36

– Почему бы не назначить свадьбу на первую неделю нового года? Впереди будет целых три месяца. За это время я вполне успею испечь свадебный пирог.

Люси плотно сжала губы.

– Если ты будешь говорить таким тоном, Лиззи, я отказываюсь беседовать с тобой на эту тему.

Лиззи расплакалась, бросившись кузине на шею.

– Прости меня, – всхлипнула она.

Люси похлопывала ее по плечу, пока девушка не успокоилась.

– Ты в состоянии меня выслушать?

– Да, мэм, – ответила Лиззи.

– Хорошо. Отнесись со вниманием к тому, что скажет тебе твоя старая кузина. Лукас разговаривал с Пинкни, и Пинкни простил ему столь возмутительное поведение.

– Это было так романтично, кузина Люси.

– Да. И очень дерзко. Ему следовало испросить позволения Пинкни, прежде чем ухаживать за тобой – а ведь вы не помолвлены – на глазах у шести тысяч человек. Ладно уж, что было, то было. Сейчас все упирается в необходимость найти для Лукаса работу, прежде чем вы поженитесь. Что бы ни писали в романах, нельзя жить одной любовью.

– Лукас сказал, что он был бы рад помочь Пинни в Карлингтоне. Чем это не работа?

– Конечно, дорогая, но Лукас может найти работу получше. Ведь в колледже он обучался профессии инженера. Ты не сыщешь среди чарлстонцев ни одного, кто бы учился в колледже. Ему надо подобрать место, где есть возможность сделать карьеру. Пинкни не в состоянии платить ему хорошее жалованье.

Люси не упомянула о том, что Симмонс Тень упорно обрывал все связи компании «Трэдд—Симмонс» с северными фирмами, которые производили удобрения из «чарлстонских костей», как они называли фосфаты из Южной Каролины. Контракты более не возобновлялись. Пинкни был вынужден увольнять рабочих.

– Ненавижу ждать, – вздохнула Лиззи.

– Знаю, золотко. Но в помолвке есть свои достоинства. Разве ты сейчас не счастлива?

– О да!

– Вот и чудесно.

– Но мне бы хотелось открыть бал. Люси засмеялась:

– Этому горю легко помочь. Не жалей о бале. В январе возвращаются Салли и Майлз Бретоны. Уверяю тебя, все будут смотреть только на Салли, а не на невесту.

– Так это Лиззи! – Салли Бретон взглянула, запрокинув голову, на высокую молодую девушку. – Ты унаследовала фамильные черты Трэддов, счастливица. А вы, молодой человек, – Салли перевела взгляд на Лукаса, – слишком красивы, чтобы жить. Благодарите Бога, что по годам я вам в матери гожусь, не то я бы заперла вас в своем будуаре.

Лукас поцеловал ее детскую руку:

– Вам не понадобилось бы запирать меня, мэм. Смех Салли был звонок, будто колокольчик.

– Вы у меня не единственный гость, с которым я могу кокетничать… Взять хоть Пинкни Трэдда. Нет, Пинкни, не стоит дышать мне на руку. Наклонись-ка и поцелуй меня в щеку.

Как всегда, вечер Салли Бретон явился значительным событием. Гости помоложе не видели прежде ничего подобного. Вечер состоялся на другой день после скачек, и убранство дома напоминало о них. Лакеи были одеты наподобие грумов – в пурпурный и лимонный цвета Бретонов. Пурпурными были скатерти на круглых столах в гостиной и столовой и в обширных холлах. Пирамиды лимонов возвышались, будто вазы; их увенчивали свечи. Каминные полки были украшены пунцовыми камелиями и декоративной зеленью, а свечи в канделябрах издавали слабый аромат лимона. Листочек меню на каждом столе обещал шесть перемен изысканных блюд с соответствующими сортами вин.

– Как тебе не совестно, Салли, – сказала хозяйке ее старая подруга Эмма Энсон. – В наши дни, если у кого-то из чарлстонцев заведутся деньги, счастливцы из приличия не выставляют свое богатство перед друзьями, которые так бедны, что питаются отбросами.

– Знаю, Эмма. Я понимаю твои чувства. Но это моя лебединая песня. Я хочу, чтобы все помнили мою возмутительную расточительность. И сожалели о том, что прекратились вечера у Салли Бретон.

Миссис Энсон озабоченно взглянула в нарумяненное и напудренное лицо Салли:

– А Майлз… Известно ли ему?..

– Да. Он весь мир перевернул вверх дном, чтобы заставить этого хорька Кэнби оставить наш дом поскорее. Войска покинут Чарлстон не ранее марта, несмотря на прошлогодние обещания Хайеса. Мысль о смерти вдали от дома была для меня невыносима.

– Сожалеть будут о тебе, Салли, а не о твоих вечерах. Что-нибудь с сердцем?

– Нет. Рак. А у тебя сердце?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Мы с тобой близки, как сестры. Сама не знаю, как догадалась. А вот Джошуа еще не знает. Он весел, будто мальчишка.

– Бал и скачки – величайшие события в его жизни. Я ничего не сказала, чтобы не портить ему удовольствие. Пусть повеселится.

– Милая Эмма! Не представляю, как наши мужья будут без нас.

Эмма Энсон с горечью рассмеялась:

– Снова женятся через год.

– Каждый на молодой дебютантке. Но мой призрак окажется между молодыми в постели в первую же брачную ночь. Иди полюбезничай с кем-нибудь, Эмма. Мне предстоит разговор.

– С кем?

– С носатой старой ведьмой. Точней не скажу… Мы ведь еще увидимся, не правда ли?

– Непременно, Салли. Что ж, иди суйся не в свое дело. А я пока оттащу Джошуа от декольте Мэри Хамфриз.

Беседа со «старой ведьмой» разочаровала Салли.

– Вы непоправимо глупы, Люси Энсон, – сказала она наконец. – Чарлстону никогда не были свойственны предрассудки Новой Англии. Никто не осудит вас за связь с Пинкни, если только соблюдать приличия. Я, например, слышала, что у вас с ним был роман, когда вы путешествовали по Европе. Если все подозревают, что вы его любовница, чего ради отказывать себе в удовольствии?

Ответ Люси удивил пожилую леди.

– Я могла бы голышом пройтись на руках по Митинг-стрит, не заботясь о том, что обо мне подумают. Но Пинкни слишком щепетилен. Эндрю его кузен и старый товарищ. Я блюду целомудрие из-за Пинкни, ведь он возненавидел бы себя, сложись все иначе.

– Вы так сильно его любите? И не заглядываетесь ни на кого другого? Вы ведь еще красивы. Сколько вам лет?

– Еще немного – и стукнет тридцать один. Салли Бретон поцеловала ее:

– Мне бы хотелось сойтись с вами покороче, Люси. Чем-то мы с вами похожи. Я перераспределю места за столом, сядем рядом.

Позже Салли заверила свою подругу Эмму, что ей нечего беспокоиться насчет Джошуа.

– Люси большая умница, что бы ты там ни говорила. Она позаботится о нем, когда тебя не станет.

Салли Бретон умерла в пасхальное воскресенье. Тело ее мужа обнаружили на стуле рядом с кроватью супруги. Он принял яд сразу же, как только ее не стало. Похоронили супругов вместе, соединив им руки.

Лиззи была в ярости. Ее свадьба была назначена на следующую субботу, и ей не хотелось, чтобы гости все еще скорбели о Салли.

– Салли не из тех, кто заставлял скорбеть, Лиззи, – уговаривала ее Люси. – Ее всегда будут помнить, ведь она приносила людям счастье. Салли – плоть от плоти Чарлстона. Грусть не вяжется с ней. Давай-ка передвинем стол к другому краю окна.

Дом, который Лукас снял на Черч-стрит, был уже обставлен, осталось нанести последние штрихи. Дом был очень маленьким: Лукас все же начал работать в компании «Трэдд—Симмонс», и на большой не хватало жалованья. Лиззи дом понравился. Она назвала его кукольным домом. Джулия послала молодым мебель – в качестве свадебного подарка. Высокая кровать с пологом на четырех столбиках, оканчивающихся искусно вырезанным рисовым колосом, занимала половину комнаты. Полог касался старого наклонного потолка. Он был слишком широк, но Лиззи это нравилось. Девушке не надоедало забираться на трехногий табурет и с него прыгать в пышную, будто облако, пуховую перину. Даже стелить постель было интересно: перину надо было взбивать длинной тростью из красного дерева; белье было из прекрасного льна, с меткой в виде цветущей ветки глицинии, которую Джулия кропотливо вышила белыми нитками.

– Сюда, – сказала Люси. – Лучше ему быть здесь. Ты легко сможешь дотянуться до него с кровати. Поставь, если хочешь, на него свечу, которую можно будет при случае зажигать ночью. Это удобней, чем включать газовую лампу. И дешевле.

– Кузина Люси…

– Да, Лиззи?

– Не уверена, прилично ли об этом спрашивать… Вы ведь мне не мать. Но мне так хочется узнать, что случится. Я расспрашивала Аннабел, но она слишком самодовольна, будто знает все на свете, и ничего мне не рассказала. Я знаю, в ночь после свадьбы должно произойти нечто важное, но что именно?

Люси молчала, подыскивая нужные слова.

– Наверное, не стоит, – торопливо сказала Лиззи, – жаль, что я поставила вас в затруднительное положение.

Люси обняла ее:

– Я вовсе не в затруднении, дорогая, только думаю, как объяснить тебе то, что ты хочешь понять. Когда муж и жена любят друг друга, это так прекрасно, так восхитительно, что невозможно выразить, – можно только почувствовать. Лукас знает, что нужно делать. Мужчины лучше разбираются в подобных вещах. Тебе не стоит беспокоиться. Только люби его и наслаждайся вместе с ним.

– Сестра говорила Каролине, что это больно.

– Чепуха. Возможно, сначала ты почувствуешь испуг и будет немного больно, но всего лишь миг, ты сразу забудешь о нем, потому что испытаешь счастье.

Лиззи блаженно вздохнула:

– Трудно представить, что я буду еще счастливей, чем теперь. Я щиплю себя каждый день, чтобы увериться: это не сон, Лукас и взаправду женится на мне.

– Ты его очень любишь, верно?

– Больше всего на свете. Стоит ему войти в комнату, я таю. Ты и представить не можешь, как это восхитительно.

«Еще как могу», – подумала Люси. Вслух она предложила заглянуть в гостиную и кухню.

– Не забывай, – сказала она, – когда твоя горничная уходит в конце дня, заглянуть в шкаф – там ли ее домашние туфли. Если их нет, значит, девица не вернется. Нет смысла ждать ее на следующее утро. Лучше нанять девушку, живущую поблизости. Тогда она не будет оправдываться, что наемная карета задержалась и потому она опоздала.

За тринадцать послевоенных лет дома для слуг во дворах чарлстонских особняков постепенно превратились в наемные квартиры для чернокожего населения. Семей вроде Трэддов, у которых слуги жили в доме, оставалось немного. По большей части слуги приходили днем, а к вечеру уходили к себе домой, в свои семьи. Происходило что-то вроде перемещения музыкантов в оркестре. Хейуарды еще имели горничную и кухарку, но они жили во дворе у Уилсонов на Трэдд-стрит. Многочисленные постройки Хейуардов превратились в подобие улья, где дети играли на кухонном дворе, а одиннадцать семейств размещались в комнатах, прежде занимаемых горничными и лакеями.

– Ужасающая теснота, – сказала Лиззи, заглянув в гостиную. – Мебель слишком громоздка. Чайный столик тети Джулии выглядит как баржа. Мне не нравится чиппендейл. А у Пинкни дом забит хламом в стиле шератон. Ему следует его поменять. Если сейчас мы не можем себе ничего позволить, по крайней мере не будем жить в этих разлапистых клешнях, словно отдавшись на милость чудовищ.

– Лиззи, ты неблагодарная. Тетушка прислала тебе мебель в великолепном состоянии. А на Митинг-стрит все нуждается в починке. Соломон только подклеивает кое-что.

– Нет, нет, я очень благодарна тете Джулии. Но мне так хочется, чтобы все было в высшей степени совершенно. И не забудь, Лукас хочет, чтобы меня называли Элизабет. После свадьбы я не буду откликаться на детские имена.

Горели высокие свечи, благоухали букеты лилий и роз; полуденное солнце косыми потоками вливалось через окна галереи. Две медно-рыжие головы Трэддов и золотистая Лукаса Купера казались отлитыми из драгоценных металлов. Каролина и Китти стояли рядом; Каролина, подружка невесты, держала два букета – невестин и свой, поменьше. Мэри Трэдд Эдвардс мило плакала, пока ее муж вершил свадебную церемонию.

– Возлюбленные мои, мы собрались здесь пред лицом Господа и пред почтенной конгрегацией, чтобы сочетать сего мужчину и сию женщину священными узами брака…

Лиззи, в скором времени Элизабет, наблюдала, как шевелятся губы Адама Эдвардса. Она боялась, что в блаженном головокружении позабудет ответить, когда придет ее черед говорить. Ей хотелось взглянуть на Лукаса, но это не позволялось.

– Элизабет! – Лиззи показалось, будто чужак отчим выкрикнул ее имя. – Согласна ли ты иметь этого человека своим мужем, чтобы жить с ним по воле Господа в священном супружестве? Будешь ли ты повиноваться ему, служить ему, любить, почитать и пребывать с ним в болезни и в здравии, будешь ли верна ему до конца своих дней?

– Да, – сказала Элизабет.

– Кто отдает сию женщину в жены сему мужчине? Пинкни выступил вперед и вложил руку сестры в руку Адама Эдвардса, а тот – в руку Лукаса Купера. Она взглянула на Лукаса сквозь тонкое кружево фаты и робко улыбнулась. Лукас крепко сжал ее руку:

– Я, Лукас, беру тебя, Элизабет, себе в жены.

– Я, Элизабет, беру тебя, Лукас, себе в мужья.

«В мужья…» – подумала она. Сердце ее наполнилось радостью.

Внимание Элизабет вернулось к Адаму Эдвардсу.

– Вот вы прослушали обязанности мужа по отношению к жене. А теперь, жены, послушайте и запомните ваши обязанности по отношению к мужу, как они определяются Священным Писанием.

Элизабет внимала и умом, и сердцем.

– Жены, повинуйтесь своим мужьям, как самому Богу… Вы, жены, будьте покорны своим мужьям…

Рука ее покоилась, будто в гнезде, в крепкой, нежной руке Лукаса.

Свадебный обед происходил в саду у Трэддов. Поздно-цветущие азалии и кремовые мирты состязались с ярко-розовыми гвоздиками, нежные розы цвели вдоль стен, и любимый Элизабет запах жимолости лился из лоз, свисающих с черепичной крыши полуразрушенного сарая. Билли, ныне преуспевающий делец в обществе черных, возглавлял дюжину официантов, которых набрал на пароходе, зашедшем в чарлстонский порт. Он выглядел очень представительно в своем капитанском кителе. Пинкни продал ему паром Стюарта, едва младший брат переехал в Саммервиль.

Застолье не было пышным. Было всего около двухсот гостей. Лавиния Энсон Пеннингтон, прибыв в родной город после десятилетнего отсутствия, нашла празднество провинциальным в сравнении с развлечениями, в которых она участвовала в Филадельфии.

Красота Лавинии еще сильнее расцвела. К миловидному лицу с ямочками и блестящим густым золотистым локонам добавился лоск светскости и самодовольства. Лавиния знала, что все женщины завидуют ее модному платью с турню и стройной, как у девушки, фигурке.

– Да, – певуче сказала она Пинкни, – у нас с Недом маленький сын. Единственный ребенок. – Ее длинные ресницы опустились. – Доктор говорит, я слишком хрупка, чтобы пройти через это снова. – Она зажала рукой рот. – Ах, что я говорю! Совсем забыла, что ты еще холостяк, Пинкни. Только не говори мне, что сердечная рана до сих пор не зажила! – Ее ямочка порозовела.

Пинкни молчал улыбаясь. Если Лавиния верит, что он до сих пор любит ее, он не будет перечить. Это недостойно джентльмена.

– Мама говорит, ты была первой красавицей на выставке в Филадельфии в честь столетия независимости, – поддразнил он ее.

Лавиния приняла шутку за чистую монету.

– Не совсем, – сказала она, – звездой была императрица Бразилии, несмотря на то что она стара как мир, а император надут как петух.

К ним подошел Нед Пеннингтон.

– Истинной звездой было изобретение, которое называется телефон. Я потратил уйму деньжищ, чтобы стать абонентом, едва они ввели его в употребление.

– Нед такой прогрессивный, – с важностью заметила Лавиния. – Да и Филадельфия – один из передовых городов.

Пинкни отошел от них – якобы дать указания Билли.

– Меня словно преследует моя юность, – пожаловался Пинкни Люси через несколько часов. – Неприятно, когда тебя вынуждают вспомнить, что она была полна ужасающих ошибок.

Люси улыбнулась ему над краем бокала с шампанским. Все уже ушли, только они стояли посреди беспорядка, оставшегося после торжества.

– Мне лучше пойти домой, – сказала Люси, – ты, наверное, устал. Слугам необходимо прибрать тут.

– Пожалуйста, не уходи, Люси. Мне не хочется сразу оставаться одному. С уходом Лиззи в доме стало ужасающе тихо. Войдем. А слуги здесь уберут.

Они уселись на диван в неосвещенной гостиной и сидели в задумчивом молчании. Люси знала, что сумерки располагают Пинкни к откровенному разговору. Она взяла его за руку.

– Я чувствую себя старым, – пробормотал он некоторое время спустя, – словно жизнь моя уже оборвалась. Не трагически, а как будто закрыли дверь. Мальчик, защищавший на дуэли честь Лавинии, уже давно не я. То был глупец и плоть от плоти мира, порождавшего глупость… Тогда все было иным. Ты помнишь?

– Да, – прошептала Люси.

– Мы не осознавали тогда своего счастья. Ты тоскуешь по тем временам? Я вспоминаю прошлое не как реальность, а скорее как сон.

Люси крепко сжала его руку:

– Молодость и глупость всегда похожи на сон. Для этого не требуется столько всего, сколько было у нас. Если бы не было войны и Лиззи стала хозяйкой обширного дома со множеством слуг и отправилась в свадебное путешествие, разве от этого возросло бы ее счастье?

– Ты вновь читаешь мои мысли. Милая Люси… Да, у меня сегодня сердце щемит из-за моей сестрички. Эта по-цыплячьи маленькая свадебка, и скромные подарки гостей на их последние деньги, и крохотный домишко… Мне хотелось бы дать ей больше, но я не могу.

– Прекрати, Пинкни! Ведь мы уже все выяснили. Ты отдал бы Лиззи собственный дом, а Лукаса сделал главой компании, если бы я тебя не разубедила. Ты не вправе это делать. Они должны сами строить свою жизнь, как это делают их ровесники. Ты не можешь дать им то, что они должны заработать сами. Мир вокруг нас переменился. Мы никогда не привыкнем к нему – мы частица прежнего, ушедшего мира. Но Лиззи и Лукас принадлежат новому миру. Они не знают ничего другого, они слишком молоды, чтобы помнить. Им будет неплохо… но и нам тоже – на наш, особый лад. Мы приспособимся. Надо как-нибудь исхитриться.

– Ненавижу приспособленчество, – с жаром возразил Пинкни, – ненавижу бесхребетность.

– Да, милый, это самое тяжелое и требует немало мужества. Для меня это не так страшно, потому что я женщина. Господь создал наши сердца более стойкими. А тебе предстоят тяжелые испытания: янки окончательно ушли, и все битвы позади, помимо самой трудной. Жизнь становится невыносимо скучна, и я не знаю, как вы, мужчины, приспособитесь к ней.

Пинкни вдруг понял, что Люси говорит именно о той муке, которая его гложет, хотя он и сам не до конца осознавал это. Вокруг него ничего не происходило, и не было надежды на какие-то перемены. Продолжительный раздор наконец прекратился. Драгуны не будут больше собираться по сигналу тревоги, не будет больше ни ночных патрулей, ни опасностей на каждой неосвещенной улице. Штатом теперь управляли политики, которые управляли им всегда; законы защищали интересы белых; улицы южнее Брод-стрит стали так безопасны, что дамы могли выходить без провожатых. Не было врага, которого нужно было победить, кроме бедности, да и к той уже притерпелись. Не с чем было бороться, кроме скуки.

