Глава 1

От шкатулки веяло тайной, именно поэтому Мэри казалось, что более восхитительного подарка она в жизни не получала.

Ее подруги посмотрели на шкатулку, потом друг на друга, не зная, что сказать.

– Открой ее, Мэри! – воскликнула одна из них, стараясь придать голосу как можно больше восторга.

– Еще не время, – сказала Мэри. Правой рукой она гладила обшарпанную, покрытую пятнами поверхность старой деревянной шкатулки. Это был жест любви. В левой руке она держала письмо, сопровождавшее подарок. Ей мучительно хотелось прочесть его, но от волнения страницы трепетали в ее пальцах.

– Прочти ты, Сью, – сказала она, протягивая письмо своей ближайшей подруге. – У меня что-то голос дрожит.

Сью поспешно выхватила письмо – любопытство одержало верх над вежливостью.

– «Дорогая моя Мэри, – громко прочла Сью. – Эта шкатулка – подарок от твоей матери». – Она посмотрела на собравшихся в комнате девушек. Вид у них был совершенно изумленный, да и сама Сью сильно удивилась. Все знали, что миссис Макалистер не написала Мэри ни одного письма, а уж о подарках и речи быть не могло. Подарки – дорогие сласти и богато иллюстрированные книги – присылал Мэри отец, хотя вообще-то баловство такого рода в монастырской школе не разрешалось. Сью поспешила вновь обратиться к письму. – «Дорогая моя Мэри, – повторила она. – Эта шкатулка – подарок от твоей матери, а не от меня. Я не знаю, что находится внутри. В этой шкатулке, по ее словам, скрыты сокровища всех женщин ее семьи. Она получила шкатулку от матери, а та – от своей. И так было на протяжении многих поколений. По традиции, старшая дочь получает шкатулку в день своего шестнадцатилетия и хранит до тех пор, пока ее собственной дочери не исполнится шестнадцать».

Сью прижала письмо к накрахмаленному белому нагруднику своей школьной формы.

– В жизни не слышала ничего более романтического, – сказала она. – Мэри, ты не хочешь ее раскрыть? Ведь твой день рождения уже почти наступил. Завтра тебе будет шестнадцать.

Мэри не слышала вопроса подруги. Она была погружена в грезы.

Мэри часто грезила. Еще совсем маленькой она обнаружила, что всякий раз, когда мир вокруг становится уродлив и несчастен, можно переноситься в прекрасный, счастливый мир, существующий в ее воображении. В этом мире, принадлежащем только ей, существовало или вот-вот должно было появиться все, чего ей угодно было пожелать; а все мерзкое, неприятное забывалось и, казалось, не существовало вовсе.

Теперь, в воображении, она раскрывала шкатулку, а рядом стояла мать, готовая поделиться с нею всеми своими тайнами. Ее мать оставалась все той же прекрасной, благоухающей лучшими духами женщиной, которую Мэри боготворила. Но теперь она не была чужой и холодной. Она любила Мэри. Она лишь ждала, когда дочери исполнится шестнадцать, чтобы проявить свою любовь.

Мэри дотронулась до шкатулки. Нет, то была не греза, а нечто осязаемое, весомое. И оно свидетельствовало о любви матери к ней, Мэри. Она прислонилась к шкатулке щекой, потом погладила ее обеими руками, не стараясь даже, как всегда, спрятать пальцы. В этот момент она не стыдилась необычного строения своих ладоней – мизинцы на обеих руках были той же длины, что и безымянные пальцы.

Сью зашелестела страницами письма и окликнула подругу. Она привыкла выводить Мэри из блажи – так она называла грезы Мэри.

– Мэри, дальше читать?

Мэри выпрямилась и сложила руки на коленях.

– Да, читай. Наверное, дальше еще интереснее.

– «Также по традиции, – читала Сью, – ни один муж не знает, что находится в шкатулке. Я знаю, что свое сокровище твоя мать положила туда еще до замужества. На случай, если тебе захочется купить и положить в шкатулку что-то от себя, прилагаю к письму несколько банкнот. Обещаю никогда не спрашивать тебя, на что ты их потратила». И подпись – «твой любящий отец».

Сью заглянула в конверт и увидела деньги. Ее глаза и рот округлились от изумления.

– Мэри, – вскрикнула она, – да ты богата! Открывай же поскорей шкатулку. Там, должно быть, полно бриллиантов.

Другие девушки тоже дружно потребовали: «Открой, открой!» Их крики вывели Мэри из полузабытья.

На крики пришла сестра Жозефа; ее обычно безмятежно гладкий лоб был недовольно нахмурен.

– Девочки, девочки, – с упреком произнесла она, – хоть завтра вы и покидаете стены школы, но сегодня вы еще обязаны соблюдать распорядок. Этот час предназначен для отдыха и размышлений.

– Но, сестра, у Мэри же тайна! – Восемь возбужденных голосов наперебой старались поведать молодой монахине о подарке, который получила Мэри. Наконец монахине удалось их утихомирить, но, когда Мэри согласилась открыть коробку, она сама не удержалась и вместе со всеми тихо вскрикнула от нетерпения.

Когда Мэри сняла крышку, из шкатулки пахнуло древностью – запах этот походил на аромат засушенных лепестков розы. Внутри что-то ярко блеснуло в солнечном свете, косо падавшем через окно.

– Золото! – воскликнула Сью.

Мэри взяла тяжелую цепочку из крученых золотых звеньев и высоко подняла, чтобы все могли увидеть свисающий с нее большой медальон, украшенный драгоценными камнями. Все хором восхищенно воскликнули: «Ах!»

Девушки умоляли Мэри показать остальное, но та лишь отмахнулась. Жемчуга и рубины на медальоне складывались в сложную монограмму из завитков. Мэри долго и внимательно смотрела на нее, потом покачала головой.

– Не могу разобрать, – сказала она. – Но я почти уверена, что жемчужины выложены буквой «М». Может быть, мою бабушку тоже звали Мэри.

– Спроси у матери… Ну, покажи еще что-нибудь!

Мэри аккуратно положила золотую цепочку с медальоном рядом со шкатулкой. Вынула оттуда большой веер и осторожными пальцами раскрыла его.

Даже сестра Жозефа не сдержала вздоха – веер был произведением искусства. Его изящные резные палочки были сделаны из слоновой кости; через отверстия были пропущены кружева в тон палочкам, тонкие, как паутинка, с узором, изображающим цветущую виноградную лозу. Такого большого веера никто из присутствующих никогда не видел, но он казался невесомым, как крыло бабочки. Затаив дыхание, Мэри сложила его и положила рядом с медальоном.

– Я вижу еще что-то кружевное, – сказала Сью. – Давай же, что ты так мешкаешь?

Мэри подняла две пожелтевшие перчатки, окантованные широкими полосами тяжелых белых кружев.

Они заинтересовали Мэри в сто раз больше, чем золото.

– Смотрите, – прошептала она. – Смотрите, как они сшиты. – Она просунула правую руку в одну из перчаток и разгладила левой. – Смотрите, – повторила она. Мизинец на перчатке был той же длины, что и безымянный палец. Она улыбнулась подругам: – Должно быть, паучьи пальцы достались мне от бабушки, или прабабушки, или даже прапрабабушки. – Ее большие темные глаза сияли от счастья. Она поцеловала «неправильную» перчатку.

– Мэри, покажи остальное!

С мучительной для подруг аккуратной медлительностью Мэри сняла старинную перчатку.

Остальные вещи из шкатулки вызвали у подруг разочарование. Это были разные безделушки, совсем некрасивые, – например, маленький кожаный мешочек с наконечником индейской стрелы. Наконечник ничем не отличался от десятков подобных – всем им случалось находить такие в детстве, когда эти наконечники еще представляли для них какой-то интерес. И еще в шкатулке был жесткий пучок не то пакли, не то седых волос, завернутый в пожелтевший кружевной платочек.

– Вроде тех ужасных фальшивых волос, которые нам прицепляли вместо бород, когда мы разыгрывали рождественские мистерии, – сказала Сью, пренебрежительно хмыкнув. – Мэри, там должно быть что-то еще.

– Нет, больше ничего.

– Дай-ка я взгляну. – Сью оттеснила Мэри и принялась вертеть шкатулку, чтобы свет мог проникнуть в каждый ее уголок. – Одна пыль, – проворчала она, но потом воскликнула: – Нет, еще что-то! Вырезано внутри. – Она протерла внутреннюю сторону крышки краем передника. – «М… А… Р…» Наверное, какое-нибудь послание для тебя, Мэри. Поди-ка посмотри!

Мэри склонилась поближе. Она протерла въевшуюся в надпись грязь носовым платком.

– Там написано «Мари… Мари Дюкло». Это по-французски. Во мне, наверное, есть французская кровь. До того как я поступила в школу, у меня была гувернантка, которая меня учила французскому. Она говорила, что у меня очень здорово получается. Это наследственное, скорей всего.

– Там еще что-то написано… «Couvent»… Еще одно имя? Нет, теперь вижу… «Couvent des Ursulines», то есть монастырь урсулинок… «Nouvelle Orleans»… Это по-французски означает Новый Орлеан.

Одна из девушек усмехнулась:

– Мэри, может, твоя бабушка была монахиней? Сестра Жозефа резко и шумно вдохнула.

– Ой, простите меня, сестра, – в ужасе пролепетала шутница. – Я не знала, что вы здесь.

– А теперь посвятите себя тихим размышлениям и молитвам, – сказала сестра Жозефа. На лицо ее вновь набежала хмурая складка.

На другое утро Мэри проснулась еще до восхода солнца. Она попробовала снова уснуть, но счастье переполняло ее.

Сняв с постели одеяло, она накинула его на плечи и, тихо ступая, прошла мимо спящих в длинной спальне девушек к открытым окнам в дальнем конце. Хотя было начало июня, воздух казался ледяным. Монастырская школа располагалась высоко в Аллеганских горах.

Сидя на холодном каменном полу, упершись подбородком в подоконник, Мэри с нетерпением ждала восхода. «День, начнись! – про себя приказала она. – Это лучший день в моей жизни, и я хочу, чтобы он поскорей начался. Теперь мне шестнадцать, я взрослая. Со школой покончено, и я готова вступить в большой мир. Я хочу увидеть этот мир!»

Собственное сердце казалось ей огромным и теплым. Желая ощутить его сильное биение, она положила руку на грудь и тут же рассмеялась – настолько глупой показалась ей мысль, что сердце может лопнуть от счастья, переполнявшего ее.

Каких-то два дня назад Мэри боялась и собственного дня рождения, и окончания школы. Монастырская школа стала для нее домом, монахини и соученицы – семьей. Она провела здесь пять лет, оставаясь даже на каникулы, поскольку ее отец и мать каждое лето отправлялись путешествовать по Европе. И лишь на Рождество она спускалась с гор и отправлялась в большой каменный дом в поместье неподалеку от Питсбурга. Но даже в эти дни она тосковала по монастырю, потому что дом всегда был полон незнакомыми людьми – гостями на тех умопомрачительных приемах, которые устраивали ее родители во время праздника. Мэри тоже ощущала себя гостьей, посторонней. Ее настоящим домом был монастырь, и она со страхом ждала того дня, когда придется покинуть его.

Но теперь все было иначе. Теперь она испытывала только радость. Ее мать приедет на выпускные торжества вместе с отцом. Мэри нисколько не сомневалась в этом, ведь шкатулка была предвестницей новой жизни, жизни, где у них с матерью будут общие тайны, будет дружба. Родители будут гордиться ею – ведь она выиграла первый приз по ораторскому искусству, и приз этот будет вручен ей во время церемонии. И платье у нее было самое красивое. Каждая воспитанница сама сшила себе длинное белое платье – это служило своего рода последним экзаменом на усвоение тех навыков рукоделья, которые прививали им монахини. Стежки у Мэри были и мельче, и ровнее, чем у остальных, а вышитые ею цветы заслуживали самых высоких похвал. Еще она вышила носовые платки в подарок отцу и матери. Она обхватила себя под складками одеяла, представив удивление и радость родителей, когда она вручит им свой выпускной подарок.

И словно в подтверждение ее надежд, над вершиной горы выступил краешек солнца и небо окрасилось в розовые и золотые тона.

– Я знаю, что они согласятся, – прошептала она встающему солнцу. Она уже давно написала отцу, что именно хочет получить в подарок к шестнадцатилетию и окончанию школы: «Пожалуйста, разреши мне поехать с тобой и с мамой в Европу».

Свет заполнил окно, а затем и всю спальню. Мэри слышала, как, пробуждаясь, ерзали и ворчали девушки.

– Не ворчите вы, – повернувшись к ним, с улыбкой сказала она. – Посмотрите только, какой чудесный, замечательный день!

Мэри не придала особого значения тому, что после завтрака сестра Жозефа остановила ее в коридоре и попросила зайти в кабинет матери-настоятельницы. По традиции каждую выпускницу приглашали к настоятельнице для краткой беседы с глазу на глаз, чтобы попрощаться и получить благословение еще до наступления дня, полного забот и суеты.

– Какой чудесный день, сестра Жозефа! – сказала Мэри. Молодая монашенка внезапно заплакала.

– Прости меня, Мэри, – сквозь рыдания проговорила она и открыла двери в кабинет.

– Заходи, дитя мое, и садись. – Мать-настоятельница стояла в открытом проеме, протянув к Мэри обе руки. Она не улыбалась.

Мэри почувствовала, как сердце екнуло от страха, – произошло что-то ужасное.

– Что случилось, матушка?

– Входи. Садись. Мэри, будь мужественной… Произошла катастрофа, и твой отец погиб.

– Нет! – крикнула Мэри. Она отказывалась поверить словам настоятельницы; ей хотелось уйти, бежать в свой потаенный мир, где ничего подобного никогда не случалось. Крича: «Нет, нет!», Мэри оттолкнула руки матери-настоятельницы. Потом посмотрела в блекло-голубые, окруженные сетью морщинок, ласковые глаза пожилой женщины, и сострадание, которое она прочла в этих глазах, убедило ее. То, о чем невозможно было и помыслить, действительно свершилось, и уйти от этого было некуда. Она тихо застонала, подобно раненому животному.

Мать-настоятельница обняла Мэри за талию, поддерживая ее.

– Господь дает нам силы пережить наши печали, дитя мое, – сказала она. – Ты не одинока. – Она помогла Мэри сесть в кресло.

Обивка из конского волоса крепилась к креслу гвоздями с широкими черными металлическими головками. Одна из них давила в левую лопатку Мэри. «Как я могу обращать внимание на такие пустяки, на то, что мне в спину давит кнопка, когда мой отец умер? – подумала Мэри. – Какая-то я ненормальная». Однако, как ни странно, благодаря этому небольшому, но назойливому физическому неудобству она сумела выслушать слова матери-настоятельницы и даже понять их.

Это известие было доставлено с посыльным – клерком из конторы адвоката мистера Макалистера. Он прибыл накануне, поздно ночью, и привез с собой портфель, который чуть не лопался от всяких документов.

По словам матери-настоятельницы, именно из-за этих документов Мэри не сразу известили о случившемся. Монахиня говорила, и ее бледное немолодое лицо хранило неестественно угрюмое выражение. Отец Мэри скончался уже шесть дней назад. Его похоронили, даже не дав Мэри возможности попрощаться с телом. Таковы были распоряжения миссис Макалистер.

Мать-настоятельница не выпускала ладонь Мэри из своей руки. По ее словам, Мэри следовало узнать нечто еще более ужасное, чем смерть отца.

– Женщина, которую ты считала матерью, на самом деле не мать тебе, дитя мое. Твоя настоящая мать умерла, когда ты родилась. После этого твой отец переехал с новорожденной дочерью в Питсбург и несколько месяцев спустя женился вторично. Миссис Макалистер – твоя мачеха… Да простит мне Господь мои слова, но она – жестокая, бессердечная женщина. Она велела передать, что тебя больше не ждут в доме твоего отца. Дом, как и все имущество отца, теперь принадлежит ей. Я сама видела завещание. В нем говорится: «Все мое состояние завещаю жене моей Алисе, пребывая в уверенности, что она проявит любовь и заботу к дочери моей Мэри…» Теперь ты нищая, Мэри, нищая и бездомная. Мы даже не знаем, кто твои крестные. Тебя крестили там, где ты родилась, до переезда твоего отца в Питсбург. Нам лишь известно, что ты была крещена надлежащим образом. Когда отец привез тебя сюда, то сказал, что сам он – протестант, но жена его была католичкой и согласно ее воле ты должна быть воспитана в лоне истинной Церкви. Теперь же, Мэри, Церковь должна стать твоей семьей, ибо другой семьи у тебя нет.

