Глава 24

Одинокая и покинутая, Мэри стояла на пристани среди спешащей толпы. «Я снова начинаю все сначала, только теперь мое положение много хуже». Мысли ее были полны горечи и обжигали душу, как обжигал ей лицо ветер, дувший с реки. Небо было обложено низкими серыми облаками. Погода была под стать настроению Мэри. Пристань в Новом Орлеане оказалась еще больше, шумнее и оживленнее, чем в Питсбурге. Вместо трех пароходов здесь стояли десятки. Подводы с бочонками и тюками для погрузки можно было считать сотнями.

На сей раз Мэри знала, что ей нужно держаться возле своих пожитков. Крепко сжав в руке конверт с деньгами, она двумя руками обхватила выданный ей саквояж. Позади себя она услышала звук удаляющейся кареты Куртенэ.

«Мне следовало ударить Карлоса Куртенэ, – подумала она. – Плюнуть ему в лицо. Как он посмел со мной так говорить! А Клементина? Ни слова не сказала, даже не посмотрела на меня. Просто схватила за руку, протащила к карете и засунула туда. Потом швырнула в меня саквояжем и конвертом. Кинула, как кость собаке или помои свинье. Попользовались мной, а потом выкинули на все четыре стороны. В точности как с внучкой Эркюля, любовницей Карлоса. Он настоящее чудовище».

Удар, нанесенный ей изгнанием из дома Куртенэ, подействовал на Мэри как укол адреналина. Сердце ее бешено колотилось, а кровь неслась по жилам, разнося яд, втертый ей в голову царицей вуду. Мэри казалось, что голова ее зажата в тиски, которые сжимают, давят ее, вызывая невыносимую боль. Желудок ее был завязан узлом, который пронизывали огненные копья. В горле и в носу щипало и отдавало кислым. Она поняла, что ее сейчас вырвет.

Прижав к губам край саквояжа, она побежала к реке шаркающими шажками калеки, согнувшись пополам от боли. У самой воды она бросила саквояж и рухнула в грязь, свесив голову через край деревянного пирса. Тело ее содрогалось от набегающих волн тошноты. Ее рвало снова и снова и безостановочно трясло.

Прохожие обходили ее за несколько шагов. Иные, отведя глаза, ускоряли шаг, другие замедляли и глазели. Мэри их присутствия не замечала.

Закончив опорожнять свой больной желудок, она толчком поднялась на колени, покачиваясь и тихо рыдая. Тело у нее болело, во рту стоял мерзкий вкус. Обнаружив в кармане носовой платок, она вытерла глаза и рот. Кружевная кайма платка зацепилась за золотую брошь, которую накануне подарила ей Берта.

Лицо Мэри исказилось от ярости. Сладкие слова, ненужные тряпки и побрякушки в подарок – а она была так рада, так благодарна! Она считала Куртенэ своими друзьями. Какая идиотка! Теперь-то она разобралась. Они обошлись с ней хуже, чем с последним из своих рабов.

С трудом встав на ноги, она сорвала брошь с платья. Гнев придал ей сил. Она широко размахнулась правой рукой и бросила брошь в реку. Брошь пролетела по воздуху, золотом сверкнув на солнце, и упала в грязную, полную отбросов воду.

Мэри услышала за спиной басовитый смех. Подняв кулак, она повернулась, чтобы дать отпор непрошеному насмешнику.

Мужчина огромных размеров продолжал смеяться. Зубы на его темном лице поражали белизной. Кожа у него была настолько черной, что он казался ожившей тенью. Мэри резко опустила руку. Она вдруг с ужасом осознала собственную слабость и уязвимость.

– Эту ручку я ни с чем бы не перепутал, – сказал мужчина. – Как поживаете, мисси? Забыли Джошуа? – Он говорил по-английски, и какое-то мгновение Мэри с трудом удавалось его понять. Потом в словах его стал проступать смысл. Джошуа. Первый пароход, на котором она плыла из Питсбурга. Набалдашники, плохо прикрепленные к перилам. Корова, человек с ножом и деревянный шарик, ударивший по голове с тошнотворным стуком.

Она посмотрела на чернокожего гиганта, будто это был давний друг. Он пришел из тех счастливых времен, когда все было ново, увлекательно, когда сама она была на пути к новой жизни, с сердцем, полным надежды и веры в людей, когда ее еще не одурачили и не обокрали.

– Эй, мисси, что это вы так плачете?

– Ах, Джошуа, все так ужасно. Ты не мог бы мне помочь?

 

Глава 25

– Да, мисси, влипли вы основательно, ничего не скажешь. – Джошуа покачал головой, как нередко качал ею на протяжении долгого рассказа Мэри о своих несчастьях. Это был жест сочувствия, понимания, тревоги. Но только не недоверия. – Хотя и не так ужасно, как вы думаете. Мы можем разыскать эту даму, которая ищет вашу бабушку. Новый Орлеан не такой уж большой, особенно французская часть. Там каждый наверняка знает, где она живет.

– Ты мне поможешь?

– Ясное дело, помогу. Пошли. Я саквояжик ваш прихвачу. Всего за пять минут они дошли до угла, где темнокожая женщина торговала рисовыми пирожными. Еще через пять минут, следуя ее указаниям, они добрались до высокого кирпичного дома на Ройал-стрит, где жила Селест Сазерак. Мэри стряхнула с юбки присохшую грязь и сделала глубокий вдох. Потом она подняла и опустила тяжелый бронзовый дверной молоточек. И в этот момент зарядил дождь. За несколько секунд Мэри вымокла до нитки.

Дворецкий, который открыл дверь, был одет в ливрею старинного покроя, бриджи до колен и получулки. Пудреный парик XVIII века обрамлял коричневое лицо. Он посмотрел на мокрую фигуру Мэри без всякого выражения. С тем же успехом он мог бы быть статуей.

– Я хотела бы видеть мадемуазель Сазерак, – сказала Мэри по-французски. – Передайте ей, что пришла мадемуазель Макалистер.

Дворецкий отступил на шаг, поднял со стола серебряный поднос, вновь шагнул вперед, протягивая поднос Мэри.

– Вашу карточку, мадемуазель, – сказал он.

– У меня нет визитной карточки. Просто скажите ей, что я здесь. Я совсем промокла и хотела бы войти.

– Мадемуазель Сазерак нет дома, – сказал дворецкий. Он положил поднос на место и начал закрывать дверь.

Мэри придержала дверь рукой. Отчаяние придало ей смелости.

– Когда она будет? Она обязательно захочет повидать меня. Я могу подождать ее.

– Мадемуазель Сазерак выехала из города на неделю, мадемуазель. Я передам ей, что вы заходили. – Он закрыл дверь.

Храбрость покинула Мэри. Прислонившись к двери, она заплакала.

– Ну-ка, ну-ка, мисси, так не пойдет, – сказал Джошуа. – Неделя не такой уж большой срок. Может, она куда уехала вашу родню разыскивать.

Мэри утерла глаза концом шали. В словах Джошуа был здравый смысл. Просто она промокла и чувствовала себя плохо, потому-то так легко и впала в отчаяние. Она заставила себя улыбнуться.

– Извини, я веду себя как дура, – сказала она. – Просто неважно себя чувствую.

– Просто у вас в животике совсем пусто. Пойдемте-ка назад и купим пирожков на углу. – Джошуа повернулся и медленно пошел по улице. Мэри нетвердым шагом догнала его. Она не заметила, как на одном из окон дома Сазераков приоткрылась занавеска.

– Жак, кто эта молодая особа? – спросила женщина, державшая занавеску. На ней был скромный вдовий траур. Она была очень бледна, но не модной бледностью, а бледностью болезни и подавленности. Истощенное лицо и лиловые тени под глазами не в силах были скрыть следов былой красоты. Она походила на мрачную, зловещую копию ослепительно прекрасной женщины, изображенной на портрете, который висел у нее за спиной. У женщины с портрета были те же черты лица, но в расцвете молодости и здоровья. Она была в роскошном парадном платье, а в руках – веер из тонкого белого кружева, который она держала полуоткрытым в длинных, красивых, но странно непропорциональных пальцах.

– Она спрашивала мадемуазель Селест, мадам, – ответил дворецкий.

– Понятно, – сказала Анна-Мари Сазерак. Она выпустила из рук занавеску, и комната погрузилась в привычный полумрак.

– Мисси, сколько у вас денег в этом конверте?

Дожевав пирожок, Мэри ответила:

– Тридцать долларов. – Съев горячий рисовый пирожок, она почувствовала себя намного лучше. Да и дождь прекратился.

Джошуа покачал головой:

– Они, по крайности, дали вам денег на билет. Вы еще успеете. На старушке «Царице Каира» вас примут с радостью. Как знать, может, вы мне еще пригодитесь – огреть по башке кого-нибудь, кто на меня попрет.

На сей раз Мэри не надо было заставлять себя улыбаться.

– Спасибо, Джошуа, только мне надо остаться. Странно, но как только я приехала суда, у меня возникло такое ощущение, будто здесь мой родной дом. Мне придется пожить в отеле, пока не приедет мадемуазель Сазерак. Знаешь какой-нибудь отель?

– Да их тут полно, от самых шикарных до таких, что и в тюрьме уютнее. Только беда в том, мисси, что в приличных отелях могут не захотеть принять девушку, которая одна-одинешенька. И если поселят, то тридцать долларов могут кончиться раньше, чем приедет та дама… А вы про пансионы слыхали? Там не так шикарно, как в отеле, но вполне прилично. Я слыхал про такой на «Царице» от одного лоцмана. У него там сестрица проживает. Конечно, не такое жилье, к которому вы привыкли, но там чисто, кормят от пуза, и ваших тридцати долларов вам на пару месяцев хватит. Заправляет там вдова ирландка, звать О'Нил.

– Джошуа, да ведь это как раз то что надо. Где он? Пойдем туда немедленно.

– Чуть поближе к окраине. Недалеко. Но я вас туда проводить не могу. Понимаете, там Ирландский канал, та часть города, где живут ирландцы. А черномазых они ух как ненавидят! Попробуй я пройтись по Эдел-стрит, живым бы не вернулся. Доведу вас до Кэнал-стрит, а там найду полицейского, чтобы проводил вас до самого пансиона.

Мэри внезапно пришла в голову страшная мысль.

– Ой, Джошуа, как же я тебя подвела! – воскликнула она. – Нельзя мне было просить тебя довести меня до дома Сазераков, отходить так далеко от пристани. Разве ты сможешь передать меня полицейскому – он же тебя немедленно арестует. У тебя нет пропуска.

Чернокожий гигант усмехнулся:

– А на что мне пропуск, мисси? Я человек свободный.

– Здесь? На Юге? Разве не нужно поехать на Север, чтобы получить свободу?

Джошуа рассмеялся:

– Да в Новом Орлеане больше свободных черных, чем в самом Нью-Йорке! Каждый второй черный, которого вы тут на улице увидите, свободен.

Мэри все еще гадала, правда ли то, что Джошуа сказал ей, а они уже дошли до Кэнал-стрит. Раньше она этой улицы толком не видела. Причал в конце улицы совершенно не походил на остальную ее часть.

Кэнал-стрит была самой широкой улицей во всей Америке. Мэри не знала этого, но догадывалась. Широкие тротуары, обсаженные деревьями, тянулись параллельно мощеной улице, по ширине в три раза превосходившей любую улицу французского квартала. По другую сторону улицы расположилась широкая аллея. Под деревьями росла трава, а посередине была проложена тропинка. За аллеей шла вторая широченная мостовая, а за ней – еще один тротуар с деревьями. По тротуарам и дорожкам неспешно расхаживали хорошо одетые мужчины и женщины. По двойной мостовой быстро ехали добротные экипажи. Красивые дома имели вид свежий и новый. Ничто не напоминало тот Новый Орлеан, который Мэри видела с Куртенэ.

Она вспомнила, как Карлос говорил ей, что Кэнал-стрит разделяет французов и американцев. Мэри подумала, что, должно быть, этот парк по центру улицы и есть так называемая нейтральная полоса. До чего же она красива, несмотря на воинственное название!

