23

Дети Трэддов прожили в Эшли Барони весь 1868 год. Стюарт набирался здоровья, и душевные раны тоже помаленьку затягивались. Жизнь на плантации была ему знакома по Карлингтону, куда мальчика возили, пока ему не исполнилось восемь лет. Именно тогда началась война. Отец и старший брат уехали, оставив его в хаотическом мире, где плакали женщины и рвались бомбы. В Барони жили, подчиняясь смене времен года, чередованию приливов и отливов; главным занятием было выращивание и уборка урожая. На плантациях человек жил в содружестве с природой; Стюарт помнил те времена, когда он был счастлив, всеми любим и ему ничто не угрожало. Наступило возвращение в Эдем.

Лиззи не помнила Карлингтона – девочку увезли оттуда, когда ей едва исполнилось два года. Рисовая плантация показалась ей необычайным, чудесным королевством с необозримыми далями и переливающимися всеми красками павлинами, которые гуляли на огороженной лужайке между домом и рекой. Дома, когда ей сказали, что она поедет в Барони, девочка не знала, кого теперь больше бояться: Джулии или Софи. Пока лодка медленно плыла вверх по реке, Лиззи сидела с крепко зажмуренными глазами, дрожа от пронизывающего северного ветра и от страха перед жизнью в поместье, которое казалось ей чем-то вроде сиротского приюта. Девочка удивлялась, зачем ее туда везут, – ведь она так старалась хорошо себя вести! Когда лодка мягко ткнулась в пристань, Лиззи открыла глаза и увидела чуть поодаль уютный кирпичный дом. Два встревоженных павлина сердито торопились через площадку, волоча за собой хвосты. Потом они остановились и одновременно распустили свои драгоценные веера. Лиззи поняла, что попала в зачарованную Страну.

В Барони, благодаря припрятанному золоту Джулии, остановился ход времени. Изменения произошли, но сути они не затронули. Эшли Барони оставалось островком, где царили порядок и красота, – единственная плантация на реке Эшли, которую не сожгли и не разграбили войска Шермана.

На следующее утро после их прибытия Джулия объявила распорядок, которому они должны следовать:

– Лиззи предстоят занятия по целому ряду предметов, касающихся воспитания молодой леди, которые ее мать не смогла преподать ей. Помимо этого она будет проходить школьную программу, которую ей дали бы у мадам Олстон, и совершенствоваться в благородных манерах. Стюарт будет проводить время на воздухе, чтобы окончательно поправиться и окрепнуть. К занятиям он приступит позже.

И год начался.

Джулия, объезжая свои владения, брала с собой Стюарта и Лиззи. Ехали они очень медленно. Стюарт был еще болен и потому ехал в повозке, а не верхом. Лиззи тоже хотела сидеть в повозке. Лошади в четырех передних стойлах конюшни – а всего в конюшне имелось когда-то до ста лошадей – пугали ее. Джулия удовлетворила просьбу девочки.

– Будешь обучаться верховой езде, когда тебе сошьют костюм, – сказала она.

Первым делом они поехали в сосновую рощу взглянуть на незамысловатый известняковый дом. Джулия обратила внимание детей на ящики, висящие на стволах.

– Янки делают сахар из сока сахарных кленов, – пояснила она, – а мы смолу наших сосен перерабатываем в скипидар. Здесь же мы рубим дрова и валим лес для построек. Клены у нас тоже растут, но из них сахара не получишь. Вот поглядите на них весной: из почек проклевываются сморщенные розовые листья, которые потом становятся зелеными.

Проселочной дорогой, среди обступившего их смешанного леса, они проехали к заболоченному пруду. Черная вода была неподвижна. В ней отражались круглые листья лилий, сбившихся в кучку в дальнем конце неправильного овала водяной глади, и призрачно-серая кора кипарисов с их замысловатыми наростами. Густые длинные пряди серого испанского мха свисали с ветвей, застыв в неподвижном воздухе над черной водой. Красота вековечного неподвижного зеркала завораживала. Резкий голос Джулии не разрушил очарования:

– Не ходите сюда одни: с сучьев порой срываются змеи. Из кипарисов делают водонепроницаемый гонт для хижин и выдалбливают каноэ, как это делали индейцы. В одном каноэ может поместиться восемь человек. Мы также используем кипарисы для кухонной утвари. Я покажу вам. Древесина прочна, как железо. И чем чаще ее мочишь, тем прочней она становится.

Они ехали мимо обнесенных изгородями полей, серые куропатки и бекасы взлетали, потревоженные, из жнивья.

– У нас вдоволь дичи, – удовлетворенно сказала Джулия. – В лесах водятся олени, дикие индейки и куропатки, а когда улетают гуси и утки, стоит только навести ствол ружья в небо и нажать на спусковой крючок, и к вашим ногам непременно свалится парочка жирных птиц. Вот увидишь, Стюарт. В реке много рыбы. Мы расставляем сети, чтобы ловить сельдь, и удим окуня, леща и форель. Весной у форели удивительно вкусная икра. – Джулия оглянулась через плечо и улыбнулась детям.

Стюарт и Лиззи не узнавали свою тетушку.

– Кто из вас проголодался? Надо бы остановиться и перекусить. Англичане называют это легким завтраком.

Из повозки достали корзину с провизией.

Дети набросились на сандвичи с ветчиной, которые запивали молоком. Бодрящий зимний воздух заставил их проголодаться. Проезжая садом, дети лакомились сочными грушами. Сладковатый запах гнили, висящий в воздухе, не мог испортить удовольствия.

– Это из сарая с тростником, – пояснила Джулия. – Мы делаем патоку из сахарного тростника. У выжимок очень стойкий запах.

Они проехали длинный двойной ряд выбеленных известкой хижин, миновали строгое строение с четырехугольной башней. Из труб некоторых хижин вился дымок.

– Дома для слуг и церковь, – пояснила Джулия. – Все работники в Барони – люди Эшли, которые никогда не уезжали отсюда либо попробовали, что такое город, и вернулись. Однако многие из них не захотели снова жить «на улице». Они хотят жить, как живут свободные – в собственных домах. Я построила еще несколько хижин за каретным проездом, по направлению к городу и Саммервилю. Каждый наделен десятью акрами земли, чтобы выращивать для себя зерно и иметь собственные припасы. Они платят мне ежемесячно по доллару ренты. Траты на работников значительно уменьшились по сравнению с временами, когда я вынуждена была содержать целые семьи. Дорого стоила черным их свобода. Но они утверждают, что им до того и дела нет… Вот тут амбары, коптильня, кузница и прочие хозяйственные постройки. Мы посмотрим их в другой раз. А сейчас поедем на рисовые поля. Они пока еще здесь самое главное.

Когда повозка приблизилась к реке, Лиззи и Стюарт зажали носы от ужасающей вони.

– Вам надо привыкнуть, – заметила Джулия. – Горожанам нравится запах морского ила, а мы здесь любим наш, речной, ил. Поля сейчас осушены для вспашки. Встаньте во весь рост, чтобы вам было видно.

Прямо перед собой дети увидели глубокую канаву, которая тянулась вправо и влево, насколько хватало глаз. За канавой вплоть до самой реки лежало огромное пространство сверкающего на солнце черно-голубого ила. Поле напоминало гладкий атлас. Тетушка мельком взглянула на небо. На нем не было ни облачка.

– Если продержится хорошая погода, – сказала она, – поля достаточно подсохнут, чтобы на следующей неделе приступить к вспашке. Эта большая канава называется главный водосток, а те поменьше, что пересекают поле, – внутренние водостоки. Главный водосток огибает поле с трех сторон. Четвертая сторона поля граничит с рекой. Знаете ли вы, неученые дети, что-нибудь о Египте?

Они признались, что не знают. Джулия фыркнула:

– Я так и предполагала. Египет – очень древняя страна с некогда великой цивилизацией. Египтяне так же зависели от реки. Но они не умели так хорошо управлять рекой, как мы. Наоборот, река управляла ими.

Стюарту было ясно – его тетушка не сомневается, что египтянам следовало бы посоветоваться с ней, как сделать свою жизнь лучше.

Джулия привезла детей обратно в дом. Стюарту необходимо было отдохнуть, прежде чем садиться за обеденный стол. Его молодые косточки уже срослись, но он был очень слаб и, уставая, испытывал нестерпимые головные боли. Джулия страдала мигренями только в городе, но она помнила свои муки и сочувствовала мальчику. Во время приступов ей казалось, что от боли голова раскалывается на мелкие кусочки, а ведь у Стюарта и вправду был расколот череп. Барони исцелило ее, и она верила, что Барони исцелит племянника.

Основным блюдом во время обеда была изысканно подрумяненная дичь. Стюарт заявил, что никогда не пробовал ничего вкуснее этой подливки, и опрокинул еще один черпак на белую горку риса в своей тарелке. Лиззи собралась сделать то же самое, но тут Джулия сказала, что они едят павлина. Девочка едва не поперхнулась.

– Не будь глупышкой, Лиззи. Мы едим курицу. А самцы все еще разгуливают, блистая опереньем.

Но у Лиззи пропал аппетит.

Днем они принялись за занятия. Красивые длинные пальцы Джулии бегали по белым – из слоновой кости и черным – из эбенового дерева клавишам огромного прямоугольного фортепиано; Лиззи была очарована. Джулия обучила девочку гамме «до мажор».

– Потренируйся часок, – сказала она, – сначала правой, затем левой рукой. Завтра будешь играть с метрономом, а послезавтра обеими руками.

Маленькие пальчики Лиззи неловко заковыляли по клавишам.

– Пойдем, Стюарт. Надо прорастить семена риса. Чаша с пропитанным водой хлопком была наготове.

Джулия разбросала по нему семена и вздохнула.

– Если эти не годятся, придется покупать другие. А где их взять? В прошлом году я с таким трудом купила семена, а посевы погибли от дождя. Проклятые янки. – Джулия встряхнула головой. – Переходи вон тот мост. Проверим инструменты.

Дети скоро поняли, что Джулия неутомима. Рано утром, задав Лиззи уроки на день, она вместе со Стюартом отправлялась делать обход. Пока Стюарт отдыхал перед обедом, Джулия давала Лиззи уроки игры на фортепиано и учила девочку вести домашнее хозяйство. Днем она учила Лиззи вышивать, а потом брала Стюарта с собой в поездку, пока Лиззи занималась музыкой. Вернувшись домой, пока Стюарт отдыхал, Джулия говорила с Лиззи по-французски, наблюдая, как девочка заваривает и подает на стол чай. За ужином она рассказывала детям историю Чарлстона, Барони и семейства Эшли. По вечерам Джулия читала им книги о путешествиях и об истории Европы, в то время как Лиззи потихоньку переделывала задание по вышиванию: Джулия распорола стежки, показавшиеся ей несовершенными. Когда Стюарт и Лиззи ложились спать, Джулия садилась за приходо-расходные книги, проверяла письменные упражнения племянницы и составляла список – что предстоит сделать на следующий день. Лиззи была уверена, что тетушка никогда не спит.

Пока Лиззи трудилась над уроками и обучалась хорошим манерам, Стюарт все больше и больше втягивался в очаровавшую его жизнь на плантации. Из черных работников он ни с кем не общался, кроме Соломона, – роковое происшествие оставило в его душе неизгладимый страх перед неграми. Но Соломон был совсем другое дело. Стюарт знал его слишком хорошо, чтобы соотносить его с черной расой: Соломон был его другом. Пока Джулия была с рабочими, мальчик пропадал в плотницкой и в кузнице, владениях Соломона. Он выходил, только когда начинались работы, и сидел на лошади, как и его тетушка, наблюдая за ними. В течение января и февраля Стюарт ездил смотреть, как вспахивают поля под рис и другие культуры. Вместе с Джулией он проверял уровень воды в канавках и учился управлять шлюзами – деревянными воротцами, пропускающими воду. Мальчик наблюдал, как сеют горох и овес, и даже сидел на одной из лошадей, которые тащили на длинной веревке куст, чтобы присыпать землей семена. Стюарт был свидетелем весеннего пробуждения села: на кленах появились розовые листочки, и нежные желто-зеленые – на дубах, серо-зеленые – на тополях и каменном дереве, травянисто-зеленые – на кипарисах, сосны украсила свежая голубовато-зеленая кайма. В марте, когда лес сплошь усеяли белые звездочки кизила, Стюарт и Соломон ловили сетью сельдь; река кишела мигрирующей, обремененной икрой рыбой, которая косяками сама так и лезла в ловушку. Лиззи научилась перешивать из бархатных зимних занавесок мешки с отделениями для камфары и под наблюдением Дилси варила сельдь – надо было варить долго, часов шесть, пока не растворятся тоненькие косточки.

Пятнадцатого марта приступили к посадке риса. Джулия освободила Лиззи от ее разнообразных занятий и, как и Стюарта, взяла с собой в рисовый амбар, чтобы посмотреть, как обмазывают глиной рис.

– Если вес семян не увеличить, обмазав их глиной, они всплывут, едва вода достигнет их, – пояснила Джулия. – Вон те большие бочки наполнены водой, смешанной с грязью. Анкрум сделал жижу густой, будто патока.

Пока она говорила, дверца чердака, где хранилось зерно, звякнула и с шумом распахнулась, из отверстия прямо на вымытый пол амбара хлынул золотистый поток семян. Трое улыбающихся негров в углу амбара настроили банджо и скрипку. На середину амбара выбежала стайка смеющихся молодых негритянок, их длинные юбки и ситцевые передники были подоткнуты, чтобы девушки могли без помехи разровнять рис по полу голыми ногами.

Четыре негритенка вбежали в амбар, неся узкие вырезанные из кипариса бадейки, которые назывались черпаками, и выплеснули жижу на зерно. Заиграла музыка. Теснясь у стен амбара, мужчины и женщины весело хлопали в ритм банджо, пока девушки посередине втаптывали рис в жидкую глину. Руки работниц взлетали вверх и опускались вниз, мокрые ноги блестели в потоке солнечного света, льющегося в открытую дверь амбара. Вбегали и выбегали мальчишки с черпаками, ловко снуя между танцующими, добавляли глиняной жижи к скользкой груде семян на полу; зерно сыпалось на плечи и яркие косынки девушек как золотой дождь. Веселье и музыка были заразительны. Вскоре и Лиззи, и Стюарт, и Джулия смеялись и хлопали. Лиззи попыталась кружиться и танцевать, как работницы, хлопая ладошками над головой. Когда она упала с приступки, одна из девушек подхватила ее и передала прямо в руки Стюарту. Никому и дела не было, что она вымазалась в глине и промокла; Джулия только тщательно собрала зернышки, которые прилипли к ее одежде, и бросила их обратно на пол.

По истечении часа плодотворной работы весь рис был в глине. Музыка продолжалась. Работники сгребали рис в высокую влажную, сияющую пирамиду. Затем все негры, возглавляемые музыкантами, прошествовали наружу к сосновым столам, изобильно уставленным едой.

– Пойдем домой, Лиззи, – сказала Джулия, – тебе необходимо вымыться.

На следующий день обмазанный глиной рис поместили в связанные попарно узкие длинные мешки. Джулия и дети наблюдали, как засевают первое рисовое поле. Пару быков впрягли в борону. Быки тянули ее, оставляя за собой глубокие ряды ровных, узких борозд. Позади, с подоткнутыми юбками и привязанными к поясу мешками, шли женщины. Шли пригнувшись, потому что навстречу дул ветер с реки, развевая складки их одежды. Отработанным движением негритянки зачерпывали из мешков семена и, резко разжав пальцы, бросали рис в борозду. И работники, и работницы пели – низкие мужские голоса вторили высоким сопрано в старом негритянском духовном гимне, к неторопливому ритму которого они примеривали свою поступь.

Каждый час и работники, и работницы сменялись. Женщины потирали затекшие спины, мужчины с облегчением расправляли уставшие плечи. Те, кто отработал, уходили с поля.

– Куда они идут, тетя Джулия? – спросил Стюарт. – Ведь еще рано, и поле не засеяно.

– К полудню они возвратятся, – ответила Джулия. – За посадку риса я плачу дополнительно, к тому же лучшая команда получит приз.

Стюарт нахмурился:

– Ну и напрасно. Ты платишь им за день работы, так пусть и работают целый день.

– Ты рассуждаешь как янки, Стюарт. Эти люди все еще работают по-старому, освобождение ничего не изменило. На плантации всегда держали много работников. И так же поступали другие хозяева. Рождались дети, надо было кормить и ребятишек. Пищи было вдоволь, постройка новых хижин обходилась недорого. А население все росло. Через сотню-другую лет хозяева столкнулись с проблемой, чем их занять, ведь работы для всех явно не хватало. А праздный человек не знает покоя. Вот и возникла система уроков. Каждый работник и каждая работница, трудящиеся в поле, обязаны выполнить один урок в день – сеют ли они, пропалывают или собирают урожай. Урок равен четверти акра. В оставшееся время они могут заняться чем угодно, но можно и весь день потратить на выполнение урока. Это не имеет значения, ведь у нас всегда было до двухсот пар рабочих рук. Сейчас на плантации двадцать восемь наемных работников. Но они все еще ждут, что им будут давать по уроку в день. Если бы я хотела большего, мне бы пришлось убеждать их работать иначе. Мы сами приучили их к урокам и теперь связаны этим.

– Бездельники черномазые! Джулия шлепнула Стюарта по губам.

– Попробуй-ка повторить это слово! Я высеку тебя кнутом – болен ты или здоров. Только белые подонки называют негров черномазыми. Это чернокожие, негры, работники или слуги. В старину мы называли их своими людьми. Джентльмена распознавали по тому, как он обходился со своими рабочими. Помни это.

– Я буду помнить, мэм.

Далеко за полдень посадки закончились. Джулия сделала знак рукой, и Анкрум открыл шлюз. Вода хлынула из реки в канаву. Около часа понадобилось на то, чтобы заполнить весь периметр. Уровень воды поднимался все выше и выше. К заходу солнца наполнились мелкие поперечные канавки. Заря окрасила водную гладь: Но водостокам как будто разливалась живительная кровь. Затем наступили сумерки. Джулия велела Анкруму следить за уровнем воды. Детей она отправила ужинать и спать. Джулия и Анкрум, невидимые в темноте, ждали, когда взойдет луна. Анкрум еще немного приподнял ворота шлюза, и посеребренная лунным светом вода мягко разлилась по полю, покрыв его на три дюйма.

– Хорошая работа, Анкрум, – похвалила Джулия. Где-то проснулся пересмешник и затянул свою приглушенную песенку.

– Встретимся завтра.

Звезды мерцали в залитом луной небе, до рассвета оставалось недолго. Джулия возвращалась к спящему дому, юбки ее оставляли темный след на блестящих от росы тропе и лужайке. Джулия размахивала руками и счастливо улыбалась. Начало рисовым посадкам было положено.

В течение месяца потихоньку засеяли все поля. Садили и другие культуры, но рис всегда был на первом месте. Для него требовалось особое сочетание погодных условий и времени суток. Должна была стоять сухая погода, чтобы бороны не увязали в грязи, а ко времени завершения посадок надо было, чтобы подоспел прилив и поля оросились свежей водой. Затем наступал черед овощей и фуража.

Лиззи освоила гаммы и принялась изучать «Инвенции» Баха. Девочка уже научилась вышивать крестиком и теперь с неописуемым трудом пыталась овладеть атласной гладью. На кухне Дилси учил ее готовить приправу для подливки и чистить дикую спаржу, которую негритята приносили из леса. Девочка мужественно сражалась с числами, перемножая их столбиком, но всякий раз забывала, что il faut требует сослагательного наклонения. Шесть раз она падала с лошади – это породило в ней отвращение к верховой езде до конца жизни.

В середине апреля посадки приостановились: работники собирали урожай клубники и гороха. Лиззи и Пэнси каждый день ходили на кипарисовое болото за петухами – дикими ирисами, широкой голубой каймой обступившими черную воду. В лесах стоял густой аромат жасмина, и крохотные фиалки бархатными подушечками окружили стволы деревьев. Птицы порхали по деревьям, кружились в погоне за насекомыми или, сидя на ветках, пели.

