Глаза его горели бесшабашным огнем. Тень знал этот взгляд. Он всегда предварял кавалерийскую атаку.

– Если уж чужеземцы рискуют, можем рискнуть и мы. В этом году Рождество у нас будет таким, каким и следует быть Рождеству.

Пинкни откинул свою пламенеющую голову и издал разбойничий клич. Джо присоединился к нему.

У Трэддов насчитывалось немало друзей, но приглашений к рождественскому обеду разослано не было. Вдовы, которые запаслись крылышком цыпленка, чтобы побаловать себя и своих детей, у порога своих домов обнаружили перевязанный лентой окорок с запиской от Санта-Клауса, а также игрушки и корзину с фруктами и пирожными.

Лиззи и Мэри нарядились к столу в новые бархатные платья. Обед должен был состоять из шести блюд. Стюарт каждые десять минут доставал из кармана новые серебряные часы и, взглянув на них, клал их обратно. Он был в костюме, как взрослый. Пинкни знакомил друга с непривычным вкусом шампанского. Всем слугам помимо новой одежды были подарены чистые блокноты в кожаном переплете. На каждого домочадца был теперь открыт счет в Национальном свободном банке и Страховой компании. Правительственный банк Соединенных Штатов открывал счет на любого негра, который вкладывал пять центов. Подданные Элии имели для начала по пять долларов и сияющий пенни в придачу на проезд в казенном экипаже, которые начали курсировать от Уайт Пойнт Гарденс до окраинной Шепард-стрит.

Джулия Эшли привезла олений окорок и корзину с ветвями падуба и сосны для украшения дома. Она вернулась из Барони за неделю до Рождества, еще более исхудавшая. Джулия неохотно отвечала на вопросы о жизни на плантации и тем не менее казалась счастливой, даже благодушной.

Когда они с Эммой Энсон ушли навестить своих подруг, Мэри и Пинкни стали размышлять, что могло так изменить Джулию. Тень нашел разгадку.

– Мисс Эшли, сколько я знаю ее, всегда искала трудностей. Теперь, в Барони, их у нее предостаточно. Некоторые люди счастливы только в борьбе.

Первый послевоенный бал святой Цецилии имел – как и все порядочные празднества – невидимые подводные течения и встречные потоки. Явной была радость воссоединения с чарлстонцами, которые вынуждены были уехать из города. Почти все без исключения нашли возможность приехать в Чарлстон, чтобы навестить давних друзей и родственников, обменяться новостями, накопившимися за время разлуки, и вновь почувствовать себя дома, как если бы войны и не бывало и традиционное событие неукоснительно происходило из года в год.

Не менее оживленно, хотя и не столь броско, прошло представление дебютанток. Девушки, пропустившие «свой» год, в белых платьях совершили большой парад с отцами, братьями или дедами. Все участницы с гордой улыбкой высоко держали головы, и веселы были зрители; никто как бы не замечал ни поредевших рядов мужчин, ни необычных пар, когда взрослую девицу сопровождал брат-малолеток. Мистер Энсон вел Лавинию, хотя девушка была уже помолвлена. Нельзя было лишать девушку ее выхода, который она будет помнить всю жизнь. Конечно же, Пинкни был записан в ее карточке на шестнадцатый танец – этот номер всегда оставляли для возлюбленных и мужей.

Пышные бальные юбки покачивались и опускались в глубоких реверансах, платья были украшены извлеченными с чердаков пышными кружевами и только что срезанными белыми гардениями. Мамаши исподтишка взглядывали на белые лайковые перчатки дочерей. Их отчищали зерном со времени, как был объявлен бал. Некоторые чарлстонцы могли позволить себе приобрести новые, но они не хотели ставить в неловкое положение своих менее зажиточных друзей. У миссис Сиклз хватило такта почувствовать себя неловко в своем ослепительно свежем платье, туфельках и перчатках. Чарлстонские дамы были столь милосердны, что искусно скрыли величайшее удовлетворение, которое им доставило затруднительное положение миссис Сиклз.

Прежде чем начались танцы, юные девицы успели украдкой бросить взгляд на свои танцевальные карточки. Как и на прежних балах, которые происходили более ста лет подряд, иные имена вызывали облегченный вздох, иные встречались с отчаянием и по крайней мере одно приводило в ужас. И все же это был настоящий бал, а для одетых в белое девушек – их первый в жизни бал. Музыка заставляла волноваться; мужчины и юноши выглядели очень романтично в своих бальных костюмах; возбуждение всех и каждого было заразительно. Вне сомнений, этот бал они запомнят на всю жизнь.

Мистер Энсон учтиво поклонился миниатюрной девушке в белом атласном платье. Генерал Сиклз сделал было шаг вперед, но маленькая решительная рука удержала его.

– Ведь вы не намерены устроить сцену, генерал, – прошептала Салли Бретон. Это была не просьба – требование.

– На первый танец ему следовало пригласить мою жену, – сердито пробормотал Сиклз.

– Но, генерал, – возразила Салли с очаровательной улыбкой, – тогда вам не следовало являться на бал святой Цецилии. Той, что вышла замуж перед самым балом, председатель Общества всегда оказывает честь, приглашая ее на первый танец. Я знала девушек, которые были готовы выйти замуж за кого угодно, лишь бы это случилось ко времени бала. Ах, наши бедные священники! Требуется великая дипломатия, чтобы составить расписание свадеб в эту пору. Но и опасность подружиться с бутылкой не менее велика.

Сиклз улыбнулся.

Назревавший конфликт благополучно разрешился.

Долгий головокружительный вечер показался генералу Дэниэлу Сиклзу, герою Геттисберга, столь тяжким испытанием, что вся война вспоминалась теперь как пикник. Однако ни его, ни жену никто не оскорбил, не выказывал им неуважения даже вскользь. Напротив, и леди, и джентльмены Чарлстона были столь любезны и предупредительны и так искренне заботились, чтобы гости чувствовали себя хорошо и наслаждались весельем, что даже миссис Сиклз, дама на редкость малосообразительная, и та почувствовала какой-то неуловимый подвох. Несчастный генерал, который настаивал на приглашении только оттого, что жена замучила его просьбами, сделался неловким, почти неуклюжим. Он то и дело наступал на ноги своим партнершам, даже Салли Бретон, легкость которой в вальсе вошла в легенды. Дамы отказывались принимать его извинения и брали вину на себя, что заставляло его только сильнее почувствовать собственную неуклюжесть. Не прошло и часа, как он ужасно вспотел. Через два часа он готов был задушить свою жену. А к тому времени, как столы стали накрывать к ужину, генералу жизнь была не мила.

Что же касается чарлстонцев, присутствие двух чужаков отточило их остроумие и придало изысканный оттенок удовольствию.

– Только весьма культурные люди, – сказала Джулия Эшли своему племяннику, – способны оценить утонченность. У китайцев ножи столь остры, что человек видит себя в алых лентах прежде, чем почувствует порезы. Я давно так не наслаждалась.

Завершая бал, оркестр исполнил вальс «Голубой Дунай». Губы Эммы Энсон задрожали, но она заставила себя удержаться от слез. Так же завершался последний предвоенный бал святой Цецилии. Музыка была тогда новой, как и наряды чарлстонцев, слушающих ее теперь, шесть лет спустя. Все было по-прежнему, несмотря ни на что. Эмма развернула старый голубой веер, чтобы скрыть за ним лицо, пока она вновь не успокоилась.

– Я кокетничаю с тобой, Джошуа Энсон, – сказала она мужу, когда он с поклоном предстал перед ней.

– Дорогая, ты похитила мое сердце. Давай-ка покажем молодежи, как танцуют вальс.

Эмма Энсон встала и, сделав глубокий реверанс, шагнула в крепкие объятия своего супруга. Ей уже не было грустно.

В следующем месяце из Англии вернулись вновь отлитые колокола церкви Святого Михаила. Чиновник, назначенный Сиклзом, определил необходимую сумму в две тысячи долларов, но горожане щедро жертвовали из своих оскудевших кошельков. Удары колокола звучали каждый час со дня рождения каждого чарлстонца, и так же было во времена их отцов и дедов. С возвращением колоколов на башню вернулся и сторож, который объявлял время: «…часов, все в порядке». Привычный гул, расплывавшийся в воздухе, позволял верить, что это так. Горожане вновь обрели свое достояние.