«И еще эта улица совсем не похожа на другие. Новый Орлеан все время дарит мне сюрпризы. Хорошие и плохие. Лучше думать, что они будут продолжаться и впредь».

Вопреки всем своим намерениям, к Ирландскому каналу Мэри оказалась неподготовленной.

Полицейский был очень любезен. Он взял ее саквояж и пошел с ней вдоль улицы, которая, по его словам, называлась Мэгэзин. Когда он спросил, не трудно ли ей идти, она ответила, что не трудно. Но вскоре засомневалась, что сумеет дойти. «Идти меньше мили», – сказал он. Ей дорога показалась куда длиннее.

Поначалу магазинчики и дома, мимо которых они проходили, вызвали в ней лишь любопытство. Потом она почувствовала очарование этой части города. Местность изменилась – сплошные ряды домов сменились особняками, стоящими среди садов. Они показались ей очень красивыми. Многие из них имели галереи с колоннами, почти у каждого были чугунные ворота ажурного литья, ограды, балкончики.

Однако тротуары из кирпичных или булыжных сделались дощатыми, и ступать по ним было небезопасно. А улицы стали скользкими от грязи и еще чего-то. Она не могла определить, чего именно. Мелкие, забитые грязью дренажные канавы тянулись вдоль улиц. Иногда ей приходилось перепрыгивать через них, чтобы перейти улицу. Даже там, где в качестве мостика в канаву был положен камень, держался он неустойчиво. Запах гниющих отбросов нередко вызывал тошноту.

Когда они свернули с Мэгэзин-стрит, дощатые тротуары исчезли вовсе.

– Осталось всего пять кварталов, – жизнерадостно сказал полицейский.

Мэри попыталась улыбнуться. С каждым шагом ей все тяжелее было поднимать ноги. На ее ботинки налипла грязь, тяжелая, как свинец, ноги постоянно скользили.

Один квартал, еще один. «Я дойду, – внушала она себе. – Осталось совсем немного. Плоха только улица. Дома очень милые. Небольшие, но милые». Третий квартал, четвертый… Мэри услышала пронзительный крик животного, почувствовала, как что-то ударило ее сзади под коленки, и упала на четвереньки. Она была настолько изумлена, что даже не вскрикнула. Повернув голову, она с удивлением воззрилась на бородатую козью морду.

– Вы в порядке, мисс? – Полицейский взял ее под локоток и помог подняться.

– Я вся в грязи, – слабым голосом отвечала Мэри. Она была не силах более сдерживать слез.

– Ну-ну, не надо плакать! – Полицейский был встревожен: как всякий мужчина, он не знал, что в таких случаях делать. Он торопливо потащил Мэри по улице и сгрузил ее вместе с пожитками на ступеньках единственного двухэтажного дома во всем квартале.

– Теперь вы на месте, – сказал он весело. – Миссис О'Нил позаботится о вас. – Дотронувшись двумя пальцами до своего шлема, он отдал ей честь и ретировался.

Мэри постучала в дверь. Она услышала в доме чье-то пение. «Пожалуйста, будь дома, – неслышно взмолилась Мэри, – и, пожалуйста, будь добра ко мне».

Таких маленьких взрослых людей, как женщина, открывшая ей дверь, Мэри видеть не случалось. На мгновение ей показалось, что перед ней ребенок. Затем она увидела седые пряди в густых каштановых косах, уложенных вокруг головы женщины, и сеть морщинок в уголках голубых глаз, когда женщина улыбнулась, увидев ее.

– Что ж ты такая растрепанная-то? Заходи, рассказывай, кто такая будешь. Меня звать вдова О'Нил.

– А меня Мэри Макалистер.

– Ну заходи, Мэри Макалистер. На кухне есть плита, а на плите чайник.

Никогда в жизни Мэри не чувствовала себя такой признательной.

– Спасибо… – Это было все, что она сумела сказать, но в эту неловкую фразу она вложила всю душу.

 

Глава 26

Однако вдова О'Нил не желала ограничиться лишь благодарностью Мэри. Как только та уселась на табуретке возле печки с чашкой чая в руках, энергичная маленькая женщина приступила к делу:

– Будешь мне платить три доллара в неделю, вперед, пока я не удостоверюсь в твоей платежеспособности. Тогда я разрешу тебе платить в конце недели. Я тебя не знаю, Мэри Макалистер, поэтому, если у тебя сейчас нет денег, допивай чай и ступай своей дорогой.

– У меня есть деньги. – Мэри начала рыться в карманах.

– Ну и замечательно. Можешь заплатить попозже, когда отогреешься и обсохнешь. Завтракать будешь в шесть, а ужинать в семь. Опоздаешь – будешь есть остатки. Если хочешь, могу наладить тебе обеды навынос, это будет еще доллар в неделю. Согласна?

Мэри кивнула. Она не знала, что такое «обеды навынос», но времени спросить у нее не было. Миссис О'Нил тараторила так быстро, что вставить слово не было никакой возможности.

– Ванну принимать можешь здесь, на кухне. Я назначу время и поставлю лохань. Воду таскать и греть будешь сама, и лохань сама будешь чистить после себя. Если мне не понравится, как ты ее вычистишь, придется повторить. Пользование лоханью и полотенцем – еще двадцать пять центов. Мыло для ванны я выдаю сама, но стирать будешь собственным мылом. Лоханка для стирки во дворе, там же и веревка для белья. Можешь пользоваться моими утюгами и доской, но только тогда, когда ими не пользуюсь я.

Раз в две недели, по субботам, буду выдавать свежее постельное белье. Лучших подушек, чем на моих постелях, ты нигде не найдешь. Но запомни: чтоб на этих подушках лежала только твоя голова, иначе вылетишь отсюда в два счета. У меня есть гостиная, где ты можешь встречаться со своим дружком, если он у тебя есть, но только, не обессудь, дверь в нее будет открыта. Это христианский дом, и греха у себя под крышей я не потерплю.

Если тебя, Мэри Макалистер, такие условия устраивают, я налью тебе еще чашечку, пока ты достаешь деньги, а потом покажу комнату. Сегодня среда. Можешь заплатить мне доллар тридцать до конца недели или четыре двадцать пять еще за неделю вперед. Плату я собираю по субботам. Это удобно – получаешь жалованье и сразу же расплачиваешься со мной.

Мэри заплатила миссис О'Нил четыре доллара двадцать пять центов. За это она получила узкую кровать в узкой комнатке и бесплатный урок.

В монастырской школе она сама заправляла постель и, под чутким руководством монахинь, сшила свое выпускное платье. Этим ее навыки домоводства исчерпывались. Она не умела сама себя обслужить.

Умыв лицо, переодевшись и причесавшись, Мэри разыскала миссис О'Нил и попросила помочь ей:

– Вы не могли бы научить меня стирать и гладить? Платье, в котором я к вам пришла, ужасно запачкалось.

Вдова отвела взгляд от картошки, которую в этот момент чистила:

– Научить тебя? То есть как это?

– Я ничего не понимаю в стирке. Меня всегда обстирывали другие. До приезда в Новый Орлеан я почти не покидала школы. Я разыскиваю свою бабушку… – И она рассказала вдове всю историю своих злоключений.

Мэри говорила, а миссис О'Нил чистила картошку. Мэри еще не закончила, а все картофелины были уже очищены, и миссис О'Нил принялась их резать. Мэри рассказала все до конца, а миссис О'Нил продолжала резать.

Ее молчание не понравилось Мэри. Она подождала, когда вдова сметет наструганные белые кусочки в котелок. Когда миссис О'Нил стала подвешивать котелок на крюк в очаге, так и не нарушив молчания, Мэри поднялась и подошла к женщине:

– Что скажете, миссис О'Нил? Разве со мной не обошлись самым позорным образом?

Крошечная вдова посмотрела на Мэри.

– Что я скажу? Я скажу, что такой дуры, как ты, на моей кухне еще не появлялось. Ну-ка, подержи вот эту ручку, пока я крюк подтяну повыше. – Она схватила Мэри за руку и всунула ей котелок.

Когда они совместными усилиями пристроили котелок так, как хотелось миссис О'Нил, хозяйка уперла руки в бедра и осмотрела Мэри с ног до головы.

– Так, на больную ты не похожа, – сказала она после осмотра. – Значит, просто дура. Чего ты от меня ожидала, девочка? Сочувствия, что ты потеряла шкатулку с побрякушками? Что папаша твой не оставил тебе богатства? Что ты не знала своей мамаши? Я вижу перед собой здоровую молодую женщину, которая ждет, что Господь наш всеблагой бросит все свои важные дела и устроит так, чтобы ей на блюдечке преподнесли весь мир, а она и палец о палец не ударит. И это при том, что она выбрасывает на ветер все его дары, прежде чем он успевает их ей доставить. Ты, Мэри Макалистер, и так уже даром получила больше, чем тебе причитается. Остальное пора бы и заработать.

Мэри была поражена. Вдова О'Нил поняла все совершенно правильно; но она рассчитывала на сочувствие и растерялась, когда такового не последовало.

– Извините меня, пожалуйста, – сказала она. – Я, пожалуй, пойду прилягу на несколько минут. Я не очень хорошо себя чувствую.

Она услышала дрожь в собственном голосе и прониклась презрением к себе самой. «Я не доставлю этой жуткой старухе удовольствия видеть, что она довела меня до слез», – поклялась она про себя. Она удалилась из кухни, гордо подняв голову и сжав зубы, чтобы не дрожал подбородок.

Придя к себе в комнатку, Мэри обнаружила, что больше не хочет плакать. Она была для этого слишком рассержена.

Не было и полудня, но Мэри показалось, что этот день начался уже сотню часов назад. До ужина оставалось больше семи часов. Мэри провела их, сидя по струнке на краешке жесткой постели, и растущее чувство голода лишь подогревало бушевавшую в ней ярость.

Она начала с миссис О'Нил и ее резких слов, потом прокляла Джошуа за то, что привел ее в такое гадкое место, потом Карлоса Куртенэ, всю его семью, слуг, друзей и даже Жанну. Особенно Жанну. Эта Жанна получит то, чего добивалась. Она выйдет за Вальмона Сен-Бревэна. «Ну и что?»– сказала себе Мэри. Ей все равно. Эта парочка достойна друг друга. Оба эгоистичны, тщеславны, бездушны. Вальмон даже не выказал удовольствия, когда она с таким усердием благодарила его за то, что он проявил к ней такую доброту в ту ужасную первую ночь в Новом Орлеане.

В ту ночь, когда Роза Джексон так злодейски ее предала. Подумав о Розе, Мэри забарабанила кулаками по кровати. Роза – самая отвратительная из всех этих жестоких людей, которые так подло обошлись с ней. Роза, которая сначала обманом внушила ей восторг и лживым сладким голоском говорила лживые сладкие слова, а потом украла у нее все, включая и историю ее семьи, попыталась украсть у нее и будущее, превратить ее в одно из тех созданий в своем фальшиво прекрасном саду.

Да, Роза была хуже всех. Бесчестна до мозга костей. С того самого момента, как Мэри познакомилась с ней, каждое ее слово было ложью. Она лгала и в словах, и в паузах между словами.

«В точности как мой отец».

Мэри попыталась отогнать эту мысль. Но слова продолжали звенеть в ее голове. Она попыталась вновь погрузиться в те грезы, которые раньше так помогали ей: он слишком занят и не может написать ей, приехать в гости, побыть с ней во время каникул. Он доказывал ей свою любовь, присылая дорогие корзинки с разными вкусностями; он отсылал ее прочь, потому что так заставляла мачеха; он любил хвастать ею перед друзьями и поэтому приглашал их всех на Рождество, когда она, Мэри, приезжала домой.

Ничего не получалось – грезы утратили силу. Или она сама утратила способность погружаться в них.

– Мой отец – лжец, – вслух прошептала она и стала лихорадочно перебирать в памяти эпизоды, которые могли бы доказать, что она не права, стараясь обрести убежище в той доверчивой любви, которую она испытывала к отцу. Но любовь эта исчезла; она никогда не была настоящей, потому что человек, которого она любила, тоже был ненастоящий. Она его придумала.