Рука Мэри, которую сжимала мать-настоятельница, затекла и онемела. Лицо девушки напоминало изваяние, высеченное в камне. Сухие глаза смотрели в пустоту. Это встревожило пожилую монахиню. Возможно, следовало бы на время беседы с Мэри пригласить врача. Она озабоченно смотрела на молчащую девушку.

Внезапно Мэри улыбнулась. Монахиня была неприятно поражена этим.

– Матушка, но у меня же есть семья, – сказала Мэри. – Она досталась мне от моей настоящей матери; это наследство, которое она мне оставила. Мне осталось только разыскать мою семью.

– Мэри, о чем ты говоришь?

– О моей шкатулке. О подарке ко дню рожденья.

– Но ее прислал несколько недель назад твой отец. Он просил вручить ее тебе за день до церемонии окончания школы.

– Возможно, ее прислал отец, но это подарок моей матери. Моей родной матери, которая любила меня. Я собираюсь поехать в Новый Орлеан. Там мой дом.

 

Глава 2

– Это так романтично, – вздохнула сестра Жозефа.

– И так глупо, – отозвалась сестра Мишель. – Мать-настоятельница столько сил приложила, лишь бы отговорить Мэри от этой выходки. Только эта девчонка всегда отличалась упрямством.

– Не будь к ней столь сурова, сестра, – сказала молодая монахиня. Она в последний раз помахала рукой из окна вслед повозке, которая уносила с собой в Питсбург двух монахинь и Мэри Макалистер. – Я бы сказала, что Мэри упорна, а не упряма. На что бы она ни настроилась, ей всегда все удавалось. Вспомни ораторское искусство – как упорно она в нем упражнялась. А вышивка? Она десятки раз распарывала стежки, пока задуманный узор не получался как следует. Как бы тяжело ей ни приходилось, она никогда не мирилась с неудачей.

– Она скоро поймет, что от красноречия да аккуратных стежков толку в этой жизни мало. А от мечтательности – и подавно. Она не узнает правды, даже если ее в эту самую правду носом ткнуть. Попомни мои слова, эта глупая затея еще принесет ей кучу неприятностей.

– Господь хранит невинных, сестра. Он позаботится о Мэри.

Монахиня постарше открыла было рот, чтобы ответить, но, посмотрев на сияющее молодое лицо сестры Жозефы, плотно сжала губы и ничего не сказала.

Мэри видела, как сестра Жозефа машет ей рукой, но прежде чем она смогла помахать в ответ, дорога сделала резкий поворот и монастырь скрылся из виду. «Все осталось в прошлом, – подумала она, – а мне все равно. Я еду в Новый Орлеан. Мое место там».

Она громко засмеялась от приятного волнения, украдкой посмотрев на двух монахинь, готовая поделиться с ними своими радостными чувствами. Они посмотрели на нее красными глазами, полными боли и дурных предчувствий, – обе ехали в Питсбург удалять больные зубы. Мэри придала лицу сочувственное выражение и отвернулась. «Я не позволю омрачить этот день ничему», – сказала она самой себе.

На мгновение она вспомнила день выпускных торжеств и мучительные страдания, которые перечеркнули все ее надежды. Но она заставила себя забыть об этом. Слишком сильна была боль. Она посмотрела на дикие цветы, лепившиеся к расщелинам в скальных выступах гор, и устремила все свои помыслы к воображаемой картине, вытеснившей воспоминания. Это был портрет ее матери.

Скорее всего, ее звали Мари. Это имя было на шкатулке. Такое же имя, как у Мэри, только на французский лад. Она была прекрасна – Мэри нисколько не сомневалась в этом. У нее была мягкая светлая кожа, такие же волосы и ясные синие глаза. Она походила на самого прекрасного из ангелов с картины, изображающей Рождество Господне, которая висела на стене часовни. И Мэри знала, что мать смотрит на нее с небес и торжествующе улыбается, счастливая, что Мэри направляется к своей семье – туда, где ей следует быть, где ее необычные паучьи пальцы – признак принадлежности к роду, а не что-то постыдное, что надлежит прятать от сторонних взоров. Перчатки в шкатулке – это знак, посланный ей матерью. Мэри сложила ладони; она любила свои руки, гордилась ими. Забывшись в своих грезах, она не замечала ни тряски, ни неудобной деревянной скамейки, ни медленно текущих часов.

Кто-то тронул ее за плечо, и она вернулась к действительности. Монахиня, сидевшая рядом с ней, указала на расстилавшийся впереди под горой город. «Питсбург», – пробормотала она невнятно, поскольку за щекой у нее была вата, пропитанная гвоздичным маслом.

– Ой! Как красиво! – Мэри беспечно перегнулась через перила повозки и посмотрела вокруг и вниз. Она увидела широкие ленты воды, в которых яркими бликами отражалось солнце. Уроки географии, полученные в монастырской школе, ожили в ее сознании. Она тихо проговаривала музыкальные названия рек: «Аллегани… Мононгаэла… Огайо». Вот же они – яркие ленточки на зеленой поверхности полей. А в. центре большого скопления домов, труб и церковных шпилей эти ленточки сходились в одну. «Ах!» – вновь воскликнула Мэри. В точке слияния рек ей открылся калейдоскоп цветов – рубашки, юбки, чепчики на маленьких, похожих на кукол фигурках, движущихся туда-сюда вдоль реки, и корабли, похожие на игрушечные, выпускающие крохотные клубы черного дыма из множества златоверхих труб. – Я опоздаю на пароход, – жалобно сказала она. – Мы еще так далеко. Быстрее, пожалуйста, быстрее!

Но повозка продолжала двигаться так же медленно и тряско, и вскоре город и реки пропали из виду. Мэри еле удержалась, чтобы не выпрыгнуть на дорогу и не побежать. Она закусила краешек губы и напряженно подалась вперед, всем телом как бы побуждая колеса крутиться быстрее.

Казалось, прошла целая вечность, пока дорога не вынырнула между двух больших скальных массивов на отвесный берег прямо над местом слияния рек. Корабли были на месте, люди тоже. Теперь Мэри слышала шум. Кричащие голоса, гудки, хриплый вой рожков, на которых малоискусные музыканты выводили ни на что не похожие мелодии. Мэри облегченно выдохнула и откинулась на скамейку, поразившись, до чего занемели плечи и шея. Но всепоглощающая радость этой минуты заставила ее забыть о неприятных ощущениях. Она действительно едет. Все это сейчас сбудется – один из этих кораблей умчит ее по сияющим водам реки к семье, к Новому Орлеану. К приключениям. И – как знать? – возможно, и к любви.

– Мы пойдем с тобой на пароход, Мэри, – сказала монахиня, сидящая рядом, когда повозка остановилась у входа в док.

Мэри покачала головой:

– Не беспокойтесь обо мне, сестра. Поезжайте к дантисту и удалите этот ваш зуб. Вы сразу почувствуете себя лучше.

– Но мать-настоятельница сказала…

– У матери-настоятельницы зубы не болят. Да и в любом случае ни в чьей помощи я не нуждаюсь. Я серьезно, честное слово. Я сама со всем прекрасно справлюсь.

– Ты уверена?

– Да, сестра, совершенно уверена. – Руки Мэри уже тянули Лямки, которые удерживали ее багаж позади повозки. Багажа было немного – один ковровый саквояж, в котором находились ее школьная форма, выпускное платье и предметы туалета. И ее шкатулка. – Видите, я сама легко могу их унести. – Лямки были уже расстегнуты, багаж в руках Мэри, а сама она – на земле возле повозки. – Прощайте, сестры! – Она повернулась к украшенному флагами входу на пассажирский причал.

– Господь да пребудет с тобой, Мэри! – крикнули монахини ей вслед. Она обернулась и улыбнулась через плечо.

«Да она же прехорошенькая», – подумала одна из сестер. Как правило, эпитет «прехорошенькая» редко связывался с Мэри Макалистер. Да, она была миловидна, всегда опрятна, ее темно-каштановые волосы аккуратно заплетены в косу и уложены в узел на затылке, ногти чисты и подстрижены. Но она была невысока ростом, и слово «крепкое» больше подходило для описания ее телосложения, нежели «хрупкое», несмотря на то, что она была очень стройна. Линиями тела она более напоминала мальчишку. Самой приметной ее чертой был яркий румянец на щеках. В то время, когда идеалом считалась необычайно белая кожа, здоровый цвет лица Мэри воспринимался как недостаток. Если бы не это, ее глаза могли бы казаться прекрасными. Они были большие, круглые, светло-карие – цвета хорошего хереса. Но глядя на нее, люди замечали только удивительно красные щеки. «Странно, – подумала монахиня, – сегодня щеки ее не кажутся слишком румяными. Их цвет удивительно подходит к ее счастливой улыбке. Я тоже смогу улыбаться, когда вырвут этот зуб и боль исчезнет». Она махнула кучеру – поезжай.

Мэри быстро прошла через ворота, а затем резко остановилась в изумлении.

«Я никогда не видела такого оживления», – подумала она. На всей огромной пристани кипела бурная деятельность. Кабриолеты и экипажи сталкивались, когда пути их пересекались, возницы кричали, споря за место возле каменных ступенек, по которым, возможно, будут сходить пассажиры. На одни тележки и повозки грузили ящики и бочки, с других сгружали. Играли три оркестра, а один из пароходов заглушал всю музыку своей пронзительной сиреной. Рядом с музыкантами, а то и между ними прыгали и плясали дети, девушки, юноши. Мэри неотрывно смотрела на них, ноги ее сами собой чуть заметно двигались – ей хотелось присоединиться к танцующим. Она с изумлением глядела на колонны чернокожих, которые несли груз на пароходы, кидали огромные тяжести на повозки или разгружали их. Она никогда раньше не видела черных и была одновременно очарована и смущена. Воспитатели ее были страстными аболиционистами, и она не могла понять, отчего эти люди поют и смеются. Мэри взглядом искала на них цепи и кандалы, но ничего подобного не увидела. Потом она обратила внимание на белого, сидящего на лошади возле грузовых повозок. В руке у него был свернутый кнут. Мэри вздрогнула и отвернулась.

Она посмотрела на пароходы. Их было три, каждый больше и умопомрачительней соседнего. Трубы их были увенчаны золотыми коронами, позолота украшала причудливую резьбу на палубах. На самом крупном пароходе было три палубы, сверкали бронзовые колокола и поручни, каждая дверь была окантована золотом, а на кожухе огромного ходового колеса был нарисован город с золотыми башнями, утопающий в ярких пестрых цветах. Золотые буквы свидетельствовали, что и это изображение, и сам пароход называются «Город Натчез».

Впечатлений было слишком много. Мэри вертела головой из стороны в сторону, стараясь разглядеть все. «Дорогу!» – слышалось со всех сторон. Кричали извозчики, торопящиеся куда-то пешеходы, мальчишки, несущие багаж вслед за спешащими людьми. «Дорогу!» – услышала она позади себя, и тележка, доверху нагруженная сундуками, чемоданами и шляпными коробками, резко отшвырнула ее в сторону.

От удара у нее болело плечо, но ей было все равно. Здесь царили жизнь, краски, восторг, веселье, – короче, таким был мир, и она, Мэри, являлась частью этого мира. Она прижала к себе коробку, которую держала под мышкой, и вступила в царивший на причале хаос.

– Пожалуйста, скажите, где я могу купить билет? – Этот вопрос она пыталась задать полудюжине людей, но все они спешили мимо, не слыша ее робкого, вежливого голоса.

«Надо просто сесть на пароход, – решила она. – Там у них будут билеты». Но она и трех шагов не могла сделать, чтобы кто-нибудь не преградил ей путь, не оттолкнул в сторону. Это повторялось многократно.

«Мне надо, значит, я добьюсь», – внушила она себе. Угол коробки впивался ей в бок, сумка тяжелым грузом висела на локте, и Мэри испугалась, что вот-вот расплачется. Потом она увидела маленькое красное сооружение из досок. На белой вывеске над дверью было золотыми буквами написано: «Билеты и коносаменты». До домика было совсем недалеко, и путь ей ничто не преграждало. Мэри побежала. Сумка била ее по ногам, а коробка раскачивалась, готовая в любую секунду упасть.

В домике она моргала и щурилась, стараясь приспособиться к полумраку после яркого солнечного света на пристани. Здесь тоже была шумная толпа, но вела она себя более организованно. К высокому прилавку в дальнем конце тянулись три очереди. Среди всей суеты в помещении очереди эти были совершенно неподвижны.

Вдоль стен стояли низенькие деревянные скамейки. Мэри увидела, как с одной из них поднялась и ушла женщина.

– Слава Богу! – прошептала Мэри.

Она поставила на свободное место коробку и сумку, достала из кармана платок и вытерла лицо и руки. Потом расправила сетчатые митенки, которые носила на руках, разгладила примятые юбки и поправила чепец. Она привела себя в порядок. «Нельзя быть такой растяпой», – внушала она себе. Она выбрала самую короткую очередь и стала приближаться к ней.

– Вам, мисс, лучше свое барахлишко так не бросать, – сказала стоящая рядом женщина. – Тут всякий народец водится. Иные только воровством и живут.

Мэри поспешила назад, к скамейке. Она нагнулась за коробкой, потом неожиданно села рядом с ней. Колени ее дрожали. Казалось, радостное возбуждение и решимость покинули ее. Она сидела одинокая и напуганная. «Что я наделала! – беззвучно вскричала она. – О ворах я и не подумала. Я вообще ни о чем не подумала. Я не знаю, что делать. Как что устроить. Я в жизни никуда не выбиралась одна. Мать-настоятельница права – это глупый, необдуманный шаг. О, как мне хочется снова оказаться в монастыре! Здесь настоящий сумасшедший дом».

На пристани, привлекая всеобщее внимание, загудели колокола. Мэри отчаянно завертела головой из стороны в сторону. Ее окружали люди – хорошо одетые дамы и господа, поджарые мужчины с суровым взором и задубевшей кожей, в костюмах из оленьей шкуры с бахромой, босоногие мужчины и женщины в заношенной, латаной одежде. Дети самого разного возраста носились вокруг или крепко держали за руки взрослых. Видно было, что все они знают, что делают, понимают, что происходит в окружающем их хаосе. Никто не выглядел испуганным. «Кроме меня», – подумала Мэри.

Снова зазвонил колокол. Мэри потянула за рукав полную седую женщину, оказавшуюся рядом.

– Простите, – сказала она, – этот звон означает, что пароход отплывает?

Женщина с сердитым взором обернулась к Мэри, но когда она увидела исполненные ужаса глаза девушки, опрятную серую форму монастырской школы и чепец, выражение ее лица смягчилось.

– Именно так и утверждают, но не надо переживать по этому поводу. Мне случалось видеть, как всех загоняют на борт к одиннадцати утра, а потом не трогаются с места до четырех – грузят что-то… Первый раз вниз по реченьке плывешь?

Мэри кивнула и попыталась улыбнуться.

– И совсем одна?

– Да, мэм, – призналась Мэри. Она вспомнила предостережения матери-настоятельницы. Дамы постарше могут путешествовать в одиночку, хотя и поступают так крайне редко. Но молодые – никогда. Так поступают только непотребные женщины.

– У меня совсем недавно умер отец, – поспешила объяснить Мэри, – и я еду к бабушке в Новый Орлеан. Кроме нее, у меня никого не осталось. Мама умерла уже давно.

– Бедная овечка! – Голос женщины от сочувствия сделался хриплым. – Оставайся-ка со мной, милая. Меня зовут миссис Уотсон. Я не хуже любого капитана знаю, как делаются дела здесь, на реке. А если я чего не знаю, так знает мистер Уотсон. Он вон там, у кассы, выбивает нам самые лучшие места. Дай-ка мне деньги на билет, я их передам ему. Он позаботится, чтобы тебя не обсчитали. А потом он проводит нас на борт.

– Спасибо вам огромное, миссис Уотсон. – Мэри полезла в карман и вытащила сложенные банкноты, которые отец переслал ей вместе со шкатулкой. Она протянула их миссис Уотсон. – Я не знаю, сколько стоит билет, – сказала она.