Вместе с балом, назначенным на март, должна была возродиться еще одна традиция – Котильон-клуб. Он был основан значительно позже, чем Общество святой Цецилии, дата его учреждения обозначалась 1800 годом. Вот почему обычаи его еще не устоялись. Членами клуба были чарлстонские холостяки. Из клуба выходили сразу после женитьбы и выбирали в него членов всего на один год. В Обществе святой Цецилии президент выбирался на пожизненный срок, а членство прочих представителей подтверждалось ежегодно, пока кто-либо сам не просил о выходе. Котильон-клубу еще предстояло заявить о себе. Пинкни был его членом, но никто не предписывал ему каких-либо четких обязанностей, за что молодой человек был весьма благодарен своим товарищам. В феврале он получил химический анализ образца грунта, и теперь его ожидала бурная деятельность.

Цифры и формулы ничего не говорили ни ему, ни Симмонсу. Надо было расшифровать эти таинственные значки, прежде чем судить, хорошие это новости или плохие. Ясно, что заниматься этим должен был Пинкни. Хотя успехи Симмонса в освоении базовых дисциплин были поразительны, вряд ли он мог освоить какую-нибудь науку во всем ее объеме. Пинкни и насчет своих способностей сомневался, но уверенность в нем друга была неколебимой. Отступать было нельзя.

Конечно, было вызовом с его стороны предложить Пруденс участвовать в работе. В конце концов, она учительница. И постоянный гость в доме Трэддов. К тому же это был повод, чтобы между ними установилась приемлемая обществом связь. Было и еще одно соображение – Пинкни хотелось делить с ней все.

Кошмар лжи, который Пинкни терпел при каждом визите Эдвардсов, остался позади. Пинкни и Пруденс могли теперь открыто выказывать интерес друг к другу, по крайней мере как изучающие науку. Пока Мэри восхищенно ворковала по поводу речей Адама Эдвардса, молодые люди сидели, склонившись над книгами и бумагами, разложенными на столе в углу комнаты. Им понадобилось несколько недель, чтобы узнать то, что требовалось. Отложения минералов в Карлингтоне содержали до шестидесяти процентов фосфатной извести высокой концентрации. Фосфорная кислота, основной ингредиент минерального удобрения, вырабатываемого на фабрике, значилась на отметке «шесть» по принятой шкале. Во всем мире существовало только четыре основных месторождения фосфатов: Германия, Англия, Франция – близ Бордо – и почти недоступная, еле заметная точка на карте – остров Разу. Карлингтонские отложения были богаче, чем все европейские, находились куда ближе, чем Разу.

Пинкни и Тень переживали эйфорию.

– Говорил я тебе, – ликовал Тень, – деньги зарыты прямо в земле!

Пруденс тоже была искренне рада за Пинкни. Уж она-то знала, с каким трудом ему приходится поддерживать семью. Но погруженность Пинкни в дела Карлингтона приводила к уменьшению ее власти. Теперь он не нуждался ни в ней, ни в ее теле, чтобы почувствовать себя счастливым и значительным. Новые интересы поглотили его энергию, предоставили поле деятельности его смелым порывам и заняли все его мысли. Любовь к Карлингтону была в нем сильней любви к какой бы то ни было женщине. Тайные встречи в школьном кабинете становились все реже. На ниву ее необузданного сердца упали семена гнева.

Когда к ней в школу пришли представители Котильон-клуба и сказали, что зал понадобится им для танцев, семена дали крошечные ростки. Наверняка Пинкни участвует в клубных делах. Им придется выбирать другое время, чтобы встретиться наедине. Она пыталась не думать о Пинкни – под руку с Лавинией, а вокруг музыка и смех и все те чарлстонцы, которые с трудом терпят Эдвардсов в течение нескольких часов по воскресеньям. Ревность недостойна и ребячлива, напомнила она себе.

Но когда Пинкни сказал ей, что пригласил на бал Симмонса, она едва не расплакалась. Почему мужчина, хоть и чужак, может переступить черту, которая вырастает в высокую стену перед женщиной? Ее не утешало, что Симмонс вовсе не желает идти на бал.

– Ты, должно быть, спятил, капитан, – сказал он, когда Пинкни вручил ему карточку гостя.

– Возможно, Тень, но только не по этому поводу. Ты отлично повеселишься.

– Еще бы! Где-нибудь в другом месте.

Но с Пинкни невозможно было спорить. Он допекал Симмонса целыми днями и в конце концов нащупал слабость, которой не преминул воспользоваться. Пинкни положил на кровать Джо костюм Энсона Трэдда. Он уже был перешит на паренька. Джо знал, что Пинкни боготворит покойного отца. Нетронутый костюм мог быть отвергнут, но перешитый – уже нет. Отдав должное памяти отца, можно было и другу доставить немного удовольствия. Симмонсу пришлось принять подарок. Подавив дурные предчувствия, он отправился к парикмахеру, побрился и привел в порядок ногти. Выходя из дома, он взглянул в большое зеркало в гостиной – и не узнал себя. Он приобрел солидность. Фрак еще можно было назвать красивым. Паренек приосанился. Его жесткие, выгоревшие волосы были приглажены и смочены маслом, так что он мог теперь сойти за блондина. Недавно пробившиеся спутанные усы были приведены в порядок, а висевшие до подбородка бакенбарды сбриты. Он выглядел как джентльмен.

Лицо Пинкни появилось над его плечом.

– Что скажешь? – Он с гордостью улыбнулся. Вокруг глаз Симмонса собрались морщинки.

– Совру, если скажу, что узнал себя… Стоит ли спорить, если кто-то решит, что в моих жилах течет голубая кровь?

– Перестань болтать, пошли. Я зайду за Лавинией и Люси. Встретимся на крыльце дома по соседству. А сейчас неизвестный зверек, что прячется за креслом, выйдет оттуда и выразит тебе свое восхищение.

Лиззи рассмеялась и выбралась из укрытия.

 

20

– Как это у них получается, капитан?

– Что у кого получается, Тень?

– Да у всех у них… я имею в виду дам. Они обмахиваются веерами, и строят глазки, и танцуют болтая – как будто им ни до чего другого нет дела. Ведь каждая из них рассталась с половиной имущества, уж я-то знаю. Можно подумать, что их это совсем не беспокоит.

Пинкни взглянул на танцующих. Из длинной бальной залы Каролина-холл вынесли парты и стулья, а пол натерли воском так, что впору было поскользнуться. В дальнем конце зала оркестр из восьми музыкантов, одетых во фраки, восседал на обрамленном цветами возвышении и беспрерывно играл вальсы. Подоконники были усыпаны цветками персика, которые роняли кремовые лепестки всякий раз, как в открытое окно веял бриз. За высокими застекленными створчатыми дверями лакеи в черных фраках разливали фруктовый пунш из двух огромных чаш, стоящих на обоих концах банкетного стола. Стол был уставлен тарелками с крохотными сандвичами. На просторной, с колоннами, веранде, где сейчас находились он и Симмонс, нарядные джентльмены толпились вокруг столика, у которого над огромным кубком пунша, широко улыбаясь, хлопотал Элия. Пинкни закурил тонкую сигару.

– Что ж, Тень, постараюсь ответить, как смогу. Ты сердцем чувствуешь скорей, чем понимаешь. Каждый год, сколько я себя помню, Котильон-клуб устраивал бал в этой зале. Сейчас балы возобновились. Оркестр небольшой, угощение жалкое, дамы в старых платьях и без драгоценностей, но все веселятся. Это потому, что Чарлстон всегда был городом светских удовольствий – в отличие от пуританских обычаев Новой Англии, – а также потому, что мы с уважением относимся к традиции и гордимся своими предками. К тому же за последние два года, когда янки отняли у нас почти все, мы заметили, что с нами остается самое ценное – хорошее воспитание. В книгах по истории это обозначается словом культура, а сейчас это выражается в том, что никто не возьмет со стола более одного крохотного сандвича, стараясь сохранить впечатление, будто угощения достаточно. В прежние времена два-три окорока, две-три груды печенья, несколько галлонов тушеных устриц и полдюжины индеек выставлялись только для начала. Теперь тебе что-нибудь понятно?

Вокруг глаз Симмонса собрались морщинки – так он улыбался.

– Я бы не сказал, что очень понятно, но мне это по душе. – Он указал назад, через плечо, большим пальцем: – Но не думаю, чтобы это кого-то задело.