– Откуда у тебя столько ума, Люси? Это, знаешь ли, даже раздражает. – Пинкни говорил с нежностью, но в его голосе проскользнула нотка нетерпения.

– Прости, дорогой. Я постараюсь исправиться.

Пинкни рассмеялся:

– Я каждый день благодарю Господа за то, что он создал тебя, Люси. Ты мое счастье.

– А ты мое, Пинкни. Это все, что нам нужно.

– Ты считаешь, Лиззи счастлива так же, как мы? Ты веришь, что они с Лукасом и в самом деле любят друг друга?

– Не беспокойся, Пинкни. Она без ума от счастья. Вылитая счастливая невеста. Нам теперь следует звать ее Элизабет. Она очень волнуется по этому поводу.

 

37

– Ты самая красивая невеста на свете, Элизабет, – сказал Лукас.

– В самом деле?

Вместо ответа он взял ее руку и поцеловал внутреннюю сторону запястья. Сердце Элизабет забилось.

– Я слышу твой пульс, – пробормотал Лукас. Карета остановилась перед их маленьким домом. Лукас выбрался на мостовую и, не выпуская руки Элизабет, помог новобрачной шагнуть на приступку кареты. Он подхватил Элизабет на руки.

– Лукас! – взвизгнула Элизабет. – На нас смотрят.

– Пусть смотрит целый свет, – заявил Лукас, – как мистер Купер переносит миссис Купер через порог ее кукольного домика.

Элизабет чувствовала себя маленькой и слабой в его сильных руках. Ей никогда больше не быть высокой.

Лукас пронес Элизабет по узкой крутой лестнице в спальню и бросил на пышное пуховое ложе.

Элизабет погрузилась в перину, как в воду. Она раскинула руки, как будто летит.

– О, Лукас, я так счастлива!

– Слушай, – сказал он.

Через открытое окно донеслись удары колокола. Колокол церкви Святого Михаила пробил семь, и сторож выкрикнул: «…и все в порядке!»

– О да, – сказала Элизабет. Она села на кровать и обняла своего златоволосого, богоподобного мужа.

– Сегодня мы ляжем рано, – сказал он. – Я разденусь в соседней комнате. Будь готова, когда я вернусь.

Ее пальцы были неуклюжи. Крохотные пуговки ее пышной батистовой ночной сорочки не поддавались. Когда она услышала шаги Лукаса, оставалось застегнуть еще пять. Элизабет шагнула на приступку кровати и бросилась под одеяло. Она испытывала любопытство, а не страх.

Лукас задернул занавеску, и в комнате сделалось темно и душно. Он скользнул под одеяло и улегся рядом с ней. Лукас крепко прижал Элизабет к себе. Под его весом матрас прогнулся, поднявшись у нее над головой. В глубине ее сознания зашевелились обрывки воспоминаний. В какой-то миг их калейдоскоп едва не вырвался на поверхность. Страх… пламя… давка вокруг нее… крики… грубые руки отталкивают ее прочь… нечем дышать… беспомощность… одиночество… ужас… Спазм сдавил горло, и она закашлялась. Но Лукас здесь. Она не одна. Значит, нечего бояться. Колумбия далеко, и все давно позади. Руки Лукаса умело двигались. Она ощутила странное трение. Он обхватил ее плечи, тело его передернулось, и Элизабет почувствовала, как страшная тяжесть скатилась с нее. Элизабет учащенно задышала, чтобы дать доступ воздуху.

– Лукас, – прошептала она, – для этого люди и женятся?

– А что, тебе мало? – Голос его прозвучал сердито. Элизабет хотелось видеть его лицо. Она вспомнила, что говорила ей Люси.

– Это было чудесно, любовь моя, – прошептала она. Она ждала, что Лукас ей что-нибудь ответит, но в темной комнате стояла тишина. Немного погодя Элизабет уткнулась в подушку, повторила свои молитвы и приготовилась спать. «Не понимаю, отчего люди так хлопочут вокруг этого, – недоумевала она. – Что ж, по крайней мере, это не больно».

Симмонс Тень аккуратно сложил чарлстонскую газету и опустил ее на пол рядом со стулом. «Вчера днем, – подумал он, – когда я с гордостью наблюдал, как работают новые ткацкие станки. И как же это я ничего не почувствовал? Купер. Я с ним не знаком. Из скупых пяти строчек не было ясно ничего, кроме того, что Лиззи Трэдд вышла замуж».

Он с трудом поднялся и подошел к окну, чтобы обозреть свою империю. Шестнадцать месяцев назад он покинул Чарлстон. За это время фабрика выросла вдвое, а Симмонсвиль – втрое. Добавился ткацкий цех. Симмонс подумывал, что неплохо было бы также отбеливать и красить ткани. Теперь в этом не было смысла. С надеждой, что из Чарлстона придет письмо или телеграмма, было покончено.

– Налей мне виски, – приказал он девушке, которая наблюдала за ним, сидя на скамеечке возле его стула. Это была пятая работница, с которой он пытался жить после того, как ему надоела Аметист. Все они были похожи друг на друга: молодые, готовые услужить, молящиеся на него в благодарность, что он избавил их от грохота фабрики, где они задыхались от хлопковой пыли, которая, вися в воздухе, набивалась в нос и оседала на коже. Фабричных рабочих прозвали за это пыльноголовыми.

– Налей мне виски, малышка пыльноголовая, – сказал Симмонс. Он не помнил, как звали девушку.

На следующий день он поехал на ближайшую железнодорожную станцию. Отправив посылку, Симмонс сел в поезд, идущий на север. Единственным его багажом был кожаный саквояж, набитый деньгами.

– Снова подарок? – Элизабет обняла Пинкни.

– На этот раз не от меня, – ответил брат.

– Да, вижу. Вот карточка. Пинни, это от Симмонса. Вообрази, он так занят и все-таки вспомнил. Жаль, что его не было на свадьбе. Сколько оберточной бумаги! Лукас, помоги мне. В конце концов, это нам обоим… Боже! Что это?

Элизабет показала всем подарок. Мэри взвизгнула. Пинкни непроизвольно расхохотался. Элизабет с недоумением смотрела на них.

– Это мое свадебное ожерелье, – пояснила Мэри. – Видели вы что-либо более броское? Вот уж не думала, что Тень обладает таким чувством юмора. И такими большими деньгами. Представляю, сколько он заплатил, чтобы выкупить его.

– Суетные мысли, дорогая, – проворчал ее муж. Элизабет глядела на огромные алмазы, искрящиеся у нее в руках.

– Они настоящие? Трудно поверить. Как мне отблагодарить его?

– Напиши: «Спасибо за милую люстру», – съязвил Лукас.

– Ах, ты ужасен! Я что-нибудь придумаю. Пинни, ты думаешь, это действительно ради забавы?

– Нет, Лиззи. Прости, Элизабет. Тень не счел бы это шуткой. Напиши ему несколько теплых слов и поблагодари за красивый подарок.

– Хорошо, я напишу. Что-нибудь в этом роде. Хотя он, пожалуй, чересчур красивый.

Элизабет не задумывалась над тем, что формировало ее вкус. Красота окружала ее всегда: щедрая природа равнинной местности, величественность океана и небес, плавные линии чарлстонских стен и домов, строгость больших архитектурных сооружений и мебели. Чрезмерность не нравилась ей. Она казалась неестественной.

Первые месяцы после свадьбы Элизабет легко и радостно входила в роль чарлстонской юной хозяйки. Управлять кукольным домиком не составляло для нее труда. Ведь в течение нескольких лет на ней был дом Трэддов. В кукольном домике все блистало чистотой; он благоухал лимонным маслом, воском, которым натирались полы, и ароматом свежих цветов – она покупала их каждый день у негритянки на улице. Ее молодая служанка, Делия, умела великолепно гладить и обещала стать хорошей кухаркой. Лукас заявлял, что все друзья ему завидуют.

А друзей у него было множество. Почти каждый уик-энд его приглашали куда-нибудь на плантацию, и вскоре его умение стрелять из дробовика и винтовки вошло в легенды. Элизабет очень хотелось, чтобы он бывал дома утром в воскресенье; она гордилась, идя в церковь под руку с мужем. Ее сопровождал туда Пинкни, и она с удовольствием угощала брата обедом в кукольном домике. Она знала, что Пинкни скучает по ней, и потому ему приятно бывать у сестры в гостях. А Лукас любит охотиться. Он всегда приносит домой оленину, уток, куропаток или индеек – смотря по времени года.

Прочие дни недели Элизабет проводила в привычных хлопотах, которые чрезвычайно нравились ей. Первым на улице появлялся продавец креветок. Он был столь же точен, как часы на колокольне Святого Михаила. Ровно в семь слышался скрип железных колес его повозки и зычный выкрик: «Свежие креветки!» Если Элизабет не была занята на кухне, она подходила к окну, чтобы понаблюдать за соседскими котами. Коты были не менее пунктуальны. За несколько минут до появления продавца они занимали свои места на крылечках, садовых стенах и обочинах тротуаров. Они не толкались, зная, что каждому бросят из повозки одну большую океанскую креветку. Элизабет любила смотреть, как они вытягивают лапы, ловя угощенье. Ей бы хотелось иметь в доме котенка, но Лукас был против. Ему не хотелось иметь любимцев вместо детей. Он мечтал о сыне.

Вслед за продавцом креветок на улице появлялись зеленщик и торговец рыбой. За ними – пасечник, чтобы хозяйки могли купить свежий мед к лепешкам на завтрак. Конечно, закупки делала Делия, а иначе что бы она была за служанка. Делия выходила с большой миской для креветок, рыбы или устриц и с корзиной для овощей и меда. Из соседних домов тоже выходили служанки, чтобы запастись продовольствием. Делия присоединялась к взрывам смеха или, ликуя, выслушивала важные сплетни.

В половине восьмого она накрывала стол к завтраку. В восемь часов Лукас уходил на службу. В дверях он всегда целовал Элизабет в щеку, и она нарочно негодовала против выставления чувств напоказ, а Лукас неизменно отвечал, что пусть весь мир завидует тому, какая у него красивая жена. С утра она чувствовала себя счастливой, и это ощущение не ослабевало.

Около десяти Элизабет проверяла, как Делия сделала уборку, давала ей разные поручения: например, сходить в бакалейную лавку или почистить столовое серебро, полученное в подарок от Мэри и Адама Эдвардсов. Потом она наносила или отдавала визиты. Замужество как бы сглаживало ее юность. Она считалась ровесницей всех дам, чьи дети, если таковые имелись, еще не пошли в школу. С Элизабет обменивались рецептами и сплетнями больше дюжины молодых домохозяек. Одной из них, Маргарет Риверз, было уже двадцать шесть. Новоиспеченная госпожа Купер чувствовала себя очень взрослой. Прочие леди были счастливы принять ее в сестринство замужних дам. Они наперебой рассказывали ей драматические истории о родах. Элизабет держалась так, будто ей ни чуточки не страшно.

В час она возвращалась домой, чтобы проследить за приготовлением обеда, купить у цветочницы цветы, поставить их в вазы и переодеться. Лукас приходил домой в два. Жена наполняла его бокал шерри и делилась сплетнями, которые узнала от подруг. В половине третьего Делия накрывала на стол. Лукас рассказывал супруге о службе, передавал поручения от Пинкни; они обсуждали планы на вечер.

Молодые всегда либо ходили в гости, либо сами принимали гостей. Элизабет неспешно подготавливала свой наряд, а также костюм и рубашку для Лукаса. Вечера были скромными. Приходило не более восьми пар. Но все следовало тщательно продумать. Элизабет не была уверена, что ей удалось изобрести для подруг, которых она не пригласила, объяснения, отчего они предпочтены другим. Впрочем, убедительных оправданий здесь не требовалось.

– Мы не видели Олстонов целую вечность, – говорила Элизабет, и этого было достаточно. После того как все оповещались, можно было приглашать гостей.

Несмотря на сложности с выбором приглашенных, в конце концов ни одна из подруг не оставалась в обиде. Предыдущим поколениям не стоило труда соблюдать гостеприимство, так как семьи жили в просторных домах со множеством слуг, куда можно было пригласить всех друзей разом. Молодоженам послевоенных лет пришлось прибегнуть к иному способу, чтобы никого не обойти.

Способ этот сложился сам собой, и о нем никто не задумывался. Таков был порядок вещей.

Первые вечера принесли Элизабет разочарование. После множества комплиментов и кокетливых ответов, мужчины оставили женщин, собравшись в противоположном конце гостиной. Они беседовали о прошлой и предстоящей охоте, пока хозяйка следила, чтобы их бокалы были полны. Дамы группами расположились в стороне, болтая о детях, нарядах и вечерах – бывших и предстоящих. «Да мы говорим об этом каждое утро», – подумала Элизабет. Но потом она привыкла. Таков уж порядок вещей. Ей даже стало нравиться, когда взрывы мужского смеха вдруг заглушали болтовню дам. Особенно любила Элизабет смотреть на Лукаса рядом с другими мужчинами. Он был самый высокий и самый красивый. Элизабет ловила завистливые взгляды женщин, и сердце ее наполнялось гордостью.

В свободное время днем она прочитывала записки с изъявлениями благодарности, приглашения, домашние хозяйственные книги и обдумывала предстоящие мероприятия: куда пойдут они, кто обязан им и кому они, какое ей выбрать платье и какие закупки сделать к следующему их вечеру.

– Я весь день занята по горло, – со счастливой улыбкой говорила она Лукасу.

Так оно и было. К этому следует добавить стремительные супружеские набеги Лукаса каждое утро, прежде чем открывали занавески, и каждый вечер, после того как их задергивали. Однако Элизабет данная сторона жизни не слишком занимала. Наверняка Люси наговорила небылиц, чтобы она меньше боялась. Элизабет не чувствовала никакой магии. Она допускала, что и прочие занимаются тем же. Но упоминать о подобных вещах было не принято, и Элизабет не знала, как бы ей получше разузнать о них.

С наступлением летней жары кукольный домик превращался в духовой шкаф. Веранда отсутствовала, а стены были высотой всего десять футов вместо четырнадцати-шестнадцати, как в других чарлстонских домах.

– Наверное, нам надо в этом году поехать на остров как можно раньше, – сказала Элизабет однажды за обедом.

Жареная свинина с рисом и соусом вызывали у нее тошноту.

Она удивилась, когда Лукас ответил, что они совсем не поедут на остров. Впервые с тех пор, как они поженились, она осмелилась спросить, чем вызвано его решение.

– Мы изжаримся, как эта свинина, если останемся в городе, дорогой. И я должна помочь Пинни присматривать за домом. Люси с семьей можно не приглашать, если ты боишься, что Эндрю-младший будет тебе докучать. Да Люси и сама не хочет оставлять кузину Эмму, та сейчас очень больна. Я уж не говорю о том, что для меня это последняя возможность увидеться с Каролиной. Ты же знаешь, она выходит за кузена из Саванны в ближайшее Рождество и, скорее всего, покинет Чарлстон. Ах, Лукас, пожалуйста! Ведь мы с ней почти не виделись с тех пор, как я вышла замуж. Она моя лучшая подруга.

Губы Элизабет задрожали. В случае необходимости она была готова прибегнуть к слезам.

Ответ Лукаса полностью обезоружил ее. Он поцеловал ее запястье, зная, что Элизабет это любит, и пробормотал, не отнимая губ от ее руки:

– Я не собираюсь ни с кем тебя делить, моя Элизабет. Ни с Пинкни, ни с Каролиной – ни с кем. Ты моя жена и должна принадлежать только мне.

Они решили никуда не ехать.

Пока Элизабет не узнала, что мутит ее не от жары. Она ждала ребенка.

– Сын! – воскликнул Лукас. – У нас будет сын. Он опустился перед женой на колени и поцеловал ей руку.

– Теперь ты должна беречь себя. Никаких приемов, никаких вечеров. Нельзя рисковать твоим здоровьем… Здесь жарко. Позволь, я дам тебе холодной воды или лимонада. Я принесу веер и повею на тебя.

Элизабет снисходительно улыбнулась:

– Доктор говорит, я здорова как бык. И если мне что-то будет нужно, я сама возьму.

– Нет, позволь мне. Я знаю. Мы переедем на остров. Там прохладно, и морской воздух полезен для ребенка.

Никогда Элизабет так не баловали, как этим летом. Делия осталась в городе со своими родителями, и Пинкни послал Хэтти на помощь сестричке. Хэтти обращалась с ней будто с ребенком.

– Она ведет себя так, словно она моя нянька, – жаловалась Элизабет. – Заставляет меня спать после обеда.

– Правильно делает, – сказал Лукас. – Я не хочу, чтобы ты хлопотала по хозяйству. Отдыхай как можно больше. Надеюсь, Пинкни оставит ее при тебе, когда лето кончится. Зачем ему одному две служанки?

– Как зачем? Дом такой большой, а они обе уже в летах.

– И такой большой дом ему не нужен. Пинкни следует предоставить его нам. Нам понадобится больше места, когда появится маленький Лукас.

Элизабет вздохнула. Супруги никак не могли согласиться насчет имени ребенка.

– Милый, – сказала она терпеливо, – ты знаешь, я хочу назвать сына иначе. В семье Трэддов всегда выбирали имена так, чтобы было ясно, о ком идет речь, и не возникало путаницы.

– Многие дают сыновьям имена отцов. Моего отца звали Питер, и старшего брата назвали Питер. Я хочу, чтобы моего сына звали так же, как меня.

– Какое мне дело до других! Представь, каково приходится детям. Только подумай: нашему сыну исполнится тридцать лет, а его все еще будут звать маленьким Лукасом. А что, если он тебя перерастет?

– Вряд ли.

Элизабет взглянула на Лукаса: трудно было представить мужчину выше и сильнее, чем он.

– Хорошо. Этого не случится. Он и в самом деле будет маленьким. Как Стюарт. Это еще хуже. Он возненавидит свое имя.

– Не возненавидит.

– Лукас, гадать нелепо. Но я тебя за это еще больше люблю. Давай не будем спорить попусту. Ребенок родится в марте, впереди еще столько времени. И потом, может родиться девочка. Ты позволишь мне самой выбрать имя для дочери?

– Ты будешь выбирать имена для всех наших дочек, обожаемая Элизабет. Но сначала у нас родится сын, и он получит имя отца.

На следующий день он принес ей корзину, прикрытую одеялом.

– Вот существо, которому ты можешь дать имя, – сказал он.

В корзине сидел крохотный, дрожащий от страха серый котенок. Элизабет была очарована. Она посадила крошку себе на плечо; маленький язычок лизнул ей щеку.

– Эта киска составит тебе компанию.

Элизабет едва не расплакалась. Лето она проводила почти в одиночестве. Пинкни редко приезжал из города. Чтобы не стеснять новобрачных, понимала она. Лукас уезжал на рассвете и возвращался только к ужину. Каролина по нескольку дней пропадала в городе, хлопоча о свадебном наряде и приданом. Когда подруга бывала на острове, с ней было не очень-то весело. Каролина чувствовала себя несчастной оттого, что ей приходится выходить замуж за кузена из Саванны, которого она не любила. Она обожала Мэлкома Кэмпбелла, вдовца с тремя детьми, но отец не дал согласия на брак.

– Я назову ее Мосси, – сказала Элизабет. – Шерстка серая, как испанский мох. Хочешь молока, Мосси?

Котенок мяукнул. Элизабет улыбнулась – точь-в-точь как маленькая Лиззи.

– Какая прелесть! Я буду привыкать нянчиться с малышами.

После ужина Лукас пересказал ей новости.

– Нам предстоит отпраздновать важное событие. Пинкни наконец подыскал для меня подходящее дело.

– Как замечательно! Расскажи.

Элизабет знала, как порой может поступать Пинкни, который намного мудрей и старше их.

Она сочувствовала мужу, когда он жаловался, что Пинкни обращается с ним как с клерком. Лукас не нашел работы инженера, считала она, потому что не хочет быть под началом у тех, кто меньше его знает. Он проявил себя в Вест Пойнте. Непонятно, почему Пинкни сразу не сделал Лукаса равноправным партнером. Добыча фосфатов не требует большой учености.

