53

«Чарлстон, 11 июня 1887.

Дорогой Джо, мы все просто в полном восторге! Вчера открылась наша собственная железная дорога в Карлингтон. Эдвард Ханахэн – такой душка! – одолжил нам небольшой локомотив и вагон-платформу. Локомотив был начищен так, что пускал зайчики, а платформа разукрашена по краям фестонами. Стюарт прибыл из Барони в своем экипаже вместе с сыновьями и отвез меня, Кэтрин и Трэдда в Карлингтон. Дорога неблизкая, а у Стюарта получилось целое путешествие, но дети вели себя хорошо; я предусмотрительно запаслась горой бутербродов и прихватила с собой побольше лимонада, так что все сошло благополучно. Маленький Стюарт был очень разочарован тем, что рельсы не прикреплены к шпалам золотыми гвоздями, но утешился, когда ему разрешили забраться в будку машиниста и давать свистки. После этого, разумеется, не оставалось ничего другого, как установить очередь для всех детей. Прогулка оказалась очень шумной. Мы устроили пикник на пути к главной линии, и он все еще продолжался, когда поезд возвращался в Карлингтон с нагруженной платформой. Потом сделали новый рейс. И еще один – пока не съели все до последней крошки. Я забыла взять зонтик и теперь боюсь остаться до конца жизни пятнистой, будто яйцо пересмешника. Ну и пусть! День выдался восхитительный – сделан первый шаг к исполнению Генерального Плана.

Я уже писала тебе, сколько разговоров было, когда я открыла за домом контору и стала деловой леди. Сейчас об этом и полсловечка не услышишь. Весной приезжал президент Кливленд с супругой – посмотреть на сады в цвету, и все до сих пор только тем и заняты, что критикуют на разные лады его манеры и внешность. Про меня словно забыли. Правда, я почти не показываюсь на людях. Купила себе пишущую машинку „Ремингтон" и теперь учусь ею пользоваться. Письмо выглядит точно страница из книги. Но в Нью-Йорке, наверное, подобной диковиной никого не поразишь. Моему новенькому приобретению на самом деле больше десяти лет. Бывший владелец чувствовал себя неловко, продавая мне эту древность. Я не стала признаваться ему, что раньше даже не подозревала о существовании такой штуки. Пинни всегда занимался корреспонденцией дома – я помню, как он сидел за письменным столом, макая перо в забавную старую чернильницу, подаренную ему нашим отцом.

До сих пор не верится, что Пинни больше нет. Вчера головы Стюарта и его мальчишек, позолоченные солнцем, были точь-в-точь как выложенные в ряд медные центы. Счастливые, мы веселились как только могли – и вдруг сердце у меня мучительно сжалось при мысли о том, как остро недостает среди них еще одной рыжей головы…

Но потом себялюбивый внутренний голос назойливо напомнил мне: „А ты-то разве не здесь? Разве ты сама не из рода Трэддов?" Скажу тебе кое-что по секрету, Джо. Я начинаю считать себя очень неплохой представительницей рода Трэддов. Мне доставляет огромное наслаждение вносить в бухгалтерские книги аккуратные столбики цифр и резко отчитывать в письмах за подписью „Э. Трэдд" мошенников, которые пытаются содрать с нас лишнее за поставки материалов и прочего. Я сую им в нос каждую так называемую ошибку в расчетах и за год уже сэкономила для компании свыше двадцати семи долларов. Нед Рэгг святой человек во всем, что касается поведения дамы. Он называет меня „мистер Трэдд, мэм" – но без малейшей иронии. Работа в Карлингтоне идет под его наблюдением как нельзя лучше – огромные горы породы готовы к отгрузке заказчикам. Возможно, товар уже находится в пути…

Прости, пожалуйста, что не писала тебе целых два месяца. Основная новость – проложенная железнодорожная колея. Недели через три на лето перебираемся на остров; сообщать оттуда тоже будет особенно не о чем, если только ты не сочтешь захватывающим рассказ о солнечных ожогах и ободранных коленках. Трэдду два с половиной, и я собираюсь учить его плавать. Кэтрин плещется в воде словно рыбка. У меня, видимо, изрядно прибавится веснушек, но я слишком люблю океан, чтобы горевать об этом.

Сердечный привет Эмили и Виктории. Надеюсь, когда-нибудь мы сможем увидеться.

Горячо любящий тебя, милый Джо,

твой партнер по фосфатам Элизабет».

Джо сложил письмо и присоединил к другим письмам от Элизабет, хранящимся в ящике письменного стола. Элизабет писала обычно раз в месяц; каждое письмо Джо перечитывал до тех пор, пока не выучивал наизусть.

– Как дела в Чарлстоне, дорогой?

Эмили Симмонс была не лишена проницательности. Она никогда не отрывала мужа от просмотра корреспонденции, особенно если приходило письмо от Элизабет Купер.

– Достроена подъездная ветка до Карлингтона, – ответил Джо. – Для детей устроили пикник на открытой платформе во время первого рейса.

Эмили слегка поежилась:

– Это же негигиенично… Я рада, что у нас есть собственный вагон с нормальным обеденным столом. Виктория в жизни не перенесла бы таких неудобств.

Джо задумчиво пробормотал:

– Чарлстонцы способны перенести все что угодно.

– Вот и отлично, – заключила Эмили. – Тебе пора переодеваться, Джозеф. Сегодня вечером мы обедаем с родителями. Если поторопишься, то успеешь подоткнуть Виктории одеяло.

Письма продолжали приходить из месяца в месяц, пока не заполнили собой три ящика в столе Джо. Джо ожидал их с нетерпением; если случалась задержка, ему приходилось напрягать всю силу воли, чтобы не запросить телеграммой о благополучии Элизабет. Он ненавидел себя за неуместную, – он сознавал это, – привязанность к несбывшейся когда-то мечте, но ничего не мог с собой поделать. Любовь по-прежнему владела им – и владела с той самой минуты, как только худенькая девчушка показалась на лестнице в своем первом длинном платье.

Преданность жены он уже не воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Безмолвный призыв Эмили к безраздельной супружеской гармонии никогда не найдет, он знал, отклика в его душе. В каждом новом письме Элизабет ощущалась ее крепнущая день ото дня уверенность в себе. Эмили же оказывалась все в большей зависимости от него: она рабски следовала его мнениям, без оглядки на которые не предпринимала ни единого шага, и не мыслила без него – Джо Симмонса – своего семейного счастья. Джо терзало чувство вины: он не в состоянии был любить Эмили, а она любила его слишком сильно. Тогда он сделался предельно внимателен к ней, предупредительность его не знала границ. «Мы, Эмми и я, в одной лодке, – думал Джо, – мы живем на улице с односторонним движением. Так или иначе, я могу вникать в ее заботы и облегчать ей существование». В этом Джо преуспел великолепно. Эмили сияла от счастья. Супружескую чету Симмонсов друзья единогласно провозгласили образцом идиллического брачного союза.

Джо не был в Чарлстоне уже целых пять лет. И не виделся с Лиззи. На ее письма он отвечал коротко, стараясь всячески ободрить. Сам он втянулся в головоломные финансовые операции, сопряженные с немалым риском и наносившие его конкурентам заметный урон; вместе с женой и дочерью он совершал поездки в Европу с целью приобретения мебели и предметов искусства; через руки Джо проходили миллионы долларов. И его неотступно точила одна и та же навязчивая мысль. Джо думал не о Лиззи, он понимал – им не быть вместе… Нет, всюду, по пятам, его преследовали воспоминания о городе, где она жила. В Лондоне он лишался сна, потому что бой Биг Бена казался ему точным повторением звона колоколов церкви Святого Михаила. Во Флоренции он выискивал черты сходства с Чарлстоном, подмеченные Джулией Эшли. В Ницце пастельного цвета стены, буйство цветов, высокая набережная, шуршание ветра в пальмах – все напоминало ему о Чарлстоне. И даже в Нью-Йорке он часами бродил по узким улочкам Гринич-Виллидж. В этом старинном районе, оставшемся в стороне от громадного города, распространившегося до Семидесятой улицы, царила патриархальная – будто в Чарлстоне – тишина: здания мирно дремали на солнце – как в Чарлстоне; это был уютный зачарованный уголок, неподвластный бегу времени. Точь-в-точь как Чарлстон. Джо тосковал о городе, жители которого, с отличавшей их тягучей неспешной речью, составляли единое целое, заботились и пеклись друг о друге, не бросая соседа в беде.

Однажды, весенним днем 1892 года, произошел критический перелом. Прибыв в офис, Джо застал там страшную суматоху. Неведомые лица наводнили биржу десятками тысяч акций треста, немалая доля которых принадлежала и Джо. Для сохранения вложенного капитала требовалось скупить их, выложив не менее полумиллиона. Налицо была попытка искусственно снизить курс, направленная явно против Джо. Пуститься на подобную уловку могли только его близкие друзья. В последнее время он был слишком поглощен другими делами – и вот они решили воспользоваться его беспечностью. Удобная жертва, ничего не скажешь. Однако Джо отнесся к этому вполне безразлично. Искусство фехтования в области бизнеса перестало его занимать.

– Больше не покупайте! – велел Джо своему брокеру. – Согласимся с убытками.

Он не сводил глаз с телеграфной ленты, а когда сумма потерь перевалила за триста тысяч, отправился домой.

Дома Джо нашел письмо от Элизабет. В нем сообщалось о досадной задержке цистерн с серной кислотой, а далее Элизабет впервые обращалась к Джо за помощью и советом в деле, которое касалось ее самой.

«…похоже, я сама все и накаркала. Столько хвасталась тем, как процветает Карлингтон, что можно было подумать, будто денег у меня куры не клюют. Самолюбие мешает мне признаться, что я сильно недооценила рост цен. Сказать по правде, и дом, и завод заложены у меня с потрохами – иначе я не сумела бы расплатиться за оборудование. С расходами удалось бы справиться после того, как мы приступим к переработке породы на месте, однако именно сейчас Стюарт просит меня одолжить ему денег. Стоило ему поселиться в Барони, как неприятности преследуют его по пятам. Генриетта ссылается на невезение, но боюсь, главная причина в том, как он обращается со своими работниками. Он держится так, будто он их владелец, и работа идет из рук вон плохо. Поля заросли сорняками, качество риса никудышное, скот почти не кормят. Я попыталась было урезонить Стюарта, но он и слышать ничего не хочет. Предпочитает взваливать всю вину на Эйба Линкольна – за то, что тот освободил чернокожих. Словом, Стюарт просрочил уплату налогов на целых два года, и тут даже опыт бывшего судьи не может его выручить. Он сознался, что уже продал тысячу акров земли, лишь бы иметь деньги в обороте. Если я не приду на помощь, ему придется продать еще четыреста. Барони занимает громадную площадь, но все во мне восстает против того, что от него отрежут кусок – пусть самый незначительный. Не согласился ли бы ты отложить на полгода получение своей доли из доходов компании? Эти две тысячи долларов спасут Стюарту жизнь. Не могу обещать, что он когда-нибудь вернет долг, но даю честное слово рассчитаться сполна.

Но довольно о неприятностях! Грешно жаловаться, особенно весной. Жимолость нынче разрослась, как сумасшедшая. Один побег проник через окно и старается обвить кусочки породы, лежащие в ящике для образцов. Аромат божественный, особенно после короткого ливня…»

Джо стиснул голову руками. Всего-навсего две тысячи долларов… Да каждая из статуй в саду Эмили обошлась ему вдесятеро дороже. Он потянулся было к перу – набросать текст телеграммы, как вдруг заметил на столе пухлый пакет на свое имя. Почерк незнакомый, женский. Обратный адрес – Чарлстон.

Из вскрытого пакета выпал засаленный клочок выцветшего желтого шелка. Им было обернуто письмо от Люси Энсон. У Джо мелькнула мысль, что Люси сообщает ему новости, которые Элизабет утаила от него из гордости. Он быстро пробежал глазами строки, написанные мелким, неразборчивым почерком:

«…Знаю о твоей жизни со слов Элизабет… рада твоим успехам… волнующие путешествия… чудесная семья…»

Читая дальше, Джо споткнулся, и в глазах у него защипало.

«Мистер Джошуа тихо скончался во сне, на семьдесят восьмом году жизни. Душа его давно желала покоя. Землетрясение очень на него подействовало – он заметно ослаб, потерял ориентацию. Но в последние недели к нему словно вернулись прежние силы: улучшился аппетит, разум совершенно прояснился. Он понимал, что дни его сочтены, и я старалась не оскорблять его чувства бессмысленным отрицанием этого.

Мы говорили и о тебе, Джо. Я пересказала ему все, что слышала от Элизабет. Мистер Джошуа был очень доволен и ничуть не удивился. Он сказал, что никогда не сомневался: тебе многое удастся, ведь ты не раз избавлял Пинкни от гибели. Мистер Джошуа пожелал оставить тебе что-нибудь на память, в знак уважения и симпатии. Часы он завещал внуку, а других вещей у него почти не было. Однако он взобрался на чердак, перерыл все хранившееся там старье и нашел вот это – лоскут конфедератской орденской ленты. Белки, наверное, растащили ткань по частям для украшения своих жилищ. Но мистер Джошуа счел этот обрывок достойным даром. Передай Джо, сказал мистер Джошуа, что, если бы он принимал участие в военных действиях, я произвел бы его в офицеры и вручил ему эту ленту прямо на поле сражения. Бог сотворил Джо Симмонса джентльменом, добавил он, а для этого никакие знаки отличия не требуются…»

– Джозеф! – Дивный голос Эмили вывел Джо из задумчивости. Он поднял голову и провел рукой по лицу. – Виктория хочет тебе кое-что показать.

Джо всмотрелся в свою дочь. Ее белокурые волосы были завиты в аккуратные локоны, скрепленные золотыми заколками. Новое платье из переливчато-голубого шелка едва доходило ей до щиколоток. Рукава, длиною по локоть, окаймляли кружевные воланы; край подола украшали такие же рюши. Неимоверно пышный турнюр, отделанный бархатными бантами, придавал хрупкой фигурке девочки нелепый вид. Запястье отяжеляли золотые браслеты, унизанные сапфирами, а на шее сверкало бриллиантовое колье.

– Тебе нравится мой наряд, папа? – Виктория крутанулась на месте, чтобы он получше ее разглядел.

– Золотце, ты просто чудо! Кто устраивает вечеринку? Эмили покачала головой:

– Ты такой забывчивый, Джозеф. Сегодня у Виктории начинаются занятия в танцевальной школе. Я же сказала тебе об этом еще неделю назад.

– Я думал, речь идет об уроках балета.

– Господи, ну конечно же нет! Балетом она занималась с пяти лет. А теперь будет учиться бальным танцам. Наша девочка становится юной светской дамой.

– Она еще слишком молода для этого, Эмили.

– Ей уже десять. Все дети приступают к бальным танцам именно в этом возрасте.

Джо перевел глаза на дочку, разодетую так, будто она только что сошла с картинки журнала мод, причесанную и увешанную драгоценностями, как взрослая женщина.

– Нет, – тихо проговорил он. – Я этого не допущу. Ей еще надо подрасти, да и ни к чему ей вся эта роскошь. – Джо схватил со стола обрывок желтой ткани и взметнул его к потолку, словно знамя. – Знаете ли вы, что у меня в руках?

Эмили прижала Викторию к себе. Обе в изумлении воззрились на Джо, как на безумца. Джо на миг почувствовал, что так оно, вероятно, и есть. Сердце его заколотилось от внезапного волнения. Сдержав нахлынувший гнев, он с мучительным усилием преодолел себя и произнес еле слышным размеренным голосом:

– Это вещественное доказательство того, что я уроженец Юга. Я на какое-то время едва не забыл об этом. Но я южанин, и никто другой, и я хочу, чтобы моя дочь тоже была южанкой. Я хочу, чтобы она обладала не только тем, что можно купить за деньги. Я хочу, чтобы она жила настоящей, полнокровной жизнью. Я желаю оказаться подальше от этого шума и балагана. Мы переезжаем в Чарлстон.

Эмили Симмонс выглянула из окна кареты, доставившей их от вокзала к отелю «Чарлстон». Сердце у нее упало. Улица казалась оживленной, все вокруг свидетельствовало о преуспевании, однако в целом город представлялся жалким и безнадежно захолустным. Ни одно здание не превышало четырех этажей. Их прежний дом в Нью-Йорке не шел ни в какое сравнение с большинством здешних. Эмили не присутствовала при бурном объяснении Джозефа с ее отцом; отец позже выложил ей все, что он думает о ее избраннике. «Провинциал… размазня… недоумок… увалень…» – до сих пор звенело у нее в ушах.

Эмили немного ободрилась при виде внушительного фасада гостиницы; мебель в отведенных им апартаментах давно вышла из моды, зато места и простора было хоть отбавляй. Эмили изо всех сил старалась найти что-нибудь себе в утешение. Ей очень хотелось угодить Джозефу, ведь Чарлстон значил для него все, хотя сама она никак не могла этого понять.

Эмили всячески расхваливала обед, который она назвала ленчем. Стол им накрыли в узком зале по соседству с вестибюлем. Виктории пришлось строго выговорить за то, что она во все глаза таращилась на официантов-негров. Ей сроду не доводилось видеть черных так близко. Эмили тоже столкнулась с ними впервые в жизни, однако сумела взять себя в руки и ничем не выдать своей растерянности. «Мне и в голову не приходило, – писала она отцу вечером, – что кожа у негров имеет столько разных оттенков».

После обеда они отправились в центр. Эмили выразила восхищение красотой церкви Святого Михаила, и Джо приказал вознице остановиться. Как раз в эту минуту зазвонили колокола. Лицо Эмили вспыхнуло от неподдельного удовольствия.

– Какой у них мелодичный тон! – воскликнула она. – Это просто чудо!

Пробило три раза, и до них донесся возглас сторожа. Виктория прыснула и зашлась в приступе Неудержимого веселья.

– Прекрати, – осуждающе урезонила ее Эмили. – Это звучит так очаровательно, так необычно!

Целый час они медленно катались по старым улицам города, где Джо впервые оказался четверть века назад. Улыбка Эмили сделалась напряженной, но она твердо решила выдержать роль до конца. Труднее было с Викторией. Та без умолку комментировала все подряд и то и дело бесхитростно задавала ненужные, неуместные вопросы:

– Ой, мама, какие тут тесные улицы… А вон, посмотри-ка, голубой дом. Надо же додуматься красить дома в голубой цвет… Папа, а почему здесь так часто попадаются меблированные комнаты?.. А отчего это всюду шелушится краска?.. Фу, какой тяжелый запах… А почему все эти люди…

Завершилась прогулка в Бэттери – променад вдоль набережной. Джо помог своим спутницам спуститься с подножки кареты, и все вместе они подошли к кромке воды. Эмили, чуть ли не впервые со времени прибытия в город, испытала чувство настоящей радости.

– Да это просто чудо! Побережье в Нью-Йорке точь-в-точь такое же! – вырвалось у нее.

К ним, лопоча что-то непонятное, подбежали два негритенка. Джо расхохотался и кивнул. Мальчишки пустились в дикий пляс, вращая белками и распевая во все горло. По окончании представления Джо подбросил в воздух монету, старший из мальчишек поймал ее на лету, и оба, сверкнув ослепительными улыбками, унеслись прочь.

– У них это называется «подстрелить пташку», – пояснил Джо. – Все черные ребятишки промышляют именно таким способом, взимая мзду с туристов.

– А что они сказали, папа, ты понял? На каком это языке они говорили?

Джо подхватил дочку на руки и поцеловал в щеку.

– У темнокожих свое наречие, принцесса. Имя ему – гуллах. Ты легко ему научишься. Все чарлстонцы мешают гуллах со своим языком, перенимая его в детстве от черных нянюшек. Ты не услышишь здесь того, что жители Нью-Йорка называют южным акцентом. В Чарлстоне все особенное, такого больше нигде нет.

Джо весь светился от счастья, распираемый гордостью. Глядя на него, Эмили еще сильнее утвердилась в своей готовности прилепиться сердцем к этому диковинному, неказистому, не слишком приветливому городу.

Джо опустил Викторию на землю:

– Ну а теперь, леди Симмонс, мы идем к Трэддам. День сегодня особенный, отпразднуем его как полагается. Вы чувствуете, как дует бриз? А знаете ли вы, что означает бриз для нашего города? Вы должны заметить, что дома располагаются как паруса – под определенным углом к ветру…

Джо говорил без передышки, пока они не добрались до дома Трэддов.

Дверь открыла сама Элизабет. Джо писал ей, что собирается с семьей в гости, и она давно уже начала готовиться к приему. В комнатах была наведена безукоризненная чистота. На передвижном сервировочном столике высился кокосовый торт. Кэтрин и Трэдд надели свои воскресные наряды.

– Входите, входите! – воскликнула Элизабет. – Я так счастлива всех вас видеть.

Голоса смешались в неразборчивом хоре приветствий. Элизабет повела гостей наверх, в гостиную, где Трэдд и Кэтрин вертелись вокруг торта.

– Садитесь же, вы, должно быть, устали после такого долгого путешествия, – настаивала Элизабет. – Только не на этот стул, Джо, он расшатан… Дети, поздоровайтесь с гостями. За торт мы возьмемся позже, нечего на него глазеть.

Кэтрин и Трэдд были представлены посетителям, после чего им позволили удалиться в сопровождении Виктории.

– Мы собираемся играть в землетрясение, – сообщил Трэдд Эмили. – Виктории это очень понравится.

Сердце Эмили упало.

– А ведь у нас и в самом деле был неделю назад еще один толчок, – подтвердила Элизабет. – Небольшой, конечно, но мы испугались за наши чашки и блюдца. В прошлый раз мало у кого посуда уцелела.

– Я так наслышана о вас от Джозефа, миссис Купер. Очень рада познакомиться с вами.

Элизабет взяла Эмили за руку:

– Пожалуйста, называйте меня Элизабет. Я буду обращаться к вам по имени, если вы не возражаете. У меня такое ощущение, будто мы родственники. Джо рассказывал вам, как он спас жизнь моему брату? Нет? Напрасно ты скромничаешь, Джо. Перед собственной женой можно и похвастаться. Эмили, непременно заставьте его рассказать. Это был поистине героический поступок.

Эмили вознамерилась проникнуться любовью ко всему чарлстонскому, однако наибольшие опасения ей внушала Элизабет Купер. Она читала все ее письма – Джо оставлял ключ в замке. Невинность их содержания отнюдь не успокоила ее. Сходство интересов, общие цели, воспоминания о пережитом, совместные планы на будущее придавали этим письмам интимность, испугавшую Эмили. Она уверила себя, что Элизабет – редкая красавица, обладающая вошедшим в поговорку неотразимым хрупким южным очарованием. Теперь, когда они встретились, Эмили могла спокойно перевести дыхание. Да, Элизабет моложе, зато выглядит гораздо старше. Вокруг глаз у нее морщинки, тонкий нос и выпирающие скулы усеяны веснушками. Слишком худа, не без удовольствия отметила Эмили, угловата, а рост-то какой! Она даже выше Джозефа… Глаза, правда, у нее поразительные – огромные, голубизна их бездонна, словно глубь Средиземного моря. Однако следовало бы как-то подчеркнуть их цвет. Надеть, к примеру, голубое платье. Но вместо него на Элизабет бледно-розовое, что совсем не сочетается с рыжими волосами, да и оттенок этот сейчас не в моде. Юбка самая простая, присборенная, хотя и без какого-либо намека на турнюр. «Полная безвкусица, – с наслаждением подумала Эмили. – Глупо было с моей стороны волноваться. Джозеф так внимателен к ней только потому, что она сестра его старого друга».

Джо и сам немало тревожился перед этой встречей. Чуткий от природы, он знал, что Эмили ревнует его к Элизабет, и, как он прекрасно понимал, не без оснований. Теперь, когда Эмили успокоилась, у него тоже отлегло от сердца – его тайне разоблачение не грозит.

Что до Элизабет, его бесценной Лиззи, то она великолепна. Безупречное самообладание, полная уверенность в себе делали ее прекрасной. «Это я помог ей, – думал Джо, – я – и никто другой. Я верил в нее и заставил ее поверить в себя». Он вдруг почувствовал, что именно в этом главное достижение всей его жизни.

– Эмили, я очень надеюсь, что вам у нас понравится и вы пробудете у нас подольше. Но о чем думал Джо, собираясь с вами в дорогу в июне, как раз когда начинается самое пекло? Через месяц мы переберемся поближе к морю, вы непременно должны составить нам компанию. Виктория может спать вместе с Кэтрин, а вы с Джо займете комнату для гостей. Там чудесно – и совсем не так жарко, как в городе. И у нас будет уйма времени, чтобы сойтись поближе. А до того мы успеем побывать в Карлингтоне. Наберись терпения, Джо, скоро увидишь завод и новые корпуса. Они выглядят так внушительно, что ты глазам своим не поверишь.

Джо протестующе поднял руку:

– Спешить ни к чему, босс. Всему свой черед. Нам с Эмили надо присмотреть дом. Мы переезжаем в Чарлстон. Времени хватит на все.

– Ах, Джо, Эмили, как это чудесно!

Элизабет искренне ликовала, хотя в душе ее и таилось сомнение, смогут ли такие диковинные птицы – жена и дочь Джо – прижиться в тихой заводи старого города. Обе были разодеты и разукрашены по самой последней моде, Виктория напоминала скорее принцессу из сказки, чем обыкновенную девочку. Джо тоже был разряжен в пух и прах, но насчет него она не беспокоилась. Он все еще оставался прежним Джо.

– Такую новость нужно немедленно отпраздновать, – заявила Элизабет. – Давайте позовем детей и разрежем торт.

– Нельзя взваливать на них лишнее бремя, Джозеф, – сказала Эмили мужу, когда вечером они остались одни. Дом Элизабет привел ее в ужас, она с содроганием вспоминала потрескавшийся потолок. – И потом, мне вовсе не нужен дом, в котором кто-то жил раньше. Я хочу иметь свой собственный, предназначенный именно для меня.

Джо не возражал. Если Эмили угодно, они наймут архитектора из Нью-Йорка, наверное, это поможет созданию привычного домашнего уюта. Однако на строительство уйдет год-другой. Быть может, стоит купить дом на время и пожить в нем до новоселья? Утром явится юрист, в сопровождении которого они отправятся выбрать подходящий.

– Ну что ж, посмотрим, но обещать я ничего не обещаю.

Джо был поставлен перед необходимостью разрешить возникшую проблему – иначе всей его затее с переездом в Чарлстон грозил провал.

На следующий день Барвелл Смит, эсквайр, посредник по делам, связанным с недвижимостью, оценив на глазок Эмили Симмонс, исподтишка и с облегчением перевел дух. Сам он был прирожденным чарлстонцем и потому заметно приободрился, увидев клиентку. Обычно дамы-северянки выражали желание перестроить на современный лад какой-нибудь старый дом в центре города. Юрист первым делом показал чете Симмонсов особняк Уильямса на Уэнтворт-стрит. Цена была столь умопомрачительной, что агентство обещало ему заплатить бешеный гонорар, если отыщется покупатель. Эмили не колебалась ни секунды. Такой дом вполне сгодится.

От избытка благодарности Джо пообещал супруге приобрести в качестве сувенира сорокакомнатный коттедж в Нью-Порте, от которого она была в восторге. Он предвидел, что дом на острове Салливан никоим образом не устроит Эмили. Следовало возместить жене ее щедрый дар – готовность расстаться с Нью-Йорком. Коттедж был сущим пустяком в сравнении с проявленным ею поистине безграничным великодушием.

Особняк Уильямса был монументальным сооружением, возведенным с оглядкой на Тюильри. Построил его некий предприниматель из Джорджии, сколотивший во время Гражданской войны миллионное состояние, что отнюдь не располагало к нему чарлстонцев. Грандиозный особняк призван был не только удовлетворить все прихоти владельца, но и выместить его озлобление против горожан, которые относились к новоявленному богачу с нескрываемым пренебрежением. Все материалы для постройки – вплоть до последней мелочи – были ввезены из-за океана. Вместе с мрамором для каминов из Италии прибыли искусные мастера-резчики. На панели и изысканный паркетный пол пошли редчайшие породы дерева. Зеркала были вставлены в золоченые рамы, а с потолков свисали сверкающие хрусталем французские люстры. Просторные гостиные сильно превосходили размерами бальный зал, в котором праздновался день святой Цецилии. Конюшни на задах усадьбы были отгорожены английским садом, поглощавшим все неприятные запахи. Ветром их относило далеко к югу.

– Тень, это сущая подлость с твоей стороны, – весело заметила Люси Энсон. – Нет чтобы придумать чего похлеще. С тем же успехом можно было нанять батальон солдат, выстроить на Брод-стрит и заставить по команде показывать горожанам нос. Ведь тебя теперь ни в один дом не пустят.

– Мисс Люси! Дом понравился Эмили, а для нее наш переезд не простое событие. Кроме того, даже если бы мы поселились на колокольне церкви Святого Михаила, нас бы все равно никуда не приглашали. Нет смысла притворяться не теми, кто мы есть на самом деле. Мы – богатые янки и ни капельки этого не стыдимся. Другие богатые янки будут нас приглашать, так что Эмили не останется без общества. Виктория пойдет в школу вместе с чарлстонскими детьми и будет подчиняться чарлстонским правилам. Я хочу, чтобы она выросла настоящей леди-южанкой.

– Друг дорогой, а сам-то ты как к этому относишься? Что тебе даст этот переезд? Интересы семьи у тебя на первом месте – прекрасно, но ведь надо позаботиться и о своем счастье.

– Я счастлив уже просто оттого, что нахожусь здесь. Жить здесь лучше, даже если ты не чарлстонец. Мне по душе ритм здешней жизни, ощущение соразмерности во всем. Так или иначе, мне стукнуло сорок пять, и большую часть жизни я потратил на добывание денег. На днях умер один из моих друзей в Нью-Йорке – близкий друг, почти как здешние. Звали его Джей Гулд. Слышали о таком?

Люси покачала головой. Джо улыбнулся:

– Джей очень расстроился бы, если б узнал, что не слышали. Он почитал себя мировой знаменитостью только потому, что мало кто мог сравниться с ним в искусстве делать деньги. Джей был старше меня всего лет на десять. Он просто-напросто сжег себя. А ради чего? Ради еще одной кучи долларов, которую ему при всем старании некуда было потратить? Я не желаю, чтобы со мной случилось то же самое. Я хочу лучшей участи и для себя, и для своей семьи. Надоело выдавать себя за кого-то другого. Мне не одурачить тех, кто знавал меня еще в те времена, когда башмаки были мне в диковинку, да и пытаться незачем. Вы с Элизабет самые надежные, самые испытанные мои друзья. Стоит бросить Нью-Йорк только ради того, чтобы вы всегда были поблизости.