На улице несколько солдат и броско разодетых горожанок стояли обернувшись в сторону музыки. Пинкни усмехнулся:

– Они досадуют, что мы веселимся. Тем лучше. Давай-ка возьмем немного пунша у Элии. Здесь, на веранде, джентльмены могут покурить, а в пунш Добавлено бренди. А затем нам следует присоединиться к дамам.

Как и ожидал Пинкни, Джо проигнорировал любопытные взгляды, которые украдкой бросали на него молодые девушки. Он неоднократно убеждался, что Симмонс инстинктивно распознает, каково отношение к нему друзей и родственников Пинкни, которых паренек встречал в доме Трэддов. Одно дело Джошуа Энсон и совсем другое – Эмма Энсон. Молодые девицы были не про него. Пинкни и не думал, что его товарищ приобретет вес в обществе. Ему просто хотелось, чтобы он мог пользоваться всем ценным, что город мог ему дать. Оба понимали, что возможности строго ограничены. Симмонс направился прямо к Люси Энсон и неуклюже поклонился ей.

– Тень! Как мило, что ты подошел поговорить со мной. Ты не присядешь?

Пинкни, поклонившись, отошел к Лавинии. Симмонс осторожно примостился на узком сиденье ближайшего к Люси позолоченного стула.

– Вы думаете, эта штука меня выдержит? Люси похлопала его по руке:

– Стулья значительно крепче, чем кажутся. Они выдерживают даже мою свекровь.

Симмонс от неожиданности моргнул. Он и не подозревал, что Люси способна отозваться о ком-либо с ехидцей. Ему редко доводилось видеть эту молодую женщину, и, как правило, в присутствии посторонних она молчала. Люси принадлежала к тому сорту дам, которые ненавязчиво обеспечивают достаточное количество чашек, пока другая леди разливает чай.

– Тебе здесь нравится, Тень?

Джо почувствовал, что вопрос задан искренне.

– С серединки на половинку.

– И которая же половинка тебе по вкусу?

– Самая лучшая. Я никогда прежде не слыхал такой музыки, и никогда еще сам не выглядел так привлекательно. – Он удивлялся собственным словам.

Люси ласково улыбнулась.

– Я благодарна тебе за то, что ты мне доверяешь, – сказала она тихо. – Я понимаю и ценю доверие. И отплачу признанием за признание, если позволишь.

Джо растерялся.

– Да, конечно, – пробормотал он.

– Я хочу, чтобы ты оказал мне любезность. Постарайся держаться так, будто я вскружила тебе голову.

– Но ведь это, госпожа Энсон, и в самом деле так. Люси рассмеялась. Смеялась она звонко, как Лиззи.

– Прошу, не называй меня этим именем. Это мисс Эмма – госпожа Энсон. Я же не зову тебя – мистер Симмонс. Зови меня просто Люси.

Они остановились на «мисс Люси». В ответ на ухаживания паренька Люси ожила, будто засохший сад под весенним дождем. Она была непривычно возбуждена и много и неосторожно болтала.

– Я и не думала, что окажусь здесь, – призналась она, – но мистер Джошуа настоял. Я буду ему благодарна до конца жизни. Я и не догадывалась, как мне не хватало вечеров и общества. Видишь ли, всего один миг я была как те девушки, что сейчас кокетничают и танцуют, а потом сразу стала женой и матерью. Мы с Эндрю были тогда так молоды! А потом война, а потом… Конечно, я эгоистка – хочу танцевать, когда Эндрю даже ходить не может. Вот такая я. Сколько тебе лет, Тень?

– Я точно не знаю.

– Скажи мне. Я никому не проговорюсь.

– Не в этом дело. Я действительно не знаю. Если прикинуть, примерно около восемнадцати.

– Вот так так! А я-то считала себя молодой. Завтра мне исполнится двадцать один год. – Люси поморщилась. – Я чувствую себя виноватой, оттого что должна держать себя как взрослая. Глупость какая! Сижу тут и болтаю с молодым человеком. Это настолько забавно, что может вызвать скандал.

– Скандал? Мисс Люси, но я вовсе не хочу доставлять вам неприятности.

– Не беспокойся! Ты так мил со мной. Я вполне могу тебе доверять и, несмотря на это, озорничать и даже кокетничать. Ведь правда?

– Да, мэм. Потому что кокетства я нипочем не распознаю.

– Ты точь-в-точь как Пинкни. А он-то какой нехороший! Взгляни на этих девушек, даже на дам, что стреляют в него глазами. Он ничего не замечает.

– Но ведь он помолвлен.

– Не будь простачком, Тень. Разве Лавиния похожа на счастливую невесту? Пинкни следует либо дать ей взбучку, либо расстаться с ней завтра же.

Если в зале и назревал скандал, то по поводу поведения Лавинии Энсон. Отец и мать не приглядывали за ней, как на балу святой Цецилии. У девушки кружилась голова от ощущения свободы, того, что вокруг нее увивались мужчины. Пинкни навел ее на мысль о существовании некоей тайны. Лавиния обладала чем-то, чего хотелось им всем. Девушка и сама точно не знала, чем же именно она обладает, но понимание того, что нечто тайное существует и находится в ее власти, придавало ее чарам особый соблазн, в отличие от прочих молоденьких девиц. Лавиния была несведуща в этой области, но кокетство ее не было невинным. Даже взрослые джентльмены невольно обращали на нее внимание. А юноши вились вокруг нее, как мошки вокруг пресловутой свечи. Только Пинкни обладал противоядием. И Симмонс. Сопровождающие девиц дамы были в ужасе.

В результате бал имел необыкновенный успех. Чарлстонцы ничто так не обожают, как хороший скандал. Этого удовольствия они были лишены долгие годы. В разгар суматохи о подопечном Пинкни забыли, а Джо приобрел нового друга.

Паренек, побывав на балу, сделал два весомых вывода. Аристократия его не принимала и не примет, несмотря на рекомендации Пинкни. И во-вторых, превосходная одежда внутренне меняет человека. Он поклялся себе, что не будет больше принимать приглашений от чарлстонцев, а при случае купит отличный костюм, как бы дорого он ни стоил.

Всю ночь Пинкни и Симмонс не спали. Проводив Лавинию и Люси, они переоделись и на наемных лошадях, при лунном свете, отправились в Карлингтон. На полпути от города начало моросить, но дождь не мог охладить их пыла. Прибыли они, когда уже наступил туманный рассвет. Они сидели на краю ямы, и капли дождя стекали с полей их шляп. Друзья попивали виски из фляжек, провозглашая начало фосфатной компании «Трэдд – Симмонс». Разделение труда было оговорено заранее. Пинкни поставляет сырье, Тень продает.

– Тяжелые времена позади, – выкрикнул Пинкни прямо в небо, – теперь нас ничто не остановит.

Небеса, казалось, приняли его вызов. Дождь, начавшийся рано утром, с короткими перерывами лил в течение последующих трех месяцев. Никто из старожилов чарлстонцев не помнил такой сырой погоды. Посевы гороха и бобов гнили, затопленные морями ила, в которые превратились поля. Более поздние посадки не могли быть произведены. Городские водостоки не справлялись с нахлынувшей массой воды. В полнолуние вода поднялась вровень с набережной и затопила некоторые улицы. Люди были вынуждены пользоваться лодками. Нечего было и думать, чтобы приняться за дело. На дорогах грязь была по пояс, а вздувшаяся река Купер несла множество топляков: вода подмывала берега, и деревья с корнями падали в волны. Пинкни оказался запертым в городе, хотя дома ему не сиделось. Большую часть времени он проводил в старом пороховом магазине на Каберленд-стрит. Там был арсенал драгунов. Пинкни встречался с друзьями, которые так же бегали от своих домашних. Старые приятели могли не скрывать здесь своих чувств. Пинкни часто брал с собой Стюарта. Клуб во дворе Алекса Уэнтворта затопило, а встречаться в доме миссис Уэнтворт им не позволяла. И другие матери тоже, включая Мэри Трэдд. Восемь таких больших шумных мальчишек – это чересчур.

Вот почему Стюарт сопровождал драгунов, когда их направили усмирять мятеж. Мальчишки чуть не умирали от зависти.