– Я просматривал книги, – сказал Лукас, – и не вижу причины, почему бы нам не извлечь большую выгоду. Значительные доходы может приносить лавка при компании. Ее создал Симмонс, Пинкни туда даже не заглядывал. Рабочим нет нужды делать покупки где-либо в другом месте. Цены для черных втрое выше, чем платим за овощи, табак и прочее мы.

– Но это ужасно.

– Так и Пинкни утверждает. Он говорит, что лавка для удобства рабочих, а не для извлечения выгоды. Он обязал меня все исправить.

– Как хорошо! Рабочие будут очень рады.

– Но это не главное, чем мне предстоит заняться. Будет реорганизован весь процесс добычи фосфатов из котлована. Но это только начало. Я докажу Пинкни, что давно перестал быть ребенком. Он поймет, что я могу управляться с делами не хуже, чем он сам.

– Даже лучше. Он не замечает мошенничества, а ты заметишь.

– К сожалению, мне придется отсутствовать несколько недель. Я должен произвести опись в лавке и нанять подходящего управляющего.

Сердце Элизабет сжалось от тоски.

– Нет, нет, Лукас. Нельзя ли подождать до осени? Ты, как Пинни, можешь подхватить болотную лихорадку.

– Не беспокойся, любимая. Я буду покидать Карлингтон до темноты. Но я не буду успевать на последний паром. Мне придется ночевать в городе. Делия приглядит за мной.

Элизабет старалась удержать слезы. Ведь для Лукаса это большая удача.

– Конечно, – сказала она. – Я понимаю. Мосси составит мне компанию.

– Не позволяй ей спать на моей кровати, не то на подушке будет шерсть.

– Я запру дверь в твою комнату.

В доме на острове у Лукаса была отдельная спальня. Заниматься любовью вредно для будущего ребенка, к тому же он не хотел тревожить Элизабет, уезжая рано утром.

 

38

Элизабет и Мосси провели вдвоем весь август.

– Мне не хочется жить в доме, где пищит ребенок, поэтому я решила навестить тебя в нынешнем году, – сказала Джулия Эшли.

Элизабет была рада тетушке, хотя Джулия была все так же язвительна. Элизабет охотно распорола крохотные фланелевые распашонки и перешила их так, как того требовала Джулия. Она даже пыталась говорить по-французски за чаем, но тетушка остановила ее, заявив, что словарь племянницы недостаточен, а произношение оскорбляет культуру, породившую Монтеня и Мольера. Джулия заставляла племянницу совершать вместе с ней ежедневную пятимильную прогулку.

– Ты станешь рыхлой, как пудинг, если будешь до появления младенца валяться в гамаке. Как это понравится твоему Аполлону?

Сначала Элизабет жаловалась, что у нее болят ноги, потом стала с нетерпением ждать прогулок. Лукас не разрешал ей плавать, но допускал, что прогулки полезны. В сентябре он вернулся домой и стал сопровождать ее после отъезда Джулии. Элизабет опиралась на его руку, любовалась золотистыми волосами, которые ерошил соленый ветер, и шум прибоя казался ей музыкой.

В кукольный домик они вернулись в октябре.

– Мне надо усердно трудиться, чтобы все подготовить к появлению маленького Лукаса, – сказала счастливая Элизабет. – Скоро беременность станет заметна, и я не смогу ходить по лавкам.

Последний раз она появилась на публике в неделю скачек, на рыцарском турнире. Джона Купера не было видно – еще с прошлого года он не жил дома. Лукас без труда стал победителем. Под всеобщие аплодисменты он увенчал свою супругу гирляндой цветов. Элизабет слышала, как дамы вполголоса восхищаются ее мужем, и в самом деле чувствовала себя королевой любви и красоты.

В ноябре они вдвоем с Лукасом отпраздновали ее девятнадцатилетие. Все ее родственники и друзья были на похоронах Эммы Энсон. Элизабет не могла пойти на кладбище. Она была уже на седьмом месяце беременности.

– Кемпер, сказал же я вам, что поеду непременно сегодня. Я не могу больше слушать дела.

– Да, господин судья. Но тут особый случай. Стюарт яростно взглянул на робкого молодого адвоката:

– Похороны моей кузины – вот особый случай. Остальное может подождать.

Мистер Кемпер продолжал настаивать, что было против обыкновения:

– Судья Трэдд, хотя бы два слова…

– Даю вам две минуты.

Выслушав первую фразу, Стюарт снял с вешалки судейское платье и вдел руки в рукава. О похоронах Эммы Энсон он почти забыл.

Истцом выступал мистер Альберт Когер – от имени своей внучки Генриетты. Мистер Когер был маленький сухонький старичок, с гладкими седыми волосами, зачесанными под парик. Ему было семьдесят девять лет, но по дряхлому виду можно было дать и все сто. Его внучка была невысокой хрупкой девушкой лет девятнадцати. Но выглядела она двенадцатилетней. Семья Когеров судилась со штатом Южная Каролина за возвращение ста одиннадцати тысяч акров земли, которая была конфискована за неуплату налогов.

– Мой клиент не признал самозваное правительство, которое осуществляло власть в штате в восемьсот семьдесят третьем году. Именно в этом году земля была конфискована. Он утверждает, что правительство было незаконным; следовательно, оно не имело права облагать налогами граждан штата, завоеванного силой оружия.

Стюарт взглянул на тщедушного старичка. Лицо мистера Когера было багровым, он дрожал от ярости. Стюарт по себе знал силу этого чувства. Правительство периода Реконструкции следует объявить незаконным и все его акты аннулировать. Стюарт был согласен с мнением истца.

– Сэр, – сказал он, – вы изложили суду интересную и смелую точку зрения. К несчастью, я не вправе решить дело в вашу пользу, чего бы мне от всей души хотелось. Рассудок подсказывает мне, что вы, вероятней всего, проиграете. Но я буду счастлив действовать от вашего имени. – Стюарт поклонился в сторону скамьи. – И от имени вашей внучки.

Генриетта Когер сделала реверанс.

В тот же день Стюарт поездом поехал в Колумбию. Вопрос касался политики, а не юриспруденции. Еще по пути домой он подвез Когеров к пансиону, где они жили. Мистер Когер был слишком слаб для длительных прогулок, хотя наотрез отказывался от помощи.

Стюарту следовало бы посоветоваться с Джошуа Энсоном, прежде чем убеждать губернатора, но он полагал, что мистер Энсон занят проблемами, возникшими в связи с кончиной жены.

Стюарт не знал, что его престарелый кузен не в состоянии заниматься делами. Джошуа Энсон пребывал в отчаянье. Продолжительная болезнь Эммы отняла все его силы, однако, ухаживая за ней, он не понимал, что супруга должна умереть. И даже когда она умерла, он был не в силах принять это.

– Он словно покинутое дитя, – сказала Люси Пинкни спустя две недели после похорон. – Блуждает по огромному пустому дому, не находя себе места. Можно подумать, он ищет ее. На него жалко смотреть.

– Могу ли я чем-нибудь помочь? Кузен Джошуа был для меня опорой в дни тяжелейших испытаний. Я люблю его, как отца.

Люси коснулась рукой его щеки:

– Не ты ему поможешь, Пинкни, а я. Мы переедем на Шарлотт-стрит.

Пинкни поймал ее руку.

– Нет! – сказал он и сжал руку Люси так, что у нее хрустнули суставы.

Опомнившись, Пинкни разжал пальцы и поцеловал руку Люси:

– Что я делаю? Прости меня.

Люси уверила его, что ей ничуточки не больно. Пинкни сказал, что не должен создавать для нее дополнительных трудностей. Лицо его побледнело от внезапной муки.

– Ради Бога, – воскликнула Люси, – ну хоть один раз не будь таким честным и благородным! Лучше бы ты ненавидел меня за то, что я уезжаю, и Эндрю – за то, что он живет и я до сих пор не свободна, миссис Эмму – за то, что она умерла, и мистера Джошуа, который нуждается во мне больше, чем ты. Будь человечней, Пинкни. Тогда и я смогу быть человечной.

Пинкни притянул ее к себе, и они в отчаянии прижались друг к другу.

– Поцелуй меня, Пинкни, – шепнула Люси.

– Я не смею. Позволь мне только обнять тебя. Люси высвободилась из его объятий.

– Это пытка, – сказала она. Слова ее прозвучали жалобно. – Нам надо соображать, что мы делаем.

Прежде они встречались каждый день, ужиная в компании Эндрю-младшего. Это было жалкой заменой вечеров на веранде при лунном свете прошлым летом. Тем не менее они могли проводить вместе хотя бы час, забывая о мире реальности, разделявшей их. Теперь они теряли все.

Пинкни в тысячный раз ощутил, как несправедливо, что он не может позаботиться о Люси, сделать ее жизнь легче, доставить хоть немного радости. Люси, как всегда, беспокоилась, что с замужеством Элизабет он остался совершенно один. Пинкни убеждал ее взять хотя бы немного денег, если уж она отказывается от его прямого покровительства.

– Найми, по крайней мере, кого-то, кто бы ухаживал за Эндрю. У тебя и так столько забот!

Люси покачала головой.

Она сказала, что Пинкни следует вести более открытую жизнь. Ездить охотиться по выходным, как другие мужчины, сопровождать Лукаса на петушиные бои или бокс – матчи проходили негласно, но тем не менее о них в старом городе знали все. Пинкни отказался. Драк и крови он насмотрелся достаточно. – Если бы могла, я умоляла бы тебя познакомиться с хорошенькой девушкой и жениться. Тебе, наверное, следует так поступить. Хотя это, конечно, убьет меня.

Унылое лицо Пинкни озарилось тихой улыбкой.

– Я уже знаком с одной хорошей девушкой. Мне остается только подождать.

Слова его огорчили Люси.

– Ах, Пинкни, мне уже тридцать два года. А чувствую я себя восьмидесятилетней старухой. Я вижу ее в зеркале.

В последний вечер, который они провели вместе, Пинкни принес свою книгу в бархатном переплете. Это был томик стихов Джона Долиа. Лента была заложена на странице с заглавием «Отвага». Одна строфа была помечена карандашом.

В доме на Шарлотт-стрит Люси поместила книгу на столике рядом со своей кроватью.

Пинкни отводил душу, сидя над учетными книгами компании «Трэдд—Симмонс». Слишком долго он пренебрегал делами. К тому же он понял, в какой зависимости от Симмонса находился с самого начала. Симмонс заключал все контракты, Симмонс был знаком с представителями компаний, покупающих фосфаты. Неудивительно, что после случившейся ссоры Симмонсу ничего не стоило убедить эти компании вести дела с поставщиками-саквояжниками, которым штат предоставил монополию. Оставив компанию «Трэдд—Симмонс», Джо вообразил, что с ней покончено.

– Но мы вполне можем существовать, – сказал Пинкни своему шурину. – Тысячи тонн фосфатов лежат под землей. Надо только найти покупателя.

Лукас вызвался ехать на север, чтобы установить торговые связи, но Пинкни не отпустил его.

– Ты вот-вот станешь отцом, и Лиззи мне не простит. Я поеду сам.

Он уехал в феврале, рассчитывая вернуться к середине марта. На второе апреля была назначена свадьба Стюарта с Генриеттой Когер, и Пинкни пригласили в качестве шафера.

Случилось так, что Лукасу пришлось занять его место. Пинкни столкнулся с большими трудностями, чем ожидал. Элизабет также не могла сопровождать свою новую сестру. Маленький Лукас запаздывал на три недели и не подавал признаков, что собирается наконец выбраться на свет. Элизабет сравнивала себя с бегемотом. Хэтти, каждый день приходившая ее навестить, только расстраивала Элизабет. Пинкни пообещал, что старая негритянка, оставив дом Трэддов на Клару, будет жить у Куперов в няньках. Хэтти не могла дождаться этого часа.

Джулия сыграла роль «самой старой в мире подружки невесты», как она себя называла. Она с удовольствием приняла, участие в свадебном торжестве. Когеров она хорошо знала – это семейство связывал с родом Эшли брак, заключенный еще в восемнадцатом столетии. Она дала свадебный ужин в Барони после венчания в старой церкви Святого Эндрю, находившейся на плантации Эшли. В церкви не проводили службы со времен войны, но епископ открыл ее ради Адама Эдвардса. Его голос был слишком мощным для крохотной церквушки, но, к счастью, в окнах не было стекол и он мог свободно изливаться наружу. Мэри Трэдд Эдвардс, не обманув всеобщих ожиданий, без устали плакала.

– Леди так не поступают, моя милая, – заявил доктор Перигрю. – Ты выкинула ребенка, будто уличная кошка. Перестань плакать. Ты у нас молодец, хорошая девочка.

– Где Лукас? Я хочу его видеть.

– Слава Богу, что его здесь нет. Нет ничего хуже, когда взволнованный отец путается под ногами. Занявшись им, я бы не заметил, как выскочила малышка.

На следующее утро Делия встретила Лукаса на тротуаре. Он как раз возвращался из Барони.

– Мистер Лукас, ребенок родился!

Лукас взбежал по лестнице, перескакивая через три ступеньки.

– Элизабет! Моя дорогая! Как я мог уехать? Будь прокляты все свадьбы на свете, кроме нашей. Где же он? Где мой сын?

Элизабет отогнула одеяло, чтобы показать мужу крохотное существо, спящее у нее на руках. Лукас на цыпочках приблизился.

– Какой маленький, – прошептал он. Лукас залюбовался точеными ушками и крохотными пальчиками. – Прекрасно, – прошептал он с благоговением.

Элизабет почувствовала прилив гордости и любви, отозвавшийся в ее сердце теплотой.

– И на ногах пальчики, – сказала она. – Хочешь взглянуть?

Она развернула одеяло.

Лукас потерся щекой о крохотные ступни, и она хихикнула.

– Мокрые, – добавила Элизабет. – Придется нам все запасные простыни изрезать на пеленки. Позови Хэтти, милый. Она перепеленает девочку.

Лукас прекратил разглядывать крохотные ноготки младенца:

– Что?

Элизабет, смеясь, повторила:

– Разве ты не знаешь, что младенцы не умеют проситься? Мосси ввела тебя в заблуждение.

Лукас взглянул на пеленки младенца.

– Что ты, глупенький, – сказала Элизабет. – Пусть это делает Хэтти.

– Это девочка! – воскликнул Лукас. Элизабет кивнула:

– Я уже подобрала ей имя. Ты ведь обещал, что я сама буду называть девочек.

Лукас повернулся к ней спиной.

– Лукас! Лукас, куда ты?..

Элизабет услышала, как он стремительно сбежал вниз по лестнице.

Вернулся он поздним вечером. Элизабет к тому времени успела наплакаться и уснуть. Малышка спала в колыбели на кухне, где Хэтти стирала пеленки.

– Это вы, мистер Лукас? – спросила Хэтти. Ответа не последовало.

Хлопнув дверью, Лукас ворвался в спальню. Элизабет проснулась. В темноте она не видела мужа, но услышала его голос и почувствовала сильный запах виски.

– Я хочу сына, – заявил Лукас. – Мужчине подобает иметь сына.

Он был пьян.

– Лукас! – взмолилась Элизабет. – Мне очень жаль, что ты так разочарован. Но у нас красивая дочка. В следующий раз родится сын.

– Я хочу сына, – простонал он. – Ты должна родить мне сына.

Он повалился на кровать, шаря в простынях, путаясь в складках ее ночной сорочки.

– Проклятье! Ты должна дать мне сына.

Тело Лукаса было тяжелым, от него нестерпимо пахло потом. Элизабет показалось, что к ней ворвался кто-то чужой. Пальцы Лукаса терзали плоть, израненную родами. Элизабет завизжала. Он рукой заткнул ей рот. Когда он насиловал ее, она чувствовала, что ее будто режут стилетом. Элизабет погрузилась в черную бездну страха. Она задыхалась. Кулаками она била мужа по голове и плечам, пока руки безвольно не упали на простыню. Элизабет потеряла сознание.

Очнулась она оттого, что ее трясла Хэтти.

– Маленькая мисс хочет кушать, – сказала нянька. На одной руке она держала младенца. В другой руке – фонарь, освещавший пятна крови на простынях, которыми Лукас прикрыл тело и голову жены. – Иисусе, – прошептала служанка. – Я пойду за доктором.

Элизабет ощупала раны:

– Не надо, Хэтти. Кровь уже не идет. Помоги мне дойти до стула. Я покормлю Мэри Кэтрин, пока ты перестилаешь постель.

«Должно быть, мне приснился дурной сон, – подумала Элизабет. – Этого не могло случиться».

Когда сытый младенец уснул на чистой кровати, Хэтти помогла Элизабет переменить ночную сорочку. Стягивая ее через голову, Элизабет почувствовала вонь виски, смешанную со сладковатым запахом запекшейся крови.

Она баюкала малютку, прижав девочку к ноющему телу.

– Господи, помоги мне, – молилась Элизабет. – О Господи, помоги!

 

39

Лукас пришел утром – с букетом жасмина, тщательно выбритый. От него пахло корой орешника.

– Доброе утро, госпожа Купер, – сказал он. Положив цветы жене на колени, он поцеловал ей руку. Как будто ночного кошмара не было.

Элизабет не знала, как поступить, что сказать. Она взяла веточку жасмина и вдохнула ее аромат.

– Причешись, дорогая, и готовься встречать гостей, – улыбаясь, сказал Лукас. – Я всем разослал телеграммы, чтобы сообщить о прибавлении семейства Купер. Гости соберутся взглянуть на крошку. Ты уже подобрала имя?

Элизабет, уронив цветы, наклонилась к мужу:

– Да, но можно выбрать другое, какое понравится тебе.

– Я доволен всем, что по вкусу тебе. Элизабет села, прислонясь к подушкам:

– Я полагаю, Мэри, в честь моей матери, и Кэтрин – в честь твоей.

Элизабет была явно разочарована. Лукас потрепал ее лодыжки:

– Не грусти, Элизабет. В следующий раз выйдет удачней.

Элизабет подумала об очаровательном существе, спавшем на войлочной подушке в плетеной корзине возле окна, и в ней проснулся характер Трэддов.

– Мэри Кэтрин прекрасный ребенок, Лукас.

– Конечно. Ведь у нее красивая мать. Особенно когда ее волосы причесаны.

– Лукас, мне не до шуток. И не до цветов. – Она сбросила букет на пол. – Я подарила тебе красивую дочь. А ты ведешь себя так, словно не рад этому.

Лукас стиснул зубы. Шрам ярко выступил у него на лбу. «Я не замечала прежде, насколько он портит его, – подумала Элизабет. Ей стало страшно. – Глупая, – успокоила она себя, – Лукас не обидит тебя». Но дрожащее, истерзанное тело убеждало ее в обратном.

– Элизабет, – сказал Лукас ледяным голосом. – Мне не нужна сварливая жена. Долг жены – утешать мужа, а не упрекать. Я приказываю тебе привести себя в порядок, прежде чем придут гости.

– Да, Лукас.

Холодность мужа напугала ее больше, чем гнев. Уступчивость Элизабет мгновенно преобразила Лукаса.

– Ты у меня славная девочка, – сказал он. – Хочешь, я причешу тебя?

– Спасибо, Лукас. Мне бы очень хотелось.

Чета Куперов представляла очаровательное зрелище, когда мать и тетушка Элизабет заглянули в спальню. Лукас вставлял звездочки жасмина в сложенные короной медные волосы жены. Мэри умилилась, что девочке дали ее имя. Даже Джулия отнеслась к младенцу одобрительно.

– Когда у нее появятся волосы, они будут черными, как брови и ресницы, – заявила Джулия. – Этот ребенок пошел в род Эшли.

Мать Лукаса приехала несколько позже. Она заплакала от умиления, заметив, насколько совершенна малютка, первая ее внучка. Элизабет решила, что первым именем ребенка будет не Мэри, а Кэтрин.

Последней гостьей в тот день была Китти Гурден. И она расплакалась, увидев Кэтрин на руках Элизабет.

– Прости меня, Лиззи, я выгляжу очень глупо. Мне так хочется иметь ребеночка, что я не могу удержаться от слез.