– Благослови Боже твою невинную душеньку, дитя мое, разве можно раздавать свои деньги незнакомым направо и налево? Билет стоит куда дешевле. Я попрошу мистера Уотсона, чтобы приберег для тебя остальное.

В некотором отдалении от них презрительно отвернулась женщина в шляпе с роскошным пером.

– Надо же, готовенький пухленький цыпленочек – только ощипать осталось, – вполголоса проворчала она. – И меня уже опередили.

 

Глава 3

Миссис Уотсон обняла Мэри за плечи. Ее коричневая шаль с толстой каймой напоминала крыло толстой куропатки-мамаши.

– Главное, милая, слушай, что я тебе говорю, и все у тебя будет замечательно. Уж я-то знаю, как руководить молодой девицей. Сама пятерых вырастила, и еще четырех парней. Как тебя зовут, деточка?

– Мэри Макалистер.

Это были единственные слова, произнесенные Мэри за несколько часов. Миссис Уотсон разговаривала без умолку. Представив мистера Уотсона, она рассмеялась и сказала:

– Некоторые еще кличут нас Кильками.

Пока высокий, худой молчаливый мужчина улыбался Мэри, миссис Уотсон вспомнила о печальном положении, в котором оказалась девушка, и, едва переведя дыхание, поведала Мэри о процветающем универсальном магазине мистера Уотсона в Портсмуте, штат Огайо, о том, как умело он торгуется с оптовиками в Питсбурге, куда они предпринимают поездки четыре раза в год, чтобы заполнить полки своего магазина самыми модными товарами.

Она взяла Мэри под руку, и они пошли вслед за тяжело нагруженным мистером Уотсоном сквозь толпу и сумятицу на заполненном людьми и вещами причале. Миссис Уотсон кричала Мэри в самое ухо, чтобы та не переживала за свой багаж:

– Мистер Уотсон очень силен и очень осторожен. Он запросто донесет и наши вещички, и твои.

Мэри скрыла свое разочарование, увидев, что мистер Уотсон ведет их к самому маленькому пароходу. Подойдя ближе, она заметила, что краска на нем облупилась, а позолота потускнела.

– Мы пойдем на «Царице Каира»! – завопила миссис Уотсон. – Ее хозяин – добрый друг мистера Уотсона, поэтому нас обслужат по высшему классу. На этих новомодных посудинах я ни за какие деньги не поплыву. На них полным-полно всякой богатой швали, к тому же они только и гоняются наперегонки. Вон, всего месяц назад две такие лоханки взорвались, и все, кто не обгорел до смерти, утонули. А старая добрая «Царица» не спешит, зато и доставит тебя куда надо в целости и сохранности. И кормят, кстати, отменно.

Позднее, за ужином, Мэри узнала, что мнение миссис Уотсон об «отменной кормежке» оказалось вполне обоснованным и что миссис Уотсон воздавала еде должное с усердием, которому позавидовал бы сам Гаргантюа. Но перед этим был еще нескончаемый, ошеломительный поток чудес, который демонстрировала и объясняла миссис Уотсон.

Для начала она препроводила Мэри в каюту для дам, проверила матрасы, выбрала две смежные койки, показала Мэри, как задергивать шторы с помощью специальной палочки, чтобы обеспечить себе уединение. Она обратила внимание девушки на мягкие подушки и одеяла, ковры с цветочным узором, цветами же расписанные горшки и кувшины в примыкающей к каюте умывальной, стенной шкаф с внутренней дверцей, за которой скрывался ночной горшок с закрывающимся стульчаком. Она сказала Мэри, что мужская каюта значительно больше – там тридцать пять коек, тогда как в дамской всего лишь двадцать, – зато там нет никакой возможности уединиться. Обо всем этом ей рассказал мистер Уотсон.

Миссис Уотсон также сказала, что он рассказывал ей, что происходит, когда дамы удаляются после ужина. Но Мэри слишком молода, и нечего ей знать о таких вещах, как выпивка, карточные игры, курение и разговоры, которые мужчины ведут между собой на досуге. Ей надо усвоить лишь, что утром, за завтраком, разумно поменьше говорить и потише орудовать ножом и вилкой.

Мэри попыталась представить себе миссис Уотсон в состоянии покоя, но у нее ничего не вышло. Она просто не успела. Старшая знакомая показывала ей чудеса кают-компании – громадного центрального помещения, где пассажиры едят и развлекаются. Миссис Уотсон пояснила, что столы, обычно сдвинутые вдоль стен, к завтраку, обеду и ужину расставляют по всей кают-компании, а стулья, которые обычно стоят в центре зала, придвигают к столам.

– Ты сама убедишься, Мэри, как шикарно тут обслуживают. Вилки из чистого серебра, да такие тяжелые, что не поднять, а мальчишки в перчатках разносят все на серебряных блюдечках. К тому же зажигают все люстры, и свет отражается в зеркалах и мерцает, будто звездочки. Ты только посмотри – золотые и такие величественные! А красные плюшевые занавеси с золотой каймой? А красные ковры? Они же пушистые, как трава на лугу. Бьюсь об заклад, что ты никогда не видела ничего подобного.

Так оно и было. Она привыкла к строгой красоте и аскетической обстановке монастыря. Плюшевая обивка на пароходе протерлась до блеска, позолота поблекла. Она почувствовала, что вот-вот заплачет, и часто заморгала, отгоняя непрошеную слезу. Возможно, она совершает ужасную ошибку. Возможно, ей следует сойти с парохода.

Но в этот момент пароходные трубы издали несколько гудков, возвещавших, что судно отчаливает. Миссис Уотсон вытолкала Мэри на палубу – посмотреть, как причал медленно уплывает вдаль.

Мэри лишь мельком взглянула на причал. Все ее внимание было приковано к гигантскому голубому гребному колесу на корме. Оно вращалось, поднимая капельки брызг, разбрасывая их, как пригоршни бриллиантов, оставляя за собой белопенную волну. Гладко и царственно, как лебедь, пароход выплывал на середину широкой реки. Ветерок, лаская, тронул разгоряченные щеки Мэри, и она засмеялась. Все переменилось в одно мгновение. Аляповатый пароход превратился в волшебный корабль, уносящий ее в сказочное путешествие.

Она почувствовала, что все ее страхи и печали уносятся прочь вместе с берегом и причалом. Она действительно отправилась в путь, и значит, так и должно быть. Она побежала на корму, протянула руки, ловя брызги с колеса, поднесла их к губам. «Река такая широкая, такая прекрасная, такая сильная! Она умчит меня прочь от всех бед и напастей. Она привезет меня к моей семье, к женщинам с такими же паучьими пальцами, к моему наследству. Она примчит меня в Новый Орлеан».

Миссис Уотсон не позволила Мэри долго наслаждаться своим новым счастьем.

– Уходи оттуда, – сердито сказала она, – не то вымокнешь, простудишься и умрешь.

Спустя два часа, когда они кругами прогуливались по палубе, она все еще рассказывала Мэри, как болели ее дети, как они только чудом спасались от смерти или увечий.

– Почему мы останавливаемся? – удалось вставить Мэри. Пароход теперь двигался очень медленно, разворачиваясь к берегу, густо поросшему деревьями.

Миссис Уотсон столь же плавно сменила тему беседы:

– Мы что-то разгружаем, а может, кто-то сходит на берег, либо, наоборот, принимаем что-то или кого-то на борт. Вдоль всей реки по обоим берегам множество городков и деревень, и возле каждой «Царица» будет останавливаться, если есть возможность что-то заработать. – Ухватившись за резной поручень, она перегнулась через него, при этом показались ее практичные муслиновые нижние юбки и прочные высокие черные ботинки. – Эгей! – крикнула она. – Эй ты, там! Как это место называется?

Темнокожий мужчина, стоящий на нижней палубе, поднял на нее взгляд:

– Понятия не имею, миссус. Я знай только кидаю груз туда-сюда на каждой остановке, а про названия не спрашиваю.

Но удовлетворить любопытство миссис Уотсон было не так-то легко.

– Раз сам не знаешь, так спроси кого-то, кто знает! – заорала она. – Мне надо знать название.

Темнокожий пожал плечами и отошел. Миссис Уотсон выпрямилась. Лицо ее от долгого стояния внаклонку сделалось красным.

– И что это мне пришло в голову спрашивать о чем-то у черномазого? Сама не пойму.

Мэри замерла от удивления, – ей еще ни разу не приходилось слышать, чтобы кто-то произносил слово «черномазый» вслух.

Но наряду с изумлением она испытала непреодолимое желание посмотреть на раба поближе. Когда голос снизу прокричал: «Это Рочестер, миссус!», Мэри подошла вплотную к поручню и посмотрела вниз.

Негр был очень большой и очень черный. Забыв о приличиях, Мэри уставилась на него, вытаращив глаза и открыв рот от удивления.

Он увидел ее и улыбнулся. Обрадованная, Мэри улыбнулась в ответ. Она подняла было руку, намереваясь помахать ему, но тут вспомнила, что человек этот ей совершенно не знаком. Опустив руку, она отвела взгляд. Лицо ее налилось краской смущения. Она принялась теребить попавшийся под руку деревянный шарик – целый ряд таких шариков украшал поручень, – притворяясь, что именно затем и подняла руку. К ее ужасу, когда она покрутила шарик, тот отделился от поручня и, вращаясь, упал на палубу.

Чувствуя себя неуклюжей и глупой, Мэри побежала за ним.

– Господи! – закудахтала миссис Уотсон. – Что ты там делаешь? Что случилось?

Мэри благодарила судьбу, что никто не заметил ее неловкости. Она подхватила шарик и насадила его обратно на стерженек.

– Я, миссис Уотсон, задела шарик, а он отвалился.

– Тогда тебе лучше держаться подальше от перил. Постой-ка вот здесь. Отсюда тоже можно увидеть причал – если хочешь, конечно. Этот городишко называется Рочестер.

Мэри несколько минут постояла рядом с миссис Уотсон. Затем любопытство снова потянуло ее на нос парохода – ей захотелось посмотреть, что там происходит. Пароход стоял, уткнувшись носом в небольшую насыпную отмель. С невидной отсюда нижней палубы в руки взбудораженных юнцов, столпившихся на берегу, летели веревки с петлями на концах. Юнцы отталкивали друг друга, борясь за привилегию набросить петлю на ожидающие погрузки штабеля досок.

Возле реки сгрудилась толпа мужчин, женщин и детей. Она немного рассеялась лишь в тех местах, куда стали опускать сходни.

Тогда возникло небольшое светопреставление: крики с берега, с парохода, звон колоколов, мощный гудок трубы, мальчишки, мечущиеся туда-сюда по сходням, протестующее мычание коровы, которую тычками пытались загнать на пароход.

Перекрывая весь этот шум, чей-то мощный голос зарокотал:

– А ну-ка, прекратить там! Я ответственный за груз, я и буду руководить!

По одной из сходней сошел негр, взгромоздив на плечи два тяжеленных бочонка. Вслед за ним спустился белый в кителе с медными пуговицами и кепке с козырьком. Он посмотрел в листок бумаги, который держал в руках:

– Гвозди в бочонках для Хинкля! Шаг вперед! Через толпу протиснулся мужчина.

– Моему мулу не вывезти бочонки, если рядом будет лягаться эта корова, – сварливо сказал он.

– И не его в том вина, – сказал темнокожий. – Где ваша повозка, мистер Хинкль? Я сам погружу в нее гвозди.

Толпа расступилась и пропустила его.

Он быстро вернулся и снова поднялся на пароход. Мужчина в форме вручил Хинклю какой-то документ, тот отдал взамен несколько серебряных монет.

Теперь внимание толпы переключилось на норовистую корову. Она категорически отказывалась ступить на сходни.

Мужчина в форме положил руки в карманы и прислонился к дереву, не обращая ни малейшего внимания на всеобщий ажиотаж, в отличие от остальных, которые давали советы, подбадривали или же, наоборот, поддразнивали. Мэри смеялась. А миссис Уотсон во всех подробностях излагала собственное мнение относительно того, что требуется предпринять.

Некоторое время спустя мужчины сошли с парохода и присоединились к зрителям на берегу. Мэри увидела, что ее новый знакомый смеется, стоя рядом с двумя другими неграми.

Она также заметила троих мужчин в оленьих куртках с бахромой и вытянула шею, чтобы получше их рассмотреть. Да, они были обуты в мокасины. Мэри тихо вздохнула. Это было так романтично. Несмотря на то что монахини неодобрительно относились к чтению романов, она, как и все ее подружки, прочла и «Зверобоя», и «Последнего из могикан».

Миссис Уотсон тоже вздохнула:

– Все это ужасно скучно. Пойдем, Мэри, в каюту. Придумали, тоже мне! Заставлять людей ждать какую-то корову!

– Извините, мне хотелось бы еще немного посмотреть, – сказала Мэри. – Я попозже к вам присоединюсь.

– Что? Чтобы я оставила молодую девушку одну среди множества незнакомцев? Это я-то, Мюриэл Уотсон! Никто не посмеет упрекнуть меня в уклонении от долга в тех случаях, когда это требуется. Вот, помню, однажды…

Мэри почти не внимала воспоминаниям миссис Уотсон – она всецело отдалась созерцанию состязания с коровой. Теперь ее пытался сдвинуть с места один из «кожаных чулок». Он обхватил корову рукой за шею и потащил.

– Он убьет мою коровушку! – закричал женский голос. Чиновник в форме отлепился от дерева.

– Эй, кончайте! – завопил он. – Это предназначено для погрузки, а не для ужина. – Он приблизился к корове, и мужчина в оленьей куртке ослабил хватку и сказал:

– На индейцев действует. – Его друзья расхохотались. Чиновник повернулся к негру.

– Джошуа, – сказал он. – Присмотри за грузом. Крупный темнокожий мужчина подошел к корове.

– Слушай сюда, корова, – громко сказал он. – Помнишь, что случилось в Иерихоне, а? Надеюсь, ты не хочешь свалиться вниз. Так что лучше пошевеливайся.

Он взялся за накинутую на шею коровы веревку и зажал конец между зубами. Затем резко сдвинулся с места. Никто толком не успел понять, что произошло, как он уже был позади коровы, прочно зажав своими большими руками ее задние ноги. Приподняв корову за ноги, он пошел к сходням, заставляя животное двигаться, чтобы не упасть. Рот его был растянут в широкой ухмылке, а большие белые зубы крепко держали веревку.

– Смотрите, все равно как с тачкой, – сказала миссис Уотсон. – Ну и ну!

Публика смеялась и аплодировала. Мальчишки свистели и топали ногами. Мэри захлопала в ладоши. Пребывающая в полном недоумении корова, жалобно мыча, ступала по сходням.

Краем глаза Мэри увидела вспышку света. Возле мужчины в оленьей куртке, который не сумел сдвинуть корову с места, мелькнуло что-то яркое. Он бежал к судну, подняв руку.

– Насмехаться надо мной вздумал, черномазый?! – кричал он.

«У него же томагавк в руке, – подумала Мэри. – Надо же, к ручке прикреплены перья. Прямо как в книжках. Господи, да он же собирается бросить его в этого черного великана!»

– Берегись, Джошуа! – крикнула она. Рука ее нащупала шарик, украшавший перила перед ней. Она отвинтила шарик и бросила в направлении сверкающего томагавка. Послышался противный стук, шарик ударил мужчину по голове. – Нет! – воскликнула она. – Что я наделала?!

– Мэри, что ты наделала! – сказала миссис Уотсон. – Уходи быстрее, пока никто не догадался, что это ты. – Она взяла Мэри за руку и потащила ее вдоль палубы, через кают-компанию, в каюту для дам.

– Я не хотела поранить его, – всхлипывала Мэри. – Он собирался бросить…

– Тише, дитя мое. Чем меньше слов, тем лучше. Мы ни слова не скажем, и остальные будут молчать. Но с этого момента больше не показывайся на палубе. Пусть эта шваль сама разбирается между собой. А ты иди умой лицо. Скоро ужин, и нам пора почистить перышки.

Болтовня миссис Уотсон подействовала на Мэри успокаивающе. Миссис Уотсон задала Мэри кучу вопросов относительно ее гардероба, заявив, что выпускное платье – это, скорее всего, самое то. Она также объяснила Мэри, что багаж находится в камере хранения, рядом с каютой капитана, энергично препроводила ее в эту самую камеру хранения и, наконец, поручила двум темнокожим горничным погладить платье Мэри и свое собственное и незамедлительно доставить их в каюту.