– Я очень рада это слышать, Джо. Когда же ты познакомишь меня с Эмили и Викторией?

– Как только они вернутся с Род-Айленда. Они тотчас помчались туда, стоило мне заикнуться о коттедже. Я собираюсь присоединиться к ним через неделю. А прочно обоснуемся на месте в конце сентября.

– Надеюсь, переезд не покажется тебе ошибкой… Наверное, еще не все раны затянулись до конца?

Джо посмотрел Люси прямо в глаза. Его тайна была ей известна.

– Да, это так, – сознался он. – Но вернулся я по другим причинам.

Люси поцеловала его в щеку:

– Можешь ничего мне не рассказывать, Тень. Мистер Джошуа говорил, что душой ты настоящий джентльмен. Молю небо, чтобы переезд принес тебе удачу.

Переезд и в самом деле оказался для Джо необыкновенно удачным. Спустя год, в 1893-м, Нью-Йорк поразила финансовая катастрофа. Паника охватила всю страну, и отзвуки ее прокатились по всему миру. Лопались банки, биржу лихорадило, целые состояния исчезали в мгновение ока… Америку парализовал кризис. Отец Эмили скончался от апоплексического удара, не успев, к счастью, узнать, что умирает банкротом. Джо при переезде ликвидировал все свои вложения. Теперь он сделался еще богаче: стоимость его капитала только возросла.

В Чарлстоне немногим пришлось дрожать за свои деньги – терять было особенно нечего. К югу от Брод-стрит жизнь продолжала идти неспешно, своим чередом. Элизабет отнеслась к происшедшему с философским спокойствием:

– Мне так и так не судьба купаться в золоте. Слава Богу, хоть на бумаге почувствовала себя богачкой.

Новый завод по переработке фосфатов был пущен в эксплуатацию осенью и начал приносить баснословный доход, несопоставимый с доходами предыдущих шести лет. Полученной прибыли хватило для выкупа по закладной завода и дома на Митинг-стрит. С началом всеобщей паники мировые цены на фосфаты резко пошли вниз. Карлингтон давал теперь даже меньше денег, чем в те дни, когда дело ограничивалось добычей породы вручную. Сводить концы с концами кое-как удавалось, но на лишние расходы не оставалось ни цента.

Элизабет, однако, не допускала и мысли об участии Джо в пополнении ее бюджета.

Джо воззвал о помощи к Люси.

– Знаешь ли, какую штуку она выкинула? – горячился он. – Мало того, что она гордо задирает нос и отвергает всякую помощь, – дескать, сама справлюсь. Она попыталась к тому же всучить мне обратно ожерелье, мой подарок к ее свадьбе. Сказала, что, по ее мнению, будет гораздо уместнее, если я преподнесу это ожерелье Эмили.

Раздражение Люси как рукой сняло. Она с трудом удержалась от улыбки. Утомительно, когда из года в год тебе поверяют секреты все кому не лень. Огромное алмазное ожерелье выглядело столь чудовищно импозантно, что ей как нельзя более понятно было желание Элизабет избавиться от него. Джо, наверное, недоумевал, почему Элизабет ни разу его не надела, посещая изысканные вечера в доме Симмонсов.

– Не стоит так кипятиться! – успокоительным тоном проговорила Люси. – Тебе хорошо знакомы нравы Чарлстона. Мы отягощены гордыней и упиваемся тем, что способны устоять перед любым ударом судьбы. Бедность вошла у нас в моду. А насчет ожерелья Элизабет права. Такую драгоценность мужчина припасает для жены; как свадебный подарок для чужой невесты подобное ожерелье не годится. Элизабет, вероятно, возвратила бы его тебе уже давным-давно, но оно было заложено.

– Заложено? Элизабет отнесла его в ломбард?

– Нет, это сделал Лукас. Я слышала об этом от Пинкни. Не говори никому, что я тебе рассказала эту историю…

– Хорошо. Я наотрез отказался взять ожерелье и прямо заявил, что не на шутку обижен. Ведь это ожерелье принадлежало матери Элизабет и, значит, теперь по праву должно перейти к ней.

Люси с трудом подавила желание оглушительно расхохотаться.

Зато при встрече с Элизабет дала себе полную волю.

– Это ожерелье висит на тебе, будто убитый альбатрос на шее старого моряка, – с трудом выговорила она между приступами неудержимого хохота. Обе леди, в нарушение всякого этикета, схватившись за животы, покатились со смеху.

– Знаешь, Люси, теперь мне придется на вечерах у Эмили красоваться в этом ожерелье.

– Что ж, иные дамы составят тебе подходящую компанию.

Едко подтрунивая над слабостями общих знакомых, подруги испытывали не лишенное злорадства удовольствие.

– Нет, мы просто невыносимы, – спохватилась наконец Элизабет. – Что-то уж чересчур мы развеселились! Впрочем, меня ждет суровая кара. Наказание еще впереди. Кэтрин в восторге от этой жуткой побрякушки.

– Но ведь ей минуло только четырнадцать. Ты в ее годы была сущей дикаркой.

– Возможно, ты и права. Я никак не могу найти с ней общей язык. Мы совсем не понимаем друг друга. От нее исходит сплошное недовольство по отношению ко мне. Я ощущаю его сквозь стены.

– Ничего страшного, пройдет. Это у нее возрастное.

 

54

– Почему ты не можешь быть такой, как все прочие мамы? Это просто ужасно. Я чувствую себя одинокой. Все мамы ездят на вечера, ходят в гости, играют в вист, вместе делают покупки. Все дружат между собой. А у тебя совсем нет подруг, кроме неряшливой старухи кузины Люси да еще этого чудовища госпожи Симмонс. С тобой что-то неладно, но что?

Элизабет была ошеломлена этим взрывом негодования со стороны дочери:

– Кэтрин, дорогая… я не знала, что ты это так воспринимаешь.

– Ты никогда не знаешь, что и как я воспринимаю. Тебя это ни капельки не волнует.

– Неправда. Ты у меня самое дорогое на всем белом свете.

– Нет! О, хоть бы я умерла! – Кэтрин с плачем бросилась на постель и зарылась лицом в подушку. Элизабет положила руку ей на плечо, но Кэтрин резко отстранилась и зарыдала еще пуще. – Оставь меня в покое! – повторяла она. – Оставь, не трогай!

Элизабет вышла на веранду и села на низкие качели, подвешенные у порога. Она чувствовала себя словно в тумане. Бессознательно оттолкнувшись носком от пола, она привела качели в движение. Вперед-назад, вперед-назад… Цепи качелей поскрипывали то с высоким, то с низким звуком. Мерный ритм действовал на ее взбудораженные нервы успокаивающе, почти гипнотизировал.

От обиды Элизабет хотелось негодующе закричать в свое оправдание: «Да ведь я сделала для своего ребенка все что могла… Она должна быть благодарна мне! Уже который год я донашиваю старые платья, лишь бы она была одета как следует. Я предоставила ей комнату Пинни, а сама торчу наверху. Я отказываю себе во всем. Я подарила ей свои жемчужные подвески, а она сразу же потеряла одну из них. Я работаю не покладая рук ради того, чтобы в доме был уют, а моя дочка училась в приличной школе. Она уже достаточно взрослая и должна понимать, как нелегко мне приходится. Разве Кэтрин не видит, что я засиживаюсь допоздна с расчетными книгами, терзаясь, как свести концы с концами? Как она смеет бросать мне упрек в том, что я не порхаю по вечеринкам?»

Размах качелей сделался шире, цепи скрипели все громче. На мгновение Элизабет упоенно отдалась трэддовской необузданности во гневе. Обломать бы гребень о задницу этой девчонки, думалось ей. И вдруг в памяти всплыли звуки ударов по беззащитному телу – слишком хорошо ей знакомые. Элизабет содрогнулась. Горло ее стиснула жалость. Господи всемилостивый, прости мне мои мысли! Сражаясь с воспоминаниями, она усилием воли заставила себя выровнять дыхание, но унять дрожь во всем теле оказалось труднее. Качели постепенно остановились.

Элизабет задумалась о собственном детстве. Гордилась ли она своей матерью? Мэри Трэдд мало что для нее значила. Когда после замужества она уехала из Чарлстона, Элизабет едва исполнилось девять. А предыдущий год Элизабет провела в Эшли Барони. «Тетушкой Джулией я гордилась, это верно, – думала Элизабет. – Даже в те годы я была уверена в ее исключительности. Не было ничего такого, с чем бы она не справилась. Я трепетала перед ней, но в то же время и восхищалась ею. Нет, Кэтрин меня ничуть не боится, она не может не знать, как я ее люблю. С другой стороны, однако, восторга у нее я не вызываю. Делаю все не так, как надо».

Мысли потекли стремительно, причиняя острую боль. «Так, – с издевкой говорил внутренний голос, – дочка тебя не любит… Тебя никто не любит – никто никогда не любил. Ни мать, ни нянька, ни муж, ни дочь. Ты не заслужила любви. Полный провал».

– Трэдд, – вслух произнесла Элизабет. – Трэдд меня любит.

Но что понимает под любовью восьмилетний малыш? Он любит слово «мама» – а как же иначе? Тебя он не знает. В его возрасте Кэтрин тоже любила «мамочку».

– Мама! – С лестницы послышался голос Трэдда. – Мама, уже очень поздно. Разве ты не собираешься подоткнуть мне одеяло?

Элизабет вытерла слезы подолом юбки.

– Иду, милый, иду, – отозвалась она. – Сейчас, потерпи секундочку.

Эту ночь Элизабет провела без сна. Колокола церкви Святого Михаила исправно отбивали каждую четверть часа, сторож выкликал «все в порядке!», но Элизабет с трудом сдерживалась, чтобы не расплакаться навзрыд. Только когда перед рассветом смутно забелели окна и сторож сонно протянул: «Пять часов, все в порядке!» – ей припомнилась давняя ответная реплика Пинкни.

– Но может быть гораздо лучше, – пробормотала она.

И невольно улыбнулась. Голова ее прояснилась, безутешно отчаянные мысли бесследно растаяли. В чем-то Кэтрин и права. Элизабет была вынуждена признаться себе, что ей вовсе не так уж необходимо отгораживаться от мира. Сила Чарлстона заключалась в тесном сообществе горожан, а она, положившись единственно на себя, лишилась этой опоры. Да и трудилась она с таким напряжением не просто ради семейного благосостояния. Нет, ее увлекал сам процесс работы, ей нравилось строить планы, отдавать распоряжения. Но стоит ли посвящать этому всю жизнь? Предельная занятость помогала ей к тому же уйти от неопровержимого факта, который окружающие непременно довели бы до ее сознания: она выбрала одиночество. Перестала за собой следить. Как будто достаточно одной чистоты и опрятности… Отсутствие тщеславия – это оборотная сторона гордыни, так же как и отказ принимать помощь со стороны.

«Моя обязанность – гордиться тем, чего я достигла. Я вовсе не неудачница. Но нельзя предаваться слабостям, а прятаться от жизни – это и есть слабость, проявление страха. Люди причиняли мне страдание? Но благодаря им я испытывала радость, они протягивали мне руку помощи, и я, если хотела, принимала ее. Разве это не честный обмен – познать горечь, но вместе с тем испытать и столько всяких радостей? Главное – принимать жизнь во всей полноте, не пытаясь от нее убежать».

А любовь? Элизабет тихонько вздохнула, проникшись жалостью к себе. Но это был один-единственный вздох, последний прилив слабости. От сердца у нее отлегло, по жилам пробежала бодрящая струя энергии. На свете полно людей, никогда не знавших ничего о любви, – и что же? Мир стоит, как стоял от начала века: восходы и закаты сменяются своим чередом, каждой новой весной цветут цветы, солнце играет в воде – и столько в жизни еще такого, что радует душу… Для счастья этого хватит с избытком.

– Кэтрин! – обратилась Элизабет к дочке за завтраком. – Я все думаю о нашем вчерашнем разговоре.

– Прости, мама. Я тебе нагрубила. – Из-за вызывающего тона извинение Кэтрин прозвучало неубедительно.

«Спокойствие, – приказала себе Элизабет. – Не давай воли гневу».

– Да, пожалуй, что так, – невозмутимо продолжала она. – Не будем больше к этому возвращаться. Ты права: я и в самом деле чересчур увлеклась заботами о Карлингтоне, ты вовремя это подметила. Теперь я собираюсь перемениться.

– А что, мама, вы с Кэтрин поссорились? – Трэдду не терпелось дознаться, что произошло.

Элизабет ущипнула его за нос:

– Вот что случается с маленькими мальчиками, которые суют нос не в свое дело. Доедай поскорее свою кашу, а то она остынет.

После того как дети ушли в школу, Элизабет занялась ревизией своего гардероба. Всюду обнаружились изъяны: недоставало и того, и другого, и третьего. Тогда она села к столу и написала записку Джо Симмонсу с просьбой заглянуть к ней.

– Решено – чванство побоку! – объявила она Джо. Тот явился на следующий же день. – Ты богаче царя Мидаса, Джо. Хочу попросить тебя о надбавке, на которой ты так настаиваешь. Но только деньги эти должны быть выделены из твоей части доходов от Карлингтона.

Джо просиял.

– Ну не странно ли! – расхохоталась Элизабет. – Любая моя эгоистическая выходка радует моих друзей, как лучшая услуга.

– Я всегда твердил Пинкни, – откликнулся Джо, – что с вами, Трэддами, непросто столковаться.

К Рождеству Элизабет с головой погрузилась в вихрь празднеств, считавшихся позволительными для вдовы. Ей оказали самый радушный прием, и это повергло ее в изумление. Не на шутку позабавили ее и знаки внимания со стороны джентльменов, среди которых был известный волокита, достойный быть публично выпоротым за попрание супружеской верности, и бойкий ловелас восьмидесяти трех лет от роду. Элизабет строжайшим образом наказала Делии не принимать никого из представителей сильного пола, за исключением карлингтонского управляющего Неда Рэгга, а также Джо Симмонса. Не однажды она возносила хвалу высшим силам за существование условностей, ограждающих незамужних дам от излишнего к ним внимания. Она наслаждалась вновь обретенным светским кругом, но не имела ни малейшей охоты переживать еще раз волнения, сопряженные с дебютом.

Первого января, как обычно, Элизабет отправилась в Карлингтон на ежегодную церемонию заключения контракта с рабочими. На отгрузочной платформе водрузили стол и три стула. Джо помог ей взойти по ступенькам, Нед встал за спинкой стула, на котором она поместилась. Рабочие, численностью около сотни, полукругом обступили платформу, их жены с детьми сгрудились чуть поодаль. В воздухе чувствовалось напряжение. За год обстановка изменилась, и все знали это. Многие предприятия закрылись, пополнив армию безработных. Ходили слухи о новых увольнениях, а тем, кому еще посчастливилось сохранить рабочее место, предсказывали сокращение жалованья наполовину. Нед Рэгг умолял Элизабет поскорее решить вопрос о том, насколько придется урезать плату рабочим. Ему предстояло убедить подчиненных, что с ними обошлись справедливо, однако он всерьез опасался ответной вспышки насилия. Элизабет наотрез отказалась наделить его полномочиями посредника:

– Я знаю, что делаю, Нед, и беру на себя всю ответственность. Если кто-нибудь сорвется, пусть вымещает недовольство на мне. Ты тут ни при чем. Я постоянно в городе, и за письменным столом мне ничто не угрожает.

Элизабет категорически отвергла и предложение Джо нанять охрану, чтобы оцепить толпу. По ее словам, это было бы равносильно зажженной спичке, поднесенной к бикфордову шнуру. Джо тем не менее спрятал тайком группу вооруженных молодцов на двух лодках в густых камышовых зарослях за речной излучиной. На фабрике в Симмонсвиле уже имели место беспорядки и попытки поджога. Джо не мог поставить под угрозу безопасность Элизабет.

По случаю Рождества работа на заводе была прекращена, и Карлингтон, над которым в прочие дни нависала едко бьющая в нос дымка, купался в прозрачной голубизне. На солнце даже пригревало. Элизабет сбросила с себя короткую шерстяную накидку и, встав со стула, подошла к краю платформы. На ней были коричневая юбка со шлейфом и туго накрахмаленная белоснежная блузка с буфами на рукавах. При виде ее стройной талии Джо поразился: какая хрупкая у нее фигура… Но как хорошо, что женщины перестали носить турнюры! Раньше они походили, скорее, на бесформенные тюки с одеждой – только голова сверху торчала… Золотой солнечный свет заставил переливаться всеми цветами радуги фазаньи перья, украшавшие широкополую шляпу Элизабет. Жаль, не видно ее волос… Набежавший ветерок всколыхнул перья, пышные рукава затрепетали – и Джо вдруг смутно почудилось, будто Элизабет вот-вот взлетит над ними, как птица… Опомнившись, он сунул руку в карман и покрепче стиснул небольшой пистолет. В случае необходимости выстрел в воздух послужит сигналом для сидящих в засаде.

– Поздравляю всех вас с наступившим Новым годом! – обратилась Элизабет к собравшимся. В ответ послышался глухой ропот. – Я не собираюсь тратить слова попусту и распространяться о том, что вам известно не хуже меня. На постройку завода у нас ушло семь лет, но достигнуть намеченного не удалось. Я верю, положение должно улучшиться, но когда это произойдет – ведомо одному только Господу Богу. А пока нам надо держаться, крепиться из последних сил. Это вовсе не значит, что нам придется умирать с голоду. Для всех тех, кто захочет продлить контракт, заработная плата останется прежней.

Толпу обуяло ликование. Люди придвинулись ближе, чтобы лучше слышать. Взмахом руки Элизабет призвала к тишине.

– Каким образом она собирается вывернуться? – вполголоса проговорил Нед, обращаясь к Джо. – Цены на продукцию с августа неуклонно снижаются.

Джо со смехом хлопнул его по спине:

– Думаю, Господу Богу ведомо и это. Сказано – сделано. Лиззи Трэдд добьется чего угодно, стоит ей только поставить перед собой цель.

– Успокойтесь! – Элизабет пришлось до предела напрячь голос. Но лицо ее сияло улыбкой, как и все лица до единого вокруг. Шум понемногу начал стихать. – Прежде чем вы поставите свою подпись, уясните себе хорошенько, что работы заметно прибавится, – громко выкрикнула Элизабет. – Одной продажи фосфатов уже недостаточно, надо искать другие способы. До сих пор работы велись на открытой местности. Теперь мы углубимся в заросли. До начала земляных работ требуется расчистить площадку. Лес продадим. Но сперва построим плоты для сплава древесины на лесопилку в Чарлстон. По пути туда вы, надеюсь, совместите приятное с полезным и займетесь ловлей рыбы. На рынке она тоже имеет спрос. – Среди мужчин раздались хлопки и одобрительные возгласы. – От нового оборудования придется отказаться. С ремонтом будем полагаться на собственные силы. Стоимость потерянного рабочего инструмента будет вычитаться из заработной платы. Многие из вас слишком молоды и не помнят те годы, когда в Южной Каролине всем заправляли военные. Никто ничего не выбрасывал зря. В ход шли любые остатки. Обглоданную кость использовали для супа, а потом делали из нее пуговицы. Мы, старшее поколение, выдержали все испытания. Неужели нас может сломить такой пустяк, как временная депрессия? Ведь правда?

Толпа взорвалась приветственными криками, одобрительным свистом, хлопаньем. Кое-кто от избытка чувств принялся палить в воздух.

– Господи Иисусе! – воскликнул Джо и, спрыгнув с платформы, опрометью бросился к реке. Он едва успел добежать до берега, чтобы предотвратить высадку солдат.

– Плывите обратно! – завопил он. – Тревога ложная. Все в порядке. Ваша помощь не нужна.

Джо отчаянно махал руками, прогоняя вооруженных удальцов. Споткнувшись о торчащий корень, он скатился по размытому склону и плюхнулся носом в вязкую тину. До отчаливших лодок долго еще доносились его виртуозные проклятия.

К Элизабет Джо вернулся перемазанный с головы до пят вонючим голубоватым илом.

– Бедняга Джо, – посочувствовала ему Элизабет. – Но с маскарадным костюмом ты явно поторопился.

Совершенное умение владеть лицевыми мускулами свидетельствовало о ее безупречной воспитанности. Нед обладал меньшей выдержкой. Губы его дрогнули.

– В магазине нашей компании есть рабочие комбинезоны, – с трудом выдавил он из себя.

– Только за наличные! – отрезала Элизабет.

Джо фыркнул, и все разом грохнули от смеха. Все собравшиеся – белые и черные, взрослые и дети – долго не могли успокоиться, от души потешаясь над всесильным магнатом с Уолл-стрит.

Праздники кончились, и о подобном безудержном веселье Элизабет пришлось забыть надолго. Несмотря на горячее рвение рабочих, доходы продолжали неуклонно снижаться. Спустя год Элизабет, не дрогнув, упрямо настояла на сохранении заработной платы на прежнем уровне, хотя собственное жалованье вынуждена была урезать наполовину. К июню выяснилось, что и этого недостаточно.

– Знаешь, Люси, – призналась она как-то подруге, – у меня иногда возникает желание поселиться вместе с тобой. Здесь так тихо, спокойно…

Люси Энсон окинула взглядом просторную, увитую вьющимися растениями веранду. Веранда длиной в полторы сотни футов представляла собой оазис прохлады. Подруги пили чай, разместившись в плетеных креслах у такого же плетеного стола. Прислуживали им горничные в скромных, неброских передниках, бесшумно сменяя посуду и подавая угощения. После кончины Джошуа Энсона Люси поселилась в Конфедератском приюте.

– Да, здесь чудесно, – отозвалась Люси, – и никаких тебе забот: впору с ума сойти. Ты, Элизабет, наверняка свихнешься. Тебе необходимо действовать.

– Действовать? Но как? Я качусь по наклонной плоскости.

Элизабет с грохотом опустила чашку на стол. Мерный приглушенный говор за соседними столиками на минуту затих, потом, едва недоумение схлынуло, возобновился вновь.

– Прошу прощения, Люси! – язвительно заметила Элизабет. – Я бросаю тень на твою репутацию. Устраиваю тарарам. Настоящие леди так себя не ведут. И не ноют чуть что. У меня до сих пор в ушах голос тетушки Джулии: «Леди никогда не жалуются». Но я чертовски устала и с радостью готова была отказаться быть леди.

Люси протянула ей наполненную чашку.

– Можешь жаловаться вволю, – подбодрила она собеседницу. – Даже тетушка Джулия допускала, что близкие подруги вправе изливать друг другу душу. Они с мисс Эммой шушукались без стеснения.

Глаза Элизабет расширились.

– Ты шутишь? Сроду не представляла, что они хоть на миг способны повесить нос.

– Тем не менее это так. Бывая в городе на Рождество, мисс Эшли частенько заглядывала к нам по вечерам. Я сидела на ступеньках и подслушивала.

– Люси! Это совсем на тебя непохоже.

– Нет, как раз очень похоже. Я чуть ли не всю жизнь провела тихоней, приглядываясь к окружающим из уголка. Меня редко кто замечал. Вот на это я и пеняю судьбе. Всегда была Мартой – и никогда Марией. Не попадись в такую же ловушку. Живи, пока живешь, хватай, сколько ухватишь.

– Люси! – Элизабет протестующе воздела руку.

– Ничего-ничего, дорогая, со мной все в порядке. Допивай чай и поведай мне о своих неприятностях. Все мои уже давно позади.

У огорченной Элизабет все ее беды вылетели из головы. Раньше она как-то не задумывалась над тем, что за внешним хладнокровием Люси скрывает тайные муки. Люси позволила себе выплеснуть наружу свои чувства только сразу после землетрясения.

– Ты все еще горюешь о Пинкни? – спросила Элизабет.

– Никогда не прощу ему того, что он умер… Тебя это шокирует, не правда ли? Любовь, как полагают, несовместима с гневом. Совсем наоборот! Любовь обостряет все чувства, придает им особую силу – и все чувства вмещает в себя. Пинкни одарил меня величайшим счастьем, какое только может испытать женщина. Недоставало только физической близости, но это было впереди. И тогда мне принадлежал бы весь мир. А теперь, без него, на душе у меня мертвенное успокоение. Неважная замена счастью.

– Люси! Я так тебе сочувствую.

– Спасибо… Как видишь, все мы жалуемся. На сердце от этого делается легче… Теперь твой черед.

– По сравнению с твоим горем мои неприятности – сущие пустяки. Сплошь мелочи – вроде жужжащих над ухом москитов. Кэтрин в будущем году кончает школу и уже донимает меня просьбами устроить для нее вечер. Многие девочки поступают именно так. Кроме танцевального вечера, их представляют обществу и в частном кругу. Иначе им не познакомиться с мальчиками, отцы которых не состоят в Обществе святой Цецилии. Кавалеров становится все меньше. Трое сыновей Стюарта пойдут нарасхват, как только подрастут, хотя и не блещут воспитанием. Генриетту они совсем не слушаются.

– Зато у тебя с Трэддом никаких проблем.

Элизабет улыбнулась:

– Слава Богу, никаких. Это моя отрада. Жаль, впрочем, что ему приходится ходить в школу Портера. Там всех малышей обрядили в солдатскую форму, а мне это претит. Никогда не могла взять в толк, почему мужчины так обожают муштру. Сыновья Стюарта обучаются в закрытом пансионе, и он гордится ими как не знаю кто. Младший Стюарт уже капитан, а ему едва исполнилось пятнадцать. Но папаша рассказывает о нем так, будто он второй Роберт Ли.

– Это все оттого, что Стюарт по молодости лет не видал настоящей войны. К тому же военная карьера всегда казалась привлекательной для джентльмена. В наше время не все могут быть плантаторами и выращивать рис на продажу.

– В Барони – могут. Но дело в том, что Стюарт прекращает посадку риса. Я только и жду: вот-вот разразится новое землетрясение, тетушка Джулия наверняка ворочается в гробу.

– Чем же собирается заниматься Стюарт?

– Бог его знает. Поговаривает о том, чтобы разводить лошадей или выращивать клубнику зимой для отправки в Бостон. Строит и другие дурацкие проекты… А между тем каждый год распродает участок за участком. О необходимости экономить он и не подозревает.

– Так вот о чем ты толкуешь, Элизабет. О деньгах.

– Люси, ты меня сегодня не перестаешь удивлять. Никто не произносит этого слова вслух.

Люси усмехнулась:

– Когда ты перебираешься на остров?

– Еще одно больное место. Нынче мы никуда не сдвинемся. Я сдала летний дом в аренду знакомым Джо.

– Странно, что он не устроил шума. Он все еще пытается подкинуть тебе деньжат?

– При всяком удобном случае. Но всему есть границы. Он неодобрительно отнесся к сохранению прежней заработной платы в Карлингтоне, а я не могу позволить, чтобы он диктовал Мне, как следует поступить. К счастью, в расчетные книги Джо не заглядывает. Сейчас он с Эмили в Нью-Порте и о моей сделке понятия не имеет.

А я рассказала тебе о приеме, который он задал перед отъездом?

– Нет… Расскажи скорее! Обожаю слушать, как живут богачи и разные знаменитости.

– Знаменитости – это точно. Знаешь, кого из актрис я там встретила?

И подруги увлеченно принялись перемывать актрисе косточки.

 

55

Несмотря на все ухищрения, Элизабет пришлось сделать уступку реальности и в 1896 году пойти на сокращение заработной платы рабочим в Карлингтоне. Известие об этом было выслушано собравшимися без малейшего протеста. Все понимали, что даже урезанная сумма превышает получку рабочих на других предприятиях по переработке фосфатов. Подписание нового контракта ни у кого не вызывало недовольства.

В течение января Кэтрин Мэри Купер была представлена обществу на балу святой Цецилии, танцевала до упаду на вечере Котильон-клуба, впервые посетила скачки и данный по этому случаю бал, а восемнадцатого числа состоялся ее повторный дебют на танцевальном вечере с чаепитием, который устроила Элизабет в Каролина-холл. Всякий раз Кэтрин была в новом платье и выглядела, как знала сама, ослепительно. По словам наиболее восхищенных молодых людей, изгиб ее шеи напоминал лебединый, а ее черные как вороново крыло волосы, обрамлявшие прелестное личико, Лоренс Уилсон воспел в изысканных стихах, которые преподнес Кэтрин вместе с букетом на следующее утро после бала. От успеха у Кэтрин кружилась голова. Единственное, что омрачало ее радость и о чем она не переставала сокрушаться, – это решительный отказ матери позволить ей надеть хотя бы раз свадебное ожерелье, принадлежавшее бабушке. Элизабет всей душой разделяла счастье дочери, с каждой минутой убеждаясь, что деньги, вырученные по закладной на дом, потрачены не впустую.

Со времени их бурной размолвки минуло более двух лет. Элизабет изо всех сил старалась быть на высоте требований, предъявляемых к ней дочерью и ею самой. Она брала Кэтрин с собой за покупками, часами обсуждала с ней прически, обучала тонкостям ношения кринолина, обязательного для бала святой Цецилии, наставляла и в ведении домашнего хозяйства, уделяя особенное внимание искусству кулинарии. Кэтрин, поглощенная заботами о своей внешности, всеми правдами и неправдами отнекивалась, если ей поручали штопать белье или снимать пену с бульона.

– Когда-нибудь ты скажешь мне спасибо, – строго внушала ей Элизабет. – Мужу необходим домашний уют и ежедневно хороший обед. Слуг не вышколить, пока не научишься все делать сама. Нечего увиливать от своих прямых обязанностей. Подай-ка мне вот тот жбан с керосином.

За окном непрерывный дождь поливал выложенную кирпичом мостовую и отливающие серебром рельсы на Митинг-стрит. Как раз подходящий день для чистки дымоходов. Начали с библиотеки. Элизабет смочила керосином скомканную газету, лежавшую в камине, и крикнула в вытяжную трубу:

– Сейчас полыхнет! Следи внимательно, Кэтрин, – обернулась она к дочери. – Камин в столовой на твоей ответственности.

Элизабет приподняла газету щипцами, держа их в левой руке, правой рукой зажгла спичку и поднесла ее к газете. Когда та загорелась с обоих концов, Элизабет сунула пламя в дымоход, как можно дальше. Послышался легкий свистящий звук: нагретый воздух создал в трубе тягу. Смоченная керосином газета ярко вспыхнула и подожгла скопившуюся внутри сажу. Огонь загудел, с ревом и треском распространяясь все выше и выше по системе дымоходов, захватывая камины в гостиной, в спальне Трэдда наверху и устремляясь через чердачную трубу наружу. Вылетавшие в небо снопы искр мгновенно гасились струями дождя. На крышу был откомандирован в качестве пожарного стража бойкий чернокожий малец. Заметив огненные хлопья сажи, уцелевшие от влаги, он должен был затушить их с помощью метлы.