Элизабет сочувствовала подруге, хотя, втайне даже от самой себя, испытывала удовлетворение. Китти держалась весьма надменно, когда стала первой красавицей года. Она прославилась как похитительница сердец. С тех пор миновало два года. Бывшие поклонники Китти, залечив сердечные раны, посылали букетики цветов новым красавицам. Китти угрожала опасность остаться в девушках. Когда Лукас принес Элизабет чашку чая, Китти восхищалась изысканно сшитым приданым малышки. С Лукасом она кокетничала настолько отчаянно, что Элизабет поняла: это не просто кокетство красавицы, а пылкое увлечение. Элизабет будто заново увидела мужа. Он смотрел на нее ласково, полуприкрыв веки, и уголок его рта со стороны шрама чуть загибался. Элизабет затаила дыхание, чувствуя его магнетизм и растерянность, которая владела ею до знаменательного турнира. «Если он покинет меня, – подумала Элизабет, – я умру».

Лукас проводил Китти вниз до входной двери. Приглушенный голос подруги и ленивый смех мужа долетал до ее ушей; прощание их, казалось, длилось бесконечно. Наконец Лукас снова поднялся в спальню. Элизабет с трудом притворилась, что внимательно слушает его рассказ о свадьбе брата.

После того как Элизабет покормила на ночь Кэтрин, Лукас по привычке принялся задергивать занавески. Элизабет с невольным страхом вжалась в подушки, помня о пережитой муке. Лукас через плечо взглянул на жену, лицо его было сурово.

– Прости, Лукас. Но у меня столько разрывов… Лукас нетерпеливо передернул плечами.

– Хорошо, – сказал он.

Взглянув в ее молящие, полные ужаса глаза, Лукас улыбнулся.

– Милая Элизабет, – сказал он с нежностью. – Я не хочу причинить тебе боли. Мы выждем несколько дней, прежде чем зачать сына.

Элизабет была ему очень благодарна.

Пинкни вернулся из Балтимора в мае. Ему удалось заключить контракты на поставку породы в количестве, которое способен произвести Карлингтон. Он заметил синяки под глазами у сестрички, но она уверила его, что это от постоянного недосыпания, так как Кэтрин необходимо часто кормить.

– Скоро мы откажемся от второго кормления утром, и я почувствую себя лучше.

Пинкни согласился, что его племянница – самый прелестный ребенок на свете.

Согласился он и с Лукасом, который заявил, что семейству Куперов необходим более просторный дом. Кукольный домик насквозь пропах детской.

– Ты сможешь приобрести дом за приличную сумму, шурин. Я бы на твоем месте занялся этим прямо сейчас.

Лукас, конечно, ожидал, что Пинкни предложит им дом Трэддов, но Пинкни не было до того дела. Он не заметил багрового лица Лукаса, когда шурин торопливо вышел из конторы.

Элизабет услышала, как хлопнула входная дверь. Она заторопилась вниз, чтобы налить мужу хересу.

– Как хорошо, что ты вернулся рано, – сказала она. – К ужину будет сюрприз.

– Я не останусь, – сказал Лукас. – Здесь пахнет так, что мужчине кусок в горло не полезет.

– Я скажу Делии, чтобы она поставила стол в саду. Там свежо и прохладно.

– Я поужинаю в таверне. Сегодня вечером там поединок.

Элизабет растерянно умолкла. От подруг – а тем, в свою очередь, рассказали мужья – она знала, что Лукас часто вызывает на поединок победителей кулачных боев, которые хозяин таверны устраивает для развлечения посетителей. В действительности он участвовал в двух схватках и в обеих одержал верх, но она боялась, что однажды его самого изобьют. Обычно в схватку вступали матросы или деревенский сброд; парни готовы были на все, лишь бы выиграть десять долларов, которые присуждались победителю.

– Лукас… – начала было она, но, взглянув в лицо мужа, замолчала.

Элизабет проснулась в полночь. Легкий ветерок колыхал занавески, и последние удары колокольни Святого Михаила звенели серебром, уподобляясь лунному свету, заливавшему округу. Она считала глубокие, гулкие удары, а затем устроилась поудобней под одеялом, чтобы с восклицанием сторожа уснуть. Неуклюжие шаги по лестнице заставили ее широко открыть глаза.

Лукас вошел в комнату. В голубоватом лунном свете его шрам казался пурпурным. Рот его устрашающе распух, прилипший сгусток сухой крови казался черным. Рубашка была в пятнах крови и пота. Испарения виски заглушали запах детской мочи. Элизабет затрепетала.

Больше месяца прошло со дня рождения Кэтрин и той ужасной сцены, когда Лукас вернулся домой пьяный. Она попыталась отвлечься от воспоминаний, которые наталкивали ее на другие, еще более ужасные. Она испытывала муку, когда Лукас после трехдневного перерыва вновь возобновил супружеские отношения, но эту боль можно было терпеть. Такова уж доля жены, думала Элизабет, к тому же это не длится долго. Он ее муж, что поделаешь. Но пьяный Лукас – совсем иное. Он чужой, жестокий, бесчувственный, способный безжалостно мучить ее. Элизабет беспомощно замерла, чувствуя его гнев.

Движения его были судорожны и беспорядочны. Элизабет заметила багровые костяшки, когда он возился с пуговицами рубахи. Яростным рывком Лукас распахнул рубаху. Лиззи попыталась закрыть глаза, но не могла. Она не могла оторвать взгляда от синяков на его лице.

«Это твой муж, – сказала она себе. – Он изранен. Встань и позаботься о нем».

Но она была не в силах шевельнуться. Лукас опустился на стул и снял башмаки. Затем он стащил с себя брюки вместе с нижним бельем и повернулся к умывальнику. Он вылил себе на голову весь кувшин.

Неверными шагами он подошел к окну, задернул занавески и направился к кровати.

– Поприветствуй свою дорогую женушку, – хрипло сказал он. – Привет, жена, – хмыкнув, пьяным голосом продолжал Лукас. – Проснись, жена.

Элизабет начала задыхаться от страха.

– Что это ты? – сказал Лукас. Дыхание его было зловонным. Элизабет затошнило.

Он рукой нащупал ее веки:

– Подсматриваешь!

Он схватил ее за плечи и встряхнул. Элизабет начала мучительно кашлять.

– Прекрати! – прошипел Лукас. – Перестань смеяться! Он шлепнул ее ладонью по голове и швырнул на упругие подушки и матрас. Элизабет хватала ртом воздух, но в горле стоял ком.

Лукас навалился на нее.

– Сука, – пробурчал он ей в ухо. – Прекрати. Прекрати, или я убью тебя. Никто не смеет потешаться надо мной. – Он ударил кулаком по подушке.

Элизабет лишилась чувств.

С утратой сознания ее покинули боль и страх. Дыхание было затрудненным, но спазм прекратился.

– Так-то лучше, – пробурчал Лукас, – Муж имеет свои права. Нечего смеяться, когда мужчина берет свое. Что тут смешного?

Он втолкнул пальцем свой короткий член в израненное тело Элизабет. Она шевельнулась – острая боль проникла даже сквозь тьму, которая защищала ее.

Голодный крик Кэтрин заставил Элизабет очнуться. Она услышала храп Лукаса, и ее передернуло. Элизабет поспешно надела халат и подошла к младенцу.

В комнату заглянула Хэтти:

– Мисс Лиззи, все в порядке?

Элизабет кивнула:

– Да, Хэтти. Я шагнула мимо приступки кровати и упала. Немного ушиблась. Дай же мне моего голодного ангелочка.

Когда Кэтрин насытилась и уснула, Элизабет тихонько сошла вниз по лестнице. Она оделась и сидела на кухне до шести утра. Утреннее кормление всегда происходило на кухне.

Лукас спустился вниз, одетый в охотничье платье. Позавтракал он одной кашей, так как совсем не мог жевать.

– Пойду в лес постреляю, – промямлил он. – Вернусь, когда рот заживет.

Больше он ничего не сказал.

– Лукас на охоте с друзьями, – сказала Элизабет своей матери спустя несколько часов. – Я знаю, он будет сожалеть, что не простился с тобой.

– Передай ему мой искренний привет, – сказала Мэри. – И мне жаль, что мы не попрощаемся. Но я не могу оставаться дольше. Адаму так трудно без меня, бедняжке. Если бы Пинни не задержался, я бы уехала с Адамом три недели назад. Ты ведь теперь сама замужем и должна понимать, как беспомощны без нас мужчины.

– Мне ничего неизвестно о мужчинах, мама. И менее всего о Лукасе. Я не могу понять его.

Мэри всплеснула руками:

– Не пытайся понять его, Лиззи. Мужчины не любят умных женщин. Все, что им нужно, – это забота.

Элизабет ухватилась за спасительную соломинку, каковой ей представилась мудрость пожилой женщины:

– А что, если они требуют чего-то… чего-то ужасного?

Ее мать покраснела:

– Мне бы хотелось, чтобы вы, молодежь, не обсуждали вслух свои интимные дела. Это нехорошо и затруднительно.

Элизабет заплакала:

– Мама, пожалуйста, помоги мне. Ведь ты моя мама! Мне больше не с кем посоветоваться.

Мэри отвела взгляд.

– Вспомни свою клятву пред алтарем, – сказала она. – Ты поклялась слушаться и повиноваться. Писание учит нас, что жены должны быть во всем послушны своим мужьям. Прекрати плакать. Ты, девочка, счастливей всех на свете: у тебя красавец муж и очаровательный ребенок. Только ты должна забыть о норове Трэддов. Поняла?

– Да, мэм.

– Поцелуй меня на прощание. И будь хорошей девочкой.

Элизабет подставила мокрую от слез щеку мягким губам матери.

Через три дня вернулся Лукас. Он застал Хэтти рядом с полной, рыхлой кормилицей-негритянкой, которая держала у груди Кэтрин. Элизабет была больна.

– Истощение, – сказал Лукасу доктор Перигрю. – Я с самого начала советовал ей нанять кормилицу, но она не послушалась. А теперь вот пришлось. Ваша жена нуждается в длительном отдыхе. Пинкни целыми днями находится возле нее. Но сами понимаете, и ему надо отдохнуть. Он высох, как хворостина.

Лукас ухаживал за Элизабет, дрожа над ней, как если бы она была хрустальной. Целую неделю она пылала от лихорадки. Потом начала поправляться, но была слаба и хотела только одного – спать. Хэтти окончательно исцелила ее.

– Вы хотите, чтобы малышка осталась сиротой? – спросила она. – Мне стыдно за вас.

Десятого июня мистер и миссис Купер, Хэтти и Делия переехали на остров Салливан. Хэтти светилась от счастья: ее соперницу, рыхлую нянюшку, уволили. Элизабет чувствовала себя не вполне здоровой, но была этому рада. Теперь Лукас долго не вернется в ее постель. Она снова забеременела.

 

40

В гостиную Энсонов вдруг донесся ужасающий шум: визгливые ругательства перемежались звоном разбитого стекла и выкриками, призывающими к спокойствию. Скандал длился почти полчаса.

– Они всегда так? – поинтересовался Пинкни. Люси пожала плечами:

– Похоже, да. Когда окна закрыты, не так слышно.

– Будто кого-то убивают. Не сходить ли за полицией?

– Мне бы хотелось, чтоб они все поубивали друг друга. Тогда наконец наступит тишина. Полиция однажды приходила, но никакой работы для себя не обнаружила. Очевидно, один из постояльцев вашей тетушки каждый день напивается и бьет жену. Но вряд ли убьет.

Пинкни покачал головой. Трудно было представить, что люди способны на такое, даже белые бедняки, постояльцы прежней городской резиденции Джулии.

– Зачем же вам терпеть этот шум до наступления холодов, Люси? Почему бы тебе не перевезти семью на остров? Свою комнату я уступлю кузену Джошуа, а сам буду жить вместе с Лукасом.

– Это невозможно, Пинкни.

– Но я хочу видеть тебя каждый день, не разыгрывая комедии с передачей бумаг кузену Джошуа. Это спасет мне жизнь. Всякий раз, когда я смотрю через улицу на ваш дом и вижу там незнакомцев, мне кажется, я умираю.

Люси положила ладонь на его руку:

– Не надо так говорить, Пинкни. Пожалуйста. Нам и без того трудно. Ведь мы уже обо всем договорились. Кузен Джошуа только недавно встал на ноги. Ты же знаешь, каково ему пришлось после смерти мисс Эммы. Если бы не мысли о предстоящей подготовке к балу святой Цецилии, он бы умер, как Майлз Бретон. Все летние месяцы он жил прошлым и говорил только о том, какой была жизнь до войны. Теперь, благодаря тебе, он возвращается к реальности. В течение года вся его работа была посвящена фосфатной компании. После смерти мисс Эммы он забросил дела и даже не пытается вернуться к ним. Не думаю, что на него благотворно повлияют хлопоты, связанные с переездом.

Пинкни упорно настаивал на своем:

– Для него ничего не изменится. Ты все так же будешь обслуживать его и исполнять каждый его каприз.

– Не будь придирой. Я полагаю, ты ревнуешь. Пинкни на мгновение задумался.

– Пожалуй, ты права. – Он жалобно улыбнулся. – В твоей жизни столько мужчин, я далеко не единственный.

Люси взмахнула ресницами:

– Ах, сэр, будьте осмотрительней. Вы вскружите мою седую голову.

Пинкни засмеялся:

– Ах ты кокетка! Нехорошо насмехаться над своей же сестрой. Мужчин не следует посвящать в секреты прекрасного пола.

– Хочешь, упаду в обморок?

– Это было бы прелестно.

Люси, протяжно вздохнув, стал клониться вбок. Казалось, чувства в самом деле покинули ее. Почти упав на диванный валик, Люси неожиданно открыла один глаз и спросила:

– Ну как?

– Прямо дрожь берет.

– Пожалуйста, аплодисменты. А теперь покажи-ка мужскую выправку.

Пинкни встал, выкатив грудь колесом. Люси воодушевленно захлопала.

Они часто разыгрывали эти глупые сцены, забавляясь, как дети. Игра снимала напряжение и превращала взаимную страсть в веселую комедию. Они смеялись, чтобы не заплакать от отчаяния. Умственная деятельность Эндрю прекратилась – постоянно он был погружен в сумрак, сгущавшийся от приема настойки опия. Но он все еще жил.

Из вестибюля донесся кашель мистера Энсона. Люси поднялась, а Пинкни сел. Престарелый Джошуа вошел, походка его была бодрой.

– Ведомости выглядят неплохо, сынок, – сказал он. – Можно было нанять еще рабочих, не покупая лопат. Я отправил копии юристу Симмонса. А также копию текущего баланса. С тех пор как он перестал быть деятельным партнером, не обязательно выделять ему половину прибыли. Сам он совсем ничего не вкладывает.

– Я обещал ему это с самого начала, кузен Джошуа. Равное соучастие.

Мистер Энсон кивнул. Если дело в этом, дальнейшее обсуждение не имеет смысла. Контракт можно разорвать, на то и юристы. Но слово джентльмена ненарушаемо.

– Как хорошо, что ты принял Лукаса, – сказал он. – У этого парня есть деловая сметка. Я ознакомился с купчей на дом Расселлов, ее смело можно подписывать. Отличное приобретение.

Люси ахнула:

– Лукас Купер покупает дом Расселлов! А Лиззи знает? Ей понадобится дюжина слуг.

– Только не Лиззи, – заверил Пинкни. – Она управится с домом при помощи одной служанки и поваренной книги. Тетя Джулия научила ее всему, разве что не крышу крыть. Видит Бог, ей нужен дом побольше. С двумя детьми на Черч-стрит будет такая теснота, куда там вашим шумливым соседям. Но не говори ей ничего. Лукас хочет преподнести ей сюрприз. Он любит ее до безумия. Лиззи, то есть я хочу сказать – Элизабет, – счастливейшая женщина в мире.

– Лукас! Не надо было брать карету. Я достаточно окрепла, чтобы ехать в наемном экипаже.

Элизабет, проведя три месяца на побережье, чувствовала себя превосходно. Каждый день она ходила пешком, даже когда муж ее оставался в городе, что случалось довольно часто. Прелесть острова состояла в том, что он являлся как бы маленьким чарлстонским анклавом: леди могли выходить без сопровождения – здесь это не было против правил.

Лукас открыл дверцу кареты и помог жене выйти.

– Для моей жены и сына – все самое лучшее, – заявил он.

Элизабет засмеялась.

– Он брыкается, когда это слышит, – шепнула она мужу.

В первую неделю жизни на острове она все еще помнила о жестоких выходках Лукаса. Но муж загладил их, относясь к Элизабет с чрезвычайным вниманием. Неприятности случились из-за того, объяснила себе Элизабет, что он был здорово пьян. К тому же он был так разочарован: первый раз оттого, что вместо сына родилась дочь, а второй – из-за проигрыша в поединке какому-то жалкому матросу. Как говорится, он дал выход горю. Он сам не понимал, что делает. Он не намеревался сделать ей больно. Ведь он ее любит. И она должна постараться не разочаровывать мужа. И Элизабет старалась от всей души. Ведь и она любила его.

А что касается мучительного «долга жены», что поделаешь, если это необходимо терпеть. Возможно, доктор Перигрю посоветует отдых после этого ребенка. Ведь дал же он такой совет, когда Элизабет болела лихорадкой. Если он опять так сделает, у нее будет время окрепнуть, о супружеских обязанностях не думать. А в остальном все прекрасно. Кэтрин уже полгода, и, по мнению Элизабет, девочки умнее и красивее на целом свете не сыщешь. Хэтти клянется, что она уже говорит «мама», а как она смеется!.. Особенно когда Элизабет позволяет ей погладить пушистую Мосси или заставляет котенка мурлыкать дочке в ухо.

Карета, отъехав от пристани, покатила по Маркет-стрит. Элизабет выглянула в окно. Ей казалось, что она отсутствовала в городе не три месяца, а три года. Когда они свернули на Митинг-стрит, глазам молодой женщины предстал высокий шпиль колокольни церкви Святого Михаила. Колокол пробил четверть часа; Элизабет откинулась на сиденье.

– Вот теперь я чувствую, что вернулась, – сказала она. – На острове время течет незаметно, и это прекрасно. Но слишком долго так жить нельзя. Почему мы все едем и едем по Митинг-стрит? – удивилась она. Уже давно пора свернуть на Трэдд, чтобы выехать на Черч-стрит. Однако возница не сворачивал. Элизабет вопросительно взглянула на Лукаса.

– Мы должны кое-кого навестить, – сказал он.

– Ах, Лукас! Я не одета для визита. Тебе следовало предупредить меня.

– Они не придадут этому значения. Я уверен.

Карета остановилась напротив великолепного огромного особняка; на ажурных перилах балконов красовались инициалы первого владельца Натаниела Расселла. Элизабет этот дом был знаком по имени предыдущей владелицы, Олстон. Да ведь это ее старая школа! Элизабет была совершенно озадачена. С тех пор как Элинор Олстон умерла, дом стоял никем не занятый. Там никто не жил, не говоря уж о знакомых семейства Купер, которые могли бы пригласить их в гости вместе с младенцем, нянькой и котенком.

– Что происходит, Лукас? – Элизабет начала сердиться. Она вновь взглянула на дом.

Дверь отворилась. У порога стояла Делия – улыбающаяся, в новом переднике с кружевами.

– Пожалуйте домой, госпожа Купер, – сказал Лукас.

– Я не верю своим глазам, – сказала Элизабет, осмотрев свое новое жилище. – Дом превосходен, но я чувствую себя как горошинка в гигантском стручке. Нам надо просить мебель у кого только можно.

Колыбель Кэтрин и кровать Хэтти казались затерянными в непомерно большой комнате. Когда Элизабет ходила, шаги ее отдавались гулко, будто в зале. Она оперлась о перила роскошной лестницы, которая являлась центром дома. Лестница определяла характер здания и поражала воображение всякого, кто входил, – великолепная, очаровывающая и опасная. Она имела форму овала; от первого этажа, образуя спираль, поднимались пологие ступеньки, они словно висели в воздухе. Лестницу заслуженно прозвали летучей. С ее формой перекликались овальные гостиные, примыкавшие к ней с юга, и овальный плафон, через который лился свет. Стоя на центральной площадке и глядя вверх, наблюдатель чувствовал, что он, словно лишенный веса, висит в воздухе. Глядя вниз с площадки третьего этажа, он видел головокружительный водоворот ступенек, сбегавший к блестевшему далеко внизу полу. Элизабет крепко сжала перила и тряхнула головой, чтобы разрушить чары.