«Мне даже не грустно, что он умер, – подумала она. – Теперь мне уже не нужно стараться заслужить его любовь, потому что он умер.

А жена его и так мертва для меня. Я никогда ее не увижу и очень этому рада. Она отвратительная женщина. Как хорошо, что она мне не мать!

Я ее никогда не любила. И все те годы, когда я боготворила ее, на самом деле я ее не любила. И она мне тоже лгала, называя меня доченькой, когда я звала ее мамой.

Они все лгали, все. И я тоже».

Мэри зажала уши руками, словно пытаясь приглушить слова, звучавшие в ее сознании. Но они звенели в ней:

«Ты лгала больше всех. Лгала всякий раз, когда выдумывала оправдания для отца. Лгала, когда внушала себе, что счастлива. Всякий раз, когда ты погружалась в грезы, это была ложь. Ты верила их обманам, потому что хотела, чтобы так было на самом деле, и не хотела взглянуть в лицо правде, потому что боялась того, что увидишь. И из всей лжи это была самая мерзкая, потому что лгала ты и лгала себе самой».

В голове Мэри словно вращался калейдоскоп. Яркие обрывки воспоминаний смешивались, образуя новые сочетания; и она все увидела в новом свете. «Вдова О'Нил права, – подумала она. – Я дура».

И гнев на всех, кто предал ее, только усилился. Это был гнев на саму себя и на выдуманный лживый мир грез.

На стене возле кровати висело небольшое карманное зеркальце. Мэри посмотрела на свое отражение и заговорила:

– Ты была дурой, Мэри Макалистер. Теперь все будет по-другому. Ты научишься жить без грез, чего бы это ни стоило. У тебя никого нет, кроме себя самой. Сделай же так, чтобы ты могла доверять себе.

Она услышала звон колокольчика. Она слышала звуки в доме и на улице, но не воспринимала их. Теперь же колокольчик послужил сигналом для всех остальных звуков, и они стали заполнять сознание Мэри. Это были голоса людей, выкрики, смех, ржание и блеяние животных, скрип колес, пение. И еще были запахи. Запахи улицы, грязи, мусора, травы, животных, цветов, пищи.

Мэри стояла, потягиваясь, – тело у нее занемело от долгого сидения. Она чувствовала прилив сил. Перед ней лежал весь мир, лежал и ждал, когда она взглянет на него по-новому, с новых позиций. Мир как он есть, а не каким она хотела бы его видеть. Теперь он станет другим, потому что станет другой она.

Она распахнула дверь комнаты и шагнула навстречу новому миру.

 

Глава 27

Пока Мэри делала первые шаги, приспосабливаясь к новым обстоятельствам, в доме Куртенэ свирепствовал ураган. Имя этому урагану было Жанна.

В то утро она вошла в спальню матери, ожидая услышать, что Вальмон попросил ее руки.

Но вместо этого Берта сообщила ей, что Вальмон встречался с отцом по поводу Мэри: в прошлом Мэри есть настолько позорная тайна, что ее пришлось немедленно прогнать.

– Мэй-Ри! Так Вальмон виделся с папой из-за Мэй-Ри, а не из-за меня? – В приступе безудержных рыданий Жанна рухнула на постель матери.

Что только Берта ни делала, чтобы успокоить Жанну, но ее старания были безуспешны. Когда Мари Лаво пришла сделать Жанне прическу к званому обеду, она застала и мать, и дочь в слезах. Как пояснила ей Берта, причина заключалась в том, что уехала подруга Жанны.

– Прекрасные глаза мадемуазель совсем подурнеют, – сказала Мари. – Я натру ей виски для успокоения. А потом приготовлю ванночку для глаз. И для ваших, мадам, тоже. – Она без труда подняла Жанну, усадила ее в кресло и встала у нее за спиной, сильными круговыми движениями поглаживая ей лоб и шепча таинственные слова в такт магическим движениям.

За работой Мари думала о Мэри Макалистер. Она смеялась про себя, хотя радость свою ничем не выдавала. Эта дама, Сазерак, будет очень недовольна, узнав, что ее жертва ускользнула. Это очень порадовало Мари – Селест ей сильно не нравилась, а против Мэри она ничего не имела. Теперь девушка не умрет. Недельку-другую поболит голова, несколько дней будет тяжесть в суставах, а потом она совсем поправится. Но золотые монеты так и останутся у Мари. Очень славный, забавный итог.

Малышка Куртенэ тем временем успокоилась. Мари кивнула матери, поднесла палец к губам, требуя тишины, и занялась баночками с разными жидкостями, доставая их из сумки.

– Смочите тряпочку вот этим, мадам, – сказала она Берте, – наложите на закрытые глаза и полежите так около часа. Я пройду с мадемуазель в ее комнату, промою ей глаза и уложу волосы.

Жанна, как в трансе, пошла с Мари. Возбуждение вернулось к ней, когда Мари занималась последними штрихами ее прически.

– Посмотри на меня! – крикнула она, вцепившись в локоть Мари. – Разве я не красива?

– Очень красивы, мадемуазель.

– Тогда отчего же мужчина, которого я люблю, не хочет меня? Я в отчаянии. Надо же что-то предпринять! Говорят, что ты… помогаешь таким, как я… что есть заклинания… амулеты… зелья…

Мари убрала с локтя руку Жанны.

– Такое существует, мадемуазель. – Она воткнула в волосы Жанны небольшой гребешок, удерживающий длинную прядь волос за левым ухом.

– Мне это нужно, все равно что! Что нужно сделать? – Большие глаза Жанны смотрели умоляюще.

– Необходимо знать некоторые обстоятельства, мадемуазель: имя мужчины, его местопребывание. И такое чародейство стоит денег.

– У меня нет денег. Может быть, подойдет что-нибудь другое? Мой жемчуг? Меховое манто? Платье из Парижа? Оно расшито жемчугом.

Мари взглянула на обтянутую бархатом коробочку, где лежала нитка жемчуга, принадлежащая Жанне. Она знала, что это жемчуг чистейшей воды, жемчужинки тщательнейшим образом подобраны и обладают изысканным, глубоким блеском. Нитка стоит многие тысячи, гораздо больше, чем, по мнению Мари, любовь какого угодно мужчины. До чего же глупы женщины! Да и мужчины тоже. Их глупость принесла Мари целое состояние.

– В уголке сада позади собора есть дерево, – сказала она. – Тень от него падает на улицу, на то место, где калека продает кокосовые пирожные. В стволе дерева есть дупло величиной с кулак. Завяжите жемчуг в носовой платок и опустите в дупло. На следующий день я принесу вам то, что вы хотите.

– Но я хочу сейчас, немедленно. Возьми жемчуг сейчас.

– Подобные вещи так не делаются, мадемуазель. Вы должны делать то, что я говорю, иначе у нас ничего не получится.

– Обязательно! Конечно! Я сделаю все, что ты мне скажешь. Только помоги мне, умоляю!

Мари сделала шаг назад и осмотрела прическу Жанны. Прическа получилась идеально. Она стала укладывать в сумку лосьоны и помады.

– Имя мужчины? Его адрес?

– Вальмон Сен-Бревэн. Он живет на плантации, вверх по реке. Плантация называется Бенисон.

Мари кивнула. Жанна всмотрелась в ее лицо, стремясь увидеть на нем выражение уверенности, тревоги, предостережения… какого-то намека на успех. Но Мари никак не прореагировала на имя Вальмона.

Лишь когда Мари отошла от дома Куртенэ на несколько кварталов, она откинула назад голову и рассмеялась. Она смеялась так, что у нее закололо в боку. Она продолжала смеяться, даже когда зарядил дождь и ей пришлось бегом добираться до дому. Добежав до дома на Сент-Энн-стрит она промокла до нитки, но все еще смеялась.

Дом располагался в глубине, вдали от улицы, что было необычно для французского квартала. Перед домом находился сад с неподстриженным вьющимся кустарником под высокими банановыми пальмами. Широкий листок, набравший дождевых капель, излил свой груз на голову Мари, когда она открывала калитку в высоком просевшем заборе. Улыбнувшись, она добродушно выругалась.

Ничто не могло лишить забавности ситуацию – ее наняли навести любовные чары на Вальмона Сен-Бревэна.

Вэл и Мари были очень близкими друзьями, хотя почти никто не знал об этом. Учитывая их характеры, эта дружба была странным явлением.

Вэл считал молодых женщин безмозглыми созданиями, которых надо покорять и использовать по назначению, если они принадлежат к низкому сословию, и всячески избегать, если они принадлежат к одному с ним слою общества.

Мари считала мужчин легкой добычей, ими можно манипулировать и помыкать себе во благо и в удовольствие.

И тем не менее каждый из них относился к другому с уважением, восхищением и получал удовольствие от общения с другим. Эта дружба ценилась ими тем более, что была столь необычна.

Они познакомились почти двадцать лет назад, когда Вэл был тринадцатилетним подростком, готовящимся отправиться в Париж на учебу. Старая негритянка, которая нянчила его отца, а потом и его самого, как-то привела его к матери Мари, старшей царице вуду. Она хотела, чтобы та дала Вэлу талисман, который охранял бы его в Париже и помог благополучно вернуться на родину. Вэл был очень смущен, но все же согласился. Он очень любил свою нянюшку, поэтому выполнил все указания царицы вуду: терпеливо перенес помазания, присыпания пылью и глотание всяких предметов во время долгой церемонии, пропитанной запахом ладана. Получив кисет с «хорошим сильнодействующим гри-гри», он изъявил свою благодарность самым изящным образом. Лишь однажды он потерял самообладание – из-за того, что некое вертлявое существо прыгнуло ему на плечи в тот момент, когда он направлялся домой между банановых пальм.

Вертлявым существом была Мари, которой тогда было четыре года. Она услышала разговор о том, что он собирается в Париж, и попросила его прислать ей из Франции настоящую восковую куклу. Ее мать освободила Вэла из назойливых объятий Мари и отшлепала девочку. Но Вэл пообещал ей куклу и выполнил свое обещание.

А Мари специально выучилась писать, чтобы отправить ему во Францию благодарственное письмо. И заодно попросить его прислать новых платьев для куклы.

Их нечастая переписка и обмен подарками продолжались в течение многих лет, и, когда Мари подросла, ее письма стали для Вэла самым точным и занятным источником информации обо всех новостях новоорлеанской жизни. А ее вопросы о Париже и Франции дали Вэлу возможность узнать и понять те стороны жизни, которые он в ином случае просто оставил бы без внимания. Он посылал ей книги, рисунки, газеты. Она посылала ему толченые травы и специи, необходимые для креольской кухни, с приложением инструкций, как ими пользоваться.

И, как это часто бывает, в этих письмах каждый из них раскрывал перед малознакомым человеком мысли и чувства, которыми не стал бы делиться с людьми более близкими. Когда Вэл вернулся в Новый Орлеан, возникшая между ними связь уже была такой прочной, что даже потрясение, испытанное каждым при личной встрече, не смогло порвать ее. Они так дорожили этой дружбой, что избегали любовной связи, которая могла бы эту дружбу разрушить. Вместо этого они искусно играли словами и жестами – в этих играх одновременно признавались все существующие возможности и отрицалась какая-либо реализация этих возможностей. И это прибавило их дружбе еще одно измерение.

Мари знала ум и сердце Вальмона лучше, чем он сам. Это была бы всем шуткам шутка, если бы ей удалось приворожить его к юной Куртенэ! Но Мари знала пределы своих сил. Хотя они были очень велики, на такое их явно недоставало. Придется остановиться на том трюке, который она постоянно проделывала с женщинами типа Жанны. Если этот трюк сработает, то и Вэл будет одурачен. И хотя Мари никогда не расскажет ему, что приложила к этому руку, у нее на всю оставшуюся жизнь сохранится повод посмеяться.