– Давай, Кэтрин! – поторопила дочку Элизабет. – Я понимаю твои страхи. Когда твоя двоюродная бабушка Джулия первый раз заставила меня поджигать керосин, я не сомневалась, что рука у меня превратится в жаркое. Нужно отдернуть ее, как только вспыхнет сажа. Тут и думать не о чем, гореть она принимается с таким шумом, что рука отдергивается сама собой.

– А почему бы нам снова не нанять трубочиста?

– Да потому, что трубочист обойдется в пятьдесят центов, а весь пол будет покрыт сажей. Если же дождаться сырой погоды и набраться немножко смелости, не придется выколачивать ковры и деньги останутся в кармане. Вот тебе бумага, скомкай ее хорошенько. Посмотрим, как у тебя получится…

Подобным урокам Элизабет уделяла все свои свободные часы после обеда. Кэтрин училась искусству обращаться с веером, отделять желток от белка, натягивать длинные перчатки так туго, чтобы можно было не снимать их за обеденным столом, удалять пятна со скатерти, спускаться по лестнице, не глядя под ноги, сервировать ужин и заваривать чай. Мало-помалу Кэтрин уверовала в исключительные способности Элизабет. Теперь, когда Кэтрин «вращалась в свете» и круг ее знакомств не ограничивался пятью-шестью подружками, она со всех сторон слышала хвалы матери. «А, так это же дочка Элизабет Трэдд!» – и за этим обрадованным восклицанием неизменно следовал радушный прием. Кэтрин обнаружила, что ее мать почитается в обществе эталоном – носительницей лучших традиций, присущих женщинам Чарлстона, воплощением стойкости, благоразумия, практичности и вместе с тем неотразимого очарования. Некий пожилой джентльмен полчаса кряду объяснял Кэтрин, какие именно родственные узы соединяют семейства Пинкни и Трэддов, возведя фамильную ветвь Пинкни к Элизе Пинкни, которая в шестнадцать лет одна управляла плантацией площадью в четверть миллиона акров и вводила новые культуры, в то время как ее отец сражался с индейцами.

– По приезде в Чарлстон генерал Вашингтон отправился к миссис Пинкни с визитом. Тогда ей было уже много лет, но она сумела сохранить обаяние молодости. Происхождение всегда скажется!

Седовласый историк приложился губами к руке Кэтрин и отпустил ее наконец на волю.

– Мама! – воскликнула она, оставшись наедине с Элизабет. – Знаешь ли ты, что на тебя показывают пальцами все леди в Чарлстоне?

– Что? – потрясенно переспросила Элизабет. – Что я такого сделала? Я держу локти на столе? Или меня уличили в том, что я зеваю, прикрывшись веером?

– Нет, мама, нет! Все выставляют тебя как образец. Все тобой восхищаются… И я тоже.

Глаза Элизабет увлажнились.

– Милая моя девочка, – проговорила она, – как я счастлива это слышать.

В пестром мелькании кринолинов, щипцов для завивки волос и ухажеров с букетами бедняжка Трэдд чувствовал себя одиноким и заброшенным. Элизабет старалась чем-то утешить сына, но все ее попытки терпели неудачу. Она сделала ему сюрприз – преподнесла в подарок роликовые коньки, однако спустя две недели нашла их даже нераспакованными.

– В чем дело, дорогой? – удивленно спросила Элизабет. – Ты был так рад подарку…

Трэдд покраснел и заерзал на стуле:

– Я не хотел тебя обидеть, мама. Ролики – это для маленьких. А мне в декабре исполняется уже тринадцать.

Выслушав это, Элизабет осторожно намекнула, что если он становится таким взрослым, то ему, вероятно, понадобится новый костюм.

– Не успеешь оглянуться, как тебя начнут приглашать на вечера.

Вместо ответа Трэдд схватился за горло, высунул язык и издал судорожный хрип, будто шею ему сдавила петля.

«О Господи»! – мысленно воскликнула Элизабет. Она обратилась за советом к Джо Симмонсу. Тот предложил ей совершить вместе с мальчиком поездку в Карлингтон.

– Так или иначе, в будущем владельцем компании станет он.

Стюарт посоветовал отправить Трэдда в Барони – порыбачить и поохотиться. Его младший сын, Энсон, был младше Трэдда всего на два с половиной года.

Оба предложения Трэдд отверг – вежливо, но твердо. Элизабет видела сына насквозь: ни та ни другая поездка не представляли для него ни малейшего интереса. Более или менее убедительно изобразить радость Трэдду мешало его чистосердечие. «Ничего не поделаешь, – заключила Элизабет, – Занятия в школе через месяц кончаются. Этим летом мы во что бы то ни стало переберемся на остров. Трэдд очень любит море».

Не успела Элизабет принять это решение, как проблема снялась сама собой. Однажды, возвращаясь с занятий, Трэдд вихрем ворвался к ней в контору:

– Мама! Мама, можно мне поехать в Карлингтон и взять туда с собой одного моего друга? Мама, ну пожалуйста, я очень тебя прошу. Скажи скорее, можно?

– Конечно же можно, Трэдд.

Элизабет была приятно удивлена. Долго же он колебался, если предстоящая поездка так радует…

– Кого из мальчиков ты собираешься взять? Я ведь должна написать записку его матери.

Трэдд просиял.

– Нет, тебе не придется ничего писать, – торжествующе заявил он. – Мой друг уже взрослый. Ему не требуется ничьих разрешений. Это наш новый учитель.

– У вас появился новый учитель? Странно – июнь на исходе. Занятия вот-вот прекратятся. Объясни, пожалуйста.

– Доктор Портер пригласил его на будущий учебный год. Ему нужно время осмотреться и подумать, давать ли свое согласие. Все мои соклассники надеятся, что он согласится… Мама, это просто мечта, а не учитель!

– Понятно. А у этой мечты есть имя?

– Есть. Его зовут мистер Фицпатрик. Так я могу взять его с собой? Он готов ехать, но сказал, что сначала надо спросить у тебя разрешение.

– И правильно сделал. Если доктор Портер не возражает, я не буду против. Но прежде мне необходимо познакомиться с твоим другом. Пригласим его к нам на чай – через недельку.

Лицо у Трэдда вытянулось, но по тону Элизабет он чувствовал, что спорить бесполезно. Мама сейчас слишком занята. Поблагодарив Элизабет, он спешно ретировался. Элизабет, озабоченно нахмурившись, вновь склонилась над гроссбухом. Необходимо было свести годовой баланс. Хлопоты с Кэтрин совершенно выбили ее из рабочей колеи, а ей очень хотелось дать полный отчет Джо. Симмонсы устраивали вечером пышный прием перед отбытием на летний отдых в Нью-Порт.

«Хорошо, что у меня наконец-то есть приличное платье, – думала Элизабет, пока Делия застегивала ей крючки на спине. – Раньше на балах-маскарадах у Эмили я вполне могла бы сойти за пугало огородное… А теперь выгляжу нарядно, по последней моде: фасон выгодно подчеркивает фигуру». Платье это она сшила по случаю представления Кэтрин, дочка должна была гордиться матерью, нельзя же было ударить в грязь лицом в такой день. «Новая прическа мне тоже нравится, я к ней уже привыкла», – продолжала размышлять Элизабет. На затылке волосы были уложены тремя ровными валиками, лоб украшала челка с мягкими завитками. Прическа называлась «Лили Лангтри».

Делия закрепила у нее на шее тяжелое алмазное ожерелье. Элизабет всегда надевала его, отправляясь к Симмонсам.

– Делия, я спущусь в библиотеку и дождусь кареты там. А ты можешь приняться за ужин. Прости, что так задержала тебя.

Взяв веер и перчатки, Элизабет устремилась к лестнице. Выпадала свободная минутка; может быть, ей удастся покончить со счетными книгами.

– Мама! – позвал Трэдд, едва перешагнув порог. Элизабет оторвала взгляд от бумаг. – Я хотел бы познакомить тебя с мистером Генри Фицпатриком.

Рядом с сыном стоял высокий, забавный на вид молодой человек. Однако разглядеть его Элизабет не успела – он опрометью ринулся через всю комнату к столу и упал перед ней на одно колено.

– Ваш смиренный подданный, ваше величество, – произнес он и, приподняв край ее платья, приложился к нему губами.

Элизабет выронила перо, посадив на лист жирную кляксу.

– Что вы себе позволяете, молодой человек? – возмущенно вскричала она. – Сейчас же встаньте!

Посетитель немедля повиновался. Вскочив на ноги, он сорвал с головы воображаемую шляпу и, прижав руку к сердцу, согнулся в глубоком поклоне. Элизабет будто воочию видела, как на несуществующей шляпе колышется плюмаж. Лица мистера Генри Фицпатрика не было видно, однако чувствовалось, что он с трудом сдерживает смех. Элизабет впала в полное замешательство. Она досадовала на нелепое положение, в котором очутилась, столкнувшись с необходимостью делать выговор учителю сына в присутствии ученика. К тому же ее повергала в смущение заразительная жизнерадостность, излучаемая нежданным гостем. Воздух вокруг нее, казалось, насытился электричеством: волосы на голове слегка зашевелились, как когда она расчесывала их гребнем или же когда в небе сгущались грозовые тучи. Склоненная голова Фицпатрика находилась слишком близко, прямо в ее глаза глядели глаза такой голубизны, что казались темными. Глаза эти смеялись. Губы были плотно сжаты, но углы широкого рта предательски подрагивали. Тень от длинного, будто у Буратино, носа падала на острый подбородок.

– Я нимало не польщена вашим экстравагантным поведением, сэр, – строго произнесла Элизабет, даже не пытаясь скрыть гнев. – Это ваши обычные манеры?

Фицпатрик отступил на шаг. Лицо его вытянулось от огорчения.

– Прошу надо мной смилостивиться, – проговорил он уже серьезным тоном. – Я чересчур увлекся, воображение занесло меня невесть куда. Вхожу через обыкновенную дверь в обыкновенную комнату и вдруг вижу – кого? – Глориану, Королеву Фей, королеву Бесс. – Он наклонился к ней поближе. – На миг я и в самом деле поверил, что так оно и есть. Сходство просто поразительное. Вам недостает только короны и скипетра.

Элизабет сурово сдвинула брови:

– Какая чушь!

Краем глаза она заметила Трэдда, тот казался воплощением неописуемой скорби. Элизабет прониклась жалостью к сыну.

– Мистер Фицпатрик, смягчившимся голосом сказала она, – давайте забудем о только что разыгранной сценке. Будем считать, что мы познакомились. Можете прийти завтра к чаю, если пообещаете более старательно следовать общепринятым условностям. А пока – до свидания.

Она протянула ему руку. Мистер Фицпатрик соединил ее со своей, поднес к губам и поцеловал кончики пальцев.

– Обещаю приложить все старания, – заверил он. – Итак, до завтра.

Элизабет никак не могла отделаться от смутного впечатления, что у выхода он исподтишка подмигнул Трэдду.

Поговорить с самим Трэддом не удалось. Карета, присланная Джо, уже стояла у дверей. Пора было отправляться в Путь. А по возращении домой все мысли о новом учителе сына вылетели у Элизабет из головы.

Со всеми гостями Симмонса Элизабет встречалась и раньше. Завидев их изумленные лица, она испытала злорадное удовлетворение. Вместо примелькавшегося всем серого шерстяного одеяния на ней красовалось серебристо-голубое шелковое бальное платье. Недавнее столкновение с Фицпатриком странным образом взбудоражило ее, успех нового наряда кружил голову, и Элизабет всей душой отдалась приступу безоглядного веселья. Вопреки обыкновению, она смеялась почти без умолку, напропалую кокетничала с мужчинами, едва не переступая грани приличий. «Мы, южанки, хоть и бедны как церковные мыши, но кое в чем вам, дорогие леди с Севера, не уступим, а дадим сто очков вперед, даже самые неказистые из нас», – думала Элизабет. Джо наблюдал за каждым ее движением с нескрываемым восторгом. Больше всего он восхищался Элизабет, когда в ней брала верх свойственная Трэддам склонность к риску. «Элизабет все реже выказывает тягу к опасным предприятиям, – размышлял Джо. – Вот только в азартной игре за будущее Карлингтона дала себе полную волю…»

После ужина дамы покинули столовую, оставив мужчин в обществе сигар и бутылок бренди. Элизабет со всех сторон ощущала источаемую женщинами враждебность. От этого щеки у нее разгорелись еще сильнее. Но когда Эмили позвала ее к себе в будуар, чтобы поговорить наедине, краска с ее лица схлынула. Она привязалась к Эмили и сочувствовала ей, зная, насколько ненавистна супруге Джо жизнь в Чарлстоне. Ужасно неприятно, если ее сегодняшнее поведение вызвало у хозяйки дома неудовольствие.

Войдя в обитую атласом комнату, Элизабет услышала, как Эмили заперла за собой дверь. Сердце ее упало.

– Элизабет! Сядьте, пожалуйста, сюда, – пригласила Эмили.

Элизабет послушно опустилась в позолоченное кресло.

В комнате было душно. В воздухе стоял приторно-тяжелый аромат духов, которыми обычно пользовалась Эмили. Хрустальные бра слепили глаза. Эмили выглядела усталой, старше своих сорока. Она медлила, явно не зная, с чего начать. Элизабет подыскивала слова для ответа. Требовать от нее извинений со стороны Эмили было бы сущей дерзостью. Она еще готова принять от супруги Джо мягкий упрек, но оправдываться ей, собственно, не в чем. В конце концов, она прирожденная леди, настоящая чарлстонка; большинству присутствующих дам далеко до нее. Элизабет почувствовала прилив возмущения.

Эмили судорожно раскашлялась. Сухой неудержимый кашель сотрясал все ее тело. Кое-как отдышавшись, она проговорила с усилием:

– Слава Богу, прошло. Весь вечер крепилась сколько могла.

Ее чудесный голос изменился: в нем слышалась теперь легкая хрипотца. Элизабет заметила это сразу, как только Эмили обратилась к ней с первыми словами приветствия.

– Я долго ломала голову над тем, как это тебе объяснить, и ничего не смогла придумать. Скажу прямо, без экивоков.

Элизабет приготовилась к решительному отпору.

– Я скоро умру, – прошептала Эмили еле слышно. – Я скоро умру, – повторила она уже громче. – Я не хочу умирать, но никуда не денешься. Жить мне осталось совсем недолго.

Элизабет затрясла головой, отказываясь верить собственным ушам. Не может такого быть! Чтобы Эмили, такой избалованной, изнеженной, оберегаемой судьбой от всех бед, грозило несчастье… Нет, немыслимо! Это противоречит всякой логике. Потрясенная, Элизабет разом стряхнула с себя оцепенение. Бросившись к Эмили, она крепко сжала ее в объятиях:

– Нет, нет, это невозможно! На море ты поправишься. В городе слишком тяжелый воздух, им трудно дышать, особенно летом.

Тело Эмили оказалось таким хрупким, что Элизабет невольно усомнилась в собственных словах. Под пышными складками атласного, отделанного кружевом наряда почти не ощущалось плоти. Косточки будто у воробья, подумала Элизабет.

Эмили высвободилась из ее объятий.

– Сядь, пожалуйста, – попросила она Элизабет. – Когда мы стоим рядом, я чувствую себя карлицей. Если ты не против, я останусь на ногах – мне легче говорить, когда я расхаживаю взад-вперед.

Впервые за все время знакомства Элизабет ощутила в Эмили самостоятельную, полную достоинства личность. Она испытывала к Эмили симпатию, но считала ее испорченной и высокомерной. Теперь ее маленькая фигурка внушала Элизабет чувство уважения – и страха за ее благополучие.

– Джозеф ничего не знает, – продолжала Эмили. – Но так или иначе узнает до конца года. С каждым днем скрывать от него становится все труднее.

По словам Эмили, в горле у нее обнаружился рак. По жестокой иронии судьбы, болезнь отнимала у нее главную и единственную гордость – прекрасный голос. Врачи не давали ей и года жизни.

– Невыносимо умирать в Чарлстоне! – страстно воскликнула Эмили. – Я ненавижу этот город! Я пыталась полюбить его, всеми силами пыталась. Но вот прошло уже четыре года – и день ото дня я ненавижу его все больше. Этот город обладает какой-то магией. Джозеф всю жизнь находится во власти Чарлстона, а сейчас он зачаровывает Викторию. Ей хочется стать точь-в-точь как другие чарлстонские девочки. Она во всем копирует своих соклассниц – и в одежде, и в речи. Город отнимает у меня моего ребенка, моего мужа он уже себе присвоил. Мне суждено остаться в полном одиночестве. Но я не хочу встречать свой конец, чувствуя себя совершенно заброшенной. Мне никогда не понять, как можно проникнуться такой враждебностью к грязным улицам с обшарпанными старыми домами, и я устала с этим бороться. Последние минуты я хочу провести в Нью-Йорке. Там у меня будет один-единственный противник.

Эмили вскинула руки над головой, словно отгораживаясь от невидимого неприятеля. Крохотные глаза ее выражали ужас, зрачки расширились до предела.

По спине Элизабет пробежали мурашки. Ей была непонятна бурная ненависть Эмили, но силу этой ненависти она ощутила на себе. Маленькая Эмили вся кипела от переполнявших ее чувств. Элизабет с трудом подавила в себе не менее страстное желание выкрикнуть что-нибудь в защиту родного города, так много для нее значившего, но вовремя прикусила язык. Вступать в спор с Эмили было нельзя.

– Чем я могу тебе помочь? – спросила она вместо этого. – Я готова исполнить любое твое желание. Что мне для тебя сделать?

Эмили вперила в нее невидящие глаза, потом взгляд ее прояснился.

– Не надо ничего делать, – проговорила она. – Пусть будет все как есть. Словно ничего не произошло. Только оставь нас одних. Не пиши деланно бодрых, шутливых писем. Не присылай отчетов о делах компании. Не напоминай Джозефу о Чарлстоне. О том, что Чарлстон ждет его. Я собираюсь поместить Викторию в пансион на Севере. Быть может, еще не поздно спасти ее от наваждения. Джозеф не покинет меня, если будет знать, что он мне нужен – и почему. Мне не хочется причинять ему боль. Я не хочу, чтобы его терзали напоминания о родине – продажной, распутной совратительнице. – Голос Эмили сделался пронзительным до визга, и она снова зашлась в кашле.

Элизабет принялась ее утешать, уверять, что все будет хорошо. Она смочила виски Эмили одеколоном, и та почувствовала себя лучше. Вскоре они смогли вернуться к гостям, будто ничего особенного не случилось.

Вечер, к счастью, не затянулся. Домой Элизабет вернулась совершенно разбитой. Голова у нее разламывалась, от боли слегка подташнивало. Признание Эмили потрясло Элизабет до глубины души. Невозможно было представить, что скоро ее не станет. Хотя супруга Джо и не стала ее близкой подругой, она вошла в ее жизнь незаменимой составной частью. Слишком много пришлось пережить утрат, слишком много, и ожидание новой было непереносимо.

А как Джо? Для него это будет страшным ударом. Он обожает жену – Элизабет нисколько не сомневалась в этом. Неустанное внимание к Эмили, готовность предупредить любой ее каприз служили, как думала Элизабет, свидетельством безграничной супружеской преданности.

И потом, Эмили откровенно ревнует мужа к ней. Это открытие огорчило Элизабет едва ли не столь же сильно. Ревность Эмили, решила Элизабет, проистекает из ее болезненного неприятия любви Джо к Чарлстону. Конечно, Джо без устали печется о ней. Но это потому, что он почти родственник, а члены одной семьи должны заботиться друг о друге. Все его слова и поступки могли принадлежать ее брату – родному или двоюродному. Или особенно близкому другу. Джо заменил Элизабет их всех. Ближайший ее друг, когда она была маленькой, а теперь почти второй Пинкни. Элизабет давно привыкла считать Джо своим родичем. Ревность Эмили бессмысленна, эту ревность пробудил в ней недуг.

Ночь Элизабет провела без сна. Наморщив лоб, она мучительно пыталась разобраться в вихре мыслей и чувств. До главной причины охватившего ее смятения она доискалась не сразу. В слепой ярости Эмили ей почудилось что-то знакомое. Элизабет сама испытала нечто подобное – и даже в большей степени – в ту ужасную ночь, когда убила Лукаса. Снова и снова ее преследовал один и тот же сон, в котором она наносила Лукасу удар за ударом, и она пробуждалась в панике: ей казалось, будто Лукас в комнате, где-то совсем рядом с ней. Этот сон повторялся до бесконечности из года в год, потом стал посещать ее реже и наконец прекратился совсем. Безудержный гнев Эмили заставил ее вспомнить былое и вселил в нее настоящий страх.

«Я не в состоянии пережить это вновь, – сказала она себе. – Я должна изгнать из памяти призрак Лукаса, должна забыть о том мгновенном безумии. Я смогу совладать с собой, если постараюсь. Забыть! Забыть во что бы то ни стало…» В невероятном напряжении душевных и телесных способностей, Элизабет призвала на помощь все свое мужество и отчаянным усилием воли сумела отогнать от себя тяжкие, навязчивые тени прошлого…

Наутро Элизабет испытывала одно лишь изнеможение – умственное и физическое. Держалась она, однако, ровно, и на сердце у нее царило спокойствие. Она попросила Кэтрин приготовить завтрак и отправилась спать.

Проснулась Элизабет далеко за полдень. Не успела она причесаться, как явился Трэдд – в сопровождении Генри Фицпатрика. Приглашение на чай совершенно вылетело у нее из головы. К счастью, именно в этот день Кэтрин принимала гостей и стол был накрыт как положено. Фицпатрик держал данное слово, не позволяя себе ни малейшей эксцентричности. Однако душой компании был он. Все слушали его с раскрытыми ртами, не сводя глаз с подвижного насмешливого лица, поминутно менявшего свое выражение. Фицпатрик много рассказывал о себе – с обезоруживающей откровенностью. Он всего лишь бродяга, весело сознался он, искатель приключений. Путешествует, повинуясь собственной прихоти. Делает привалы где вздумается, а наскучит однообразие – опять пускается в дорогу. Занимается только тем, что его интересует, и ровно столько, сколько захочется. Берется за что угодно, а толком ничего не умеет, но так ему больше нравится.

Взрыв смеха вернул Элизабет к действительности. Сидя за чайным столом, она не переставала размышлять об Эмили. Ведь Эмили еще так молода: старше ее всего на четыре года. Господи Боже, почему ей суждено лишиться своего чудесного голоса? От огорчения у самой Элизабет запершило в горле. Течение мыслей оборвалось… Над чем это так смеется молодежь?

Ну конечно же, их потешает этот нелепый молодой учитель. Странно, стоит ему заговорить, и сразу забываешь о его внешности. Его преображает жизнерадостность. Меньше всего он походит на застывший портрет. Элизабет пристальней всмотрелась в детей. Фицпатрик очаровал всех, даже Кэтрин. Обыкновенно она дулась, если не была в центре внимания, но сегодня ее было не узнать. Трэдда распирало от гордости. Ведь именно он первым открыл Фицпатрика и представил его подружкам Кэтрин. Да и сам вошел в этот кружок. Раньше Кэтрин его к своим подругам и близко не подпускала.

Кэтрин! Элизабет насторожилась. Да ведь она глаз не сводит с учителя брата. Куда это годится? Элизабет украдкой бросила взгляд на Лоренса Уилсона. Он давно уже начал оказывать Кэтрин знаки внимания. Милый юноша, к тому же получает место в юридической конторе дядюшки. Элизабет смутно надеялась, что между ним и Кэтрин возникнет взаимная симпатия. Из Лоренса выйдет хороший, надежный муж. С его матерью у нее были дружеские отношения. Недотепа, куда он смотрит! Как и Кэтрин, ловит каждое слово Фицпатрика. Нет чтобы самому сказать что-нибудь остроумное, а не следовать послушно в сети, расставленные этим чужаком.

– Что привело вас в Чарлстон, мистер Фицпатрик? – громко спросила Элизабет.

Чары рассеялись. Все разом повернули головы в сторону Элизабет: Кэтрин – с раздражением, Генри Фицпатрик – с такой пылкой заинтересованностью, что Элизабет вздрогнула.

– Красота, миссис Купер! – воскликнул он. Рот его растянулся в вызывающе фамильярной улыбке. – Я слышал, что Чарлстон красивейший город в Америке. И вдобавок – исторический. Я интересуюсь историей, главным образом американской. Было бы замечательно убедиться в том, что история твоей страны богата событиями. Сам я родом из Калифорнии. Вся ее история связана с Испанией, и ничего особо примечательного в ней не сыщешь.

– Калифорния! – вскричала Кэтрин. – Какая прелесть… Расскажите нам, пожалуйста, о Калифорнии.

– Когда-нибудь в следующий раз, – сухо заметила Элизабет. – Сейчас уже поздно.

Лоренс и другие мальчики повскакали с мест, бормоча извинения, и со словами благодарности начали прощаться. Генри Фицпатрик тоже поднялся со стула, ничуть, впрочем, не смутившись. Долговязая фигура ни секунды не знала покоя. Руки и ноги (Боже, какие длинные! – подумалось Элизабет) двигались, будто на шарнирах. Фицпатрик выждал, пока все разошлись, и только тогда отвесил хозяйке дома прощальный поклон. У дверей он протянул Элизабет руку. Воспитанность поборола в Элизабет внутреннее сопротивление, и она вложила свою руку в его ладонь.

– Вы до сих пор не дали Трэдду разрешения отправиться вместе со мной на ваш завод, миссис Купер. Могу я обратиться к вам с этой просьбой сейчас?

Манеры Фицпатрика отличались безукоризненной учтивостью. Он вел себя с приличествующей случаю сдержанностью. И наконец-то выпустил руку Элизабет, даже не заметив, что продержал ее гораздо дольше, чем ей того хотелось…

– Чем привлекли вас фосфаты, мистер Фицпатрик? – Элизабет старательно избегала впившихся в нее нетерпеливых глаз Трэдда.

– Фосфаты? Ничем они меня не привлекли. Меня интересуют ископаемые окаменелости. Трэдд показал мне найденный в земле акулий зуб. Ваши владения, должно быть, настоящее Эльдорадо для палеонтолога.

Элизабет не поняла ни слова из этой тирады, но не могла не оценить по достоинству учености собеседника. Трэдд потянул ее за руку:

– Мама, ну пожалуйста!

Устоять перед его просительным тоном было невозможно.

– Хорошо, я согласна, – сказала Элизабет. – Поедете туда в конце недели. Но непременно возвращайтесь в город до наступления темноты. Нельзя подвергать риску здоровье Трэдда.

Кончик острого носа Фицпатрика смешно задвигался.

– Как интересно! – воскликнул он. – Там что, водятся гномы?

Элизабет не сразу сообразила, что ее поддразнивают. Не удержавшись, Фицпатрик прыснул со смеху. «Ах ты дерзкий щенок!» – пронеслось в голове у Элизабет.

– Там водится болотная лихорадка, – отрезала она. – До свидания, мистер Фицпатрик.

– До свидания, миссис Купер… До свидания, мисс Купер… Мистер Трэдд Купер, до свидания. Благодарю вас за чудесный вечер.

Трэдд проводил учителя до самого выхода. Элизабет и Кэтрин слышали их разговор, когда те спускались по лестнице.

– Вот что, юный варвар, – втолковывал Трэдду Фицпатрик, – беги скорее обратно в комнату, где мы только что были. Завтра я жду от тебя доклада о важности пропорций в архитектуре. Слухи о Чарлстоне нисколько не преувеличены. Обрати особенное внимание на высоту окон и ширину подоконников…

Элизабет и Кэтрин одновременно повернули головы в сторону окон, потом уставились друг на дружку.

– Не вижу ничего особенного, – протянула Кэтрин.

– Я тоже. Принеси-ка из моей шкатулки для шитья мерную ленту, – удивляясь сама себе, сказала Элизабет. Она понадобится Трэдду, – поспешно добавила Элизабет. – Пойду взгляну, как там с ужином.

 

56

Первого июля, когда у Трэдда начались каникулы, все было уже готово к переезду на остров. Наконец-то, с облегчением думала Элизабет. Трэдд прожужжал ей все уши рассказами о Фицпатрике, он без конца повторял его имя и ни о чем другом, казалось, говорить не мог. С Кэтрин дело обстояло еще хуже. Она восторженно преклонялась перед Фицпатриком как перед романтическим кумиром. Все в нем вызывало у нее восхищение: и неотразимое обаяние, и экзотическое прошлое, и курчавая шевелюра. «Он похож на поэта», – повторяла она задумчиво. Фицпатрик являлся каждый четверг, когда Кэтрин устраивала чаепитие, но частенько приходил и вместе с Трэддом после окончания школьных занятий – поработать над окаменелостями, вывезенными из Карлингтона. Коллекция предназначалась для украшения классной комнаты в заведении доктора Портера.

Элизабет не могла не признать поведение Фицпатрика безукоризненным. Но чем-то он ее настораживал, а увлеченность Кэтрин причиняла серьезное беспокойство. Стоило Фицпатрику перешагнуть порог, как комната наполнялась незримыми токами, и Элизабет охватывало предчувствие близкой опасности. Но вот семейство обосновалось на лето у моря, и у Элизабет словно гора с плеч скатилась, в таком напряжении она пребывала с того самого момента, когда Фицпатрик взорвал своим появлением мирный, размеренный ход их существования.

Однажды после обеда Элизабет задремала в гамаке. Сквозь сон ей послышался голос Фицпатрика, произносящий что-то нараспев. Элизабет безотчетно улыбнулась – речь его звучала странно и мелодично.

– …заколки для волос моих… и башмаки зеленой кожи…

Сладко потянувшись, Элизабет открыла глаза. Фицпатрик не исчез. Он стоял перед ней и продолжал декламировать.

– Боже милостивый! – вскрикнула Элизабет. – Как вы сюда попали?

Она попыталась выбраться из гамака, но Фицпатрик помешал ей это сделать.

– Я пришел поговорить с вами о вашем сыне. А вы знаете, что очень похожи на очаровательную кошечку, когда вот так потягиваетесь? Окажись у меня под рукой молоко, я бы непременно налил вам полное блюдечко.

Элизабет вскочила наконец на ноги. От гнева у нее перехватило дыхание.

– Да как вы смеете? – выпалила она. Фицпатрик улыбнулся, что только подхлестнуло ярость Элизабет. Она-то думала, что избавилась от него… А у него хватило наглости подкрасться исподтишка, говорить в лицо всякие дерзости, мало того, еще и потешаться, будто над дурочкой. Нет, всему есть предел! В жизни не встречала ничего более возмутительного…

– Подлинно царственный темперамент, Богом клянусь! – продолжал Фицпатрик. – Дивное зрелище, дивное. Отрубить ему голову, коли на то ваша королевская воля… Но только сперва выслушайте меня. Если вам дорог ваш сын.