– Знаешь, Лукас, чего мне больше всего хотелось, когда я училась в школе у мисс Олстон? Съехать вниз по этим перилам. А теперь это мой собственный дом, и никто не может запретить мне.

– Я могу.

Он взял ее за руку и увел подальше от чарующего эллипса.

Элизабет обняла его:

– Глупый, я думаю, после того, как родится малыш… А детям я запрещу это строго-настрого. Пусть даже не пытаются, по крайней мере, пока не исполнится двенадцать лет. Но когда они будут в саду и некому будет подсматривать и сплетничать о моем недостойном поведении, – о, тогда наконец мое желание исполнится!

Лукас бережно обнял жену своими сильными руками:

– Ты будешь теперь свободна в своих желаниях. И так будет всегда. Мы станем величайшими Куперами всех времен. – Он коснулся рукой ее наметившегося живота. – Маленькому Лукасу будет привольно расти в этом доме, – сказал он. – Он будет настоящим принцем.

Не успел Лукас это сказать, как ребенок шевельнулся у нее в животе. Почувствовав толчок, Лукас улыбнулся и сомкнул руки.

– Ах, Лукас, – сказала Элизабет, – как я счастлива!

 

41

В беспорядочной сумятице на пристани никто не обратил внимания на коренастого светловолосого человека, который деловито удалялся от таможни. Не было ничего необычного в том, что заокеанский путешественник возвращается в Нью-Йорк с дюжиной сундуков и разнообразной ручной кладью.

Симмонс Тень нашел представителя пароходной компании «Кьюнард», кратко переговорил с ним, а затем всунул свернутую банкноту чиновнику прямо в обтянутую белой лайковой перчаткой руку.

– Возьмите вот это. Наймите носильщиков и доставьте мой багаж в отель на Пятой авеню. Благодарю за услуги.

Чиновник коснулся пальцем края шляпы:

– Рад стараться, мистер Симмонс. Надеюсь, вы вновь обратитесь к нам.

– Несомненно, – солгал Симмонс.

Все намеченные дела в Европе были завершены, и он не намеревался более оставлять Штаты.

В отеле его не ждали, но администратор, мельком взглянув на его дорожный костюм с Савил-Роу, подобострастно кивнул:

– Желаете люкс, мистер Симмонс?

– Никаких изысков. Гостиная и спальня – вот все, что требуется.

Убористым почерком он написал в журнале: «Дж. Теньел Саймонс, Чарлстон, Ю.К.».

Роскошь люкса ошеломила его. Массивная полированная мебель была обтянута темным плюшем. Столешницы и поверхность бюро были из белого мрамора с черными прожилками; плиты этого же мрамора окаймляли подножие огромного камина с решеткой для угля и покрывали пол в ванной.

Симмонс останавливался в лучших отелях Штутгарта и Лондона, но там он не встречал ничего подобного. Воспользовавшись переговорным устройством, которое показал ему коридорный, Тень заказал обед к себе в номер. Завтра ему предстоит начать новую жизнь. Но впереди еще целый вечер, который можно провести за раскладыванием вещей. Ему не хотелось доверять это служителю. Необходимо освоиться с новой одеждой, которую ему сшили в Лондоне. Слава Богу, он уже привык к замысловатому мосту, который соорудил для него немецкий мастер, почти год потрудившись над его зубами. Джо Симмонс стоял против большого зеркала в золоченой раме и улыбался.

– Да, ты чертовски хорош, Джозеф Теньел Саймонс, – сказал он вслух.

На следующее утро он явился в банк Моргана, куда перевел на свое новое имя полмиллиона долларов. Как он и ожидал, управляющий заставил его немного подождать, дабы посетитель понял, что его полмиллиона не произвели здесь слишком большого впечатления; однако ожидание было не особенно продолжительным и не выглядело как намеренное оскорбление. Симмонс не удивился и тогда, когда управляющий пригласил его на ленч, оценил его непринужденную манеру держаться и предложил сотрудничество. Симмонс Тень принял предложение со столь же невозмутимым видом. В течение двух месяцев Симмонс обследовал окрестности Нью-Йорка – так же как когда-то, пятнадцать лет назад, он изучал Чарлстон. Он бродил по улицам, ездил на трамваях и надземной железной дороге, обедал в ресторанах, сидел, отдыхая, в курительной своего клуба или стоял порой в роскошном вестибюле своего отеля. Он ко всему прислушивался, все замечал. Наконец он решил, что предчувствия относительно Нью-Йорка не обманули его: город представлял собой великолепное поле деятельности для Дж. Теньела Саймонса. Сверх ожиданий, он пришелся Джо по душе. Стремление к новизне, неутомимость и отсутствие сентиментальности отражали его собственную натуру. На нищих он обращал внимания не более, чем на голубей и коз, которые, казалось, разгуливали повсюду. Богатство действовало исцеляюще. Живя в Чарлстоне и Европе, он старался вести себя утонченно, теперь с него хватит. Он сделал большие деньги, и ему хотелось тратить их хоть отчасти, ведь состояние его продолжало увеличиваться. Пусть это будет выглядеть вульгарно, да, он желает быть вульгарным. К черту Чарлстон. В Нью-Йорке множество людей, желающих жить, как он, и делать то, что делает он. Город предлагает всяческие блага человеку достаточно смышленому, чтобы взять их.

В первых числах ноября, с утра в среду, он спустился в вестибюль, чтобы начать намеченное предприятие. Как и все выдающиеся стратеги, Симмонс обдумал все существенные и второстепенные детали и, конечно же, обнаружил слабое место в расположении противника. Туда-то он и нацелил свою атаку.

– Я нуждаюсь в вашем совете, – сказал он директору отеля, – полагаю, что вы оправдаете мое доверие и наш разговор останется между нами.

Директор заверил его, что будет молчать. Симмонс Тень, конечно же, понимал, что новость распространится с быстротой молнии.

– Видите ли, я тоскую по дому, – солгал Симмонс – в Чарлстоне все очень дружны, и мне недостает наших маленьких вечеров. Конечно, сейчас они проходят незамысловато. Война ничего не оставила нам, помимо хороших манер и добрых, старых традиций. Однако мы продолжаем наслаждаться музыкой и беседами, давая небольшие ужины. Я надеялся, что найду в Нью-Йорке цивилизованное общество, несмотря на то что мои друзья в Европе убеждали меня в обратном. Сейчас я собираюсь уезжать. Не могли бы вы мне порекомендовать отель в Бостоне, который не уступал бы вашему? Я имею рекомендательные письма.

Как и ожидал Симмонс, собеседник заверил его, что можно найти цивилизованный круг, не уезжая в Бостон, и вряд ли там сыщутся отели, хоть отдаленно напоминающие отель на Пятой авеню. Он умолял Симмонса позволить ему переговорить с некоторыми знакомыми дамами. Приглашения последуют немедленно. Джо бесстрастно улыбнулся, а затем подмигнул.

– Я знавал в Нью-Йорке некоторых «леди», однако это не о том, о чем я говорю, – заявил он, глядя сквозь дверной проем в вестибюль. Там, в роскошных платьях, с притворно скромными улыбками, расхаживали проститутки.

Директор поторопился заверить Джо, что он имеет в виду настоящих леди.

На следующее утро на передвижном столике, накрытом к завтраку, который Джо всегда заказывал в номер, он обнаружил семь карточек с приглашениями. Он сдерживал смех, пока не ушел официант. Стена была пробита. Скоро Нью-Йорк даст ему то, чего он хочет, – Джо войдет в узкий круг финансистов, разбойников-магнатов, в чьих руках биржи, рынки, политика. Самый верный, самый краткий путь – удачная женитьба. В Чарлстоне его рассматривали как жениха, так как он обладал кое-чем, что было не у всякого. А именно деньгами. В Нью-Йорке его деньги совершенно ничего не значили; у него было больше полумиллиона на счету в банке Моргана, но это было смехотворно мало в сравнении с оборотами разбойников-магнатов. Однако он мог предложить товар, столь же редкий в Нью-Йорке, сколь деньги – в Чарлстоне. Аристократическое происхождение. Баснословные богачи не могли проверить его подлинности. Все они слыхали, что чарлстонцы – напыщенная голубая кровь, однако никто из них не был знаком ни с одним чарлстонским семейством, ибо для Чарлстона Нью-Йорк не существовал. Джо смеялся искренне, от всей души.

«Мистер Джозеф Теньел Саймонс сожалеет, что не может принять приглашения», – написал он на шести карточках. Он принял приглашение миссис Мэри Эллиот Долтон, которая предлагала ему разделить удовольствие музыкального вечера. Она приходилась тетей девушке, которую Джо наметил себе в жены.

Эмили Эллиот была единственной дочерью Сэмюеля Эллиота, крупнейшего из магнатов. Отец ее был безжалостный человек со сверкающими глазами на желтом морщинистом, как у мумии, лице; он жил в вечном страхе перед воображаемыми анархистами, замыслившими уничтожить богачей. Он держался в тени, однако выступал вторым партнером в сделках Стенфорда, Вандербилдта и Моргана. Ему принадлежало более половины земли от Бэттери до Пятнадцатой улицы; считалось, что слитков золота у него больше, чем в государственной казне.

Эмили была его ценнейшим сокровищем. Она жила настоящей пленницей в замке в романском стиле, который он возвел между Пятой авеню и Сороковой улицей. Из дома она выходила в сопровождении вооруженных телохранителей и ездила в закрытой карете. Страх отца перед убийцами передался ей. Страх подкреплялся убеждением, что любой интересующийся ею мужчина – охотник за ее деньгами.

Впервые увидев эту девушку, Джо понял, что Сэм Эллиот прав. Ни один мужчина не взглянул бы на Эмили – разве что из корыстных интересов. Она была толстой коротышкой с жирной кожей и косящими близорукими глазами. Волосы ее были жирными, как и кожа, и почти того же цвета. Жемчуга, которые носила Эмили, подчеркивали болезненность девушки и богатство ее отца. Все было чрезмерно. Симмонс подчеркнуто вежливо склонился над ее рукой. Он был рад, что рука в перчатке, – скорей всего, у Эмили влажные, липкие руки. Каждая черточка напоминала о слабом здоровье девушки.

Но вот она заговорила. Джо просто сказал ей: «Как поживаете?», и она сказала то же самое, но слова ее прозвучали как музыка. Эмили обладала чистым, четким сопрано – как солист в хоре мальчиков, который Джо слушал в Англии.

Джо замаскировал свое удивление. Он держался вежливо, но отстраненно. Он надеялся, что Эллиоты будут искать его расположения. Большую часть вечера он провел, беседуя с хозяйкой. Он понимал, что вызывает у нее любопытство, и приготовился удовлетворить его свыше всяческих ожиданий.

Да, подтвердил Симмонс, он недавно вернулся из Англии. Там, по его мнению, жизнь течет слишком беспорядочно. Принц окружил себя людьми, по мнению Джо, не вполне достойными того, чтобы с ними водили дружбу. Что касается королевы, да, ей действительно недостает чувства стиля. Он с восхищением оглядел обстановку гостиной миссис Долтон.

Джо попросил ее помочь ему подыскать дом, подходящий для холостяка, ведущего спокойную жизнь, – основательный, но не слишком просторный. Он собирается устраивать скромные вечера.

Джо также позволил ей проникнуть в тайну своей печали: ему пришлось покинуть родину, так как он убил человека на дуэли, защищая честь дамы. Разумеется, она так ничего и не узнала. Она жена его лучшего друга, который потерял на войне руку и потому не мог сражаться сам. Сердце его рвется домой, сказал он с пленительной южной тягучестью, но даже если бы он мог вернуться, ему не следует этого делать. На семейной плантации, по Божьей милости, обнаружилось месторождение фосфатов, но это оторвало его от полей, где некогда работали счастливые, преданные, веселые чернокожие – потомки «его людей». И теперь поле выглядит как отверстая рана. Он не может смотреть на то, что происходит. Еще до того, как роковой случай заставил его покинуть родину, он купил плантацию, принадлежавшую Саймонсам на протяжении двух столетий.

– И еще, если позволите, госпожа Долтон, я внесу маленькую поправку. Мое имя произносится не Саймонс, а Симмонс – с двумя «м». У нас, чарлстонцев, множество особых имен, и произносятся они на особый лад. Это забавно, но так мы различаем свои семейства, и каждый гордится собственным древним родом. Надеюсь, вы простите мне, если я буду так невежлив, чтобы просить вас сделать поправку.

Миссис Долтон заверила его, что она ничуть не обижена. «Еще бы, – подумал Джо. – У тебя слюнки потекли при виде романтичного дуэлянта, который знаком с британской королевской фамилией, а при слове «плантация» глаза так и выкатываются. Если ты хочешь, парень, чтобы твою историю проглотили не разжевав, ври побольше».

Понадобилось еще четыре визита, прежде чем его пригласили в «святая святых». Золовка «немощной» жены Сэмюеля Эллиота пригласила его к чаю. Тень со вниманием выслушал от миссис Эллиот перечень ее хворей, стараясь не обращать внимания ни на великолепные драгоценности, ни на ужасающую тучность хозяйки, и выразил ей благодарность в краткой записке, где даже не упомянул Эмили, которая молчаливо присутствовала на чайной церемонии.

«А теперь раззадорим аппетит», – решил он. Он отказался от пяти последующих приглашений миссис Эллиот и миссис Долтон. Однако с каждым отказом посылал цветы.

Первого декабря он явился на безапелляционный вызов Сэмюеля Эллиота в его старомодную контору на Уолл-стрит. По отношению к старику он держался почтительно, но с заметным оттенком раздражения.

Когда Эллиот спросил, отчего он оскорбляет его супругу постоянными отказами, Джо ответил начистоту:

– Потому что она расставляет мне силки, надеясь поймать мужа для дочери, а я не хочу, чтобы меня считали охотником за чужим состоянием.

– А разве это не так?

– Нет, сэр. У меня есть собственное состояние. Я положил прекрасное начало.

– Так что же ты болтаешься вокруг? Только не говори, что тебя интересует состояние желчного пузыря моей супруги.

– Мне нравится слушать голос вашей дочери, о чем бы она ни говорила. Он звучит, как ангельское пение. Но я не могу ухаживать за ней. Я еще недостаточно богат, чтобы купить ее у вас. Я хочу, чтобы вы поняли одну вещь: ваша супруга готова отдать все, лишь бы в жилах ее внуков текла голубая кровь. Но вас подобные вещи не заботят.

– Откуда ты знаешь, что меня заботит?

– Знаю. Вы деловой человек. Вы покупаете и продаете. То, что не измерить деньгами, вам не понять.

Джо поклонился и ушел, приняв оскорбленный вид. Помолвка была оглашена в канун Рождества.

 

42

Элизабет пригласила свою родню на рождественский обед. Она готовилась к нему более месяца, и праздник получился грандиозный. Джулия дала стол в стиле гиппендейл со склада на Шарлотт-стрит, Делия отполировала стол до зеркального блеска, а Элизабет украсила его веточками кустарника с ярко-алыми ягодами, который рос в саду дома Расселлов. Стол смотрелся очень хорошо посреди большой овальной столовой. Бархатные занавески на окнах первоначально имели пурпурный цвет, теперь они полиняли от времени, приобретя ровный красный тон. Элизабет находила, что так гораздо красивей. Элизабет расставила вазы с веточками на подоконниках и разожгла огонь в большом камине, хотя день стоял теплый.

– Я люблю красный цвет, – объяснила она гостям.

– Какая ты умница, как бы и мне хотелось разбираться в подобных вещах.

Генриетта была робка до невозможности, но к Элизабет она чувствовала расположение. До сих пор, однако, у них не было случая познакомиться поближе. Генриетта тоже была беременна, и Элизабет использовала это как повод завязать разговор. Она дала ей подержать Кэтрин, едва только Стюарт и Генриетта прибыли. Пока Лукас разливал яичный коктейль для мистера Когера, Пинкни, Стюарта, Джулии и своего отца, Элизабет делилась с Генриеттой сведениями о воспитании младенцев со всем авторитетом молодой матери. Мать Лукаса с завистью слушала, как шепчутся молодые дамы, ей тоже очень хотелось подержать на руках крошку.

Обед был превосходен, обслуживание безукоризненное. Пинкни ради торжества прислал на подмогу Клару. Хэтти и Делия, в свою очередь, постарались ревниво доказать ей, что хозяйство в доме ведется на более широкую ногу и господа куда элегантней.

После обеда все вышли прогуляться в сад. Небо было безоблачным, бутоны камелий и алые пунцеттии горели в солнечных лучах.

– Не представляю, как можно быть таким же счастливым, как я, если нельзя это выказать.

– Высказать, – поправила Джулия.

Стюарт подмигнул сестре за спиной тетушки. Пинкни улыбнулся. Давно уже Трэддам не доводилось ощущать себя единой семьей.

После прогулки в саду мужчины отправились посмотреть на мост, который возводили через реку Эшли. Генриетта была разочарована тем, что не может пойти вместе с ними. Стюарт много раз рассказывал ей, как они взорвали старый, когда в город входили янки. Ей бы хотелось взглянуть на свидетельство героизма супруга.

– Я вижу, вы очень любите моего брата, правда, Генриетта? – спросила Элизабет.

Невестка вспыхнула.

– Да, – призналась она еле слышно. – Он так добр ко мне и так терпеливо обходится с дедушкой. Ведь Стюарт сам предложил, чтобы старик жил с нами. Я бы никогда не осмелилась даже упомянуть об этом.

– И вы добры к нему, Генриетта. Он теперь такой спокойный, такой счастливый. Прежде он, бывало, постоянно раздражался.

– Правда? Я стараюсь, чтобы он был счастлив. Он очень рад, что у нас будет ребенок, хотя и не показывает это так, как Лукас.

Джулия кашлянула:

– Чертовски гадко подчеркивать это. Джентльмен не должен замечать, что фигура его жены изменилась, тем более хвалиться этим.

Миссис Кэтрин Купер оскорбилась, услышав, как корят ее сына. Элизабет поспешила вмешаться.

– Тетя Джулия, – сказала она, лукаво улыбнувшись, – леди и вовсе не должны упоминать об этом. Особенно незамужние. Они должны быть уверены, что дети появляются из саквояжа доктора.

Джулия, хохотнув, уступила. Мир был восстановлен.

Двумя днями позже Элизабет, срезая камелии, чтобы украсить стол, почувствовала крутящую боль в правой стороне живота. Ощущение разрыва было столь острым, что ей казалось, будто она слышит треск – наподобие того, как рвут льняные простыни. Едва коснувшись живота, она ощутила под руками родовой спазм.

– О Господи! – воскликнула Элизабет.

Густая струя крови брызнула и потекла по ее ногам.

Наконец боль отпустила. Элизабет заковыляла к дому, зовя на помощь Делию. По дорожке за ней тянулся кровавый след.

– Деточка, ребенок родился бы мертвым, даже если бы ты выходила полный срок. Мы называем это placenta previa, у плода не было условий выжить. Считай, что ты избавлена от двух месяцев напрасных тягот.

Но Элизабет трудно было утешить.

– Я потеряла дитя, – плакала она. – Мое дитя умерло. Его больше нет. Я этого не вынесу.

Доктор Перигрю дал ей настойки опия и похлопывал по плечу, пока она не уснула. Доктор был стар, на своем веку он повидал немало женщин, которые потеряли детей. Горе Элизабет утихнет. Она молода и здорова, у нее уже есть дочь, которая нуждается в ее любви и заботе, а спустя какое-то время у нее будут еще дети. Однако и он испытывал глубокое горе. Жизнь, особенно вновь зародившаяся, так хрупка, и она так часто ускользает у него меж пальцев. Он все еще не мог смириться с тем, что его познания и врачебное искусство имеют свои пределы, и тяжело переживал свои профессиональные неудачи. «Тебе пора в отставку, старик, – думал он. – Дряхлый, усталый, невежественный старик». Элизабет спала глубоким сном. Он уложил саквояж и ушел. Его ждал больной с крупом.