Одним из опаснейших районов города было переплетение улиц, возле доков. Негры жили там по четыре-пять человек в одной комнате в старых, полуразрушенных лачугах. Скученность не так страшна, когда вся жизнь проходит во дворе или на улицах. Но невыносимо неделю за неделей тесниться всей семьей под протекающей крышей. Поначалу негры, как и белые, молили Господа о помощи. Но вскоре приверженцы примитивных древних религий заставили прислушаться к своему голосу. Внушающие ужас старухи – колдуньи, знахарки, ведьмы – знали ответ. Причина дождя – русалка, которую аптекарь Тротт заточил в склянке с водой. Нашлись свидетели, которые поклялись, что своими глазами видели русалку, совсем живую. Мужчины и женщины похватали палки, и взбешенная толпа зашлепала по воде по направлению к аптеке. Они должны отпустить водяную тварь, а иначе родная ей стихия сама освободит ее, смыв с лица земли целый город.

Драгуны прибыли слишком поздно, чтобы спасти стеклянные кувшины и бутыли. Все было разбито вдребезги. Но они успели предотвратить убийство доктора Тротта: нашли и показали всем «русалку» – маленького морского конька в банке со спиртом. Стюарт давно не испытывал такого восторга.

Из всех обитателей дома Трэддов Симмонс наиболее страдал из-за дождя, но меньше всех обнаруживал свое недовольство. Он шутил с Лиззи, сопровождая ее в школу и обратно, когда Митинг-стрит превращалась в поток. После школы Лиззи мучила его, заставляя читать ей вслух романы Вальтера Скотта, пока она баюкала на коленях медвежонка. Часами паренек сидел с Пинкни, строя планы и набрасывая чертежи месторождения. И все это время ему было не по себе. В сельской местности, вдали от Чарлстона, дождь не лился с такой силой и не был таким затяжным. Но он представлял угрозу для посевов хлопка, а не будет хлопка – не будет работы у посредников и не будет денег, чтобы вложить их в развитие Карлингтона. Симмонс решил, что не будет брать чужаков в долю. Иначе с компанией «Трэдд – Симмонс» обойдутся так же немилосердно, как и с фермерами. Но все, что ему оставалось, – это ждать.

В июне выглянуло солнышко. Зазвенели колокольчики наемных повозок, и кусты залитых водой роз вновь расцвели. Пока армия и саквояжники жаловались на высокие цены на продукты, которые доставляли по сияющим рельсам недавно отстроенных трех железных дорог, суровые чарлстонцы испытывали гордость оттого, что пережили еще одно потрясение. Пищей им служила горькая кормовая капуста, которую раньше ели только негры. Ничто не могло бы истребить кормовую капусту, даже библейский потоп. И ничто не могло истребить чарлстонцев. Кормовая капуста прочно вошла в рацион и негров, и белых – даже когда все вернулось на круги своя.

Симмонс стойко отвергал уговоры Пинкни поехать в Карлингтон – по суше или рекой. Он объявил, что ему надо срочно повидать отца, и, прихватив с собой небольшой баул и мешок с зерном, отправился поездом на север от города. Необходимо было выяснить, что случилось с хлопком.

Наскоро предпринятая поездка оказалась поворотным пунктом во всей его жизни. Он обнаружил, что хлопок от дождей почти не пострадал. Помимо этого, Симмонс познакомился с новыми городами, возникшими в течение последней зимы.

Три причины породили их: новая железная дорога, близость реки Элисто и фабрики, выстроенные дальновидными людьми на доходы, полученные во время войны. Теперь не было необходимости везти хлопок на побережье и затем переправлять в Англию, где из него сучили нитки и ткали полотно. Прядильные фабрики принимали хлопок сразу после очистки, и корабли отправлялись с бобинами ниток, которые стоили втрое дороже, чем тюки необработанного сырья.

Производство ниток обходилось дешево. Обедневшие фермеры, устав бороться с землей и небесами, чтобы вырастить хлопок ради обогащения посредников, выстраивались в очередь, желая получить работу на фабрике. Десятичасовой рабочий день казался им безделицей в сравнении с трудом земледельца. Их поселяли в только что отстроенных двухкомнатных хижинах, сложенных из сосновых бревен. Они могли праздновать субботний вечер с соседями и петь в церкви по воскресеньям. Не требовалось ни работать по воскресеньям, ни доить корову. В лавке при фабрике продавалось молоко. Рабочие могли купить все что угодно – расходы записывались на их счет. Жалованье их переводилось управляющему лавкой для вычета трат. Кое-что из денег оставалось, ими можно было распоряжаться по своему усмотрению. Люди не сознавали своей зависимости, а если и сознавали, мало о том беспокоились. У самогонщиков можно было купить зелья, чтобы весело провести субботний вечер и опохмелиться в воскресенье.

Симмонс провел в пути два дня. В рабочем комбинезоне, на наемных мулах он разъезжал вверх и вниз по реке, пока не обнаружил то, что искал. Земля была плоской, течение реки – прямым и быстрым. Здесь не требовалось насыпи, чтобы построить подъездную ветку. Симмонс приобрел три двадцатиакровых фермерских участка по два доллара за акр. Жившим здесь семьям он благородно разрешил пользоваться землей до того времени, когда им придется отсюда уехать. Покупку фабричного оборудования он отложил до тех дней, когда посредничество принесет ему достаточно денег. В Чарлстон он вернулся с пустыми карманами и большим кувшином кукурузного виски.

Джо рассказал Пинкни о фабричных городках, которые ему довелось увидеть, но умолчал о своем намерении построить фабрику. Он знал, что рисовые плантаторы Чарлстона, заслышав о выращенном на красных глинах хлопке, с презрением отворачивают свои патрицианские носы. Они не могут слышать ни о чем, кроме прибылей, которые когда-то получали дельцы, перепродающие хлопок; до войны заниматься посредничеством не считалось постыдным для джентльменов, которые никогда не видели ни как хлопок выращивают, ни как он выглядит, – даже на складах на Бэй-стрит. Симмонс описал Пинкни райский сад, в котором живут рабочие, избавленные от заботы о том, как распорядиться собственной зарплатой. Пинкни, который разделял патерналистские взгляды рабовладельца отца, воспринял все это как совершенный образец для устройства жизни и быта наемных рабочих в Карлингтоне. Джо мрачно согласился с ним. Позже он отыщет белого управителя для лавки. Пинкни взволнованно поддакнул ему. Он разделял все предрассудки своего класса, не сознавая, что они ему свойственны, или не подозревая, что это предрассудки. Конечно же, следует нанять белого. Негры не смогут должным образом вести книги учета и не станут работать по многу часов подряд. Джо отыщет нужного человека среди тех, что живут в отеле. Никто из чарлстонцев, Пинкни это знал, не станет работать продавцом, даже под угрозой голодной смерти. Но он не стал вникать в частности. Ему хотелось поскорей отправиться в Карлингтон.

 

21

Отъезд Пинкни нарушил привычное течение жизни в доме Трэддов. Визиты Эдвардсов, приходивших дважды в неделю, вынужденно прекратились. Мэри оплакивала возникшую в ее жизни пустоту. Пруденс страдала молча и более глубоко. Они с Пинкни поменялись ролями. Теперь она поминутно ждала его, а он назначал время тайных свиданий. Пока шли дожди, Пинкни маялся от напряженного ожидания, и их встречи участились. Пруденс постоянно была словно в лихорадке. А потом он уехал.

В доме Энсонов также ощутили отсутствие Пинкни. Его визиты к Лавинии почти прекратились, но он по-прежнему был верным другом Эндрю и заглядывал к нему хотя бы ненадолго каждые два-три дня. Эндрю продолжал свои занятия науками, и Пинкни неизменно подбадривал его. С отъездом Пинкни Эндрю забросил книги. Это было тяжелым ударом для его отца и жены. Джошуа и Люси не могли ни заставить его заниматься, ни внушить ему веру в себя.

– Эгоист, – ворчала на Пинкни Эмма Энсон, показным гневом стараясь заглушить беспокойство о сыне.

Лиззи плакала и никого не слушалась. Джо мог бы заменить ей отсутствующего брата, но его никогда не было дома. Он постоянно уходил по делам. Когда Софи гуляла с девочкой в парке, Лиззи назло ей старалась испачкаться как можно больше.