Она вошла в дом и сбросила с себя мокрую одежду прямо на пол. Улыбаясь и напевая, обнаженная и прекрасная, она ходила по кухне, собирая составные части для любовного напитка, который обменяет на жемчуга Жанны.

Любовь – такой прибыльный товар! Даже более прибыльный, чем ненависть… Мари напомнила себе известить Селест Сазерак об отъезде Мэри Макалистер.

В общем, день получился исключительно удачный. Смешивая порошки в миске, Мари запела. Она искренне надеялась, что головные боли Мэри Макалистер не очень жестоки. Жаль, что она не может выслать ей противоядие.

Когда начался дождь, Вальмон Сен-Бревэн снял шляпу. Прохлада и влага приятно освежали голову. Голова у него адски болела.

Это было неизбежное последствие ночи, проведенной без сна, но с обильными возлияниями. Он ругал себя за легкомыслие. Сезон заготовки сахара слишком короток, чтобы впустую тратить время на карты и выпивку. Ему следовало уехать в Бенисон сразу после оперы.

И все же он не мог не переговорить с Карлосом Куртенэ, узнав девушку, сидевшую в его ложе. Карлоса следовало предупредить, что компаньонка его дочери – неподходящая компания для невинной девушки.

После встречи во рту остался неприятный привкус – сальности, мелкой сплетни, доноса. Пришлось выпить еще шампанского. А потом, чтобы окончательно забыть этот инцидент, – несколько партий в фараон с друзьями. Несколько бокалов перешли в изрядное количество, затем одна неосмотрительная шутка привела к вызову на дуэль, и уже на рассвете ему пришлось заглянуть в сад за собором. Он собирался уколоть противника в руку и закончить дуэль одной-единственной каплей крови. Но был пьян и по ошибке ранил соперника в плечо. Ранил серьезно. Господи! Весь вечер получился нагромождением ошибок, одна нелепей другой, и неприятностей, которых он наделал ближним. Он испытывал омерзение к жизни и к самому себе. И даже дальняя поездка в такую непогоду не могла развеять его меланхолии. Он не мог сосредоточиться на непосредственных проблемах. Мешала головная боль, да и мерзкие воспоминания о прошедшей ночи не прибавляли радости.

Карлос Куртенэ был похож на раненого быка. Он бы немедленно прикончил на месте эту американку, если бы Вальмон не сделал то единственное, что могло наверняка остановить его: предупредил, что это происшествие может вызвать скандал, который отразится на репутации Жанны.

Репутация Жанны и так уже была, мягко говоря, хрупкой. Эта девушка буквально излучала сексуальность, готовность, доступность. Он и сам испытал определенную реакцию на нее. Одних воспоминаний об исходивших от нее флюидах пылкой страсти оказалось достаточно, чтобы вызвать совершенно неуместные волнения пониже живота. Честное слово, забраться с ней в постель – это было бы нечто! Даже для столь опытного мужчины, как он.

Этому она не могла научиться у американской шлюхи. Это было нечто древнее, первородное. А кроме того, у той, второй, этого не было вовсе. Напротив, у нее до смешного непорочный вид! Роза Джексон хорошо муштрует своих девиц. Вэл ухмыльнулся при мысли, что одной из девиц Розы удалось каким-то образом проникнуть в семейство сверхконсервативной Берты Куртенэ и даже заручиться ее поддержкой. Разоблачив эту особу, он поступил правильно. И все же он не мог не восхищаться ее мастерством. Надо же, у нее почти получилось! Он припомнил, что как-то вечером Филипп Куртенэ особенно занудно распространялся о небывалых добродетелях этой особы.

Да уж, небывалых! Таких небывалых, что их и вовсе не существовало. Вэлу стало интересно, что же могло так очаровать Филиппа. Лично он никаких особых чар не ощутил.

Да ну их всех к черту! Он и так слишком много времени тратит на мысли о женщинах. Он пришпорил лошадь. Надо заняться сахаром, и фургоны движутся что-то слишком медленно. А вот потом, когда все работы закончатся, он вернется в город и проведет недельку в апартаментах, которые держит в отеле «Сен-Луи», с какой-нибудь хорошей шлюхой. Может, с Аннабель из заведения Розы? У нее есть чувство юмора. Помнится, как-то…

 

Глава 28

Узнав, что Мэри уехала, Селест Сазерак пришла в ярость. Она порвала записку Мари Лаво на сотню мелких кусочков, затем швырнула их на пол и принялась топтать ногами. При этом она непрерывно стонала сквозь стиснутые зубы.

Посреди припадка Селест резко остановилась. Полусогнувшись, прижав руку ко рту и склонив голову набок, она прислушалась, хотя вокруг было тихо. Потом опустилась на колени и стала лихорадочно ползать по полу, собирая крошечные обрывки бумаги, в уверенности, что кто-то может найти их и, сложив, восстановить текст записки, в которой ее имя напрямую связывалось с попыткой убийства.

Собрав все клочки в кучку перед собой, она их съела. Потом спустилась в гостиную матери выпить кофе.

– Тебе понравилось на озере, Селест? – без особого интереса спросила Анна-Мари Сазерак.

– Было довольно мило. Только обслуживание в отеле оставляет желать лучшего.

– Туда же никто зимой не ездит. Я удивлена, что отель вообще работал.

– Но для меня открыли лучший номер. Разве ты не помнишь, мама? Ведь отель принадлежит нам. Большая часть семьи ездит туда летом. Не знаю почему, но летом мне на озере не нравится. Слишком людно.

На самом деле Селест не нравилось на озере в любое время года. Она терпеть не могла находиться вдали от дома на Ройал-стрит, где была полновластной хозяйкой. Но другого места, чтобы уехать из города на то время, пока Мэри Макалистер не умрет и не будет похоронена, она придумать не могла. Она боялась, что ее торжество будет слишком явным.

Теперь было ясно, что она напрасно томилась в отеле целых десять дней. Все пошло насмарку. Десять дней, полных тревоги, как бы кто не взломал ее платяной шкаф и не обнаружил шкатулку. Десять дней вдали от своего сокровища. Десять дней вдали от матери и от тех крох внимания, которыми она дарила Селест. Десять дней ожидания покоя и безопасности навсегда, как она надеялась.

Все впустую.

В комнату тихо вошел Жак и шепнул на ухо Селест, что ее желает видеть молодая особа по фамилии Макалистер.

Селест коротко вскрикнула. Мать подняла глаза от книги, которая лежала у нее на коленях, но которую она не читала.

– Все в порядке, мама. – Селест отправила Жака на кухню принести свежего кофе взамен того, что остыл в нетронутом кофейнике, стоявшем на столе перед матерью. А сама поспешила к входной двери.

– Здравствуйте, мадемуазель Сазерак, – сказала Мэри. – Я так рада, что застала вас дома. Вы…

Селест не дала ей договорить.

– Убирайся! – прорычала она. – Нет у тебя семьи в Новом Орлеане. Убирайся и не возвращайся никогда! Я тебя знать не знаю, поняла? Убирайся и оставь меня в покое! – Она со страшным грохотом захлопнула дверь.

Мэри поморщилась от этого грохота, повернулась и ушла. В соседнем доме горничная через окошко торговалась с угольщиком, стоявшим на тротуаре. Оба замолчали и с большим вниманием выслушали тираду Селест. Потом посмотрели на Мэри с неприкрытым любопытством. Она с улыбкой кивнула им.

– Я почему-то не очень удивлена, – сказала она.

Прожив неделю на Ирландском канале, она многому научилась. Среди прочего она усвоила и ту истину, которую ей открыла одна новая подруга: «Всегда жди худшего – и не будешь разочарована».

Еще она поняла, что если молодая женщина идет по улице одна, то это еще не грех и не преступление. Никто не сопровождал ее к дому Сазераков, и отсутствие провожатого ничуть ее беспокоило. Напротив, она ощутила пьянящее чувство свободы от того, что идет сама по себе и никому не обязана отчитываться. Теперь, когда то, чего она больше всего опасалась, случилось, она испытала такое облегчение, что у нее даже закружилась голова. Теперь не нужно ничего бояться. Все позади. Можно продолжать жить.

Свернув на Дюмэйн-стрит, она быстро прошла два квартала до рынка. Был уже десятый час, и наплыв утренних покупателей схлынул. Мэри беспрепятственно прохаживалась по рядам, глядя на товары, выставленные на продажу. Осмотрев все, она вернулась к тому торговцу гумбо, товар которого показался ей самым аппетитным.

– Крабов в гумбо положил? – спросила она, слегка имитируя акцент чернокожих.

Мужчина, помешивающий в котелке гумбо, широко улыбнулся:

– Много-много краба, зелль, и много рачка. Лучшее гумбо в Луизиане.

Мэри протянула маленькую монетку, называемую здесь пикаюн. За это ей выдали глубокую глиняную миску густой похлебки и ложку. Она ела с удовольствием – вдова О'Нил кормила вкусно и питательно, но креольскую кухню презирала. Мэри же недоставало этих блюд.

Опустошив миску, она вернула ее продавцу, похвалив кушанье. Он дал ей конфетку из кокоса с патокой.

– Ланьяпп, зелль.

Мэри поблагодарила его и пошла дальше, жуя липкую конфету. Она хорошо позавтракала и не нуждалась ни в гумбо, ни в конфете, она ела не ради насыщения. И не от огорчения из-за того, как с ней обошлись в доме Сазераков. Скорее, это было что-то вроде празднования. Теперь будущее было в ее собственных руках, и она отмечала это волнующее событие, делая все, что ей заблагорассудится.

Вскарабкавшись на гребень берегового вала, она посмотрела вниз, на реку, на океанские корабли с высокими мачтами, на горы товаров, ожидающих погрузки, на целенаправленный хаос людей, животных, повозок. Был ясный день, с реки дул холодный ветер, смягченный теплом солнца; на верхушках мачт хлопали на ветру разноцветные флаги десятков стран. Яркие краски были особенно заметны на фоне безоблачного голубого неба. Мэри ощутила небывалый прилив сил. В Новом Орлеане возможно все. Здесь есть место приключениям и радости жизни.

Потом она пересекла Пляс д'Арм, еще раз полюбовавшись на дома легендарной баронессы. Мэри пообещала себе, что когда-нибудь узнает, почему Карлос Куртенэ назвал баронессу самой выдающейся женщиной в Новом Орлеане. Второй дом длиной в целый квартал был, казалось, уже достроен. Мэри постояла возле пушки в центре площади, надеясь, что может появиться баронесса. Но никто не вышел. Ни один человек. Дома стояли безжизненные. Все двери были закрыты, кроме одной, слева от Мэри. Мэри подошла к ней и заглянула внутрь.

Дверь вела в магазинчик. Внутри стояли четыре прилавка, отделанных сияющим красным деревом. Стена была увешана полками, на которых красовались чепчики, английские блузки, шали, пелерины. К Мэри подбежала молодая женщина и спросила по-английски, на что бы ей хотелось взглянуть.

Мэри хотелось бы взглянуть на все, но лишних денег у нее не было, поэтому она покачала головой, вышла и направилась к собору, стоявшему в центре площади. После яркого солнца внутри собора казалось темно. Мэри постояла некоторое время, пока глаза не привыкли, потом перекрестилась, преклонив колени, и незаметно прошла в задний ряд, где встала на колени и зашептала:

– Благодарю тебя, отец мой небесный, что помог мне обрести счастье, которое я испытываю сегодня. – Она приподнялась, но затем вновь опустилась на колени. – И прошу тебя, помоги мне завтра, когда я отправлюсь искать работу, чтобы получать жалованье.

Выйдя из собора, Мэри прошла до Шартр-стрит, постоянно переходя с одной стороны на другую и заглядывая во все лавочки. Никто не выбегал ей навстречу, как та женщина в доме, построенном баронессой. Всюду были толпы покупателей, и Мэри могла спокойно наслаждаться элегантными, изящными, легкомысленными товарами, выставленными на продажу. Чтобы пройти шесть кварталов, ей потребовалось более трех часов.