Как всегда, доктор Перигрю оказался прав. Элизабет оправилась от своей потери. Хэтти принесла ей Кэтрин, и девочку так напугал плач матери, что Элизабет пришлось взять себя в руки. Затем к ней вошел Лукас, и его горе было столь сильным, что ей пришлось, позабыв о собственных переживаниях, успокаивать мужа. Лукас словно обезумел от горя.

– Мой сын, – рыдал он с опухшими от слез глазами, – мой сыночек умер еще до того, как я увидел его. Разве это справедливо? Вся моя жизнь – сплошная несправедливость. Никогда я не имел того, что хотел, никогда! Я был достоин командовать полком, а меня назначили простым лейтенантом. Они должны были умолять меня участвовать в почетной гвардии Хэмптона. Это я должен быть главой фосфатной компании, а не Пинкни. Он не знает и половины того, что знаю я. Я не жаловался. Я никогда не жалуюсь. Это недостойно мужчины. Но потери сына я не перенесу. Все, о чем я просил Господа, – это иметь сына. У мужчины должен быть сын, иначе что это за мужчина? Я не позволю! – Он погрозил небу кулаком. – Как посмел ты так обойтись со мной?!

Он вновь расплакался, скрежеща зубами от ярости. Плач перемежался выкриками; наконец Элизабет стала опасаться, не сошел ли он с ума.

Она с трудом поднялась с кровати и подошла к нему:

– Лукас. Можно, я помогу тебе, Лукас? Я тебя поддержу и утешу.

Она упала в его объятия. Ноги Лукаса подкосились, и они вместе оказались на полу. Прижав голову мужа к груди, Элизабет долго шептала ему бессмысленные слова – так она утешала Кэтрин, – пока он наконец не успокоился.

Говорят, что общее горе либо сближает, либо вносит отчуждение. Потеря сына тесней связала Лукаса и Элизабет. Они стали близки друг другу, как никогда.

Но весной все переменилось.

«Чарлстон, 14 апреля 1880 года. Я снова принимаюсь за свои записи. – Почерк полковника Уильяма Эллиса был неизменно четким и убористым. – На острове, обозревая гавань и город, который некогда пытался разрушить, я ощущаю дух истории, ощущаю свою роль в большом плане Всемогущего Господа. Сейчас мне в командование вверили батальон. Наша задача состоит в том, чтобы восстановить судоходные каналы, благодаря которым этот край некогда был центром торговли, увеличивавшей преуспеяние высокомерных рабовладельцев, развязавших бойню, известную ныне под названием Гражданской войны. Я не в силах постичь, отчего федеральное правительство затеяло восстановительные работы и поручило мне их возглавить».

Полковник Эллис был офицером, а не политиком. Цель блокады гавани кораблями Объединенного флота была ему ясна. Он приветствовал прибытие двадцати старых китобойных судов, нагруженных камнями. Суда затопили в устье каналов, отгородив гавань от открытого океана. Теперь он должен был поднять «каменный флот» и прочистить каналы, чтобы новые капиталисты Юга могли вывозить хлопок, лес, фосфаты дешевым морским путем. В послевоенные годы полковник Эллис защищал поселенцев Запада. Он ничего не слышал ни о саквояжниках, ни о северной столице, ни о продажных политиках. Конгресс присвоил двести пятьдесят тысяч долларов, выделенных на работы, и направил в гавань инженерные войска Объединенных Сил. Полковник исполнял приказ.

Полковник посмотрел в бинокль на водолазов, которые устанавливали местонахождение кораблей на дне каналов. Он остановил взгляд на небольшой возвышенности, которую представлял собой форт Самтер. Образцовое сторожевое судно подходило к шаткой пристани. Он знал, что оно привезло туристов. Предприимчивый афинянин организовал морские экскурсии десять лет назад. Нынешняя будет особенно выгодна, подумал полковник. Сегодня как раз девятнадцатая годовщина со дня первой атаки на форт, положившей начало войне. Он перевел бинокль влево, а затем медленно поводил им, обозревая город. Он не мог дать себе отчет, отчего этот город завораживает его. Наверное, оттого, что он точь-в-точь такой же, каким полковник увидел его в первый раз. Расстояние скрадывало детали, но пастельных тонов дома с галереями были все те же. Линию горизонта образовывали крыши – черепичные и крытые шифером, и высокая колокольня церкви Святого Михаила вонзалась в голубое небо точь-в-точь как в тот день, когда он наводил на нее ствол орудия. Полковник вновь достал записную книжку.

«Когда я смотрю на открывающуюся передо мной картину, мне кажется, что я никогда не существовал, что вся моя жизнь – мираж. Порой я почти уверен, что этот процветающий город – фантасмагория, бесплотный и неуловимый призрак, как бесконечно повторяющийся сон. Это подавляет меня. Буду рад, когда работы наконец завершатся».

Снова и снова полковник смотрел на дома, окна которых были закрыты ставнями, и стены садов. Их загадочность, казалось, возрастала день ото дня. Они могли таить все что угодно – красоту и жестокость, очарование и ужас, неописуемую радость и невыразимое горе.

– Лукас, прошу тебя! Лукас, не надо!

Элизабет корчилась на полу, обхватив руками живот. Муж стоял над ней, собираясь снова ударить ее ногой в чрево.

– Будь ты проклята, – пробормотал он, – визгливая бесплодная сука. Он швырнул смятый в комок желтый листок и выскочил из дому.

Элизабет рыдала до тех пор, пока голова не заболела так же сильно, как живот. Затем она понемногу взяла себя в руки. «Ты должна встать, – приказала она себе. – Скоро Хэтти принесет из парка Кэтрин».

В открытое окно, словно в насмешку, доносился весенний шум. Элизабет с трудом подобрала с пола бумажку и села на стул. Затем она развернула и разгладила бумажку так, чтобы можно было прочесть. Это была телеграмма из Саммервиля на имя мистера и миссис Купер. В ней сообщалось, что у судьи Стюарта Трэдда и госпожи Трэдд родился сын.

– О Боже, – простонала Лиззи. Она знала, какого мнения Лукас о Стюарте. Он частенько шутил насчет небольшого роста ее брата, а когда Элизабет не одобряла чувства превосходства Лукаса, подтрунивал и над ней. Но теперь все менялось. Стюарт обладает тем, чего нет у Лукаса. У него есть сын. Лукас считает, что во всем виновата она.

Ей верилось, что плохие времена миновали. Со времени выкидыша прошло четыре месяца; это были месяцы душевного покоя, взаимопонимания, месяцы надежд на тошноту с утра и неизменных разочарований, когда она сообщала Лукасу, что все еще не беременна. Только четыре месяца. И теперь это. Лукас сидел в столовой, поджидая, когда она придет домой из гостей. Голова его лежала на столе, и солнце золотило волосы; у локтя стоял пустой графин из-под бренди.

Элизабет тронула его плечо, обеспокоенная тем, что он не проронил ни слова. Лукас встал, схватил ее за плечи и тряс до тех пор, пока у Элизабет не закатились глаза. Тогда он швырнул ее на пол и ударил ногой в живот.

– Что же мне теперь делать? – плакала она. Ей хотелось как можно скорей найти выход из положения, но в мыслях была сумятица. Пинкни. Она все расскажет брату… и он убьет Лукаса. Элизабет знала это так же точно, как то, что солнце вечером заходит, а утром встает. На мгновение ее сердце радостно встрепенулось. Но затем она сообразила, что Пинкни придется вызвать Лукаса на дуэль. Так поступают джентльмены. Развязка очевидна: Лукас убьет Пинкни. Элизабет застонала в отчаянии. Ах, если бы можно было с кем-то посоветоваться… Но советоваться было не с кем. Мать снова повторит ей, что жена должна покоряться мужу, Люси… Люси выслушает ее, она все поймет. Но у Люси и своих забот полно. Она такая милая, мягкая. Что она против Лукаса?.. Остается тетя Джулия. Тетя Джулия может напугать кого угодно, даже Лукаса… Но как сказать тете Джулии? Ведь она старая дева. Она не поймет, о чем я говорю, и рассердится, что я упоминаю об отношениях между женами и мужьями… Суровые условности общества, в котором жила Элизабет, оставляли ее в безнадежном одиночестве. Наверное, ей следует взять Кэтрин и бежать куда-то… Но куда? И как? За всю свою жизнь она нигде не бывала, помимо Барони… Собственная беспомощность страшила ее едва ли не более, чем грубость Лукаса.

Входная дверь открылась и захлопнулась. Элизабет торопливо осушила слезы и обернулась, силясь улыбнуться Хэтти и Кэтрин.

В дверном проеме, покачиваясь, стоял Лукас. Элизабет вновь почувствовала, что задыхается от ужаса.

– Элизабет! – споткнувшись, он упал возле нее на колени. – О Боже, можешь ли ты простить меня? – Лицо его было искажено от горя. – Я, должно быть, сошел с ума. О моя дорогая, скажи, скажи мне, что ты прощаешь меня.

Он положил голову ей на колени и заплакал. Элизабет потрепала его красивые густые волосы.

– Шш… – зашептала она. – Шш… Все хорошо. Я понимаю.

Тело ее ныло от боли, а сердце разрывалось от сочувствия к Лукасу. Так сильно он страдал только однажды, когда она потеряла сына. Для него это так много значит. «Он страдает гораздо сильней, чем я», – сказала себе Элизабет.

Удары колокола напомнили ей, что из парка вот-вот вернутся Хэтти и Кэтрин.

– Пойдем, Лукас, – сказала она. – Я помогу тебе подняться по лестнице. Тебе лучше полежать в постели до ужина. Я побуду с тобой. Пойдем, милый. Кэтрин не должна видеть, что ее папа так расстроен.

Колокола церкви Святой Троицы торжественно звенели, когда Джо и Эмили Саймонсы появились в дверях. Гости, приглашенные на свадьбу, бросали вослед молодым лепестки роз, пока они шли к карете. Эмили запуталась в длинном шлейфе подвенечного платья, и Джо поддержал ее, обняв за талию.

– Спасибо, Джозеф, – с благодарностью сказала Эмили.

Симмонс помог жене войти в карету.

– Черт побери, золотко, – рассмеялся он. – Муж должен ведь на что-то годиться.

Период помолвки оказался для Симмонса весьма счастливым. Отец Эмили открыл будущему зятю вход в давно манивший его мир, и вызывающе жестокие манипуляции, которые происходили в нем, обостряли ум и заставляли кровь кипеть в жилах. Теперь он почувствовал себя хозяином собственной жизни, цели, которые он себе наметил, сделались достижимыми.

Помимо прочего, он научился относиться к Эмили с симпатией. Счастье не превратило ее в красавицу, но она стала менее робка, и с ней можно было беседовать. Ему не надоедало слушать ее мелодичный голос, даже когда она рассуждала о вещах, ему неинтересных.

Однако такое случалось редко. Эмили была умной молодой женщиной и старалась угодить мужу. Внимательно прислушиваясь к словам мужа, она поняла, что все его интересы в основном сосредоточены на бизнесе. Делами она не интересовалась, но могла разделить увлечение мужа музыкой. Один вечер в неделю он, вместе с семейством Эллиот, обязательно посещал Метрополитен Опера. В оперу он был влюблен. Эмили постаралась изучить все об операх, которые они слушали, даже о тех, которых не было в репертуаре Метрополитен. Она стала гидом для Джо. Когда они оставались вдвоем, она даже тихонько напевала знакомые арии; ее звонкий, непоставленный голос, заявлял Джо, не уступал голосам профессионалов, Эмили оценила комплимент и приняла его, хотя понимала, что Джо сильно преувеличивает. Она всем сердцем любила Джозефа, как она его называла. Он был принцем, который спас ее из заточения.

Джо распознал этот дар любви, который Эмили предлагала ему, и оценил как сокровище. Никто прежде не любил его так. Благодарный ей за это, он также старался сделать ее счастливой, что было нетрудно. Ее счастье, отражаясь в нем, заставляло и его почувствовать себя счастливым.

В особняке Эллиотов толпились гости, в гостиных яблоку негде было упасть. Молодоженам на следующее утро предстояло отправиться в свадебное путешествие по Европе – это был подарок тетушки Эмили, миссис Долтон. Когда они прибыли в люкс на Пятой авеню, где им предстояло провести брачную ночь, Джо тактично предложил разойтись по отдельным спальням.

– Я знаю, ты устала, Эмили. Я думаю, мы еще долго будем мужем и женой.

По растерянному выражению на лице новобрачной он понял, что ошибся. В эту ночь они спали мало. Несколько часов Джо держал Эмили в своих объятиях, прежде чем она окончательно перестала бояться, и затем брак был осуществлен. После этого он еще долго успокаивал ее, заверяя, что в дальнейшем любовь не будет связана с физической болью.

Вернувшись через полгода с континента, оба уже привыкли к состоянию супружества, и им было легко друг с другом. В Европе они пересмотрели все великие оперы. Эмили накупила нарядов, которых ей хватило бы до конца дней, а Джо понял, что его первоначальное неприятие жизни путешественника было неверным. Путешествовать не так уж и плохо, понял он, если неудобства поездки с тобой делит близкий тебе спутник.

 

43

Молодая чета Саймонсов вернулась в Нью-Йорк в октябре, лучшем месяце в году для этого города. В воздухе разливался бодрящий холод, пробуждающий жизнедеятельность и увеличивающий скорость жизненного водоворота.

– Я чувствую, – объявил Джо жене, – что мне хочется повсюду ходить, хочется заниматься делами. Я люблю этот город. Все здесь куда-то торопятся, спешат; мне это сродни.

Он кинулся в бурный поток Уолл-стрит с такой увлеченностью, что Эмили почти не видела его. Однако это мало ее беспокоило. Она наблюдала за строительством и отделкой их собственного дома, шато из известняка во французском стиле, который должен был находиться на Пятой авеню напротив недавно заложенного Центрального парка. Строительство было грандиозной затеей, но Эмили не робела. Внимание Джо в течение полугода придало ей уверенности в себе. Она разговаривала с архитекторами, торговцами антиквариатом, садовниками с жесткой властностью, которая отличала ее отца. К маю дом был закончен, вплоть до трубы из золотых пластин в выложенной зеленым мрамором ванной. О доме говорил весь Нью-Йорк; обеду с танцами, которым ознаменовалось новоселье, были посвящены огромные отчеты в газете «Метрополитен».

Джо принимал комплименты с искренним восторгом. Хотя он и подчеркивал, что все полномочия были предоставлены Эмили, нельзя было не почувствовать удовлетворения деловым успехом, благодаря которому и стали возможны такие траты. Его имя уже сделалось известным в деловых кругах.

И это имя было – Симмонс. Эмили он объяснил, что это ради удобства произношения. Людям легче читать слово, если его произношение совпадает с написанием. Эмили согласилась с ним не задумываясь; она соглашалась со всем, что бы муж ни сказал и ни сделал.

Но на самом деле он не задумывался об удобствах других, Джо Симмонс было его настоящим именем. Сейчас он стал самим собой, и это только способствовало успеху. Он не нуждался теперь ни в каких ухищрениях вроде вымышленного аристократизма. Если в толпе мелькала рыжеволосая девушка, его сердце болезненно сжималось, но он научился жить с этой болью. К тому же Джо был слишком занят, чтобы предаваться сожалениям. Чарлстон остался далеко позади. И все, что связано с ним, тоже. Ему хотелось так верить. Прошлое с каждым днем становилось все туманней.

– Какого черта твой брат посылает половину жалкой прибыли этому заморышу, этому белому отребью Симмонсу? – Лукас захлопнул дверцу шкафа, из которого только что достал пиджак, и сунул руку в рукав.

Элизабет притворилась, что не замечает его гнева, и уронила шпильку, которую пыталась воткнуть в шиньон. Она уже привыкла к вспышкам Лукаса и знала, что самое разумное – молчать. Казалось, взаимоотношения между ними улучшились. Он больше не бил ее – даже когда они узнали, что жена Стюарта снова ждет ребенка, тогда как Элизабет безуспешно пытается забеременеть.

«Хотелось бы мне знать, что случилось с Джо Симмонсом», – подумала она. Последнее время Лукас усилил гневные нападки на Джо, косвенно выражая недовольство Пинкни, который не желал увеличивать объем добываемой породы. Он узнал о данном компаньону слове, когда попросил Пинкни увеличить ему жалованье и шурин вынужден был отказать.

– Он, наверное, умер, и юрист прикарманивает деньги, – возмущался Лукас. – А я хожу в костюме с протершимися локтями. Ты долго еще будешь собираться? Или ты думаешь, что поезд подадут прямо к дому?

Элизабет вколола последнюю шпильку и объявила, что готова. Они отправлялись в Саммервиль на крестины. У Стюарта снова родился мальчик, его назвали Когер, в честь дедушки Генриетты, который мирно скончался в феврале.

Поездка продолжительностью в час привела Элизабет в восторг. Это была ее первая поездка по железной дороге с тех пор, как она себя помнила. Ехать в поезде было куда приятней, чем в недавно купленной коляске, которой лихо правил Лукас. Так как они были на людях, Лукас был чрезвычайно предупредителен с женой и весело улыбался Пинкни. Он всегда был очарователен на глазах у чужих. Все подруги завидовали Элизабет, глядя на галантного, красивого Лукаса; они считали ее счастливицей.

Элизабет стала строить догадки о семьях, которые знала. На крестинах она вглядывалась в Стюарта и Генриетту, пытаясь представить, какова же их жизнь на самом деле. Дом их был маленьким и невзрачным, несмотря на великолепную мебель, которую дала Стюарту Джулия. Генриетта не была хорошей домоправительницей, это было видно по замызганной одежде ее служанки и зарослям сорняков на клумбах вдоль тенистой веранды. Но Стюарт, казалось, не обращал на это внимания; и Элизабет заметила, что он обихожен не хуже любого мужчины: рубашка безукоризненно свежая, ботинки сияют, сигары и виски под рукой, возле кресла. Может быть, я мало заботилась о Лукасе, корила себя Элизабет. Она видела, что Генриетта и Стюарт неподдельно счастливы. Чем больше она наблюдала за ними, тем больше убеждалась в этом. Нельзя было не заметить, что муж для Генриетты на первом месте. Маленький Стюарт на втором. Когер был и вовсе маловажной персоной, а на последнем месте стоял дом. Элизабет со стыдом вспомнила, как она «верховодила» Пинкни и Джо. Даже если они вспоминали об этом с любовью, само словцо было отвратительным. Она делала молчаливое обещание себе и Лукасу, что переменится.

По дороге домой она положила начало своей новой жизни. Пинкни предложил зайти к Энсонам, так как их дом всего через квартал от железнодорожной станции. Элизабет хотела отказаться, так как Кэтрин чихала и ей не терпелось добраться до дома. Но она прикусила язык, предоставив решать Лукасу. Когда он согласился, Элизабет сделала вид, что довольна.

Дверь открыла Люси. Элизабет не видела ее несколько месяцев, и она была потрясена ее видом. Люси сильно похудела, прическа была испещрена седыми прядями. Однако на глазах Элизабет Люси преобразилась: помолодела и похорошела. Это случилось, когда она увидела Пинкни.

Элизабет мельком взглянула на брата и заметила ту же перемену. Она изумилась. Раньше она даже не подозревала, что эти двое любят друг друга. Она была ослеплена юношеским предубеждением, что они для этого слишком стары, как все подростки, она была слишком занята собой. Теперь ей двадцать один год, и она уже три года замужем. Ее давно можно считать взрослой.

«Я заметила это только потому, – сказала себе Элизабет, – что весь день наблюдала за Стюартом и Генриеттой. На какое-то время я перестала думать только о себе». Сознание собственной вины стало еще тяжелей.

– Я так рада, что вы все пришли, – сказала Люси, провожая их в гостиную. – У меня прекрасные новости. – Она торопливо закрыла окно, через которое доносились крики постояльцев Джулии Эшли, и дернула за шнур колокольчика. – Посидите, пожалуйста. Я велю Эстелл принести чай и скажу мистеру Джошуа, что у нас гости. Он будет очень рад.