При этих словах Элизабет вновь обрела дар речи:

– Вы и рта не раскроете, чтобы меня не оскорбить, невозможный вы человек! Как можете вы заикаться о моем равнодушии к сыну? Выкладывайте живо, что у вас там, и убирайтесь из моего дома куда хотите.

– Но мне нужно многое сказать, а вы, я вижу, не очень-то расположены слушать. Давайте, я зайду как-нибудь в другой раз?

– Вас больше и на порог не пустят! Фицпатрик покачал головой.

– А вот это зря. Вы потом локти будете кусать из-за того, что не выслушали меня. Итак, какой перед вами выбор? Либо я прихожу снова, либо приношу вам нижайшие извинения и остаюсь. Трэдд сейчас плавает, но скоро вернется – небо хмурится.

Сделав над собой невероятное усилие, Элизабет подавила клокотавшую в ней ярость.

– А это очень важно, то, что вы намерены сообщить?

– Очень. Ваш сын незаурядный мальчик.

– Тогда садитесь и рассказывайте.

– Можно обойтись без нижайших извинений?

– Не будьте ослом! – взорвалась Элизабет.

– Хорошо, – покорно согласился Фицпатрик. – Я постараюсь, хотя не обещаю.

Фицпатрик опустился в кресло. Лицо его стало серьезным, даже как-то постарело. Элизабет никогда не видела его таким. Она села напротив. Гнев улетучился, беспокойство за Трэдда охватило все ее существо.

– Говорите же! – с нетерпением попросила она.

– Да вы не тревожьтесь! – торопливо начал Фицпатрик. – Пугать вас я не собираюсь. Кроме хорошего, мне нечего сказать о Трэдде. Я знаю только одно: мальчик он незаурядный, одаренный.

Голос Фицпатрика звучал так же, как и во сне, – нараспев, словно следуя причудливой мелодии, да и слова казались Элизабет странными, незнакомыми. Фицпатрик не хвалил мальчика, как это обычно делается, за храбрость, мужество или выносливость. Нет, по мнению учителя, Трэдд отличался умом, чуткостью восприятия и жаждой знания.

– Именно поэтому он чувствует себя неуютно. Его тянет читать, а не играть в войну, как других сверстников. Он скрывает свои наклонности – и довольно искусно. Никто не подозревает в нем чужака. Но сам он прекрасно отдает себе в этом отчет. Он знает, что устроен иначе, и есть опасность, что он начнет таить свои истинные пристрастия от самого себя. И тогда ему придется распрощаться с теми особыми свойствами души, которые отличают его от прочих.

Элизабет, сдвинув брови, напряженно ловила каждое слово в попытке уяснить сказанное.

– Под особыми свойствами я отнюдь не подразумеваю того, что имели в виду древние греки, – поспешно уточнил Фицпатрик. – Трэдд начнет увлекаться девушками, когда станет постарше. Волноваться вам незачем.

Элизабет решительно не понимала, о чем идет речь.

– О невинная голубка! – Видя ее явное замешательство, Фицпатрик рассмеялся. – С этим у Трэдда все будет в порядке. А до вашего сведения я хочу довести вот что: Трэдд на голову выше всех своих ровесников. Интеллектом он превосходит многих взрослых. Образования ему недостает, но это дело поправимое.

– Тогда в чем загвоздка? Ведь он учится в школе.

– Трэдд учится в школе, где солдат ставят над учеными и поэтами. Он живет в обществе, где ценится только успех, а борьба и стремления ничего не значат. Трэдд еще слишком молод, чтобы самостоятельно избрать себе в удел наслаждение мыслью. Он слишком полагается на верования стада. – Фицпатрик резко подался вперед, стараясь внушить Элизабет свою убежденность. – Вы помните, – настойчиво спросил он, – как научились читать?

Элизабет кивнула.

– Для вас это было волнующим открытием, правда? Вам не казалось, что вы обрели какой-то волшебный дар?

Губы Элизабет тронула улыбка.

– Вот-вот, именно так… Волшебный дар.

– А когда вы утратили это чувство? Улыбка Элизабет погасла.

– Не знаю. – Ей вдруг сделалось нестерпимо грустно.

– Такое происходит почти со всеми. Появляются другие дела и заботы, отвлекают новые знакомства. Увлечение книгами постепенно проходит, и даже не каждый способен это заметить. Обычно это случается довольно рано. Трэдд до сих пор полон энтузиазма. Счастливец! Мне хочется, чтобы он сохранил страсть к познанию. Вы поможете мне? Вам ведь не все равно?

– Нет, конечно же нет! – порывисто воскликнула Элизабет.

Фицпатрик взял ее руки в свои.

– Ты так печальна, – проговорил он вдруг. – Я понимаю. Не огорчайся, Бесс. Ты можешь вернуть волшебство, если захочешь.

Пальцы Элизабет жгло как огнем. Учитель переступил все мыслимые и немыслимые рамки приличия. Она отдернула руки:

– Мы беседуем о моем сыне, мистер Фицпатрик, не обо мне. Что я должна сделать для Трэдда?

– Самое главное вы уже сделали. Согласились с необходимостью волшебства. А далее…

– Мама, можно мне поужинать у Роджера?

На пороге появился Трэдд. При виде Фицпатрика Роджер был тотчас забыт. Между учителем и учеником завязалась оживленная беседа о классификации облаков. Элизабет смотрела на сына новыми глазами. Раньше она, заметив, что он вырос из купального костюма, сразу принялась бы ломать голову над тем, где раздобыть деньги для покупки нового. Теперь же она – вся внимание – слушала, как он забрасывает учителя вопросами о скорости ветра и причинах гроз. Возбужденный Фицпатрик отвечал ему с не меньшей горячностью. «Замечательно», – то и дело приговаривал он. Это его любимое словцо, подумала Элизабет.

Кэтрин, вернувшаяся от подруги, придвинула стул поближе к Генри Фицпатрику и зачарованно внимала разговору, который переключился теперь на морские штормы. Фицпатрик целый год проплавал на кораблях торгового флота. Кэтрин жадно впитывала все его рассказы, то и дело откликаясь, будто эхо: «Замечательно!» Элизабет прекрасно понимала, что дочери интересен прежде всего сам рассказчик, и это не на шутку тревожило ее. Оградить Кэтрин от опасного влияния значило бы лишить Трэдда слишком многого. Если приходится жертвовать кем-то из детей, кого выбрать?

Словно в ответ на ее внутреннее смятение небо заволоклось черными тучами. Воздух сделался вязким и неподвижным – ни малейшего дуновения… Все вокруг замерло в напряженном ожидании. Поверхность океана застыла в мертвенном оцепенении. Разговор постепенно смолк. Элизабет ощутила, как пульс ее учащается от какого-то предчувствия.

Сверкнула молния – вспышка, казалось, длилась особенно долго. Оглушительно загрохотал гром, и ливень хлынул сплошным потоком.

– Браво! – вскричал Фицпатрик.

Элизабет рассмеялась.

Гроза оказалась великолепной – загляденье. Раскат следовал за раскатом, дождь с шумом хлестал по крытой жестью крыше, волны вздымались и обрушивались на берег. Изжелта-синие зигзаги молний с шипением полосовали небо. Кэтрин потихоньку улизнула – скорее зарыться в подушки. Трэдд старался держаться молодцом, однако зажмурил глаза и съежился в шезлонге. Элизабет несколько раз прошлась по веранде из конца в конец, наслаждаясь будоражащими токами, пронизавшими ее жилы. Генри Фицпатрик, улыбаясь, растянулся в шезлонге рядом с Трэддом. Каждый из них встречал грозу по-своему и был с ней как бы наедине.

Гроза прекратилась так же внезапно, как и началась. Подул сильный ветер. На горизонте громоздились уходящие темные тучи. Элизабет вдохнула напоенный озоном прозрачный воздух, чувствуя себя освеженной и полной новых сил.

– Взгляни-ка! – Трэдд показал рукой направо. Над дальним краем побережья вставала радуга.

Фицпатрик подошел к двери, распахнул ее настежь и, закинув голову, крикнул в небо:

– Это все равно что золотить лилию! Для представления вполне достаточно и одной грозы.

Элизабет онемела от подобного кощунства. Но подоплека услышанного была ей ясна. Радуга ложилась излишним бременем на ее потрясенные чувства. Фицпатрик обернулся к ней. Глаза его сощурились, углы рта подрагивали от едва сдерживаемого веселья.

– Стол для ужина лучше накрыть в комнате, – заметил он. – Закат сразит вас наповал.

– Конечно же, в комнате, – отозвалась Элизабет. – Вы останетесь поужинать с нами? Тогда и договорим.

– Лучшего и желать нельзя. Благодарствую.

– Пойду отдам распоряжения Делии. Придется, скорее всего, вытаскивать ее из-под стола. Она не ахти какая любительница гроз.

Трэдд выставил тысячу отговорок, лишь бы не отправляться в постель в положенное время. Кэтрин тоже задержалась в гостиной подольше, вовсе не стремясь скорее оказаться у зеркала и заняться, по обыкновению, взбиванием пышных локонов. Она сидела рядом с Фицпатриком и, к ужасу Элизабет, притрагивалась к его руке всякий раз, когда ее одолевал приступ смеха. Одолевал слишком уж часто… Фицпатрик шутил остроумно, но не настолько, чтобы так забываться.

– Мистер Фицпатрик, – обратилась к нему Элизабет, – не перейти ли нам с вами на веранду? Уже довольно темно, и заход солнца не будет нам досаждать.

Фицпатрик встал из-за стола. Трэдд и Кэтрин последовали его примеру.

– У меня есть более оригинальная идея, миссис Купер. Давайте прогуляемся по берегу – вдвоем. – Он с улыбкой взглянул на детей: – А вас мы с собой не возьмем. Мы собираемся потолковать о вашем поведении.

И он предложил Элизабет руку, не обращая внимания ни на протесты Трэдда, ни на обиженную мордочку Кэтрин.

Элизабет обрадовалась его предложению. Ночь была темной, но тьму слегка рассеивали звезды и яркий полумесяц. Спускаясь по лестнице, Элизабет споткнулась, однако Фицпатрик, мгновенно напрягшись, поддержал ее за руку.

– Спасибо большое.

– Ну что вы, что вы… Это вас я должен благодарить.

Оказавшись на песчаном берегу, Элизабет высвободила руку. Но до того ей почудилось, будто Фицпатрик потерял равновесие и вот-вот упадет.

– Что случилось, мистер Фицпатрик? С вами что-то неладно?

В ночной темноте ее спутник казался еще более темным пятном.

– Ничего страшного. Я снимаю башмаки. Обопритесь на мое плечо, и я помогу вам расшнуровать ваши.

– Не смейте этого делать! Вы повергаете меня в шок, мистер Фицпатрик. Боюсь, ваше общество небезопасно для моего сына.

«И для моей дочери тоже, – с тревогой подумала Элизабет. – Хоть бы они не были такой привлекательной парой!» Кэтрин обратила ее внимание на сходство между ними – одинаковые черные волосы и темно-голубые глаза. Как бы ей хотелось, сказала Кэтрин, открывать котильон вместе с Фицпатриком. От них глаз не смогут отвести.

– Ваш сын как раз в том возрасте, когда пора рисковать, – заверил Элизабет Фицпатрик. – Он почти не сталкивался с опасностями. У меня такое впечатление, что вы держали его в пеленках.

Элизабет вынуждена была с ним согласиться. Она панически страшилась болезней и несчастных случаев. Обращаться с признаниями к смутно вырисовывавшейся бок о бок с ней фигуре было просто. В ответ слышался только голос – мягкий, заинтересованный. Все равно что разговариваешь сама с собой.

Так они прошли больше мили, держась недалеко от береговой кромки, на которую накатывались неясно различимые валы в кружевной пене. Фицпатрик поведал Элизабет многое, о чем она и не подозревала, – об увлечениях, страхах, неприятностях и сложностях, сопровождавших жизнь мальчика за кирпичной стеной, которой был обнесен школьный двор. Элизабет искренне растрогало внимание и участие учителя к сыну. Она сказала, что готова последовать любым его советам.

Дойдя до оконечности острова, они повернули назад.

– Самое лучшее, что вы можете для него сделать, – это подбодрить, чтобы он расправил крылья. Ему необходимо больше полагаться на себя. Приобретение знаний – моя забота. Пока я еще здесь. А ко времени моего отъезда он сам определит собственные склонности.

Сердце у Элизабет упало. Ей вовсе не хотелось разлучать Трэдда с его наставником.

– И когда же вы уезжаете, мистер Фицпатрик?

– Почему бы вам не называть меня Гарри? Так меня называют все мои друзья.

– Гарри… Это имя вам подходит. Да, мне хотелось бы стать вашим другом. Вы очень великодушны по отношению к Трэдду.

Фицпатрик выжидающе молчал. Элизабет сделала следующий шаг:

– А меня зовут Элизабет.

– Знаю. Мысленно я называю вас Бесс. Видите ли, вы очень похожи на ее ранние портреты. Славная королева Бесс. К ней я питаю особую симпатию.

– Что ж, я польщена.

Они продолжали идти вдоль берега. Молчание, казалось, сближало их еще больше. Под ногами слабо хрустел песок. Любопытно, какие ощущения испытываешь, прогуливаясь босиком, подумала Элизабет. Сама она не снимала купальные туфли даже в воде. Гарри Фицпатрик подавал пример, сбивающий с толку…

Тут мысли Элизабет вернулись к Кэтрин. Она пыталась помешать их общению. Но из-за Трэдда это было неосуществимо. Элизабет, решившись, набрала полные легкие воздуха.

– Вы что-то хотите мне сказать? – спросил Фицпатрик.

– Да, я должна поговорить с вами о моей дочери. Я совсем не в восторге от того внимания, какое вы расточаете Кэтрин. Впрочем, это глупо с моей стороны, ведь лучшего учителя для Трэдда и представить нельзя. Думаю, вы догадываетесь, что Кэтрин находит вас привлекательным…

– И вам небезынтересны мои намерения?

– Считайте, что так.

Гарри зашелся в приступе неудержимого хохота.

Все страхи Элизабет разом подтвердились. Повинуясь слепому инстинкту, она бросилась бежать к дому. Скорее, скорее запереться на все замки, оградить девочку от беды.

Гарри без труда нагнал ее и, схватив за руку, заставил остановиться.

– Пустите меня, пустите же, вы… – задыхаясь, выкрикнула Элизабет.

– Кто – негодяй, прохиндей, мерзавец? – перечислил Фицпатрик. – Успокойтесь, я не из их числа, но вас я не отпущу. Выслушайте меня, Бесс. Чтобы я вздумал обольщать вашу дочь? Да это просто нелепо. Неужто вам невдомек, бестолковая вы женщина, что я влюблен в вас?

– Вы с ума сошли!

– Это для меня не новость. Но в данном случае я совершенно в своем уме. Я вас обожаю, и тут уж ничего не попишешь. Что до Кэтрин, то ей нравится со мной заигрывать, однако она уже прочно зацепила коготком этого парнишку Уилсона. Вы плохо знаете свою дочь. Ее ум слишком прозаичен, а сердце слишком уравновешено, чтобы растрачивать время попусту на таких, как я.

Фицпатрик умолк. Рука его уже не сжимала запястье Элизабет с прежней силой, но отпускать ее он не отпускал.

– Зато ты, моя королева, совсем иная: у тебя пылкое сердце азартного игрока – и столь же необузданный характер. Прошу тебя, сбрось туфли и позволь мне снять с твоих глаз шоры.

Он стиснул Элизабет в объятиях и приник страстным поцелуем к ее губам.

В ночной темноте разглядеть Фицпатрика было невозможно. Элизабет забыла, кто она такая и где находится. Ее охватила паника – она вновь оказалась в прошлом, в кошмарных тисках супружества. Она начала задыхаться – и потеряла сознание.

Прохладное прикосновение ко лбу привело ее в чувство. Элизабет открыла глаза и увидела над собой переливчатое мерцание летних звезд. До слуха доносился невнятный шелест прибоя. С возвращением памяти вернулся и страх. Она задрожала.

– Успокойтесь, Бесс. Все в порядке. Ничего страшного. Никто не собирается причинять тебе вред.

Голос Гарри звучал мягко и убаюкивающе, словно колыбельная. Он прикладывал к ее вискам увлажненный носовой платок, и мало-помалу Элизабет обрела душевное равновесие.

– Можно, я провожу тебя домой?

Элизабет казалась себе совершенной дурочкой – вот так, ни с того ни с сего, хлопнуться в обморок. Мужчину всегда тянет поцеловать женщину – разве она об этом не догадывалась? Единственная надежная защита – твердо сказать «нет». Но какой прок вдаваться в объяснения? Лучше промолчать. Элизабет позволила Фицпатрику помочь ей подняться на ноги и оперлась на его локоть, пока они шли к дому.

У подножия лестницы ее спутник остановился:

– Простите меня.

– Не говорите ничего, пожалуйста.

– Скажите только, что вы меня прощаете. Я и не догадывался…

«Разве я как-то обмолвилась? Произнесла имя Лукаса?» Все внутри у Элизабет похолодело при этой мысли.

– О чем вы не догадывались? – настойчиво переспросила она.

– О вашей полнейшей невинности. Искренне, от всей души приношу вам свои извинения. Вы меня прощаете?

Элизабет испытала такое облегчение, что сразу же ответила утвердительно. Они начали подниматься по ступеням. Необходимо было любым способом сделать вид, будто ничего особенного не произошло.

– Где вы поселились на острове? – спросила Элизабет.

– Я еще не решил.

– Но вы, очевидно, приехали кого-то навестить. Гостиниц здесь нет.

– Я ночую в дюнах, у меня с собой одеяло. Элизабет недоверчиво взглянула на Фицпатрика. Никому такое и в голову не могло прийти.

– Но ведь это ужасно! – воскликнула она.

– Ничуть. Напротив, просто замечательно. Крышей служит небо, а будят первые лучи солнца. Дом – это ненужное препятствие между человеком и красотой.

Элизабет пожала плечами. Должно быть, перед ней и вправду безумец…

Однако позднее, уже в постели, глядя на потолок, она попыталась представить себе звездное небо. И вопреки собственной воле вспомнила слова Гарри, сказанные им при расставании: «Я больше не стану тебя пугать, но я намерен заставить тебя полюбить меня. Ты не остановишь меня ни словом, ни поступком. Если запрешься на ключ, я взберусь к тебе через окно. Если уедешь – последую за тобой по пятам. Я буду ждать столько, сколько будет нужно, но все равно ты будешь моей».

Фицпатрик исполнял свое обещание слово в слово. Появлялся в доме в самое неурочное время. Выныривал из воды рядом с Элизабет в час купания. Прыгал на паром, стоило ей отправиться по делам в город. Он не дотрагивался до нее и ничуть не меньшее внимание уделял Трэдду и Кэтрин. Но выражение его глаз убеждало Элизабет в нешуточности его признания.

В первые недели она негодовала. Потом гнев стало вытеснять замешательство. Присутствие Фицпатрика стало таким привычным, что, если он не появлялся, Элизабет было как-то не по себе. К концу лета ей пришлось сознаться, что ей приятно его обожание. За ней никто раньше не ухаживал, даже Лукас. Никто не оставлял для нее в леднике букетик диких цветов, никто не нанизывал раковины на голубую нитку в виде ожерелья, когда она плавала, никто не распевал старинные песни в кругу семьи, украдкой бросая на нее взгляды. Ловя себя на том, что вникает в рассказы Фицпатрика в надежде узнать побольше о его прошлом, Элизабет ощущала себя на грани влюбленности.

В конце сентября Гарри помог им перебраться обратно в город. Элизабет ожидала, и не без отчаяния, что теперь все переменится. Фицпатрик займется преподаванием, а она с головой уйдет в работу и светские обязанности. Видеться они будут, пожалуй, только на чаепитиях, устраиваемых Кэтрин. Приглашать его на обед или ужин значило бы выдавать себя. Уж она постарается не проронить ни одного лишнего слова и не допустить ни единого шага, который он мог бы истолковать как знак поощрения. Элизабет всячески убеждала себя, что Фицпатрик всего лишь вовлек ее в незатейливую, ни в чем не обязывающую игру. Летняя забава – и ничего больше.

Оказавшись дома, Элизабет с удивлением обнаружила, что чехлы с мебели стянуты и все вокруг сверкает безукоризненной чистотой. В каждой комнате стояли вазы с хризантемами и астрами, всюду были затоплены камины, а в спальнях приготовлены постели. Она бросила быстрый взгляд на Гарри. Тот возвел глаза к потолку и принялся что-то рассеянно насвистывать.

– Вы настоящий добрый ангел, – объявила Элизабет. – Больше всего на свете ненавижу открывать пустовавший дом.

– Понравилась моя уборка? Сердечно рад. Однако мною двигали эгоистические побуждения.

Фицпатрик предполагал снять комнаты в помещении для слуг, находившемся над кухней. Пансионов, по его словам, он не переносил. Трэдд издал восторженный вопль. Кэтрин расплылась в улыбке. Она ни капли не сомневалась, что Фицпатрик сражен ее чарами.

Элизабет мысленно перебрала дюжину оснований для отказа, однако ответила согласием.

Фицпатрик облегченно выдохнул:

– Вот и отлично! А то я уже перетащил сюда все свои пожитки. Хлопот я вам не доставлю. Уборку буду делать сам, а кухней пользоваться только с помощью Делии. Она уже дала согласие.

Элизабет покачала головой:

– Уверенности в себе вам не занимать.

– Но я же знал, что такая добросердечная дама, как вы, не позволит себе выставить бедного трубадура на лютый мороз.

Оба расхохотались. День выдался на удивление теплый, совсем не по сезону, даже для Чарлстона.

– Но, Элизабет, ведь он же все время будет путаться у тебя под ногами.

Элизабет на следующий же день сообщила новость Люси Энсон.

– Больше всего меня настораживает, что я совсем не против. Я теряю последние капли соображения. Он так жизнерадостен, Люси, с ним так весело, так интересно… Он лучший друг Трэдда – и мой тоже.

– Ты его любишь?

– Не знаю. Не думаю. От его появления сердце у меня не трепещет, как, бывало, при виде Лукаса. Просто Гарри делает меня счастливой. Когда он рядом, мне становится радостно.

– Тогда я не вижу в его присутствии ни малейшего вреда. Живи и радуйся. Трэдду, безусловно, пойдет на пользу, если рядом будет мужчина. Да и тебе тоже. Ты великолепно выглядишь.

Люси всмотрелась в подругу пристальней. Нет, на лице ее не было того отрешенно блаженного выражения, какое свойственно влюбленным. Печально, подумалось ей, Элизабет слишком давно сосредоточилась на себе, на своих мрачных переживаниях.

Как вскоре выяснилось, Гарри Фицпатрик вообще почти не показывался на глаза. Если на острове он то и дело являлся когда вздумается, то теперь в дом на Митинг-стрит его можно было зазвать только по особому приглашению. Однако он ежедневно приносил цветы в контору Элизабет и оставлял записки – она находила их, то раскрыв гроссбух, то в ящике стола, то на пишущей машинке. Часто это были строки из его любимых стихотворений. Или карандашные наброски океанского побережья, зарослей на дюнах острова Салливан. Иногда внутри изображения алого сердца было написано только: «Гарри любит Бесс».

Фицпатрик не пропускал ни единого чаепития у Кэтрин, где очаровывал всех; продолжал разрабатывать совместные проекты с Трэддом. Но не злоупотреблял временем, которое отводила ему Элизабет. Правда, ей пришлось заставить себя пойти на это. Гарри ужинал с ними примерно раз в неделю и обедал по воскресеньям. Побыть вдвоем им не удавалось, и это укрепляло в ней сознание безопасности.

В ноябре Элизабет отмечала свой тридцать седьмой день рождения. На праздник она пригласила и Гарри, не забыв упомянуть причину торжества.

– Ты могла бы добавить, что озабочена возрастом, Бесс. А я бы ответил – все это чепуха! И тебе не пришлось бы тратить время на изготовление торта.

– Не больно-то ты догадлив, Гарри… Я купила его в кондитерской Тьюза. А возраст вовсе не чепуха. Ты еще слишком молод, мальчишка мальчишкой. И не должен подбрасывать мне в стол любовные послания.

– А ты – девчонка девчонкой. К тому же я неравнодушен к любовным посланиям. Да и ты тоже… Это что, шоколад?

– Конечно же шоколад. Я не могу позволить себе разориться на ананасовый. Ты будешь когда-нибудь серьезным, Гарри? Ты, видимо, не понимаешь, насколько серьезна я. Твоя влюбленность в меня, о которой ты все время твердишь, – сплошной абсурд.

Фицпатрик обернулся к ней, и от его взгляда у нее перехватило дыхание. В его глазах, глазах настоящего мужчины, она прочитала всю полноту страсти, полноту желания.

– Я люблю тебя, моя девочка. Я не понимаю, что такое влюбленность. Почему бы тебе не спросить меня обо всем напрямик? У меня нет от тебя тайн. Шестого января мне исполнилось тридцать. Но это не имеет никакого отношения к. делу. Ты сущее дитя, Бесс. Королева-девственница. Спящая Красавица. Принцесса, заключенная в башню. Я старше тебя на целую тысячу лет. Ты не можешь меня не полюбить. Просто обязана. Не трать время попусту на глупейшие цифровые выкладки.

Эти часы нам лучше проводить вдвоем… Протяни мне руки.

Элизабет подала Фицпатрику правую руку.

– Обе, – потребовал Гарри.

Не слишком ли, мелькнуло в голове у Элизабет, однако ее левая рука устремилась вперед помимо ее собственной воли. Гарри держал ее руки в своих, не прилагая никаких усилий, Элизабет и не пыталась их отнять.

– А теперь, любовь моя, закрой глаза и отдайся своим ощущениям. Не бойся ничего. Доверься мне. Полагайся только на свои чувства.

Элизабет повиновалась. Сухие ладони Гарри излучали тепло, растекавшееся по всем ее жилам. Гарри не двигался, но жизненные силы в нем бурлили и кипели, заряжая ее энергией.

Немного погодя Гарри расцепил их сплетенные руки.

– Вот так, – сказал он. – В котором часу мне прийти к тебе на день рождения?

Элизабет открыла глаза. Гарри стоял рядом, совсем близко от нее, почти вплотную.

– В два, – вымолвила она. – Спасибо тебе, Гарри. Гарри улыбнулся и сморщил нос:

– Но Ведь ты еще не видела моего подарка. Поблагодаришь завтра.

По кончику его нелепого носа, который начал смешно подергиваться, Элизабет заключила, что Гарри ее поддразнивает. Она поняла также, что знает, чем вызвана ее благодарность.

Позже, спустя много лет, оглядываясь назад, Элизабет нашла, что невольное движение ее левой руки было едва ли не важнейшим поступком во всей ее жизни.

 

57

К праздничному столу явился неожиданный гость. Еще утром Кэтрин вихрем ворвалась в контору Элизабет. Похвастаться только что полученным ею букетом от Лоренса. К цветам была приложена записка с предложением руки и сердца. Объясниться устно юноше недоставало решимости.

– Днем он придет за ответом. Мама, а что мне надеть?

– Конечно же, бордовое платье. Оно тебе очень к лицу. Ты ответишь Лоренсу согласием?

Кэтрин воздела руки к потолку:

– Ну конечно же, мама! Я выбрала его в мужья еще на бальном вечере Котильон-клуба.

День рождения превратился, таким образом, в помолвку. То и дело поднимались тосты за счастливое будущее юной пары. Много споров вызвало обсуждение даты предстоящей свадьбы. Кэтрин одержала победу: если очень постараться, то на балу святой Цецилии она будет самой свежеиспеченной невестой.

– Спасибо, мама. Мы прямо сейчас отправимся к родителям Лоренса. Можно встать из-за стола? Десерт нас не волнует. Правда, Лоренс?

Трэдд и Гарри пропели дуэтом здравицу в честь виновницы торжества и уничтожили по громадному куску торта. Гарри преподнес Элизабет в подарок пару роликовых коньков. Трэдд не мог опомниться от изумления, пока Гарри не повел их за собой силком в контору Элизабет. Там он отодвинул стол и рабочее кресло в угол и объявил:

– Тут нас ни единая душа не увидит. Покатаемся вволю!

Он протянул Трэдду его ролики, ни разу не использованные, достал пару для себя и опустился на одно колено перед Элизабет:

– Позвольте, мадам.

– Да вы не в своем уме! – воскликнула Элизабет, протягивая учителю ногу.

Приладив коньки, он попросил Элизабет присесть на табуретку и подождать его возвращения. Затем приспособил ролики себе и, разогнавшись, подкатил к ней обратным ходом.

– Гарри собирается утереть нам нос, – заметила Элизабет Трэдду. – Ничего не выйдет.

Гарри скорчил гримасу.

– Я хочу сказать, не выйдет, пока вы не привыкнете к новым конькам, – поправилась Элизабет. Оба ее спутника расплылись в улыбке.

Гарри ринулся в дальний конец комнаты и принялся распаковывать не замеченную никем раньше большую деревянную коробку. Трэдд, подъехав к нему, воскликнул:

– Мама! Да это же…

Гарри молниеносно подставил Трэдду подножку, а когда тот растянулся во весь рост, сел на своего ученика верхом.

– Молчок, или я тебе язык отрежу! – пригрозил он Трэдду.

Трэдд, пытаясь высвободиться, со смехом колотил коньками по полу.

– Тихо! – крикнул Гарри, возясь с коробкой.

Как только Трэдд замер, Элизабет услышала музыку. Гарри выпрямился, отъехал в сторону – и глазам ее предстала огромная, изогнутая как вьюнок труба граммофона.

– О, неужели это настоящий? – Элизабет не находила слов от восторга. Она уже видела граммофон у Джо и Эмили, однако даже не смела мечтать о том, чтобы завести собственный.

Гарри подкатил к ней и протянул ей руки:

– А теперь потанцуем. Королева Бесс не может кататься просто так, как все смертные. Для нее должны петь менестрели на хорах.

К концу дня, после множества падений и ушибов, Элизабет научилась кататься довольно сносно. Еще ни разу в жизни ей не было так весело.

И никогда в жизни у нее так не болели ноги. Они распухли и не влезали в туфли. Гарри послал Трэдда за ведром кипятка и горькой солью.

– Вода согреется нескоро, – заметил он с плутовской улыбкой, – а тебе от меня никуда не убежать. Так что, надменная красавица, вы всецело в моей власти.