– Красуются, – презрительно фыркала Пэнси.

С первого мая дети и Джулия переехали жить в сосновый бор. По традиции белые покидали плантацию десятого Мая. С одиннадцатого мая начинался сезон болотной лихорадки. Джулия, конечно же, заметила, что Пинкни болен, и это заставило ее быть осторожнее. Никто не знал, что вызывает болезнь, но опыт двух столетий учил, что болотной лихорадкой заболевают только белые и случается это от первых чисел мая до первых октябрьских заморозков. Знали и о том, что сосны защищают от болезни. Загадочным было и еще одно обстоятельство: болели лишь те, кто выходил на ночной воздух. Можно было без опаски оставаться в главном особняке Барони, если с заходом солнца плотно закрывать двери, окна и каминные трубы. Но сосновая роща была совсем рядом, и потому лучше было переехать. К тому же ночной бриз способствовал здоровому сну.

Лиззи полюбились простор и незамысловатость лесного дома. Мебель была сделана из сосны плотниками Джулии. Сиденья стульев были обтянуты не бархатом и не шелком, а простым муслином. Больше всего ей понравилась тенистая веранда по трем сторонам дома, с веревочным гамаком и широким креслом-качалкой. С большим неудовольствием она ездила каждое утро после завтрака в большой особняк Барони, где ее ждали фортепиано и письменные задания.

Последние две недели мая посадки не производились вовсе. В полях сновали птицы в поисках семян. Джулия проверяла состояние амбаров, где предстояло хранить зерно, и исправность инструмента, который нужно было точить или чинить. Стюарту доверили шлюзы. Мальчик очень гордился столь ответственным поручением и проверял уровень воды на восьми рисовых полях по нескольку раз в день. Главным удовольствием было приоткрыть шлюз, чтобы впустить еще немного воды. Стюарт загорел и окреп, но очень мало вырос, что весьма огорчало его. Лиззи все ее платья стали малы, а ведь девочке всего восемь лет. К пятнадцати годам ломающийся голос Стюарта зазвучал так басовито, что он даже завоображал. Но рост его по-прежнему был чуть больше пяти футов. Стюарт старался возместить этот недостаток, укрепляя мускулы и закаляя свое мужество. Каждый день он, отталкиваясь шестом, проходил в плоскодонке милю против течения, а затем позволял течению нести лодку обратно, управляя веслом на корме. Помня уроки Пинкни в Карлингтоне, он заставлял свою лошадь перескакивать через каждую изгородь и через каждый поваленный ствол. К счастью, в Барони были уже не те чистокровные скакуны, которыми Эшли по праву гордились на скачках в довоенные годы. Лошадь Стюарта редко соглашалась прыгать, и потому его разбитый череп уцелел.

Июнь начался великолепно. Оставшиеся рисовые поля были засеяны и покрыты водой до десятого числа месяца. Но Джулия не казалась удовлетворенной, вопреки ожиданиям Стюарта. Каждый день, рано утром, она обходила засеянные в мае рисовые поля, вглядываясь сквозь рябь, которую гнал по воде ветерок.

– Уже должны проклюнуться крохотные ростки, – говорила она. – В любой день мы можем увидеть сквозь воду зелень. Если семена хорошие.

– Проверка показала, что хорошие, тетя Джулия.

– Мне это известно, – отрезала Джулия. – И я посеяла три бушеля семян на акр вместо двух с половиной из расчета, что половина не прорастет. Но проверка – это еще не прорастание, понятно? Я хочу видеть, как они прорастут.

– Она меня чуть не укусила, – жаловался Стюарт Соломону.

– О-о, мисс Джулия порой беспокойна, как старая черепаха, – хмыкнул чернокожий. – Сейчас как раз черепаший сезон.

Так оно и было. В реке то и дело можно было заметить доисторические очертания желтопузых черепах, тяжело плывущих к местам гнездовий. В лунную ночь Соломон взял Стюарта с собой. Они спрятались в густом кустарнике, растущем над пологим откосом, и стали ждать. На луну порой набегали облака, и охотники услышали, как плывет черепаха, прежде чем разглядели ее. Когда луна вышла из-за облака, они увидели, как черепаха, блестя панцирем, медленно выползает на откос. Животное неуклюже развернулось и принялось рыть мягкую землю над кромкой воды. Соломон одним прыжком настиг черепаху и перевернул ее.

– Молись, черепаха, – хохотнул он, – горшок для супа уже готов.

Морщинистая овальная головка с опасно выступающим клювом беспорядочно двигалась из стороны в сторону, перепончатые лапы бились в воздухе. Желтый щиток на животе в лунном свете казался еще бледней и беззащитней. Соломон возбужденно метался возле черепахи, обматывая ее мешковиной, он спутал и лишил возможности двигаться лапы и наконец добрался до опасно клацающих челюстей.

– Сципио, большой любитель черепашьего жаркого, остался с одним пальцем на руке, – весело пояснил Соломон. – Но эта старушка не укусит Соломона, нет, сэр. – Концом мешковины он обмотал ей голову и челюсти. – Дайте-ка мне веревку, мистер Стюарт. Сейчас мы ее свяжем и отнесем домой. Завтра Дилси предстоит работа.

На следующий день Джулия высекла обоих. Стюарту было запрещено ходить на реку ночью в июне. Потом Джулия присутствовала при обучении Лиззи приготовлению черепахового супа. Лиззи предпочла бы, чтоб ее высекли.

Дилси освободила от веревки голову черепахи, оставив связанными ноги. Черепаха, пытаясь уйти, вытянула уродливую голову. Шея у нее была длинная, в толстых складках кожи. Они растягивались и складывались, как помятые меха аккордеона. Дилси осторожно наблюдала. Когда черепаха вытянула шею изо всех сил, Дилси воскликнула: «Эх!..» – и отрубила ей голову топором. На пол хлынула густая черная жидкость. Лиззи почувствовала, что ее тошнит.

Дилси и Соломон подвесили туловище черепахи за задние лапы, и негритянка послала Соломона за дровами, чтобы развести во дворе огонь под большим котлом, в котором кипятили белье. К тому времени как из черепахи стекла вся кровь, в котле закипела вода. Соломон снял черепаху с крюка и погрузил в воду. Через пять минут по сигналу Дилси он вытащил ее из котла за веревку и положил на стоящий рядом стол. Затем он принялся осторожно постукивать молотком и долотом по щитку, пока тот не раскололся, и тогда его сняли. Под ним оказалась груда мягких круглых яиц.

– Превосходно, – сказала Джулия, – тут их дюжины три.

Она вынула одно, подула, чтобы охладить, и передала Лиззи. Яйцо было эластичным, со впадинкой, которая передвигалась из одного конца в другой.

Пока девочка рассматривала забавное яйцо, Дилси ловко разрезала тушку пополам и достала печень; Джулия подтолкнула Лиззи, и девочке пришлось наблюдать, как кухарка отделила отвратительную кожу от мяса, вымыла его и бросила в кастрюлю с холодной водой, которую потом унесла в кухню.

– В другой раз, мисс Лиззи, вы все это проделаете сами, – широко улыбнулась кухарка.

– Я не смогу, – запротестовала Лиззи.

Но через два дня она выполнила и это задание. Джулия терпеть не могла неженок. Лиззи также завершила превращение отвратительного зверя в наваристый, вкусный суп: прокипятила мясо в течение нескольких часов, пока оно не начало отделяться от костей, а затем вынула кости и разрезала мясо при помощи ножниц на маленькие кусочки и заправила бульон специями, луком и картофелем. Ей не доверили варить суп до загустения, но Дилси велела ей положить в суп целые яйца и под конец, добавив хереса, перелить его в большую фарфоровую супницу.

Опыт с черепахой пригодился девочке во время празднования Четвертого июля. Джулия приготовила для рабочих угощение и фейерверк, но кое-кто позаботился и о самогоне. В потасовке, которая завязалась в конце праздника, двое рабочих схватились за пистолеты, и один прострелил другому голову. Анкрум прибежал к Джулии, когда она учила Лиззи готовить кетчуп. Хотя рабочие праздновали, Джулия всегда находила себе в этот день занятие: во время Революции Эшли были на стороне тори.

Анкрум нес аптечку, Лиззи – чистые бинты и вату. Джулия – бутылочку бренди.

– Наверняка спиртное выпито до капли, – спокойно предположила она. – Рис дал хорошие всходы.

Прибыв на место потасовки, Джулия раздала болеутоляющее всем, у кого были ушибы, и обработала алкоголем всевозможные порезы и царапины.

– Идите домой, – приказала она. – Осмотрим раненых, Лиззи.

Раненых было двое: у одного было прострелено плечо, у другого нога.

– Меньше работы, – сказала Джулия. – Ненавижу извлекать пули. Обмой крепким раствором соды, чтобы щипало. Эти теперь несколько недель будут отдыхать.

Джулия смочила хлопок скипидаром и наложила его на входное и выходное отверстия ран.

– Нарежь простыню на бинты и перевяжи раны, Лиззи. А я осмотрю голову Рубена.

Лиззи бинтовала раны неуклюже, но старательно. Джулия заметила, что решительное личико девочки побледнело. Рану на голове она обработала сама.

Однако Джулия заставила Лиззи смотреть, как она, смочив хлопок в бренди, припорошила его квасцами и вложила в зияющую дыру на голове Рубена. Чтобы заполнить ее, понадобился почти весь хлопок и все бренди. Квасцов тоже осталось совсем немного. Обматывая голову раненого льняными бинтами, Джулия прочла племяннице и хмельному конюху лекцию о том, как хоронили при Рамзесе Великом.

– Запомни, – сказала Джулия Лиззи по пути домой, – раны на голове кровоточат тем больше, чем они серьезней. Но мозг ничего не чувствует, Рубену ничуточки не было больно. – Она объехала выбоину в дороге. – Ты держалась молодцом, Лиззи.

Бледное личико девочки вспыхнуло от радости.

Летняя жара была злейшим врагом Джулии. Рисовые поля высыхали, едва становились заметны всходы. В эту пору необходимо было выпалывать сорняки и поддерживать уровень воды, чтобы и почва не высыхала, и работники не увязали в иле. Между прополками поля вновь заливали водой. Обращение со шлюзами требовало величайшего мастерства. Но и с работниками было не просто. О выполнении более чем одного урока в день нечего было и думать. Джулии приходилось льстить, запугивать или подкупать рабочих, чтобы они выполняли хотя бы один урок.

Джулии не хотелось, чтобы Стюарт был свидетелем подобных разговоров, и она отстранила мальчика от проверки уровня воды. Поначалу Стюарт вспыхнул, как истинный Трэдд, но ярость его разбилась о неколебимость Джулии Эшли. Выход нашелся благодаря одному из сыновей Анкрума. Стюарт бродил с ружьем по лесу, высматривая белок, как вдруг увидел чернокожего мальчишку, бегущего по оленьей тропе.

– Стой! – скомандовал он, подражая легковооруженным драгунам.

Мальчишка остановился.

– Куда ты спешишь? – спросил у него Стюарт.

– Мистер Стюарт, отпустите меня ради Бога. Папаша задаст мне трепку, если засечет, что меня нет дома. Он уверен, что я сижу с малышом, а я сбегал на реку искупаться.

Стюарт рассмеялся:

– Беги, я никому не расскажу.

Как же он сам об этом не подумал? Стюарт вспомнил глицинию в Карлингтоне. Ледяная вода отбила у него охоту подражать Пинкни, и дело ограничилось всего одним блистательным прыжком. Но сейчас июль, а не апрель. Вода в самый раз для купания, пусть даже и холодная.

Вода оказалась теплая, с восхитительно бодрящими холодными водоворотами, возникавшими совершенно неожиданно. Стюарт по многу часов проводил на реке, плавая и ныряя. Через неделю он попросил у Соломона веревку и сделал из нее раскачивающуюся петлю наподобие глицинии Пинкни. А может, и лучше, похвастался он Лиззи.

– Почему бы тебе не попробовать?

– Я не умею плавать.

– Я тебя научу.

– Я не хочу учиться.

– Трусиха.

– Неправда!

– Правда, правда!

Лиззи показала ему язык и убежала. И ей досталась доля горячности Трэддов. Самолюбие ее было уязвлено: девочка понимала, что Стюарт прав. Она боялась реки. Ей представлялось, что река кишит черепахами, которые только и ждут случая отомстить, и водяными змеями, готовыми обвить стальными кольцами руки и ноги. Если бы было возможно, она бы и вовсе не приближалась к реке.

Но дня два спустя ей пришлось это сделать.

– Иди позови Стюарта, Лиззи, – велела ей Джулия. – Надо съездить в лесной дом.

– Я играю на пианино, тетя Джулия.

– Да, я слышу. Мажешь левой рукой. Бах требует чистых, свежих нот. Так иди же позови Стюарта.

– Да, мэм. – Лиззи опустила крышку над клавиатурой. – Собирайся, мишка. Я возьму тебя на прогулку.

Медвежонок, по ее мнению, очень любил музыку.

Стоял полдень, самое жаркое время дня. Пока Лиззи брела по лужайке, ее платье прилипло к спине, а ноги покрылись испариной и заскользили в застегнутых на пуговки кожаных ботинках. Лиззи кликнула Стюарта и оглянулась на дом. Леди никогда не повышают голоса – таково было одно из указаний тети Джулии. Где-то поблизости громко плескался Стюарт. Его не было видно под широкой площадкой пристани. Лиззи вышла на пристань и топнула ногой:

– Вылезай! Ты нужен тете Джулии.

– Я не могу взобраться наверх. Уровень воды слишком низок.

– А вот и нет!

– А вот и да!

– Не прикидывайся, Стюарт. Тебе ничего не стоит вылезть. Я спущу тебе веревку. Да поторопись, Дилси что-то забыла в лесном доме, а тете Джулии это срочно понадобилось.

– Хорошо. Только подай мне брюки. Я в чем мать родила.

Лиззи была потрясена. Джулия настаивала, чтобы Стюарт плавал в купальном костюме.

– Я жду! – крикнул ей Стюарт из-под настила.

– Где они?

– На краю пристани. Дай их мне и закрой глаза. Лиззи усадила мишку на середину, подальше от брызг, и подошла к краю пристани. Она легла на живот, зажмурилась и протянула руку вперед, размахивая рубашкой и брюками брата. Почувствовав, как Стюарт ухватился и дернул за одежду, девочка разжала пальцы.

– Держи глаза закрытыми.

– Да, да.

Она услышала несколько всплесков внизу, затем наступила тишина.

– Стюарт?

Ее глаза все еще были закрыты.

– Вот и я, – услышала она позади себя. Лиззи повернулась на голос:

– Ты одет?

– Ага. Можешь смотреть.

Лиззи открыла глаза, и солнце ослепило ее. Вокруг Стюарта, казалось, плясали красные, голубые и желтые пятна. Лиззи поморгала, и пятна исчезли.

– Стюарт! – воскликнула она. – Положи медвежонка! Ты его замочишь.

Лиззи вскочила на ноги.

Стюарт прыгал вокруг нее, не давая дотянуться до мишки.

– Стюарт, не дразни меня. Стюарт! Отдай мишку. Стюарт, не будь таким гадким. Верни моего медвежонка. – Но она не могла поймать брата. – Стюарт! – Лиззи остановилась. – Стюарт Трэдд! Я сию же минуту пойду к тете Джулии и скажу, что ты купаешься нагишом.

Стюарт тоже остановился всего в нескольких шагах от нее.

– Ты не скажешь.

– О, еще как скажу! Если ты сейчас же не отдашь мишку.

Красное лицо Стюарта побагровело.

– Жалкая болтунья! – выкрикнул он. – Забирай своего проклятого медведя!

Он с силой швырнул Лиззи игрушку. Бедный мишка гулко ударился о грудь Лиззи, а затем рикошетом отскочил прямо в воду. Лиззи хотела завизжать, но от удара под ложечку у нее перехватило дыхание. Девочка подбежала к краю пристани, всхлипнула и прыгнула вниз за бело-коричневым комком, который, крутя, уносило течением.

Лиззи молотила руками и ногами, догоняя медвежонка. Наконец она крепко схватила его. Течением обоих затянуло под воду.

Стюарт нырнул с пристани и плыл под водой, пока наконец не настиг Лиззи. Глаза и рот девочки были открыты от ужаса. Стюарт схватил ее за косы и вытолкнул на поверхность, а затем на берег. Течением их снесло к рисовым полям. Рука Стюарта наткнулась на шлюз, и он крепко вцепился в деревянную раму.

– Помогите! – крикнул он.

На берегу реки трое женщин мотыжили сорняки. Побросав мотыги, они, приминая рис, бросились на крики Стюарта.

Стюарт из рук в руки передал им Лиззи, перелез через шлюз и упал в грязь. Негритянка перекинула девочку через плечо, как маленького ребенка. Мозолистым кулаком она постукивала ее по спине. Лиззи кашляла, разбрызгивая воду, задыхалась и вновь кашляла.

– Вот и все, деточка, теперь ты снова дышишь, – проворковала работница и разжала кулак, мягко похлопывая девочку ладонью.

Лиззи кашляла и задыхалась еще несколько минут, Стюарт и негритянки заботливо ухаживали за ней.

– Фу, как гадко пахнет эта грязь! Все засмеялись.

Джулия выпорола Стюарта ремнем и отшлепала Лиззи деревянной ложкой. Дети стоически перенесли наказание. Они сказали тетушке, что Лиззи свалилась в рисовое поле, когда помогала Стюарту управляться со шлюзами. В глазах Джулии они провинились в порче риса. Из чувства детской солидарности против взрослых и Трэддов против Эшли они, не сговариваясь, согласились, что ни неповиновение Стюарта, ни бесшабашность Лиззи не должны быть упомянуты. Дети знали, что работницы никогда не выдадут их.

Когда тетя Джулия села за расчетные книги, Лиззи на цыпочках прокралась в комнату Стюарта.

– Ты еще не спишь? – прошептала она.

– Конечно, не сплю. Тетя Джулия уложила меня в кровать в детское время. Чего ты хочешь?

– Я все обдумала. Я решила научиться плавать.

В августе жара становилась все невыносимей. Чарлстонцы называли такую погоду смоляной. Джулия с опаской всматривалась в небо – не приобрело ли оно жутковатого желто-зеленого оттенка, означающего приближение урагана. Только ураган мог теперь повредить рису. Стебли выросли высокие, чистые и зерна начали наливаться молоком. Половиной шлюзов управлял Стюарт, другой половиной – Анкрум. Всякий раз, когда высоко громоздящиеся в выжженном небе белые облака становились серыми, с чернотой по краю, оба выходили на берег. Когда начиналась гроза с ветром и проливным дождем, Стюарт и Анкрум что было мочи бежали к шлюзам и открывали их, заливая поле водой, чтобы от ветра не полег рис. Молнии падали в реку прямо за их спинами, но они словно не замечали их. Страх за всходы был сильнее, чем боязнь грозы.

Лиззи наблюдала за грозой, сидя на веранде. Странно, но эта робкая маленькая девочка любила раскаты грома и острый запах озона, разливавшийся после каждой вспышки молнии. Она добросовестно исполняла данные ей поручения; когда не было дождя, поддерживала огонь в камине, бросавший отсветы на окна и внутреннюю поверхность дымохода, и постукивала по висящему в прихожей большому барометру, желая убедиться, что прибор не прозевает приближение урагана. Втайне она считала ураган восхитительным приключением и свысока глядела на Стюарта. Когда-то брат утверждал, что неплохо бы пережить хоть один ураган, а теперь стал бояться. Превратился в рисового плантатора, опасающегося грозы. Фу!..

 

24

В Барони продолжали беспокоиться о грозах, а на Митинг-стрит благодарили небо, что потрясения миновали. Год принес с собой множество треволнений.

После отъезда Джулии с детьми Пинкни поторопился в Карлингтон, чтобы нанять рабочих. Целый день он проводил с ними, показывая, что и как делать, добиваясь максимальной отдачи.