Элизабет почти не слушала, о чем ведется разговор. Пораженная своим открытием, она наблюдала за Люси и Пинкни. Привитые ей хорошие манеры побуждали ее участвовать в разговоре: привычно улыбаться, вежливо отвечать, но мысли ее были заняты другим. Она ловила обрывки беседы. Будущее маленького Эндрю определилось… Цитадель осенью вновь откроется, и его примут… Да, он будет военным, а не юристом. Служба в армии – дело, достойное джентльмена. Для Эндрю это лучше, ведь он не склонен к занятиям наукой. Эндрю-старший без изменений… Легкий удар, наверное, трудно сказать… Сейчас спит… Письмо от Лавинии… Нед стал президентом банка…

Элизабет рассказала о Когере и крестинах и вновь вернулась к своим наблюдениям. То, что она заметила между Люси и Пинкни, было так прекрасно, что ей хотелось плакать. Они не сказали и не сделали ничего, что выходило бы за рамки дружеских взаимоотношений, и другим они уделяли больше внимания, чем друг другу; они не позволили себе ни единого интимного слова или взгляда. И все же их будто коснулась некая магия, невыразимая забота и нежность, которые изливались на все и вся вокруг. «И я хочу этого», – молча заклинала Элизабет. Она взглянула на Лукаса. Глаза их встретились, и он улыбнулся ей. В сердце Элизабет вспыхнула надежда. «Возможно, так и будет, если я буду стараться, – подумала она. – Возможно, со временем так и будет, ведь Пинни и Люси гораздо старше».

Элизабет, не оставляя своих надежд, старалась быть покорной. Какое-то время ей казалось, что Лукас стал счастливей и отношения между ними улучшились. Когда они переехали на остров, он почти все вечера проводил с ней, а не в городе. Элизабет поверила, что ее усилия вознаграждены. Каждый вечер после ужина они гуляли вдоль берега, а по выходным Лукас отправлялся с ней и дочерью купаться. Кэтрин было уже три года, она была пухленькой, веселой девчушкой; смех ее напоминал журчанье воды, а когда она плакала, ее личико не краснело и не становилось отталкивающим. Это была миниатюрная Мэри Трэдд.

– Слава Богу, – говорила Элизабет, – что она пошла не в Эшли. Волосы темные, значит, веснушек не будет.

Сама Элизабет постоянно тревожилась из-за этого. Лукасу ее веснушки не нравились, он все время напоминал ей, что надо прятаться от солнца.

Однако время шло, и одно разочарование сменялось другим. Элизабет все не беременела. В октябре они вернулись в город, и Лукас заставил ее пойти к доктору. Элизабет пошла, хотя ей казалось чрезвычайно унизительным говорить о подобных вещах с мужчиной, тем более знакомым. Доктор Перигрю уехал, и все теперь лечились у доктора Джима де Уинтера, который приехал из Огасты, когда женился на Китти Гурден, подруге детства Элизабет. Джим был значительно старше, и он был прекрасным врачом, однако Куперы постоянно виделись с ним как с обыкновенным знакомым. После посещения его кабинета Элизабет наверняка будет чувствовать себя затруднительно, общаясь с ним и даже с Китти.

Что бы там ни было, врач не помог. Лукас опять стал оскорблять ее, называя бесплодной сукой, и все ее надежды развеялись.

Хэтти и Делии, как всем слугам, была известна жизнь хозяев. Однажды Делия шепотом сказала Элизабет, что ей известна знахарка, которая лечит от бесплодия.

Элизабет передернуло, будто от ожога. Она почти забыла о совсем легкомысленном приключении с Каролиной Рэгг, но неожиданно оно ярко ожило в ее памяти. Она будто снова почувствовала тошнотворно пахнущий дым, выкуривший ее из избушки, когда она за золото купила любовные чары, увидела непомерно круглое лицо мом Розы и ее страшное обещание, что истинную плату, плату в судьбах, трудно даже вообразить.

– Это слишком, – простонала она. Испуганная Делия поспешно покинула комнату. После того как Лукас яростно использовал ее тело, Элизабет стала молить Господа о прощении:

– Господи, я была слишком молода, я не понимала, что делаю. Прошу, не наказывай меня бесплодием, колдунья наказала меня достаточно, исполнив мое желание стать женой Лукаса.

Ее молитва осталась неуслышанной.

– Все потому, что ты не хочешь от меня ребенка, – прошипел Лукас. – Ты будто ком глины или деревянная чурка. Ты замораживаешь жизнь, которую я помещаю в тебя.

Его тело было тяжелым, еще тяжелей были его слова, отрывавшиеся от губ вместе с парами виски.

– Нет, Лукас, нет. Я хочу ребенка больше всего на свете.

Элизабет старалась не избегать яростных толчков и железных пальцев, от которых на плечах оставались синяки. Сначала она показывала ему синяки, но Лукас пообещал, что синяки будут только там, где их не будет видно. И он стиснул нежную складку на ее животе с такой силой, что Элизабет едва не лишилась чувств.

Совершив утренний ритуал, Лукас перекатился на другую сторону широкой кровати. Элизабет встала, торопливо умылась и принялась одеваться в темноте. Лукас обычно раздергивал занавески, когда она уже спускалась вниз, чтобы позаботиться о завтраке для мужа.

Голос его прозвучал совсем рядом в темноте:

– Для твоих затруднений есть подходящее слово. Это называется фригидность, Элизабет. Настоящие женщины на тебя не похожи. Они жаждут мужчину. Они помогают ему. Тело их двигается так, что мужчина ощущает все, что должен ощутить. У меня было достаточно женщин, Я знаю. Ты только жалкое подобие женщины.

Элизабет онемевшими пальцами застегивала пуговицы блузы.

– Скажи, что мне надо делать, Лукас. Я попытаюсь. Ведь ты никогда не объяснял, сколько я ни просила тебя, никогда. Ты только повторяешь вновь и вновь, как я нехороша. Я бы исправилась, если бы знала, что делать. Но я не знаю. Мне очень жаль, поверь.

Элизабет не плакала. Она уже выплакала все свои слезы. Обвинения начались со дня ее рождения в ноябре, когда Лукас зачерпнул рукой из бокала мороженое и сказал, что оно как ее тело.

Безжалостные слова супруга поначалу заставляли ее страдать. Затем они превратили ее сердце в то, чем он называл ее тело. Элизабет стала холодной, бесчувственной; осталось только молчаливое сознание своей вины. Все надежды, вся гордость – все исчезло. Когда он подходил к ней, она превращалась в безжизненный камень.

Страдания ее души оставались скрытыми, как и синяки на теле. Элизабет продолжала наносить визиты, посещать вечера, она веселилась с подругами и кокетничала, как это было принято, с их мужьями. Она и сама была гостеприимной хозяйкой, аккуратно отвечала на корреспонденцию, украшала дом красивыми букетами, поддразнивала Пинкни появившимися залысинами и делала все, что должна была делать юная чарлстонская матрона.

Единственной отдушиной за весь день были те немногие часы, которые она могла проводить с ребенком. Она кормила Кэтрин завтраком, а вечером читала девочке сказки и укладывала в постель. Она зарывалась лицом в нежную, пахнущую душистым мылом шею ребенка и, когда ручонки дочери крепко обнимали ее, чувствовала, что ее ледяное сердце тает от нахлынувшей волны любви. Неловкие объятия дочери были для нее дороже всего на свете. Они спасали Элизабет от отчаяния. Только это удерживало ее от желания броситься в лестничный пролет змеевидной спирали, довлеющей над домом.

 

44

– Ребенок? Ты уверена?

Джо Симмонс запрокинул голову и издал разбойничий клич, от которого задребезжала люстра. В дальних углах золоченого потолка отозвалось эхо. Джо рассмеялся и обнял жену:

– Все так замечательно, и я не думал, что может быть еще лучше, Эмили. Но я ошибался. Оказывается, такое возможно.

Разве могла я предполагать, что все станет настолько ужасно, думала Элизабет. Какой дурой я была. Она вздрогнула, взглянув на синяки, и отвернулась от высокого трюмо, чтобы одеться. Третий сын Стюарта, Энсон, родился 11 мая 1882 года. Лукас в пьяной ярости был жесток как никогда.

Закончив одеваться, Элизабет спустилась вниз. Куперы устраивали званый ужин в великолепной столовой, бывшей предметом зависти всех их друзей.

– Какая ты счастливица, Элизабет, – сказала ей, уходя, Сара Уэринг.

– Я знаю, – ответила Элизабет, ослепительно улыбнувшись.

Первого июня Элизабет переехала с Кэтрин и Хэтти на остров. В первый же вечер, когда вещи были распакованы и разложены по местам и в доме не было слышно ничего, кроме храпа Хэтти, Элизабет растянулась в гамаке; шум прибоя успокаивал ее раздраженные нервы. Впервые за все время она почувствовала, что может расслабиться; с рождения маленького Энсона Трэдда в Лукаса будто дьявол вселился. Он неизменно мучил ее все три недели до отъезда на остров.

Нет, он больше не бил ее. В ярость он впадал, только когда сильно напивался. Он ограничивался обвинениями, говоря обидные, презрительные слова. К прочим ее недостаткам Лукас прибавил еще один: он обвинил Элизабет в супружеской измене. Вот почему она так холодна к нему, утверждал Лукас. Она тратит весь свой пыл на других мужчин.

С океана дул холодный ветер. Элизабет вздрогнула и проснулась. Она так озябла, что дрожала. Она не намеревалась вновь уснуть – по телу бегали мурашки, зубы стучали. Однако страх прошел; Элизабет почувствовала, что по-настоящему отдохнула, впервые за многие годы. Крохотный легкий пузырек веселья поднялся в ее измученном сердце. По крайней мере, хотя бы летом она будет свободна от страха. Пинкни собирается приехать на остров. «Мне следует чувствовать себя виноватой, – подумала Элизабет. – Пинкни приедет, потому что его вновь атакует лихорадка. Я должна сожалеть, что он болеет и потому вынужден отдыхать, а я радуюсь». Но душа ее ликовала.

Элизабет выбралась из гамака и направилась к дверям.

– Эй, кис-кис, – тихо позвала она.

Бледно-серый призрак вынырнул из темноты под верандой. Элизабет подняла теплый пушистый комок и прижала к себе.

– Здесь наш дом, Мосси, – сказала она. – Тебе не надо жить на улице. Здесь нет Лукаса с его предписаниями.

Элизабет никогда не доводилось наблюдать малярийную атаку. Пинкни в день своего прибытия подвергся приступу болезни. Элизабет подумала, что он умирает, хотя брат предупреждал ее о сильном ознобе и о том, что наутро будет лучше. Она несколько часов провела у его постели, а когда предсказанное облегчение наступило, ощутила себя тоже выздоравливающей. Она вновь могла плакать. Радость по случаю выздоровления брата проломила ледяной панцирь ее сердца; страх, боль, горе излились потоком слез. Потом она тоже уснула глубоким сном.

Элизабет стала смотреть на брата другими глазами. Ей было известно, что он заболел за год до того, как в Карлингтоне начали добывать породу. Следовательно, он подвергался приступам болезни в течение пятнадцати лет.

И за все это время ни разу не пожаловался и ни разу не отступил, удовлетворяя многочисленные нужды семейства. Ей стало стыдно за то, что она слишком много думала только о себе. В сравнении с трудностями, которые довелось пережить брату, собственные беды стали казаться не такими значительными.

– Пинни, – сказала она порывисто, – я ужасно люблю тебя.

Брат взглянул на нее удивленно и радостно:

– Спасибо, сестричка. И я тебя тоже очень люблю.

Элизабет взглянула на его поредевшие волосы и морщины, идущие от углов бледных губ. Она быстро прикинула в уме и с удивлением поняла, что Пинкни всего тридцать девять лет. Он выглядел значительно старше. Это потрясло ее.

– Тебе нужно больше бывать на солнце, – сказала она бодро. – Ты сидишь в своей конторе по многу часов и сделался бледным, как медуза. – Она отказалась от мысли посвятить Пинкни в свои семейные неурядицы. Ему нужен покой, и ни к чему новые огорчения.

Пинкни засмеялся и сразу помолодел.

– Элизабет, порой ты рассуждаешь так же мило и тактично, как тетя Джулия. Это как тонизирующее – на вкус горько, но тебе становится лучше. Ты права: мускулами следует работать больше, чем головой; надеюсь, под воздействием воды и солнца отрава коммерции исчезнет из моего организма.

В это же утро он купался, а потом долго гулял по берегу. Наконец он обгорел, кожа стала шелушиться. Вместе с облупившейся кожей с него, казалось, слез груз многих лет. С каждой неделей он становился все крепче и стройней и все сильнее покрывался загаром. Элизабет с радостью наблюдала за его выздоровлением.

И она словно возродилась, хотя и не вполне это осознавала. На острове, вдали от общества, можно было жить расслабившись; она принадлежала себе, и, когда Хэтти была занята стряпней или стиркой, Элизабет проводила время с дочерью. И она, и Пинкни чрезвычайно баловали Кэтрин. В четыре года девочка сделалась круглощекой, ласковой резвушкой. На внимание взрослых она отвечала звонким смехом и тысячей нежных, будто лепестки, поцелуев. Элизабет, в свою очередь, под воздействием неизмеримой любви дочери и брата становилась похожей на ребенка. Она плескалась в воде, строила песчаные замки, увлеченно собирала с Кэтрин раковины, словно они были ровесницами.

К вечеру, когда Кэтрин укладывали спать, Элизабет вновь превращалась в молодую мать семейства. Но это была счастливая мать семейства. Она сама готовила ужин – Хэтти уставала к концу долгого дня. Аппетит Пинкни, увеличившийся от физических упражнений на морском воздухе, был достойной наградой за ее труды, и она с удовольствием готовила его любимые блюда.

После ужина они сидели в сумерках на веранде, наблюдая, как догорает день. Порой они беседовали о Кэтрин или о последнем письме матери, о Стюарте и его растущем семействе, о Джулии и ее необычайной выносливости в шестьдесят пять лет. Но в основном они молчали. Разница в шестнадцать лет препятствовала истинному взаимопониманию, но их объединяла взаимная привязанность.

Лукас, в отсутствие Пинкни, был загружен делами компании; он приезжал только в конце недели, ссылаясь на занятость. При Пинкни он разыгрывал роль идеального мужа, любящего и заботливого. И прекрасного отца, наслаждающегося обществом своей дочери, гордого ее успехами в плавании, беге, рисовании и прочем.

– Лукас до безумия любит дочь, – заметил однажды Пинкни. – Он слушается ее куда больше, чем я тебя.

Элизабет с улыбкой согласилась. Но тут же почувствовала, как ледяная рука сжала ее сердце. Лукас умел искусно притворяться. Элизабет знала это, и ей было очень тяжело. Порой она замечала в его глазах странный блеск, отсвет некоего зловещего удовольствия, и терялась в догадках, что же это значит.

Элизабет поняла это прежде, чем завершилось лето. Лукас нашел новый, еще более изощренный способ пытки. Он отнял у нее Кэтрин. Начал он с того, что стал привозить подарки. Затем стал раз-два в неделю брать девочку на прогулку, причем в кармане у него всегда была припасена игрушка или конфета. Кэтрин вскоре научилась слышать его свист за дверью и убегала от матери к нему.

Прежде чем лечь спать, девочка обычно проводила время спокойно, слушая сказки. Лукас стал перед сном играть с ней: возил ее на плече, щекотал, позволял бросаться подушками и наконец совал под подушку запрещенные лакомства или конфеты. Кэтрин стала такой возбудимой, что просыпалась по ночам от кошмаров и отчаянно плакала, даже стала мочиться в постель.

Элизабет и не пыталась урезонить Лукаса. Она слишком хорошо знала его. Однажды на вечерней прогулке Кэтрин оттолкнула мать и потребовала, чтобы в постель ее уложил папа. Элизабет словно насквозь пронзили ножом. А Лукас улыбнулся.

Пинкни ничего не понимал. Он заметил, что Элизабет стала унылой, но не допытывался, в чем же дело. Она заверила его, что все в порядке. Впредь она будет осмотрительнее. Мало-помалу она вновь перестала чувствовать. Сердце так онемело, что даже предпочтение дочерью отца перестало ее занимать.

С обостренной чуткостью, благодаря которой животные чувствуют настроение человека, Мосси стала упорно прыгать к ней на колени. Сначала Элизабет это раздражало: Мосси стала большой, тяжелой кошкой, линявшей от жары. Но со временем она начала находить уютным ее непрестанное мурлыканье. Когда Лукаса не было дома, Элизабет брала Мосси в постель – животное сделалось для нее спасательным кругом в бурном жизненном море.

Дни становились все короче, ночи – длинней и прохладней; подошла пора возвращаться в город. Пинкни, окрепший и выздоровевший, помог Элизабет добраться до дома. На прощанье она обняла его так порывисто, что Пинкни нахмурился:

– Что с тобой, сестричка? Скажи Пинии.

– Просто я ненавижу прощаться. Лето было таким чудесным.

Пинкни внимательно взглянул на нее, но она выглядела великолепно.

– Да, лето было чудесным. Но я надеюсь, мы будем теперь чаще встречаться. Помни, что я на одной улице с тобой. И я все еще надеюсь, что ты пригласишь меня на воскресный обед.

Он поцеловал ее и ушел.

– Я встретил женщину, которая ценит меня, – сказал ей Лукас на следующее же утро после ее приезда домой. – Ты не единственная, кому не по нраву супружеская постель.

Элизабет встретила его слова с застывшим лицом, она даже глаза опустила, чтобы не выдать своей радости. Если он верит, что его измена ранит ее, пусть так и думает. Лукас старался донять Элизабет, передавая слова обожания, услышанные им от любовницы, ему хотелось, чтобы жена умоляла назвать ее имя.

– Она одна из твоих подруг, Элизабет, ты часто видишься с ней за чашкой чая и уверена, что она тебе предана. Вовсе нет. И никто из подруг. Уж она-то знает. – Лукас схватил жену за руку: – Тебе не интересно, кто она?

– Интересно, – ответила Элизабет. – Пожалуйста, Лукас, скажи. – Она старалась, чтобы слова ее звучали искренне.

Лукас оттолкнул жену.

– Попробуй сама догадаться, – заявил он смеясь. – Теперь, глядя на любую из своих подруг, ты будешь думать, не она ли это. Ты, фригидная сука! И не рассказывает ли она другим. Можешь об этом подумать, а я пока пойду к ней. Я встречаюсь с ней каждое утро, когда муж уходит на работу, а болтливые гадины вроде тебя еще не слетелись. Но ей и этого мало. Она ищет меня, когда муж засыпает. Вся ее жизнь – ожидание встречи со мной. Думай об этом за игрой в карты. Возможно, партнерша и есть твоя соперница.

Элизабет заломила руки, словно он заставил ее страдать.

– Не уходи, Лукас, – принудила она себя сказать. Но он только хлопнул дверью в ответ.

Элизабет с облегчением перевела дух.

Конечно же, она пыталась догадаться. Не потому, что ее огорчила измена Лукаса. Она не ревновала. Но самолюбие ее было уязвлено. Пережив долгие годы несчастий, она впервые почувствовала себя лишенной защиты. Ей уже не льстила зависть подруг, но была бы обидна их жалость. Хвастается ли Лукас, что бьет ее? Похваляется ли его любовница, что отняла мужа у Элизабет? Встречаясь с подругами, она теперь пыталась найти тайный смысл в их речах и взглядах. Однако она гордо держала голову, и улыбка не покидала ее лица. Чувство собственного достоинства – вот все, что у нее оставалось, и она не позволит Лукасу отнять его.

Как он отнял Кэтрин. Вернувшись в город, он стал изводить дочь, то забавляясь с ней, то переставая обращать на нее внимание. Он забирал ее у Хэтти, когда они гуляли в парке, и уводил далеко, к Ист-Бэттери. Хэтти, бывало, спорила с Элизабет, когда ей казалось, что мать нарушает привычный распорядок дня ее подопечной, но противоречить «мистеру» она не решалась. Все, что могла нянюшка, – пожаловаться Элизабет. В конце концов она так и поступила.

– Она все время вертит головкой, высматривает, где же папа. Если он приходит, она как дикая от радости; если же нет – очень подавлена. Мне так жаль малышку, мисс Лизабет.

В душе Элизабет была согласна, но вслух ничего не говорила. Леди не обсуждала поведение мужа со слугами. Ни с кем-либо еще. Она замечала, что Кэтрин страдает, когда отец отталкивает ее, и сильно возбуждается, когда он приходит. Порой она пыталась утешить дочь, когда Лукас не приходил к ней проститься на ночь, но неожиданно с лестницы доносились крики: «Где моя Кэти?