Дойдя до Кэнал-стрит, она ускорила шаг. Теперь она не просто смотрела на красивые вещи, а делала покупки. Она поискала то место, о котором ей рассказывали, и почти сразу нашла его. Это было совсем нетрудно, так как на боковом фасаде здания большими буквами было выведено: «Д.Х.Холмс». Магазин показался Мэри таким огромным, как будто все лавочки на Шартр-стрит поместили под одну крышу. Она ходила от ряда к ряду, от прилавка к прилавку, ошеломленная разнообразием и обилием товара.

Из своего неприкосновенного запаса она извлекла пять долларов и потратила их с величайшей предусмотрительностью. В три часа она вышла из магазина с раскрасневшимся сияющим лицом. Она несла большой бумажный сверток, в котором находились крепкие дамские башмаки из черной кожи, коричневые вязаные перчатки, пять ярдов легкой шерстяной ткани альпака шоколадного цвета, два комплекта белых льняных манжеток и воротничков, коричневые пуговицы, нитки и две иголки. На голове у нее красовался новый вязаный чепчик с задорной ленточкой в бело-коричневую полоску, завязанной бантиком под подбородком.

В первый раз в жизни она покупала что-то сама для себя. Она нашла все, что искала. И у нее еще осталось шестьдесят центов. Достаточно, чтобы купить в булочной пирожных для друзей по пансиону и приехать домой на так называемой конке – название не вполне точное, поскольку вагоны городской железной дороги ходили на конной тяге лишь в центре города, а ближе к окраинам к ним прицепляли паровозик.

– Миссис О'Нил, взгляните, что я принесла на десерт. – Мэри поставила на стол коробку из булочной, перевязанную ленточкой. – У меня был такой чудесный день!

Миссис О'Нил развязала ленточку, разгладила ее пальцами и свернула в аккуратный тугой кружок. Она положила ленту в коробочку, которую сняла с полки, и поставила ее на место. И лишь затем открыла коробку из булочной.

– Шоколад, – произнесла она, осторожно притронувшись к одному из пирожных и слизнув с пальца кусочек глазури. – Настоящий шоколад… Не пробовала настоящего шоколада, почитай, двадцать лет, а то и больше. – Она уселась на табуретку возле очага. – Значит, ты нашла свою бабушку, и она оказалась и вправду так богата, как ты предполагала?

– Нет. Нет. Вовсе я ее не нашла. Мадемуазель Сазерак захлопнула дверь у меня перед носом. Но это неважно. Я даже по-своему рада. Мне гораздо больше нравится самой заботиться о себе и жить так, как я хочу.

Вдова О'Нил хотела что-то сказать, но воздержалась. Девчонка сама скоро все поймет. К величайшему изумлению вдовы, Мэри все схватывала на лету. За ту неделю, что она прожила в пансионе, Мэри проявила массу старания и довольно успешно научилась стирать и гладить, подметать и драить полы, ориентироваться в квартале и в городе. Она также подружилась с другими постояльцами, в субботу сходила на исповедь, а в воскресенье к обедне. И что самое удивительное, она не задавалась и не рассказывала жалостных историй о том, как ее несправедливо лишили богатства. Миссис О'Нил почти полюбила ее. Она была бы только рада, чтобы Мэри жила у нее – при условии, конечно, исправной оплаты.

– Могу я одолжить у вас ножницы, миссис О'Нил? Я собираюсь сшить платье, в котором завтра пойду искать работу.

– Так ты умеешь шить, Мэри Макалистер?

– Да. Я когда-то уже сшила платье.

– А это ты сошьешь до завтра?

– Если надо, я могу проработать всю ночь.

– Понятно. Тогда тебе понадобится дополнительное масло для лампы.

– Ой, я об этом не подумала. Да, спасибо вам огромное.

– А иголку для этого твоего шитья ты купила?

– Купила. И еще ниток, и пуговиц, и миленький готовый воротничок с манжетами, которые можно отпороть и стирать отдельно. Я купила все необходимое.

– И булавки?

Воодушевление Мэри заметно поугасло.

– Не беда, – сказала вдова. – Можешь позаимствовать мою коробочку.

«Я, должно быть, спятила», – сказала вдова про себя, когда Мэри умчалась к себе в комнату, чтобы побыстрее приступить к шитью.

Одно из платьев, которые отдала Мэри Жанна Куртенэ, было муслиновое, бледно-зеленое, с узором в мелкий розовый цветочек. Пуговицами служили фарфоровые чайные розочки. Это было любимое платье Мэри, оно казалось ей самым нарядным из тех пяти, что достались ей от Жанны. К тому же оно сидело на Мэри лучше других. Она намеревалась снять копию с этого платья, чуть-чуть изменив фасон и используя муслин в качестве выкройки. Нужно было распороть швы, раскроить коричневую шерстяную ткань по образцам, потом снова сшить муслиновое платье – и у нее получатся два прекрасных платья, одно на зиму, а другое на лето. Зимнее платье было ей очень нужно. В ноябре даже в Новом Орлеане было холодно ходить в летнем платье, накинув сверху только шаль. К тому же, когда она пойдет устраиваться на работу, ей понадобится что-то не столь девчоночье, как обноски Жанны. Ей нужно выглядеть взрослой и благоразумной.

Ее замысел был хорош. Однако исполнить его оказалось не так просто, как ей представлялось. Платье Жанны было сшито весьма добротно, короткими плотными стежками, которые трудно было не только распороть, но и увидеть. Когда померк дневной свет, Мэри все еще трудилась над первым швом. Она едва успела покончить с ним, как услышала знакомый шум – возвращались с работы другие жильцы. Всего их было четверо – трое мужчин и молодая женщина, года на два старше Мэри.

Дом вдовы О'Нил был самым большим на Эдел-стрит. Кроме него на всей улице был только один двухэтажный дом, но в том было всего по две комнаты на этаже. А в доме О'Нил четыре – по две с каждой стороны узкого центрального коридора. Спальня миссис О'Нил находилась на втором этаже, три остальные спальни занимали трое мужчин. Комнаты Мэри и другой девушки размещались на первом этаже. Одна из четырех квадратных комнат была поделена на два узких прямоугольника, в каждом из которых помещались кровать, столик с ящиками и стул. Столик служил и умывальником – на его крышке стояли тазик и кувшин, а сверху с крючка свисало полотенце. К внутренней стороне двери были прибиты крючки, предназначавшиеся для одежды.

Остальное пространство первого этажа занимали кухня, столовая, где жильцы завтракали, ужинали, а также могли просто посидеть и поболтать, и гостиная – гордость дома. Насколько знала Мэри, никто туда не заходил, кроме миссис О'Нил, вооруженной тряпкой и веником. Днем сердцем дома была кухня, вечером – столовая.

Соседка Мэри постучала в дверь, чуть приоткрыла ее и просунула голову:

– Как прошел денек?

– Прекрасно, Луиза. По твоему совету я пошла в магазин Холмса, он и вправду оказался чудесным. Я купила коричневой шерсти.

– Отлично. А башмаки? Ты купила башмаки? Те, что на тебе, вот-вот развалятся.

– Купила. И новый чепчик. Он такой красивый, Луиза, сейчас покажу…

– Мэри, тебе не нужен новый чепчик. Тебе и старого надолго хватит.

– Нет, нужен. Я в нем такая…

– Хорошенькая. Для Пэдди Девлина, небось?

– Нет, я вовсе не думаю про Пэдди Девлина.

– Зато он о тебе думает. Постоянно. Днем и ночью.

– Т-с-с, тише, Луиза, прошу тебя. Он может услышать.

Луиза подмигнула и вышла. Через секунду Мэри услышала монотонное пение – Луиза исполняла гаммы. Каждый вечер она занималась по два часа – час перед ужином, час перед сном. Она хотела стать оперной певицей.

Мэри была единственной во всем доме, кто ничего не имел против гамм Луизы. Ей не нравилось другое – насмешки Луизы. Пэдди Девлин был первым поклонником в жизни Мэри, и она не знала, как относиться к его ухаживаниям, равно как и к шуточкам на этот счет.

Когда Мэри в первый вечер представили остальным жильцам, реакция Пэдди Девлина была настолько очевидной, что даже Мэри поняла: он сражен наповал. Он выронил тарелку, которую держал в руках, повалил стул, наклонившись за тарелкой, заикался и краснел всякий раз, когда требовалось что-то сказать, и глядел на Мэри, по изящному выражению Луизы, «как телок, стукнутый пыльным мешком».

Миссис О'Нил вела себя так, словно ничего необычного не происходит, зато двое других мужчин были к бедному Пэдди беспощадны:

– Пэдди, что ж ты не передашь Мэри масло?

– Пэдди, Мэри ждет, когда ты освободишь солонку.

– Пэдди, ты случаем не рассказал Мэри, какая у тебя завидная репутация танцора?

– Пэдди, как это ты щеки на солнышке опалил в такой ненастный день?

При этом они покатывались со смеху от собственных шуточек.

Мэри тоже была смущена, но над ней не смеялись. Она могла сидеть, опустив глаза, поскольку оба Рейли обращались не к ней. Это были отец с сыном, что было заметно с первого взгляда. Оба крепкие, коренастые, краснолицые, синеглазые, черноволосые. Рядом с ними Патрик Девлин выглядел почти заморышем и мальчишкой. Как многие действительно огненно-рыжие люди, он был весь в веснушках. Он казался хрупким, но это впечатление было обманчивым. В свои девятнадцать лет он был силен как бык.

После первого ужина Рейли шутили уже не столь бурно. Миссис О'Нил весьма сурово поговорила с ними о правилах поведения за столом. Но влюбленность Патрика нисколько не уменьшилась, он по-прежнему краснел всякий раз, когда Мэри случалось посмотреть в его сторону.

На Мэри это оказывало сильное и отнюдь не неприятное воздействие, но вот шуточки Луизы ей совсем не нравились. Особенно когда она поддразнивала Мэри замечаниями о буйном темпераменте, свойственном рыжим, и рассуждала о тех заботах, которые будут доставлять Мэри их дети, когда они с Пэдди поженятся и заведут полон дом детей.

Мэри не хотелось думать о замужестве, потому что тогда она тут же вспоминала Жанну. И Вальмона Сен-Бревэна. О нем ей особенно не хотелось думать, потому что мысли эти были беспокойными, полными безнадежных устремлений и плохо осознаваемого плотского вожделения.

Она преисполнилась решимости думать только о радости, которую доставляла ей обретенная независимость, быть счастливой, осуществить смелый план, придуманный ею с целью найти работу.

Она не ложилась, шила, пока у нее не заболели глаза, пальцы не стали кровоточить от уколов иглы, а лампа не покрылась копотью. И все же платье было далеко до завершения.

Он шила весь следующий день. И еще день. В пятницу к вечеру платье было готово. Она примерила его, усталая и полная дурных предчувствий. Пальцы ее болели и дрожали, когда она застегивала пуговицы.

Платье сидело идеально. Мэри вернула вдове ее булавки и ножницы, прошлась по кухне, демонстрируя свое изделие, затем возвратилась к себе в комнату, аккуратно повесила платье на крючок, забралась в кровать и проспала тринадцать часов.

Она проснулась в воскресенье в пять утра с теплым и бодрящим чувством уверенности и благополучия. «Сегодня я стану взрослой женщиной, самостоятельно зарабатывающей на жизнь, – сказала она своей комнате, в которой было прохладно и еще темно. – Теперь все обязательно будет хорошо».

 

Глава 29

Такой день мог придать уверенности кому угодно, даже человеку, настроенному куда менее оптимистично, чем Мэри Макалистер. Солнечный день со свежим морским ветерком, разносившим ароматы цветов из теплых, защищенных от холода садов на Старой площади по узким улочкам, и без того заполненным запахом свежего кофе из открытых дверей кофеен и с уличных лотков.

Мэри сошла с конки в своем идеальном платье, сверкающих новых башмаках и задорном новом чепчике. Она улыбалась. Улыбалась новому дню, ожидающим ее приключениям, городу, ставшему для нее родным. Многие улыбались ей в ответ, а некоторые джентльмены даже приподнимали шляпы. Ее жизнерадостность передавалась другим.