В сравнении с ухищрениями работы на плантациях, добыча фосфатов казалась детской забавой. Породу нужно было выкопать, промыть и погрузить на транспорт. Три простейшие операции, которые не зависели ни от погоды, ни от превратностей стихий. Сырье можно было добывать даже в дождь: оно не гнило, и в нем не заводились черви.

Но все оказалось не так-то легко. Ведь работа производилась руками рабочих, а люди были такие разные по характеру. Первой задачей было установить уроки. Опыт прежней жизни на плантации был прочно укоренен, и ожидалось, что с работой можно будет справиться менее чем за полдня. Пинкни привык командовать и не умел уговаривать. Авторитет был необходим, но и без понимания нельзя было обойтись. Половины рабочего дня было явно недостаточно.

Неделями пробуя один метод за другим, Пинкни ближе узнал рабочих. Он понял, кто самый сильный, а кто самый умный; кто создан, чтобы приказывать, а кто – чтобы подчиняться. Прежде всего он выявил лодырей и сумел вдохновить их. К концу февраля в Карлингтоне было добыто около тысячи фунтов фосфатов по семь долларов фунт, причем Пинкни выплатил рабочим две тысячи долларов жалованья. Время проб и ошибок миновало, наилучший метод добычи был найден. С первого марта Пинкни ввел его в действие.

Рабочие разбились на бригады по четыре человека так, чтобы сильные и слабые стороны людей взаимно уравновешивались. Каждая бригада в качестве урока получала надел четыре на шесть футов. Работа начиналась с того, что с намеченного участка при помощи лопат снимали балласт – слой почвы, который покрывал породу, толщиной от двух до четырех футов. Затем один из рабочих забирался в котлован и принимался долбить мергель киркой или мотыгой. Надолбив достаточное количество, он лопатой выбрасывал его из котлована. Другой рабочий складывал груз в тачку, вез к реке и высыпал на подготовленную площадку. Там двое рабочих складывали породу в деревянный ящик с железными решетками по бокам. Наполнив и закрыв крышкой, ящик при помощи ворота спускали в реку, и течение промывало породу. Минут через десять ящик поднимали и высыпали содержимое на баржу. Платили рабочим за количество добытой породы, а не за отработанное время. Как и ожидал Пинкни, среди двадцати бригад началась конкуренция, и сильные помогали слабым, чтобы выиграла вся команда. Не обошлось без ропота, но Пинкни умел разбираться в людях. Все в конце концов согласились, что и распределение нагрузок, и метод в целом оправданы.

К концу марта в Карлингтоне было добыто до ста тонн фосфатов. Еще месяц, и приходо-расходные книги будут испещрены записями. Пинкни направлял свою лошадь в весенние леса, от красоты которых перехватывало дыхание, – подальше от шума и грязи карьера – и недоумевал, отчего он так несчастен.

Дома, на Митинг-стрит, этот же вопрос задавала себе его мать:

– Ну почему, почему я так несчастна? Люси Энсон похлопывала ее по руке:

– Вам не о ком стало заботиться, кузина Мэри. Вы из тех дам, которые привыкли печься о благополучии семьи, а семья ваша сейчас вся в отъезде.

Глаза Мэри наполнились слезами, и Люси вновь коснулась ее руки. Молодую женщину всегда трогали слезы Мэри – они ей так шли.

– Ты милая девочка, Люси. Не знаю, что бы я делала без тебя.

После отъезда Пинкни и младших детей Мэри стала совершенно зависеть от Люси. По одному из светских правил, управляющих их мирком, Люси, как замужняя дама, являлась подходящей спутницей для овдовевшей Мэри, которая была старше ее на двадцать лет. В отсутствие Пинкни Люси сделалась постоянной гостьей в доме Трэддов: дважды в неделю она приходила к чаю. Ее присутствие делало возможным посещения Адама Эдвардса.

Поначалу просьба Мэри не слишком ее обрадовала. Дел у Люси было по горло – Эндрю нуждался во внимании и участии, пятилетний шумливый сынишка также требовал забот, как и любой ребенок его возраста. Лавиния осталась на Митинг-стрит, хотя родители уже вернулись в собственный дом, и с этим были связаны свои неудобства; к тому же Эмма взяла с собой всех слуг, за исключением няньки маленького Эндрю, Эстеллы, и еще одной девушки, которая помогала Люси по дому. Люси сама и варила, и штопала, и перешивала на сына старую одежду Эндрю. Джошуа Энсон содержал всех, и Люси понимала, какое бремя лежит на его плечах. Она делала все, чтобы свести расходы к минимуму. Держалась она спокойно. Люси вообще была ненавязчива, и люди, как правило, не замечали ее.

Вот почему она все же приняла приглашение Мэри, ведь оно было единственным за последнее время.

Согласившись навещать Мэри, она стала раздумывать над предстоящими визитами. Она никогда не была близко знакома с Мэри Трэдд, но в их доме постоянно бывала Лавиния. Они с Мэри обсуждали предстоящую свадьбу, которую хотели отпраздновать с наибольшей пышностью. Обе сетовали на невнимание Пинкни. Люси вовсе не жаждала стать наперсницей Мэри, но ей было любопытно, правду ли говорят, что Адам Эдвардс со своей дочерью толкают Трэддов – и мать, и сына – на приманчивый и пагубный путь аболиционизма. Слухи ходили смутные и противоречивые. О более скандальных вещах Люси не слыхала: их обычно не сообщают молодым женщинам – замужем они или нет.

Визиты начались, и Люси обнаружила, что Мэри и Адам своей безупречностью нагоняют на нее смертельную скуку. Но Люси не была разочарована, так как имела доброе сердце. Пожилая пара показалась ей трогательной в своем взаимном наслаждении унылым обществом друг друга. Через неделю Адам привел Пруденс, и Люси перестала скучать.

Пруденс и Люси были ровесницы, но столь различны по характеру, что каждая нашла свою новую знакомую едва ли не экзотической. Однако обе на свой лад чувствовали себя одинокими. Пруденс никого не знала в Чарлстоне, кроме Трэддов. Люси знала всех, но у нее не было близких друзей.

Люси появилась на свет, когда ее родители уже потеряли надежду иметь детей. Они так дрожали над ней, что даже не позволяли ходить никуда далее собственного дома и обнесенного стеной сада. Мать очень боялась, что Люси может подвергнуться одному из заболеваний, которые унесли стольких подростков и детей. По иронии судьбы и отца, и мать унесла желтая лихорадка, свирепствовавшая в Чарлстоне в 1858 году. На дверях дома был вывешен желтый флаг. Люси одна осталась в живых, помимо родителей от болезни умерло четырнадцать слуг. Старший брат отца, закоренелый холостяк, перевез ее к престарелым кузинам в Саванну. Когда Люси подросла, он вернулся с ней в Чарлстон, чтобы представить девушку обществу на балу святой Цецилии. Едва Эндрю Энсон сделал предложение, дядюшка охотно вручил ее Эмме Энсон. Взяв долю девушки в Фонде конфедератов, он передал деньги Эндрю в качестве приданого и вскоре умер в уверенности, что сумел позаботиться о племяннице. Как и у всех чарлстонцев, у Люси было множество родственников, но только Энсонов она могла считать своей семьей. С другими она была едва знакома. Люси надеялась, что Лавиния станет ей сестрой: ей всегда хотелось иметь сестру. Люси даже самой себе не решалась признаться, насколько ей не нравится Лавиния. Девушка пришлась ей не по нутру.

А Пруденс ей полюбилась сразу. Люси предложила свою дружбу с такой открытостью, что Пруденс не могла усомниться в ее искренности и отвечала ей взаимностью. Вскоре и она уже с нетерпением ждала очередного визита к Трэддам. Встречи странно подобранной четверки оказались счастливыми. Люси не хотелось, чтобы Мэри чувствовала себя несчастной. Она утешала ее, от всей души желая, чтобы слезы старшей приятельницы перестали струиться. Эдвардсы уже полчаса как ушли, и Люси пора было торопиться домой, чтобы успеть приготовить ужин. Но она не могла уйти, пока Мэри не успокоится. Вновь и вновь она похлопывала ее по руке, гадая, что же происходит сейчас в доме через улицу.

А там разыгрывалась похожая сцена. Джошуа Энсон безуспешно пытался успокоить Лавинию, которая плакала и говорила без умолку, как Мэри.

– Я так несчастна, папа. Я стыжусь самой себя, и ты прав, презирая меня. Я ужасно себя вела, когда Пинкни вернулся с войны. От испуга все смешалось, я говорила ужасные вещи, и страшные мысли приходили в голову. Я не понимала, что происходит вокруг. Поначалу мы жили в нашем доме, а потом эти ужасные янки выселили нас, и мы все стеснились здесь, не зная, что нас ожидает. А потом вернулся ты, такой усталый, озабоченный и несчастный – мой любимый отец, по которому я так тосковала; и Пинкни стал совсем другой – суровый, неласковый. Да, я знаю, война творит ужасные вещи, но я не в состоянии всего понять. И я так запуталась, вот и все. Да, я дурно себя вела, я знаю, что очень виновата. Но сейчас я стала старше и стала лучше во всем разбираться. Я ценю Пинкни и уважаю его – точь-в-точь как ты говоришь. Верь мне, папа, это правда. Я так люблю его. Если ты запретишь свадьбу, это разобьет мне сердце. Ах, папа, пожалуйста, не будь так жесток. Клянусь, я всего лишь была сердита на Люси и сказала это ей назло. Я умру, если ты расскажешь Пинкни. Папа, я так люблю тебя. Я не переношу, когда ты сердишься на меня.

Мистер Энсон вздохнул. Он взглянул на ее широко открытые глаза, полные слез, и вспомнил маленькую девочку, которая всегда бежала к своему папе за утешением. Он не в силах был отказать в чем-либо своей дочери. Ему хотелось верить ей.

– Я напишу Пинкни, – сказал он наконец. Лавиния, трепеща, взглянула на него.

– И попрошу его зайти, чтобы обсудить необходимые приготовления. Свадьба будет скромная, ты понимаешь.

Лавиния обвила руками шею отца и прижалась щекой к его щеке.

Получив письмо Джошуа Энсона, Пинкни покорно возвратился в город. В дом он вошел посреди одного из чаепитий. В комнате он пробыл недолго – обменялся приветствиями с гостями, поцеловал Мэри и исчез, извинившись, что ему необходимо переодеться. И все же Люси успела заметить, какое впечатление он произвел на Пруденс. Подругу будто пронзил ток: поле было настолько сильным, что волоски на шее Люси зашевелились. Люси смекнула, в чем дело, то же испытывала и она, когда появлялся Эндрю. Это было не неопределенное девическое томление, но чувство опытной женщины, уже отведавшей наслаждений. «Ну и ну, – сказала себе Люси, – вот об этом я ничего не слыхала. И конечно же, никому не скажу. Пруденс моя подруга. Пропади пропадом эта Лавиния. Но чем я тут могу помочь!..»

Пинкни опасался предстоящей встречи с отцом Лавинии, но, как только увидел знакомое усталое лицо Джошуа Энсона, почувствовал, что это его крестный, который совершенно случайно доводится отцом девушке, на которой Пинкни не хочет жениться. Мистер Энсон испытывал те же переживания. Теплое чувство к Пинкни заставило отодвинуть недобрые опасения насчет свадьбы в самый дальний угол сознания. Он обнял Пинкни за плечи и повел его в библиотеку.

– Бокал вина не помешает, как ты считаешь? Рад видеть тебя, Пинкни. Ты прекрасно выглядишь. Присаживайся вот сюда. Расскажи мне, как идут дела в Карлингтоне.

– Спасибо, сэр. Уверен, мы на правильном пути. Помнится, я писал вам насчет тоннажа в марте.

– Да, ты писал. Очень впечатляет. Что слышно о покупателях? Они уже заплатили?

– Не знаю. Я вернулся в город только вчера и обнаружил, что Тень где-то в своих обычных разъездах. Наверное, отец его снова болен, точно он не сказал. Он только сказал маме, что вернется через несколько дней. Не знаю даже, где он держит корреспонденцию и счета.

Мистер Энсон казался озабоченным:

– Разумно ли это, Пинкни? Да, случилось так, что он спас тебе жизнь. Но вдруг он окажется вором?

– Что вы, кузен Джошуа! Я уверен в нем, как в себе. Точнее, я даже в себе не так уверен, как в нем. Все благополучно.

Мистер Энсон вновь вернулся к добыче фосфатов. Пинкни рассказывал с большой охотой; поощряемый замечаниями Джошуа, он даже позволил себе похвастаться системой, которую ввел.

– Единственное слабое место, – заключил Пинкни, – промывка. Иногда рабочие плохо закрепляют крышку и теряют часть породы. А порой веревка выскальзывает из рук, и ящик с рудой падает в реку. При карьере необходим промывочный цех, оснащенный механизмами. Но на это ушли бы все деньги Филадельфийского банка.

– Если ты нуждаешься в ссуде из Филадельфии, я могу тебе ее достать.

– Мне не нужны янки в Карлингтоне, кузен Джошуа. И деньги их тоже не нужны. Кончится тем, что они завладеют месторождением целиком.

– Не согласен, Пинкни. Филадельфия – это не Нью-Йорк.

Пинкни согласился, что мистер Энсон прав. Чарлстонцы всегда признавали Балтимор, Филадельфию и Бостон городами, не уступающими родному Чарлстону, – ни в отношении истории, ни в отношении традиций. Все прочее считалось недостойным внимания, вне зависимости от численности населения, так как там отсутствовала культура. Перед войной в Чарлстон приезжали гости из «настоящих» городов, чтобы участвовать в скачках.

– Почему бы нам не поговорить о ссуде, когда вернется Симмонс? – поднимаясь, предложил Джошуа. – А сейчас я должен спешить на аудиенцию к нашему генералу, который предъявляет необоснованные претензии. В центр мы можем поехать вместе.

– Отлично… Да, кузен Джошуа, а что же насчет свадьбы?

– Да, в самом деле. Женщинам не терпится все обсудить. Дай-ка подумать. Сейчас у нас апрель. Весной тебе предстоит заниматься установкой промывочной машины. Летом слишком жарко. Не назначить ли нам свадьбу на январь? Все съедутся в город на бал, и, что бы ни говорила Эмма, ей хочется, чтобы церковь была полна народу. Она и твоя мама желают устроит так, чтобы Лавиния была невестой, приглашенной на котильон, открывающий бал святой Цецилии. У них будет время все обдумать.

Пинкни с горячностью согласился. Как есть, так и есть, а что потом – то и будет потом.

В течение следующего месяца Джошуа Энсон искусно помогал Пинкни, используя свои юридические познания и умение обращаться с людьми, да так, что Пинкни и Симмонс даже не догадывались, что он ими руководит. В июне в Карлингтоне появился наемный управляющий. Пинкни и Симмонс открыли контору на Брод-стрит, и Филадельфийский банк прислал с проверкой представителя, который посетил Карлингтон и ознакомился с приходо-расходными книгами компании по добыче фосфатов «Трэдд—Симмонс», чтобы предварительно установить сумму займа для вложения в дело.

Пинкни чувствовал себя значительно счастливей. Ему не нужно было обозревать отторгнутые поля Карлингтона и отдавать долю вечно жующему табак Джиму Риггзу, который прежде ведал лавкой компании.

Симмонс был доволен донельзя. Его распирало чувство гордости оттого, что он сидит в собственной конторе, со своим именем, написанным на дверях. Он был очень благодарен мистеру Энсону за то, что тот раздобыл для них заем под небольшой процент. Джо знал, что бизнесмены рады ссудить деньги, но рост будет до двадцати процентов. Он уже был готов вновь прибегнуть к услугам анонимного вкладчика, использовав доход от посредничества, но теперь необходимость в этом отпала. Помимо того, ссуда позволяла вернуть долг. С учетом новых обстоятельств суммы, вырученные за рекордный урожай хлопка, было достаточно, чтобы приступить к строительству хлопкообрабатывающей фабрики.

Эдвард Пеннингтон, филадельфийский банкир, тоже был очень доволен. Он знал, что делает надежный вклад. Он и Джошуа Энсон были давними друзьями, еще с Принстона. Пеннингтон с супругой часто навещали их на Шарлотт-стрит. А теперь его сын Нед получил возможность посетить Чарлстон как представитель фамильного банка. Мальчик стоял в стороне от конфликта Юга с Севером. Когда во время войны пришла повестка, Эдвард нанял для него замену. Все военные годы мальчик прожил дома, в Филадельфии. Мистер Пеннингтон был уверен, что его старый друг надежно защитит Неда от всевозможных неприятных случайностей.

 

25

Мистер Энсон встретил Неда Пеннингтона у вокзала Северо-восточной железной дороги на Чейпел-стрит. Он с ужасом уставился на два чемодана и три саквояжа, которые имел при себе молодой человек. Скрывая досаду, мистер Энсон подошел к Эдварду Пеннингтону Третьему:

– Доброе утро, Нед. Надеюсь, ты не обидишься, если я буду называть тебя так, ведь я держал тебя на коленях, когда тебя еще водили в платьицах. Подожди меня здесь, я найму повозку для твоего багажа. А мы с тобой пойдем пешком. Всего квартал по тенистому тротуару.

Однако про себя он размышлял, не посадить ли парня в повозку, – термометр на вокзальной стене показывал девяносто градусов, а на Пеннингтоне был шерстяной костюм и бобровая шляпа. Накрахмаленный воротничок еще не был измят, значит, он сменил его в вагоне. Не минет и часа, как под этим жестким воротником выступит жгучий пот. Парень не выглядел крепышом: длинные светлые бакенбарды подчеркивали бледность рыхлого лица. Нед промокнул блестящий, влажный лоб и подбородок шелковым носовым платком и вежливо согласился подождать. Скрывшись от палящего солнца в тени навеса, Джошуа Энсон с неприязнью размышлял о младшем Пеннингтоне. Маменькин сынок, и вдобавок дурак. Ну да ничего, он здесь долго не задержится. Надо выманить у него бумаги, прежде чем он погибнет от жары.

Но хитрые замыслы мистера Энсона встретили достойное сопротивление. Нед Пеннингтон до тонкости вошел в свои обязанности. Ему впервые доверили роль представителя банка, и он принял ее с удручавшей Джошуа добросовестностью. Нед заявил, что желает знать о фосфатах все, вплоть до химического состава и геологических процессов, в результате которых в Карлингтоне образовалось отложение. Изучив это, он возьмется за учетные книги компании и просмотрит в них каждую запись, а затем проверит, соответствуют ли эти записи действительности. Конечно, ему необходимо понаблюдать за работой в Карлингтоне в течение нескольких дней. Он исследует, насколько карьер богат отложениями, чтобы банк был уверен, что месторождение не истощится за период амортизации. По мнению его отца, необходим месяц работы. Но Нед считает, что, возможно, придется пробыть дольше.

Прежде чем они добрались к Энсонам, у юноши вспотела вся спина и крахмальный воротничок потерял форму. Джошуа, взглянув на Неда, который, обессилев, прислонился к воротам, напомнил себе, что это сын его старого друга.

– В круг своих обязанностей ты должен включить еще одно мероприятие, Нед, – с теплотой в голосе сказал Джошуа. – Завтра я найду портного, который сошьет для тебя несколько льняных костюмов. В наших краях иногда такая жара, что человек может растаять до костей.

– Не представляю, как мы будем его кормить, – сказал мистер Джошуа Эмме после обеда. Неда он отправил в отведенную ему комнату, чтобы юноша отдохнул после путешествия. – Ты заметила, сколько он ест?

– Он будет есть то, что мы ему предложим, – сказала Эмма, – а когда выйдут продукты, будет голодать вместе с нами. Это ему не повредит.

– Эмма, парень не должен терпеть неудобств. От него зависит, дадут ли Пинкни ссуду.

– Тогда пусть его кормит Мэри. Пойду поговорю с ней завтра.

Мэри пришла в восторг. Она не забыла и про Адама Эдвардса.