– Это платье больше всего нравится мистеру Уотсону, – сказала она. – Я всегда беру его с собой в поездки, потому что тогда обычный ужин превращается в торжественный прием. А теперь неси свои туфельки – они красивые, но совершенно бесполезные и непрочные. Я помогу тебе уложить волосы, и ты будешь первой красавицей на пароходе.

– Правда, она красавица? – громко сказала капитану миссис Уотсон. – И сирота, бедняжка! Я пригрела ее на своей груди, как агнца Авраамова. Мэри, поздоровайся с капитаном. Убеждена, что он захочет, чтобы мы сидели рядом с ним. Сиротка в первый раз путешествует по реке… Боже мой, капитан, как замечательно выглядит стол! Какая роскошная, плотная скатерть! Я же говорила, Мэри, что на «Царице» всегда роскошный стол. Мой муж, мистер Уотсон, знает судовладельца… то есть одного из владельцев; я знаю, что их целая компания… Вы ведь помните нас, капитан? Мы с мистером Уотсоном, когда нам надо в Питсбург, всегда плывем исключительно на «Царице».

Капитан пробубнил сквозь густые усы, что прекрасно помнит миссис Уотсон, и сосредоточил все внимание на разливании супа из стоявшей перед его прибором супницы. Официанты забирали у него тарелки и расставляли их перед каждым из двадцати шести человек, сидевших за длинным столом в центре кают-компании. Пассажиры кают «Царицы» составляли менее половины от того, что могло вместить судно. Большую часть прибыли приносили грузовые перевозки и те пассажиры, которые находили себе местечко среди ящиков, бочонков и скота на нижней грузовой палубе, где проезд стоил всего десять центов в день, а провизию люди брали с собой.

Пища, которой кормили каютных пассажиров, была, как и обещала миссис Уотсон, очень хороша и подавалась в превосходящем всякое воображение изобилии. За ужином, после первых же двадцати минут, Мэри поняла, что о ее упражнениях на меткость не будет сказано ни слова. Должно быть, это означало, что человек не очень пострадал. Придя к такому решению, она смогла в полной мере насладиться цыплятами в соусе, картофельным пюре, свежим горошком, морковкой, кукурузными оладьями, приправой из зеленых помидоров и молоком.

Ей очень понравилась и беседа с соседкой по столу.

– Мне восемьдесят семь лет, – поведала та Мэри, – а у меня еще все зубы на месте. Я услыхала об этих пароходах и решила, что если хочу прокатиться на таком, пока не померла, то надо поторапливаться. Так я и села на него в Рочестере вместе с моей коровушкой и собираюсь плыть аж до самого Краун-Сити. А это почти три сотни миль. И похоже, пока доплыву, отъемся на всю оставшуюся жизнь.

По другую сторону от Мэри миссис Уотсон молча и благоговейно предавалась чревоугодию.

Голос возвратился к ней, лишь когда все было съедено подчистую.

– Теперь, Мэри, можно и светски пообщаться. С дамами, естественно. Мужчины ждут не дождутся, когда мы уйдем, чтобы они могли заняться своими сигарами и прочими безобразиями. – Кокетливо закатив глазки, она повернулась к капитану. Он натужно улыбнулся, но весьма охотно встал и помог отодвинуть кресло миссис Уотсон, чтобы та могла выйти из-за стола.

Вернувшись в каюту, миссис Уотсон представила себя и Мэри двенадцати дамам, с которыми они делили помещение.

– Эта отважная сиротка, – сказала она им, – едет до самого Нового Орлеана, к бабушке, а ведь ни разу в жизни ее не видала!

Дамы отреагировали сочувственными восклицаниями. Пока миссис Уотсон не затараторила снова, Мэри воспользовалась предоставившейся возможностью и спросила, не может ли кто-нибудь рассказать, каков из себя Новый Орлеан.

– Я ведь ничегошеньки о нем не знаю, – выпалила она. – Даже не знаю, далеко ли он.

Ей сказали, что Новый Орлеан очень далеко. Так далеко, что никто из присутствующих дам и даже из их знакомых там не был. Они попытались определить расстояние до него. По их догадкам, получалось от полутора до пяти тысяч миль.

– А сколько мы проехали?

– Почти сто.

Мэри была ошеломлена. «Я состарюсь на этом корабле в компании этих теток, – подумала она. – Да еще эта миссис Уотсон с ее болтовней!»

– Мистер Уотсон знаком с владельцем этого корабля, – говорила между тем миссис Уотсон. – Поэтому мы всегда путешествуем только на «Царице». Мы ездим в Питсбург четыре-пять раз в год. Видите ли, у мистера Уотсона большой магазин в Портсмуте, штат Огайо, и следовательно…

Поздним вечером, когда все прочие в каюте уже давно спали за задернутыми шторами, Мэри не могла заснуть. До нее доносились еле слышные всплески смеха из кают-компании, и ей показалось, что она уловила запах сигарного дыма. Одежда ее отца всегда хранила легкий аромат табака. Она заплакала и так, плача, заснула.

Она резко проснулась, недоумевая, что могло ее разбудить. Ритмичное попыхивание труб напомнило ей, где она находится. Потом она услышала отдаленную музыку, такую же призрачную, как и сон.

Она слушала, и музыка становилась все явственней. Мэри поднялась с койки и осторожно прошла мимо спящих женщин к задернутому иллюминатору. Она чуть-чуть раздвинула шторы и выглянула наружу. Сияла яркая луна, освещавшая перила палубы; декоративные шарики на них светились, словно гирлянда огоньков. За перилами виднелась река, черная и таинственная, по которой бежала серебряная дорожка лунного света, ведя к дальнему берегу, где стояли темные, окантованные серебром деревья.

Музыка стала отчетливее, и перед глазами Мэри появилось чудесное видение. То был большой белый с золотом пароход, который она видела в Питсбурге. На всех трех палубах из иллюминаторов изливался золотой свет, и от этого света позолота на обшивке парохода вспыхивала и мерцала. Когда пароход обгонял неспешную «Царицу», музыка, подобно волшебным чарам, окутала Мэри. Она слышала смех и видела, как под ослепительно яркими люстрами танцуют мужчины и женщины.

И тут же – так быстро! – видение исчезло. Мэри прислушивалась, но звуки музыки делались все тише и постепенно смолкли. Она смотрела на освещенный луной белый след парохода, пока и он не исчез и на черной глади реки не осталась лишь серебряная полоска лунного света.

Дальний берег с посеребренными деревьями медленно проплывал мимо, тихий, прекрасный, чужой. Мэри вздохнула, восхищенная всем увиденным, и ей захотелось, чтобы путешествие длилось вечно.

Жизнь на борту «Царицы Каира» подчинялась распорядку, котором Мэри никогда прежде не ведала и которого даже вообразить себе не могла. Казалось, ни времени, ни расстояния не существовало. Все утратило измерение. Вокруг была только река – широкая, мощная, неизменная, несмотря на все изгибы, обрывы, острова и городки. Мэри постоянно сидела на скамейке, поставленной лицом к носу парохода и прикрытой нависающей сверху рубкой лоцмана. Оттуда она наблюдала за рекой, другими судами, огромными плотами из бревен, плоскодонками, перевозящими бочки, ящики, скот, а иногда и целые семьи, занятые стряпней или стиркой, пока река несла их к месту назначения. Мэри видела сигналы: когда с берега размахивали широким белым полотнищем, это означало, что «Царицу» просят пришвартоваться и принять груз; научилась она и распознавать три гудка, возвещавшие о намерении «Царицы» стать под разгрузку. Мэри никогда не надоедало наблюдать за суматохой на берегу, когда пароход поворачивал носом к причалу. Вскоре она научилась предсказывать, когда на пароходе выберут место для причала и пошлют на берег кого-нибудь из экипажа закупить дров для котлов или провиант.

Когда с парохода сходили пассажиры, она стояла возле поручней и громко прощалась с ними. Когда садились новые пассажиры, она смотрела на них с интересом, пытаясь вообразить, о чем они могли бы порассказать, зная, что, скорее всего, узнает что-нибудь об их жизни, поскольку миссис Уотсон непременно познакомится с ними, а затем познакомит и Мэри, не преминув поведать ее «печальную историю». Дамы неизменно сочувственно цокали языком и обещали заменить ей мать – на время их пребывания на борту. Поэтому Мэри никогда не оставалась на своей скамейке одна. И каждая соседка подробно отвечала на вежливые вопросы Мэри о ее доме и семье.

От них Мэри узнала, что на одном берегу реки находится штат Огайо, а на другом – Западная Вирджиния. Пенсильвания осталась далеко позади. Дни, мили, повороты, причалы смешались в ее памяти, и скоро один берег остался в Огайо, а другой перешел в Кентукки. А вскоре Уотсоны покинули корабль. Мистер Уотсон с несколько деревянным поклоном вручил Мэри ее деньги, а миссис Уотсон, обливаясь слезами, заключила девушку в свои крепкие объятия. Она препоручила Мэри заботам миссис Оландт.

Стаут, Райтсвилл, Абердин, Хиггинспорт, Невилл, Цинциннати – там простояли целые сутки, дожидаясь крупной партии солонины в бочках.

Затем, несколько часов спустя, Огайо кончился. На одном берегу реки был по-прежнему Кентукки, но на другом оказалась уже Индиана, и первой остановкой там был Рэббит-Хэш. И миссис Оландт препоручила Мэри мисс Диккенс, которая «всю жизнь прожила девицей и очень гордится, что у нее на это хватило здравого смысла».

Городки возникали и исчезали, а дамы по-прежнему беседовали с Мэри на ее скамейке, за столом, в каюте. Но никто из них никогда не был в Новом Орлеане и не знал никого, кто бы там побывал.

Так было до Луисвилла. Там на борт поднялась семья с пятью детьми, старшему из которых было семь лет, – и спокойной апатии на «Царице» пришел конец. «Да, я как-то ходил на плоскодонке до самого Нового Орлеана, – заявил измученный отец семейства. – Только тогда я был совсем молодой, и то, что я видел в Новом Орлеане, не для ваших ушей».

Два дня спустя «Царица» пришвартовалась в Ивэнсвилле. Семья сошла, и все люди и животные на пароходе радостно и облегченно вздохнули.

Но стоянка затянулась. Давно уже с борта сошла семья и был снят груз, предназначавшийся для Ивэнсвилла, давно на борт подняли и разместили новый груз, а пароход все стоял на якоре. Трубы его легонько попыхивали, показывая, что котлы вырабатывают пар, готовый привести в движение гребное колесо. Но колесо оставалось неподвижным.

– Чего это мы дожидаемся? – возмущалась мисс Диккенс. – Мы и опомниться не успеем, как стемнеет. Уже час назад должны были позвать к ужину.

– По-моему, мы ждем того, кто едет в том экипаже, – предположила Мэри. – Посмотрите, мисс Диккенс: мчится как ветер.

Черный экипаж сверкал лакированной кожей. В него были запряжены огромные белые кони, несшиеся немилосердным галопом. Темнокожий кучер был в черном цилиндре и черном костюме, из-под которого выглядывали белые кружева. Чтобы остановить лошадей на краю причала, ему даже пришлось встать. Мэри видела, как вожжи буквально впились ему в ладони, обтянутые белыми перчатками.

Даже после такой спешки пассажиры экипажа, казалось, не торопились с выходом. Дверцы оставались закрытыми, пока кучер сгружал чемоданы и шляпные коробки, закрепленные на крыше экипажа. Никакого движения не наблюдалось, пока он четырежды не сходил на пароход и обратно и весь багаж не оказался на борту. Лишь тогда кучер открыл дверцы экипажа и склонился в низком поклоне.

И из экипажа выплыла женщина, элегантней которой Мэри еще не доводилось видеть. На ней был дорожный костюм практичного коричневого цвета. Перчатки были черные, что также было практично, ибо на черном не заметно грязи. Но при всей практичности костюм этой женщины казался невероятно изысканным. Ее коричневое платье было шелковым, и цвет его переливался на солнце, переходя из тепло-янтарного в густо-кофейный. Корсаж тесно облегал фигуру, удерживаемый изысканными витыми застежками на неправдоподобно тонкой талии, опоясанной поясом из того же витого шелка, из которого были сделаны застежки. Черная кружевная кайма украшала три оборки ее широкой юбки и широкие рукава колоколом. Подрукавники были из черной шелковой кисеи, расшитой мельчайшими коричневыми завитками. Их узкие манжеты были украшены черными шелковыми бантами. На ней был чепец из коричневой соломки, отделанный черными кружевами. Чепец был завязан под подбородком на удивление широкими шелковыми голубыми лентами. Когда женщина выходила из экипажа, на мгновение показались нижние юбки пяти разных оттенков голубого.

Она подошла к пароходу, а из экипажа вышла другая женщина. На ней было серое шелковое платье с отделанным кружевами передником, служившим скорее украшением, нежели средством защиты от грязи. Яркие золотые серьги в виде колец сверкнули в косых лучах солнца и засияли на фоне ее темной кожи, казавшейся еще темнее оттого, что на голове у женщины был белый тюрбан.

Кучер попытался взять у нее красный кожаный саквояж, но она лишь отмахнулась и поспешила вслед за первой женщиной.

– Ну и ну! – сказала мисс Диккенс. – Всяких видала я расфуфыренных дамочек, но такого…

– Капитан, никогда не прощу себе, что заставила вас так долго ждать, – услышала Мэри слова элегантной женщины, входя в кают-компанию в сопровождении мисс Диккенс.

– И я тоже, – сказала мисс Диккенс нарочито громким шепотом.

Мэри покраснела от смущения. Женщина обернулась и посмотрела на них, приподняв брови. Капитан откашлялся:

– Миссис Джексон, позвольте представить вам двоих из тех дам, с которыми вам предстоит путешествовать. Это мисс Диккенс, а эта юная особа – мисс Макалистер. Она находится на «Царице» с самого начала рейса в Питсбурге и плывет до самого Нового Орлеана.

Миссис Джексон улыбнулась Мэри и протянула руку в идеально облегающей перчатке:

– Очень рада познакомиться с вами, мисс Макалистер. Я тоже живу в Новом Орлеане.

Мэри пожала протянутую руку, испытывая неловкость и радостное волнение.

– О, я так рада, что мы вас дождались! – воскликнула она.

 

Глава 4

– Вы очень смелая девушка, Мэри, – сказала миссис Джексон. После того как их представили друг другу, она вежливо, но с почти ледяной сдержанностью отвечала на вопросы о Новом Орлеане, которыми засыпала ее Мэри. Однако позднее, узнав, что Мэри одна-одинешенька во всем мире, она начала оттаивать. А когда Мэри призналась, что даже не знает, жива ли ее бабушка и как эту бабушку зовут, миссис Джексон взяла руку Мэри в свою и несколько раз выразила ей свое восхищение. Окутанная теплом этой симпатичной женщины, Мэри буквально расцвела.

– Я так счастлива, что у меня появилась такая подруга, как вы, миссис Джексон. Вы такая добрая, и такая прекрасная, и такая элегантная. О, как бы я хотела быть такой, как вы!

– Какие милые речи, дорогая моя девочка. – Такого голоса, как у миссис Джексон, Мэри ни разу не доводилось слышать. Она говорила тихо, протяжно – словно текла река. Согласные как-то смазывались или вообще исчезали, гласные же, напротив, тянулись долго, как музыкальные ноты. Улыбка у миссис Джексон тоже была неспешной. Начиналась она с чуть заметного трепета губ, затем раздвигавшихся; потом поднимались уголки широкого рта; и наконец открывались прекрасные белые, очаровательно неправильные зубы – верхние резцы чуть выдавались вперед. У нее были светлые волосы и голубые глаза – Мэри никогда не видела таких ярких, глубоких глаз, с тяжелыми веками, из-за которых глаза миссис Джексон, когда она молчала, бывали полуприкрыты. Но когда она начинала говорить, брови ее поднимались и глаза становились большими, круглыми, завораживающими.