Уверенность в себе принесла ей больший успех, чем она предполагала. Войдя в магазин, о котором говорила Берта Куртенэ, Мэри попросила вызвать саму мадам. Продавщица, с которой говорила Мэри, решила, что она, должно быть, новая и очень богатая покупательница, поскольку никто иной никогда не удостаивался чести лицезреть саму мадам. Она провела Мэри через магазин в небольшой роскошный салон, где привилегированные клиенты совещались с самой престижной в городе поставщицей дорогих туалетов и аксессуаров к ним, мадам Альфанд.

Мадам появилась лишь после того, как горничная принесла серебряный кофейник и серебряную вазочку с миндальным печеньем и поставила их на столик возле кресла, где сидела Мэри. Мэри успела выпить чашечку кофе и съесть печенье, прежде чем с тихим шуршанием дорогих шелковых юбок и не менее дорогих шелковых нижних юбок явилась сама мадам Альфанд.

Мэри встала и улыбнулась:

– Бонжур, мадам.

– Бонжур, мадемуазель, – надменно, но вполне корректно отозвалась мадам. Ее обращение было тщательно рассчитано, чтобы внушить клиентке робость, но не отпугнуть ее. Она жестом пригласила Мэри снова присесть. Кольца с бриллиантами, унизывающие пальцы мадам Альфанд, своим блеском словно предупреждали, что цены здесь высокие.

Мэри не стала садиться. Она была убеждена, что служащие должны быть так же почтительны к своим хозяевам, как школьницы к учителям. Других критериев у нее еще не было.

– Я пришла устроиться к вам на работу, – весело сказала она.

Мэри было невдомек, что только глубочайшее изумление помешало мадам Альфанд крикнуть, чтобы эту нахалку выкинули с черного хода. Француженка просто лишилась дара речи.

Но уши она заткнуть не могла. Между тем Мэри рассказала ей о платье, которое было на ней надето, упомянув, что сшила его менее чем за три дня, а также, во всех подробностях, о том, как перешила парижское платье Жанны Куртенэ, включая и тонкую вышивку.

Мадам имела представление о платье Жанны – она знала почти все о гардеробах светских женщин Нового Орлеана, а о дебюте Жанны говорили во всем французском квартале.

– И сколько же времени у вас ушло на каждый ландыш? – спросила она, когда корыстолюбие вернуло ей дар речи.

– Больше двух часов. Очень сложная работа.

Мадам быстро прикинула в уме. С таким делом лучшая ее вышивальщица не справилась бы, а сезон только начался. У нее уже было столько заказов на вечерние платья, что она сомневалась, сможет ли выполнить их все. Эту дерзкую девчонку сам Бог послал.

– Здесь, мадемуазель, не монастырская школа, а серьезное предприятие. Работа тяжелая, сложная, и я требую идеального ее исполнения.

Мэри радостно кивнула:

– Я понимаю.

– Женщины приходят в ателье ровно к восьми и ни минутой позже, а заканчивают работу в пять. В полдень получасовой перерыв на обед, обед, кстати, за свой счет.

– Да, мадам.

– Рабочая неделя начинается утром в понедельник и заканчивается вечером в субботу. По воскресеньям мастерская закрыта, если нет особо срочной работы.

– Да, мадам.

«Девчонка вроде здоровая, – размышляла мадам Альфанд, – и видит Бог, желания работать ей не занимать. Я смогу платить ей меньше, чем остальным, может, два доллара в день вместо двух с половиной».

– И сколько же, по-вашему, стоит ваш труд, мадемуазель?

Мэри уже давно раздумывала о размерах жалования. Она глубоко вдохнула и назвала сумму, равную, по ее мнению, целому состоянию:

– Я хотела бы получать шесть долларов в неделю, мадам.

– Придешь в понедельник в восемь утра. Зайдешь с Тулуз-стрит, с черного хода. Найдешь мадемуазель Аннет. Я предупрежу ее о твоем приходе. Как твое имя?

– Мэри Макалистер, мадам. Француженка сморщила губу:

– Американка. На удивление неплохо говоришь по-французски. Здесь ты будешь мадемуазель Мари Четвертая. У меня работают еще три Мари. Все, можешь идти. И запомни, ты в последний раз зашла сюда с Шартр-стрит.

– Спасибо, мадам. – Мэри сделала книксен. – Я вам очень благодарна и обещаю, что вы не пожалеете…

– Иди, иди, мне работать надо.

Новые башмаки Мэри, танцуя, вынесли ее из ателье. Успех! Она знала, что все будет хорошо. Теперь она станет настоящей богачкой! Шесть долларов в неделю – а сколько всего она накупила за пять! Да еще и шоколадных пирожных на всех. И у нее еще осталось больше пятнадцати долларов из тех тридцати, с которых она начала. Все идет прекрасно!

«Схожу-ка я на пристань, – решила она. – Может быть, там „Царица Каира“ и Джошуа. Поделюсь с ним приятными новостями».

Конечно, на пристани шум и толчея, погрузка, разгрузка, разные там грузчики. Пэдди Девлин наверняка уронит тюк, увидев ее в новом чепчике. Мэри усмехнулась, перешла улицу и направилась в порт, пританцовывая, словно шла не по тротуару, а по паркету бальной залы.

Она не заглянула в кофейню напротив ателье мадам Альфанд, не то увидела бы Вальмона Сен-Бревэна, стоявшего за стойкой с крошечной чашечкой кофе, называемого маленьким двойным. Однако Вальмон увидел ее.

«Должно быть, Розина малышка снова на коне, – решил он. – Раз делает покупки у мадам Альфанд, значит, устроилась совсем неплохо. Ишь, какой довольный вид! Прямо полетит сейчас. Пожалуй, я оказал ей услугу, удалив ее из респектабельного дома Куртенэ. Интересно, не захочет ли она как-нибудь выказать мне свою благодарность? Должно быть, в ней есть что-то необычное, раз кто-то снабдил ее кошельком, достаточно толстым, чтобы покупать товары Альфанд. Хотел бы я знать, что это такое».

– Еще один маленький двойной, – сказал Вэл. До встречи с банкиром оставалось еще десять минут, а банк всего в квартале отсюда. Записка от Жюльена Сазерака ему решительно не понравилась. В ней было сказано только, что Вэлу следует прийти в десять утра в кабинет Сазерака для конфиденциального разговора чрезвычайной важности. Записка была слишком загадочна и даже, черт побери, высокомерна. Пусть только предмет разговора не окажется действительно настолько важным, чтобы вызывать его из Бенисона в разгар сахарного сезона!.. Если выяснится, что это всего лишь очередной прожект Жюльена по части размещения капитала… Что ж, в таком случае Вэл просто сменит банкира… Правда, этими своими прожектами Жюльен заработал для Вэла кучу денег… Да, как бы ему хотелось, чтобы банкир был посимпатичнее. Жюльен, по мнению Вэла, был просто рыбой – холодной, бесстрастной…

Пора. Вэл шагнул к дверям, но поспешно отступил, заметив на другой стороне улицы Жанну Куртенэ с горничной.

Еще одна любительница эпистолярного жанра! На прошлой неделе он получил три маленьких раздушенных записочки, в которых Жанна умоляла его прийти на те три бала, на которых будет она. Никогда раньше Вэла не домогались столь откровенно. Он не мог понять, то ли Жанна по-детски бесхитростна, то ли достаточно умна, чтобы притворяться таковой. Также он не мог определить, хочется ему рискнуть ответить на эти авансы или нет. Он наблюдал за ней из полутемной глубины кофейни. Да, надо признать, она мила. Красива. Очаровательно юна, но при этом вполне созрела и волнует кровь. Сильное сочетание. К тому же властная. Она что-то резко бросила горничной, оставив ее ждать на тротуаре, а сама зашла в ателье мадам Альфанд с таким видом, словно это ее собственность. Весьма неосмотрительно. Юным дамам не полагается оставаться без сопровождения даже на минуту, даже у собственной портнихи. Крайне неосмотрительно. Она может оказаться опасной, эта особа. Вэл почувствовал, что заинтригован.

Выйдя из кофейни, он поспешил к банку. Он опаздывал, хотя всегда гордился своей пунктуальностью. Теперь он был сердит на Жанну, что отвлекла его.

Он бы рассердился еще больше, узнав, что Жанна зашла в ателье мадам Альфанд, лишь чтобы передать ему еще одну записочку через тамошнюю служанку. Эта темнокожая девушка была одной из многих подручных и осведомителей Мари Лаво среди слуг Нового Орлеана. Она передаст записку другой служанке, чье имя останется для Жанны неизвестным, а та еще кому-то, кто сможет доставить ее Вэлу в Бенисон. Почта такого рода стоила недешево, и Жанне приходилось приворовывать из кошелька матери.

Ей это не нравилось – она боялась, что ее поймают. Но иного выбора не было. Ей непременно надо было увидеть Вальмона, воспользоваться приворотным зельем, которое Мари оставила в дупле дерева. Времени оставалось мало. Ее отец всячески поощрял визиты американца, Уилла Грэма. Если тот попросит ее руки, ее судьба будет решена.

Жанна немедленно прошла в салон для привилегированных клиентов.

– Я хотела бы кофе, – сказала она приемщице. – Потом можете показать мне мантильи из белых кружев.

Кофе подавала та самая служанка, которая забирала ее записки. И кому какое дело, что у нее уже есть две мантильи? Кружева так легко рвутся!

За неделю с небольшим Жанна успела хорошо усвоить все преимущества, сопутствующие светскому успеху единственной дочери богатого отца. Она купила еще две мантильи и распорядилась доставить их ей на дом.

– Дом вы знаете. Счет пришлете отцу.

– Да, мадемуазель. Может быть, мадемуазель заинтересуют новые сорочки, только что из Франции? Или вечерний кружевной чепец для дома? У нас есть один такой, очаровательный, его прелесть будет заметна лишь на божественном личике мадемуазель Куртенэ.

– Нет. По вечерам я не бываю дома. Сезон такой насыщенный!

– Для вас – разумеется, мадемуазель. Весь Новый Орлеан знает, что вы наша королева красоты.

Жанна оставила высокомерный тон. Она знала, что приемщица говорит правду, и ей очень нравилось слышать ее снова и снова.

– Пожалуй, я все-таки взгляну на сорочки. А есть ли у вас розовая нижняя юбка, шелковая?..

«Мама немного поворчит, но не очень. А вещицы тут действительно премиленькие! Определенно, у мадам Альфанд лучший магазин в городе».

– Это несомненно лучший магазин в городе, – сказала Мэри в тот вечер за ужином. – И я начинаю в нем работать послезавтра. – Она прямо светилась от гордости.

Ложка Пэдди Девлина стукнула о тарелку и упала на пол. Мэри закусила губу, чтобы не расхохотаться. Она не осмеливалась взглянуть в глаза Луизе. «Хорошо, что я не встретила Пэдди на пристани, – подумала она. – Бог знает, что бы он тогда опрокинул себе на ноги… или на меня».

Однако ей было жаль, что она не встретила Джошуа. Она сказала Луизе:

– Твой брат служит на том же пароходе. Не попросишь ли его рассказать Джошуа, как у меня идут дела?

– Конечно, попрошу. По крайности, он не станет стараться сосватать меня за черномазого. С каждым белым холостяком на реке он уже это попробовал. Знаешь, Мэри, семья – это сущее наказание.

– Это я уже усвоила. Куда лучше быть независимой.

– Да, Мэри, признаюсь, когда ты впервые здесь появилась, мне показалось, у тебя ничего не получится. Люди твоего класса обычно не могут жить самостоятельно.

– О чем ты говоришь? Это же Америка, и никаких классов у нас нет.

– Если ты говоришь такое, значит, ты не так умна, как мне казалось. Ничего, скоро поймешь.

Мэри стала понимать уже на следующий день. Когда она вышла из дома, собираясь к обедне, на углу ее встретил Пэдди Девлин.