– У вас свой янки, а у меня свой, Эмма. Никто не должен быть обойден. К тому же дочка мистер Эдвардса такая милашка, юному Пеннингтону она придется по вкусу. Итак, вы с Джошуа, Пинни и Лавиния, Эдвардсы, я и мистер Пеннингтон. Ах, что я говорю. Нужна еще одна дама. Пинни ждет прибытия Симмонса, и еще не будет пары. Но я попрошу Люси. Она такая славная, я знаю, она выручит меня.

После первого званого обеда Энсоны уклонились от дальнейших приглашений. У Неда дела с Пинкни, а не с Джошуа. К тому же они будут видеться с ним каждый вечер. Симмонс и Люси также отказались от визитов, сославшись на занятость. Обеденный стол Трэддов стали неизменно накрывать на шесть персон. Мэри с радостью хлопотала о меню, цветах, своих нарядах и беспокоилась о состоянии салфеток, которые однажды уже подвергались штопке. Она была слишком занята, чтобы заметить, как натянуто ведет себя молодежь. Пруденс мучила себя и Пинкни, касаясь его ног под столом во время беседы с Недом Пеннингтоном об известняковых месторождениях. Нед едва слушал ее, не сводя глаз с ямочки на щеке Лавинии, появлявшейся, когда девушка улыбалась Пинкни и – все чаще – ему самому.

Неду Пеннингтону было двадцать шесть лет. В Филадельфии юные девушки охотно улыбались ему: он получил хорошее воспитание и образование и был единственным сыном богатого банкира. Но никто не улыбался так, как Лавиния Энсон. Ее пухлые губы каким-то чудом образовывали три уголка, когда девушка улыбалась; в них было нечто особенное, как и в ямочке на щеке, и в больших голубых глазах, смотреть в которые было мучительно, – они словно что-то обещали, хотя он не воспринимал это как обещание и даже не задумывался, что за этим кроется. Никогда прежде Нед не слыхал нежного голоса уроженки Юга и не подозревал, как прочны силки обожания, которым юные чарлстонки отвечают на превосходство мужчины. Никогда прежде Эдвард Пеннингтон Третий не отлучался надолго из родного дома. Обучали его домашние учителя, и по Европе он путешествовал с пожилым священником. Его обескураживал образ жизни южан, они казались ему склонными к праздности. Конторы не придерживались постоянного распорядка работы, слишком много внимания уделялось развлечениям. Пинкни извинялся, что они не могут пригласить его на один из вечеров, которые постоянно устраивались в городе, а Лавиния настаивала, что надо устроить собственный праздник специально ради Неда. Однажды Мэри Трэдд села за фортепиано, чтобы молодежь могла потанцевать. Нед был ошеломлен. Он был потрясен собственными мыслями, когда, танцуя с Лавинией, чувствовал под рукой ее тонкую талию и вдыхал аромат мягких волос, тогда как пальцы девушки касались его затылка.

Наконец работа подошла к завершению. Он отослал мисс Эдвардс все книги, которыми та снабдила его, в уверенности, что теперь достаточно знает о фосфатах, чтобы судить об отложениях в Карлингтоне. Ему не терпелось туда поехать. Нед закрыл последнюю книгу учета и взглянул на массивные золотые часы. Он сидел за столом в кабинете Пинкни и ожидал его с минуты на минуту. Им предстояло составить расписание поездок на плантацию. Пинкни предлагал подождать до Четвертого июля. У рабочих в этот день праздник. Отпраздновав, они будут охотнее отвлекаться от работы и отвечать на вопросы Неда. Нед воспринимал эти отговорки как типичную южную медлительность. Сегодня только двадцать девятое июня. Какой смысл ждать еще пять дней? Молодой человек снова взглянул на часы. Пинкни явно опаздывал.

Через два квартала в складской конторе Пинкни также поглядывал на часы. Он досадовал, что Нед опаздывает, но не слишком тревожился. Наверное, заблудился, решил Пинкни. Бедняга усваивает все с таким трудом, наверное, ищет дорогу, ведь он был на складе всего два раза. Он гадал, почему Нед переменил место встречи, ведь они должны были встретиться в конторе в офисе. В записке ничего не объяснялось. Ну да неважно. Пинкни прислонился к стене, непринужденно скрестив длинные ноги. Он старался не думать о Пруденс Эдвардс.

Коляска Джошуа Энсона остановилась у входа в небольшое здание конторы.

– Отнести другую записку, мисс Лавиния? – спросил Джереми.

– Нет, спасибо. Подожди меня немного. Я поднимусь ненадолго к мистеру Трэдду.

– Но мистер Пинкни в Арсенале. Когда я относил письмо, джентльмен у двери сказал, что мистер Пинкни там.

– Предоставь мне самой беспокоиться о том, где сейчас мистер Пинкни, – засмеялась Лавиния. – Твое дело ждать здесь, пока я не вернусь.

– Мисс Эмма будет сердиться, если я вовремя не подъеду с коляской. Она приглашена к чаю. О поездках по конторам ничего не говорилось.

– Помолчи. Мама не будет никого ругать, если ни о чем не узнает. Жди меня и ни о чем не беспокойся.

Лавиния поправила прическу и ступила на мостовую.

Поднимаясь по лестнице к дверям конторы, она стянула с рук митенки. Облизнув губы, девушка открыла дверь.

– Здесь ли мистер Трэдд? Ах, кого я вижу! Мистер Пеннингтон. Какая приятная неожиданность!

Лавиния протянула ему пахнущую духами полуобнаженную руку. Нед принял ее, чувствуя, как лицо у него начинает гореть. Он склонился над маленькими пальчиками, охватившими его руку, затем выпрямился. Лавиния помедлила, и наконец пальцы ее неторопливо разжались. Открыв веер, Лавиния вяло помахала им.

– Здесь, наверное, душно. Не понимаю, отчего я вся горю.

Нед бросился к полуоткрытому окну, больно ударившись ногой об угол стола. Пока он стоял спиной к ней, Лавиния быстро подошла к столу. Теперь девушка была между Недом и стулом для посетителей. Нед повернулся – веер заколыхался сильней.

– Вы так добры, мистер Пеннингтон, – сказала девушка слабым голосом. – Мне необходим глоток свежего воздуха. – Веер плавно колыхался. – Можно, я на минуточку присяду?

Нед ринулся к ней. А вдруг она упадет в обморок? Он чудовище, что сразу не предложил ей сесть. Ему хотелось сказать «пожалуйста», но он только закашлялся и жестом указал на стул. Лавиния повернулась, и рука Неда нечаянно коснулась ее груди. К счастью, девушка ничего не заметила. Шурша нижними юбками, она плавно опустилась на стул и откинулась на спинку. Рука Неда все еще лежала на стуле, который он поддерживал для Лавинии. Девушка вздохнула.

– Простите меня, – пробормотал Нед, – я не думал, что…

Лавиния резко наклонилась, и ему пришлось сделать шаг назад. В руке он чувствовал покалывание. Казалось, она жила своей собственной жизнью: трепетала и жаждала вновь коснуться мягких округлостей, ощущение которых все еще владело им.

– Ах, не извиняйтесь, мистер Пеннингтон. Я сама виновата. Пинкни – мистер Трэдд, я хочу сказать – всегда ругает меня за неловкость.

– Позвольте не согласиться, мисс Энсон. Танцевать с вами все равно что плыть на облаке.

Лавиния взглянула на него, широко раскрыв глаза. Затем она опустила их, глядя на лежащий на коленях веер. Девушка улыбнулась – ее улыбка напоминала изогнутый лук: около рта показалась ямочка. Нед Пеннингтон почувствовал, что у него подкашиваются колени. «О Боже, – подумал он. – Как бы мне хотелось коснуться кончиком языка этой ямочки. Я идиот, должно быть». Смех Лавинии проник сквозь туман его растерянности.

– Не говорите так, мистер Пеннингтон. Вы вскружите мне голову.

Она мельком взглянула на его вспотевшие виски и жаждущие глаза и вновь опустила чуть вздрогнувшие ресницы.

– Если я расскажу мистеру Трэдду, что вы заигрываете со мной, он очень рассердится. – Снова ямочка. – Хотя наша помолвка условна, все же существуют правила, которым необходимо следовать. – Тяжелые ресницы неспешно поднялись: Неду необходимо было дать время, чтобы он усвоил ее слова. И вот глаза ее – огромные, невинно-голубые – пристально взглянули ему в лицо.

– Я… я ничего не слышал… – запинаясь бормотал Нед.

– Вы хотите сказать, что ничего не знаете? Разумеется, откуда вы можете знать? – Глаза Лавинии наполнились слезами. – Шла война. И был один юноша, я была тогда совсем молода, девочка с косичками, но я обожала его. А когда его убили, сердце мое разбилось. Ведь и у молоденьких девушек есть сердце.

Слезы задрожали, и на щеки Лавинии выкатились две крупные капли. Одна медленно скатилась к углу дрожащего рта. Девушка бодро, быстро улыбнулась – и капля оказалась в ямочке. У Неда пересохло во рту.

– Вам кажется, это очень глупо. Да, я была глупа. И все же я надолго перестала смотреть на молодых людей. Когда война закончилась, я была уже слишком стара, чтобы меня представили. И это могло вызвать нежелательные разговоры. Необходимо было их пресечь. Пинкни посочувствовал, он всегда был для меня как отец. – Лавиния, сложив руки, прижала их к груди. – Он оказал мне покровительство. Разумеется, я пообещала освободить его, как только он захочет жениться. Я не думала, что мне захочется замуж.

Подняв руку, Лавиния закусила указательный палец. Нед видел, как блестят ее белые зубы и розовеет за ними язык. Он едва мог дышать. В отчаянии он подыскивал необходимые слова.

Лавиния вздохнула. Слезы хлынули у нее из глаз.

– Пожалуйста, не плачьте.

Он протянул с мольбой к ней руки. Лавиния подалась вперед. Нед машинально обнял дрожащее тело девушки.

– Успокой меня, – шепнула Лавиния прямо ему в ухо.

Нед потерял над собой контроль. Его рот коснулся ямочки, в которой дрожала слеза, и их губы слились. Он гладил ее мокрое лицо, ее волосы и запретные мягкие полушария. Он ничего не понимал, оглушенный своими ощущениями.

– Скажи, что ты любишь меня, Нед.

– Да, да, я люблю тебя.

– Скажи, что ты без ума от меня.

– Да. О Господи, да.

Рот Лавинии, с тремя уголками, коснулся его уха.

– Я так счастлива, – сказала она.

Чуть позже, когда Нед уже ушел, в конторе появился Пинкни. Лавиния с жаром умоляла понять ее и простить. Пинкни ответил ей, как подобает джентльмену. Симмонс, услышав от него, что Нед и Лавиния. собираются пожениться, понимающе кивнул. Однако, когда Пинкни ушел домой, парень хохотал до болей в животе. Во время объяснения он работал в своем кабинете; парочка не заметила его, несмотря на то что дверь была чуть приоткрыта.

– Чисто сработано! – рычал он. – Эта маленькая плутовка должна была родиться политиком. Жирным мошенникам в правительстве есть чему у нее поучиться.

Джошуа Энсон без колебаний согласился дать благословение Лавинии и Неду. С горькой улыбкой признался он жене, что ему не нравится этот парень, да и в Лавинии он разочарован. Ее бессердечное двоедушие было столь вызывающе, что ничем не могло быть оправдано. У Неда еще не перестала кружиться голова от внезапно свалившегося на него счастья, как Адам Эдвардс обвенчал их в гостиной прямо в доме Энсонов на Шарлотт-стрит, и Джошуа, получив чеки на ссуду, проводил молодых на поезд, идущий в Филадельфию.

– А мы, дорогая Эмма, поедем навестить кузена в Саванне. Даже если нам придется остановиться в гостинице. Пусть страсти поулягутся. Наша дочь дала пищу для разговоров не менее чем на месяц.

Мэри не выходила из дома. Она лежала в своей комнате с холодной салфеткой на лбу и никого не принимала. Пинкни отправился в Карлингтон, чтобы выбрать подходящее место у реки для промывочного цеха. Неделю он беспробудно пил.

Папаша Симмонса опять заболел.

Люси Энсон пригласила Пруденс Эдвардс к чаю. Ей хотелось ненавязчиво помочь подруге наладить отношения с Пинкни. Лавиния теперь не стояла у них на пути, и они могли пожениться. Любой из Трэддов вправе жениться хоть на дочери Линкольна, если бы таковая у него имелась, и она будет принята всюду, едва только изменит имя.

Но когда Люси заговорила об этом, Пруденс перебила ее:

– Пинкни и я? Ты сошла с ума.

Пруденс расплакалась. Да, она любит его, призналась девушка. И она открыла Люси всю свою боль и отчаяние.

Ей никогда не верилось, что она кого-нибудь полюбит. Сначала она не любила Пинкни; хотела его, да, но не любила. Она и не подозревала, что такое любовь. А потом уже было поздно.

– Но, Пруденс, Пинкни наверняка любит тебя. Он никогда бы не… То есть, я думаю, если бы не любил, то…

Резкий смех Пруденс прервал сбивчивую речь Люси. Затем она рассказала о своих мужчинах до Пинкни. И после него.

– Я ложусь с каждым рыжеволосым или одноруким, которые хотят меня. Я представляю, что это Пинкни. В один прекрасный день Архангел застанет меня и убьет. Ведь это все происходит в церкви.

Люси ахнула.

Пруденс заметила отвращение, написанное на лице подруги.

– Что бы ты ни подумала про меня, Люси, я думаю о себе еще хуже. Мне с детства внушали, что человек греховен. Все, что бы я ни делала, начиная с убийства собственной матери во время родов, было грехом. Мне присущи все из них – лень, алчность, зависть, чревоугодие, непочтение к отцу, нелюбовь к Богу… Нет ни одного греха, который бы я не совершила. Возможно, со временем я вошла во вкус. Прелюбодеяние явилось естественным итогом списка. Видишь теперь, что, если я люблю кого-то, лучшее, что я могу для него сделать, – это покинуть его. Но я так люблю Пинкни, что не могу решиться на подобный шаг. Что же мне делать?

Люси обняла ее, и подруги заплакали. Когда все слезы были выплаканы, Люси взяла руку Пруденс в свою.

– Ты говорила, что твоя школа пуста, – сказала она. Пруденс кивнула:

– И не только моя. И другие тоже. Мы были уверены, что все знаем наперед. Освободите негров от цепей, и им сразу же захочется учиться. Обучите их, и они станут как мы. И полюбят нас. Что ж, они отправили в школы своих детишек. Но дети перестали ходить, едва мы научили их читать слово «кошка» и писать свои имена. А бандитские шайки на улицах избивают любого белого, даже аболиционистских миссионеров из янки. И что мы только думали, освобождая этих бедолаг? Ведь у нас не было средств о них позаботиться. Мы были преступно глупы. И несправедливы. Даже Архангел стал сомневаться. Чудо, не меньшее, чем переход посуху через Красное море. Ах, Люси, все, за что я ни примусь, дурно. Я так зла. Я бы уничтожила весь мир.

– И Пинкни?

– Его в первую очередь. Потому что он слишком благороден, чтобы снова лечь со мной в постель. Ему бы хотелось, – возможно, не так, как прежде. Но он откажется. Я его ненавижу.

Люси молчала.

– Ну хорошо! – воскликнула Пруденс. – Неправда, что я его ненавижу. Я люблю его, и я хочу его. Но без толку. Что мне делать? Броситься вниз с колокольни, когда этот дурак сторож прокричит: «Все в порядке»?

– Тебе лучше всего уехать. Ты мучишь себя, желая его, пока это возможно. Но когда это будет невозможно и ты осознаешь это, ты вскоре перестанешь его хотеть.

Люси говорила твердым голосом, уверенная в своей правоте.

Пруденс несколько секунд глядела в потолок. Ей неожиданно сделалось стыдно. Ведь она совсем позабыла об Эндрю.

– Как же я могу говорить с тобой об этом, Люси! Прости меня.

Люси улыбнулась:

– Что же тут прощать? Послушай-ка меня. Я очень полюбила тебя, Пруденс. И мне невыносимо видеть, как ты страдаешь. Позаимствуй что-нибудь из моего опыта. Пусть он не пропадет напрасно. Может быть, от этого он не будет таким горьким.

Теперь, в свою очередь, Пруденс с сочувствием обняла подругу.

– Знаешь, – проговорила она мягко, – однажды я сказала Пинкни, что не свяжу свою судьбу с ним, потому что слишком люблю его. Тогда я была умной и смелой. Теперь наступила пора подтвердить эти слова делом. – Пруденс отстранилась и встала. – Я буду скучать по тебе, Люси.

– И я тоже. Ты будешь писать мне?

– Нет. И ты не пиши. А не то мне захочется вернуться.

– Куда ты поедешь?

– Не знаю. Миссионерские школы разбросаны в самых неожиданных краях. Я зайду к тебе перед отъездом. Понадобится время, чтобы подобрать новое место назначения.

– Я почти всегда дома. Особенно для тебя.

– Благослови тебя Господь, Люси. – Пруденс засмеялась. – Я говорю как Архангел. Но совершенно искренне.

Поцеловав Люси в щеку, она быстро ушла.

Шесть недель спустя Мэри Трэдд давала прощальный обед в честь Пруденс Эдвардс. О скандальном поступке Лавинии уже не говорилось. Все обсуждали нового губернатора, назначенного янки. Роберт Скотт прежде был полковником в Огайо, а потом – служащим Бюро Освобождения. Обычно он бывал так пьян, что не мог добраться до конторы. И даже черное большинство в палате Представителей Штата Поговаривало об импичменте.

Наконец негры, вновь наделенные правами, проголосовали за конгрессмена Соединенных Штатов, который затмил собой беспробудного пьяницу. Бауэн был профессиональный игрок и шулер с Род-Айленд.

За обедом в честь Пруденс Мэри смело поддразнивала Адама Эдвардса насчет политика из его родного штата, Эдвардс смеялся. Пруденс была изумлена.

– Должно быть, я брежу, – прошептала она Люси. – Он смеется. В самом деле, он смеется.

На следующий день она уехала в Балтимор, откуда пароход увез ее на Сандвичевы острова, в англиканскую миссию.

Дом Трэддов погрузился в летнюю дремоту за плотно закрытыми ставнями. И Мэри, и Пинкни были рады наступившему отдыху.

 

26

В Барони также наступило время для небольшой передышки. Приближалась пора сбора урожая. Десятого сентября с полей отвели воду, чтобы почва успела достаточно высохнуть. Всякий раз, когда рис заливали сильные дожди, Джулия выразительно и бойко ругалась на нескольких иностранных языках, которых дети не знали. И опасность урагана все еще не миновала.

Гороховые стебли были уже срезаны и высушены, а сено убрано в стога. Бледные изжелта-зеленые гроздья скапернона были собраны. Лиззи любила этот сорт винограда: одна круглая сочная виноградина почти наполняла ее рот, а стоило только надкусить горьковатую, такую терпкую, что у девочки щипало в носу, плотную кожицу, как сочная мякоть струйкой брызгала в щеку. Ей хотелось без конца есть и есть виноград, но наблюдать за тем, как делают вино, тоже было интересно. Дилси доверила ей закупорить одну из бутылок. Через полдня пробка выскочила с оглушительным шумом. Дилси также научила ее приготовлять персиковые шкурки – восхитительно вкусные леденцы из персиков, которые они месяц сушили на солнце, хрупкий кунжут, ломавшийся на кусочки, после того как его подсушивали на длинных плоских сковородах. Джулия, торопливо проходя мимо кухни, задержалась, чтобы пересказать Лиззи сокращенный вариант сказки «Али-Баба и сорок разбойников».

– Сезам и кунжут, – сказала она, уходя, – это одно и то же.

На следующий день рабочие собирали орехи пекан. Лиззи и Дилси сварили несколько штук, а остальные подсушили в духовом шкафу. Большая часть урожая предназначалась на корм свиньям. Вечером Стюарт и Лиззи состязались, у кого будет больше хлопушек – пустых скорлупок. Лиззи выиграла, но у нее разболелся живот, – она съела слишком много орехов. Наутро девочка проиграла свой пенни, плавая с братом наперегонки. Лиззи полюбила плавать, она даже прыгала в воду, раскачавшись на веревке и зажав пальцами нос. И все же девочка не любила окунаться с головой. Стюарт легко обогнал ее, потому что плыл под водой, выныривая, только чтобы набрать воздуха.