Элизабет и бровью не повела. Фицпатрик не внушал ей ни малейшего страха.

– Ты чудо что за девочка, Бесс. Дай-ка я помассирую тебе ноги, пока их не свело судорогой.

Он сел перед ней на пол по-турецки и принялся энергично растирать и разминать стопы, подошвы, потом каждый палец в отдельности. Элизабет невольно прикрыла глаза. Она устала больше, чем думала, и испытывала теперь подлинное наслаждение.

– Я усну прямо здесь, – пробормотала она.

– Усни, если хочешь. Я отнесу тебя домой на руках. Гарри стиснул ее ступню ладонями.

– М-мм… Нет, нельзя. Я должна проследить за ужином.

– К черту ужин! – Гарри взялся за вторую ногу.

– Вода готова, – послышался со двора голос Трэдда. Элизабет проснулась окончательно.

Стол, задвинутый Гарри в угол, так там и остался. Контора превратилась в скейтинг-ринг. Элизабет продолжала ежедневно работать с бумагами, а также практиковаться в катании. Кэтрин была в ужасе.

– А что, если люди вдруг узнают? – жалобно хныкала она.

– Никто не узнает, – пообещала Элизабет. Коленки ее под юбками были избиты чуть не в кровь.

– Подарки мне очень нравятся, – повторяла она Гарри без устали.

– Обожаю смотреть, как ты забавляешься, – откликнулся Гарри.

День рождения Трэдда, Рождество, свадьба Кэтрин, бал святой Цецилии следовали Друг за другом на протяжении трех недель. Элизабет некогда было присесть. Все в один голос восхищались невестой, а свадебное торжество признали просто великолепным. Элизабет поочередно поблагодарила гостей, каждого в отдельности, проследила за тем, чтобы все свадебные подарки благополучно перекочевали в дом молодой четы Уилсонов на Уотер-стрит, и только тогда почувствовала, насколько выдохлась.

– Мне теперь придется бросить коньки, – со стоном пожаловалась она Гарри. – Кости так и разламываются.

Гарри застал ее в конторе за разборкой запущенных счетов.

– Не представляю, где взять средства для выплаты рабочим жалованья в следующем месяце. Концы с концами не сходятся.

– Ты слишком переутомлена. Это не дело. Ты заболеешь, если будешь трудиться без отдыха.

Он сгреб Элизабет в охапку и понес во двор.

– Гарри, отпусти меня сию же минуту! – свирепо прошептала Элизабет. – Ты надорвешься, а Делия перепугается до смерти. Ты хочешь меня оскандалить?

– У Делии сегодня выходной, Трэдд у Роджера. Спина у меня крепкая, и никакого скандала не будет.

Гарри поднялся со своей ношей по кухонной лестнице к себе в спальню. Там он уложил Элизабет на кровать, велел перевернуться на живот и снял с нее туфли. В комнате пахло мылом, табаком и кожаной обувью. Постель была жесткой. Чисто мужской уголок.

– Я должна уйти, – проговорила Элизабет.

– Зачем же? – удивился Гарри. – Ты ведь знаешь, что вреда я тебе не причиню.

Он вновь принялся за испытанное средство – массаж ступней. Ощущение было самое приятное. Элизабет начала расслабляться, усталость постепенно исчезала.

Покончив с массажем ног, Гарри взял ее за левую руку:

– Необходимо размять тебе суставы, Бесс. Если что-то не понравится, скажи сразу.

Он промассировал ей каждый палец, потом ладонь, запястье и руку до локтевого сгиба.

– Ну как?

– Чудесно!

Элизабет охватила блаженная истома. Гарри действовал как нельзя более умело – прикосновения его были медленными и нежными. Напряжение схлынуло, скованность мышц уходила бесследно. Прежде чем Гарри добрался до плеча, Элизабет погрузилась в дремоту. Она перестала сознавать, что с ней происходит, не слышала, как Гарри растирает ей шею, не воспринимала сквозь сон, как он перешел на другую сторону кровати и начал поглаживать большой палец ее правой руки, напевая хорошо поставленным тенором:

– Я знаю, куда иду… И кто идет со мной… Я знаю, кого я люблю… Но черт знает, на ком женюсь…

Гарри Фицпатрик сдержал данное им обещание: промассировал Элизабет руки и плечи. И на этом остановился. Приложил палец к губам, потом притронулся к губам Элизабет.

– Спи спокойно, Бесс, – тихо прошептал он, – бедная израненная девочка… Что только они с тобой сделали?

Время шло, и Гарри Фицпатрик увлек Элизабет за собой в край свободы и счастья. У Элизабет захватывало дух от открытий. Она обрела способность отдаваться игре, научилась видеть и чувствовать.

Они прогуливались вдвоем по зимнему побережью, наслаждаясь уединением заброшенного всеми острова и любуясь красотой резко очерченной светотени и переливами красок. Бегали наперегонки – Элизабет придерживала юбки так, что их раздувало ветром, словно паруса. Укрывшись за дюнами, располагались на пикник прямо на песке, нагретом солнцем. Гарри, положив голову на колени Элизабет, рассказывал ей о других берегах, которые ему довелось видеть в жизни, – о покрытых мелкой галькой узких полосах пляжа на юге Франции, о мягкой поверхности из измельченных кораллов на островах Карибского моря, о крутых утесах Калифорнии. Элизабет гладила его волосы, и кудри обвивались вокруг ее пальцев, словно старались удержать в плену.

С приходом весны они высасывали нектар из жимолости, и Гарри рассказывал о греческих богах и о том, что небо накрывает Парфенон куполом того же цвета, что и ее глаза. Гарри починил обветшавшее гнездо, принадлежавшее раньше Стюарту; там, под покровом молодой листвы, Гарри читал вслух Гомера, а Элизабет прилежно слушала.

Они катались на велосипедах по беговой дорожке, пускали бумажные кораблики с цветами по ленивому ручейку, пересекавшему сад, посреди которого был овальный пруд. Пока Элизабет перебегала через мостик, Гарри отгонял лебедей, размахивая руками и громко обличая их изменническое восстание против ее королевского величества, собственностью которой они, лебеди, являлись. В ответ на неодобрительное шипение, он продекламировал «Горацио на мосту».

Гарри часто готовил ужин для Элизабет и Трэдда, щедрой приправой служили бесконечные повествования. Спагетти подавались под Марко Поло, буйабес сочетался с пропавшим без вести дофином, овсяные лепешки шли под рассказ о Марии, королеве Шотландии, – тупой, по его словам, занудой, которая нимало не заслуживала снисхождения, оказанного ей кузиной Елизаветой. Гарри выстрогал деревянные палочки и обучил их есть по-китайски рис с креветками.

Втроем они совершили совместные прогулки по городу, и Гарри сообщал разнообразные исторические подробности, заимствованные им из старинных книг, которые унаследовала Элизабет. Он указывал на контуры крыш и линии строений – им в жизни не приходило в голову обратить на это внимание – и восторженно рассуждал об архитектурной одаренности первых чарлстонцев, умевших создавать уединенный уют внутри небольшого пространства за могучими стенами.

Если Элизабет случалось засидеться над счетами, Гарри, как и прежде, усердно массировал ей шею и плечи, чтобы снять мышечную усталость, и слизывал языком чернильные пятна с ее пальцев. Когда пришла телеграмма с известием о кончине Эмили Симмонс, Элизабет выплакала свои слезы на груди у Гарри, а он поцеловал ее горло – прогнать боль навсегда.

Элизабет не смогла расстаться с Гарри на лето. Невзирая на возражения Кэтрин, она предоставила ему комнату в летнем доме. Люси Энсон согласилась занять свою прежнюю комнату и выступать в роли дуэньи. Для этого ей пришлось отказаться от приглашения родственников провести лето, как обычно, в их охотничьем домике в Дымных Горах. Элизабет лучилась счастьем, однако состояние это было слишком хрупким. Люси понимала, что подруга нуждается в ее поддержке. Перед неотразимым обаянием Гарри не мог устоять никто в Чарлстоне, однако репутация Элизабет находилась под угрозой. К тому же она была настолько очарована им, что общественное мнение ее решительно не интересовало.

Гарри не был безразличен и Люси. Она тоже вскоре начала замечать, что без него в комнате становится темнее и что сама она в его присутствии делается более сведущей, более остроумной. Гарри заражал всякого жизнелюбием и неутомимой любознательностью. Обычно они проводили время – и очень весело – вчетвером. Люси и Элизабет тоже были ученицами. Все они собирали раковины для последующего изучения. Все писали письма и бросали их в запечатанных бутылках в волны прилива. Все читали запоем и горячо спорили о сравнительных достоинствах Марка Твена, Диккенса и Золя как выразителей национального характера.

Но бывало и так, что Элизабет и Гарри оставались одни. Люси не вмешивалась, но испытывала беспокойство: Элизабет теряла всякую осмотрительность. Теперь она плавала без купальных туфель, потом стала и по берегу ходить босиком. Вскоре была отброшена и шляпа: Гарри нравились загар и веснушки. У него была привычка купаться ночью; Элизабет присоединилась к нему, восхищенная зрелищем фосфоресцирующих полос, которые оставляли на темной воде ее руки. Когда же Элизабет провела всю ночь в дюнах наедине с Гарри, Люси почувствовала себя обязанной обратиться к подруге со словами увещевания, но встретила отпор.

– Послушай, Люси, – возмущенно парировала Элизабет. – Я не девочка, чтобы меня распекать. Я не делаю ничего плохого.

– Но ведь ты знаешь, видимость часто принимают за сущность, и люди припишут тебе Бог весть какие грехи. Я рада за тебя, что у тебя есть Гарри. Ты слишком вызывающе держишься. Делай что вздумается, только не так открыто. Вспомни о благоразумии.

– О каком благоразумии ты говоришь, Люси? Мне нечего и незачем прятать. Гарри джентльмен. Он не позволяет себе никакой фамильярности. Только однажды он поцеловал меня в шею, но это было как в детской игре: дай-ка я тебя поцелую – и бобо пройдет. Ему и в голову не приходит лезть с поцелуями – и всякие такие глупости. Именно поэтому я и верю, когда он признается, что любит меня. Он не причиняет мне ничего неприятного.

Люси была потрясена. Кем же был Лукас Купер, если Элизабет вспоминает о супружестве с ним как о чем-то неприятном? Гарри, она не сомневалась, отнюдь не принадлежал к бесполым существам – энергия мужественности била в нем ключом. Неужто он идеалист-романтик, как Пинкни? Нет, не может быть, Люси тотчас же отбросила эту мысль. К женитьбе на Элизабет у Гарри нет никаких препятствий. Что за игру он затеял? Люси стала приглядываться к нему более внимательно.

Гарри часто прикасался к Элизабет. Брал за руку, когда они бежали к воде. Тянул за локон во время шутливых пререканий. Растирал ей шею, если она ощущала усталость. Танцевал с ней под граммофон. Лежал рядом в гамаке, читая вслух новую пьесу, присланную ему приятелем из Парижа. Подарок, по его утверждению, был не без подвоха: героя пьесы, Сирано де Бержерака, природа также наградила феноменальным носом. Люси слабо владела французским и на слух не понимала ни единого слова. Однако в напевном голосе Гарри не слышалось и тени иронии, речь его звучала признанием в любви. Любви, которой не понимала Элизабет. Люси чувствовала себя вторгшейся в чужую, неведомую тайну. Она уже готова была отказаться от вмешательства, но ее слишком волновала судьба Элизабет.

Однажды, когда Элизабет потребовалось отправиться по карлингтонским делам в город, Люси попросила Гарри остаться с ней – починить на веранде сломанную раму.

– Трэдд вполне справится с ролью провожатого, – добавила она.

Гарри удивленно поднял брови, но ничего не возразил.

Наедине с Гарри Люси не знала, с чего начать, и смешно суетилась, передвигая столы и стулья, взбивая подушки на диване и прочее.

– Если вы вознамерились довести меня до умопомрачения, – заговорил Гарри, – то очень скоро добьетесь успеха. Выкладывайте, мисс Люси, смело – все, что у вас на душе. Экивоки тут не помогут.

– Вы собираетесь жениться на Элизабет? – с трудом выдавила она из себя, пристально изучая выцветшую полосатую обивку.

– Нет.

Люси метнула на Гарри недоуменный взгляд:

– Господи! Тогда с какой же стати вы морочите ей голову? Влюбляете в себя, чтобы погубить?

Подвижное лицо Гарри исказилось от усилия, с каким он подбирал слова для ответа.

– Да, я влюблен в Элизабет, – сказал он наконец. – Она меня восхищает, очаровывает, я не устаю перед ней преклоняться. Она желанна мне так, как не была желанна ни одна женщина на свете. И мне хочется, чтобы она желала меня… Знаете что, давайте-ка лучше присядем. А то вы, я смотрю, еле на ногах держитесь.

Люси и в самом деле была близка к обмороку. Она с трепетом ожидала отрицательного ответа Гарри, и все-таки он ее ошеломил. Она почти упала в любезно придвинутое кресло. Гарри уселся напротив сгорбившись, длинные руки его возбужденно жестикулировали.

– Я должен рассказать вам о Бесс то, о чем вы, наверное, и не подозреваете, – продолжал он. – Бесс – страстная, склонная к отчаянным поступкам женщина. Но ей не выпадало случая проявить свое подлинное «я». Сама она едва ли имеет понятие о собственном «я», но мне оно известно лучше. Она подлинное воплощение королевы Елизаветы: вся – огонь, вся – отвага в сочетании с умом и твердостью характера. И вдобавок тоже королева-девственница. Забудьте о семейной жизни, о детях и так далее. Даже если у нее в постели перебывала тысяча любовников, а мне до этого мало дела, она сохранила совершеннейшую невинность. Она самая завлекательная женщина, какую только знавал мир со времен Шахерезады. Я, знаете ли, прирожденный странник. При обычных обстоятельствах меня бы давно уже здесь не было. Я повидал в Чарлстоне все, что хотел. Поначалу мне казалось, что этот привал ничем не будет отличаться от других. И Бесс представлялась мне похожей на всех других женщин. Мне свойственно влюбляться по уши – в женщин, в города, в теории… Любви я отдаюсь без остатка – душой и телом. А потом вдруг – пых! – и все кончено. Утешаюсь мыслью, что знакомство со мной никого не обедняет; жалоб, во всяком случае, я не слышал.

Люси фыркнула:

– Да как бы вы их услышали, если были уже в пути? Гарри в ответ улыбнулся:

– Touché! Возможно, вы и правы. Но по крайней мере, я открыто называю себя тем, кто я есть, с самого начала. Сроду не прикидывался оседлым жителем.

– Каким образом люди становятся такими, как вы, Гарри Фицпатрик? Вы же настоящая чума.

– А вам и в самом деле любопытно? Бесс я уже выложил все начистоту. Я искатель приключений, это у меня наследственное. Ирландская кровь, как вам известно. Мой отец был третьим отпрыском англо-ирландского землевладельца – вроде того, что вы здесь называете плантатором. В восемьсот сорок восьмом году сорвался с места, заразившись золотой лихорадкой, отправился в Калифорнию, о которой прежде и слыхом не слыхивал. Как ирландцу, ему повезло: у мыса Горн корабль разбило в щепы, но он чудом спасся, был подобран другим судном и высадился в Калифорнии гол как сокол, в одних рваных штанах. Зато разливаться он умел так, что птицы слетались к нему, словно зачарованные. Год спустя он наткнулся на месторождение у Саттерс-Мил. А еще через год совершил обратное путешествие в Ирландию, чтобы жениться там на покинутой возлюбленной и забрать ее с собой в Сан-Франциско. Дивное, шумное место Сан-Франциско. Но жить там всю жизнь надоест. Когда мне стукнуло восемнадцать, я последовал примеру отца: прихватив с собой связку книг, нанялся матросом на судно, идущее в Южную Африку, где предполагал открыть собственные алмазные копи. Однако по ошибке сел не на тот корабль и очутился на Дальнем Востоке. В Японии, впрочем, мне очень понравилось, и я там малость подзадержался. С тех пор кочевал по свету, трудился и пропутешествовал играючи через множество стран. На это мне потребовалось двенадцать лет. Нет, теперь уже тринадцать.

– И вы думаете провести так всю жизнь?

Гарри пожал плечами:

– Не знаю. Пока ни о чем не думаю, а там будет видно. Я повинуюсь только своим прихотям.

– Чума, истинная чума!

Гарри протестующе вытянул вперед руку:

– Не спешите клеить ярлыки, мисс Люси. Разве я причинил Бесс или Трэдду какой-нибудь вред? Полагаю, что не причинил.

Люси вынуждена была с этим согласиться:

– Пока нет. Но что будет после вашего отъезда? А если… – Она поспешно прикусила губу.

– Не притворяйтесь старой девой, мисс Люси! Если мы с Бесс станем любовниками? Если я ее соблазню? Вы и вправду считаете, что ей лучше пребывать до конца дней своих девственницей и сойти в могилу, ни разу не испробовав вкуса пьянящей влаги?

Люси не нашлась с ответом.

– Так надо ли вам ее предостерегать? – нараспев протянул Гарри.

Люси в замешательстве молчала. Мысли у нее в голове путались, но одно она знала точно: не было минуты, когда она решилась бы оттолкнуть от себя Пинкни; ни о чем она так горько не сожалела, как о невозвратно потерянном времени, растраченном впустую на напрасное ожидание. Случись несчастье с Гарри, Элизабет испытывала бы те же самые сожаления. Но ведь Гарри уйдет от нее сам; по собственной воле. Это куда печальней… А может, и нет? Любовь взимает такую страшную плату.

– Вы настоящая душечка, мисс Люси! – С этими словами Гарри покрыл поцелуями ладонь собеседницы и отправился чинить сломанную раму.

Когда Элизабет с Трэддом вернулись из города, Люси лежала у себя в комнате с приступом мигрени. Она не вышла и к ужину. Что именно сказать Элизабет, она так и не решила. Ее томило предчувствие, что любые ее слова или действия окажутся совершенно бесполезными.

– В городе очень жарко? – поинтересовался Гарри. Они с Элизабет сидели вдвоем на веранде, в темноте.

Говорил он негромко, стараясь не потревожить Трэдда, который уже лег.

– Ужасно жарко. Не верится, что уже сентябрь. – Элизабет вздохнула. – Даже здесь дышать нечем.

– Давай искупаемся. Это тебя освежит.

– Сил моих нет… Добраться бы только до гамака, там попрохладней.

– Как хочешь. Могу принести тебе подушку. Если не пойдешь со мной на берег. Я собираюсь поплавать, а потом улечься спать прямо в купальном костюме. Это меня взбодрит.

– О Гарри, это ты здорово придумал! А можно мне тоже?

– Ну конечно! Я весь день без тебя скучал.

– И я скучала… Пошли переоденемся.

Океан был теплым, как парное молоко. Лишь иногда струйки холодных течений обдавали мгновенной прохладой грудь или лодыжки. Элизабет тихонько покачивалась на воде у волнолома, глядя на теплые, совсем близкие звезды. Рядом Послышался плеск, и голова ее очутилась на руках у Гарри.

– Я умею плавать, – обиженно произнесла она.

– Я хочу пустить твои булавки на корм рыбам, – отозвался Гарри. – Твои волосы должны свободно струиться вокруг тебя. Тогда ты будешь походить на русалку.

Он выдернул из ее туго уложенной прически все шпильки, и обжигающая прохлада разлилась по коже ее головы; ощущение было новым, совершенно непривычным. Вода ласкала и обнимала Элизабет, она словно растворилась в потоке, сделалась морским существом. Рассмеявшись, Элизабет нырнула и описала под водой круг; тяжелые намокшие распущенные пряди тянули ее в глубину. Вынырнув и отфыркиваясь, она огляделась по сторонам в поисках Гарри – с черными волосами, плотно облепившими голову, он походил на гладкого, блестящего в темноте тюленя.

– Я терпеть не могла окунаться с головой, – сказала Элизабет. – Что это на меня нашло?

– Русалки только так и поступают. Тебе понравилось?

– Еще бы! Я плескалась, словно рыба.

– Фи, какая проза! Не нравится быть русалкой – стань дельфином. Оставаться рыбой я тебе не позволю.

Элизабет покачала головой из стороны в сторону, любуясь своими волосами. В неясном мерцании они выглядели таинственно и загадочно, отливая не медью, а бронзой. Неужели они принадлежат ей? Да и сама она – кто такая? Неужели прежняя Элизабет? Она нырнула еще раз и дотронулась до песчаного дна. Пальцы ее нащупали что-то скользкое и твердое. Появившись на поверхности в фонтане сверкающих брызг, она окликнула Гарри:

– Посмотри – я нашла сокровище!

Гарри подплыл поближе:

– Это великолепное сокровище, моя милая Бесс. Должно быть, это драгоценный камень из твоей короны.

Он обвязал гальку двумя прядями ее волос. Потом обнял ладонями лицо – взгляды их встретились.

– Бесс, дорогая моя, ты невероятно красива. Я люблю тебя. Я люблю тебя вот такой – свободной, раскованной, немножко не в себе от лунного света.

– Мне тоже нравится быть такой. Мне и вправду хочется стать дельфином. Или русалкой…

Гарри разомкнул объятия и отплыл в сторону:

– Сними с себя одежду, Бесс! Она только мешает ощущать прохладу всеми порами.

– Гарри!

– Я буду держаться поодаль. Я тоже сейчас разденусь. Мы, наверное, в последний раз купаемся ночью вместе. Надо, чтобы это запомнилось… вот, смотри! – Он вскинул над трепещущей зыбью обнаженные руки.

– Гарри, ты повергаешь меня в шок!

– Ничуть. По-моему, ты знаешь меня куда лучше. Не смущайся, Бесс. Ты напоминаешь мне ту глупую девочку, которая не желала ходить по песку босиком. Будешь выжидать год, чтобы последовать моему примеру? Тогда не стать тебе дельфином, разве что камбалой…

– Отплыви еще дальше!

Гарри повиновался. Элизабет завернула край своей купальной блузы. От шелковистого прикосновения воды к ребрам у нее захватило дух. Обнаженное тело чутко отозвалось на волнующее колебание морской стихии. Ощущение собственной плоти было для Элизабет настоящим открытием. Она сорвала с себя блузу. Легкая волна набежала на голые груди, и это доставило ей непередаваемое удовольствие.

Голос Гарри донесся откуда-то издалека:

– Ну как, королева-русалка, я был прав?

– О да, да, это просто чудесно!

Теперь она пыталась стащить с себя непослушные, прилипающие к ногам панталоны.

– Что ты там бултыхаешься, уж не тонешь ли? Смотри, разбудишь самого Нептуна.

– Это злосчастные панталоны тянут меня на дно, они такие тяжелые.

– Я тебе помогу.

Гарри с шумом исчез под водой. Предостерегающие крики Элизабет не возымели действия. Вокруг нее вскипели на поверхности серебристые пузырьки, панталоны соскользнули с ног, и океан омыл все ее существо, от макушки до пят. Переполненная восторгом, Элизабет высоко вскинула голову. Русалки, наверное, чувствуют себя именно так, подумалось ей.

Гарри вынырнул наружу.

– Ты же обещал держаться поодаль!

Элизабет не видела его в темноте, но знала, что он где-то здесь, совсем рядом.

– Обещал, но… – Руки Гарри привычно легли на ее плечи, нежно и успокаивающе. – Ничего страшного ведь нет, правда?

– Страшного нет, однако лучше не надо.

– Нет, надо. Именно это и надо. Тебе это понравится. Тебе нравится прикосновение моря, нравится прикосновение Гарри. Ты забыла Шекспира, дорогая? Разве не помнишь, как мы читали вместе «Генриха Пятого»? «Прикосновение Генриха в ночи» – вот оно самое и есть.

Элизабет невольно рассмеялась, и чувство неловкости, которое она испытывала, разом пропало. Руки Гарри обвивали ее вместе с течением, вызывая во всем теле приливы блаженной истомы. Все было точно во сне – безмолвная ночь, плеск воды, касания рук Гарри. Элизабет ощущала себя наядой в своем природном царстве.

Когда ей сделалось зябко, Гарри вынес ее на берег, закутал в одеяло и уложил в укрытии за высокими дюнами на приготовленное ночное ложе.

– Бесс, сейчас я тебя поцелую!

Губы едва коснулись губ, но по жилам Элизабет пробежал огонь.

– Гарри! – выдохнула она.

Шепча ее имя, Гарри покрывал поцелуями ее уши, виски, веки, лицо, и наконец рты их слились в долгом поцелуе. Элизабет высвободила руки из складок одеяла и обвила ими шею Гарри.

– Я люблю тебя, Бесс!

– И я люблю тебя, Гарри. Поцелуй меня еще…

Голова у Элизабет шла кругом. Гарри развернул одеяло и натянул его сверху на них обоих. Элизабет всем существом отдалась опьяняющим ласкам… Позже, когда легкие облака на горизонте зарозовели по краям от восходящего солнца, Гарри преподал ей первый урок любви – любви, соединяющей любящих в одно нераздельное целое. Элизабет парила и плыла в упоительной неге, словно ее омывало море непередаваемого счастья. Все воспоминания о прошлом исчезли бесследно. В объятиях Гарри она родилась для новой жизни…

По небу протянулись нежно-розовые полосы, окрасив восток румянцем. Гарри принес с заднего двора дома чистые купальные костюмы, они были вывешены там для просушки.

– Мы рано проснулись и побежали искупаться до завтрака, – сообщил он Элизабет.

Одевшись, они бросились навстречу прибою, взявшись за руки и смеясь, точь-в-точь как непослушные дети. Волна накрыла их с головой, потом отступила, и они, крепко обнявшись, слились в горячем поцелуе. Над морем сверкало и переливалось всеми цветами радуги только что взошедшее солнце.

Когда Элизабет и Гарри переступили порог дома, Люси варила на кухне кофе. Люси было достаточно одного взгляда на них, чтобы понять: беспокоиться ей больше не о чем.

 

58

– Любовь, – сказал Гарри, – самое возвышенное и в то же время самое смешное, на что способен человек. Если воспринимать ее слишком торжественно, она сделается скучной. Поразмысли над этим, моя королева. Локтем или коленом можно причинить боль возлюбленной. Не говоря уже о моем великолепном носе, которым я рискую повредить тебе глаза всякий раз, как целую тебя.

Он легонько ткнулся носом в ее веки, потом потерся о ее нос. Смеясь, любовники поцеловались.

Впадина между дюнами сделалась средоточием жизни Элизабет. Они проводили там каждую ночь. Часы ожидания, когда все в доме уснут, превращались для нее в сладчайшую агонию: все ее нервы, все ее тело тосковало о Гарри. Они сидели на разных концах обеденного стола и на противоположных сторонах веранды, когда беседовали, пели или читали. Если бы она сидела рядом, вряд ли удержалась бы от того, чтобы не коснуться его руки или колена или погладить его по лицу. К счастью, Трэдд не замечал тока, который пробегал между Гарри и Элизабет. С трудом верилось в подобную слепоту, но Гарри сказал ей, что тринадцатилетние мальчишки известны своей ненаблюдательностью. Элизабет с благодарностью думала об этом их качестве. Что же касается Люси, последняя мягко и ненавязчиво одобряла эту связь.

Когда настала пора возвращаться в город, Элизабет почувствовала отчаяние.

– Не огорчайся, Бесс, – сказал Гарри. – Мы всего лишь переместимся из Виндзорского замка в Сент-Джеймский дворец. Делия каждую ночь уходит домой. Когда Трэдд уснет, будешь приходить в мою комнату. Будем пить шампанское при свечах.

Так они и поступили. Они занимались любовью в «доме на дереве», заглушая крики друг друга поцелуями. Осенью они приезжали на взморье, чтобы насладиться пустотой дома, и впадали в буйство, раскачиваясь в гамаке, из которого в неистовстве вываливались на пол.

Гарри ознакомил Элизабет с каждым дюймом ее тела. Она стала так чувствительна к прикосновениям, что испытывала возбуждение одеваясь, умываясь или причесываясь. Затем он обучил ее восторгам вкушения пищи, когда каждый кусочек еды, каждый глоток воды или вина становился праздником осязательных, вкусовых и обонятельных ощущений. Она чувствовала мягкость собственного рта, остроту зубов, волнообразные Движения горла при глотании. Она научилась ощущать нёбом нюансы вкусового букета, вся жизнь ее сделалась изыскательским погружением в чувственность.

Потом Гарри научил Элизабет возбуждать его, ознакомив с каждым дюймом собственного тела.

Хотя они встречались за счет сна, Элизабет никогда не чувствовала себя утомленной – казалось, она впитывает жизненную силу Гарри – и была энергична и сообразительна, как никогда. А ей это было необходимо. Требовательность Трэдда возрастала. Беседовать с ним становилось все интересней и трудней. Мальчика волновал окружающий мир, и он страстно обсуждал свои наблюдения и открытия.

И с Кэтрин надо было обсудить немало вопросов. В феврале Элизабет предстояло стать бабушкой, и дочь обсуждала с ней и свое самочувствие, и все свои страхи. Подобно всем молодым женщинам, переживающим первую беременность, Кэтрин со вниманием выслушивала все ужасы, которые ее подруги слышали от кого-то или испытали сами. Ей казалось, что ее беременность самое важное событие на свете. Это давало ей право отнимать у Элизабет время и высказывать матери собственную точку зрения по любому поводу. Кэтрин пришла в ужас при виде загорелого лица Элизабет.

– Ты стала похожа на издольщицу, – возмущенно сказала Кэтрин.

Мать рассмеялась в ответ. Кэтрин ударилась в слезы, пришлось ее утешать.

– Не сердись, золотко. Все говорят, загар не так уж плох. Многие леди собираются загорать следующим летом. На смуглой коже не так видны морщины. Молодежь не задумывается о подобных вещах.

Элизабет продолжала вести прежнюю устоявшуюся жизнь: утром делала визиты, вечером посещала балы. Знакомые с искренним восхищением отвечали на ее ослепительную приветливость. Она принимала их комплименты с загадочной улыбкой Джоконды.

Дети были не единственным источником хлопот. Надо было вести хозяйство. И потом, была еще фосфатная компания «Трэдд—Симмонс». Деньги нужны были более, чем когда-либо. В Америке у нее контрактов не было. Покупатели были в Англии, и приходилось платить за тару, за переправку в доки, за погрузку на корабли. Если корабль запаздывал и приходилось ждать, плата за дополнительное время хранения уносила половину выручки. Рабочие увольнялись, несмотря на то что контракты были заключены до конца года. Они уезжали в растущие города Севера и Запада. Оборудование разрушалось, и на новые станки вот уже четыре года не было денег – с тех пор как паника, деформация металла и коррозия стали взимать свою неизбежную дань. Если бы ее жизнь сейчас не была переполнена радостью, Элизабет впала бы в отчаяние. Размышляя над тем, что заложить – фабрику или ожерелье Мэри, она остановилась на ожерелье. Отправляясь к ростовщику, решила Элизабет, она наденет густую вуаль. Элизабет считала, что за ожерелье выручит больше, чем за фабрику, даже если продаст ее по самой выгодной цене.