Однажды в жаркий полдень Софи предложила своей подопечной запретное удовольствие. Вместо того чтобы идти в парк, они сели в наемную карету. Лиззи только однажды каталась в замечательной красной повозке вместе с Пинкни, но тогда они проехали всего пять кварталов от парка до Брод-стрит. Девочка забралась в карету вместе с Софи и завизжала от восторга, когда возница зазвонил в колокольчик и хлестнул лошадей поводьями. Карета остановилась у Брод-стрит, и Лиззи с сожалением вздохнула. Но Софи велела ей сидеть на месте. Путешествие еще не закончилось. У девочки глаза расширились от изумления. Вот так приключение! Она никогда не бывала дальше Брод-стрит, служившей границей жилых кварталов, с тех пор как Трэдды уехали с Шарлотт-стрит два года назад.

По мере того как повозка медленно продвигалась по Митинг-стрит, удивление девочки все возрастало. Повсюду царила деловитая суета. По тротуарам спешили толпы людей. По обеим сторонам улицы возводились новые дома, и молотки стучали так громко, что ей пришлось заткнуть уши. Мужчины и женщины торопливо садились в карету и так же торопливо покидали ее. Только две женщины с ярко-розовыми щеками, в платьях, украшенных бусинами и перьями, видимо, никуда не спешили. Лиззи смотрела на них во все глаза, пока грубая рука Софи не закрыла ей лицо и карета не проехала мимо.

Доехав до угла, карета свернула налево. Лиззи испуганно уставилась на зубчатые стены и башни крепости. На учебном плацу маршировал один из расквартированных там армейских полков, барабанной дробью отбивая шаг. Столпившиеся вокруг площади зеваки смотрели, устрашенные, на воплощение грубой силы. Девочка пришла в ужас. Она сжалась в комочек и придвинулась как можно ближе к Софи. На дальнем конце площади карета остановилась, и Софи велела ей выходить.

– Нет, я не хочу, – заплакала Лиззи.

Софи, крепко ухватив ее за предплечье, высадила девочку на тротуар. Их обступила толпа.

Расталкивая людей одной рукой и держа Лиззи, будто в тисках, другой, Софи прокладывала перед собой тропу. Лиззи едва держалась на ногах и сквозь слезы не видела ничего, кроме расплывающихся цветных пятен. Она чувствовала, как ее давят горячие тела, отвратительно пахнувшие потом и дешевым виски. Чьи-то грубые руки дергали ее за пояс и за ленточки соломенной шляпки. Хриплые голоса обменивались мнениями по поводу ее рыжих волос и белого личика. Девочка еле дышала.

Софи потащила ее прочь от людей – по неровным булыжникам Кинг-стрит, затем вдоль пустого тротуара. Вдруг служанка остановилась.

– Глянь-ка туда, – велела она страшным шепотом, указывая через улицу.

На противоположной стороне, посреди площади, поросшей выжженной травой, высилась кирпичная стена. Огромные железные ворота со скрещенными копьями на фризе стояли открытыми. Взглянув сквозь них, Лиззи увидела огромное каменное здание. Девочка не могла оценить ни красоты его пропорций, ни плавного ритма колонн портика. Здание выглядело угрожающе и подавляло ее. У Лиззи закололо в груди, она начала задыхаться. Софи грубо встряхнула ее.

– Брось выламываться, – прошипела она. – Ты дурная девочка, и я привела тебя сюда показать, что случается с такими гадкими девочками, как ты. Это сиротский приют, и в нем живут нехорошие дети. Знаешь, чем их кормят? Я тебе скажу. Раз в день им дают холодную мамалыгу и воду. А кто провинился и вовсе не кушает. Спят на полу, такие вот гадкие девочки, как ты, и ноги им обкусывают тараканы. Сюда отошлет тебя твоя мама, если ты не перестанешь пачкать платье и не будешь меня слушаться. Ты меня слышишь?

Лиззи, задыхаясь, хватала воздух ртом. Софи вывернула ей руку:

– Тебе говорят, ты слышишь меня? Лиззи кивнула.

– Тогда пойдем домой. И никому не говори, что я возила тебя в карете, не то придут солдаты и заберут в приют.

Лиззи без чувств упала на тротуар.

– О Иисусе! – простонала Софи.

Схватив Лиззи на руки, Софи заторопилась назад по Кинг-стрит. Она держала девочку на коленях, баюкая трясущееся тельце и бормоча молитвы. Прежде чем они добрались до дома, к Лиззи вернулось сознание. Увидев, что карета пересекает Брод-стрит и кругом знакомые места, Лиззи вздохнула свободней.

– Софи, я буду хорошей, – сказала она. – Пожалуйста, не вози меня туда больше. Я буду слушаться, обещаю.

Спустя несколько дней Мэри Трэдд заметила, что в доме стоит непривычная тишина.

– Я думаю, Пинни ужасно портит Лиззи, – сообщала она своим приятельницам. – Лиззи стала вести себя значительно лучше после его отъезда.

Пинкни отсутствовал около четырех месяцев. Мэри слала безумные письма и передавала словесные наказы вернуться домой всякий раз, как Симмонс отправлялся в Карлингтон – взглянуть, как там продвигаются дела, и сообщить о произведенных им закупках, а Пинни всякий раз, и на словах, и в записках, вежливо отказывался приехать.

Мать нуждалась в его поддержке – события в городе требовали от чарлстонцев крайнего мужества. Деньги, полученные за продажу земли или драгоценностей, были на исходе. Железная хватка бедности стала еще суровей по причине возросших цен, так как зерна было мало, а число саквояжников с толстыми кошельками значительно увеличилось. Труднее всего приходилось женщинам, у которых мужья не вернулись с войны. У них не было средств, чтобы выжить, если только более богатые родственники не брали их к себе, – а нередко из гордости они отказывались быть обузой. Но, как случалось всегда, сплоченность общества способствовала выживанию. Утрачено было почти все, помимо бодрости духа. Обе госпожи Сноуден, вдовы, заложили свой дом, чтобы взять в аренду красивое, прочное здание на Брод-стрит. Раньше там была небольшая гостиница, вместо которой они открыли Конфедератский приют для матерей, вдов и дочерей воинов-конфедератов. И каждый чарлстонец, даже если он едва сводил концы с концами, ухитрился внести свою лепту в открытие приюта.

В сентябре Сиклз покинул город, а вместо него прибыл генерал Е. Р. С. Кэнби. При нем притеснения значительно ужесточились. По его приказу комендантский час соблюдался самым строжайшим образом, без исключений. После девяти часов арестовывали даже дам с их кавалерами, которые возвращались с «голодных вечеров». Задержанные представали перед военным судом в здании стражи или в тюрьме на углу Брод– и Митинг-стрит. Клуб драгунов вместо просьб получал от генерала приказы: чарлстонские ветераны вынуждены были либо терпеть, либо оставить без охраны жилые кварталы, тогда как в городе становилось все опасней, потому что Объединенная лига усиливалась с каждым днем. В довершение всего Кэнби неосознанно нанес удар всеобщей стойкости. Он осмотрел апартаменты Сиклза в доме Джулии и решил, что они недостаточно роскошны для него. Для себя и своей супруги он приглядел дом Майлза Бретона. Вооруженная стража у дверей была постоянным напоминанием, что даже старый город не принадлежит жителям. Салли Бретон вынуждена была отправиться в Англию вслед за мужем.

– Ты мне нужен, Пинни, – взывала Мэри, но он не мог исполнить ее просьбу. Он трудился в Карлингтоне ради того, чтобы выжила семья. И он работал в одиночестве, ибо никто не должен был знать об отчаянии, которое побуждало его изрыть землю, кормившую Трэддов и дававшую им последнее тихое пристанище. Помимо прочего, Пинкни скрывал от всех жесточайшие приступы болотной лихорадки, которую он подхватил в середине лета.

Приступы случались регулярно, каждый третий день, и он приурочил визиты Симмонса ко дням, когда был здоров. В дни болезни он начинал работать на рассвете и к полудню, почувствовав озноб, успевал добраться до раскладной кровати, прежде чем лихорадка начинала трясти его так сильно, что он был уже не в силах двигаться. Кудио укрывал его дрожащее тело толстыми одеялами и, когда озноб сменялся сухим жаром, омывал его пылающую кожу и поил водой из тыквенного кувшина, утоляя жажду. Когда Пинкни начинал потеть, с лица старого негра исчезало озабоченное выражение, и он засыпал на кровати, стоявшей рядом. Вскоре его храп смешивался с частым, лихорадочным дыханием Пинкни, спавшего изнуренным сном.