Наступил октябрь. Опасность ураганов миновала. Ночи стали прохладными, и дни не были такими знойными и изнуряющими. Семья вновь перебралась в зимний дом. Джулия объявила конец купального сезона и вновь засадила Лиззи за уроки. Только трижды она освобождала девочку от занятий, чтобы ознакомить с важнейшими этапами уборки урожая: жатва, молотьба и веяние.

Жатва напомнила Лиззи прекрасный медленный танец. Мужчины и женщины терялись в золотом рисовом поле, будто в море солнечного света. Высокие стебли расступались и смыкались за ними, как волны. Серпы были почти невидимы в их руках, изредка сверкая на солнце. Казалось, золотые колосья отсекаются при помощи некоей магической силы. Жнецы без устали двигались ровным шагом и за работой пели. Зерно было спелым, погода стояла прекрасная, годовые труды принесли изобильный урожай. Окончание жатвы предстояло отметить пышным празднеством.

Колосья разложили на стерне для просушки, и на следующий день работники разделились. Женщины собирали рис в толстые снопы и перевязывали каждый жгутом из стеблей риса. Отработанные движения были быстры и красивы. Работники складывали снопы в стога.

Жатва длилась почти две недели. Большинство снопов сложили в сарае для плоскодонок, чтобы потом везти в город. Их повезут на барже, сказала Джулия Стюарту. Оставшуюся в поле солому срежут, и зимой ею будут кормить скот. Джулия ликовала. Урожайность была превосходна – до двухсот зерен в колосе. До сорока семи фунтов бушель. Средней величиной считалось сорок пять, сорок шесть было уже хорошо. Урожай в целом тоже был великолепен.

– Ручаюсь, мы получили сорок бушелей с акра. Цены в этом году приблизятся к доллару с четвертью за бушель, потому что от прошлого урожая уже ничего не осталось. Акр принес до пятидесяти долларов. Такого даже при папе не было.

– Тетя Джулия, мы снова разбогатеем?

– Нет, Стюарт. Не думаю, чтобы мы когда-нибудь опять стали богаты. Но мы покроем прошлогодние убытки и расходы этого года. У нас остались хорошие семена для новых посадок. Они-то и составляют наше богатство.

– Что дальше, тетя Джулия?

– Завтра предстоит молотьба. Мы всегда обмолачиваем рис вручную. Машина разрушает его.

Лиззи была счастлива, бросив на столе книжки, провести весь день в амбаре. Понаблюдав, как женщины хлещут кнутом копны, лежащие на длинном бревне посреди амбара, и взвизгивают от восторга, когда выбивают горсть зерен, она стала умолять, чтобы ей дали попробовать. Работа остановилась. Широко улыбающаяся негритянка, блеснув золотым зубом, показала Лиззи, что надо делать. Работа была куда трудней, чем казалось со стороны. Лиззи, безутешная, забралась обратно на помост. Наконец солому убрали, оставив на полу зерно. Женщин сменили мужчины с тяжелыми деревянными цепами. Цепами обрабатывали колосья, которые слишком прочно держали зерно. На этот раз решил испробовать себя Стюарт. Он устал еще больше, чем Лиззи. Девочка чувствовала себя гораздо лучше. Джулия отправила обоих ужинать. Она не сдвинулась с места, пока весь рис не был обмолочен и сложен на чердаке амбара, – до следующего года, когда его вновь обмажут глиной.

На следующий день Дилси веяла первый рис, и они съели его за обедом. Когда бы Лиззи ни вспоминала год, проведенный в Барони, именно веяние ей запомнилось лучше всего.

Сложного здесь ничего не было. Рис засыпали в глубокую ступку, выдолбленную из кипариса, и толкли пестиком с длинной деревянной ручкой, также вырезанным из кипариса. После того как шелуха лопалась, рис перекладывали в широкую круглую мелкую корзину. Дилси, напевая, трясла корзину из стороны в сторону, а затем плавным округлым движением подбрасывала рис вверх. Ветер уносил шелуху, а рис падал в ловко подставленную корзину.

И на плантации, и в городе каждый день за обедом подавали рис. Когда ветер был хорош, Дилси веяла рис на неделю вперед. Лиззи всякий раз завораживало движение корзины и сверкание белых, очищенных от шелухи зерен. Дилси пообещала научить ее, но руки девочки были слишком коротки, чтобы держать огромную корзину.

При первой попытке у Лиззи почти ничего не получилось. Но в ноябре, когда девочке исполнилось девять лет, Дилси подарила ей корзину, которую Соломон сплел специально для нее. Она была достаточно широка для ее рук, но не слишком. Это был лучший подарок – даже лучше, чем иллюстрированный атлас, который подарила Джулия, лучше, чем оленьи рога, которые преподнес ей Стюарт, – самые крупные из всех, что когда-либо добывал брат. Кухня была завалена олениной.

Дилси сдержала слово. Каждый день она подолгу занималась с Лиззи, обучая ее веять рис. Джулия не останавливала их. Год приближался к концу, и ей хотелось, чтобы девочка вдоволь насладилась жизнью на плантации. Она много потрудилась, и, если занятия на кухне отнимут немного времени у фортепианных уроков, большой беды не будет. Лиззи нельзя было назвать музыкально одаренной. Но из девочки, кажется, получится неплохая кухарка. В жизни это ей пригодится больше, чем музыка.

В середине декабря Джулия привезла Стюарта и Лиззи домой, на Митинг-стрит. Стюарт молчал, борясь со слезами, которые прорывались, несмотря на все его усилия. Лиззи напевала медвежонку рождественские гимны. В ее сундучке лежал костюм для верховой езды, который, девочка надеялась, ей больше не придется надевать, книга с высушенными листьями и цветами, которую она снабдила ситцевой обложкой и надписала для Джо Симмонса, и перочистка для Пинкни, на которой она вышила его инициалы. Матери она везла образцы вышивок, а Софи несколько банок земляничного варенья, крышки на которых, видимо, не были пригнаны достаточно плотно. За это время она научилась не слишком бойко играть на фортепиано, без визга убивать черепах, с усердием и довольно недурно вышивать, немного говорить по-французски, переменять блюда на обеденном столе, без страха плавать; к тому же девочка поняла две важные вещи: рис не только едят, ему поклоняются, и еще – мальчики предпочтительней, чем девочки. Всему этому ее научила тетя Джулия.

Элинор Олстон позволила Лиззи стать героиней дня, велев девочке показать, как искусно она умеет разливать чай и бегло говорить по-французски. Потом все потекло как обычно. Следующее утро Лиззи провела в углу за то, что послала Каролине Рэгг записку на уроке арифметики.

Стюарт торжествовал значительно дольше. Он тоже поступил в школу. С частными уроками у Уэнтвортов было покончено. В 1867 году преподобный доктор А. Тумер Портер, выдающийся чарлстонский проповедник, при поддержке епархии епископальных церквей открыл школу – Училище Святой Церкви.

Школа предназначалась для сыновей плантаторов, мальчики должны были жить и обучаться в ней. Плату за обучение назначили минимальную: немногие хозяева могли теперь найти деньги для обучения своих детей, так как все средства уходили на восстановление нанесенного Шерманом урона.

Ко времени поступления Стюарта доктор Тумер убедил Федеральное правительство отдать для школы неиспользуемое здание Арсенала, которое находилось в квартале от церкви. Это было обширное кирпичное строение в три этажа, где хватало места и для жилых, и для классных комнат. Перед Арсеналом находился просторный квадратный плац с шестом для флага посредине. Мальчики, перестав гонять мяч, стали играть в солдат: они маршировали рядами, держа палки на плече, словно ружья. Когда в 1869 году Джулия, как владелица плантации, внесла в список Стюарта, школа была известна под неформальным названием Академии Портера. Требования там были высокими, и Стюарта поместили в класс с мальчиками двумя годами моложе его. Но Стюарта это не смутило. Он сделался первым человеком. Все знали, что его чуть не убил папаша Каин. С расширенными глазами мальчишки слушали, как Стюарт клялся в кровавой мести.

– Вот подрасту, – вновь и вновь повторял Стюарт, – и мы сведем счеты с этим цветным.

Никто не сомневался, что так оно и будет. Ему было всего пятнадцать, и он был очень мал ростом, но все верили каждому его слову.

Доктор Портер сыграл значительную роль в жизни Мэри Трэдд. Он обвенчал ее с Адамом Эдвардсом. Посещение Неда Пеннингтона послужило причиной более чем одного романа. Адам Эдвардс никогда не был так счастлив, как во время званых обедов в доме Мэри Трэдд. Дело было не только во вкусной еде, путь к сердцу Эдвардса не пролегал через его ссохшийся желудок. Но его не покидало ощущение уюта и безмятежности. В доме чувствовалась рука хозяйки. Пруденс никогда не заботило, что они едят. На столе никогда не стояли цветы. Обеды Мэри Трэдд стали для него открытием. Когда они неожиданно прекратились и Мэри неделями «не было дома», Адам Эдвардс почувствовал, что его будто выбросили из тепла на мороз. Он понял, что от Мэри исходит тепло, которого ему так недоставало всю жизнь. Свое предложение он предварил пышной, вычурной речью. Мэри очень мило заплакала и вложила свою руку в его. В мае они поженились.

Конечно же, сначала она посоветовалась с Пинкни – сын был главой семьи. Он дал ей свое благословение, вспомнил, как оценивала Эдвардса Пруденс в качестве отца, и настоял, чтобы Стюарт и Лиззи остались в Чарлстоне. Эдвардс собирался принять приход в Брин Море, штат Пенсильвания. Мэри немного поплакала, но даже Пинкни заметил, что она с облегчением согласилась.

– Я никогда не знала, как обращаться с детьми, – призналась она в неожиданном приступе самообличения.

Лиззи наслаждалась суетой, возникшей вокруг приданого Мэри. Джулия ссудила им Пэнси в качестве портнихи. В Филадельфии уже не носили кринолинов. Юбки были с напуском сзади и волочащимся шлейфом. Все платья Мэри, которые сохранили прочность, предстояло перешить. Те, что износились, переделали для Лиззи. Девочка стала обладательницей пяти новых платьев, с рукавами, достаточно длинными, чтобы прикрыть запястья, и подолом, достающим до башмаков. Она показалась в обновах Пинкни и Симмонсу, расхаживая так плавно, что книжка ни разу не свалилась у нее с головы.

Но прекраснее всего было то, что Мэри взяла с собой Софи. Лиззи доверчиво сообщила Джо, что для нее это превеликое счастье. Когда она безыскусно рассказала, как, по мнению Софи, следует обращаться с детьми, Симмонс посадил девочку к себе на колени и обнял ее.

После отъезда Мэри госпожой в доме сделалась Лиззи. Это была ответственная роль. Девочка сидела во главе стола, ее обслуживали в первую очередь. Она звонила в колокольчик, чтобы Элия переменял блюда, составляла меню, разливала чай и отдавала приказания всем вокруг.

Это была странная семья – двое молодых людей под башмаком у маленькой девочки, но чарлстонцы терпимо относились к странностям. Хозяйство велось неплохо. Суровые уроки Джулии пришлись как нельзя кстати. Как только слуги убедились, что Лиззи с пониманием отдает распоряжения, они отнеслись к ней с должным уважением, хотя и не стали меньше любить. Пинкни и Симмонс продолжали считать ее ребенком и не задумывались над тем, как она поступает.

Они были слишком заняты, чтобы удивляться, что девочка частенько ищет утешения в своих горестях у них на коленях. Пинкни приходилось то и дело ездить в Карлингтон. С новой промывочной машиной производительность возросла настолько, что необходимо было ускорить работу в котловане. Кроме поездок он наносил визиты – от приглашений не было отбоя. Двадцатишестилетний холостяк с хорошим доходом и фамилией Трэддов представлялся маменькам взрослых дочерей вожделенным призом. Что касается самих девушек, то им нравился его высокий рост и крепкие мускулы, а также очаровательная улыбка и обходительные манеры. Дочери жаждали заполучить его еще сильней, чем их мамаши. Но Пинкни уже усвоил правила игры: он ко всем относился с равным вниманием, никого не выделяя особо. Слишком очевидная благосклонность означала последующее признание в любви, а Пинкни был уже научен, какой опасностью может обернуться один неосторожный шаг.

Ему пока не хотелось жениться. Но приглашения он продолжал принимать.

А Симмонсу мысль о женитьбе и в голову не приходила. Он занимался строительством фабрики и фабричного городка при ней. Назвав его Симмонсвиль, он почувствовал себя королем. Девушке, которую он поселил в одном из новых домов, он также казался королем. Имя девушки было Аметист Перл Честер, и Джо называл ее домик шкатулкой с драгоценностями. Ей казалось, что ничего более изящного она сроду не слыхивала.

Аметист была рано расцветшей смуглой красавицей, каких часто можно встретить в горах, где она родилась. Она сбежала из дому с человеком, который бросил ее через несколько месяцев. Девушка путешествовала по стране в поисках работы, пока наконец не встала в очередь на симмонсвильскую фабрику. Джо вывел ее из очереди, купил ей одежду и поселил в шкатулке с драгоценностями, пригрозив, что убьет в случае измены. Девушка сочла себя счастливицей. Джо не требовал от нее ничего мудреного и никогда не бил, не то что другие мужчины, которые попадались ей во время странствий. Почти все время он проводил на фабрике, испытывая новые станки. Приезжая из Чарлстона, он ее почти не беспокоил.

Против возросшего влияния Лиззи мог бы восстать Стюарт, но он редко бывал дома. Школьные каникулы он проводил в Барони, а на Рождество приезжала Джулия и перенимала у Лиззи главенствующую роль. Прочие же дни в жизни девочки текли совершенно безоблачно. Занятия в школе не требовали много труда, в Каролине Рэгг она обрела верную подругу, а обязанности по дому были не сложней, чем уроки в Барони. Если же она огорчалась или уставала, за утешением можно было прибегнуть к Симмонсу или Пинкни или излить свои жалобы красивой кукле, которую Мэри прислала ей из Филадельфии. Кларисса была очень внимательной слушательницей.

Не совсем обычная семья жила тихо и счастливо, примериваясь к звону колокола на башне Святого Михаила и к чарлстонским традициям. Как и другие обитатели города южнее Брод-стрит, они были довольны, когда в 1869 году на улицах установили фонари; что же касается суматохи вокруг строительства новых зданий и жажды наживы, охватившей северные районы, им до этого было мало дела. Это касалось чужаков, а не чарлстонцев. Хотя многие главы чарлстонских семейств работали в новых конторах, они возвращались домой обедать. Причем время обеда никогда не откладывалось на конец рабочего дня.

Симмонс, хотя и был занят хлопотами на фабрике, все же не пропускал статей в газетах, сообщавших о странной организации, возникшей на севере штата. Большинство читателей смешило и забавное название – ку-клукс-клан, и простыни, которые эти люди надевали на голову. Чарлстонская газета редко писала об этом, как и о черной милиции, созданной в ответ губернатором Скоттом. Зато все ворчали, когда в 1870 году из Вашингтона были призваны дополнительные войска, хотя их и не ввели в Чарлстон. Присутствие янки в городе становилось все менее ощутимым. Школы при Бюро Освобождения в этом году все закрылись.

В 1871 году Скотт был выведен из правительства. Его соратников по партии мало заботило то, что государственный долг при нем возрос до пятнадцати миллионов долларов. Но когда он выпустил облигации дополнительного займа и не поделился прибылью, этого ему не простили. Он ушел с позором, сопровождаемый войсками, которые сам же вызвал год назад. Его место занял Франклин Мозес, умевший воровать более изысканно.

– Пинни!

– Да, мэм. Ты собираешься сделать мне выговор за то, что я не доел суп? Он слишком густой.

– Пинни, не дразни меня. Я должна тебе сказать что-то очень важное.

Он отложил газету и попытался сдержать улыбку. Начальственный тон младшей сестренки всегда забавлял его, но он знал, что девочка очень серьезно относится к своим обязанностям. Она хлопотала по дому, как маленькая пожилая леди.

– Что случилось, сестричка?

– Взгляни на мои руки. – Она протянула руки к Пинкни.

Пинкни выпрямился на стуле.

– Что такое? Ты ушиблась? Поранилась?

– Да нет же, глупый. Тогда я позаботилась бы о себе сама. Нехорошо то, что руки стали видны. Вылезают из рукавов. Я расту, как чертополох.

Потрясенный, он понял, что девочка права. И как он сам не заметил! Юбка едва доходила ей до колен, а рукава дюйма на три не доставали до запястий, обнажая худые руки. Края манжет были обтрепаны.

– Золотко! Когда тебе сшили это платье?

– Когда мама выходила замуж.

– Это было больше двух лет назад. А что из одежды тебе покупали после этого?

– Только ботинки. Но они мне были очень нужны. А потом вдруг я выросла и из платьев. Покупать теперь нужно все.

– Обязательно купим. Правда, я не знаю, какие вещи покупают девочкам.

– А ты знаешь, где купить?

– Нет. Надо бы посоветоваться с кузиной Люси Энсон. Она наверняка знает. Давай-ка заглянем к ней и обо всем расспросим.

– Я должна подумать. Сама она не очень-то красиво одевается.

– Она одета как леди.

Лиззи насупила брови. Пинкни понимал, что это значит. Он подождал, пока не последует решение.

– Когда пойдем? – спросила Лиззи. – И, Пинни, еще одно…

– Да, я слушаю. В чем дело?

– Мне нужны платья для больших девочек, а не детские вещи. Ведь мне уже скоро двенадцать.

– Да, мэм. Мисс Трэдд, мэм.

На стук в дверь отозвалась Люси.

– Уходите! – крикнула она. – Не приближайтесь ни в коем случае! Эндрю заболел. Доктор Перигрю считает, что это «желтый Джек».

Пинкни, схватив Лиззи в охапку, будто мешок с мукой, бросился назад через улицу. Он немедленно созвал всех слуг.

– Никому не покидать дом, пока я не разрешу. И никого не впускать. У соседей «желтый Джек».

Клара и Хэтти разрыдались, уткнувшись в передники.

– Элия, возьми их на кухню и успокой там. Лиззи сидела на стуле, куда опустил ее Пинкни. Глаза девочки были широко раскрыты, губы дрожали. Пинкни сел на стул рядом с ней:

– Я напугал тебя, малышка. Но надо было действовать быстро. Ты знаешь, что такое «желтый Джек»?

Лиззи покачала головой. Пинкни взял девочку за руку.

– Это очень опасная разновидность лихорадки. Вспыхивает она неожиданно, неизвестно по какой причине и поражает множество людей. Многие от нее умирают. Я не хотел, чтобы ты заразилась, потому и побежал. Если Эндрю болен лихорадкой, кто бы ни вошел в дом, может заразиться.

– А почему Люси не убегает?

– Она уже болела. Поэтому для нее болезнь не опасна. И я тоже болел – еще до того, как ты родилась. И потому я не заражусь. Но необходимо кое-что предпринять.

– Мы должны отсюда бежать?

– Я не знаю, куда бежать. Когда эта болезнь начинается, она может вспыхнуть где угодно. Самое безопасное – оставаться дома. Я пойду к доктору Тротту, куплю персидского порошка. Тебе придется обвязать рот и нос носовым платком и посыпать порошком в комнатах. Перчатки тоже надень. Когда служанки успокоятся, вели им помочь.

– А почему ты мне не поможешь?

– Сестричка, ты уже взрослая и должна меня понять. Я должен помочь Люси ухаживать за Эндрю. Она сама отвечает на стук в дверь, значит, с ней нет слуг. Эндрю мой давнишний друг и нуждается в моей помощи.

– А вдруг я заболею, Пинни?

– Дорогая Лиззи, если ты подхватишь хотя бы насморк, высунь только руку в окно и махни. Я тут же приду.