На пароходе ее чарам покорились все, включая мисс Диккенс. Мэри почувствовала себя невероятно счастливой, когда миссис Джексон дала всем понять, что предпочитает ее общество. После ужина, когда дамы удалились в свою каюту, миссис Джексон спросила Мэри, не хочет ли та прогуляться с ней по палубе. «Просто стыдно пропустить такой прекрасный закат. Краски так красиво отражаются в воде».

Мэри не сомневалась, что миссис Джексон самая поэтичная женщина на свете. «Бьюсь об заклад, что моя настоящая мать была такой же, – подумала она. – И столь же прекрасной, с таким же музыкальным голосом. Словно она никогда и не умирала, а просто была в долгой-долгой отлучке и вернулась, чтобы побыть со мной и забрать меня в свой старый дом».

– Новый Орлеан очень красив? – спросила она, уверенная, что иначе и быть не может. Ведь это родной город миссис Джексон. И матери.

– Сказочно. Все дома разноцветные, с балкончиками, похожими на черное кружево. И в каждом есть свой укромный, потаенный садик, в котором круглый год растут цветы.

Мэри ахнула:

– Как чудесно!

– Да, именно так. Ты просто влюбишься в Новый Орлеан. Как бы я хотела быть в этот момент с тобой и посмотреть на твою радость.

У Мэри сердце упало.

– Разве вас там не будет? Разве вы едете не в Новый Орлеан?

– Да, конечно, только не на этом пароходе. Он слишком тихоходный и слишком неудобный. До Каира, штат Иллинойс, около двух сотен миль. И до Миссисипи. Там я пересяду на другой пароход.

– Понятно. – Мэри приказала себе не плакать. Потом миссис Джексон произнесла те слова, которые Мэри больше всего хотелось услышать:

– А почему бы и тебе не пересесть, Мэри? Тогда мы могли бы продолжить путешествие вместе. Мне бы этого очень хотелось.

– Должно быть, мне это снится, – сказала Мэри. Она завертелась на месте, глядя, как кружатся ее юбки. От кружения и от счастья все поплыло перед глазами.

Миссис Джексон улыбнулась своей ленивой улыбкой. Она совсем преобразила Мэри.

– Оставь эту монастырскую форму, дорогая, – сказала она. – С каждым днем будет становиться теплее, и ты сваришься заживо. Мы же плывем на юг. Я попрошу одну из своих горничных переделать для тебя какое-нибудь мое платье. Она очень умная и сноровистая.

Платье было совершенно очаровательно – из похожего на кисею белого льняного полотна, подвернутого, присборенного и отделанного накрахмаленными вставками из кружев поверх рюшей из голубого шелка. Под платьем Мэри была затянута в белый корсет, прикрытый сорочкой из обшитого кружевом белого шелка, на ней были также три шелковые нижние юбки, подолы которых пенились кружевными воланами. Когда она была одета, горничная миссис Джексон причесала ее и завила волосы щипцами, затем уложила локоны колечками поверх ушей, закрепив бантиками из шелковой голубой ленты.

– Ты выглядишь очаровательно, моя милая, – сказала миссис Джексон. – Вот тебе еще белые перчатки и зонтик. Пойди попрощайся с капитаном и с подругами. По-моему, пароход поворачивает к причалу.

– Благослови тебя Бог, дитя, – сказала мисс Диккенс. Она прикоснулась к глазам носовым платком. – Желаю тебе всего самого наилучшего.

– Спасибо вам, мисс Диккенс! – Глаза Мэри тоже увлажнились. Она попрощалась со всеми пассажирами по очереди, а затем разыскала на палубе капитана.

– Мы все будем вспоминать вас, – сказал он. – Было так приятно видеть вас среди пассажиров.

– Прощайте, миссус, – сказала каютная горничная. – На вид вы прямо принцесса.

– Я и чувствую себя принцессой, – ответила Мэри. – Никогда в жизни я не была так счастлива.

Вслед за миссис Джексон она почти бегом спустилась по трапу. Впереди стоял величественный пароход. Флаги развевались по ветру, а каллиопа наигрывала веселую мелодию. На палубе Мэри обернулась и помахала рукой. Темнокожий гигант – ответственный за груз – помахал ей в ответ.

– Прощай, Джошуа! – крикнула она и поспешила вслед за миссис Джексон.

Миссис Джексон дотронулась хрустальной пробочкой флакона с духами до мочек ушей Мэри. Потом она приложилась щекой к щеке девушки.

– Я всегда мечтала иметь дочь, – промурлыкала она, – милую девушку, похожую на тебя, Мэри. Раз у тебя нет родной матери, может, станешь моей доченькой?

Мэри порывисто обняла миссис Джексон.

– Этого я хотела бы больше всего на свете, – прошептала она.

Миссис Джексон поцеловала Мэри в обе щеки, а потом высвободилась из объятий девушки.

– Я очень рада, милая. Нам будет очень хорошо вместе. Ты будешь жить со мной в Новом Орлеане, и мы разыщем твою семью. Но пока мы плывем туда, я научу тебя быть настоящей девушкой-южанкой. Для начала я хочу, чтобы ты звала меня не «миссис Джексон», а «мисс Роза». Роза – имя, данное мне при рождении.

– Мне бы следовало догадаться, – сказала Мэри. – Вы так похожи на розу, такая же розовая и благоуханная.

Миссис Джексон усмехнулась.

– И ты тоже, деточка моя. Самая малость духов способна делать удивительные вещи, а на щечках у тебя такой замечательный естественный румянец. И все-таки нам, наверное, придется втереть совсем крошечку рисовой пудры в лобик и подбородочек, чтобы не так блестели. – Пальцы ее ловко, профессионально двигались.

Мэри полностью отдалась во власть миссис Джексон – ведь ее сердце давно уже было отдано ей.

«Краса Мемфиса» была для Мэри страной чудес. Это был один из новейших пароходов на Миссисипи, и отделке его была свойственна вся роскошь плавучих дворцов, которые составляли славу реки. Каждому пассажиру предоставлялась отдельная каюта с огромной кроватью с пологом на четырех столбиках, занавешенной тончайшей противомоскитной сеткой, под шелковым балдахином с кисточками. Шелковые занавеси украшали большие иллюминаторы, выходящие на широкие, до блеска надраенные палубы. Толстые ковры под ногами казались бархатными.

Кают-компания была футов двести в длину, с ослепительными позолоченными зеркалами, тянувшимися до самого потолка высотой в двадцать футов, газовыми люстрами с хрустальными гирляндами и каскадами сверкающих подвесок. Ужин подавали в восемь вечера; он состоял из семи перемен, подаваемых на серебряных блюдах, и сопровождался пятью сортами вин в красных хрустальных кубках. Черный стюард в белых перчатках стоял за спинкой каждого обитого парчой кресла, подавая пищу и предугадывая любое мыслимое и немыслимое желание пассажира. Мужчины были в вечерних костюмах, рубашки их были украшены жемчугом или драгоценными камнями, женщины сверкали обнаженными плечами и блестками драгоценностей на шее и в ушах. За ужином тихо звучал струнный квартет, а после ужина столы убирали и начинал играть танцевальный оркестр. Дамам не было никакой надобности удаляться. Для джентльменов имелась анфилада кают на верхней палубе – для азартных игр, курения и игры на бильярде.

– Я никогда не танцевала, – призналась Мэри. – Можно я сначала просто посмотрю?

– Конечно, дорогая, – сказала миссис Джексон. – Мы посидим на этом диванчике и понаслаждаемся музыкой. Я устрою, чтобы завтра ты поучилась танцевать с кем-нибудь из офицеров парохода. – Она посмотрела на Мэри с симпатией и одобрением. Плечи и грудь Мэри прикрывала кружевная косынка. В вечернем платье, подаренном миссис Джексон, она чувствовала себя чересчур обнаженной.

Три дня спустя на ней было розовое муслиновое платье с огромными дутыми рукавами, которые начинались у самых кончиков ее плеч. Ножки ее топали в такт музыке, постоянно готовые танцевать. Мисс Роза учила ее, как стать настоящей новоорлеанской молодой дамой. Мэри теребила черный кружевной веер, которым она научилась пользоваться, прикрывая краску смущения, и чувствовала себя чрезвычайно светской дамой.

В другом конце зала мужчина побился со своим другом об заклад на сто долларов, что тот не сможет заполучить крошку в розовом на танец.

Его друг отказался спорить.

– Я знаю, какими драконами бывают мамаши у всех девиц младше семидесяти. Кроме того, невинные девы вызывают у меня тоску, а эта совсем уж зелененькая. Я бы уж скорей попробовал с мамашей, но и та, видно, не простая штучка.

Миссис Джексон взглянула на них с холодным высокомерием. «Бр-р-р!» – сказал первый мужчина, и оба, рассмеявшись, отошли.

Миссис Джексон улыбнулась капитану. Он подошел к ней.

– Мэри, дорогая, – сказала она. – По-моему, капитан собирается пригласить тебя на вальс.

Мэри старательно обмахивалась веером. Она уже достаточно часто танцевала с капитаном и знала, что с ним она будет держать такт без особого труда и ей не придется скрывать свое смущение. Она старалась охладить лицо и шею. По мере того как пароход продвигался на юг, из Иллинойса в Теннесси, а затем и в штат Миссисипи, температура росла с каждым часом.

Во время танца она призналась капитану, что никогда в жизни не знала такой жары.

– Понимаю, сейчас июль, но раньше я всегда проводила лето в горах, видите ли… Удивительно вдруг узнать, каким бывает настоящее лето. Мне неловко, что я доставляю столько хлопот мисс Розе… миссис Джексон. Сегодня ей пришлось просить свою горничную завить мне волосы четыре раза.

Капитан улыбнулся. Искренность Мэри была для него в новинку. Молодые дамы на Юге обычно становились искушенными кокетками задолго до достижения ее возраста.

– А что, если я попрошу у миссис Джексон позволения прогуляться с вами, милые дамы, по палубе? – спросил он. – Над водой веет приятный бриз – мы делаем почти двадцать миль в час.

Мэри воодушевленно кивнула:

– Мне бы этого очень хотелось. Спасибо, капитан. Миссис Джексон приняла приглашение капитана, но с поправкой.

– После танцев легко простудиться, – сказала она. – Мэри, сбегай в нашу каюту и принеси каждой из нас легкую шаль.

Когда Мэри ушла, миссис Джексон улыбнулась капитану.

– Похоже, мы идем с хорошей скоростью. – Ее голос казался несколько грубее обычного. – Сколько вы потеряете денег, если пойдете прямо в Новый Орлеан?

– Без остановки в Натчезе? Об этом не может быть и речи.

– Капитан, у меня крайне важное дело вечером Четвертого июля. Мне необходимо успеть.

Капитан посмотрел на миссис Джексон и рассмеялся:

– Я жадный человек, мэм. Она засмеялась вместе с ним:

– Вы меня удивили, капитан. А теперь ошеломите – назовите цену.

Он назвал, и брови ее взметнулись вверх.

– Я просила ошеломить меня, но не до смерти же! Груз, который мог бы принести вам столько денег, не увезли бы и четыре таких парохода. Предлагаю половину назначенной суммы.

Торговались они недолго и дружелюбно. Сделка была заключена, прежде чем Мэри вернулась с шалями. Как показалось Мэри, мисс Роза и капитан выглядели весьма довольными друг другом. Разве не чудесно было бы, если бы они влюбились друг в друга? «Тогда я могла бы быть подружкой на свадьбе». Ее романтическая юная душа находила очень грустным, что мисс Роза – вдова и, по ее словам, никогда не выйдет замуж вторично.

Когда они прогуливались по палубе, Мэри прошла на несколько шагов вперед, чтобы капитан мог побыть наедине с мисс Розой.

Потом она совсем забыла об их существовании. Стояла безлунная ночь, но на небе было светло от звезд. Такого неба Мэри никогда не видела.

– Кажется, они так близко, – вслух произнесла она. – И они здесь совсем другие. Теплые и мерцающие, как угольки, а не холодные и яркие.

Миссис Джексон обняла Мэри за талию:

– Ты теперь на Юге, милая моя девочка. Здесь все другое. И более прекрасное.

На другое утро миссис Джексон разбудила Мэри значительно раньше обычного:

– Одевайся побыстрее. Я хочу тебе кое-что показать. Мы пьем кофе на палубе.

Свой кофе Мэри так и не выпила. Она была слишком зачарована, чтобы заниматься чем-то столь обыденным, как завтрак. «Краса» шла по каналу, идущему параллельно берегу реки. Судно как бы плыло по клубам густого тумана, серовато-золотистого в свете утреннего солнца. С близстоящих деревьев свисали серые облака, покачиваясь в щупальцах тумана, поднимавшегося с реки. Воздух был упоителен, столь же упоительно пели тысячи невидимых птиц и благоухали тысячи крошечных, похожих на звездочки цветов, окутывающих стволы деревьев и ковром устилавших землю между ними.

Мэри вцепилась в поручень. У нее кружилась голова. Красота буквально обрушилась на нее. Она впитывала в себя восхитительный воздух, касавшийся ее кожи мягкими и какими-то ранее неведомыми прикосновениями.

Остались позади деревья, полные звездочек; показались поляна и деревянный причал. Его серебряные от старости доски влажно блестели. Позади начиналась дорога, привлекшая внимание Мэри. По краям дороги росли высокие деревья, увешанные тяжелой блестящей темно-зеленой листвой и белыми восковыми цветами совершенно неправдоподобной величины. В конце дороги стоял храм – белый, с толстыми колоннами, поднимавшимися к островерхой крыше над широкой аркой похожего на золотистый веер окна. В окне виднелись отблески утреннего солнца.

– Это усадьба при плантации, – тихо сказала миссис Джексон, придвинув губы к самому уху Мэри. – Деревья – магнолии, вьющееся растение – жимолость, а серое покрывало – испанский мох. Это Луизиана.

– Я люблю ее, – прошептала Мэри.

 

Глава 5

Мэри отказалась вернуться в каюту. Целое утро она оставалась на палубе, все ее существо бессознательно тянулось к берегу реки и царящей там красоте. Даже когда канал вывел судно на самую середину реки, а берега стали казаться просто полосками зелени, удаленными на полмили, Мэри переводила взгляд с одного берега на другой, прищурив глаза, – в воде ярко отражалось солнце.

Миссис Джексон старалась убедить ее пройти в тень кают-компании пообедать, но Мэри умолила позволить ей побыть на палубе.

– Мисс Роза, мне это так нужно! Мне кажется, что я начинаю узнавать свою мать, вбирая в себя все то, среди чего она выросла.

Миссис Джексон пошла на компромисс. Если Мэри наденет широкополую шляпу, сядет в кресло в тенечке и под наблюдением миссис Джексон выпьет лимонаду и съест немного холодного цыпленка, то миссис Джексон настаивать не будет.

– Ты испортишь себе кожу, но ради такого благого дела…

Мэри утратила всякое чувство времени. На других пароходах звенели склянки и гудели трубы, но она ничего не слышала. Она пребывала в мире грез. Судно приблизилось к берегу, и Мэри подняла подбородок, вдыхая ароматы Луизианы. Затем река обогнула мыс, и ароматы исчезли до следующего поворота. И до следующего. Потом опять до следующего.

Солнце стало опускаться, и ветерок зарябил воду на поверхности. Он донес до Мэри запах земли – острый, согретый долгим дневным жаром. Мэри вздрогнула. Ее лихорадило от счастья.

В этот момент миссис Джексон как раз выходила на палубу. Она поспешила к Мэри.

– С тобой все в порядке? Ты не больна? У тебя может быть солнечный удар. – Миссис Джексон прислонила тыльную сторону ладони колбу Мэри, потом к щекам девушки. Внезапно она повернула голову и, подбежав к поручням, принялась смотреть на берег реки, сложив ладони козырьком над глазами. – Мы поворачиваем, – сказала она. – Причаливаем. Так не пойдет. Я этого не потерплю. – Она устремилась прочь, даже не взглянув на Мэри.

Причаливаем. Мэри подбежала к носу парохода. Теперь она сможет вблизи разглядеть деревья, и цветы, и землю. От радостного волнения она вся дрожала. Пароходные трубы прогудели сигнал к швартовке, и Мэри, как огонь, охватил трепет волнения. На мгновение ей даже показалось, что с ней случился солнечный удар. Но даже если и так, ей все равно. Все ее чувства были обострены, как никогда раньше. И это было ново, удивительно, восхитительно.