– Можно мне пойти рядом с вами, мисс Мэри? – Он весь залился краской смущения. К тому же он чувствовал себя неуютно в выходном костюме. Костюм жал в плечах, рукава были слишком длинны, а брюки – слишком коротки. Через весь лоб шла вмятина, оставленная шляпой, которую он снял, приветствуя Мэри.

– Я буду рада пройтись с вами, мистер Девлин, – сказала Мэри. Она опасалась, что тоже покраснела, и надеялась, что ее от природы румяные щеки скроют смущение. Она действительно была рада его обществу. Луиза вставала поздно, а миссис О'Нил уже сходила к заутрене.

До собора Святого Патрика, католической церкви в американской части города, идти было далеко. Шесть кварталов от пансиона до Кэмп-стрит, а затем еще пятнадцать. Было много времени для разговора, но Пэдди, казалось, был не в состоянии произнести ни слова. Чтобы нарушить молчание, Мэри оживленно беседовала о домах и садах, мимо которых они проходили, восхищалась скоростью экипажей, пролетавших мимо, их сияющей медной отделкой и удивительным зрелищем – какая-то женщина сама правила кабриолетом с лакеем-карликом на запятках. Пэдди энергично кивал в ответ на все, что она говорила.

Когда они вошли в церковь, Мэри заметила полупустой ряд слева, ближе к выходу.

– Давайте-ка сядем, – сказала она Пэдди.

– Рядом?

– Да, места хватит.

Мэри не видела лица Пэдди в этот момент. Теперь он был не красным, а бледным от переполнявших его чувств.

Когда началась служба, Мэри увидела, что Пэдди вынул из кармана четки и стал молиться. Она легонько толкнула его локтем.

– Т-с-с! У меня с собой молитвенник, – прошептала она. – Могу поделиться.

Она сама однажды оказалась в таком затруднительном положении – забыла взять с собой молитвенник и не могла уследить за ходом службы.

Пэдди покачал головой.

– Не читаю, – сказал он.

Мэри смотрела на молитвенник и ничего не видела. «Не читаю». Что он этим хотел сказать? Неужели он не умеет читать? Мэри не могла этому поверить. Она сосредоточила внимание на службе, отыскала нужное место и всецело отдалась знакомому и любимому ритуалу, которому уделялось столь важное место в те годы, что она провела в монастырской школе.

И все же она ни на минуту не переставала ощущать присутствие Пэдди, слышать постукивание четок в его пальцах.

Когда они вышли из церкви, Пэдди сделался разговорчивым.

– В следующее воскресенье будет замечательный парад, – сказал он. – Я буду горд, если вы посмотрите его вместе со мной, мисс Мэри. Через годик-другой я и сам буду так маршировать. Во всяком случае, надеюсь.

Они шли, и он говорил – весело, приподнято, рассказывая Мэри о своей жизни и о своей мечте. Он живет в Америке уже два с половиной года, и теперь у него есть постоянная работа грузчика, не то что раньше, от случая к случаю. Он зарабатывает приличные деньги и большую часть откладывает в банк. Еще он работает сверхурочно, бесплатно – учится грузить хлопок в трюмы океанских кораблей. Чтобы загрузить как можно больше, нужны и навыки, и сила. Эта работа называется «ввинчивать хлопок», и винтильщики зарабатывают до пяти долларов в день. Они – настоящая элита грузчиков. Это их ассоциация устраивает парад при всех регалиях.

По словам Пэдди, его мать была бы горда, увидев сына в рядах марширующих, в красивом переднике из синего шелка с серебряной каймой. Впереди пойдет оркестр, а синие с серебром знамена будут возвещать, что идут винтильщики – краса и гордость портов. Он не сомневался, что она увидит его, глядя с небес, и будет счастлива, что убедила его отправиться в Америку. Он был самый старший и самый сильный в семье. Предполагалось, что он накопит денег и пошлет их в Ирландию на билеты остальным членам семьи. Но не хватило времени. Вся семья умерла от голода, прежде чем его корабль доплыл до Нового Орлеана.

– Мои родители тоже умерли, – сказала Мэри. Пэдди вздохнул:

– Да, печально… Но вы-то живы-здоровы, и я тоже, а денек сегодня просто прекрасный… Вы удивитесь, мисс Мэри, но я знал вас еще до того, как вы пришли к вдове О'Нил. Я видел вас, правда, только раз. Еще до того, как меня взяли на постоянную работу. Я тогда копал землю для берегового вала. Вдруг десятник крикнул: «Посторонись!» – и появились вы, верхом на огромном коне, вы, такая маленькая, сидите у него на спине, а он вас слушается. Вы были великолепны, мисс Мэри, просто великолепны! А когда вы появились за столом у вдовы – это было как будто вошла принцесса. Я глазам своим не мог поверить. Всякий раз, возвращаясь домой, я думал, что вы исчезли, что вы только приснились мне… А вчера вечером, когда вы сказали, что устроились на работу, прямо как все прочие, я сам с собой побеседовал. «Пэдди, мальчик мой, – сказал я, – если ты не поговоришь с мисс Мэри, виновата в этом будет только твоя трусливая душа». И вот я сегодня утром подождал вас, но ничего в жизни не давалось мне труднее, как поздороваться с вами. Мир видел много чудес, мисс Мэри, но самое великое из них – это то, что вы идете рядом в Патриком Девлином. И я очень благодарен вам.

Мэри не могла произнести ни слова. Красноречие Пэдди сильно удивило ее, а уж его восхищение ею просто ошеломило. Она улыбнулась как можно приветливее, и они пешком направились назад, в пансион, где их ждал большой воскресный обед миссис О'Нил. За столом оба молчали, вспоминая часы, проведенные вместе.

Мэри наслаждалась новым для себя ощущением – впервые в жизни за ней ухаживали. Она еще не знала правил того мира, в котором очутилась. Если в ирландском квартале молодая женщина идет рядом с молодым человеком по тротуару – это уже сигнал. Если они сидят рядом в церкви – это объяснение. А пользование одним молитвенником свидетельствует о полной близости. Даже если вам это только предложили.

Когда Пэдди Девлин сказал, что они «гуляют вместе», он подразумевал, что они фактически помолвлены. А Мэри решила, что он имел в виду лишь совместную прогулку.

 

Глава 30

В понедельник утром Мэри проснулась еще до рассвета. Она с нетерпением ждала начала дня, начала новой, самостоятельной жизни.

Потом она опять ждала – у черного хода в магазин мадам Альфанд. Она приехала на полчаса раньше.

Наконец на тротуаре появилась высокая, тощая женщина. Она остановилась и, достав из ридикюля ключ, вставила его в замок. Она представилась, назвавшись мадемуазель Аннет, затем повернула ключ и открыла дверь.

Мэри прошла за ней. То, что она увидела внутри, ужаснуло ее.

Двенадцать женщин – с приходом Мэри их стало тринадцать – работали в маленькой, плохо освещенной мастерской. Не было ни отопления, ни вентиляции. В первый час работы в комнате было холодно и душно. Потом тепло тел нагрело помещение. К полудню жара и духота стали нестерпимыми.

Женщины сидели на табуретках вокруг стола, покрытого белой марлей, чтобы не повредить тонкую ткань платьев, над которыми они трудились. Мельчайшие частички марли парили в воздухе, оседая в носах и ртах работниц.

Мадемуазель Аннет была старшей и тиранила их со всей добросовестностью. Двадцать лет назад она приехала из Парижа вместе с мадам Альфанд и не находила никаких причин изменить свое отношение к тому, что она презрительно именовала колониями. Любое изделие, более того, любая его деталь, неизменно оказывались ниже ее высоких требований.

Разговаривать женщинам не разрешалось, однако сама мадемуазель Аннет не закрывала рта с утра до вечера. Она вела бесконечный монолог, в котором весьма уничижительно отзывалась о работе подчиненных, об их характере и достоинствах.

Она распределяла работу и время, за которое эту работу следовало выполнить. Никому не было никаких поблажек. Поверх платья она надевала черный шелковый халат, в большом кармане которого держала записную книжку и карандаш. В эту книжку она записывала все издержки, произошедшие по вине работниц. Сломанная иголка, погнутая булавка или несколько лишних дюймов нитки на конце шва приводили ее в восторг. «Это будет вычтено из вашего жалования», – скрипела она, размахивая карандашом, словно мечом.

Женщины называли ее стервой. Мадам Альфанд, естественно, была большой стервой, так как ее требовательность и ее истерики превосходили все, на что была способна мадемуазель Аннет.

В первый день работы Мэри была настолько запугана, что руки у нее тряслись и ничего толком не получалось. Мадемуазель Аннет стояла у нее за спиной, заглядывала через плечо и критиковала каждое движение Мэри. Мэри почти не видела лежащей перед ней работы – глаза ее были полны слез.

До перерыва на обед не было ни одной передышки. В перерыв Аннет направилась наверх, в столовую, – она жила вместе с мадам Альфанд. Как только она ушла, Мэри тут же узнала не слишком дружелюбные прозвища, данные Аннет и мадам Альфанд. Она также поняла, что не может рассчитывать на сочувствие других работниц. То, что мадемуазель Аннет все свое внимание уделяла Мэри, означало лишь, что этого внимания выпадало меньше на долю остальных, – все прочее не имело значения. Никакой солидарности среди работниц мадам Альфанд не было и в помине. Женщины ревниво относились друг у другу, не сомневаясь, что работа распределяется неравномерно; причем каждая считала, что ее нагрузили значительно больше остальных. Тактика мадемуазель Аннет сводилась к всяческому поощрению раздоров среди швей, чтобы они не могли выступить сплоченной группой. Отдельных же работниц можно было легко уволить и найти им замену.

За время перерыва Мэри попробовала сойтись с кем-нибудь поближе. Миссис О'Нил приготовила ей судок с обедом, таким же сытным, как и для постояльцев-мужчин. Для девушки с сидячей работой еды было слишком много, и Мэри предложила товаркам разделить с ней трапезу. Через тридцать секунд судок был пуст, и ей самой ничего не досталось. Женщины ели с жадностью, глядя на Мэри неприязненно, ненавидя ее за молодость, за новое платье, за роскошный обед. По ее виду было не сказать, что ей так уж нужна работа, а для каждой из них конверт с еженедельным жалованием был единственным источником существования.

– Чего она тут вообще делает? – Мэри услышала, как этот вопрос Мари Третья задала Мари Второй. – С ее-то нарядом и разговором, как у светской дамы. Поди, воображает себя герцогиней, которая вышивает гобелены для собственного замка.

Эта враждебность вызвала ярость Мэри. А благодаря ярости ей удалось сохранить место. После обеда она работала, как безошибочный, не знающий устали автомат. Она внушила себе, что должна быть такой же холодной и бесчувственной, как эти женщины, отвергшие ее дружбу. К концу дня мадемуазель Аннет перенесла свое внимание на более перспективную жертву, что вызвало у Мэри не очень благородное чувство торжества и облегчения.

Вечером она еле притащилась домой. Так она еще никогда в жизни не уставала. От долгих часов напряженного сидения на табуретке у нее болел каждый мускул. И на сердце было тяжело – умерли все ее надежды на интересную и приятную работу на первом рабочем месте.

– Замечательно, – ответила она с неубедительной претензией на веселость, когда ее спросили, как прошел ее первый рабочий день.

– Замечательно, – неизменно отвечала она и каждый последующий вечер, измотанная до полусмерти. Один мучительный день сменялся другим, тело и разум Мэри онемели до того, что она даже не ощущала, насколько ей мерзко.

Это ощущение как молнией поразило ее в конце недели, в субботу, когда ее положение несколько улучшилось. Ей поручили весьма сложную вышивку, яркий цветной рисунок шелком, изображающий крохотную колибри, пристроившуюся на цветке мака. Вышивка должна была украсить карман передника одной дамы, увлеченной садоводством.