– Правда?

– Честное слово.

– Хорошо. Тогда поторопись, а то Люси там, наверное, выбилась из сил.

Пинкни торопливо обнял девочку и ушел.

 

27

– Какого черта! – возмутился Эндрю, когда Пинкни вошел в его комнату. Говорил он слабым голосом, и за попыткой шутить скрывался страх.

– Мы неделю не виделись. Может быть, ты поздороваешься?

– Я не жаждал тебя видеть. Люси говорила мне, что ты бегаешь от невест. Меня бесит, что я так ослаб. И замерз. А ведь на дворе июль. К тому же, Пинкни, у меня болят ноги. Столько лет ничего не чувствовал, а теперь вот адская ломота.

Пинкни взял Эндрю за руку. Сказать было нечего. Глаза Эндрю косили, лицо пылало, губы были красные. Когда он открывал рот, был виден ярко-алый язык. Все это были признаки желтой лихорадки. Люси говорила ему, что температура у Эндрю более ста двух градусов. Пинкни знал, что она будет повышаться.

В комнату тихо вошла Люси с тазиком воды в руках:

– Пинкни, ты не выйдешь на минутку? Я хочу обтереть его губкой.

– Позволь мне сделать это.

– Нет. Я знаю, он очень любит это. Я всегда это делаю. Накроши льда, если можно. Ты найдешь его в погребе на задней веранде.

Через четверть часа Пинкни встретился с Люси на верхней площадке лестницы.

– Сто четыре, – прошептала она, – начался бред.

В течение двух дней Пинкни и Люси вдвоем ухаживали за Эндрю. Они клали ему в рот кусочки льда, обмывали изможденное тело и крепко держали, когда он бился в конвульсиях. В бреду Эндрю не узнавал Пинкни. Поначалу, взглянув на его рыжие волосы, залитые светом лампы, Эндрю решил, что это дьявол. С жалобным криком он бросился к Люси и спрятал лицо у нее на груди. Люси, обняв, качала его, словно младенца.

– Все хорошо, – шептала она. – Шшш-шшш… Все хорошо. Открой рот. – Она протискивала ложку со льдом меж его зубами.

Пинкни неожиданно вспомнил, что его мать делала так, когда он лежал в жару.

– Люси, а где маленький Эндрю? – спросил Пинкни.

– На Шарлотт-стрит, хвала небесам. Все хорошо, Эндрю. Ты в безопасности. Все хорошо.

Жар усиливался, и Эндрю, возбуждаясь, становился совершенно невменяемым. Он перестал бояться Пинкни. Схватив Пинкни за рукав, Эндрю притягивал его как можно ближе и шептал ему в самое ухо осипшим голосом:

– Она во всем виновата, эта шлюха. Ты ведь знаешь. Ты знаешь все. Она затащила меня в свою кровать. Я хотел ехать. Я вез депешу. Срочное, важное сообщение. Если бы я привез его, мы не проиграли бы войну. Она шпионила на янки. Ты знаешь. Как же ты позволил ей? Позволил поднять подол и поймать меня? Ты мог ее остановить. И помочь мне добраться до Саванны. Если бы я доставил депешу, мы бы победили. И мои ноги слушались бы меня. Из-за шлюхи я не могу двигаться. Она отняла у меня все. Она погубила меня. Она погубила Юг. Ты знаешь. И ты все время знал.

– Ему кажется, что ты Бог, – заметила Люси. Эндрю оттолкнул Пинкни и повернулся к жене, выкрикивая оскорбления.

– Прекрати, Эндрю, – сказал Пинкни и зажал ему рот рукой.

Эндрю прокусил ему большой палец до самой кости. Кровь, хлынувшая из руки, окрасила пену в углах рта Эндрю. Он принялся кричать. Пинкни отдернул руку, но Эндрю поймал его за запястье.

– Умоляю, – зарыдал он, – милостивый Отче, умоляю… Позволь мне умереть. Я не хочу жить.

Судорога исказила его замызганное кровью и слезами лицо, и он забился в конвульсиях, потеряв сознание.

Люси намочила в воде губку и принялась обтирать лицо мужа.

– Бедный Эндрю, – проговорила она.

Голос ее звучал ласково, и столь же ласково касалась она закрытых век мужа.

– Что тут можно сказать?.. Эндрю сам не помнит, что говорит в бреду. И нам следует об этом забыть. Я очень сожалею, что тебе пришлось это услышать. Тебе, наверное, неприятно.

– Мне! Да ведь это тебе должно быть неприятно. Люси устало взглянула на него.

– Я привыкла, – сказала она.

Обмакнув в воде пальцы, она обрызгала губы Эндрю.

– У нас вышел весь лед. Будь так добр…

Пинкни разбудил звон колокола церкви Святого Михаила. Колокола вызванивали гимн, оповещавший о начале церковной службы. Пинкни медленно повернул голову, чувствуя боль в затекшей шее. Вспомнив, где находится, он открыл глаза. Эндрю лежал спокойно. Люси сидела подле него, держа руку у него на запястье.

– Почему ты не разбудила меня? – прошептал Пинкни.

– Температура снизилась, а ты так устал. Ты и проспал-то совсем немного. Пощупай, Пинкни. Пульс нормальный.

Люси улыбнулась. Пинкни отметил, как осунулось ее лицо.

Он взглянул на Эндрю. Кожа лимонно-желтого цвета. Виски на ощупь холодные, но пульс ровный, хорошего наполнения.

– Почему бы тебе не прилечь на часок, Люси? Пока Эндрю спит.

Люси кивнула:

– Да. Но ты разбудишь меня, если что-то изменится?

– Конечно.

– Слово чести?

– Слово чести.

Оба понимали, что может наступить ухудшение. Кризис еще не миновал.

Он начался через час. Эндрю вздохнул и закашлялся. Прозрачная жидкость брызнула у него изо рта. Пинкни вытер ему лицо и подошел к шезлонгу у окна, где спала Люси. Тонкие полоски света, пробивавшиеся сквозь ставни, жгли ее лицо. Под глазами у нее были синяки, а на лбу и от носа к уголкам рта пролегли морщины. Сквозь тонкую кожу просвечивали голубые вены. Пинкни колебался, будить ли ее. Но ведь он дал слово. Он легонько коснулся ее плеча.

Люси с трудом открыла глаза.

– Началась рвота, – сообщил Пинкни. Предложив руку, он помог ей встать.

– Спасибо, Пинкни.

Весь остаток дня Люси поддерживала голову Эндрю над подставленным тазом. Пинкни принес свежей воды, чтобы полоскать таз. Когда морской бриз застучал в ставни, он открыл их, чтобы бодрящий соленый воздух поступал в комнату. Наконец Эндрю вырвало кровью. Люси с отчаянием посмотрела на Пинкни:

– Боюсь, мне станет плохо.

Пинкни забрал у нее таз:

– Позволь-ка мне.

– Нет, Пинкни, милый, вдруг ты не удержишь его голову, и он задохнется. Лучше встань позади меня и не давай мне упасть. Осталось недолго.

Пинкни выплеснул и ополоснул таз и отдал его Люси. Она едва успела подставить его ко рту мужа. Снова кровь. Пинкни, протянув руку, нащупал запястье Эндрю. Казалось, пульса не было вовсе. Затем он поймал слабое биение. Между ударами были долгие паузы.

– Ну что? – спросила Люси.

– Довольно сильный.

– Ты не умеешь лгать, Пинкни, спасибо тебе за это… Ах, Боже!

Эндрю снова вырвало – таз наполовину наполнился черной жидкостью. Люси покачнулась. Пинкни крепко стиснул ее затылок. Сильная судорога свела ее тело, но он не разжал пальцев. Через несколько минут она выпрямилась и глубоко вздохнула:

– Спасибо, мне лучше.

На этот раз она сама выплеснула и ополоснула таз.

– Это должно кончиться, – сказала она. – Или он умрет.

Люси дрожала. Ее юбка была в пятнах крови.

– Я переоденусь и принесу простыни. В столовой есть бренди. Принеси, пожалуйста, два бокала.

Коньяк вернул краску ее лицу.

– Теперь мне понятно, почему вы, мужчины, постоянно пьете крепкие напитки: они поддерживают.

Пинкни подлил себе и ей. Скоро они узнают, будет Эндрю жить или умрет. Он выглядел так, будто уже был мертв. Желтоватая кожа свисала с челюстей и складками лежала на шее. Дыхание было таким слабым, что его не было слышно.

Надо что-нибудь сказать, подумал Пинкни. Чтобы ожидание не было слишком тягостным.

– Тебе что-нибудь известно о костях?

– Ты имеешь в виду игральные кости?

– Нет, ископаемые. Кости древних животных.

Вдруг он почувствовал, что плачет. Он рассказал ей об эогиппусе. Пинкни очень устал.

– Простите меня, – сказал он. – Не понимаю, отчего я плачу.

Люси тронула его руку.

– Я понимаю, – сказала она.

Эндрю, простонав, зашевелился. Они бросились к нему. Люси отвернула одеяла. Вся простыня вокруг него была в темной моче. Значит, он будет жить. Люси повернулась к Пинкни, ничего не видя от слез. Она рыдала у него на груди, а он ласково похлопывал ее по спине.

– Мы спасли его, теперь он поправится. Ах, Пинкни, я благодарна тебе до конца своих дней.

Под звон колокола и бодрые восклицания сторожа на колокольне Святого Михаила они сменили простыни и обмыли безжизненные ноги Эндрю. Выделение мочи с кровью прекратилось только перед рассветом, и дыхание сделалось естественным. Пульс был слабым, но ровным. Эндрю погрузился в глубокий целительный сон.

Люси накрыла мужа по плечи свежей льняной простыней. Она слабо улыбнулась:

– Я проголодалась. Ты не хочешь поужинать? Пинкни сообразил, что целых три дня ничего не ел.

– Я готов лошадь съесть, – ответил он. – Где ваша кладовая, госпожа Энсон?

Рассвет окрасил двор нежной серо-розовой краской. Люси и Пинкни шли к кухне, и шаги их звучали неестественно громко на покрытых росой булыжниках. Люси шаталась от усталости, но сохраняла равновесие.

– Думаешь, я пьяна?

– Нет. Но это было бы не вредно.

Они наелись до отвала – заливное из каплуна, горшок холодной фасоли, бекон, пирог с орехами-пекан и большая бутыль пахты. Когда они закончили, небо было бледно-лимонного цвета. Наступило утро. Птица на финиковой пальме, росшей за домом на улице, приветствовала солнце громким щебетом. Люси взглянула на Пинкни.

– Вот уж не думала, что у тебя темная борода, – заявила она. Измученно рассмеявшись, она повалилась на неубранный стол.

Пинкни оставил ее спать. Он тихо поднялся к Эндрю и занял пост у его кровати.

Желтая лихорадка свирепствовала в Чарлстоне пять с половиной недель. Она унесла более трех тысяч человек. Среди них было двести двадцать семь коренных чарлстонцев, включая Элинор Олстон и четырех ее учениц.

Лиззи тяжело переживала потерю подруг. Впервые умирали те, кого она знала. Пинкни пытался утешить девочку, но, когда Лиззи не захотела пойти на похороны, он оказался непреклонен:

– Ты должна пойти, Лиззи. Я пойду тоже, но я не смогу тебя заменить.

– Какая разница? Ведь они мертвые. Они не узнают, что я не пришла. Нет, ни за что не пойду.

– Пойдешь. Из уважения к подругам и их семьям. И потом, ты не права, Миссис Олстон и девочки увидят тебя. Они будут смотреть на тебя с небес.

Темно-голубые глаза Лиззи внимательно изучали лицо брата.

– Ты и вправду веришь в это?

– Конечно.

– В самом деле?

– Чтоб мне с места не сойти!

Вдруг Лиззи презрительно поджала губы:

– Держу пари, что Сьюзен Джонсон не станет глядеть вниз. Скорее всего – вверх. Она была такой задавалой!

Пинкни попробовал сдержать смех, но не смог.

По совету Люси Лиззи отправилась сразу же после похорон в мануфактурную лавку Робинсона на Кинг-стрит. Пинкни пошел с ними и томился добрых два часа, пока Люси посвящала Лиззи в тайны отрезов, лент, кружев и пуговиц. Девочка стала гордой обладательницей матерчатой сумки, набитой всевозможными образцами.

Дни и ночи, самоотверженно проведенные у постели больного, сблизили Пинкни и Люси. Они стали понимать друг друга без слов, как если бы дружили много лет. Было естественно, что Пинкни обращался к Люси посоветоваться насчет сестренки, и Люси прибегала к его помощи, когда дело касалось Эндрю. Оба чувствовали, что жизнь их стала богаче.

Переходы через Митинг-стрит сделались постоянными. Два дома словно объединились. Пинкни стал главой обеих семей, но двойная ответственность не тяготила, так как и он получал должное воздаяние. Люси стала матерью Лиззи и сестрой ему. Когда Симмонс вернулся из Симмонсвиля, он с неудовольствием обнаружил, что Пинкни назначил Эндрю юридическим консультантом фирмы «Трэдд – Симмонс». Однако он одобрил передвижное кресло и письменный стол, которые Пинкни купил для старого друга. Джо никогда не видал Эндрю таким воодушевленным. Теперь у него была работа, и он мог сам содержать семью. Конечно, он мало смыслил в заключении сделок, но его опорой был Джошуа.

Симмонс посоветовал сделать еще один важный для Энсонов шаг. Люси следует больше выходить, сказал он. Симмонс помнил, как она была счастлива на балу Котильон-клуба. Джо и Пинкни настаивали, Эндрю не возражал, и Люси наконец согласилась. Она наняла кухарку, сшила два новых платья и стала отвечать на визиты. Она даже устроила маленький ужин, когда Эндрю вполне овладел механикой своего кресла и смог играть роль хозяина.

– Для меня началась новая жизнь, – с благодарностью сказала Люси Пинкни. – Мне всегда хотелось иметь брата или сестру. А теперь ты и Джо мне как братья, а Лиззи – младшая сестричка для меня и старшая – для маленького Эндрю.

Все они, как большая семья, часто выходили вместе. Самой излюбленной прогулкой было посещение магазина Ван Сантена, роскошного кафе-мороженого, где был широкий выбор игрушек, очаровывающих восьмилетних мальчишек, и особая секция со стереоскопами и открытками чужеземных городов, приводившими в восторг и ужас.

Лиззи с первого октября обучалась в пансионе для молодых леди миссис Хопсон Пинкни. Плата за обучение была выше, чем в школе Элинор Олстон. Миссис Пинкни неплохо наживалась на чужаках, имеющих дочерей. Но компания «Трэдд – Симмонс» добывала около ста тонн фосфатов в месяц. Пинкни мог себе позволить платить пятьдесят долларов в год за основной курс обучения и, помимо того, двадцать долларов за уроки рисования и двенадцать – за французский язык. Ему не хотелось отказываться и от уроков музыки, хотя они стоили сорок долларов. Люси и Лиззи посовещались, Лиззи сыграла сонату Моцарта, и было решено, что брать уроки музыки не стоит.

Девочке очень понравилось в новой школе. Каролина тоже училась там. Но Лиззи смущало, что ей нельзя принимать приглашения от других девочек. Сердилась она и на то, что у нее нет ни такого количества платьев, как у школьных подруг, ни пальто с меховым воротником и муфтой. У всех девочек, живущих выше Брод-стрит, было такое пальто. Пинкни с облегчением предоставил решать эту задачу Люси.

– Но у всех девочек есть муфты, кузина Люси! Я уже сказала Пинни, что другого подарка ко дню рождения мне не надо. Когда тебе исполняется двенадцать, хочется получить какой-то особый подарок. А он подарил мне гребешок, как будто мне нечем расчесываться.

Люси, которая сама выбирала для Пинкни незатейливо украшенный серебряный гребень, пожалела, что не может щелкнуть им Лиззи по голове, как это делалось в старину. Вместо этого она пустилась в объяснения, опасаясь, что двенадцатилетняя Лиззи не сумеет верно понять ее:

– Лиззи, далеко не у всех девочек есть муфты, и ты хорошо это знаешь. Чарлстонские девочки не носят муфт. В них нет необходимости. В наших краях слишком жарко, чтобы носить меха. Наверное, там, где жили эти девочки, зимы такие холодные, что поверх перчаток приходится надевать еще и муфту. Я не буду осуждать их, это недостойно леди.

– Ты говоришь, как тетя Джулия: «Леди поступают так-то…», «Леди так не поступают…» Мне это надоело.

Люси улыбнулась:

– Мне в твои годы это тоже не нравилось, но это именно то, что мы все должны знать. Существуют причины, в силу которых что-то следует делать и чего-то, наоборот, не следует делать. Сейчас я объясню тебе, почему ты не можешь иметь муфту. Перестань дуться и выслушай внимательно. Быть леди или быть джентльменом – это значит считаться с другими людьми. Нельзя жевать с открытым ртом, потому что сидящим за столом это неприятно. Нельзя перебивать, чтобы не обидеть того, кто с тобой разговаривает. Когда кто-то входит в комнату, следует встать, предлагая свое место. Понимаешь? Другие люди – вот о ком надо заботиться в первую очередь.

– Я полагаю, это не слишком выгодная сделка.

– Ты ошибаешься. Ведь леди и джентльмены общаются только с себе подобными. И каждый из них уделяет другому внимание. В конечном счете выигрывают все. И никто не применяет к жизни термины рынка. Мне бы не хотелось впредь слышать от тебя подобные слова. Это вульгарно.

– Вот-вот, тетя Джулия тоже называет некоторые вещи вульгарными. И мама тоже. Но никто никогда не объяснит, что это значит.

Люси вздохнула:

– О Господи! Мы увязнем в этих материях. Не думаю, что ты достаточно взрослая, чтобы толковать с тобой о хорошем вкусе. Двенадцать, конечно, солидный возраст, но придется еще несколько лет подождать. Давай-ка возвратимся к муфтам.

– Хорошо. Я знаю, как следует поступить. Я предложу кому-либо, у кого нет муфты, пользоваться моей. Так я позабочусь о других. Но они, конечно же, откажутся носить мою муфту, чтобы позаботиться обо мне. И все будет в порядке. – Лиззи торжествовала.

– Нет, золотко, ты не права. Тебе не следует носить муфту, потому что это будет напоминать другим девочкам, у кого ее нет, об их бедности. Ведь меха стоят дорого. Не каждая семья может позволить себе такую покупку.

– Серебряный гребень тоже дорого стоит.

– Да, но ведь ты не расчесываешься на глазах у всех. Ты любуешься им в одиночестве, и никто даже не знает, что у тебя есть такой гребень. Ведь ты никому не рассказала.

– Рассказала. Девочки спрашивали меня, что мне подарили ко дню рожденья. Вот я и рассказала.

– Ты сказала, что тебе подарили гребешок?

– Да, конечно. А что же еще?

– Надеюсь, ты не сказала, что гребень серебряный? Лиззи вытаращила глаза:

– Правда, Люси. Я ведь тоже кое-что понимаю. Это было бы хвастовством.

– Вот именно. И то же можно сказать о ношении мехов. Согласна?

– Что же мне еще делать. Ведь мне не купят муфту, даже если я закачу истерику. Приходится уступать.

На том они и порешили.

Через несколько месяцев Стюарт закончил школу Потера, и Пинкни пришлось выдержать схожее столкновение с самонадеянным юнцом. Пинкни победил, хотя и не нашел понимания.

Стюарту только что исполнилось девятнадцать, и он был уверен, что знает все, тогда как Пинкни ничего не понимает. Между ними произошла бурная стычка. Мальчишкой Стюарт обожал своего бесстрашного брата и ничего другого не желал, как вступить в его кавалерийской полк, носить саблю и бросаться в атаку верхом на боевом скакуне. Война для него закончилась слишком быстро. Если бы мог, он бы вновь напал на форт Самтер. Ярость Стюарта, не находя выхода, обратилась на старшего брата.

– Ты капитулировал! – кричал он. – Ты сотрудничаешь с янки. Посещаешь их магазин и ешь мороженое, разговариваешь с ними на улицах и вступил в Торговую палату. Ты предатель, Пинни.