Судно приближалось к причалу. Возле него не было поляны. Высокая, скошенная, поросшая травой стена обрамляла реку с обеих сторон и тянулась, насколько хватал глаз. Вершина стены достигала палубы, на которой стояла девушка. Когда «Краса Мемфиса» легонько стукнулась о стену, Мэри оказалась не более чем в двадцати футах от стоящего на стене мужчины.

Позади него, на некотором расстоянии, Мэри разглядела плантаторский особняк, напоминавший тот, который она видела раньше – белый, с колоннами, будто светящийся среди обильной зелени густо цветущих деревьев. В меркнущем свете дня особняк был виден нечетко, словно мираж или сон. И мужчина казался частью этого сна – волшебного, прекрасного сна. Он был в точности таким, каким и следовало быть человеку, живущему в таком доме.

Он был в костюме для верховой езды. Камзол черного полотна обтягивал широкие плечи и тонкую талию и широко расходился над белыми суконными галифе с шелковистой отделкой. Широкий шарф был ослепительно бел, а высокие черные сапоги начищены до блеска. Столь же черны были густые вьющиеся волосы и глаза мужчины. Взгляд его встретился с взглядом Мэри, и полные, четко очерченные губы разошлись в улыбке, столь же белоснежной, как и шарф. Приветствуя ее, он дотронулся до лба хлыстом, а затем поклонился. Мэри не ответила на поклон – она стояла как завороженная.

Стали опускать трап. Скрип тросов вернул ее к действительности, и она даже вздрогнула. «Что-то я засмотрелась, – подумала она. – Это неприлично, надо отвести взгляд». Но это было свыше ее сил.

Мужчина отвернулся и посмотрел, как сходни, опустившись, коснулись травы возле его ног. Движение еще не закончилось, а он уже вспрыгнул на сходни и сбежал по ним на нижнюю палубу, расположенную под той, где стояла Мэри.

С его исчезновением исчезло и овладевшее ею наваждение. Внезапно она снова стала сознавать окружающее. Ветер, поднимавший пряди волос с ее лба, сильнейший аромат цветов, травы, раздавленной сходнями, воды, бьющейся о корпус парохода. Она услышала голос миссис Джексон и повернулась с виноватым видом, готовая просить прощения за свое неприличное поведение. Но она была одна на палубе, а голоса тут же заглушило ржание лошадей и людские крики. Мэри подбежала к двери, ведущей с палубы в ее каюту, убегая от чрезмерного, пугающего прилива чувств.

Голос миссис Джексон доносился с нижней палубы. Она бранилась с капитаном, требуя, чтобы судно немедленно отшвартовалось и продолжило путь на Новый Орлеан.

Новый пассажир, успевший добраться до палубы, рассмеялся:

– Долго мы не задержимся, Роза. Я только прослежу, чтобы мои люди погрузили двух лошадей, и мы тронемся дальше.

Роза Джексон, отвернувшись от капитана, посмотрела на нового пассажира.

– Добрый вам день, мистер Сен-Бревэн. – Зубы ее были сжаты от гнева, а слова резки. – Я на этом судне полноправная гражданка, как и все прочие дамы, так что будьте любезны обращаться ко мне «миссис Джексон». – Она гневно посмотрела на капитана: – Если к обещанному часу я не буду в Новом Орлеане, сэр, то ваши премиальные отменяются. – Оттолкнув Сен-Бревэна, она гордо направилась к лестнице.

Когда она вошла в каюту, ни от гордости, ни от гнева не осталось и следа.

– Дитя мое, – воскликнула она, – почему ты так, сжавшись, сидишь в тени? Снова простудилась? – Она села рядом с Мэри и обняла девушку за плечи. – Ну же, ну, обопрись на мисс Розу, – прошептала она. – Я о тебе позабочусь. Скажи мне, что с тобой.

Мэри с благодарностью расслабилась в уютных объятиях миссис Джексон:

– Все в порядке, мисс Роза. Просто я внезапно как-то чудно себя почувствовала.

Мисс Джексон погладила ей лоб:

– Это от жары, милая. Ты к ней не привыкла. Все, пока не привыкнут, чувствуют себя не в своей тарелке. Слава Богу, лихорадки у тебя нет. Сейчас я намочу полотенце холодной водой и протру тебе лоб. А потом мы пойдем и совсем легонько поужинаем.

– Нет, нет, я не могу. – Мэри решила, что скорее умрет, чем вновь увидит прекрасного мужчину с плантации. Должно быть, он счел ее величайшей дурой на свете.

Миссис Джексон рассмеялась и крепче прижала ее к себе.

– Но, Мэри, нам придется это сделать. Вот-вот придет моя горничная собирать наши вещи. Мы ведь почти приехали, осталось совсем немного. Кроме того, тебе просто необходимо поесть. Когда мы приедем в Новый Орлеан, у тебя не будет времени, а ты за весь день ни крошки не съела. Девушка не может быть веселой, постоянно думая о том, как она голодна. А тебе предстоит повеселиться, как никогда в жизни. Я говорю тебе об этом только сейчас, потому что не была уверена, что мы попадем в город вовремя. Но теперь я точно знаю, что мы успеваем. Если ты вдруг забыла, то напомню тебе, что сегодня Четвертое июля. А в Новом Орлеане праздник длится круглые сутки. Будут фейерверки. Танцы на улицах. Вечеринки в каждом доме. Я сама каждый год устраиваю прием. Дом будет разукрашен, придут мои друзья. Слуги знают, как все подготовить. И еще, мне не терпится показать им тебя, Мэри. Я каждому собираюсь сказать: «Вот она, моя любимица, которую я отыскала на Севере». И все полюбят тебя, Мэри, и будут рады приветствовать тебя в твоем новом доме.

Мэри забыла о своем смущении, страхах, взволновавших ее сильных чувствах. Новый дом. Новый Орлеан. Новые друзья, которых она там встретит. Как в родной семье.

– Я, пожалуй, умою лицо, – сказала она, обнимая миссис Джексон. – Я люблю вас, мисс Роза.

Поскольку конец пути был так близок, обычного ужина не подавали. На длинном столе, прислоненном к стенке, была выстроена шеренга холодных и горячих блюд, и пассажиры наполняли тарелки всем, что им приглянулось. Потом они садились за небольшие столики, расставленные по всей кают-компании. Каждый мог пить и есть что и когда заблагорассудится.

Такая система была для Мэри в новинку. Она застыла над блюдами, не в состоянии остановить на чем-то свой выбор.

Она была настолько погружена в этот процесс, что даже не заметила, как вошел Сен-Бревэн в сопровождении еще двоих мужчин.

Все трое задержались у столика, на котором стояла большая серебряная чаша, наполненная льдом и бутылками шампанского.

– Мы возьмем бутылку и бокалы, – сказал Сен-Бревэн стюарду, стоящему за столиком. – Пойдем в курительный салон и выпьем там, – предложил он своим компаньонам. – Тогда я приму ваше предложение сыграть несколько партий в карты.

– Монти, на игру времени не хватит. До Нового Орлеана едва ли больше получаса.

Вальмон Сен-Бревэн поднял темные брови.

– Скорее, пятнадцать—двадцать минут. Но разве это что-нибудь меняет? Ведь после прибытия судно никуда не идет. Мы будем играть, пока нам не надоест и не захочется разойтись… или пока я не выиграю все ваши деньги. – Он изысканно раскланялся, подводя двух своих попутчиков к лестнице. В руке он держал бутылку шампанского.

Любой наблюдатель мог бы безошибочно определить, что это два американца и креол, один из коренных франкоязычных жителей Нового Орлеана. Сен-Бревэна выдавал его акцент, хотя он говорил по-английски совершенно свободно, а также костюм. Он переоделся, едва поднявшись на борт «Красы Мемфиса». Джентльмены-креолы всегда переодеваются к вечеру, а этот джентльмен-креол одевался значительно элегантнее большинства своих соотечественников. Рубашка на нем была шелковая, кружевная, жилет – из белого с золотом парчового атласа. Мизинец левой руки украшал золотой перстень, загорелые руки были прекрасно ухожены. В общем, одет, обут, причесан и выбрит он был идеально.

Американцы были в той же одежде, в которой провели весь день – дорогой и модной, но без того истинно парижского шика, которым были отмечены смокинг креола и его узкие брюки. В сравнении с его лощеным совершенством американцы выглядели несуразно.

Наверху, в курительном салоне, они расставили стулья вокруг стола. Сен-Бревэн разлил шампанское и пальцем подозвал стюарда.

– Запечатанную колоду карт для моих друзей, чтобы они могли ее проверить, прежде чем я опустошу их пояса с деньгами, – сказал он. Вытянув длинные ноги, он откинулся в глубоком кожаном кресле. – Скажите, друзья мои, следует ли мне сделать вывод, что вы направляетесь в Новый Орлеан на воскресный стипльчез? Я сам выставляю двух лошадей. Не угодно ли заключить пари? Я чувствую в себе достаточно уверенности и могу предложить вам гандикап.

– Я видел тех тягловых лошадок, которых вы подняли на борт, – сказал американец помоложе. – На какую конкретно сумму вы в них уверены?

– Погодите-ка минутку, – сказал другой. – Прежде чем мы перейдем к этой теме, я хотел бы кое-что узнать. Монти, что это за дама, с которой вы раскланивались в кают-компании? Я с самой Падуки пытался познакомиться с ней, но мне решительно не везло.

Вальмон Сен-Бревэн ухмыльнулся:

– Друг мой, никакого везения вам и не требовалось. Достаточно было бы показать ей свой бумажник. Эта элегантная женщина – Роза Джексон. Она содержит самый шикарный дом свиданий в Новом Орлеане, а значит, самый шикарный во всей стране.

– Бандерша? В жизни бы не поверил!

– Если хотите, я свожу вас в ее заведение. Я там довольно уважаемый клиент. Лучшего вина и лучших постелей, чем у нее, вы нигде не найдете.

– А девочки? У той, которая сейчас при ней, вид такой, будто она ничего, кроме своего молитвенника, не знает.

Вальмон расхохотался:

– В этом особый шик заведения. Все девочки Розы на вид само воплощение невинности. Но в своем ремесле они настоящие мастерицы. Умеют выделывать такое, о чем вы даже не слыхивали. Поэтому они такие дорогие. Такое чувство, будто ты у них первый и только ты вдохновляешь их на маленькие подвиги.

– Сколько же она берет?

– По-разному. За обычное обслуживание – пятьдесят долларов. Но если хочешь чего-то особенного, тогда побольше.

– Пятьдесят долларов – цена неслыханная. Лучшая шлюха в Кентукки никогда не берет больше десяти.

Все это время американец помоложе молча курил. Теперь он вступил в разговор:

– Вы сказали про что-то особенное. Что вы имели в виду?

– Да все что угодно! Чего бы вам ни захотелось, уверен, что для Розы в этом не будет ничего нового. Она даже раздобудет вам настоящую девственницу, если вы готовы выложить две сотни. Меня лично это никогда не интересовало.

Внизу, в кают-компании, миссис Джексон поднесла Мэри бокал:

– Выпей это, милочка. Выпьем за Четвертое июля, за Новый Орлеан и за твою чудесную новую жизнь… Когда ты вот так морщишь носик, то выглядишь просто очаровательно, Мэри. Правда, восхитительные пузырьки? К шампанскому надо привыкнуть. Скоро ты научишься обожать его.

 

Глава 6

Задолго до того, как пароход доплыл до Нового Орлеана, пассажиры могли видеть, как в темное небо взмывают римские свечи. Все сгрудились на палубе, чтобы посмотреть на это зрелище. Стюарды сновали по всему пароходу, гася огни или задвигая шторы, чтобы лучше было видно фейерверк.

Мэри сжала локоть мисс Розы:

– Вот и я себя чувствую точно так же, будто сейчас разлечусь во все стороны снопами красных, синих и белых искр. Я так волнуюсь!

Миссис Джексон улыбнулась. Глядя на праздничный салют, она прикидывала скорость судна и наилучший момент для спуска на нижнюю палубу, чтобы одной из первых попасть на сходни. Она заметила, что искры от фейерверка падают в реку рикошетом от труб «Красы Мемфиса». Значит, скоро они будут на месте. Котлы работали в полную силу и даже более того. Капитан явно принял ее предупреждение всерьез. Она решила не платить ему премиальных, даже если они успеют к условленному времени. Ее улыбка сделалась еще шире.

Потом она изменила решение. Лучше не заводить врага в лице капитана. Миссис Джексон была прежде всего деловой женщиной, а потаканию собственным прихотям в бизнесе места нет.

Прибытие в Новый Орлеан несколько разочаровало Мэри. С того места, которое выбрала на нижней палубе миссис Джексон, она ничего не могла разглядеть.

– Мисс Роза, почему город окружен стеной? – спросила Мэри. Она вспомнила, что во время путешествия некоторые дамы нередко упоминали аллигаторов.

– Мэри, это называется не стена, а береговой вал, – несколько раздраженно ответила миссис Джексон.

Ее обычная доброта вернулась к ней, только когда они сошли с парохода и сели в ожидавшую их карету. Горничная села напротив, а миссис Джексон уселась рядом с Мэри. Затем она поцеловала Мэри в щеку.

– Добро пожаловать домой, милая Мэри. – Она протянула руку и до упора отодвинула шторку. – Посмотри на Новый Орлеан, деточка. В темноте, правда, видно плохо, но из-за фейерверка кое-что рассмотреть все-таки можно.

Мэри высунулась из окна, желая вдохнуть свежего воздуха. Сойдя с парохода и отъехав от реки, она почувствовала, что не может дышать. Было жарко, душно. Но облегчения не наступило. Снаружи было еще жарче, стоял оглушительный шум и вой. Прижимаясь к самому окошку, мимо несся безумный калейдоскоп лиц – мужских, женских, детских; черных, красных, зеленых или ослепительно белых в ярком свете ракет. Казалось, что все смеются. Или поют. Рты на размалеванных лицах являли собой темные округлые дыры. Мэри отпрянула от окна и съежилась на краешке сиденья.

Миссис Джексон потрепала ее по руке:

– Наверное, немного шумновато. Праздник как-никак. Смотри поверх голов. Сейчас мы свернем на нашу улицу. Взгляни на балконы. Выше, Мэри. Вытяни шею и наклони голову чуть набок. Видишь?

У Мэри перехватило дыхание – над уличным светопреставлением она разглядела сцену, которая поразила ее своей спокойной красотой. Свечи в стеклянных канделябрах освещали стол, за которым сидели четверо – две женщины, мужчина и ребенок. Все были в белом. Огни фейерверка окрашивали все в пастельные тона и высвечивали корзины цветов, свисавших с ажурного балкона, на котором они сидели.

Мэри лишь мгновение наблюдала эту сцену, затем карета проехала дальше. Но и мимолетного видения оказалось достаточно. Она видела семью – счастливую и прекрасную. И не сомневалась, что ее собственная семья, когда она найдет ее, окажется столь же прекрасной.

– Мисс Роза, моя шкатулка точно при вас? – Мэри внезапно похолодела от беспокойства. А вдруг она потеряла свое сокровище, доказательство своего родства?

– Да, милая, и шкатулка, и деньги. Никуда они не делись. Я же взяла на себя заботу о тебе.

Мэри успокоилась.

– Мне так повезло, – сказала она. – Спасибо вам, мисс Роза.

Карета замедлила ход и свернула под арку. В окно кареты повеяло прохладой. Мэри глубоко задышала. Потом она вскрикнула от изумления. Они въехали в волшебный сад.

– Вот мы и дома, – сказала миссис Джексон. Прекрасная девушка в кружевном голубом халате открыла дверцу кареты.

– Добро пожаловать домой, мисс Роза, – сказала она. – Мы уж думали, что вы не успеете… Привет, а ты кто такая? Меня зовут Аннабел.

– Это Мэри, – сказала миссис Джексон. – Мэри, вылезай.

Мэри вышла и осмотрелась. Она была в квадратном внутреннем дворике, выложенном кирпичом. Посередине бил фонтан, мерцали висячие газовые фонари, освещая неимоверное количество цветов, зеленых деревьев и вьющихся растений. Вокруг фонтана и возле деревьев в кадках прогуливались молодые женщины в ярких цветастых платьях. «Мисс Роза!» – восклицали они, и голоса их были похожи на звуки флейты.

Мэри обернулась к Аннабел.