Однажды в ноябре Джо нагрянул неожиданно – с контрактом, означавшим завершение предпринимательских хлопот, и бутылкой шампанского. Подготовительные работы были закончены. Надо отпраздновать, а потом они начнут выдавать продукцию.

Едва войдя в дом, паренек услышал бессвязный бред. Кудио выбежал в холл, чтобы остановить его, но Симмонс, отстранив старика, стремительно вошел в длинную темную комнату, в которой некогда Энсон Трэдд заключил договор со своим сынишкой насчет чернильницы. Пинкни, увидев товарища, попытался сесть, но слабость оказалась непреодолимой для его воли. Он откинулся на запачканное полотно раскладушки, и зубы его застучали. Пинкни был бледен, как мертвец, с синими кругами вокруг запавших глаз. Тонкая кожа, казалось, была плотно натянута, нос и скулы выступали как лезвия ножей. Джо опустился возле товарища на колени и взял его за руку. Рука была тонкой и бледной, ногти отливали голубым.

– Боже! – простонал паренек. – Он умирает.

– Нет, нет, мистер Тень, – возразил Кудио. – Позаботьтесь о завтраке, не тревожьтесь.

Симмонс ему не поверил. Он стоял на коленях подле Пинкни, пока кровать не перестала трястись. Потом он мерил шагами освещенную лампой комнату, мучимый тревогой, пока Кудио привычно хлопотал вокруг стонущего от жажды Пинкни. Когда лихорадка отступила, Пинкни был слаб, но сохранял ясность ума.

– Какого дьявола ты сегодня притащился? – спросил он.

Джо бросился к нему. Пот лился с Пинкни, пропитав одежду и волосы.

– Удивляешься, почему я отказался от простыней и подушек? – улыбнулся Пинкни. – Что ты смотришь, как старая бабуся? Все в порядке. Просто небольшой озноб.

– Ты уверен?

– Уверен. А теперь мне надо немного отдохнуть. Пусть Кудио найдет для тебя кровать и одеяло.

Пинкни закрыл глаза и немедленно погрузился в тяжелый сон. Симмонс прикрутил фитиль лампы. К Пинкни вернулся румянец, кожа была влажной и прохладной. И все же Джо просидел возле друга прямо на полу всю ночь. К утру глаза у него слипались и все тело ныло от неудобного положения. Пинкни проснулся на рассвете полный сил, что подействовало на его друга раздражающе.

– Что с тобой приключилось? – недовольно спросил он.

Пинкни рассмеялся.

– То же, что всегда, когда я ищу приключений на свою голову, – ответил он. – Сначала я действую, а уже потом расплачиваюсь. Никогда не думал, что подцеплю лихорадку. Я знал, что белые страдают от нее летом, но не хотелось откладывать начало работ. С работами я не промедлил, зато подхватил лихорадку.

– Ты из лекарств что-нибудь принимаешь?

– Да. У меня была хинная корка, но я ее всю использовал.

– Хватит валять дурака. Я увезу тебя отсюда.

Так он и поступил, несмотря на яростные возражения Пинкни. Фактически работа в Карлингтоне была уже завершена. От котлована в верхнем слое известковой глины родственниками Кудио были отведены узкие длинные канавки, которые углублялись по мере залегания отложений. Выяснилось, что мергель ограничен западным периметром, но целыми акрами тянется к северу и югу. Дом располагается неподалеку от его восточной границы, но там Пинкни не хотелось копать: отложения проходили и под фундаментом.

Починили все бывшие хижины рабов, а в доме в трех комнатах застеклили окна и законопатили щели. Бывшую столовую снабдили прилавком и полками – для припасов; рабочих ждали к первому января. Пока еще никого не наняли. В сельской местности к старым традициям добавилась еще одна. Первый день нового года праздновался неграми как День Освобождения. Утром они давали работодателям положительный либо отрицательный ответ. После заключения сделки предприниматель должен был устроить для рабочих праздник с угощением и фейерверком.

Симмонс уже закупил кирки, лопаты, веревки, тачки и сети – сколько было необходимо. Они будут храниться на складах в Чарлстоне, пока Кудио и его помощник не построят баржи, чтобы перевезти груз в Карлингтон.

– Следует предложить управляющему лавкой что-нибудь поудобнее, чем раскладушка, – заметил паренек. – Возможно, мисс Джулия не пожалеет для тебя кровати и стола.

– Тетя Джулия? Да она не расщедрится даже на доброе слово.

– Расщедрится. Ей вернули ее дом в городе, и Стюарт говорит, что он забит мебелью, как в гостинице. Попроси ее хорошенько. Она будет в городе на следующей неделе.

– О Господи! Тогда я наверняка остаюсь.

– Ничего не выйдет.

Доктор Тротт, прославившийся как похититель русалки, снабдил Пинкни хинином отличного качества.

– Не более тридцати горошин в день, – сказал он, – или вы отравитесь.

Пинкни согласился, принял пятьдесят, И приступы лихорадки прекратились.

Что ни день, Пинкни был чрезвычайно занят. Ему надо было взглянуть на оборудование для Карлингтона, навестить своих друзей, побыть с семьей. Необходимо было повидать тетку и Лавинию. Обе припасли для него сюрпризы.

Лавиния хотела, чтобы он назначил день их свадьбы.

– Мы с тобой помолвлены уже четыре года, Пинкни, – сказала она, с напускной скромностью опустив глаза. – Я понимаю, почему это длилось так долго. Папа объяснил, что ты должен был стать на ноги, чтобы быть в состоянии прокормить семью, и все такое. Я тебя за это очень уважаю и люблю еще больше. Но мне так тяжело было наблюдать, Пинкни, как ты работаешь до изнеможения, и все полагаются на тебя, и обманывают тебя, а ты словно не замечаешь. Как мне хотелось все это время быть с тобой рядом, чтобы разделять с тобой трудности и заботиться о тебе. Я извелась от беспокойства за тебя. Вот отчего я была такой злой и грубой. Ты ведь знаешь, что я сама не верила собственным глазам.

Большие голубые глаза девушки смотрели на него умоляюще. Длинные ресницы были влажными от слез. Пинкни пробормотал что-то невразумительное. Лавиния обвила свои нежные обнаженные руки вокруг его шеи и запечатлела на его щеке девический поцелуй.

– Мой ангельский супруг, – шепнула она ему, – я знаю, что ты не будешь на меня сердиться. И я никогда, никогда не буду сердиться на тебя – ни за что на свете.

Девушка разомкнула руки и прижалась к его плечу, с улыбкой глядя на него снизу вверх. В уголке ее рта гнездилась красивая ямочка.

– Папа говорит, ты молодец, что решил продать янки какую-то старую каменоломню. А это значит, что нам теперь можно пожениться. Я самая счастливая девушка на свете.

Пинкни ухватился за последнюю соломинку.

– Я должен поговорить с твоим отцом, – сказал он.

– Да, конечно. Но только не сейчас, дорогой. Он и мама только что завершили переезд на Шарлотт-стрит, и он зол, как шершень, на янки за разгром, который они там учинили. Я стараюсь проходить мимо него на цыпочках, он ворчит, будто старый медведь.

Отсрочку Пинкни воспринял как временное облегчение. Он согласился подождать, когда к Джошуа можно будет подойти без опаски, не понимая, что тем самым соглашается на брак с Лавинией.

Через несколько дней он увидел Джошуа Энсона, но поговорить не представилось случая. Оба стали невольными свидетелями перепалки между Эммой Энсон и Джулией Эшли. Пинкни сопроводил свою тетушку на Шарлотт-стрит в тот же самый день, как она вернулась из Барони. Пока они ехали, Джулия выложила ему новость, которая позднее привела в ярость ее подругу. Джулия не хотела жить в своем старом доме, она собиралась его сдавать.

– Я зашла туда, как только янки вернули мне его, и решила, что поступлю именно так. Дожди погубили мой рис, и я нуждаюсь в деньгах. К тому же в течение всего года я живу в Барони. Но главное, город изменился. Никто не желает жить в верхней части, кроме негров и белых голодранцев. Я подыщу тех, кто сможет платить. И найму агента, который бы следил, чтобы плата поступала исправно. В каждой комнате будет жить семья, белые – в доме, черные – в пристройках.

Когда она повторила то же самое Эмме Энсон, завязалось сражение, и мужчины оказались бессильными наблюдателями. Мистер Энсон не мог спорить со своей женой.