Но пришло письмо от Джо. Он возвращался в Чарлстон.

– Тьфу! – сказала Элизабет. – Его следует заложить.

Она положила ожерелье в шкатулку и понесла ее на чердак. Но на верхней ступеньке остановилась и озорно улыбнулась.

Этим же вечером она постучалась в дверь к Гарри, надев свой длинный бархатный халат. Улыбка ее была плутовской.

– Ты всегда интересовался старыми семейными традициями, – сказала она, войдя в комнату. – Одну из них я унаследовала от матери.

Она рассмеялась и сбросила с плеч халат. Теперь на ней были только алмазы.

– Великолепно, – сказал Гарри, обняв ее.

– Суть в том, что я сейчас как бы профессиональная куртизанка, а ты мой скучающий клиент. Ты неправильно играешь. Прекрати меня обнимать.

Гарри обнял ее еще крепче.

– Потом поиграем, – сказал он. – Я сейчас никак не могу скучать.

Но они так и не поиграли в эту игру. Вместо этого Гарри скрепил концы ожерелья тонкой проволокой, превратив его в высокую, пышную корону.

– Ваше величество, – сказал он, водрузив корону на ее волнистые, сбившиеся волосы. – Вот это ложе. – Он расстелил на полу ее халат. – Сэр Уолтер Ралли позволяет себе вольности по отношению к царственной особе. – С этими словами Гарри поднял ее и посадил на расстеленный халат.

– С меня свалилась корона, – сказала Элизабет.

– Кому до этого дело? – прошептал Гарри прямо ей в ухо.

– Только не царственной особе, – ответила Элизабет.

– Ты отлично выглядишь, Элизабет, – сказал Джо Симмонс. За время отлучки он располнел и облысел. Элизабет он показался старым. И очень грустным. Сама она была переполнена счастьем, и ей было больно видеть, что старый друг отчаивается. Она поразмыслила, чем бы развеселить его.

Бог знает, о чем он грустит, подумала Элизабет. О смерти Эмили Джо писал как о благополучном избавлении. Последние ее месяцы были мучительной агонией; Джо никогда не покидал ее. Страдал он не менее жены – от своей неспособности облегчить ей муки. Он свозил Викторию в Баден-Баден на воды и в Париж – обновить гардероб. Отцу хотелось развеять ее меланхолию. Девочка чувствовала себя несчастной в пансионе; смерть матери глубоко потрясла ее. Джо боялся за ее душевное здоровье. Казалось, ничто не пробьет скорлупку молчания, в которую она заключила себя.

– С тобой тоже было такое однажды, Лиззи, когда ты была маленькой девочкой. Но я всегда знал, как тебя рассмешить. А с Викторией я ничего не могу поделать.

Я привез ее домой, в Чарлстон. Здесь она была счастлива, здесь ее школьные подруги. Надеюсь, возвращение исцелит ее.

– Но занятия в школе начались месяц назад, Джо. Примет ли ее миссис Смит с таким опозданием.

– Девочка пойдет в школу после Рождества. Пока я нанял для нее гувернантку. Она не должна отстать в занятиях.

Элизабет взволнованно покачала головой:

– Ничего удивительного, Джо. Девочка многие месяцы разлучена со своими ровесниками. Ты для нее, конечно, близкий человек, но в пятнадцать лет появляются ухажеры. Послушай-ка меня. В следующую субботу День Благодарения. Стюарт и Генриетта устраивают в Барони большое барбекю, с жареными креветками, после утренней охоты. В девять утра ты и Виктория заедете за мной, и мы отправимся туда вместе. И не позволяй ей надевать парижские платья. Ну да она в таких вещах сообразительней, чем ты. Пусть портниха сошьет ей что-нибудь по чарлстонским фасонам. Если она будет упираться, намекни ей, что младшему Стюарту семнадцать лет и он чертовски красив.

– Стюарт не позволил мне приготовить павлина, несмотря на то что у нас их более трех дюжин, – сказала с нервным смешком Генриетта. – Ты ведь знаешь его. Авраам Линкольн сделал День Благодарения праздником, но Стюарт этот праздник не признает. Я заколола пять лучших поросят. Стюарт-младший говорит, что это самая подходящая еда, потому что Линкольн был свиньей.

– Это глупо, – сказала Элизабет. – Я бы не позволила ему так поступать. Ради Бога, война закончилась тридцать лет назад.

– Но не для Стюарта. И так же он воспитал мальчиков. Но я его не виню. Янки отняли у нас все, Элизабет. Я удивляюсь, как ты смогла это забыть.

Элизабет удалось сохранить спокойствие. Между ней и братом была огромная разница. Доказывать было бесполезно. Стюарт был так напорист, что сумел сообщить свои симпатии и антипатии всему своему семейству. И все же он остается джентльменом. Виктория не услышит ничего обидного, несмотря на то что ее мать из Нью-Йорка.

Девочка казалась очень милой и была совершенно счастлива. Ее светло-русые волосы были убраны в сетку из шерстяных лент, что было явно не по возрасту. Однако темно-голубое кашемировое платье было сшито просто, и белый воротник и манжеты были льняными, а не кружевными. Щеки девушки слегка разрумянились, хотя утром она была ужасно бледна. Глоток воздуха пошел ей на пользу. И подвижность. Все юные девицы сновали взад-вперед от кухни к длинным столам на лужайке, нося тарелки, салфетки и столовое серебро. Элизабет спокойно сидела в кресле, радуясь, что она старая леди, которой только и остается что наблюдать. Она с улыбкой повернулась к Джо.

– Ты, должно быть, чувствуешь себя мусульманином в гареме, – сказала она.

Мужчины еще не вернулись с охоты. Джо и четыре престарелых джентльмена бросались в глаза посреди более чем сорока дам различного возраста.

– Я чувствую себя превосходно, – сказал он. – Ты сделала чудеса с Викторией.

– Не говори глупостей. Я тут ни при чем. Между прочим, спать я легла поздно из-за тебя. Трэдд и Гарри уехали около пяти, чтобы добраться сюда пораньше. Я не могла спорить, потому что мне тоже надо было ехать сюда. Ты сделал со мной чудо.

Джо отвел глаза. Он боялся, что она заметит его чувства. К своему неизбывному стыду, Джо думал о ней даже в последние месяцы жизни Эмили, несмотря на то что не отходил от постели больной. Конечно, он верил, что возвращение в Чарлстон благотворно повлияет на Викторию, но вернулся бы, даже не веря в это. Он любил свою дочь, но Лиззи Трэдд он любил сильней. В течение долгих месяцев за границей он тосковал по Чарлстону и по Элизабет. Время траура закончится через полгода. Тогда он предложит ей выйти за него замуж. И она сама даст ему ответ, а не опекающий ее брат. И если Элизабет ответит «нет», он будет спрашивать вновь и вновь, пока она не скажет «да». Он сможет не беспокоиться, ведь двадцать лет уже прошли в ожидании.

– А вот и они! – воскликнула Элизабет.

Джо взглянул на нее, и сердце его сжалось. Она была так взволнована! Должно быть, к кому-то она неравнодушна, подумал Джо.

Охотники пересекали поросшую сорной травой лужайку, шумно радуясь своим успехам. Позади негритята попарно несли восемь оленьих туш, привязанных к шестам за копыта. Один из охотников спешился и направился к Элизабет. Он был бледен от гнева.

Джо не знал его, однако сразу понял, кто это такой. Даже не глядя на Элизабет, он почувствовал ее тревогу. Глаза его привычно сузились. «Смешной парень, – подумал он, – совсем еще юнец. Хотя, возможно, я ошибаюсь».

– Бесс, пойдем со мной, а не то я убью кого-нибудь. Пойдем, пока во мне не взыграла ирландская кровь.

Элизабет встала и взяла его за руку.

– Разумеется, – сказала она быстро. – Но сначала познакомься с моим другом, Джо Симмонсом. Джо, это Гарри Фицпатрик.

Джо поднялся, чтобы пожать новому знакомому руку. Оба обменялись приветствиями, и Гарри увел Элизабет к реке.

Элизабет почти бежала, чтобы поспеть за ним. У пристани оба остановились. Она так запыхалась, что едва могла говорить.

– Что случилось, Гарри? Я никогда не видела тебя таким сердитым.

– Ничего, кроме старого южного гостеприимства. Господи Иисусе! Пресвятая Дева! Почему ты считаешь, что это должно доставить мне удовольствие? Мы добрались сюда на рассвете и встретили твоего братца, западного сквайра и судью, за глотком виски, которым он угощал своих друзей в окружении охотничьих собак. В жизни я не встречал ничего более отвратительного. Разогревать кровь, а затем вламываться в лес, чтобы убивать этих восхитительных животных. Да пусть бы они перестреляли друг друга и оставили оленей в покое. По крайней мере, олень исполнен достоинства, чего не скажешь об охотниках.

Элизабет коснулась рукой его щеки:

– Скорее всего, нет. Но тебе ли не знать, до чего может дойти сборище мужчин. Ты мне сам рассказывал, как в Калифорнии передрались и перестреляли друг друга в пьяной перепалке. А ведь это похуже, чем убивать оленей.

Гарри взял ее руку и прижался к ней дрожащими губами:

– Ты права, любовь моя. Я впал в истерику. Прости меня. Давай немного посидим. Меня ноги не держат.

Он продолжал держать ее руку в своей. Собственно говоря, его потрясла церемония, через которую должен был пройти Трэдд. В это утро он убил своего первого в жизни оленя. В знак торжества паренька вымазали оленьей кровью.

– Тебе знакома эта церемония, Бесс?

– Да. Она отвратительна. Но все мальчишки проходят через нее, Гарри. Это традиция.

– Это варварство. Стюарт-младший, который с меня ростом, поднял за рога оленью голову. Трэдд должен был перерезать горло. Его дорогой дядя и кузены ловили струйки в ладони и мазали Трэдду лицо. Затем они вымазали ему волосы и рубаху. Меня затошнило. И все еще тошнит.

– А что Трэдд?

– Он держался великолепно. Делал вид, будто это было нечто грандиозное. Но и ему стало плохо, как только он отошел за деревья. Я привел его в чувство.

– Хорошо, теперь все позади. Пора бы это забыть.

– Я не могу забыть, потому что стоял молча, как восковая кукла. Надо было дать им ногой в пах, когда они попытались вымазать меня. Но я не сделал этого ради Трэдда. Я должен был помочь ему пройти через это в первый же раз, чтобы не пришлось все проходить заново. Я знаю, что так бывает. Проклятье. Как только вы, матери, позволяете детям участвовать в подобных церемониях?

– Гарри Фицпатрик собирается поучать меня, чтобы я лучше опекала Трэдда?

Он хотел что-то ответить, но молчал. Элизабет ждала. Через несколько минут он откинул голову и расхохотался.

– Сражен! Сражен наповал! – рычал он. – Ты, рыжеволосая колдунья! Ты пронзила мою епископскую глотку.

Он обнял ее за талию и зашептал на ухо:

– Я обожаю тебя. Давай ускользнем в лес и поиграем в нимфу и Пана. Я буду насвистывать античные мелодии, преследуя тебя.

– Гарри. Перестань. Нас могут увидеть.

– Зато не услышат. Я буду нашептывать непристойности в твое прекрасное, как раковина, ухо.

– Ничего подобного. Пока не вернемся домой. А потом я буду нашептывать, преследуя тебя.

– Бесс, я люблю тебя. Ты необыкновенное, величественное, совершенное создание. Пойдем, Я буду держаться как кельт и очарую твоего отвратительного братца.

– Прекрасно. И юную девушку по имени Виктория. Это дочь Джо, я тебе говорила.

– Бедняжка. Я расскажу ей об эльфах и о трилистнике. Прибегнуть ли к ирландскому акценту?

– Как тебе угодно.

«Делай что хочешь, любовь моя, – подумала Элизабет, – только бы ты был счастлив». Реакция на «посвящение» Трэдда взволновала ее. О Гарри она думала больше, чем о сыне.

Интуиция Элизабет не была безошибочной, но она не подвела. Гарри беспокоился все сильнее. Он устал от Чарлстона.

– Бесс, – сказал он ей однажды, когда они неспешно возвращались к оставленной компании. – Ты бы не хотела получить Лондон в качестве подарка ко дню рождения? Он через неделю, а я еще не выбрал, что тебе подарить.

Элизабет рассмеялась:

– Слишком экстравагантно, ирландец. Я бы предпочла Луну – хочется отведать зеленого сыра.

Прежде чем Гарри успел что-либо ответить, к ним подошли другие гости.

Двое негров лопатами швыряли устриц на раскаленный лежащими под ним углями железный лист. Гости аплодировали. Барбекю начался. Через несколько минут устрицы изжарились, раковины раскрывались, выпуская пар. Их стряхивали на подносы, и лопаты наполнялись вновь. До вечера успели пережарить несколько ванн устриц.

Генриетта и девушки принесли огромные чаши с овощами и горячими лепешками и тарелки с ломтиками приправленного специями барбекю. Служанки уже ставили на столы подносы с жареными устрицами.

– Садись рядом со мной, Джо, – пригласила Элизабет. Виктория уже сидела вместе с семейством Трэддов.

Гарри сидел рядом, закручивая какую-то историю и заставляя Викторию улыбаться. По другую руку сидел Стюарт-младший, Элизабет не без умысла посадила его туда. Трэдд, с еще не просохшими после умывания волосами, сидел на другом конце стола вместе со своими кузенами, Энсоном и Когером.

Стюарт сидел рядом с сестрой. Как только ему наполнили тарелку, он принялся беседовать с Джо:

– Расскажи мне поподробней, Симмонс, о чем пишут газеты янки. Нас перебил этот тупой негр, который не мог отыскать грабли, лежавшие у него под носом.

Джо положил вилку:

– Для тебя есть хорошие новости, Лиззи. Тяжелые для бизнеса времена скоро останутся позади. Газетчики добьются, чего хотят. Скоро мы получим войну. Для бизнеса это неплохо.

– О чем ты говоришь, Джо? Я читаю газеты. Там ничего не пишут о войне.

Элизабет взглянула на Трэдда. Сын жевал с набитым ртом. Он выглядел очень юным.

– В чарлстонских газетах царит полный штиль, Лиззи. Газеты Херста и Пулитцера визжат об этом вот уже более года. Испания жестоко обращается с туземцами в своих колониях, Херст и Пулитцер подняли шум, они только и сообщают что о грабежах и насилиях. Президент Мак-Кинли начал оказывать давление на Исландию. Они добиваются ограниченного самоуправления на Кубе.

– А при чем здесь Куба?

– Помолчи, Элизабет, – сказал Стюарт. – Это мужской разговор. Ты ее не балуй, Джо. Так ты думаешь, в самом деле будет война? И скоро?

– Уверен, войны не избежать. Никто не потерпит испанских концессий. Испанские землевладельцы и бизнесмены не признают никакого самоуправления, а кубинцы захотят расширить свои права. Дело кончится войной. Куба – паровой котел, который вот-вот взорвется.

– На чьей стороне выступит Америка?

– Куба слишком близко, чтобы мы не оказались замешаны. Фабрики Севера уже шьют мундиры и башмаки. Шерстяные мундиры. Вот дураки! Наши ребята умрут от жары.

– Вот это да! Уж этой войны я не пропущу. – Усы Стюарта топорщились. – С той войной меня обошли, но сейчас, пусть только объявят призыв, мой конь будет наготове. Наш боевой клич будет слышен в Мадриде.

Элизабет замутило. Она переместила еду на край тарелки, чтобы казалось, что почти все съедено. Джо, заметила она, беседуя со Стюартом, смотрел на Викторию. «Что ему тревожиться? – подумала она. – У него дочь, а не сын. Война может идти хоть десять лет, с девочкой ничего не случится. А Трэдду в следующем месяце исполняется четырнадцать. Если война продлится три года, его призовут. И с ним случится то же, что с Пинни. А то и похуже. Если только не убьют».

Элизабет не понимала, что Джо смотрит не на Викторию, а на Гарри. «Я наведу о тебе справки, молодой человек, – молча обещал Джо. – Мне не нравится, что ты увел Лиззи так быстро, что она чуть не упала. Да, это мне совершенно не нравится».

 

59

– Лиззи, – сказал Джо, – мне необходимо поговорить с тобой, и потому я отослал Неда Рэгга вперед. Он встретит нас там.

Они ехали в коляске Джо в Карлингтон для новогоднего возобновления контрактов.

«Когда наконец Джо перестанет называть меня Лиззи, – думала Элизабет. – Сотни раз ему напоминала».

Однако ответила она спокойно, стараясь не обнаружить раздражения:

– Говори, Джо. Нам еще долго ехать.

– Мне хочется знать, собираешься ли ты замуж за этого Гарри Фицпатрика. Только не говори, что это не мое дело. Мне лучше знать.

Вопрос Джо застал Элизабет врасплох. Она сама себя еще не спрашивала об этом. Гарри стал ее жизнью. Он ее создал; она принадлежала ему; она повиновалась ему не задумываясь; она принадлежала ему и душой, и телом. И все же кроме него было еще что-то. Она была матерью Кэтрин и Трэдда, главой фосфатной компании и обожаемой вдовой, к которой с почтением относилось общество. Только в магические ночные часы и редкие мгновения, когда им удавалось уединиться в потаенных местах, она становилась Бесс, всецело принадлежащей Гарри. И как только она раньше не задумывалась о том, что же будет дальше? Почему эта двойная жизнь казалась ей естественной и неизбежной? Когда мужчина и женщина любят друг друга, они вступают в брак. Ее воспитали с этой уверенностью. Правда, почему она раньше об этом не подумала? И почему не подумал об этом Гарри?

Джо продолжал говорить. Элизабет постаралась сосредоточиться на его словах.

– …ошибку. Я был в отъезде, когда ты выходила за Купера. Я не был с ним знаком. Но я вижу: этот брак не принес тебе счастья. Мне приходится говорить о Фицпатрике. Я не хочу, чтобы ты опять стала несчастной. Я кое-что узнал о нем. С ним не выйдет ничего хорошего. Он использует тебя, Лиззи, живя в твоем доме. Если бы он был мужчиной, он занялся бы делом, которое может обеспечить будущее. Школьный учитель не в состоянии прокормить канарейку, не говоря уж о жене.

– Я тысячу раз просила тебя, Джо, не называть меня Лиззи. Я не ребенок, мне уже тридцать восемь, и зовут меня Элизабет. – Она почти кричала на него. – И я буду тебе очень благодарна, если ты оставишь мою личную жизнь в покое.

Она повернулась к нему спиной. Оба продолжали молчать, отчего поездка показалась бесконечной.

Когда они доехали до поворота на Карлингтон, Элизабет повернулась к нему:

– Джо, давай не будем ссориться. Мне обидно до слез. – Она прислонилась щекой к его плечу. – Ты мой старый, близкий друг. Мне не хочется на тебя сердиться. Ты должен понять, что я уже взрослая. Если я делаю ошибки, значит, это неизбежно. Таковы все Трэдды, тебе ли этого не знать… Хорошо?

Рука его была твердой, как железо.

– Я никогда тебе ни в чем не отказывал, золотко, – сказал он. – Я и сейчас готов уступить. Я не признаю, что это хорошо. Но буду молчать. Тебя это устроит?

Элизабет чмокнула его в ухо, не подозревая, что это для него значит.

– Спасибо, милый Джо, – сказала она. – Скажи, ты действительно считаешь, что цены скоро подскочат? Могу ли я обещать рабочим, что заработная плата не будет вновь урезана?

Пока карлингтонские рабочие, с фейерверком и самогоном, праздновали Новый год и возобновление контрактов, на острове Куба вспыхнули мятежи и потасовки между сторонниками и противниками испанцев. Американские бизнесмены и их семьи отсиживались в своих домах и конторах. Они слали отчаянные телеграммы в Вашингтон.

В конце января американский линкор «Мэм» вошел в порт Гаваны как предупреждение, что правительство Соединенных Штатов готово защищать своих граждан и их собственность.

Кубинские новости появились теперь и в чарлстонских газетах. Трэдд каждый день возвращался из школы, зараженный всеобщим волнением. Гарри пытался успокоить мальчика, привлекая его внимание к эпохе, когда Кубу называли жемчужиной Антильских островов и пираты всматривались в горизонт, подкарауливая испанский флот. Пираты, особенно те, что нападали на Чарлстон, интересовали его меньше, чем разговоры о войне. Гарри и Трэдд несколько раз выбирались в Уайт Пойнт Гарденс, разыскивая виселицу, на которой болтался Стед Боннет.

Поначалу Элизабет не принимала участия в их экскурсиях. У нее было так много работы: необходимо было установить, что в Карлингтоне нужно починить в первую очередь и какие сделать приобретения. Цены на фосфаты подскочили, но работы, по совести сказать, было не так уж много. Ей хотелось побыть одной, чтобы подумать. С того времени, как Джо спросил ее, собирается ли она замуж за Фицпатрика, беззаботность покинула ее. Наедине с Гарри она забывала обо всем на свете. Они любили друг друга как умели. Что в этом плохого?

Но когда они разлучались или с ними был кто-то третий, хотя бы Трэдд, Элизабет вновь начинали терзать сомнения. Она наблюдала за Гарри, пытаясь понять, действительно ли он, как намекал Джо, ее дурачит; в малейшем его движении ей чудился скрытый смысл; Элизабет смотрелась в зеркало, пытаясь обнаружить морщинки и седые волосы, и мучила себя мыслями о том, что Гарри должен оставить ее. Она ревновала его ко всем миловидным девушкам, которых он мог встретить на танцевальных вечерах, куда Элизабет по причине ее возраста не приглашали. Она вновь и вновь думала, что должна подготовить себя к худшему, научиться жить с этой мыслью. Однако наступала темнота, и она вновь была в его комнате, в его объятиях; здесь она забывала все горести, отдаваясь счастью.

В Валентинов день он подарил ей медальон – фиолетовый овал, на котором мелким жемчугом была выложена буква «Б». «Это царственный цвет», – сказал Гарри. Он набрал оранжерейных фиалок и положил их на подушку Элизабет.

– Пусть они запутаются у тебя в волосах, и ты станешь похожа на лесную нимфу. Ты обещала мне погоню в соснах, помнишь?

– Я ничего такого не обещала. Это ты хотел преследовать меня в Барони.

– Скоро весна. Мы найдем лес, пригодный для охоты. Элизабет обняла его. Значит, он думает о будущем.

В медальон она положила любовный узел: их локоны, связанные вместе. Все было прекрасно…

Гарри, высвободившись, быстро подошел к окну и распахнул его.

– Иисусе! Кто-то с улицы стучит в дверь. Твоя одежда здесь? Слава Богу. Ответь на стук. Пойду задержу Трэдда.

Говоря все это, он успел натянуть брюки и рубашку. Пуговицы он застегивал на бегу.

– У Кэтрин начались схватки, – сказал Элизабет обезумевший Лоренс, когда она открыла дверь. – Она хочет, чтобы пришла мама.

– Сейчас, Лоренс. Только надену пальто. Ну-ну, не торопись так. Она еще долго так пробудет. Я через минуту приду.

Гарри и Трэдд спускались по лестнице.

– Ты вот-вот станешь дядюшкой, – сказала она Трэдду. – Ступайте оба в постель. Я вернусь завтра.

Элизабет заметила, что Гарри в спешке неправильно застегнул брюки, и улыбнулась.

«Неплохо для бабушки», – сказала она себе.

В отличие от Элизабет, схватки у Кэтрин длились долго. Ее малыш родился к вечеру следующего дня. Звать его будут, сказала Кэтрин матери, Лукас Лоренс Уилсон. Затем она уснула.

«Наконец-то „маленький Лукас", – подумала Элизабет. – Ничего, я привыкну. Возможно, они будут называть его Лук». Она очень устала. Лоренс тоже устал. Он проводил Элизабет домой, оба шатались от усталости.

Поначалу она даже не поняла, что говорил ей Трэдд, открыв дверь. От волнения речь его была бессвязной.

– Говори медленней, – сказала она. – И не кричи так.

– «Мэн», мама. Испанцы подорвали «Мэн». Погибли сотни наших моряков. Это плевок в лицо Америке.

– Да, да, понимаю, – сказала Элизабет. Она изнемогала от усталости. – Это очень интересно. Я сейчас лягу спать и взорву любого, кто мне помешает.

На следующей неделе заголовки газет и плакаты взывали: «Помните „Мэн"!» Было очевидно, что дитя Кэтрин, родившееся в день обстрела корабля, получит это прозвище. Это был милый, толстый малыш, и Элизабет поняла, что быть бабушкой – чистейшее удовольствие.

Она каждый день ходила на Уотер-стрит в час, когда малыша купали, и получала его из рук нянюшки чистенького, благоухающего, присыпанного тальком. Малыш лепетал и тыкался в нее носом. Когда и внук, и бабушка уставали играть, она передавала его хмурившейся Кэтрин, чтобы та его покормила.

– Ты его балуешь, мама, – говорила Кэтрин. – Доктор говорит, нельзя так долго держать его на руках. Он только и будет этого ждать.

– Он будет этого ждать, что бы я ни делала, – спокойно отвечала Элизабет. – Таковы все дети.

Она любила бывать с внуком и дочерью, несмотря на капризы Кэтрин. Ей доставляло удовольствие сознавать, что в старом городе, в старом доме собрались вместе три поколения. Это приносило чувство защищенности, верилось, что все в мире идет своим чередом. Даже жалобы Кэтрин не противоречили заведенному порядку вещей.

По мнению Кэтрин, мать была ужасной эгоисткой. Зачем ей оставаться в просторном доме на Митинг-стрит? Его надо отдать молодым Уилсонам.

– У нас здесь даже сада нет, мама. Где ребенок будет бегать и играть?

– Сначала он должен научиться ходить. Просторный дом вам понадобится еще не скоро.

Элизабет не слушала возражений. Возня с малышом успокаивала ее, и она не могла позволить, чтобы ее лишили этого спокойствия.

А покоя не было нигде. Даже тихие, в весеннем цвету улицы центральной части города, казалось, гудели от напряжения. За Бэй-стрит останавливали моряков, расспрашивая, не с Карибского ли они моря; еженедельные пароходы с Севера были набиты газетами. Телеграф на Брод-стрит в ожидании сводок осаждала возбужденная толпа. Оркестр в Уайт Пойнт Гарденс вместо Штрауса играл марши Суза. Когда президент Мак-Кинли обменялся дипломатическими нотами с королем Испании, в Чарлстоне, как и во всей Америке, стали ждать войны.

Глаза Трэдда горели огнем оживления. В школе Портера ура-патриотическая муштра занимала теперь половину учебного дня. Он был произведен в лейтенанты и с гордостью носил нашивки. Сын Стюарта, Когер, призывал старших мальчиков быть ежеминутно готовыми к объявлению войны. Гарри вместо истории занимался испанским.

– Я плохо знаю этот язык, – с улыбкой говорил он, – но другие и вовсе его не знают. Как же они говорят?

Он сказал Элизабет, что пять месяцев жил с цыганами в пещерах Барселоны. Его испанский был скорее разговорным, чем классическим. Ранее он никогда не упоминал об этих днях своей жизни, и она с горечью призналась себе, что любит совершенно незнакомого человека. Каждый день они с Трэддом ходили на Калхоун-стрит посмотреть на парад кадетов. Военный колледж уже объявил, что весь кадетский корпус в качестве добровольцев идет на войну.

– Вот так же они ушли на Гражданскую войну, – сказала Люси Энсон. Ее беспокоила судьба сына. Армия обеспечивала ему устойчивое, надежное существование, и приходилось мириться с разрухой. Теперь все его письма были полны надежд на продвижение по службе. Генералами становятся на поле битвы.

Напряженность становилась все невыносимей. Когда наконец 25 апреля правительство объявило войну, это было как шквал после предгрозового штиля. Город пришел в бурное движение.

В парадах у Цитадели участвовали рекруты, приезжавшие в Чарлстон из деревень и городков Южной Каролины. Три сына Стюарта Трэдда записались в числе первых.

Сам Стюарт был в ярости:

– Слишком стар!.. Этот мальчишка-капитан заявляет, что я уже старик! Сорок четыре далеко не старость. Черт побери! Теодор Рузвельт в Вашингтоне покинул министерство навигации, чтобы собрать войска, а ему уже сорок. Это все фаворитизм проклятых республиканцев. Они не могут забыть, что мы, «Красные рубашки», выкинули их из штата!

«и Генриетта решили переехать к Элизабет на Митинг-стрит. Стюарт собирался изводить армейских рекрутеров, Генриетте хотелось быть поближе к сыновьям.

Они могли оставить казармы, чтобы поужинать на Митинг-стрит, но для поездки в Барони времени бы не нашлось.

– Привет, Кэтрин. Ты цветешь, как весна. Что случилось, Бесс? – Гарри держал в руке записку, которую Элизабет приколола к его двери.

– Я хочу, чтобы ты проводил меня домой. Мне надо поговорить с тобой о Трэдде.

Элизабет наспех поцеловала дочь и внука:

– До свиданья, милые, я приду завтра.

– С Трэддом что-нибудь случилось? – спросил ее Гарри, когда они вышли на улицу.

– Нет, с Трэддом все в порядке. А как быть нам с тобой, я не знаю. – Она сообщила ему о приезде Стюарта и Генриетты. – Я не смогу приходить к тебе в комнату. Стюарт убьет меня, если что-нибудь заподозрит.

– И повесит мою голову на стену, как охотничий трофей. – Гарри с улыбкой сорвал длинный побег жимолости и протянул его Элизабет. – На нем есть бутоны. Пей сок из них, пока будем гулять. Мы идем в парк.

Поднявшись по ступеням на дорожку вдоль дамбы, они медленно прогуливались. Было время прилива, с моря дул свежий бриз. Ветер, вспенивая волны, бросал их на стену Ист-Бэттери. Брызги летели прямо в лицо. Где-то далеко позади под возгласы командира чеканили шаг рекруты. На ярко-голубом небе не было ни облачка.

Гарри прижал руку Элизабет к своему левому боку. Она чувствовала, как бьется его сердце.

– Сними эту ужасную шляпку, – приказал он. – Я хочу видеть, как солнце играет у тебя в волосах.

– Гарри, это неприлично.

– Что значат для нас приличия? Если ты не послушаешься, я сам сниму ее с тебя.

– Я сама сниму. Ты только заколки растеряешь. Едва она сняла шляпу, волосы тут же обрызгало морской пеной.