Кто посмел отнять ее у меня?» – и девочка вскакивала и бежала к отцу, позабыв о матери.

Хэтти не одобряла воздействия Лукаса на Кэтрин, но хвасталась, как, он обожает дочку.

– Нет второго такого человека на земле, – говорила она другим нянькам, – который бы так любил свою дочь. Он просто помешан на ней.

– Только взгляните на него! – яростно фыркнула нянька в желтом накрахмаленном халате. – Он, должно быть, с ума сошел.

Джо Симмонс стоял у дверей больницы. Рядом с ним была одетая с иголочки дама, лицо которой скрывалось под вуалью. По всему было видно, что это нянюшка из Англии. Она словно лучилась превосходством.

– Это мисс Ходжкинс, нянюшка, – сияя от счастья, сказал Джо. – Сегодня мы забираем домой Викторию.

Английская нянька свысока взглянула на детские кроватки, одеяльца, комнату и бывший в ней персонал.

– Вы можете принести мне мисс Симмонс, – властно сказала она.

Местная нянюшка поспешила исполнить повеление.

И беременность, и роды Эмили перенесла тяжело. Больше у них не будет детей. Но Джо объявил, что такой прекрасной малышки, как Виктория, ему вполне достаточно. Он будет любить ее, как любил бы сразу нескольких детей. Он нанял мисс Ходжкинс, которая до того обслуживала только семейства, внесенные в книгу пэров Берка; он нанял даже доктора – с тем чтобы он жил у них в доме, пока Эмили не окрепнет. Он бы стал разбрасывать золотые монеты в честь торжества, проезжая в карете по улице, но Эмили остановила его, сказав, что это неудобно. Радость Джо была слишком велика, чтобы он мог не выдавать ее.

Виктория родилась в ноябре. Эмили похвасталась подругам, что позже они переедут в большой дом. Джозеф уже заполнил всю большую залу подарками «для своих девочек».

Элизабет взглянула на обрывки бумаги и ленты в гостиной и на миг ощутила радость.

Все, как и полагается на Рождество: вся семья в сборе, дети гомонят, предвкушая встречу с Санта-Клаусом. Взрослые – Пинкни, Джулия, Лукас и его родители, Генриетта, Стюарт, Мэри Трэдд Эдвардс и ее супруг – с умилением смотрят на Кэтрин и ее маленьких кузенов. Разворачивать игрушки им куда интересней, чем играть.

Но вскоре Элизабет впала в привычную апатию. Сразу после праздничного обеда Мэри и Адам Эдвардсы сядут в поезд, идущий на Север; престарелые Куперы займут свое место в вагоне; Стюарт усадит тетку вместе с семейством в легкий экипаж и укатит в Барони, где они будут гостить до начала скачек; Пинкни уедет в наемной карете к Энсонам, а Элизабет останется с Лукасом. И ей придется расплачиваться за этих рыжеголовых крепышей, которые сейчас строят на полу туннель из оберточной бумаги. Лукас мучил ее всякий раз, когда у Стюарта рождался сын, а сейчас они все здесь, прямо перед глазами, в его собственном доме. Элизабет, отогнав дурные мысли, вошла в комнату. Острый рождественский запах апельсиновой кожуры и сосновых ветвей нес такую радость, что его стоило оплатить любой ценой.

Убеждение это не покидало Элизабет все время обеда, несмотря на то что Лукас слишком много пил, и осталось с ней, когда наступила пора прощаться. Элизабет не жаль было расставаться с матерью и отчимом. Они были ей чужими, особенно Мэри. За три с половиной года, истекшие со времени их последней встречи, мать так постарела, что Элизабет едва узнала ее. В свои пятьдесят семь она выглядела даже старше Джулии, хотя той было уже шестьдесят пять. Но Джулия не менялась. Только характер несколько смягчился. Она, без сомнения, обожала мальчиков Стюарта, хотя ни разу не прикоснулась к ним.

Мэри, напротив, совершенно не давала покоя Кэтрин. Она то и дело обнимала и целовала девочку, и так на протяжении всей недели, что Эдвардсы были в Чарлстоне. Мэри заявляла, что для нее нет ничего на свете дороже внучки. Девочка и похожа на нее. Так оно и было. Темноволосая Кэтрин казалась подкидышем среди золотых головок Трэддов.

Лукас не преминул прицепиться к этому обстоятельству.

– Я блондин, ты рыжая, – фыркнул он язвительно, – а у девочки почему-то темные волосы. Как ты можешь утверждать, что это моя дочь?

Элизабет ужаснулась. Каким же надо быть недоумком, чтобы задавать такие вопросы.

– Ведь мама сказала, Лукас, что девочка уродилась в Эшли. Значит, и в моих жилах в большей степени течет кровь Эшли, а не Трэддов. Твоя мать тоже брюнетка. Удивительно, что ты родился светловолосым. Обычно в детях темное пересиливает светлое.

– Малыш вырос бы блондином. Если бы он остался жив. Маленький Лукас.

Элизабет поняла, что разговор сейчас свернет в привычное русло. Лукас вновь собирается укорять ее гибелью сына. Это была избитая тема. Элизабет приготовилась выслушивать оскорбления. Они стали уже как бы частью ее жизни, она не помнила, когда Лукас разговаривал с ней без подкалываний. Она слушала супруга краем уха, отвечала автоматически, как деревянная. Словно в груди ее не было сердца.

Даже когда он напивался и бил ее, она почти не чувствовала боли. Побои она считала еще одним невыносимым испытанием, которое приходилось превозмогать. Под конец она всегда теряла сознание. Элизабет с нетерпением ждала этого момента и чувствовала себя счастливой, соскальзывая в темную теплую пустоту. Она уже давно перестала чувствовать нестерпимую тяжесть, когда Лукас привычно наваливался на нее утром и вечером, и не завидовала, когда Кэтрин убегала от нее к отцу и Лукас со злобным торжеством взглядывал на жену.

Элизабет продолжала исполнять то, что требуется от молодой жены и матери. Она следила за домом, давала вечера, отдавала и принимала визиты. Дни походили один на другой, не оставляя свободного времени. Она была слишком занята, слишком утомлена и безразлична до окаменелости, чтобы заметить, что пьяные вспышки мужа становятся все чаще и сумбурней.

Она даже не почувствовала страха – дело было в феврале, – когда он вытащил ее в залитый луной сад, суля поздравить с Валентиновым днем.

Мягкое тельце Мосси лежало на середине выложенной кирпичом дорожки, – обычно блестящая шерсть потускнела.

– Я свернул ей шею, – тихо сказал Лукас. – И тебе сверну без труда. Не забывай, что я могу это сделать.

Элизабет подумала, что, наверное, должна огорчиться. Она любила свою кошку. Однако она не только не заплакала, но даже не расстроилась. И не испугалась.

 

45

На вечере у Сары Уэринг Элизабет старалась не смотреть на Лукаса. Внешне не произошло никаких перемен: он твердо держался на ногах, говорил отчетливо и смеялся не громче обычного. Однако по яркому румянцу и блестящим глазам Элизабет поняла, что муж слишком много выпил. Она попыталась сосредоточиться на разговоре о детских зубах и невежественных слугах, обычном для очаровательных дам на своем конце комнаты. Церковный колокол пробил половину первого.

– Пора уходить, – сказала Китти де Уинтер. – Кто достаточно дерзок, чтобы разбить компанию смелых охотников?

Дамы захихикали, зашуршали юбками и все вместе подошли к мужьям. Элизабет, ослепительно улыбаясь, присоединилась к ним, жалуясь вместе со всеми на мужской эгоизм и восхищаясь удавшимся вечером. Мужчины договаривались о бильярде, о предстоящей охоте и делали комплименты хозяйке.

Элизабет и Лукас отправились домой в собственной коляске. От Митинг-стрит Лукас погнал лошадь, нахлестывая ее кнутом, и коляска моталась из стороны в сторону, подскакивая на булыжниках. Элизабет терпела.

Если она попросит его ехать потише, он нарочно поедет еще быстрей.

– Чертова кобыла, – бормотал Лукас, – ни на что не годна.

Теперь, когда они остались одни, язык его стал заплетаться.

Пока Лукас отводил и распрягал лошадь, Элизабет не спеша поднялась на третий этаж. В детской горел ночник. Кэтрин и Хэтти безмятежно спали, хотя в комнате было очень холодно. Элизабет закрыла окно и поплотнее завесила кроватку ребенка. Покрепче закрыв за собой дверь, чтобы они не услышали пьяных криков Лукаса, она спустилась в спальню.

Элизабет услышала, как захлопнулась входная дверь, потом в гостиной звякнул графин. Судя по всему, предстояла тяжелая ночь.

Элизабет разделась, аккуратно сложила одежду, надела ночную сорочку, умылась и села к туалетному столику, чтобы расплести и расчесать волосы. Движения ее были механическими. Заслышав шаги на лестнице, она повернулась к дверям спиной.

– Как всегда, моя дорогая, – сказал Лукас, – ты приветливо встречаешь своего супруга.

Он с минуту постоял за ее спиной, затем схватил за волосы и дернул, заставляя оглянуться.

– Посмотри мне в глаза и улыбнись, как ты улыбалась Джиму де Уинтеру, – прорычал он.

– Лукас, пожалуйста… Я просто была с ним обходительна.

– Еще бы! Держу пари, это бывало не раз. Он у тебя единственный? Или помимо него еще Дейвид Майкелл? А Чарли Джонсон? Наверное, с каждым из них. Отвечай!

Он дергал ее голову из стороны в сторону. Элизабет почувствовала обжигающую боль и услышала чиркающий звук. Лукас швырнул на пол пригоршню волос.

– Стоит выдрать тебе все космы. Меньше будешь любезности расточать.

Отпустив ее волосы, Лукас швырнул Элизабет на пол. Она прикрыла грудь руками.

– Шлюха.

Он ударил ее ногой в живот, потом по рукам, коснувшись башмаком мягкого, нежного тела, которое они прикрывали. Элизабет начала кашлять. Она задыхалась.

– Прекрати! – взвыл Лукас. – Не смей надо мной потешаться. Кому говорю, прекрати!

Он ударил ее кулаком по уху. Элизабет почувствовала, как струйка крови потекла к шее. Горло продолжало сжиматься.

Но спасительное оцепенение все не наступало. Скорлупа, в которую пряталась ее душа, треснула; Элизабет почувствовала прилив панического страха. Лукас ударил ее по голове. До этого он никогда не бил ее так, чтобы синяки были заметны. Он никогда не терял над собой контроля окончательно. До этих самых пор.

– Лукас, – умоляюще прохрипела она.

Прижав на мгновение руку к раненой голове, она вытянула ее, показывая окровавленные пальцы.

– Вот это правильно! Ты должна умолять, чтобы я простил тебя. – Его рот перекосило от ненависти. – Но ты не заслужила прощенья. Я выбью из тебя твою лживую душонку. – Лукас ужасающе расхохотался. – Это не займет много времени. Ты сама задохнешься, прежде чем я возьмусь. – Неожиданно его настроение переменилось, голос зазвучал ласково: – У моей милой болит ушко? Иди ко мне, я поцелую, и все пройдет. Ведь ты больше не будешь, правда? Ты будешь хорошей девочкой. Покажи мне, какая ты хорошая.

Он обвил ее руками и принялся ласкать. Элизабет хватала ртом воздух. «Как я могла не заметить раньше, – думала она. – Лукас сумасшедший. Но до такого он никогда не доходил. Ведь он совершенный безумец».

Твердые узлы ковра впивались в спину, которая была и без того в синяках. Лукас навалился всем весом. Сквозь пульсирующий шум в ухе она слышала его сиплое дыхание. Свистящим шепотом он извергал оскорбления. Наконец, в наивысший момент, он выкрикнул:

– Сука! Фригидная сука!

Элизабет почувствовала, как он скатился с нее. Сейчас наступит обморок, подумала она. Наконец-то. Уютная темнота стала подступать к Элизабет.

– Признайся. – Голос Лукаса донесся будто издалека. – Назови мне его имя, или я убью тебя.

Элизабет открыла глаза. Чувство облегчения исчезло, и желанная темнота отступила. Лукас держал в руке пистолет.

Левой рукой он сгреб ее волосы, усиливая боль в израненном ухе. Пальцы его сжались.

– На этот раз ты не уйдешь от меня, холодная сука. Ты мне все расскажешь.

Он повернул ей голову и вложил дуло пистолета в неповрежденное ухо.

– Считаю до трех. После счета «три» я прострелю тебе голову.

– Давай, – бесцветно сказала Элизабет. – Хуже не будет.

Она так настрадалась, что мысль о краткой муке и долгожданном покое вселила в нее радость.

– Один.

Элизабет закрыла глаза.

– Два.

Клацнул взведенный курок; Элизабет почувствовала, что дыхание ее сделалось ровней.

– Сейчас я выстрелю, Элизабет. Она не отвечала.

– Ты вынуждаешь меня сделать это. Но я даю тебе последний шанс.

Дуло глубже вдвинулось ей в ухо.

– Три.

Она ждала, но стояла тишина. И вот послышался скрежет – Лукас нажал на спусковой крючок. Элизабет подумала, что надо бы помолиться, но она слишком устала. «Я готова», – сказала она себе. Глухой металлический отзвук вибрировал в ее ухе. Пистолет оказался незаряженным.

– Проклятье! – взревел Лукас, отшвырнув пистолет. Оружие с лязгом ударилось о мраморную плиту камина. – Обманул! Мой собственный пистолет меня обманул! Обманула жена. Обманули в армии. И братец твой проклятый меня надувает. – Лукас запрокинул голову и завыл как зверь. – Где мой сын? Ты и здесь меня обманула. Дочка! На что мужчине дочка?

Элизабет различала безумие в его голосе. Оцепенение проходило, и ужас, леденящий кровь, заставил ее опомниться. С Рождества он не вспоминал о Кэтрин. Но до сегодняшнего вечера он держался иначе. Элизабет открыла глаза и взглянула на Лукаса.

Он стоял на коленях у камина и искал револьвер, роясь в золе.

Элизабет с трудом приподнялась:

– Нет, Лукас. Только не это. – Говорить она могла только шепотом.

Лукас обернулся.

– Я к тебе вернусь, – огрызнулся он. – Вот найду пули и вернусь. С Кэтрин я и без пистолета справлюсь.

– Лукас! – взвизгнула Элизабет. – Лукас, остановись! Ведь это твоя дочка, ты любишь ее.

– Да, – признался он, – люблю. – Он сжался в комок и заплакал. – Моя малышка! – Плечи его тряслись.

Вдруг Лукас поднял голову. Лицо его было искажено и в слезах, изо рта стекала слюна.

– Опять пытаешься меня надуть, – сказал он. – Ты всегда меня вокруг пальца обводила. Как ты, шлюха, докажешь, что дочка моя? Откуда мне знать, сын был мой или нет?

Поднявшись на ноги, он заковылял к двери.

– Лукас! Ты куда?

– Взгляну на Кэтрин. Хочу убедиться, моя ли это дочь.

– Не ходи, Лукас!

Он не слушал ее, стараясь нажать на дверную ручку.

– Лукас, прошу тебя, не ходи. Ты ее до смерти напугаешь.

Дверь с шумом распахнулась. Свет из холла обрисовал силуэт Лукаса, лицо его лоснилось от пота, глаза безумно сверкали. Он устремился к лестнице.

Элизабет забыла об изнеможении и боли. Ведь она жила для одной-единственной цели. Во что бы то ни стало надо остановить Лукаса. Элизабет подскочила к камину, схватила кочергу и поспешила вслед за мужем. Он продвигался наверх, цепляясь за перила, чтобы не упасть. Элизабет обогнала его, опередив на три ступеньки, и встала между ним и Кэтрин.

– Лукас, – предупредила она, – еще один шаг, и я тебя убью, Бог свидетель.

– Прочь с дороги! – Он приблизился к ней.

Элизабет с размаху опустила кочергу на голову Лукаса – удар пришелся прямо посередине лба. Лукас, раскинув руки, сильно откачнулся назад, в окольцованный перилами красного дерева овал. Элизабет заткнула уши руками.

Она взглянула вниз, на распростертое разбитое тело.

– Чтоб тебе сгнить в аду, – прошептала она.

Наверху что-то шелохнулось. Элизабет в испуге обернулась. Но все было тихо. «Наверное, Кэтрин сбросила одеяло, – подумала она. – Надо бы ее накрыть. – Она едва не расхохоталась, сообразив, что думает о таких пустяках, хотя все еще стоит здесь, с орудием, которым убила мужа. – Надо позаботиться о необходимом, – подумала она. – Сначала отнесу кочергу». Элизабет заковыляла в спальню.

Сознание ее работало необыкновенно отчетливо, отделяя случайности и подсказывая, что делать и что говорить. Во-первых, пистолет. Она положила его на полку.

Элизабет смыла кровь с уха и шеи, надела чистую ночную сорочку, причесала и уложила волосы. Прядь волос, которую вырвал Лукас, она присоединила к оческам, лежавшим на туалетном столике.

«Со мной все в порядке, – подумала она. – Теперь надо взглянуть на Лукаса». Горло ее сжалось. «Прекрати, – приказала она себе. – Позже можешь хоть задохнуться от кашля, если тебе угодно. А теперь делай так, чтобы все знали: это несчастный случай. И не судачили вокруг Кэтрин, что папу убила мама».

Она стала медленно спускаться вниз, навстречу неприглядному зрелищу смерти. «Я не смогу смотреть», – шептал кто-то внутри нее. Но она смогла, Лукас, казалось, спал, только глаза были открыты. «Не гляди на меня, Лукас. Мне пришлось это сделать. Не смотри на меня так». Она повернула его голову, чтобы не видеть глаз.

Дверь в столовую была открыта. Увидев это, Элизабет поняла, что нужно делать. Она понюхала воздух. Да, Лукас надышал парами виски. Взяв полупустой графин и стакан, Элизабет вернулась в холл. Стакан она вложила в распростертую руку мужа, которая еще не успела остыть. Когда она прикоснулась к руке, сердце ее заколотилось и из уха снова начала сочиться кровь. Элизабет прижала ладонь к уху, чтобы кровь не закапала сорочку.

Кое-как поднявшись на площадку второго этажа, ведшую в их спальню, Элизабет поставила графин сбоку на ближайшую к площадке ступеньку. От запаха виски и звона в ухе кружилась голова. «Осталось совсем немного, – подбадривала она себя. – Ты легко это сделаешь».

Элизабет добралась до спальни и смыла свежую кровь. Действовать предстояло обеими руками. Захватив ножницы, она вернулась на лестницу и, пользуясь ими, отогнула угол ковра на площадке. «Потом прибью его прочней, – решила она, – а то и в самом деле кто-нибудь споткнется и упадет». Она снова почувствовала приступ кашля.

– Прекрати, – прошептала Элизабет вслух.

Звук собственного голоса вернул ее к действительности. Она вышла в комнату и закрыла дверь. Делия придет прежде, чем кто-либо проснется. Она разбудит Элизабет и Хэтти и проследит, чтобы Кэтрин ничего не видела.

«Готово!» – подумала она. Три шага до постели показались ей невероятно трудными. Она вдруг вновь почувствовала нестерпимую боль в животе и голове, которая временно была приглушена сильным возбуждением.

«Я не собиралась этого делать», – подумала Элизабет. Ее охватила страшная усталость. «Ты должна была это сделать», – ответила она себе. Погрузившись в мягкую перину, она утонула в забытьи. Прежде чем опуститься в темноту, к ней на мгновение вернулось сознание.

– Отец наш небесный, – сказала она, – прости меня.

На похоронах все отметили чрезвычайную стойкость Элизабет. Она была подобна статуе. Кэтрин извивалась у нее на руках, пока Пинкни не спустил ее на землю и не взял за руку. Прижавшись к его ноге, девочка тихо всхлипывала.

– Смотри, как она горюет об отце, – сказала Китти де Уинтер своему мужу. – Лукас был прекрасным отцом. Как он обожал свою дочь!

Через несколько месяцев друзья, узнав, что Элизабет беременна, говорили:

– Какая трагедия, что ребенок не сможет увидеть своего дорогого отца.