– Прости меня, – сказала она, – за невежливость. Понимаешь, я была очень удивлена, что вокруг стало вдруг так прохладно и тихо. Здравствуй. Меня зовут…

– После, Мэри, после, – вмешалась миссис Джексон. – Все мои друзья захотят познакомиться с тобой. Сейчас пора переодеться. Люси, проводи Мэри в свою комнату и дай ей надеть что-нибудь хорошенькое. Она никогда еще не была на празднике в Новом Орлеане.

Последнюю фразу миссис Джексон произнесла особенно четко. Девушка по имени Люси кивком показала, что все понимает.

– Пойдем, Мэри. Ты, наверное, очень устала с дороги. Я покажу тебе, где можно принять отличную прохладную ванну и выпить освежающего лимонадику.

Лимонад Мэри не понравился. Он горчил, и от него кружилась голова. Но по настоянию Люси она его выпила.

– Потом ты выпьешь шампанского, и неприятный привкус пропадет. Кажется, туда забыли положить сахар.

Голос ее показался Мэри несколько невнятным. Она решила, что это у Люси такой акцент. «Южане говорят, будто поют», – подумала Мэри. Потом она громко хихикнула.

– Что со мной происходит? – сказала она вслух. – Я очень странно себя чувствую.

– Просто ты заряжаешься праздничной атмосферой. Подними руки и просунь их в эти рукава. – Мэри безропотно, как марионетка, подчинилась. Ей показалось, что лицо у Люси выросло большое-пребольшое, а потом уменьшилось. И снова раздулось.

Когда Люси привела Мэри вниз, в саду было полно людей. Они смеялись и разговаривали, а из неосвещенного уголка доносилась музыка. Люси взяла Мэри за руку, поддерживая ее. С другой стороны к Мэри подошла миссис Джексон и тоже взяла ее за руку.

– Какая ты красивая, деточка. Пойдем выпьем немного шампанского. Я хочу тебя кое с кем познакомить.

– Я как-то странно себя чувствую, мисс Роза, – сказала Мэри. Но слова получились какие-то не такие. Язык отказывался ей повиноваться.

Миссис Джексон улыбнулась:

– Ничего, радость моя. Выпей вот это, и все пройдет. Пузырьки ударили Мэри в нос, а на глаза навернулись слезы. Мисс Роза утерла ей щеки. Затем она усадила ее за маленький столик возле благоухающего куста. На столике стояло серебряное ведерко, а в нем – обернутая салфеткой бутылка. Миссис Джексон вынула бутылку и подлила вина в полупустой бокал, стоящий перед мужчиной, который сидел за столиком. Он вынул сигару изо рта и сказал:

– Спасибо, Роза.

– Это Мэри, – сказала миссис Джексон. – По-моему, ей пока хватит шампанского.

Мужчина катал сигару во рту мокрыми красными губами.

– Дым сигары вас не раздражает, Мэри? – спросил он.

– Нет, сэр, мой отец всегда курил сигары. – Она говорила уже четче. Ей стало легче на душе, и она улыбнулась.

– А у вас ничего себе, приятная улыбка, – сказал мужчина и посмотрел на миссис Джексон. – Ты всегда умеешь услужить, Роза. Я уже готов.

– Может, вам немного повеселиться здесь? Мэри отлично танцует.

– У меня срочное дело. Я уже собирался уходить, когда принесли записку от тебя. – С силой оттолкнувшись, он поднялся на ноги. Это был очень крупный мужчина, высокий и тучный. Поверх вздувшейся желтой жилетки тянулась массивная золотая цепочка. Его рука обхватила запястье Мэри. На пальце сверкало кольцо с большим бриллиантом. – Пойдем, лапа. Я тебе кое-что покажу.

Мэри посмотрела на мисс Розу. Она не могла понять, что происходит. Миссис Джексон улыбалась, но совсем другой, незнакомой улыбкой. В свете газового фонаря на лице ее проступили резкие морщины. В небе прямо над ними рассыпалась ракета, и ее голубые искры отразились в глазах миссис Джексон. Мэри стало холодно.

Мужчина стал поднимать ее со стула. Мэри пыталась сопротивляться, но он был слишком силен. Она споткнулась. Миссис Джексон поддержала ее.

– Так мы из стеснительных, да? – сказал мужчина. – Как раз то, что доктор прописал.

Он прижал Мэри к своей груди, заломив ей руку за спину. Потом он приложился мокрыми губами к ее губам и принялся тереться зубами о ее зубы. Держа сигару между пальцев, он мял ей грудь ладонью.

Мэри отчаянно старалась вырваться. Она пыталась кричать, но ее рот был запечатан его губами.

Миссис Джексон неодобрительно зацокала языком.

– Ну не здесь же, варвар, – сказала она. – Вы же знаете наши правила. Дворик – моя гостиная, здесь все ведут себя прилично. Отведите ее в комнату при кухне. Наверх вам ее не поднять.

Мужчина оторвал свои губы ото рта Мэри. Он снял руку с ее груди и зажал ей рот. Кончик сигары подпалил выбившуюся прядь ее волос. Острый запах паленого наполнил ее ноздри, внезапно прорезав туман, окутывавший сознание. «Надо бежать отсюда, – поняла она. – Здесь мне никто не поможет». Она услышала, как мужчина бранится с миссис Джексон, но не обратила на это ни малейшего внимания. Напрягая слабые силы своего одурманенного мозга, она пыталась сосредоточиться. Потом она резко расслабилась. Тело ее тяжело провисло падая. Захваченный врасплох ее тяжестью, мужчина ослабил хватку.

– Какого черта? – закричал он.

Мэри поспешно вскочила на колени, потом на ноги. Она побежала изо всех сил, спотыкаясь и скуля, продираясь сквозь колючие ветки цветущих розовых кустов. Из-под арки в сад входили двое мужчин. Мэри протолкалась между ними.

– Что такое? – сказал один из них. – Новая игра? Кто-то в пятнашки решил поиграть, что ли? Эй, Роза, да кто же это?

Позади Мэри слышала голос миссис Джексон, увещевающий и смеющийся сухим мелодичным смехом. Затем она нырнула в шумный круговорот улицы.

Там стоял мужчина с аккордеоном, окруженный толпой танцующих и поющих мужчин и женщин. «Эй, киска, вставай в кадриль!» – сказал обнаженный по пояс юнец, но Мэри не поняла его слов. Он говорил не по-английски. Он обхватил ее за талию и закружил по пыльной улице. Мэри всхлипнула, завизжала и застучала кулачками по его лицу.

Он ударил ее открытой ладонью, так что из носа брызнула кровь. Завертевшись, она упала возле стены какого-то дома и замяукала, как испуганный котенок. Танцор завис над ней с поднятой рукой, готовый ударить снова.

– Ca suffit, – произнес высокий мужчина в темном костюме, остановившийся возле них. При этом он выставил вперед трость с золотым набалдашником, чтобы предотвратить удар.

Взбешенный юнец выхватил из-за пояса нож, изогнулся и стал осторожно приближаться к мужчине. Послышался щелчок – из кончика трости выскочило лезвие кинжала и замерло на волосок от горла нападавшего. Юноша развел руки в стороны и пожал плечами, после чего немедленно убежал.

– Мадемуазель. – Добрый самаритянин протягивал Мэри шелковый платок. Она посмотрела сначала на платок, потом на лицо мужчины. Оно было скрыто тенью.

В это мгновение в небе рассыпалась огнями белая ракета, и Мэри узнала человека с плантации.

– О, спасибо вам, – прошептала она. Взяв платок из его пальцев, она поднесла его к своему окровавленному лицу.

Вальмон Сен-Бревэн тоже узнал ее.

– Так вы девушка Розы с парохода! – воскликнул он. – Что вы делаете здесь, среди всякой швали? Давайте-ка, обопритесь на меня. Я провожу вас обратно в дом.

Мэри вскрикнула. Выронив окровавленный шелковый платок, она бросилась бежать.

Гуляющие люди толкали ее, оглушительный шум окружал со всех сторон, ее приводили в ужас уже виденные лица с зияющими ртами, расцвеченные то синим, то зеленым, то красным. Она чувствовала, что лицо ее влажно от крови, теплой и соленой во рту. Кровь душила ее, когда она пыталась резко вдохнуть. Но она продолжала бежать, боясь даже оглянуться.

И тут на фоне всего этого шума она услышала звон. Колокола. Церковные колокола. Она остановилась и стала смотреть, откуда исходит этот звон. И увидела открытые высокие двери, из которых доносились звуки органа. «Слава Господу!» – беззвучно вскричала она и стала отчаянно пробиваться сквозь толпу.

Страх придал ей сил. Пошатываясь, она вошла в собор и ощутила знакомые запахи ладана и зажженных свечей. Она была в безопасности. Руки ее дрожали. Мэри настолько ослабла, что даже не могла поднять руки и перекреститься. Она всхлипнула и без чувств упала в проходе.

 

Глава 7

Пожилая монахиня постучала в дверь кончиками пальцев и лишь затем открыла ее.

– Простите меня, матушка, я не знала, что у вас кто-то есть, – сказала она, когда дверь широко раскрылась, и попятилась.

– Нет, сестра, не уходите. Зайдите, – позвала мать-настоятельница монастыря урсулинок. Она обернулась к женщине, сидевшей возле ее стола: – Вы позволите?

– О, разумеется, – ответила женщина. Разговор шел на французском.

Монахиня склонила голову к самому уху настоятельницы:

– У меня здесь молодая особа, которую вчера ночью нашли в соборе. Ее привели к нам, матушка, и она рассказала мне свою историю. По-моему, вам тоже следует выслушать ее.

– А это не может подождать?

– Матушка, она в отчаянии.

Женщина, сидевшая в кресле, махнула рукой.

– Я не очень тороплюсь, матушка, – сказала она. Это была нескладная женщина с бледной кожей и бледными губами, едва различимыми сквозь густую вуаль. Она была в трауре – в строгом черном платье, черном чепце и черных перчатках. Ее звали Селест Сазерак, и она усердно трудилась на ниве благотворительности, которую финансировал монастырь. Когда их прервали, она как раз обсуждала с матерью-настоятельницей планы некоторых усовершенствований в сиротском приюте, который опекался орденом. Селест предложила организовать пожертвования по подписке. Разумеется, сама она тоже сделает щедрый взнос. Семья Сазерак была одной из самых богатых в Новом Орлеане.

– Вот она, матушка. – Монахиня вернулась и привела с собой Мэри.

На лице девушки остались ужасные следы побоев. Под глазами, которые почти не открывались, были синяки, нос распух. По багровым отметинам вокруг губ были видны следы пальцев, грубо зажимавших ей рот. Левое запястье было перебинтовано.

Мать-настоятельница поднялась с кресла.

– Ma pouvre petite! – воскликнула она.

– Она не говорит по-французски, – сказала монахиня.

– Тогда будем говорить по-английски. – Мать-настоятельница слегка тронула Мэри за щеку: – Дорогая моя малышка, чем мы можем тебе помочь? В нашей больнице есть места…

Мэри покачала головой:

– Я не нуждаюсь в лечении, матушка. На мне все быстро заживает, к тому же я не так сильно пострадала, как кажется. Я пришла попросить вас помочь мне разыскать мою семью.

– Я что-то не пойму – ты не можешь найти свою семью?

– Это длинная история, матушка. Вы позволите мне рассказать ее вам?

– Конечно же. Садись, дитя мое. Сюда, поближе к моему креслу, чтобы тебе не пришлось напрягать голос.

Взявшись за ручки кресла, Мэри опустилась в него. Движения ее были неловкими и напряженными – она старалась двигаться так, чтобы избежать боли. Но спину она держала прямо и ни разу не поморщилась. Полная любви, но суровая выучка монастырской школы не допускала ни жалости к себе, ни выставления страданий напоказ. Синяки на лице Мэри наглядно свидетельствовали, что ей пришлось пережить. Но выражение ее лица и голос были сдержанными. Начала она свой рассказ спокойно.

– Спасибо… Все началось в мой день рожденья. Отец прислал мне шкатулку. Примерно вот такую. – Мэри показала руками размеры шкатулки. – Я открыла ее и на внутренней стороне крышки увидела вырезанные в дереве имя, фамилию и адрес…

Мэри продолжала свой рассказ. Время от времени ей приходилось прерываться, когда она не могла сдержать слез, которые текли у нее из глаз и вставали в горле. Долгая выучка оказалась недостаточной для того отчаяния, которое она испытывала. Но она сумела рассказать свою историю до конца. О смерти отца, о том, как он всю жизнь скрывал от нее правду о матери, о том, как мачеха отказалась от нее, о решении приехать сюда в поисках семьи настоящей матери и, наконец, о встрече с миссис Джексон и ужасном происшествии на празднике в ее доме.

– В общем, мне удалось убежать, – закончила Мэри, – но там осталась моя шкатулка и все мои деньги. Теперь мне некуда идти и не к кому обратиться за помощью в получении моих вещей. Вы можете посоветовать, как мне разыскать семью?

Селест Сазерак встала.

– Простите меня, матушка, – сказала она по-французски. – Насколько вам известно, я не очень хорошо говорю по-английски, но я достаточно хорошо все поняла. Я в ужасе от того, сколь жестоко обошлись с несчастной девушкой. Если мне позволено будет предложить… Эту женщину, Джексон, следует наказать. И заставить вернуть вещи девушки. Я могла бы немедленно пойти к своему поверенному и поручить ему возбудить дело против нее. Этот поступок слишком грязен, и ордену не следует вмешиваться.

– Вы очень добры, мадемуазель Сазерак.

– Я благодарю судьбу за любую возможность сделать доброе дело. Я вернусь и доложу вам, чего мне удалось добиться. – Селест поспешно вышла из комнаты, шелестя шелковыми юбками. Черты ее лица под вуалью застыли в самом решительном выражении.

– Я не понимаю… – сказала Мэри.

– Мадемуазель отправилась помочь вам, – сказала монахиня.

– Успех сопутствует этой даме во всех начинаниях, – заметила мать-настоятельница. На ее симпатичном, покрытом морщинами лице блуждала улыбка. – Она вернет твои деньги и вещи, дитя мое. Мне было бы очень интересно взглянуть на твою шкатулку, как ты ее называешь. Я почти уверена, что знаю, что это такое. У нас это называют гробиком.

– Гробиком? – Мэри заплакала. – Ах, неужели мне всегда придется узнавать только о смерти?

– Ш-ш-ш… – Монахиня дала Мэри свежий носовой платок.

Мать-настоятельница взяла свободную руку Мэри в свою:

– Прости меня, тут вечная проблема с языком. Французское слово «casquette» означает шкатулку или сундучок. По-английски же «casket» – это гроб. Но наш гробик не имеет никакого отношения к смерти, только к жизни, к отваге и надежде. У твоего гробика замечательная история. Ты будешь горда, узнав ее. Рассказать?

– Да, пожалуйста.

– Тогда не плачь. Мы выпьем кофе с беньеткой. Мы, новоорлеанцы, пьем очень много кофе, а беньетка – это такая очень вкусная горячая булочка, которую мы особенно любим с кофе… Сестра, не будете ли столь любезны?

– Я тотчас все принесу, матушка. – Монахиня тихо и быстро вышла. Несколько минут спустя она вернулась с подносом. Комната заполнилась аппетитными запахами.

К своему удивлению, Мэри обнаружила, что очень голодна. Монахиня наполнила большую чашку смесью горячего молока и очень черного кофе, добавила три ложки сахара, размешала и поставила на стол перед Мэри. Потом она улыбнулась и развернула громадную белую льняную салфетку.

– Это положи на колени, – сказала она, – и пусть сахар падает, куда ему угодно. – Рядом с чашкой она поставила тарелку, доверху наполненную источающими пар коричневыми пышками, присыпанными толстым слоем белой сахарной пудры.

У Мэри слюнки потекли. Но любопытство оказалось сильнее голода.