Обвинения Стюарта больно задевали Пинкни, потому что в душе он был согласен с братом. Он научился смотреть в лицо неизбежному, но не мог подавить в себе ненависти.

– Ради Бога, – устало ответил он брату. – Война окончилась семь лет назад. Мы обязаны считаться с фактами.

– Я не давал клятвы. Я не признаю янки.

– Честь тебе и слава. Ты не признаешь янки, потому что я тебя содержу! – Темпераментом Пинкни не уступал младшему брату.

Они смотрели друг на друга, сверкая голубыми глазами, рыжие волосы пылали. Пинкни взглянул на аккуратно подстриженные усы брата – предмет гордости Стюарта – и почувствовал прилив ярости. Волосы на лице Стюарта были рыжими – при желании он мог отпустить бороду.

– Ты утверждаешь, что ты мужчина, – взревел Пинкни, – вот и будь мужчиной. Не хочешь поступать в колледж – ладно. Тогда иди работай.

– Я не хочу работать на янки в твоей фосфатной компании. Вы перерыли Карлингтонские рисовые поля, чтобы фермеры на Севере могли выращивать свою пшеницу.

– Я не нуждаюсь в твоих услугах. Ты, конечно же, хочешь отправиться к тете Джулии. Это тебе по душе. Она будет смотреть за плантацией, а ты плескаться в реке и убивать важенок.

Стюарт побледнел. Он сам признался Пинкни, что по ошибке убил самку оленя вместо самца. Разве он мог предполагать, что Пинкни использует это против него.

Пинкни устыдился. Темперамент заставил его зайти слишком далеко. Охотничья сноровка Стюарта была единственным достижением юноши. В школе он учился кое-как, летом Джулия не требовала, чтобы он занимался, и Стюарт потерял свое превосходство над товарищами по классу, едва они, один за другим, переросли его.

– Прости меня, Стюарт, я негодяй, – сказал Пинкни. – Это все темперамент Трэддов. Ведь ты простишь меня? Если бы ты вызвал меня на дуэль, я бы даже не молился, чтобы взять над тобой верх.

Он протянул брату руку. Стюарт вспыхнул, но пожал ее.

– Я найду работу, – промямлил он.

– Если позволишь, я тебе помогу. Я надеялся, что ты будешь работать в компании. Но не буду настаивать. Ты не будешь против, если я запишу тебя в драгуны?

– Ура!!! – завопил Стюарт, позабыв о том, что он уже взрослый.

Поначалу Стюарт работал помощником капитана парома, переправлявшегося через реку Купер. Через два года он сам стал капитаном, а Билли взял помощником. В драгунском полку он имел чин лейтенанта. Стюарт никогда не снимал военной формы, за исключением балов святой Цецилии и Котильон-клуба. Ему очень шел загар и аккуратно подстриженная бородка. А его маленький рост вполне подходил для рулевой рубки «Дикси-Трэдда», где надо было сгибаться в три погибели.

Стюарт жил дома, но семья редко видела его. Он врывался, наскоро съедал ужин и переодевался для бала или ночного патрулирования. Пинкни с уверенностью мог утверждать, что Стюарт был доволен своим жребием.

 

28

Братья пришли к согласию, но Пинкни недолго наслаждался покоем. Он ожидал, что со Стюартом будут хлопоты, но все обошлось. Несколько месяцев Пинкни продремал в опасном благодушии. Пробудила его внезапно разыгравшаяся буря.

В октябре 1872 года для Лиззи начался второй год обучения у миссис Пинкни и первый – в школе танцев. Подготовка проходила бурно. Девочке шили первое длинное платье, и она обсуждала со всеми цвет, покрой рукава, отделку, пояс, количество нижних юбок и что ей делать с волосами.

– Что это за волосы! И надо же мне было родиться в семействе Трэддов! Они как проволока – гадкая, ржавая проволока.

Она то бушевала, то радостно кружилась, когда ей приносили бальные туфельки или кусок, ленты. Пинкни пытался найти прибежище у Энсонов, но Люси волновалась не менее, чем Лиззи.

– Это очень важно, Пинни. Она становится молодой леди. Ничто так не волнует девушку, как первое бальное платье. Даже с подвенечным нарядом не связано столько беспокойств. Но, что бы там ни было, тебе надо привыкнуть к суматохе. Теперь у вас в доме долго не будет покоя. Сейчас она кажется тебе слишком взволнованной, а что же будет, когда она в первый раз влюбится?

Наконец знаменательный вечер наступил. Люси помогла Лиззи с приготовлениями. Она сошла вниз и позвала Пинкни и Симмонса. Глаза ее светились воодушевлением.

– Она просто прелесть, – сказала Люси. – Пожалуйста, скажите ей это.

Они стояли у лестницы и ждали. В столовую, приоткрывая дверь, с любопытством заглядывали слуги.

Лиззи спустилась по лестнице, как если бы на голове у нее лежала книга. Вместо коротких косичек волнистое облако красновато-золотых волос было забрано ото лба назад и скреплено широкой лентой из бледно-голубого атласа. Платье было тоже голубым. Оно было сшито из отличного муслина, легкого, как летний бриз; длинная юбка развевалась на ходу. Узкое белое кружево обрамляло вырез каре, короткие рукава фонариком и рядами украшало юбку от кромки до атласного пояса. Тонкие руки и шея девочки были бледны: свет отражался от ее выступающих ключиц. Лиззи казалась пронзительно беззащитной, юной и невинной. У Пинкни болезненно сжалось сердце. Ему хотелось плакать.

– Какая ты красивая, сестричка, – сказал он. – Позволь мне проводить тебя. – Он согнул руку в локте.

Лиззи хихикнула и взглянула на Люси:

– Ты, как джентльмен, должен догадаться, что леди еще не надела пелерину. – Лиззи вскинула украшенную бантом головку. – Уверена, он не обладает хорошими манерами, – поддразнила она брата.

Симмонс снял со спинки стула маленькую темно-синюю пелерину и неловко поклонился:

– Он ослеплен вашей красотой, мэм. Окажите мне честь.

– Ах, спасибо, сэр, вы так любезны, – учтиво проговорила девочка. Прыснув, она повернулась спиной к Симмонсу, чтобы он надел пелерину ей на плечи. – Ах, какое чудо!

В ее голосе слышалось самоупоение. Она сделала реверанс Пинкни, оперлась на его руку рукой в белой перчатке и ушла, оставив позади себя тонкий аромат жимолости.

– Как она мила, правда, Тень?

– Что? Ах, да. Должно быть, она будет там самой хорошенькой.

Люси покачала головой:

– Нет. Самый красивой будет Каролина Рэгг. Но у Лиззи превосходное настроение, а это все, что требуется.

Пинкни, предоставив Лиззи компаньонкам в Каролина-холл, возвратился домой минут через пять.

– Чему ты ее научила, Люси? Этот ребенок кокетничал с нами.

Пинкни смеялся, но глаза его были сердитыми. Люси наполнила бокал мадерой и подала ему.

– Ты кипятишься, потому что ревнуешь, вот и все. Конечно, я научила ее кокетничать. Это неотъемлемо от танцев. Помимо тебя, в ее жизни будут другие мужчины. И то же я скажу тебе, Тень. Нечего хмуриться. Давайте ужинать. Я обещала Лиззи подождать, пока она не вернется домой. Она собирается мне все рассказать.

В четверть девятого Пинкни зашел за Лиззи и привел ее домой. Девочка спешила впереди него, горя желанием изложить Люси новости. Лиззи была влюблена, и он пригласил ее на танец три раза.

Любовный роман прокрался в дом Трэддов, как змей-искуситель в Эдемский сад. Времена мирного течения жизни миновали. Лиззи забывала заказывать блюда, не обращала внимания на пыль в комнатах, не напоминала Хэтти, что надо накрахмалить рубашки мистера Пинкни, и перестала штопать ему носки. Каждый день после школы она приглашала домой Каролину. Девочки запирались в комнате Лиззи и, сидя на кровати, болтали о мальчиках, вместо того чтобы делать уроки.

Люси пришлось противостоять слезам, взрывам гнева и угрозам покончить с собой из-за того, что Лиззи именовала нищенским гардеробом. Ей же девочка поверяла свои тайны и с робостью просила совета.

Наиболее упорным атакам подвергался Симмонс. Лиззи непременно хотела учить его танцевать, чтобы иметь возможность практиковаться. Он упорствовал очень долго. Однажды вечером Лиззи плюхнулась к нему на колени и, обняв за шею, умоляла уступить ей. Джо быстро вскочил и поставил девочку на ноги.

– Ты теперь молодая леди, детка. Тебе уже нельзя сидеть на коленях у мужчины, даже у меня. Но ты, наверное, хочешь замучить меня просьбами до смерти, я согласен, хорошо, учи меня.

Вскоре уроки танцев сделались для них привычными. Мелькали косички, и ноги в черных чулках и прочных школьных башмаках спешили вслед за Джо в бурном вальсировании. Гостиная находилась над кабинетом Пинкни, и топот над головой мешал ему сосредоточенно работать.

– Хуже и быть не может, – жаловался он Люси и Эндрю.

Знал бы он, что ждет его впереди! На балу святой Цецилии 1873 года он, войдя в залу, окинул взглядом толпу и был в самое сердце уязвлен безмятежным хорошеньким личиком одной из дебютанток. Поздно пришла к Пинкни его первая любовь, и переживал он ее тяжело.

– Что мне делать, Люси? – Пинкни неосознанно тянулся к ее сочувственному пониманию.

Люси была ошеломлена его диким, жаждущим взором. Бывало, он признавался ей, что едва сдерживает гнев и отчаяние, но говорилось это спокойным ледяным голосом. Она и не подозревала, что Пинкни способен на сильную страсть. Теперь она в этом убедилась.

– Милый Пинкни, ты все знаешь не хуже меня. Оказывай ей внимание. Танцуй с ней, беседуй, дари цветы, говори комплименты. Постарайся узнать ее поближе. Хорошенькое личико для девушки не самое главное. Ты должен быть уверен, что она тебя стоит.

– Стоит меня! Люси, а кого стою я? Старый инвалид войны, производящий удобрения. В июне мне будет тридцать. О Господи, да я ей кажусь отцом.

– Откуда ты знаешь? Ты с ней беседовал на балу? Пинкни признался, что не посмел даже приблизиться к ней.

– Ну и глупо, Пинкни Трэдд, ты – мужчина, вниманием которого должна гордиться любая женщина. Ты сильный, женщинам это нравится. И чуткий – тебе можно все сказать, зная, что ты поймешь и отнесешься с участием. Ты ведь мужчина, Пинкни, а не ребенок. Она будет польщена, что ты ее заметил. Господи, да по тебе все девицы Чарлстона сохнут с тех пор, как ты вырвался из коготков Лавинии.

Да, его приглашают наперебой, согласился Пинкни, но за этим наверняка стоит стремление жить в достатке. А это все, что он может предложить.

– Не будь ослом, – отрезала Люси. Ее горячность насторожила его.

– Прости, – сказала она мягче, – мне не нравится, когда ты так ужасно говоришь о себе.

И тут же подумала, что деньги, конечно, не повредят, но если девушка оценит его только за это, то уж она, Люси, пойдет напролом. Вдруг до нее дошло, о чем в данную минуту говорит Пинкни. Он говорил, закрыв лицо руками, и оттого она с трудом разбирала слова.

– …жить монахом столько лет, – говорил он, – я не знаю, как справиться с этими чувствами. Я не спал всю ночь. И боюсь, снова не смогу заснуть. Она не выходит у меня из головы. Я никогда не испытывал ничего подобного.

Люси протянула руку, чтобы коснуться его склоненной головы, но не посмела. Вряд ли это помогло бы.

– Почему бы тебе не поговорить с Симмонсом? Возможно, другой мужчина…

– Симмонс! – презрительно фыркнул Пинкни. – Да что он знает о любви? Завел себе для удовольствия шлюшку в фабричном городке, но единственное, что он любит, – это свой счет в банке. Кроме денег, его ничего не интересует. Симмонс! Да я ушам своим не поверил, когда он мне это сообщил.

– Не смей говорить дурно о Симмонсе. Он мой друг. И твой тоже.

Пинкни застонал:

– Ты права. Я сам не знаю, что говорю. Я от всего этого чуть с ума не сошел. О Господи, мне не следовало сообщать тебе о…

– Шлюшке? Не будь глупцом. Я тоже кое-что знаю о жизни. Расскажи. Ты видел ее? Как она выглядит? Лицо накрашено?

– Ты меня потрясаешь, Люси.

– Вовсе нет. Не стоит со мной притворяться. Расскажешь?

– Нет. Забудь, что я упомянул о ней. – Глаза его озорно блеснули. – Я могу тебе сказать только одну вещь. Если ты дашь слово, что не упомянешь об этом ни единой живой душе.

– Честное слово.

– Так вот, ее зовут Аметист.

– Как?

– Аметист Перл.

– Ты это сам сочинил?

– Да как можно такое придумать?

Люси согнулась пополам от смеха. Пинкни тоже расхохотался, и с его лица исчезло страдальческое выражение. Затем оно снова вернулось.

– Ее зовут Энн, – сказал он.

– Милое имя, – отозвалась Люси.

– Просто Энн.

Он произнес это так, будто в имени девушки заключалось нечто чудесное.

– Мисс Люси, мне нужна ваша помощь.

– Тень, если ты мне сейчас скажешь, что влюблен, я запущу в тебя чем-нибудь. Мало мне, что Энн Гиньяр восемь месяцев водила Пинкни за нос. Я стала чувствовать себя старухой.

Вокруг глаз Симмонса собрались морщинки.

– Не беспокойтесь. Мне нужен ваш совет насчет вот этого.

В его руке была квадратная белая карточка. Это было приглашение на танцевальный вечер с чаем от мистера и миссис Вильсон Сент-Джульен.

Люси взяла карточку:

– Что тебе непонятно, Тень? Она избегала смотреть на него.

– Я не понимаю, что это значит, когда из моего имени успела вывалиться «м»? – Голос его звучал ласково и насмешливо.

Люси подняла голову и улыбнулась.

– Чарлстонские старожилы произносят «Симмонс» как «Саймонес». Сент-Джульены – одно из старейших и достопочтеннейших семейств Чарлстона. У них три сына, – продолжала Люси, – старший готовится стать доктором, средний ни на что не годен, а младший для мамочки – свет в окне. А еще у них есть хорошенькая благовоспитанная дочка, которую будут представлять в следующем январе.

Симмонс кивнул:

– Чистопородная кобылка голубых кровей.

– Да, только об этом, разумеется, не говорят вслух. Некоторым образом это даже комплимент. Они хотят познакомить ее с тобой, прежде чем представлять на балу. Ты заинтересован?

– Возможно.

Люси от удивления приоткрыла рот. Губы Симмонса растянулись до ушей.

– Мне не нужна их крошка. А вот посмотреть, как отнесутся Саймонсы к моему появлению на вечере, было бы занятно.

– Тень! Неужто ты собрался залететь в чарлстонское общество?

– Как сказать. Высоко ли может взобраться парень, который достаточно толстокож, чтобы в течение многих лет не обращать внимания на насмешки?

– Если он будет идти медленно и осторожно, обдумывая каждый шаг, вероятно, достигнет цели. И преуспеет больше, если удачно женится. Но не думаю, что тебе захочется играть в эти игры. Пинкни говорил, что ты упорно отказывался ходить с ним куда-либо и в конце концов он сложил оружие.

– Я смотрю на это так. Мне необходимо дело, чтобы о чем-то хлопотать. У меня есть фабрика. Я из праха возвел город, в названии которого два «м». Нынешней осенью я открываю собственный банк в Элисто Каунти. С фосфатами мне больше нечего делать. Пинкни не хочет переоборудовать производство, как сделали на первой чарлстонской шахте. Что ж, это его забота, я не буду вмешиваться. Я остаюсь в стороне.

Люси взглянула в его янтарные глаза. Они были непроницаемы, и бесполезно было задавать вопросы.

– Если хочешь, я расскажу тебе, что надо делать.

– Да, я бы попытался. Наверное, это очень забавно.

– Хорошо. Я дам тебе писчую бумагу для R. S. V Р.. Ты пошлешь записку с Элией, а с утра в назначенный день – цветы хозяйке дома с визитной карточкой. У тебя есть карточки?

– Нет, конечно. В моем кругу, чтобы познакомиться, достаточно рукопожатия.

– Отправишься к Уолкеру Эвансу и закажешь несколько визиток. Вот тебе бумага и ручка. Я скажу, что писать. Мистер… Тень – это что, твое имя? Тебе его дали при крещении?

– Меня зовут Джо.

– Прекрасно. Значит, мистер Джозеф. У тебя есть второе имя?

Он отрицательно помотал головой.

– Сейчас мы его тебе дадим. Как насчет Теньел? Звучит представительно.

– Слишком пышно.

– Так даже лучше. Все это так забавно. – Люси озорно улыбнулась. – Хорошо, продолжай. «Мистер Джозеф Теньел Саймонс с радостью принимает любезное приглашение…»

В разгар светского сезона Люси и Симмонс вырабатывали стратегию, как генералы на поле битвы. Рассуждения сопровождались взрывами смеха. Для Люси эти часы были противоядием после возни с Пинкни. Энн Гиньяр отказала ему. Она собиралась замуж за дальнего родственника из Саванны, который в этом году заканчивал Чарлстонский колледж.

– Мафусаил Трэдд, – с горечью произнес его имя Пинкни.

Люси от всей души старалась его утешить.

– Глупая девица, – сказала она Симмонсу.

Как и следовало ожидать, Пинкни вскоре оправился от своей сердечной раны. Но когда он увидел, как Энн в свадебном наряде совершает гранд-марш на балу святой Цецилии, у него перехватило дыхание. Вдруг он почувствовал, как кто-то легко коснулся его руки. Это была Люси.

– А где ослепительная улыбка для кузины Люси? – еле слышно шепнула она. – Раздосадованные мамаши жаждут полюбоваться на тебя, убитого горем. – Она прижала веер к щеке и, высунув язык, скосила глаза.

Пинкни рассмеялся:

– На балу, госпожа Энсон! При свекре распорядителе! Или у вас стыда нет?

Люси взглянула на него с притворной скромностью.

– Даже с крохотный наперсток, – призналась она. – Это прекрасно, мистер Трэдд. Хотите, падшая женщина повторит это, прежде чем ее сцапает мисс Эмма?

Она вновь скосила глаза. Пинкни хохотнул:

– Достаточно. Ты просто чудо среди женщин. Я чувствую себя превосходно. Что ж, присоединимся к старичкам и хоть для вида повеселимся.

– Лучше узнаем, какие лошади завтра участвуют в скачках. Мы с Эндрю решили испытать судьбу.

Спустя тринадцать лет в Чарлстоне возобновились скачки. Уошингтонский ипподром готовился к праздничному открытию. Ни одна лошадь не носила чарлстонских цветов, ложи были закуплены чужаками, а ехать в верхнюю часть города предстояло в наемных каретах. И все же это были чарлстонские скачки. Все собирались присутствовать, и каждый делал хоть небольшие ставки и готовился получить величайшее удовольствие. Чужаки тоже сделались известного рода развлечением. Чарлстонцы называли это «быть вежливыми до оторопи».

Утром на Митинг-стрит встали рано. Провидение соблаговолило послать удивительно погожий, будто весенний, день, один из тех, которые превращают январь в месяц цветения японских камелий. Элия, в ливрее, которую он получил от хозяев в подарок на Рождество, величаво прошествовал к стоянке наемных карет, находившейся у парка. Первые две показались ему непригодными. Третью он одобрил с видом знатока. Посовещавшись с возницей, он вскочил на широкую плоскую приступку кареты, и руководимый им возница подкатил прямо к входной двери дома Энсонов. Движение карет по улице остановилось, пока Билли прилаживал доски от порога к широкому проему кареты и Симмонс вкатывал Эндрю вверх по склону. Билли убрал доски в карету и прикрепил к ней зеленый флаг. Оба семейства уселись в карету. Малыш Эндрю пришел в величайшее волнение, но отец его успокоил. Лиззи и Люси расселись по местам, за ними – Пинкни, Тень и Стюарт. Элия сел последним, с большой корзиной из веток пальметто, накрытой куском белого холста. Поставив корзину на сиденье, Элия дал знак вознице. Карета была готова к отправлению.