– Ты выглядишь превосходно, – сказал Гарри, – солнце превратило брызги на твоих волосах в алмазы. Тебя всегда надо так короновать. – Он высвободил ее руку и взял жимолость. – Открой уста, Глориана, я наполню твой рот нектаром.

Глаза его горели. Элизабет совсем позабыла, что сквозь цветочный заслон на верандах их легко могут увидеть из домов через улицу. Она запрокинула голову и высунула кончик языка, чтобы выпить сладкие капли.

Когда все бутоны были опустошены, Гарри бросил гибкий побег в волны. Они дошли до конца Хай-Бэттери. Гарри остановил ее, прежде чем они сошли по ступеням на нижнюю прогулочную дорожку и оттуда – в парк.

– Мне нравится смотреть отсюда, – сказал он. Невысокие очертания форта Самтер вдали обозначали выход из гавани в океан. Далее, у горизонта, виднелись стаксели шхуны, ожидавшей, когда лоцман проведет ее через канал. Направо расстилалась волнующая гладь гавани.

– Как красиво, – сказал Гарри.

Элизабет чувствовала глубокое удовлетворение. Шум казарм был где-то далеко, его заглушал смех детей, гуляющих с нянями в парке. Это был Чарлстон, он и потом будет таким же. Когда-то она гуляла там среди других детей, потом настал черед Кэтрин и Трэдда, а скоро там будут гулять ее внуки. И внуки ее внуков, и так далее, поколение за поколением.

– Я уезжаю, Бесс.

Слова Гарри разрушили ее мир.

– Нет, – сказала Элизабет. – Ты дразнишь меня. Это одна из твоих игр.

– Это не игра, любовь моя. Я должен уехать. Мне давно уже не терпится.

– Значит, все дело в войне. Ты точь-в-точь как все мужчины.

– Да, я отправляюсь на войну. Но не как все мужчины. Я не собираюсь убивать молодых несчастных испанских крестьян, посланных умирать за величие Испании на остров, о котором они никогда не слышали. Просто я хочу увидеть войну, вот и все. Войны составляют историю, а я еще не видел ни одной войны. Я нанялся репортером в одну из газет Сан-Франциско. Мне предоставят транспорт, и я увижу все из первого ряда.

– Тебя убьют.

– Ирландца не так-то легко убить… Но я все равно не вернусь, Бесс. Когда мне наскучит на Кубе, я отправлюсь в другие края. Я никогда тебя не забуду. Я любил тебя больше всех женщин, которых когда-либо знал.

Элизабет хотелось плакать, кричать от боли, исцарапать лицо и рот, которые она так любила. Но на них смотрели. Она не могла устроить сцену.

– Почему? – спросила она упавшим голосом. – Если ты так любишь меня, почему ты уезжаешь?

– Это держит меня в плену, Бесс. Твой город – Занаду. Ты знаешь, как шутят чарлстонцы: «Это там, где реки Эшли и Купер образуют Атлантический океан». – Гарри взглянул туда, где сталкивались потоки. – И они почти верят в это. Я сам на какое-то время поверил. Здесь царят волшебство и живет королева фей. Ты и твои чарлстонцы зачаровали меня, я никогда и нигде не задерживался так долго.

– Останься, Гарри, не разрушай колдовство. Ты вовсе не обязан ехать.

– Но я поеду. Я всегда оставался самим собой. Я бродяга, Бесс. Ты это знала.

Ей нечего было возразить. Да, она знала, но не верила. Теперь приходится поверить. По его голосу она слышала, что все кончено.

– Когда ты едешь?

– В полночь. Мы воспользуемся ближайшим приливом.

Значит, не будет прощанья, не будет последней ночи в его объятиях. Стюарт и Генриетта будут дома к тому времени, как они с Гарри вернутся. И спать гости улягутся поздно.

Не будет даже прощального долгого поцелуя. На них сейчас смотрят – нет возможности даже коснуться друг друга.

Элизабет почувствовала горечь.

– Неплохо ты все обставил, – сказала она. – Тебе, наверное, нередко приходилось прощаться.

Гарри не отрицал.

– Надеюсь, молодой испанский крестьянин выстрелит тебе прямо в сердце, Гарри. Я буду молиться об этом. Умирая, ты успеешь почувствовать то же, что теперь чувствую я… Я вернусь домой одна. Не смей заходить в дом. Вещи свои, когда стемнеет, возьмешь в каретном сарае. Я не желаю, чтобы Трэдд опять увидел тебя.

Гордость придала ей сил спуститься по ступенькам и пройти через парк. У начала Митинг-стрит Элизабет не выдержала и оглянулась, чтобы увидеть его в последний раз.

Гарри не было.

 

60

Война, столь ненавидимая Элизабет, явилась для нее Божьим благословением. Все были так поглощены сплетнями, новостями и деловой активностью, что не замечали, как она сделалась молчалива. Джо Симмонса трудно было обвести вокруг пальца, но он строил новое помещение для банка на Брод-стрит, и она почти не виделась с ним. Люси Энсон сразу бы все поняла, но она была поглощена собственной неожиданной удачей. Эндрю послали в Чарлстон, чтобы наблюдать за отправкой войск, когда подоспеет время. Пробыв дома менее недели, он заявил матери, что больше никогда не покинет Чарлстон.

– Я не понимал, как неповторим этот город, пока не пришлось провести столько времени вдали от него. Когда моя работа здесь будет завершена, я сложу с себя свои обязанности и стану просто мистером Энсоном.

Эндрю было теперь тридцать пять лет. За пятнадцать лет службы он превратился в сухощавого загорелого мужчину. Это – и привычка командовать – придавало ему уверенности. Прежде чем был отправлен первый батальон, Эндрю обручился с девушкой, первой красавицей года, и он уже подыскал себе работу. Четырнадцатого июня корабли с войсками отплыли. Неделей позже Эндрю приступил к работе в качестве вице-президента в банке Джо Симмонса. Он отвечал за строительство.

– Ничего, если он меня обмишурит, – говорил Джо, – но я буду взбешен, если мы это прохлопаем. Я уеду с Викторией в Нью-Йорк после того, как завершатся занятия в школе. Следи за ним как ястреб.

Когда войска покинули Чарлстон, Стюарт и Генриетта вернулись в Барони. Ночью Элизабет плакала – впервые за два месяца с тех пор, как уехал Гарри.

Но не потому, что рассталась с братом и невесткой. Стюартово «это кто старый?» превратилось в навязчивый рефрен к ее собственному несчастью. «Я!..» – хотелось ей закричать. Вот почему Гарри бросил ее. Надо быть идиоткой, чтобы верить, будто Гарри не надоест женщина семью годами старше его. В первый же день приезда в Гавану он нашел себе шестнадцатилетнюю возлюбленную.

Она плакала в ту ночь, потому что знала: никто, даже случайно, не услышит ее приглушенных рыданий.

«Мне нужно побыть одной, чтобы исцелиться, – думала она, – невыносимо, когда что-либо напоминает мне о нем». Она предложила Кэтрин и Лоренсу поехать на остров.

– При условии, что вы возьмете Трэдда, – сказала она. – У меня множество дел в городе, и я не смогу поехать.

Делия осталась с Элизабет. У Кэтрин были свои служанки.

Первого июля Трэдд погрузил свои вещи на паром. Элизабет освободилась от постоянного напоминания о Гарри. Мальчик говорил о нем все время. Он был убежден, что краткая прощальная записка Гарри связана с необходимостью секретной миссии, которую только он мог выполнить.

Четвертого июля Элизабет с бокалом шампанского забралась на крышу дома, чтобы посмотреть фейерверк и поздравить себя с безраздельным обладанием пустым домом. И некому было запретить ей сидеть на такой высоте, потому что это опасно или потому что леди так себя не ведут. Она была целиком в собственном распоряжении.

– Что с того, что я больше не королева? – спросила она вслух. – Я король на собственной крыше. Сегодня День Независимости.

Слеза скатилась у нее по щеке и упала в шампанское. «Что с того? – подумала она. – Это скучно». Она нашла в комнате Гарри откупоренную бутылку – сувенир того мира, который она хотела забыть.

Двенадцатого августа война закончилась. Остров Куба более не принадлежал Испании. То же случилось с Пуэрто-Рико, Гуамом и Филиппинами. Испанская империя приказала долго жить, а Америка стала повелительницей морей. В Чарлстоне было множество фейерверков, но Элизабет не надоедало смотреть на них с крыши. В ее душе тоже прекратились военные действия, хотя праздновать было рано.

Когда Трэдд уехал на остров Салливан, она впервые в жизни осталась одна. Вокруг нее всегда была семья – мать, братья, муж, дети. Собственные интересы Элизабет давно были на последнем месте. Надо было угождать другим, подчиняться другим, заботиться о других. Поначалу она не знала, возмущаться ли ей или жалеть себя. Элизабет то воспаряла ввысь, то валилась в грязь.

Затем ей начала нравиться тишина дома. Дом казался таким мирным. Ставни были затворены, и в комнатах сохранялся полумрак и утешительная прохлада. Стулья, с их потрепанной старой обивкой, казались старыми друзьями; линии были гармоничны и приятны для глаз. Когда поднимался вечерний ветер, Элизабет растворяла ставни, и волнующиеся летние занавески обнимали ее.

– Я люблю тебя, дом, – громко шептала она. Она краснела за собственную глупость, за то, что разговаривала с домом, и тем не менее чувствовала прилив счастья.

Каждый день прибавлял ей сил. Временами она ощущала утрату и предавалась отчаянию. Порой она приходила в сумерки в комнату Гарри и ложилась лицом вниз на его кровать, вдыхая тонкий аромат мыла, которым еще пахла подушка. Тело жаждало его, сердце мучительно билось в груди, Элизабет хотелось умереть. Но запах становился все слабей, и уменьшалось ее горе.

Делию она отпустила на весь сентябрь, и теперь никто не нарушал ее одиночества. Никто не подавал ей горячий обед в половине третьего, ни чай к пяти часам, ни ужин к семи. Не надо было составлять меню или список покупок. Для Элизабет настала безмятежная пора потакания своим слабостям. Она сама отвечала на крики уличных торговцев и покупала товар без предварительных прикидок. Она покупала все, что ей нравилось, без разбору. Однажды она купила арбуз на завтрак, дыню на ужин, а без обеда вовсе обошлась. Она то экспериментировала с новыми рецептами, а то как-то купила много мороженого и удовлетворила свое детское желание наесться им досыта. Она жила настроениями и порывами.

Вольная жизнь опьяняла ее, и понемногу Элизабет начала понимать Гарри Фицпатрика, чего ей трудно было достичь раньше. Это так соблазнительно – жить такой жизнью. А ведь Гарри живет именно так, только с большим размахом. Нет нужды искать в себе изъяны: он не бросил ее, а ушел вслед за сиреной гедонизма. Он не льстил ей, говоря, что очарован, и потому оставался так долго. Теперь очарована она.

«Я за многое должна быть благодарна тебе, Гарри, – думала Элизабет. – Без тебя я никогда бы не научилась нарушать правила, предписывающие регулярно питаться, ложиться в постель, когда на колокольне пробьет девять, и запрещающие вылезать на крышу. Надеюсь, испанец все-таки не убьет тебя».

В середине сентября волнующий холодок свободы перестал ее завораживать. Она рассталась с вольной жизнью без сожалений: теперь все ее интересы были сосредоточены на будущем. Она разбиралась с книгами Компании, обращая внимание на даты, образцы договоров, реорганизацию в лавке для рабочих.

Джо был прав – как всегда. Цены росли, заказы увеличивались. Война полезна для бизнеса. Элизабет сравнила возможность дохода с собственной серной кислотой и без нее и поняла, что цены на необработанную серу, должно быть, изменились с тех пор, как в 1893 она отказалась от проекта; Элизабет написала и отправила письма с запросами.

Сад разросся, как джунгли. Почему она так долго этого не замечала? Обычно Трэдд выпалывал сорняки и подрезал траву. Элизабет забралась в «дом на дереве» и оттуда наметила план новой разбивки сада. Кое-что легко изменить: плющ под кустарником вытеснит сорняки и защитит корни от палящего солнца, вместо лужайки сделать гравиевую площадку, тогда не надо будет косить. Трэдд закончит школу Портера только через два года. Если у нее будут деньги, он сможет учиться в колледже. Следует внимательней относиться к саду, но она не может тратить время на выпалывание сорняков. Есть занятия поинтересней. После долгих лет стагнации наконец-то появилась возможность оживить Карлингтон. А еще существует множество книг, которые она хотела бы прочесть. Ей следует записаться в общественную библиотеку, прогулки туда пойдут ей на пользу. Надо также навести порядок на чердаке. Там все еще хранятся старые игрушки Кэтрин и Трэдда. В первый же дождливый день она достанет их и посмотрит, подойдут ли они для Мэна.

И все же роскошно, что дом так долго принадлежал ей одной, – вместе с ветерком на веранде, уверенным голосом сторожа на колокольне и музыкой колоколов. Подойдет к концу лето, вернется Трэдд, и возобновится череда визитов и званых ужинов. «А пока буду наслаждаться благословенной тишиной, – думала Элизабет. – Я заслужила ее. Я поняла, что жизнь прекрасна, и не нуждаюсь теперь в Гарри Фицпатрике». Она лежала на полу в «доме на дереве», и песня пересмешника убаюкивала ее.

Джо и Виктория вернулись домой в последних числах сентября. Джо сейчас же взялся за проверку банковских дел. Эндрю творил чудеса. Постройка была закончена на три недели раньше намеченного срока. Джо сразу же вручил ему премию. Эндрю был очень доволен. Его свадьба была намечена на январь, а цены на жилье оказались слишком высоки.

Джо смеялся.

– Ты знаешь, как заставить людей работать, – сказал он, – но тебе надо научиться тому, как заставить работать деньги. Завтра вечером я хочу пригласить к ужину твою славную маму. Если хочешь, приведи и невесту. Дамы побеседуют с Викторией, а я тем временем научу тебя делать вклады. Умный человек никогда не тратит свои деньги. Надеюсь, ты сообщишь это своим друзьям. Тебе надо обеспечить хорошие займы и вклады, когда наш банк откроется.

Джо отправился на Митинг-стрит пригласить также Элизабет и Трэдда. Виктория будет рада компании ровесника, и сам Джо очень соскучился по Элизабет. Ему хотелось ее видеть, даже если для этого придется пригласить Фицпатрика.

– …Гарри уехал на Кубу, Джо, а Трэдд все еще на острове. Но я приду с удовольствием, если ты пришлешь за мной своего возницу.

– Я приеду за тобой сам. – Джо недоумевал: все солдаты вернулись с Кубы сразу после прекращения военных действий.

Элизабет улыбнулась:

– Милый Джо! Такой добрый, ни о чем не спрашивает. Посиди, я пока приготовлю чай. Ты еще успеешь сказать: «Я тебя предупреждал». Он не вернется. Он устал от Чарлстона.

– Мне не нужно чаю. Посиди со мной. – Джо подвинулся, освобождая место на диване. Они сидели рядом, рука Джо лежала на спинке дивана. Элизабет не видела, как он сжимает кулак, мысленно стискивая горло Гарри Фицпатрику.

– Как ты поживаешь, Лиззи?

– Прекрасно, Джо. Поверь мне.

Это в самом деле было так. Но его слишком очевидное понимание заставило ее насторожиться.

– Тебе не следует слишком беспокоиться обо мне. И я хочу чаю, даже если ты от него отказываешься. Я мигом.

Джо, дожидаясь Элизабет, расхаживал по гостиной. Его сжатые губы побелели. Он готов был убить Гарри за то, что он причинил боль Элизабет. Ей было больно, что бы она ни говорила. Но с другой стороны, он был благодарен Фицпатрику. Теперь, возможно, Элизабет позволит заботиться о себе. Джо только об этом и мечтал.

Однако подступиться к ее разбитому сердечку было задачей не из легких. Возможно, потом Лиззи сама пожалеет, но она не из тех, кто переигрывает заново.

Джо остановился у большого зеркала и взглянул на себя. «Ты уверен, что нужен ей? – спросил он себя и ответил: – Да. Ты уверен, что можешь сделать ее счастливой? – Он снова ответил утвердительно. – Любишь ли ты ее так, как только мужчина может любить женщину? Желаешь ли ты ее так, что даже не будешь спрашивать, любит ли она тебя? – Да, да». Джо был на все согласен ради нее.

«Так поговори же с ней, трус. Не будет времени, когда ты без страха заговоришь с ней об этом. Решись на это сейчас. Худшее, что случится, она ответит „нет". Но, по крайней мере, она будет знать, что кто-то любит ее. Она имеет право это узнать. А может, ей это необходимо».

Элизабет вошла, неся на подносе чай. Джо поторопился взять поднос у нее из рук и поставить на стол возле дивана. Она принесла две чашки. Джо улыбнулся. «Сделай это непринужденно, – подумал он. – Не взваливай на нее новые тяготы». Они сели рядом, и она принялась разливать чай. Джо откашлялся.

– Ты помнишь медвежонка? – спросил он. Элизабет улыбнулась:

– Конечно. Он еще хранится у меня. Я разбирала старые игрушки, чтобы найти что-нибудь для Мэна, и наткнулась на мишку. Мех поистерся, но набивка сохранилась. Я ни за что с ним не расстанусь, даже внуку не отдам. Забавно, что ты еще помнишь, Джо. Это было так давно.

Джо кивнул:

– Да, давно. Ты была тогда совсем крошка. У тебя были молочные зубы, и тебя очень позабавило, когда один из них выпал. – Он набрал побольше воздуха. – Много с тех пор воды утекло, но те времена я вспоминаю как лучшие в своей жизни. Наверное, в набивке этого медвежонка осталось мое сердце. И я никогда не получу его обратно.

Вокруг глаз Джо собрались морщинки, однако беззащитно открытые ладони и чуть ссутуленные плечи свидетельствовали о том, что смех притворен.

Элизабет удивилась:

– Я никогда не знала… Не знаю, что и ответить. Джо нетерпеливо тряхнул головой:

– Не надо ничего говорить. Сначала послушай. Я хотел на тебе жениться, когда ты станешь достаточно взрослой. Вот почему мы с Пинкни рассорились. Он сказал мне, что я тебе не пара. И я поверил в это. Но Пинкни был не прав. Когда я увидел тебя опять и понял, до чего тебя довел этот хорек Лукас, мне захотелось убить его. Но твой муж был уже мертв. Я всегда заботился о тебе, Лиззи. И ты меня любила. Возможно, как брата, но для начала этого достаточно. Мне от тебя ничего не надо взамен.

Элизабет почувствовала ком в горле, слезы защипали ей глаза. Она положила ладонь на руку Джо. Он говорил все это, глядя на свои колени. Это было не гладкое, изысканное признание в любви, но раскрытие души. Ощутив прикосновение ее руки, Джо поднял глаза. В глазах его была боль.

– Ты так настрадалась за свою жизнь, малышка. Давно забытое ласкательное имя вызвало в памяти Элизабет калейдоскоп воспоминаний. Сила Джо, его мягкость, его интуитивное понимание. Да, она любила его, и она все еще любит его. Она взглянула на округлое брюшко, которое натягивало пуговицы его жилета, и на лысину под тщательно зачесанными волосами, и сердце ее наполнилось теплом.

Что она может ответить, чтобы не причинить ему боль? Как объяснить, что любовь, которую она к нему испытывает, – это не любовь женщины к мужчине, но годами питаемая благодарность за его ласку. Элизабет с трудом подбирала слова.

– Не говори мне сейчас ничего, – сказал Джо, – я не хочу ничем тебя обременять. Ясно, что я не подарок. Я толстый, старый и так и остался белым отребьем, несмотря на дорогой костюм и маникюр. Все это так, малышка. Я понимаю. Я должен признать, что все это так. Я сознавал это все двадцать лет. Но я хочу, чтобы ты была счастлива, детка. Не грусти из-за меня.

Но Элизабет не было грустно. Напротив, она была сердита. Сердита на себя за то, что ничего не может ему дать, на весь мир за то, что в нем существует любовь без взаимности, и даже на Джо – за то, что он столь невысокого мнения о себе.

– Послушайте меня, Джо Симмонс. Вы не имеете никакого права говорить так о себе. Ни передо мной, ни перед кем другим. Если кто-либо так отзовется о тебе, я выцарапаю ему глаза. Я не желаю слышать подобных глупостей, понятно? Ты лучший из всех, кого создал Бог, самый добрый, самый незлопамятный, самый умный…

И вдруг ей сделалось грустно. Почти без причины она вдруг почувствовала себя слабой, она почувствовала потребность в чем-то незнакомом, не поддающемся определению и навсегда утраченном для нее. Губы ее шевельнулись, но она не могла говорить. Желание заплакать оказалось непреодолимым, и она со слезами бросилась на грудь Джо – выплакать все, что пережила. Он обнял ее, покачивая, как ребенка.

Когда Элизабет выплакалась до опустошения, Джо дал ей носовой платок:

– Не хлюпай носом, лучше высморкайся.

– Ты говоришь, как тетя Джулия.

– Не заговаривай меня, мисси. Сморкайся. Элизабет подчинилась.

– Точь-в-точь тетя Джулия, – сказала она рассмеявшись. Голос ее дрожал.

Он держал ее так, что голова Элизабет опиралась о его предплечье.

– Я преклоняюсь перед этой дамой, – сказал он, – но она выщипала из меня всю набивку.

– Не успокаивай меня, Джо. Хватит воспоминаний. Ты оказал мне великую честь. Я этого не забуду, и ты тоже.

– Лучше забудь.

– Нет, не могу. И не хочу. Признание в любви – сокровище, которым женщина может гордиться всю свою жизнь… Я не из-за того плакала. Кажется, все тяжелое вышло наружу. Никогда я не плакала так… Только с тобой это можно. Я доверяла тебе всю жизнь. Как никому другому.

Он ласково вытер слезу с ее щеки:

– И я буду ценить это по гроб жизни. Доверие – великая честь.

– Не знаю, что на меня нашло. Как весенний поток. Я не могла прекратить плакать, а теперь не могу не говорить. Я хочу сказать тебе нечто страшно тяготящее меня, Джо. Ты выслушаешь меня? – Она не ждала ответа. В этом не было необходимости, – Джо… Джо, я убила своего мужа. Ударила его кочергой по голове. Мне снится это снова и снова. И снова и снова мне хочется это сделать…

Он крепко прижал ее к своей груди. Элизабет высвободилась:

– Не утешай меня, Джо. Это не все. Я вовсе не сожалею о содеянном. Я рада. Я рада, что убила Лукаса, как не рада ничему другому.

Она пристально вглядывалась в его лицо в поисках признаков отвращения. Но лицо его было покрыто слезами, рот искривлен невыразимой болью.

Это была ее боль. Теперь она жила в его душе, покинув душу Элизабет. Ей хотелось утешить его, но она знала, что мучительные угрызения совести не знают утешения.

– Я ужасно поступила по отношению к тебе, Джо. Но теперь поздно просить прощения.

Джо погладил ее волосы:

– Не говори глупостей, Лиззи. Ты дала мне то, чего я хотел, – возможность облегчить твое горе. Я счастливейший из смертных.

Она обвила руками его шею и поцеловала в губы. Он принял ее поцелуй, собрав всю свою волю, чтобы не возвратить его. Элизабет чувствовала его дрожь. Она положила голову ему на плечо:

– Обними меня крепче, Джо.

Его сильные руки бережно держали ее. Через несколько минут она вновь заговорила:

– Я люблю тебя. Я уверена в этом. Но не знаю, как именно. – Вдруг она резко выпрямилась. – Ах, я поняла! Ты имел в виду, что хочешь на мне жениться? Ты никогда об этом не говорил.

– Конечно хочу. Но не успел еще сказать.

– Да, хорошо. – Она вновь приникла к нему. – Я должна подумать.

Она услышала, как он тихо смеется прямо ей в ухо:

– Ты всегда так отвечала, Лиззи. Думай, сколько душе угодно.

 

61

Весь следующий день на сердце у Элизабет было легко, несмотря на некоторое смущение. Не потому, что она переложила ношу на Джо. Она верила, что он принял на себя эту тяжесть добровольно. Она была смущена тем, что целовала его и прижималась к нему, то есть позволила себе кокетничать. Буря чувств в ее груди улеглась. Элизабет чувствовала, что связь, которая установилась между ними, нерушима, но романтического томления уже не было. Если он собирается вернуться к незавершенному и она скажет ему «нет», Джо будет больно.

– Тьфу! – сказала она вслух. – Надеюсь, ужин пройдет без натяжек.

Не первый раз она недооценила Джо Симмонса. Он заехал за ней, помог сесть в экипаж и отвез к себе домой. Держался он как ни в чем не бывало.

– Очень жаль, что Трэдд еще не вернулся, – сказал он. – Виктория надула губы и жалуется на смертельную скуку.

– Надеюсь, ты вымыл рот душистым мылом, – сказала она.

Джо по-прежнему был ее другом.

Первого октября чарлстонские школы открылись, и сонная поступь лета растворилась в облаке приглашений. На столе у Элизабет их скопилась целая кипа.

– Как люди чувствуют успех! – сетовала она. – Самое лучшее – назначить дату и пригласить всех разом.

– Званый ужин с танцами? Очень глупо, – промямлил Трэдд. Сын так и не согласился, чтобы она записала его в школу танцев.

– Мне нет до тебя дела, Трэдд. Без толку ворчать. Не могу же я ответить на каждое приглашение.

И все же она сочувствовала сыну. Она помнила, как неуютно первое время чувствовали себя мальчишки в школе танцев. Девочки, напротив, любили туда ходить. Ведь для этого им шили новые наряды.

Через несколько дней в утренней газете появился заголовок, который мог улучшить настроение Трэдда. Элизабет протянула ему газету:

– Как насчет шоу? Своди туда старую маму. А потом будем есть сливочное мороженое с сиропом, орехами и фруктами.

– Хорошо! Я вернусь сразу же после уроков.

Период ураганов закончился, и морской флот США привел добытые в войне испанские суда к берегам Америки. Первым портом на их пути был Чарлстон.

Три больших корабля уже стояли на приколе у доков Ист-Бэй, когда в гавань пришли Элизабет с Трэддом.

– Ого, какие большие, – заметил мальчик.

– Вот почему они называются военной добычей, – пояснила Элизабет.

– О, мама!

– Прости, дорогой. Я оговорилась. А пустят ли нас на борт? Я слышала, что в каютах испанских капитанов мебель обтянута бархатом и парчой, а большие дверные ручки из золота.

– Ого!

– Не говори так. Будто лягушка квакает. Если хочешь употребить восклицание, выбирай, по крайней мере, литературные. Я, например, предпочитаю «абракадабра»!

– А что это значит?

– Понятия не имею. По крайней мере, не звучит, как лягушечье кваканье.

Моряк в ладном кителе махнул группе стоящих у трапа людей.

– Можно заходить. Пойдем, мама.

Широкая палуба сияла. Элизабет страшно было по ней ступать. Но Трэдд чувствовал себя превосходно. Он подбежал к молодому офицеру, чтобы расспросить его о капитанской каюте. Элизабет направилась было за ним, но остановилась на полпути. Не стоит сковывать мальчика, подумала она. Элизабет осмотрела корабль. Люди толпятся возле пушек, подумала она. Счастливая развязка войны. Она не видела никого из знакомых. Трэдд оживленно беседовал с невозмутимым моряком. Элизабет взглянула на высокую мачту. Каково на этом корабле во время шторма! Наверное, похоже на бесконечное землетрясение.

– Армада побеждена, Бесс.

Сердце ее упало. Она перевела взгляд от верхушки мачты вниз. Быть не может, подумала Элизабет. И однако это так. Гарри.

Он, на одном колене, был у ее ног. Поднеся к губам край ее юбки, он вновь склонил голову. Руки ее едва не потянулись к его жестким кудрям, но она сдержалась. Гарри поднял лицо:

– Вы победили, ваше величество. Долгого вам царствования.

– Встань, Гарри. Не вовлекай меня в этот спектакль, – сказала она ледяным тоном.

Одним легким движением Гарри выпрямился. «Как я могла забыть, что он такой высокий, – зачарованно подумала Элизабет. – Я смотрю на него снизу вверх».

Он обнял ее за талию. Элизабет казалось, что его ладонь жжет сквозь одежду. Его рот был возле ее уха. У Элизабет от этого кружилась голова.

– Мне пришлось вернуться, Бесс, колдунья. Никогда еще я не возвращался. Но я не могу быть вдали от тебя. Ты меня преследуешь.

– Гарри, пожалуйста, оставь меня. Я не хочу переживать заново то же горе. Уходи. Если ты не уйдешь, я не знаю, на что решусь. Это жестоко, Гарри.

Восклицание Трэдда прозвучало словно издалека. «Только без обмороков, – сказала себе Элизабет. – Без обмороков». Ее ноги сделались будто ватные.

– Ты бледна, моя королева, – ласково сказал Гарри. – Пойдем сядем.

Он взял ее за руку и подвел к скамейке. «Для посетителей» – было написано на ней.

– Я побеседую с мальчиком, пока тебе не станет лучше.

Элизабет увидела, как он быстро приближается к Трэдду. На нем не было пиджака. Белая рубашка обтягивала мышцы спины. Элизабет казалось, что ее ладонь касается их. Она не стала наблюдать бурную, счастливую встречу, а отвела глаза и попыталась взять себя в руки. Когда оба – учитель и ученик – присоединились к ней, она вполне овладела собой.

– Ты не остановишься у нас.

– Согласен.

– Ты не должен рассчитывать на то, что тебя примут в любое время, когда ты зайдешь.

– Согласен.

– Ты не будешь обнимать меня на глазах у всех, как сегодня.

– Хорошо.

– И не смей касаться моей талии, вообще не смей ко мне прикасаться, пока я не изменю своего отношения к тебе.

– Можно ли мне целовать твою руку?

– Нет.

– Даже скучным, допускаемым обществом поцелуем «как-вы-поживаете-миссис-Купер»?

– Нет. Никак. Я должна подумать. Гарри рассмеялся:

– Думают только трусы. Ты успела стать малодушной, Бесс? Всего за полгода!

Он поднялся со стула:

– Сядь, Гарри. Не торопись. Ты сам согласился, что нам надо поговорить.

– Поговорим позже.

Он направился к двери библиотеки. Он уходит. Опять. И ей так же больно, как и в тот раз. Гарри повернул ключ в замочной скважине.

– Ты даже не представляешь, как я хочу тебя, – сказал он.

Гарри выключил свет. Пламя сделалось голубым и, мягко вспыхнув, погасло.

– Я хочу видеть отблески огня на твоих волосах. – Он подошел к ней, медленно и уверенно. Остановившись возле нее, он стал вынимать шпильки.