– Если бы вы только могли рассказать мне про шкатулку, матушка…

– А ты поешь, пока я буду говорить. Только осторожнее – все очень горячее… Было это более ста лет назад, в семьсот восемнадцатом году, когда переселенцы из Франции основали Новый Орлеан. Было их не более пятидесяти человек, и они сумели лишь вырубить просеку в лесу. Но через три года на этом месте жило уже триста человек, были проложены улицы и построена церковь. А спустя еще два года население приближалось к двум тысячам. В основном это были мужчины. Королевские солдаты, трапперы, люди, жаждущие земли и новой жизни в Новом Свете. Конечно, были среди них и женщины, но немного. Где есть солдаты, там есть и женщины. Ты понимаешь, о какого рода женщинах я говорю… Жизнь была тяжелая и полная опасностей. У колонистов была церковь, но не было священника. Солдаты построили госпиталь, но в нем не было медсестер. И тогда они обратились к Людовику, королю-солнце. На их прошение он ответил, как любящий отец. В семьсот двадцать седьмом году он прислал священника и десять сестер-урсулинок для ухода за больными… «Но нам нужны еще и жены, – сказали солдаты. – Мы хотим иметь семьи, создавать цивилизацию». И тогда король прислал крепких девушек, настоящих христианок, чтобы они стали им женами и матерями их детей. По всем городам и деревням Франции священники вели беседы в семьях, где имелись подходящие девушки. Они должны были быть смелыми, ибо им предстояло переплыть огромные моря на маленьких кораблях во время долгого пути в неизведанную страну, полную опасностей и лишений. Они должны были навсегда проститься со своими родителями, бабушками и дедушками, братьями и сестрами, родными и друзьями… Согласились лишь несколько самых отважных. Отмечая их храбрость, сам король наделил этих девушек приданым. Оно было невелико – на старых кораблях было мало места. В приданое входило белье, воротнички и чепчики, платье и несколько пар чулок. Все это прекрасно размещалось в деревянном ящичке. Первые девушки приехали в семьсот двадцать восьмом году. После этого каждый год на протяжении двадцати лет приезжало еще по нескольку человек, иногда две группы за год. И при каждой девушке было приданое от короля Людовика в маленьком деревянном ящичке. С тех самых пор их стали величать «девушки с ящичками», или «девушки с гробиками». Их дети, дети их детей и внуков стали коренными жителями Нового Орлеана. Мэри забыла о еде.

– Я так горда, – сказала она.

– И голодна, – сказала мать-настоятельница. – Твой завтрак остынет.

Мэри улыбнулась впервые за все время беседы. Потом она сделала большой глоток из чашки.

– В жизни не пила лучшего кофе! – воскликнула она. Беньетка также вызвала восторженную реакцию и незамедлительное поедание второй. А затем и третьей.

Распухшие губы Мэри были белы от сахара. Румянец вернулся на ее щеки.

– Матушка, на моей шкатулке был адрес монастыря. Почему?

– Все «девушки с гробиками» приезжали в монастырь. Сестры заботились о них до замужества. Они также помогали им подобрать мужей. На каждую невесту приходилось по нескольку кавалеров.

Глаза Мэри вновь наполнились слезами. Но на сей раз она плакала от счастья. По своим школьным годам она знала, что в монастырях ведется скрупулезный, детальный учет всего. И как только дама в черном вернется с ящичком, Мэри покажет имя на крышке матери-настоятельнице. И тогда она узнает, кто ее семья.

– Я пришел от имени юной дамы, которая ехала на «Красе Мемфиса» вместе с миссис Джексон, – сказал мистер Kappe. – Я адвокат. Проводите меня к вашей хозяйке.

Мистер Kappe был внушительным мужчиной и осознавал это. От него буквально исходили флюиды властности.

– Миссис Джексон еще отдыхает, – сказал лакей. – Но я пошлю передать ей, что вы пришли.

– Проводите меня в гостиную, – распорядился мистер Kappe, – и принесите кофе, пока я жду.

– На двоих, – сказала Селест Сазерак, стоявшая позади своего поверенного.

Мистер Kappe нахмурился. Он советовал Селест не ходить с ним. Бордель – неподходящее место для визитов незамужней дамы. Но Селест была настроена решительно, и он знал, что никакие советы или приказы не могут воспрепятствовать ей. Он сделал шаг в сторону, пропуская Селест вперед: как-никак дама, да еще клиент.

Гостиная миссис Джексон была роскошной, но не вульгарной. Мистер Kappe был удивлен. Он так и сказал Селест. Та сделала движение рукой, чтобы он замолчал. Она стояла возле двери, слушая доносившийся откуда-то из глубины дома голос лакея.

Селест резко кивнула.

– Подождите здесь, – сказала она и оставила мистера Kappe в одиночестве.

Селест быстро подошла к ступеням, поднялась на один марш и подошла сзади к горничной, которая что-то встревоженно говорила в полуоткрытую дверь. Оттолкнув горничную, она распахнула дверь, вошла в комнату и захлопнула за собой дверь.

– Я пришла к вам по делу, миссис Джексон, – сказала она. По-английски она говорила неуклюже, с сильным акцентом.

– Кто вы такая, черт побери? – сказала Роза. – Убирайтесь, или я велю выставить вас вон.

Пока Роза говорила это, Селест решительно прошла в глубь комнаты.

– Я вам не верю, – сказала она и потянула за шнур. Шторы раздвинулись, и комнату залил яркий свет. Свет был жесток – он выявлял мешки и черные круги под глазами Розы, двойной подбородок и дряблые плечи. Селест смотрела на нее холодным взглядом.

– Вы меня не выгоните, поскольку прекрасно знаете, что мистер Kappe может попросту уничтожить вас. Я уверена, что вы даете взятки полиции и, возможно, половине городской управы. Но от Kappe они вас не защитят. А от моей семьи и подавно. Мой брат – Жюльен Сазерак.

Миссис Джексон предпочла не реагировать на угрозы Селест.

– Что вам угодно? – сухо спросила она.

– Я хочу получить вещи молодой женщины, которую вы вчера имели глупость затащить в этот дом.

– Какие вещи? Какой еще молодой женщины? Селест Сазерак засмеялась, и впервые за многие годы Роза Джексон испугалась по-настоящему. В этом смехе слишком явно сквозила радость. «Эта женщина безумна, – решила Роза. – Что же мне делать? Ее брат – владелец самого крупного банка в городе; одно его слово – и я попаду за решетку. Проститутки беззащитны, они могут лишь покупать себе защитников, а любой чиновник, которому я плачу, у него и так в кармане».

Селест заговорила снова, прервав беспорядочные мысли Розы:

– Я готова пойти на компромисс, миссис Джексон. Вы соглашаетесь вернуть вещи девушки мне, а я устрою так, чтобы дело против вас не было возбуждено.

У Розы немедленно возникли подозрения. Слишком уж щедрым было это предложение.

– Но как же вы это устроите? – спросила она.

– Во-первых, я со спокойной душой отпущу мистера Кар-ре. Затем я прослежу, чтобы девушка незамедлительно покинула город. Нет жертвы – нет и преступления.

Миссис Джексон холодно и настороженно смотрела на нее.

– А с какой стати вам оказывать мне такую услугу, коль скоро, как вы утверждаете, имело место преступление? Имейте в виду, я буду все отрицать.

– Понимаю. Я также понимаю, что вы лжете. Однако мой интерес не в том, чтобы наказать вас. Я забочусь о девушке и хотела бы избежать скандала. Она сирота и прибегла к защите сестер-урсулинок. Во избежание неприятностей ей лучше было бы немедленно уехать. Она может жить нормальной жизнью под крышей какого-нибудь порядочного дома, где вид места, в котором с ней произошло унизительное происшествие, не напоминал бы ей о нем.

«До чего же вы, доброхоты, любите устраивать чужие жизни», – ухмыльнувшись про себя, подумала миссис Джексон. Но вслух она произнесла:

– Я согласна.

– Я пришлю за ящичком и саквояжем. Приготовьте их. Всего наилучшего.

Покидая комнату, Селест Сазерак улыбалась. Если бы миссис Джексон упорствовала в своем отрицании, то в конечном итоге попала бы под суд за похищение или еще что-то в том же роде. Но тогда шкатулка была бы навсегда потеряна. Бесценный гробик. Совершенно неизвестно, сохранился ли еще хоть один подобный.

Вновь оказавшись в обществе мистера Kappe, она придала лицу серьезное выражение.

– Мы попусту теряем время, – сказала она. – Девушка ошиблась. Она сказала, что было темно и от пристани до дому ее везли в карете. Это мог быть любой дом. Эта женщина говорит, что Джексон – весьма распространенный псевдоним для представительниц ее профессии. Лично она знает по меньшей мере с десяток подобных однофамилиц. Бесконечно стыдно, месье, что вы, мужчины, позволяете продолжаться подобным безобразиям. В старом городе нет ни одного квартала, где не было бы борделя, а то и двух. Все это было бы невозможно, если бы не омерзительные мужские прихоти. Знаете, кто был здесь вчера? Три члена муниципалитета. Было бы просто замечательно, если бы им пришлось выступать свидетелями, когда эта женщина начнет давать показания против невинной девушки.

Карета Селест ждала на улице. Мистер Kappe был доставлен к себе на службу. Затем кучер стал ждать дальнейших указаний. Селест велела ему вернуться к дому, который они только что покинули, и забрать саквояж и шкатулку. Она подождет в карете.

Кучер отсутствовал не более минуты. Он поставил багаж на сиденье напротив Селест.

– Теперь отвези меня на Эспланада-авеню, в дом моих кузенов Куртенэ.

Селест задвинула шторы на окошках. От этого в карете сделалось совсем жарко и душно. Но ей было все равно. Ей удалось добиться своего. Гробик был у нее. Она медленно провела пальцами по уголкам длинной шкатулки, потерла пятнышко на поверхности, погладила царапину.

Потом сорвала с рук перчатки и положила ладони на крышку шкатулки. Наклонившись вперед, она поцеловала грязное дерево.

– Мое, – прошептала она, не отрывая губ от поверхности. Руки ее соскользнули с крышки, прошлись вниз по бокам шкатулки, затем, повинуясь внезапному порыву, она схватила шкатулку и прижала ее к себе, крепко и страстно. Откинув назад голову и закрыв глаза, она рассмеялась – скрипучим, жутковатым смехом.

Она баюкала обшарпанный, грязный ящичек, словно младенца. «Мое, – бормотала она. – Все мое». Ее темные глаза пылали торжеством. «Мой веер, мои перчатки, мой медальон, мой наконечник…»

Селест не требовалось открывать ящичек – она и так знала, что в нем находится. Она помнила, с какой радостью рассматривала эти вещи в детстве, когда мать рассказывала ей истории хозяек шкатулки. Она поняла, кто такая Мэри, с того самого момента, когда та показала руками размеры шкатулки. У нее были такие же пальцы, как у бабушки Селест. И у ее прапрабабушки. В то мгновение Селест поклялась, что Мэри никогда не узнает, кто она такая. «Ее матери досталось все, – прошептала Селест, доверительно обращаясь к шкатулке, которую сжимала в объятиях. – Моя сестра. Как я ее ненавидела! Она была красавицей, талантливой, всеми любимой. Ей мать уделяла все свое внимание, отец – всю любовь. Она получила мужчину, которого любила я. А потом уехала с другим, забрав и тебя. Но теперь ты моя. Ты будешь моим тайным сокровищем. Никто никогда тебя не увидит. Как никто никогда не увидит эту девчонку, дочь моей сестры. Я сожгу ее одежду, а саквояж закопаю. А деньги… Деньги я пожертвую в сиротский приют». Ее тело сотрясалось от смеха.

 

Глава 8

«Почему я ничего не чувствую? – спрашивала себя Мэри. – Исчезла моя последняя надежда. Я потеряла все. Жизнь моя уничтожена, а я ничего не чувствую. Должна же быть хотя бы боль, но и синяки на моем лице перестали болеть. Как если бы я умерла, но при этом сохранила способность ходить, говорить, видеть и слышать».

Это оцепенение началось еще до возвращения в монастырь Селест Сазерак. Мать-настоятельница покачала головой, услышав слова Мэри о том, что имя, вырезанное на шкатулке, приведет ее к семье.

– Мне жаль, дитя мое, но это не так. Все ранние монастырские документы сгорели по время пожара, спалившего весь город в семьсот восемьдесят восьмом году. Это печальная глава нашей истории. Сестрам не хватило веры. Когда стало ясно, что огонь уничтожит все, они взяли регистрационные книги и вынесли их на большую площадь перед собором. Они думали, что на открытом воздухе у документов есть хоть какой-то шанс на спасение… А им следовало бы довериться Господу. Когда пламя достигло монастыря, они вспомнили об этом. Они пошли к стене огня, неся статую Богоматери, и пели молитвы о помощи. Тогда Господь переменил направление ветра, и огонь отступил. Наш монастырь – единственное здание в Новом Орлеане, пережившее пожар. Но все приходские книги сгорели.

Мэри почувствовала, будто и ее сжигает пламя. «Что же я наделала! – вскричала она про себя. – Приехала в этот город, где никто меня не знает, где даже говорят на чужом языке. Все последнее время я жила как во сне, но сон обернулся кошмаром». Отчаяние жгло ей сердце.

А потом она перестала что-либо чувствовать.

Когда Селест сообщила, что никакой возможности вернуть вещи нет, Мэри было уже все равно.

На слова Селест она никак не отреагировала. А та все продолжала говорить. Мэри слышала ее речи, но они потеряли для нее всякий смысл. И дело не в том, что Селест говорила по-французски, просто Мэри все было безразлично. Рассудок ее словно замер, а сердце ничего не чувствовало.

– …и тогда, матушка, я тут же отправилась к моей кузине, Берте Куртенэ. Я знала, что она в городе, ведь четвертого у ее деда день рожденья. «Берта, – сказала я. – Этой несчастной девушке нужен дом. Что может быть лучше для нее, чем твоя плантация? Она может быть подружкой твоей Жанне». Вы же помните, матушка, что у Берты всех детей унесла лихорадка, осталась одна Жанна. С тех пор она держит девочку в деревне, опасаясь потерять и ее. Монфлери, плантация Куртенэ, – место очень уединенное, и девушка чувствует себя там очень одиноко. Юная Мэри для Жанны – просто подарок судьбы. И Мэри тогда будет не так страшна лихорадка. Ведь люди, непривычные к нашему климату, легко заболевают ею. Для Куртенэ она будет как родная. Берте нужно видеть молодые лица, чтобы не страдать так о собственных утратах.

Мать-настоятельница заметила, что Господь услышал их молитвы, послав Берте этот план.

– Вы добрая христианка, мадемуазель Селест. Мэри там будет очень хорошо.

Селест советовала поторопиться. Ее кузина как раз собирается вернуться на плантацию. Мэри, не сказав ни слова, последовала за Селест. Движения девушки были дергаными, как у марионетки. С огромным трудом ей удалось найти несколько слов, чтобы поблагодарить мать-настоятельницу за доброту.

Вокруг все было как в тумане. От кирпичной мостовой поднимались волны горячего воздуха. Она прошла сквозь них вслед за Селест Сазерак к карете, но ноги ее не ощущали жара, обжигавшего ступни через тоненькие подошвы туфелек. Всю дорогу она невидящим взором смотрела в пол кареты, а когда они приехали – на кирпичную стену дома Куртенэ.

Она не заметила выражения крайнего изумления на лице Берты, когда та увидела Мэри, не почувствовала, с каким состраданием эта полная, красивая женщина взяла ее за руку. Она ничего не чувствовала.

Лишь много часов спустя способность чувствовать вновь вернулась к Мэри – так же резко и внезапно, как и покинула ее. Они давно уже ехали по сельской местности, трясясь на узкой дороге, выложенной битым ракушечником. Проезжая, карета сорвала с дерева длинный клочок испанского мха. Он упал через раскрытое окошко их экипажа прямо на колени Мэри.

«Что за странная серая штука?» Рассудок ее пробудился. «Мне она знакома», – подумала Мэри, и руки ее принялись мять губчатые волокна мха.

«Такая же была в моей шкатулке. Помню, какой чудной и уродливой она мне показалось. На самом деле она прекрасна. Прямо как мягкая шаль на деревьях. А деревья? Высокие, прямые, с тяжелыми листьями. А цветы? Я ощущаю их аромат даже своим распухшим носом.

Я люблю Луизиану. Я с первой же минуты полюбила ее.

Правильно я сделала, что приехала сюда. Мое сердце знакомо с этими местами, хотя мне только предстоит познать их. Это мой дом, и неважно, сумею я доказать это или нет. Душой я чувствую, что мой дом – здесь.

И я узнаю о нем все».

Она робко дотронулась до руки Берты Куртенэ. – Простите, – сказала она, – могу я выучиться говорить по-французски?