Они быстро ехали по городу, и никто их не теснил и не тревожил. Элия стоял в проходе перед креслом Эндрю и отпугивал пассажиров, посягавших на место, где стояла корзина. Кресло загораживало вход в карету с тыла. Карета проехала Митинг-стрит, пересекла Брод-стрит и Ратледж-авеню. Солнце кидало блики на Халсей Милл Понд, когда они проезжали мимо. По истечении часа они проехали Шепард-стрит. Следующие полчаса Симмонс под предводительством Элии толкал кресло Эндрю к огромным мраморным колоннам, обрамлявшим вход в украшенные флагами ложи, вдоль которых на милю растянулись беговые дорожки. Люси и Лиззи шли рядом со Стюартом и Пинкни. Маленький Эндрю держал за руку своего отца. Улица была полна народу, но никто не толкал их. Люди отнеслись к процессии с должным сочувствием.

С наступлением вечерней прохлады, незадолго до сумерек, процессия Энсонов – Трэддов проделала свой путь в обратном порядке. Они дождались кареты с зеленым флагом и досками для ската и с восхищением наблюдали, как Элия заставляет возницу отваживать других пассажиров. Они знали, что дворецкий не унизится до хлопот с досками. Стюарт и Пинкни сделали это за него. Все были счастливы и чувствовали себя усталыми от волнения. Эндрю выиграл три доллара и проиграл пять. Пинкни поставил четыре и потерял все. Холодные закуски были восхитительны, лошади великолепны, веселья было в избытке. День прошел в высшей степени удачно.

Когда они приехали на Митинг-стрит, в карете, кроме них, не было пассажиров. Огибая Брод-стрит, они увидели, что фонарщик уже зажигает фонари. Над их головами звенел колокол церкви Святого Михаила. Когда Симмонс и Стюарт вывезли Эндрю из кареты, пробило шесть. Люси растолкала уснувшего сына.

– Шесть часов. Все в порядке! – провозгласил сторож.

Пинкни помог дамам выйти из кареты.

– Лучше и быть не может, – сказал он.

 

29

– Мистер Пинкни! – В голосе Элии звучала мука. Пинкни выронил ручку и подбежал к входной двери.

Глаза чернокожего слуги были красны от слез. Лицо его от боли и потрясения, казалось, посерело.

– Элия, что случилось? Кто тебя обидел?

Вместо ответа внезапно постаревший дворецкий трясущимися руками вытащил крохотную книжку в красном кожаном переплете.

– Они закрылись, мистер Пинкни. Несколько джентльменов помогли мне прочесть надпись на дверях. Банк закрылся. Все мои сбережения пропали.

– Ты, должно быть, ошибся, Элия. Тебе неверно прочли. Возможно, в банке перерыв на ленч. Я пойду взгляну. Не расстраивайся.

Но Национальный банк сбережений освобожденных и Страховая компания закрыли свои двери навсегда. В ответ на телеграмму и письма Финансовый департамент прислал краткое объяснение: банк разорился, вкладчикам деньги не возвращаются.

– Черт их побери! – прорычал Пинкни. – Их поддерживало федеральное правительство. Эти мошенники надули черных бедняков, которые доверяли им. Сначала они дали им землю, а потом забрали ее. Открыли школы и вскоре закрыли их. А теперь они украли у негров деньги. Они очень пеклись о своих чернокожих братьях, когда Линкольну во время выборов требовались голоса! Да как они смеют так с ними обращаться! Я готов вернуться в Геттисберг и начать все сначала.

– Вот уж избавь, – сказал Симмонс. – Сколько у Элии было денег на счету?

– Более восьмисот долларов. Он откладывал едва ли не каждый пенни в течение девяти лет. Я открыл для него этот проклятый счет. Мне придется снять все деньги с собственного счета, чтобы возместить ему убыток и заплатить налоги, на земельные владения они вновь подскочили.

– Я дам старику деньги.

– Я не могу этого позволить.

– Мне это не трудно.

– Но за Элию отвечаю я, а не ты.

– Не упрямься, капитан. Разве ты не предоставлял мне всегда пищу и кров? Если я это принимал, прими и ты несколько зеленых банкнот.

Все решило одно-единственное слово: «капитан». Тень давно уже к нему так не обращался. Пинкни хлопнул товарища по плечу:

– Спасибо. Я скажу Элии.

– Только не говори ему, что это от меня. Элия сноб, визитками его не подкупишь. Я как был, так и останусь для него белым отребьем.

Пинкни улыбнулся:

– Это потому, что ты никогда не приглашал его на танец. Юные леди уверены, что ты сэр Ланселот, если не сам король Артур.

Симмонс далеко продвинулся в светской жизни, с тех пор как Люси проговорилась, что он владеет банком – и это была правда – и что его мать из знатного семейства, которому некогда принадлежала плантация Теньел в Виргинии. Последнее Люси сочинила на ходу и сообщила своей партнерше по висту, хозяйке дома. Та не пригласила на вечер Симмонса и вдобавок выиграла у гостьи крупную сумму. Новость заставила ее позеленеть, с удовлетворением сообщила Люси.

Пинкни старался позабыть об этом приключении. Его беспокоило, что Симмонс и Люси прибегают к хитростям. Если они зайдут слишком далеко, тесный, замкнутый светский круг отвергнет их. Симмонс вряд ли будет огорчен, но для Люси это единственно приемлемое общество, где она может бывать. Картины ее жизни с Эндрю предстали перед глазами Пинкни, и он попытался выбросить эту заботу из головы. Сейчас надо побеспокоиться об Элии, старик выглядит совершенно разбитым.

– Спасибо, мистер Пинкни, но я этого не заслужил, – сказал Элия, когда Пинкни предложил ему денег. – Одной рукой я брал ваши деньги, а другой клялся действовать против вас в течение многих лет.

Слезы катились у Элии из глаз, он что-то невнятно бормотал. Пинкни только и смог разобрать, что лига и папаша Каин.

– Элия, – сказал он, – все это в прошлом. Ты ходил на собрания, слушал речи, но ведь ты никогда не действовал против нас. Давай забудем прежнее.

Элия не мог молчать. Он рассказал Пинкни о таинственных ритуалах, назвал имена слуг, которые поклялись сжечь дома своих хозяев, и описал внешность папаши Каина.

– Лицом он точь-в-точь мистер Уэнтворт, друг Стюарта, только гораздо старше. Это он разбил голову мистеру Стюарту. Он говорил о нем. Сказал, что в другой раз расколет ее пополам.

– Я обо всем позабочусь, Элия. Не беспокойся. Но тебе следует прекратить посещение собраний.

– Я туда больше не хожу: джентльмены из янки на собраниях говорили, что они друзья черных. Спрашивается, какой же друг обокрал бедного негра, отобрал сбережения за всю жизнь. Нет, мистер Пинкни. Больше мне с лигой не по пути.

Пинкни кивнул:

– Все к лучшему. Завтра я отведу тебя в банк для белых, где имею счет сам. Там твои деньги будут в безопасности.

Элия взял Пинкни за руку обеими руками:

– Спасибо. Ты всегда был хорошим мальчиком… Пинкни рассмеялся:

– Старый обманщик! Я был несносен, и ты это отлично знаешь.

– Ты всегда вел себя благородно. За исключением, пожалуй, двух-трех раз.

Пинкни, обняв его, ушел к себе. На душе у него стало легче.

Случай с Элией побудил Пинкни обратить внимание на политическую жизнь в Южной Каролине и стране в целом. Он избегал политики, стараясь не придавать ей значения, стоял в стороне, убеждая себя, что все равно ничего нельзя поделать. Он ожидал, что Симмонс более осведомлен, так как он постоянно общался с саквояжниками, но очень удивился, узнав, что Стюарт принимает деятельное участие в Демократическом клубе.

– Через два года, – сказал ему младший брат, – будут выборы президента Соединенных Штатов, а также властей штата Южная Каролина. Мы уже начали подготовку и надеемся одержать победу во что бы то ни стало. Улисса Гранта не будет в Вашингтоне, он не может баллотироваться снова. Мы собираемся выдворить остатки его армии из нашего штата.

– Каким образом?

– Вываляем в смоле и перьях и отправим по железной дороге, если возникнет необходимость. Но они и так уйдут. Их давным-давно уже выгнали из восьми конфедератских штатов. Но они остаются во Флориде, Луизиане и Южной Каролине почти десять лет. Это слишком долго.

– Надо бы их подтолкнуть, – заметил Симмонс. – Ты знаешь, что заявил наш досточтимый сенатор?

– Нет, не знаю, – ответил Пинкни.

– Это был Дж. Дж. Паттерсон. Ты так глубоко засунул голову в песок, что даже не заметил, как он приехал из Пенсильвании в семьдесят втором и давал взятки, чтобы его выбрали. На следующий день его спросили, собирается ли он вычистить выгребную яму в палате представителей Штата. Паттерсон хохотал чуть не до обморока. Тут, в Южной Каролине, лет пять еще будет что грабить. Он не уйдет, пока его не заставят.

– Мы намереваемся это сделать, – сказал Стюарт. – Надо только дождаться семьдесят шестого года.

– А что до тех пор?

– Будем работать, сохраняя спокойствие.

– А папаша Каин? Я ведь говорил вам, что мне рассказал Элия?

– Он тоже ждет семьдесят шестого. Это ставленник республиканцев. О папаше Каине не беспокойся. Я за ним присмотрю.

Пинкни успокоился. Он и не подозревал, как много перемен принесет на тихую Митинг-стрит ближайший год.

Пинкни погрузился в привычную необременительную рутину, которая тянулась годами: читал газеты за завтраком, сидя за длинным столом; сопровождал Лиззи в школу, прежде чем отправиться на работу, заходил за Лиззи, идя домой на обед; после полудня наблюдал, как разгружают баржи из Карлингтона; шел домой ужинать, посещал балы; по воскресеньям ходил в церковь, по вторникам дежурил в драгунском полку, раз в месяц бывал в Торговой палате; праздновал вместе с семейством Рождество – с некоторой напряженностью, которую вносило присутствие Джулии, – и исправно участвовал в праздничных обедах, чаепитиях, скачках и танцевальных вечерах. Порой его вновь одолевали приступы малярии. Во время болезни он позволял Люси и Лиззи хлопотать возле него, посылая Элию к доктору Тротту за хинином, и несколько дней дурного самочувствия расценивал как оправдание тому, что оставил Карлингтон под присмотром управляющего. Симмонс укорял его за пренебрежение к делу, мать в письмах сетовала, что дети дурно относятся к ней, так как до сих пор не удосужились посетить ее в Пенсильвании. Лиззи распекала за консерватизм. Он чувствовал, что жизнь течет мимо него, но это мало его беспокоило. Он изведал войну, заботы, восстания, нужду, страсть и отчаяние, прежде чем ему исполнилось тридцать. Теперь, в тридцать один, он впал в оцепенение покоя.

В 1875 году Пинкни, уступив настойчивым просьбам Лиззи, купил участок на острове Сулливан. Весна прошла в постоянных встречах, с подрядчиком и всевозможных обсуждениях. Лиззи по крайней мере дважды в неделю меняла мнение о местоположении двери в своей спальне и количестве полок в кладовой. Несмотря на все разногласил, постройка дома была закончена, прежде чем школа миссис Пинкни тридцатого июня закрылась на каникулы, и дом был ничем не хуже других домов на острове.

Перед войной остров представлял собой небольшой элегантный курорт и являлся прибежищем для тех чарлстонцев, которые не хотели ехать в Саратогу или Ньюпорт, чтобы спастись от летней жары. Он назывался Молтревиль – по имени форта Молтре, находящегося на его южной оконечности. На острове были роскошные гостиницы, кроме того, несколько сот семей имели там обширные дома с конюшнями, кухнями и помещениями для слуг. Каждая гостиница содержала оркестр, устраивались танцы. По прогулочной дорожке вдоль террасы расхаживали гуляющие, наслаждаясь морским воздухом. Все это было разрушено канонадой флота, но любители соленого морского воздуха вновь стали отстраиваться в семидесятых. Не стало ни гостиниц с оркестрами и прогулочными дорожками, ни затейливых особняков; только песок и море были все те же. Но этого было достаточно.

Лиззи любила дом на острове. Его простота напоминала ей лесной дом в Барони, только ветер здесь дул и днем, и ночью. Дом стоял на высоких креозотовых сваях, возвышаясь над дюнами, пролегавшими между ним и кромкой берега. Между сваями свободно циркулировал воздух. Длинная узкая комната располагалась параллельно береговой линии, в крыльях маленькие комнаты шли цепью по направлению к дороге, выложенной толчеными раковинами. В одном крыле дома находилась комната для гостей, а также спальни Лиззи, Пинкни и Стюарта. В другом была кладовая, кухня и спальня для Хэтти и Клары. Раза два за лето остров навестил Симмонс; Джулия жила в комнате для гостей в августе, когда в Барони не было другой работы, как только наблюдать, не приближается ли ураган. Дом с трех сторон опоясывала веранда, которая, за исключением штормовых дней, служила общей комнатой. Вдоль нее стояли длинные диваны с подушками, стулья и столы из бамбука, который кое-где рос в Карлингтоне. Но лучше всего – для Лиззи – был большой веревочный гамак. Когда Джулия была в отъезде, Лиззи выносила на веранду одеяло и подушку и спала в гамаке, покачиваясь на прохладном ночном воздухе. С веранды через дюны шел дощатый настил, ведший к защищенной крышей площадке у самой приливной полосы. В перерывах между купанием здесь можно было найти тенистое убежище. Несмотря на защиту навеса и на поплиновый купальный костюм с длинными рукавами и шляпу с оборками, которые нависали над лицом, влажные от воды, лицо Лиззи через два дня после прибытия покрылось веснушками. Девочка со стоном вздыхала и каждый вечер прикладывала к лицу пахту, чтобы отбелить кожу, но кругом было столько интересного, что она решила не придавать веснушкам большого значения. Неподалеку находился домик Рэггов, и Лиззи с Каролиной сновали друг к другу в гости, как крохотные песчаные крабы на отмелях после отлива.

Перед рассветом Пинкни и Стюарт садились в наемную карету, которая везла их к парому, ходившему с южного конца острова. Там Стюарт принимал командование. Его команда уже спускала разведенные пары. Пинкни обычно был единственным белым пассажиром. Когда паром останавливался у горы Плезант, его заполняли негры, везущие свой товар на городской рынок. От пристани на Маркет-стрит Пинкни проходил пешком шесть кварталов до своей конторы на Брод-стрит. Люси кормила его обедом. И Симмонса тоже, если только он не был в Симмонсвиле. В конце дня поездка повторялась. Стюарт в шесть часов производил последний перевоз, и они возвращались домой загодя, чтобы еще до ужина успеть искупаться.

В доме редко зажигали керосиновую лампу. После ужина все обычно сидели на веранде, спокойно беседуя в сумерках и наблюдая, как гаснут краски на вечернем небе. Расходясь по спальням, несли в руках свечи, пламя которых отбрасывало огромные пляшущие тени. Мерное набегание волн и шорохи песка на крашеных дощатых полах сразу же убаюкивали.

В жаркий полдень Лиззи и Каролина, в подсыхающих купальниках, валялись в гамаке и строили планы на будущее.

– Я выйду замуж за миллионера вроде мистера Симмонса, только ростом повыше, – говорила Каролина, – у меня будет дюжина детей, сто новых платьев и карета с бархатными сиденьями.

– А я выйду за смелого красавца вроде Айвенго, который спасет меня.

– От чего?

– Не знаю. Может быть, от табуна лошадей. Он увидит меня случайно, влюбится и не посмеет подойти, потому что… Да неважно почему. Вдруг лошади вырвутся из конюшни и помчатся по Митинг-стрит, а я буду возвращаться от кузины Люси, где я сделала что-нибудь хорошее, славное, например не дала Эндрю устроить пожар… А он будет прогуливаться, надеясь хотя бы взглянуть на меня, и…

– Моя, моя очередь! Я буду знаменитой оперной певицей, и английская королева будет умолять меня спеть для нее, а я буду любезна и вовсе не высокомерна, хоть и лучшая певица во всем мире, и мне захочется ее осчастливить. А принц…

– …схватит твою туфельку и убежит с ней! Девочки возились в гамаке, как щенята, и гамак раскачивался и скрипел, а они повизгивали от восторга, давая волю воображению. Обеим было около шестнадцати, но о мире они знали не больше, чем шестилетние.

Порой они пытались понять тайны, которые не давали им покоя. Они обменивались догадками, откуда берутся дети.

Каролина была уверена, что знает правильный ответ.

– Посмотри на свой пупок – он будто шнурочком завязан. Это неспроста. Конечно же, это для детей. Доктор разрезает шнурок, животик открывается, и оттуда вынимают ребенка.

Каролина считалась авторитетом. Ее замужняя сестра год назад родила, и девочка узнала, что фигура меняется оттого, что в животе находится ребенок.

– Значит, у мальчиков нет пупков?

– Полагаю, что нет. У меня нет братьев. Ты единственная, кто может это знать.

– Я ничего не знаю. Они ведь не разгуливают нагишом.

– Почему бы тебе не спросить?

– Я не могу.

Каролина фыркнула:

– Ты можешь спросить у Джона Купера. Он с радостью покажет тебе свой пупок, если он у него имеется.

– Каролина! Ты ужасна. Сейчас же возьми свои слова обратно. – Лиззи ущипнула подругу за руку.

– Ой-ой! Беру, беру обратно!

Они принялись весело обсуждать недостатки Джона Купера. Это был партнер Лиззи по танцам, единственный высокий мальчик в школе танцев и преданный обожатель Лиззи. После трех лет еженедельного вальсирования он все еще наступал ей на ноги и краснел, пытаясь заговорить.

– В следующем году он не будет доставлять тебе хлопот, – сказала Каролина, – в июне он закончил школу Портера и собирается ехать в Виргинию учиться на проповедника.

– Да, но ведь еще целое лето впереди.

Каким-то образом Джон всегда выныривал рядом с девочками, когда они купались, несмотря на то что дом Куперов отстоял отсюда на милю.

– А как же быть со школой танцев? Уж лучше Джон Купер, чем совсем никого.

– Может быть, Билли Вилсон подрастет. Он уже достаточно высок, и когда-то ты была в него влюблена.

– Фу, он ужасен. Курит. От него так и несет табаком. Что со мной будет, Каролина? Я выше всех, за исключением Пинкни. Я смотрю сверху вниз на макушку Стюарта, а ведь он уже взрослый. Я даже Симмонса переросла.

– Не волнуйся. В следующем году мы закончим школу и познакомимся с юношами, которые старше нас. Они должны быть выше. Как ты думаешь, Стюарт подозревает о моем существовании? Какая ты счастливая, что имеешь красивого брата.

– Фу! Он только и говорит, что о политике. Если тебе нравятся старшие, обратила бы внимание на Пинкни. Он так красив, что лучше и быть не может.

– Нет уж, если я захочу солидного мужа, я выйду замуж за мистера Симмонса. Он будет счастлив иметь в доме молодую жену, будет каждый день покупать мне новое платье…

И разговор вернулся к своему началу.

Осенью, придя в школу танцев, Лиззи обнаружила, что Билли Вилсон совсем не подрос, зато Генри Саймонс и Бен Оджер превратились в тощих верзил. Она не могла заставить себя влюбиться ни в одного из них, как ни старалась, но оба были хорошими танцорами, и Лиззи с нетерпением ждала каждой пятницы.

В день шестнадцатилетия Люси проколола ей уши и вдела крохотные жемчужные серьги, которые Мэри прислала из Филадельфии.

Лиззи почувствовала себя взрослой леди.