– Джошуа подарил мне этот дом ко дню свадьбы, – заявила Эмма. – Мы жили здесь, пока янки не отняли его у нас. Теперь они возвратили его, и я проживу здесь столько, сколько мне отпущено, потому что это мой дом.

Но Пинкни не мог ничего возразить своей тетушке, даже если бы осмелился. Город меняется. Джулия Эшли не первая, кто превращает свой дом в трущобы. Преследуемые бедностью и потрясениями, чарлстонцы постепенно сплачивались все тесней. Старый город, который неоднократно страдал и от человека, и от стихий, стал для них убежищем. Чарлстонцы почти неосознанно перемещались за линию, где первые горожане возвели крепостную стену, – Брод-стрит. Севернее этой улицы город принадлежал чужакам. Южнее Брод-стрит всегда был настоящий Чарлстон. Горожан не победить, пока они верны своим традициям. Но их легче всего соблюдать там, где они взяли свое начало.

Пинкни закрыл книгу учета, которую внимательно изучал, и спрятал ее в ящик письменного стола. Фосфатная компания «Трэдд – Симмонс» имела положительный баланс, достаточный для выплат жалованья за первые три месяца нового года. В другом конце комнаты Лиззи закрыла прочитанную книгу и взялась за новую. Пинкни тихо вздохнул. Он презирал себя за депрессию, которую испытывал из-за больших доз хинина. Он должен чувствовать себя счастливым. Вскоре Карлингтон будет приносить регулярный доход, и тогда беспокойствам Пинкни конец. Лиззи теперь не так нежна с ним, зато она перестала пугаться и необыкновенно хорошо себя ведет. Стюарт теперь почти заменил для него Лиззи – он увязывается за старшим братом по пятам, когда Пинкни идет в Арсенал поболтать с друзьями; порой он часами ждет, когда Пинкни направится туда. Вокруг Джулии теперь не вспыхивают ссоры, чего он опасался. Она стойко перенесла потерю риса и оптимистически рассуждает о посадках шестидесяти восьми сортов растений. После одинокой жизни на плантации она наслаждается городским обществом, и в ее компании не так уж плохо. Пинкни почти позабыл, какой умной и интересной может быть его тетушка. Они вспоминают о Лондоне и о книгах, которые он когда-то с удовольствием читал. Он бы забыл и это, если бы Джулия не напомнила ему. Тетушка на удивление много знала о посадках риса и могла говорить о нем часами. Некогда Пинкни знал, что в будущем ему предстоит стать хозяином рисовой плантации в Карлингтоне. Теперь эта мечта сделалась неосуществимой. Он с интересом слушал рассказы Джулии о Барони, о прежней жизни на плантации, будто заново видя перед собой прежний Карлингтон, когда он был еще слишком юн, чтобы понимать происходящее вокруг.

Что касается Мэри, она сияла от счастья. Ее любимый красивый сын дома, и он стал еще привлекательней, чем прежде, – бронзовый от загара, с мускулами, налившимися от рытья траншей. Мэри с гордостью опиралась на его руку во время прогулок. А когда они бывали дома, она вновь могла принимать Эдвардсов.

И Адам, и Пруденс переменились. Девушка держалась настороженно, а ее отец трогательно счастлив возвращению в дом Трэддов. Его глаза с теплотою устремлялись на Мэри, что же касается его дочери, она отчужденно не смотрела ни на кого.

Пинкни почувствовал, как озноб пробежал у него по спине. «Черт, – подумал он. – Я, кажется, забыл принять лекарство». Он достал из кармана хинин и проглотил несколько горошин, морщась от горечи. С колокольни Святого Михаила донеслось четыре удара.

– Четыре часа, – провозгласил сторож, – все в порядке.

– И будет еще лучше, черт побери, – вслух сказал молодой человек, забыв о присутствии Лиззи. Но он не мог забыть о том, что скоро его свадьба.

 

22

На следующий день Пинкни почувствовал себя значительно лучше. До самого вечера он успешно проработал на складе и вернулся домой в приподнятом настроении. Дома он застал переполох. Мать суетилась, как пресловутая несушка. Как всегда по средам, Стюарту пора было отправляться в танцкласс. Ванна с водой стояла наготове, а мальчишка исчез.

– Сейчас только шесть часов, мама. Он успеет вернуться вовремя, – сказал Пинкни.

Но Мэри не слушала его.

– Что это за мальчишка? Когда надо, так его и нет. Стюарт! Иди сейчас же сюда! – позвала она, выглянув на лестницу.

Но Стюарт был слишком далеко, чтобы услышать голос своей матери. Ранние зимние сумерки способствовали членам мальчишеского клуба во все более смелых вылазках. Прячась в развалинах старых домов и незавершенных постройках, они распространили свои набеги вплоть до Крепости, обиталища Объединенных Сил.

Алекс предводительствовал, зато Стюарт разрабатывал планы. Мальчишки забрались в нелепое, еще незавершенное строение, которое крикливый плакат объявлял «лучшим в обеих Каролинах рынком сухого товара». Стюарт смотрел вниз, трепеща от волнения. Их вылазки на крыши последнего квартала почти завершились. Сегодня они разведают, где находится убежище, которое позволит незаметно проникнуть на площадь. Они будут следить за часовыми и вычислят время обхода по часам Алекса. Нестерпимо долгий период приготовлений закончится.

Завтра руководить будет он, Стюарт. Он, как всегда, будет околачиваться возле Арсенала. Он не знает точно, кто будет стоять на часах. Но Пинкни завтра там не будет. Стюарт, прикидываясь несмышленышем, примется докучать часовому. Затем, когда все рассеются по плацу, он украдет порох, пробравшись за спиной у часовых.

Мальчишки будут ждать его в клубе – его, а не Алекса. Они успеют сделать бомбу до того, как пора будет возвращаться домой к ужину. Затем наступит главный момент. Проследовав по маршруту, который они разведали, мальчишки дождутся, когда караул отойдет от дверей, подбегут и бросят бомбу прямо в окно. На площади негде спрятаться, но все случится так быстро, что янки не успеют их схватить.

– Стюарт! Скорей, сюда идут.

Алекс дернул его за лодыжку. Стюарт, очнувшись от героических грез, взглянул вниз. Алекс был уже на мостовой.

– Давай! – крикнул он, повернулся и побежал. Стюарт повернулся на звук песни. Прямо под ним кучка негров маршировала, распевая хриплыми голосами: «В могиле Джон лежит, гниет…» Пламя факела, который они несли над головами, отбрасывало причудливые тени. Стюарт похолодел.

– Эй! Кто там? – Факельщик остановился. – Что за птичка с красной головкой?

Он поднял факел. Свет озарил Стюарта. Мальчик попятился.

С яростным ревом негр проломился сквозь тонкую загородку стройплощадки. Ноги Стюарта почти коснулись земли, когда верзила схватил его за шею и подтащил к свету. Факел горел прямо над его головой.

– Взгляни-ка, кого я поймал, – ухмыльнулся негр. – Маленький бакра. Что ты здесь делаешь, белый детеныш? Разве ты не знаешь, что ночь – для нас, негров? Или мамуля не запретила тебе выходить, когда темно?

– Он не слушается мамулю, – сказал другой, склонившись над пытающимся вырваться Стюартом. – Такой негодник! Папуле следует его за это высечь.

– Папуля, наверное, убит на войне, – заявил факельщик с леденящей душу усмешкой. – Солдаты схватили папулю и поджарили его на вертеле.

Он ткнул факелом в голову Стюарта. Мальчик почувствовал, как жжет ухо и щеку. Негр, который держал его, отстранил факел.

– Не обижай малыша, Тоби. Маленький бакра заслуживает порки, только и всего, небольшое дисциплинарное взыскание. Его некому наказать, так мы поучим его как следует. Ведь когда-то и они учили нас.

Стюарта подзатыльниками втолкнули в центр нетерпеливой толпы. Удары обрушились на него со всех сторон, поражая грудь, лицо, уши, почки, глаза, рот. Тупой звук тумаков вскоре сменился тошнотворным брызганьем. Пятна крови беспорядочно усеяли чистенькие доски строительной загородки. Сквозь звон в ушах Стюарт услышал топот и крики. Его отпустили, и он упал на землю. Спасен. К нему пришли на помощь. Он попытался открыть заплывшие, залитые кровью глаза. Свет факела упал на лицо, которое, как ему казалось, он помнил. Черты его расплывались и выглядели странными, но Стюарт почувствовал радость.