– Трэдд, – пробормотала Элизабет.

– Спит и даже храпит во сне. Я тайно угостил его порцией настоящего морского рома.

Гарри зарылся руками в ее рассыпавшиеся волосы и, притянув ее к себе, встретил ее губы своим жаждущим ртом.

– Я не могу без тебя, Бесс, и я вернулся за тобой. Мы отправимся вместе бродить по свету. Я столько всего хочу показать тебе и столько увидеть с тобой впервые. Мы возьмем с собой Трэдда, спасем его от псалмов достопочтенного доктора Портера. Великолепное образование для мальчика!

– Ты сошел с ума.

– Ты прекрасно понимаешь, что я в здравом разуме. Тебе хочется поехать. Твое сердце стучит у меня под рукой. Тебе хотелось бы увидеть Китайскую стену.

– Глупости. Я сейчас думаю совсем о другом.

– Царственная, соблазнительная Бесс. Умоляю тебя… Угли догорели, огонь погас, но им не было до того дела. Они снова предались любви.

– Ты пригласила меня к завтраку. В чем же дело?

– Мы еще не переоделись, вот в чем дело. Поторопись. И на этот раз постарайся правильно застегнуть брюки.

Было слышно, как с третьего этажа по лестнице сонными шагами спускается Трэдд. Элизабет застегнула халат и ощупала свои беспорядочно спутанные волосы.

– Мальчишки не понимают, как должны быть одеты взрослые, – прошептал Гарри. – Вот. Повяжи косынку. – Гарри дал ей пестрый лоскут. – Сувенир с Кубы.

Элизабет беспомощно рассмеялась:

– Это не поможет, Гарри.

Он взглянул на ее пылающие щеки, на пепел в очаге и сбившийся каминный коврик. Трэдд уже почти спустился.

– Ты права. Ложись на диван. Ночью ты спала здесь. Закрой глаза. Я отопру дверь и выберусь через окно. – Он повернул ключ, потом подошел к ней и быстро поцеловал. – Я приду через час. Приведи себя в порядок, не то я разжалую тебя в герцогини.

Элизабет уткнулась лицом в подушки. Она не могла подавить смех. На нее пахнуло холодным воздухом, когда Гарри открыл окно. Услышав, как Трэдд спрашивает Делию, отчего мать не вышла к завтраку, она отдалась приглушенным рыданиям.

«Что со мной происходит?» – плакала она.

Элизабет смотрела в окно своей конторы в каретном сарае. Надо бы вымыть окна, промелькнуло у нее в голове. Неожиданно простая задача нанять мойщика окон показалась ей неразрешимо сложной. Она положила руку на поясницу, чтобы унять боль. За окном порывистый осенний ветер срывал сухую листву с ореха и гонял ее по двору от стены к стене. «Вот то же чувствую и я, – сказала себе Элизабет, – меня швыряет, крутит, бросает…»

Вот уже шесть недель прошло с тех пор, как вернулся Гарри. И тут же возникло множество вопросов. Она не понимала, что чувствует и на что ей следует тратить усилия. Возвращение Гарри совпало с началом светского сезона. Последовала череда приглашений, взаимных визитов, всевозможных обязательств, связанных с долгом и удовольствиями. В этом году Элизабет была занята как никогда, поскольку она взяла под ненавязчивую опеку Викторию, дочь Джо. Девушка не входила в чарлстонское общество, ибо Джо был чужаком. Но все переменилось бы, если бы она вышла за чарлстонца. Для миловидной богатой наследницы это была нетрудная задача. Дебютировать на балу святой Цецилии она не могла, но Элизабет взяла ее под крылышко в качестве попечительницы школы танцев в Каролина-холл. Элизабет с улыбкой наблюдала, как все повторяется вновь: Трэдд хмурился и еле волочил ноги, Виктория распекала его за вялость.

Помимо светской жизни Элизабет приходилось уделять больше внимания делам фосфатной компании, которые после войны пошли в гору. Она проводила помногу часов, отвечая на письма и строя планы. Доходы компании резко увеличились во время паники девяносто третьего. За пять лет депрессии уменьшился доход, износилось оборудование. Но сейчас в воздухе чувствовался оптимизм. Наступило время произвести починки, замены, обновить договора и завершить оставшуюся часть отложенного некогда плана. Ей приходилось решать, и разные решения вели к разным последствиям. Если конвейерные ремни заменить новыми и купить новые станки, объем продукции увеличится. Но это потребует намного больше денег, чем ремонт. Как долго будут окупаться затраты? И что оставить без ремонта, если все деньги уйдут на оборудование промывочного цеха?

Надо что-то решать с жалованьем рабочих. Его определенно следует увеличить в следующем году. Сколько она будет в состоянии платить, сколько запросят рабочие, сколько рабочих нужно нанять, чтобы добыть количество породы, которое в состоянии будут принять конвейеры, если она их купит… Мысли ее кружились, наскакивая одна на другую, когда она рассматривала другие возможности и их последствия.

Конечно же, она могла посоветоваться с Джо. Возможно, даже должна, ведь он был совладельцем компании. Но ей хотелось сделать все самой, самой довести Карлингтон до уровня других фосфатных компаний в Южной Каролине. Она упрямо отказывалась от помощи даже в тяжелые времена. И теперь, когда дела обстоят лучше, она не хотела, чтобы кто-то добивался успеха с ней вместе. Даже Джо. Она усердно трудилась, экономила каждый цент, урезала собственный доход, нанимала и назначала рабочих. Несмотря на усталость, ей нравилось решать трудные задачи. Ей нравилось быть деловой женщиной и принимать восхищение подруг. Это вознаграждало ее за усилия. И все же она обязана Джо. Мысли ее покружились еще немного, Элизабет тщетно пыталась не чувствовать себя виноватой.

Дело было не только в бизнесе. Она должна ответить на предложение Джо. Он сказал, что будет ждать, и не торопил ее. Ни единым словом. Но каждую пятницу он привозил к ней Викторию и с гордостью наблюдал, как его дочь и Трэдд поднимаются по ступеням Каролина-холл. Он и Элизабет пили вместе чай почти два часа, пока урок танцев не заканчивался. Он всегда держался непринужденно, всегда имел наготове несколько забавных историй о банковских приключениях Эндрю Энсона, всегда излучал любовь к Элизабет и благодарность за ее участие в Виктории. Это были приятные часы для обоих. В конце концов, дом Трэддов в течение десяти лет был и его домом. И было естественно, что он находится здесь. Однако его возрастающее счастье действовало на нее угнетающе, хотя он не говорил о своих чувствах. Он любил ее всем сердцем.

Элизабет не следовало вести себя так. Чем дольше она откладывала свой отказ, тем сильнее он мог ранить его. Ее молчание было трусостью.

Но пока… пока часы, проведенные с ним, тоже доставляли ей счастье. Это было роскошью – быть любимой так, как любил ее Джо. Она не знала ничего подобного. И беседы после школы танцев были полны семейного тепла. Виктория начала доверять Элизабет, которая помнила собственные волнения той поры. Она утешала или поздравляла девушку, смотря по обстоятельствам. А в это время Трэдд слушал заверения Джо, что танцы не страшнее, чем война, и что любые раны со временем заживают. Взрослые тайком обменивались довольными взглядами. Когда дети уходили на кухню за молоком и печеньем, Джо и Элизабет смеялись и соглашались, что ни за какие сокровища мира не хотели бы, чтобы им снова было тринадцать или пятнадцать лет.

Но потом… После того как уходили Виктория и Джо, или Элизабет возвращалась со званого ужина, или просто вечером, когда она никуда не ходила, раздавался стук в дверь. Являлся Гарри.

Гарри, которого обожал Трэдд. Гарри, от прикосновения которого она таяла. Гарри, который своими рассказами мог заставить ее смеяться или плакать. Гарри, который заставлял ее думать о книгах, и о целом мире, и о снах, что могли воплотиться в явь. Он требовал, чтобы она становилась сообразительной, и Элизабет становилась сообразительной; требовал, чтобы она была умной, и она становилась умной. Он требовал, чтобы она была женщиной, – не девочкой, не леди, не президентом компании, не матерью. И она по доброй воле погружалась в поток ощущений и делила с ним экстаз. Когда он покидал ее в последний час перед рассветом, в сердце Элизабет будто вонзался нож – напоминание о том, что придется испытать, если Гарри снова бросит ее.

Гарри всегда обнимал ее напоследок, прежде чем уйти. И безо всяких церемоний нашептывал ей в ухо песнь сирены:

– Мы будем смеяться на Мосту вздохов, моя Бесс, – говорил он. Или: – Мы будем танцевать на Великой Китайской стене. – Или: – Мы будем кататься на слонах и слушать рычание львов по ночам. – Или просто: – Ты поедешь со мной и будешь моей любовью.

И она грезила несколько часов, пока спала; но в конце концов пробуждалась и бралась за хлопоты по дому и по кухне, прежде чем начинался деловой день.

Элизабет перевела взгляд с грязного окна на заваленный бумагами стол. Цифры расплывались в ее утомленных глазах. Элизабет крайне устала. Но дел было невпроворот. Она обещала, что зайдет к Кэтрин: дочь хотела посоветоваться, в какой цвет красить стены в гостиной. Однако Элизабет слишком устала и не могла идти. Кэтрин не просто нуждалась в совете. Она всегда ухитрялась под этим предлогом выманить у матери мебель, перчатки или занавески с третьего этажа, которые «будут так мило смотреться в детской». Она была необыкновенно эгоистична, и это пугало Элизабет. И все же Кэтрин ее дочь, Элизабет любит ее. Она надеялась, что с возрастом Кэтрин станет не такой жадной. И потом, ведь был еще Мэн, подраставший с каждым днем.

Элизабет вздохнула и поднялась. Возможно, свежий воздух вольет в нее силы. Все-таки она обещала. Значит, надо идти. Бюджет лавки в Карлингтоне подождет. Подождут и грязные окна. Придется отложить ванну перед ужином и краткий сон. Она еще успеет перелицевать воротники на рубашках Трэдда. Отложит она и письма, которые надо написать Стюарту и Генриетте. Она хотела написать их сегодня, но не хватило времени. Времени теперь постоянно будет не хватать.

Когда она приехала к Кэтрин, ей стало стыдно за свои недавние мысли. Чайный стол был весь заставлен, а в центре, увенчивая пакет в красивой обертке, стоял торт.

– С днем рождения, мама, – поздравила ее Кэтрин. Она встряхнула Мэна, которого держала на руках, и он довольно заурчал. – Он сказал: «С днем рождения, бабушка», – пояснила Кэтрин.

Элизабет совсем позабыла, что сегодня у нее день рождения. Она была растрогана поздравлениями Кэтрин. И карандашными каракулями Мэна, которые он ей подарил.

Элизабет с гордостью показала их Джо, когда он привез Викторию в школу танцев. Джо тоже принес ей подарок.

– Откроешь, когда мы уйдем, – сказал он. Элизабет пообещала, но во время беседы украдкой поглядывала на большую коробку, которую он принес.

Она испытывала такое любопытство, словно опять стала маленькой. Джо поддразнивал ее, напомнив, как она бегала по всему дому, пытаясь отыскать спрятанные подарки до наступления дня рождения.

– Это ты виноват, Джо, – сказала Элизабет. – Ты возвращаешь меня в детство. Когда ты рядом, я забываю о том, что уже бабушка.

Дети вернулись домой и пересказали волнующую историю: мадам, показывая па вальса, поскользнулась и упала. Они попили молока, колокол пробил десять, и пришла пора расставаться. Элизабет стало грустно: ей хотелось, чтобы уют продлился еще немного.

– С днем рождения, Лиззи, – сказал Джо на прощанье.

– Спасибо, Джо. – Элизабет порывисто обняла его и поцеловала в щеку.

Джо просиял от удовольствия.

– Спасибо, золотко, – сказал он.

Когда экипаж уехал, Элизабет вернулась в кабинет – взглянуть на загадочный подарок.

– Помоги мне развязать этот узел на ленте, Трэдд. Как замечательно! Я люблю подарки.

Трэдд проявил неожиданное упрямство:

– И у меня есть для тебя подарок, мама. Тебе не стоит так суетиться из-за этого мистера Симмонса.

Элизабет изумленно взглянула на него. «Ревнует, – подумала она. – Как глупо и досадно».

– Чем больше подарков, тем лучше, милый, – сказала она. – Покажи свой подарок. Уверена, он мне понравится.

– Надо подождать, мама. У меня только половина подарка. Вторая половина у Гарри, он ее принесет. Скоро он придет.

Едва он это сказал, в дверь постучали. Трэдд побежал открывать.

Гарри принес не только подарок, но и бутылку шампанского, и экзотическую смесь винограда, крема и засахаренных абрикосов, которую он назвал французским праздничным тортом.

– Представим, что мы находимся на вершине Эйфелевой башни. В будущем году ей исполняется десять лет, тогда мы будем участвовать в празднике по-настоящему.

Элизабет нахмурилась. Гарри обещал не впутывать пылкого Трэдда в свои проекты путешествия. Похоже, он нарушил обещание.

Праздничный подарок подтвердил ее догадку. Сдвоенные половинки составили вместе стереоскоп и набор слайдов с видами столиц мира.

– Это соблазн, Бесс. Тебе, женщине, трудно устоять. Представь, что мы уже в Риме, Будапеште, Константинополе, Бангкоке. Вообрази себя в центре каждой фотографии, всех этих улиц и пестрых базаров. Какие запахи, звуки, ощущения!

Трэдд уже разглядывал картинки и не увидел, как разгневалась мать.

Гарри увидел, и это обеспокоило его. Возможно, он зашел слишком далеко в своем нетерпеливом стремлении заставить Элизабет поехать с ним. Когда Трэдд лег спать, Гарри постарался исправить свою ошибку. Он извинялся с редкой для него серьезностью, что всегда гасило ее гнев. Потом он, несмотря на протесты Элизабет, обнял ее, чтобы разжечь страсть, которая была сильней, чем возмущение.

Она не могла противостоять. Все еще чувствуя вялость и теплоту после взаимных ласк, она вспомнила, как была разгневана, и принудила его заключить сделку.

– Ты оставишь меня в покое на несколько недель, Гарри. Мне надо подумать. Никто из нас не заинтересован в проволочке. Я приму решение – раз и навсегда. Но я не могу сделать это не подумав. Если я действительно нужна тебе, ты должен предоставить мне возможность решить.

Неожиданная вспышка его гнева испугала Элизабет, как только что ее гнев испугал его.

– Мне надоели твои колебания, Бесс. Вот уже несколько недель ты просишь времени на раздумье, пока я пляшу перед тобой. Если я уеду опять, то не вернусь.

– Угрозы бесполезны, Гарри. Я не хочу, чтобы меня запугивали. Уезжай и будь проклят.

Он прижал ее к себе, и это сделало ее слабой.

– О, моя удивительная Бесс, – пробормотал он, – зачем нам это. Ведь я уже вернулся.

В конце концов он согласился на ее условия. Он уедет до Рождества, менее чем на месяц. К тому времени, как он вернется, она все решит.

– Начало нового года, Бесс, и конец века. Мы отправимся первого января тысяча восемьсот девяносто девятого года и встретим двадцатый век на корабле.

«Он знает, как я скучаю по нему, – думала Элизабет, – и уверен, что я не смогу без него жить. Хотела бы я знать, насколько он прав». Комната казалась ужасающе холодной, после того как он ушел. Она положила полено в затухающее пламя и вновь принялась за подарок Джо.

Там была целая стопка писчей бумаги, плотной, кремового цвета. Сначала Элизабет удивилась, что же думал Джо. Это была, вне сомнений, красивая бумага, такой у нее еще не было. Но это был такой прозаический, скучный подарок. Она почувствовала детское разочарование, как тогда, когда надеялась получить в подарок красивое платье, а ей подарили фланелевую ночную рубашку. Полезно, но не празднично.

Элизабет внимательней всмотрелась в мелкие, четкие тисненые буквы – гриф. Это не ее имя и адрес. Она прочитала: «Фосфатная компания Трэддов».

– Господи! – выдохнула она и вскрыла конверт, лежащий в крышке коробки.

«С днем рождения» – было написано рукой Симмонса.

Здесь же был документ, переводящий половину Джо в ее владение.

Элизабет была ошеломлена подарком. И не по причине его ценности. Это для нее она велика, а для Джо совсем незначительна. Смысл подарка вызвал у нее на глазах слезы. Джо предоставляет ей независимость. Не только потому, что ее доход стал больше, но и для того, чтобы она свободно осуществляла свое желание действовать самостоятельно.

Джо никогда не скрывал, чего он хочет. Он хотел заботиться о ней, помогать ей, служить для нее опорой. И он хотел, чтобы она жила, осознавая свою независимость от чьей-либо помощи, даже если эта помощь исходит от него. От его великодушия и любви у нее перехватило дыхание.

Она вспомнила сердитое обвинение Гарри в том, что держит его на веревочке. То же самое она делала с Джо. «Но Джо нет до этого дела, – подумала она. – Вечера по пятницам приносят ему столько счастья!»

Однако она знала, что обманывает себя. Да, по пятницам Джо счастлив. Но ведь есть еще шесть дней. Он мужчина и хочет, чтобы кто-то о нем заботился. Тот, кто способен оценить его чувства и ум. Виктория любит отца, но она принимает его любовь как должное.

Она нуждается также и в матери. В эти годы ей нужны совет и утешение, она должна научиться быть женщиной.

«Если я не выйду за Джо, – подумала Элизабет, – он женится на ком-нибудь другом. Он должен сделать это ради Виктории. Он будет заботиться о жене и в этом найдет свое счастье». Ревность уколола ее сердце.

«Я сказала Гарри, что объявлю ему свое решение после Рождества. И то же самое Джо. Я скажу ему, хоть он и не торопит меня. Все, что мне нужно, – это время на размышление. И хоть немного поспать». Она поставила ширму перед камином и отправилась спать.

«В следующий день рождения мне будет сорок», – подумала она, прежде чем уснуть. Эта мысль удивила и едва ли не испугала ее.

 

62

И тем не менее у Элизабет было мало времени на обдумывание. С Трэддом было очень хлопотно. Он еще докучливей, чем Гарри, изводил Элизабет бесконечными разговорами о том, как они будут жить в Европе, о которой он успел прочесть множество книг. Мальчик без устали крутил стоявший в кабинете старенький глобус и грезил наяву странами с причудливыми названиями. Он мешал ей работать, не давал спокойно отдохнуть, надрывал ей сердце тем, что непрестанно скучал о Гарри.

Элизабет и сама скучала по нему и не нуждалась в напоминаниях Трэдда. Сны заставляли ее всхлипывать и оставляли мучительную ломоту во всем теле.

Она с головой окунулась в приготовления к Рождеству. Это спасло ее от размышлений и поисков решения, которое не приходило на ум. В доме Трэддов должна была собраться вся семья, что стало традицией. Никому и в голову не приходило, что Рождество можно праздновать как-то иначе. Элизабет любила эти семейные сборища, несмотря на то что готовиться к ним было непросто. Она с радостным предвкушением собирала свертки, заказывала припасы, составляла приправы, пекла торты и прибирала в доме.

Наступивший день не принес разочарования. Ласковое солнце согревало камелии и пунцеттии в пылающем саду.

В ряду чулков над каминной полкой добавился новый – для Мэна. Малыш скорее растерялся, чем обрадовался, в отличие от старших, которые были довольны подарками. Комнаты наполнились смехом и удивленными возгласами: из туго набитых чулков извлекались сюрпризы. В течение часа все снова почувствовали себя детьми. Затем все улыбаясь наблюдали, как Мэн вытаскивает из чулка апельсин. Ощутив острый запах, он смешно сморщил нос; всем стало весело при мысли, что и они когда-то были на его месте. За обедом была еще одна сцена, когда малышу впервые дали ножку жареной курицы. Это был веселый час общих воспоминаний и семейного тепла. Треск шутих заставил взрослых закрыть окна, несмотря на то что день стоял теплый. Стюарт и Лоренс за бутылкой портвейна и тарелкой с солеными орехами пекан сели поговорить о политике. Кэтрин унесла Мэна наверх, чтобы малыш поспал, а Элизабет с помощью Генриетты приготовила гостиную – вот-вот должны были последовать визиты.

– Элизабет, – сказала Генриетта, – почему бы тебе не отпустить Трэдда с нами в Барони? Мальчики будут охотиться, и он привезет тебе дичи. Мы у тебя сегодня съели все дочиста.

Элизабет еще помнила летние месяцы, когда она была одна во всем доме. Она испугала Генриетту, неожиданно обняв и поцеловав ее.

– Ты моя спасительница, – сказала Элизабет. – Он любит охоту, пусть едет.

– Счастливого Рождества! – донеслись голоса с веранды.

Элизабет заторопилась к лестнице.

– Добро пожаловать, – встретила она первую группу гостей. – Вы знаете, куда пройти. Счастливого Рождества!

Со скорым приближением зимних сумерек разошлись последние гости. За ранним семейным ужином к столу подали холодный окорок и индейку с приправами. Затем, усевшись в экипаж Стюарта, родственники уехали, выкрикивая напоследок пожелания счастливого Рождества.

Элизабет закрыла дверь и задвинула засов. Вокруг нее сомкнулась благословенная тишина. Она пошла в библиотеку и умиротворенно опустилась в высокое кресло у письменного стола. Комната была ярко освещена. Вздохнув про себя, она поднялась на свои затекшие ноги и обошла комнату, гася свет. Света от пламени в очаге было достаточно. Элизабет скинула туфли и с ногами забралась в кресло. Брови ее сдвинулись. Рождество прошло; ей надо решить, что же делать.

Ноги ее ныли, ей хотелось, чтобы Гарри был здесь и растер их. И не только ноги. Тело ее вторило мыслям и ныло от тайного голода. «Прекрати, – сказала она. – Необходимо подумать». Разум подчинился команде.

«Тебе уже сорок, – сказала она себе, – а Гарри тридцать два». Знакомые доводы сражались в ее голове под томительный молчаливый зов плоти. Никто из мужчин – да и никто из людей вообще – не производил на нее такого впечатления, как Гарри. Он был ни на кого не похож. Его авантюризм, беззаботность, идеализм… Они и очаровывали, и отпугивали. Если она поедет с ним, для нее начнется великолепная жизнь. Но как долго она продлится? Гарри не из тех, кто дает гарантии. Он заботлив, он не бросит ее одну в чужих краях. Но если он устанет от Элизабет, он отправит ее домой. И все же он вернулся с Кубы. Никогда прежде он не возвращался. Он собирается на ней жениться.

«Ну и что с того, что я старше? Я могу придерживаться диеты и оставаться стройной, буду заботиться о здоровье».

Они будут жить в бедности. Денег, которые газета будет платить Гарри за статьи о городах, где они побывают, будет недостаточно. Но это неважно. Элизабет прожила в бедности всю свою жизнь. Постоянные заботы, но она умеет экономить.

Да, это будет гигантской авантюрой – выйти за него замуж и уплыть прочь от всего, что она знала. Но Трэдды всегда были отважными. Ей всю жизнь твердили, что, будучи леди, она не вправе делать то, что хочет. В детстве ей очень хотелось кататься в повозке со льдом. В том году, который они провели в Барони, Стюарт управлял шлюзами, наблюдая за рекой во время бури. А ее учили вышивать. Юноши и мужчины охотились, ловили рыбу, плавали в лодках. Девочки и женщины шнуровались и составляли букеты. А ведь она была из семейства Трэддов, под стать Стюарту и Пинкни. Такой же бесшабашной в душе. Гарри это понимал и поощрял. Благодаря ему она узнала, что значит прикосновение песка к ногам и воды и лунного света – к нагому телу. Он хотел подарить ей весь мир в придачу, новую жизнь вдали от условностей Эшли и Куперов, вдали от установленных образцов, вдали от обязанностей бабушки и домашних приемов по вторникам; и можно даже забыть о том, что ты чарлстонская леди. Она станет персоной без ярлыков, бродягой и авантюристкой.

«Увидеть Неаполь и умереть…» «От усталости», – мысленно добавила Элизабет. Она рассмеялась. Звук собственного смеха испугал ее. В ее приключенческой жизни не будет тихих комнат. Рядом с Гарри она чувствовала прилив смелости и волнующий холодок, открывая в себе все новые качества; чаша жизни казалась переполненной.

Но придется постоянно меняться, двигаться, сбрасывать старую кожу. В ее багаже не будет места ни для старых вещей, ни для прошлого. Они будут создавать новые традиции. Старые им не нужны, говорит Гарри.

Нужны ли они ей? Она осмотрела сумрачную, с высоким потолком комнату. Сколько Трэддов разных поколений сидели здесь у огня – вот так же, как она сейчас. Она вспомнила Кэтрин, которая разрисовала танцующих нимф, и себя – как она танцевала, подражая им, а потом упала и разбила чернильницу. Возможно, у сестры ее отца были какие-то мечты, навеянные этими танцовщицами, и у других маленьких девочек, живших раньше ее тетушки, тоже. Они все были частью ее, Лиззи-Элизабет-Бесс. Неважно, будет она зваться Купер или Фицпатрик. Все равно она останется мисс Трэдд из Чарлстона.

А если она станет госпожой Симмонс с двумя «м»? Это будет потрясение посильней, чем поездка в Италию вместе с Гарри. Пять кварталов между Брод-стрит и Уэнтворт-стрит – расстояние шире, чем Атлантический океан. Чарлстон простил бы ей брак с Джо, ведь она – из семейства Трэддов, но ему бы этого не простили. Неодобрение было бы замаскировано безупречными манерами. Пренебрежение было бы неуловимым, почти незаметным. Она пренебрегла бы им. Она боролась бы тем же оружием. Но Джо – он бы все понял. Он слишком проницателен. Он был бы вновь ранен напоминанием, что он чужак. Элизабет не позволила бы ему страдать. И пришлось бы обзаводиться новыми друзьями. Из северной части города.

…Как забавно. Она думает, как ей защитить Джо, а он собирается защищать ее. Каждый из них беспокоится о ранимости другого. Разве это не крепчайшее основание для совместной жизни? Не заботливость ли была той магией, что связывала Люси и Пинни? Это было так прекрасно! Возможно, между ней и Джо возникнет та же магия. Сила его любви вызывала преклонение у Элизабет. Он знает ее гораздо лучше, чем Гарри, и все же продолжает любить. И не нужно будет стараться, чтобы живот прилип к пояснице, не будет страха старости.

Какая роскошь!

И ведь это не все. Трэдд будет учиться в любом колледже, в каком захочет, и путешествие вокруг света по окончании курса ему обеспечено. Она несколько повлияет на Джо, улучшит его вкус. В противном случае он будет дарить ей подарки вроде алмазного ожерелья.

Элизабет озорно улыбнулась. Джо уверен, что видит ее насквозь, но есть вещи, которым она может научить его. Как он будет удивлен!

О Господи. Вспоминая о ласках Гарри, она не сможет лечь в постель с Джо. Она вспомнила большой живот Джо и его тонкие кривые ноги. Живот, наверное, белый, как у рыбы. И он ниже ее ростом. Это отвратительно. Нет, она не сможет.

Однако она ведь что-то чувствовала к нему, когда рассказывала про Лукаса. Руки Джо были такими сильными, и он так нежно гладил ее волосы. Он не обидит ее. Ведь он сам – она ничего ему не говорила – понял, что ей необходимо время на обдумывание. Он сам это знает. Он всегда знал, что она чувствует, всегда. Когда Джо обнимал ее, Элизабет чувствовала себя в безопасности. Его прикосновения говорили ей, что она любима. И она тоже любила его. Но не плотской любовью. Может ли любовь породить страсть? Она вспомнила, как счастлив был Джо, когда она его поцеловала, вспомнила, как и сама при этом почувствовала себя счастливой. Это было чудом – возможность сделать друг друга счастливым. Как он был бы счастлив, если бы она отдала ему себя!

Элизабет вдруг обнаружила, что плачет, растроганная тем, как ее ценит благородное сердце Джо.

– Да, – шептала она, – да. Это возможно. Я могла бы любить его. Милый Джо…

«Остановись, – велел ей разум. – Ты доведешь себя до удушья».

Элизабет вытерла слезы рукавом и продолжила свои размышления. Это было бы нечестно, решила она. Джо заключит ее под колпак, оберегая здоровье и покой. Он не будет ее ни о чем спрашивать, посвятит ей всю свою жизнь. Но он позволит ей делать все, что она захочет. Если она сделается ленивой и самодовольной, в этом будет ее вина.

Мысли ее вернулись к Гарри. Он никогда не сдерживал ее шаг. Напротив, всегда торопил ее, даже окрылял.

Отчего она чувствует удушье? Нервы. Какая глупость. Элизабет встряхнула головой и стала глубоко дышать, пока спокойствие дома не влилось в нее. Спокойствие. Элизабет закрыла глаза и с удовольствием вдохнула праздничный запах сосновой хвои и апельсиновой кожуры. Торопливые мысли затихли и рассеялись под воздействием старой, прекрасной комнаты и старого, прекрасного города за ее стенами. Колокол пробил половину часа. Последний удар слабо вибрировал в тишине.

«Могу ли я расстаться с этим?» – размышляла Элизабет. Мир традиций, достоинства, благородства и красоты, ставший еще прекрасней оттого, что поддерживается одними душевными усилиями.

И ее душой тоже. Может ли перемениться она сама? Она была одинока более десяти лет, она привыкла к своему одиночеству, полюбила его. Порою ей было горько, но порой – несказанно хорошо. Она была сама собой, а не чьей-то половиной, пусть даже лучшей половиной. Она лицом к лицу встречала невзгоды и преодолевала их; Элизабет поняла, что она сильная, что она может идти собственной тропой. Ошибки, допущенные ею, были ее ошибками, успехи – ее успехами.

Ведь ей предстоит сделать выбор не только между Джо и Гарри. Были еще семейство Трэддов и женщина, которая занимается бизнесом, наслаждение преодолением трудностей деловой жизни.

«Кто я теперь? Лиззи? Бесс? Элизабет? Президент компании? Мисс Трэдд из Чарлстона? Кем я предпочитаю быть?»

Элизабет поежилась. Огонь потух. «Я устала, – подумала она, – и еще больше запуталась. Я хочу спать».

В комнате было темно, но она не нуждалась в свете. Она знала комнату наизусть. Когда Элизабет подошла к двери, колокол начал бить. Крик сторожа с площадки колокольни плыл над крышами, верандами и потрескавшимися стенами гордого старого города:

– Одиннадцать часов! Все в порядке!

– Но будет еще лучше, – сказала Лиззи-Элизабет-Бесс. Медленно переставляя натруженные ноги, она поднялась в спальню и забралась в холодную, пустую постель.