– Алекс, – попытался сказать он.

Тяжелый удар обрушился на его череп – и мир померк.

Элия торопливыми шагами вошел в Аречер-холл. Он с удовольствием отметил, что народу собралось вдвое больше, чем обычно. Много новичков записалось сегодня вечером. Элия состоял в Объединенной лиге около года и гордился возрастающим влиянием ее главаря. У бакра не будет такой силы. С тех пор как мистер Пинкни и мисс Джулия вернулись, он осторожно прислушивался к политическим разговорам, возникавшим за обеденным столом Трэддов. Они уже оставили надежду предотвратить принятие новой конституции штата Южная Каролина, которая будет подписана в Колумбии в январе. Элия знал, что за этим последует. Негры получат право голоса. Они будут учреждать законы. И никогда уже не сделаются рабами. Все, что требуется от него, – это проголосовать за республику. Так велят в Объединенной лиге.

Он приветствовал друзей, с которыми познакомился на собраниях, и они объяснили ему причину сегодняшней многолюдности. Папаша Каин собирается выступить. Элия всплеснул руками. Он повсюду слышал это имя, но папаша Каин постоянно разъезжал по штату с речами, и Элии не доводилось его увидеть. Он протиснулся в глубь комнаты. Там было сооружено возвышение, украшенное звездами и полосами, на фоне которых были изображены раскрытая Библия и тексты Конституции и Декларации Независимости. Элия постарался подойти как можно ближе. Папаша Каин наверняка будет стоять здесь, говоря речь.

Элия услышал, как двери закрыли и заперли, и сердце его учащенно забилось. Таинственная обстановка собраний была чрезвычайно волнующей: особые знаки, которыми члены. Лиги обменивались, встречаясь на улице, быстрый шепот ночью через окно, когда ему сообщали день и час новой встречи. Но лучше всего был миг, который вот-вот должен был наступить. Он чувствовал, как в битком набитом зале нарастает возбуждение. И вот началось. Все лампы как одна погасли. За возвышением зажгли Огонь Свободы. Все захлопали, затопали и запели: «В могиле Джон…»

Высокий, сильный голос, перекрывая общий рев, зазвенел из тьмы возле огня. И вдруг рослый человек в ярко-алой одежде рывком шагнул из тени на свет. Это был папаша Каин. Он поднял руки, и рукава его заколыхались как языки пламени.

– Иисусе, – простонал Элия. Он вглядывался с таким напряжением, что глаза готовы были выскочить из орбит.

– Братья и сестры! – Голос был сильным, но тон его был теперь несколько ниже. – Знаете ли вы меня? Я спрашиваю – узнаете ли вы своего брата?

– Да, да, узнаем, – бушевала толпа.

– Меня зовут папаша Каин. Вы это знаете?

– Да! Папаша Каин!

– Но у меня есть и другие имена. Их не знает никто. Хотите ли вы узнать их?

– Да! Да, о брат наш!

– Мое имя месть. Мое имя кровь. Мое имя смерть. Но есть и другие. Хотите их услышать?

– Да! – Ответом был общий рев.

– Мое имя черный. Мое имя раб. Мое имя слуга.

– Нет! Никогда! Нет, нет, нет! – Послышались рыдания.

– Мое имя кровь. В зале захлопали.

– Да! – Хлоп… хлоп… хлоп…

– Мое имя смерть. – Хлоп…

– Да! – Хлоп… стук… стук…

– Мое имя месть. – Стук…

– Да! – Стук… Стук… Стук…

– Мое имя – папаша Каин. Повторите!

– Да! Да, Господи, да! Папаша Каин! – Гром топающих об пол ног.

Папаша Каин выхватил из огня головню и поднял ее над головой. Другой рукой он взмахнул, призывая толпу к молчанию.

– Братья и сестры, – простонал он, – взгляните на печать Каина. Печать Каина лежит на мне. Каин убил Авеля, и гнев Господа отметил его печатью. И на мне печать Господа как символ гнева моего народа. Взгляните на меня. Взгляните на мое лицо. Братья мои, сестры мои, взгляните и пожалейте. Это лицо белого человека. Это лик греха.

Пламя факела освещало его бледную кожу и ястребиные черты лица. Огонь сверкал у него в зрачках, и они казались алыми. Негры застонали и стали раскачиваться из стороны в сторону.

– Плачьте обо мне!

Вздохи и стоны наполнили зал. Негритянки заливались слезами.

Выбросив вперед алую руку, оратор призвал всех к молчанию.

– Известно ли вам, отчего у меня такое лицо, этот знак Каина? Известно. Вам все известно. От матери ли моей? Нет! От белого человека. И от отца того белого человека. И от его деда. Как это случилось? Вы знаете как. И я знаю. Все мы знаем, и это наш позор. Когда белый брал себе мою мать, спрашивал ли он ее? Нет. Когда ее отец уводил негритянку, спрашивал ли он ее? И что могли сказать мой отец и мой дед, глядя на то, как белые владеют их женами? Могли они сказать: «Нет»?

– Не могли! – Голоса слились в единый вой.

– Могли они сказать: «Не тронь мою жену»?

– Нет.

– А когда рождался ребенок, мулат или квартерон, с печатью греха на коже, могли они сказать: «Пусть белый заберет ребенка себе, не я произвел его на свет»? Мог ли сказать это мой отец?

– Не мог!

– А твой?

– Тоже не мог!

– Братья, сестры! Скажем ли мы это сейчас? Скажем ли мы: «Прочь руки от наших женщин!»?

– Да. Хвала Господу. Да!

– Да. Мы скажем это. Мы можем это сказать. И мы скажем белому: «Пришел час мести. Взгляни на свой позор». И он узнает свой позор в печати Каина. Он увидит его в пламени факела… Так же ясно, как и вы. Увидит – и узнает. И никогда, никогда больше он не прикоснется к вашим женщинам. Он увидит Каина в свете факела и в пламени от факела. Огонь очищает. Огонь – знак Господа. Сыны Израиля следовали за огненным столпом. Огонь! Огонь уничтожит след позора. Огонь! Жгите. Жгите дома белых. Жгите их зерно. Белые погибнут в огне. Я говорю вам! Обещаю! Клянусь! День Суда близок. День пламени. День очищения от позора. День крови. День смерти. День мести. День Каина. Следуйте за мной, мои братья. Следуйте за мной к Огню Свободы. Идите за мной!

Люди вскакивали, с воплем, плачем, топаньем, и выкрикивали тайные слова Объединенной лиги.

– Свобода!

– Линкольн!

– Верность!

– Лига!

Все бесновались, пока не охрипли.

Папаша Каин благословляюще поднял руки. Зал повторил за ним слова клятвы, обязавшись голосовать за республику.

Толпа вынесла Элию на улицу. Он едва держался на ногах. Пережитое потрясение почти лишило его сил. Да, ему было знакомо лицо папаши Каина. Он был более темнокож и значительно старше. А в основном он был вылитый Алекс Уэнтворт.

Домой Элия добрался в наемной карете. Колени его дрожали.

– О Господи, – бормотал он, – только бы мистер Пинкни не спросил у меня, где я был. Только бы добраться до постели.

Но никто даже не заметил, как он вошел. Слуги собрались на кухне, плача и молясь. Лиззи была в кабинете: Симмонс держал девочку на коленях, тихо раскачивая и напевая колыбельную. Мэри, Пинкни и Джулия были в больнице, где доктор Перигрю боролся за жизнь Стюарта.

В течение трех недель мальчик балансировал между жизнью и смертью, почти не выходя из состояния комы. Очнувшись, он начинал метаться от боли. Приходилось давать ему настойку опия, чтобы не сместились швы, наложенные на переломы. За два дня до Рождества Стюарта привезли домой.

К тому времени Джулия уже приняла решение и заявила о нем.

– К Новому году я возвращаюсь в Барони, – сказала она прежним повелительным тоном. – Дети поедут со мной. Мальчика необходимо держать подальше от его компании, а Лиззи получит необходимые навыки, которые матушка ей никогда не передаст.

Мэри плакала и протестовала, но Пинкни убедил ее. Он помнил золотые дни своей юности на плантации Трэддов. Если он не может дать это детям в Карлингтоне, пусть Джулия возьмет их с собой в Барони. Они должны получить причитающееся им по праву рождения.