Мэри очень нравилось наблюдать, как под ее ловкими пальцами обретают форму крылышки, лепестки, листочки. Все треволнения душной мастерской отступили, и она целиком сосредоточилась на работе, которая была для нее не столько работой, сколько удовольствием. Вот такой работы она ждала. Она не замечала сердитых взглядов Мари Второй, которая была самой искусной и высокооплачиваемой мастерицей и специализировалась на вышивке.

Когда работа была закончена, мадемуазель Аннет не смогла найти ничего, достойного критики. Мэри улыбнулась – впервые за всю эту неделю.

– Заверните и доставьте по назначению, – резко сказала Аннет. На улице было холодно и шел дождь.

Аннет немало огорчилась бы, узнав, как обрадовали Мэри морозный воздух и улицы, покрытые слякотью.

Лишь по возвращении с этой долгой прогулки Мэри почувствовала, что приподнятое настроение покинуло ее, а сердце преисполнилось отчаянием. Она не могла больше находиться в этой вонючей комнате, среди враждебно настроенных женщин. «Ненавижу эту работу», – призналась она себе.

Но выбора у нее не было. «Хорошо хоть, неделя почти закончилась, – подумала Мэри. – Еще час я могу все это вынести».

Ухватившись за ручку двери так, словно это была крапива, она нырнула в тяжелый, нездоровый воздух мастерской.

И обнаружила, что за время ее отсутствия кто-то испортил ее ножницы и булавки. Кончики были отломаны.

Она возмущенно пожаловалась мадемуазель Аннет, которая в ответ обругала ее за халатность и нахальство, а потом с довольным блеском в глазах извлекла из кармана записную книжку.

Когда Мэри села в вагончик конки, направляясь домой, она раскрыла небольшой коричневый конверт и высыпала свой недельный заработок на подол. Пять долларов и сорок семь центов. Раньше ей казалось, что в этот момент она испытает радость, сопутствующую успешно выполненному делу. Но она чувствовала лишь усталость.

– Луиза, можно тебя на минуточку? Луиза махнула рукой, приглашая Мэри войти, пока она допоет начатую гамму.

– Приляг на кровать, Мэри. Ты выглядишь просто ужасно.

– Я страшно устала. Хотела спросить, как это у тебя получается. Ты каждый день ходишь на работу, и у тебя еще хватает сил заниматься дома. Ты никогда не устаешь?

– Еще как устаю! Играть на фортепьяно в школе танцев этого старого мошенника мистера Бэссингтона – такая мука! Но за это я получаю деньги и могу платить за уроки вокала и билеты в оперу, так что я довольна. Больше всего на свете я хочу стать оперной певицей и готова вынести все, лишь бы добиться этого. Не хочешь пойти со мной сегодня? В опере когда-нибудь была?

Мэри массировала исколотые, сведенные судорогой пальцы.

– Да, я была в опере, – сказала она. – Теперь мне кажется, это было очень давно.

– Что с тобой? Руки болят? Ой, да у тебя все пальцы исколоты. Попрошу-ка я у вдовы квасцов. Будешь окунать кончики пальцев в раствор, и кожа станет крепче… Господи, Мэри, какие у тебя странные пальцы. Дай-ка взглянуть… – Луиза взяла руку Мэри и стала рассматривать необычное строение ладони. – Если бы у меня были такие пальцы, я стала бы лучшей пианисткой в мире. Это из-за таких пальцев ты шьешь лучше других?

Мэри посмотрела на собственные ладони. Откровенное любопытство Луизы ее не смущало. Казалось, прошло сто лет с той поры, когда она стыдливо прятала свои пальцы от посторонних взглядов. Какой же она была молодой! Молодой и глупой.

– Может, они и помогают мне шить, – сказала она. Это была интересная мысль. Хорошо бы ее пальцы оказались годны не только на то, чтобы служить отправной точкой грез о несуществующей семье, в которой у всех женщин такие пальцы. Слезы ручьем хлынули у нее из глаз.

– Мэри, все не так уж плохо! – Луиза обняла Мэри за плечи и принялась качать ее, как ребенка. – Поначалу всегда бывает трудно. Потом привыкнешь, вот увидишь.

– Ничего у меня не выйдет, – сказала Мэри потухшим голосом. – Вот, посмотри. – Она достала из кармана коричневый конверт и протянула его Луизе.

На нем она сделала подсчет карандашом. Ничего радостного в этом подсчете не было:

Пансион – 3.00

Обеды навынос – 1.00

Конка – 1.80

____________________

Итого – 5.80

– Это мое недельное жалование, Луиза. Здесь пять долларов сорок семь центов.

– Что ж, Мэри, могу сказать только, что ты еще совсем дурочка. Ты же не грузчик, которому надо таскать на плечах ящики. Зачем тебе обед навынос? Лично я всегда обедаю чашечкой кофе и какой-нибудь мелочью у уличного торговца. Это стоит примерно пять центов. К тому же тебе полезнее ходить пешком, чем ездить на конке. Ты же целый день сидишь взаперти в своей мастерской. Тебе надо только немножко получиться вести дела, вот и все. Теперь пошли. Умойся. Сегодня я угощаю тебя оперой, но для этого нам надо поторопиться, а то опоздаем. Поужинаем, когда вернемся. По запаху чувствую, что у нас сегодня красная фасоль с рисом. Опять! Третий раз за неделю.

– А мне нравится фасоль с рисом.

– Ну и хорошо. Определенно, чего-чего, а этого нам достанется досыта.

К началу спектакля Луиза с Мэри опоздали. На лестнице, карабкаясь на самый верхний ярус, они слышали приглушенные звуки музыки. Губы Луизы беззвучно двигались, вторя хору. Она улыбнулась Мэри.

– «Севильский цирюльник», – прошептала она. – Я всю оперу знаю наизусть, даже партию баса. Мистер Бэссингтон подарил мне на день рождения ноты и либретто.

Для Мэри музыка была волшебным средством забыться, уйти от забот и усталости. До антракта она потеряла ощущение того, кто она и где находится. Затем люстры осветили ложи, бывшие своего рода сценой в миниатюре, и те спектакли, которые в них происходили. Мэри увидела Жанну и Берту Куртенэ, принимавших гостей в своей ложе, и почти не могла поверить, что всего несколько недель назад была там, внизу, рядом с ними. Тогда, сидя в ложе, она даже не заметила галерку. Но теперь, сидя на галерке, было просто невозможно не замечать лож.

Как невозможно было и перестать искать взглядом знакомые лица, и противостоять нахлынувшей волне счастья, когда среди кавалеров в ложе Куртенэ, поднимающих бокалы за здравие Жанны, она не увидела Вальмона Сен-Бревэна. Это означало, что помолвка все-таки не состоялась.

Музыка оркестра, возглавляющего парад, сильно отличалась от музыки в опере. И тем не менее она была по-своему столь же волнующей. Она не поглотила Мэри, не унесла прочь от этого мира, но наполнила ритмами и радостью, превратила ее в неотъемлемую часть окружающей толпы. Ее ноги приплясывали сами собой, а ладони хлопали в такт другим ладоням.

– Мне так хорошо! – крикнула она Пэдди Девлину. Когда парад двинулся дальше, Мэри и Пэдди медленно пошли вместе со всеми по Джексон-стрит к береговому валу. Впереди них люди останавливались, собираясь вокруг дерева с облетевшими листьями.

– Что там? – спросила Мэри.

Пэдди вытянул шею и привстал на цыпочки.

– А, – сказал он, вернувшись в исходное положение, – извещение о смерти. Пойдем, Мэри, поглядим. – Он локтями проложил им путь через толпу.

Прибитый к дереву листок с черной каймой извещал, что Майкл Фрэнсис Коркоран отошел в лучший из миров в субботу, двадцать четвертого ноября. Прощание с покойным состоится в доме на Джозефин-стрит, напротив сиротского приюта для мальчиков. Пэдди попросил Мэри прочесть извещение вслух.

– Допился, значит, наш Фрэнк Коркоран, – сказала худощавая пожилая женщина. – Говорила я, что к тому идет. – В голосе ее звучало удовлетворение.

– Хорошие поминки будут, – сказал какой-то мужчина. – Надо бы поторопиться. – И он стал поспешно проталкиваться сквозь толпу мимо Пэдди и Мэри.

– Куда он так спешит? – сказала довольная собой старуха. – Кейт Коркоран еще, поди, окорок не дожарила. Времени полно.

– Знаете, а она права, – понизив голос, сказал Пэдди. – Давайте пройдемся по валу, как и собирались. А потом, мисс Мэри, пойдем на поминки, если желаете.

– Нет, не желаю. Я никогда не была на похоронах и знать не знаю Коркоранов.

Пэдди подождал, пока они не отошли на некоторое расстояние от дерева и окружавших его людей, и лишь потом сказал:

– Так вы, мисс Мэри, не знаете, что такое поминки? Это совсем не похороны, как вы сказали. Похороны будут потом, и участвовать в них будут только члены семьи. Поминки же – это для новопреставленного и всех, кто его знал. Это как большой праздник. Все будут рассказывать о Фрэнке Коркоране, какой он был замечательный человек. По большей части это, конечно, вранье – он был старым негодяем, избивал жену и пропивал деньги, отложенные на квартплату. Но не грех же немножко приукрасить портрет, вдове на память. Будет отменный стол, бочонок виски, а чуть погодя – роскошный кулачный бой во дворе. Ничего нет лучше поминок!

Мэри пришла в ужас:

– Зачем же драться-то?

– Ради удовольствия. Мужчине немного помахать кулаками – одно удовольствие.

– А вы когда-нибудь дрались, мистер Девлин? Пэдди громко рассмеялся:

– Когда еще пешком под стол ходил. О, многие ходят с переломанными носами благодаря Пэдди Девлину. Но не беспокойтесь, мисс Мэри. Пока с вами рядом Пэдди Девлин, никто вас не обидит.

Мэри подумала о мадемуазель Аннет. Было бы просто замечательно, если бы Пэдди переломал ей нос. Она знала, что он имеет в виду совсем другое, но сама мысль показалась ей чрезвычайно забавной. Хвастовству Пэдди она не очень поверила. Да, люди бранятся, кричат друг на друга, но ведь не бьют же.

Пэдди улыбнулся, полагая, что Мэри рада его покровительству:

– Так значит, вы позволите мне проводить вас на поминки к Коркоранам?

Мэри покачала головой:

– Пожалуй, лучше не надо. Пэдди улыбнулся еще шире.

– Ничего, – сказал он. – Поминки продлятся два-три дня. Я и завтра могу заглянуть.

В спокойном молчании они прошли вдоль берегового вала по тропке, тянущейся между ив. Легкий ветерок шевелил зеленые ниспадающие ветви деревьев, а река рябила от солнечных бликов. Мэри вспомнила конец ноября в горах Пенсильвании и порадовалась зеленым деревьям, траве и теплому солнышку, ласкающему ее плечи.

– Я согласна не увидеть больше ни одной снежинки, – сказала она.

– Что?

– Так, ничего особенного, мистер Девлин. Просто задумалась о том, до чего же я счастлива.

– Его зовут Снежное Облако, – сказал Вальмон Сен-Бревэн, – разве он не прекрасен?

Микаэла де Понтальба пожала плечами:

– Потрясающе красив, отрицать не стану. Пара белых коней, впряженных в черное ландо, великолепно смотрится на прогулке в Булонском Лесу. Но для скаковой лошади, дорогой Вальмон, в столь броской красоте есть нечто вульгарное.

Вэл усмехнулся:

– На самом деле вам хочется купить его у меня, не так ли?

– И не подумаю. Просто даю вам понять, что не буду в обиде, если вы подарите мне его в знак уважения.

– Дорогая баронесса, я уважаю вас больше, нежели любую другую женщину во всей мировой истории. Стоит вам попросить – и в вашем распоряжении будут безупречные изумруды. Но только не Снежное Облако. Я охотился за ним с тех самых пор, как увидел его на скачках в Кентукки. Мой умница банкир каким-то образом узнал, что владелец поставил его на кон в игре в покер и проиграл одному из профессиональных картежников, орудующих на пароходах. Благослови Господь Жюльена Сазерака. Он послал за мной как раз вовремя, и я успел встретить пароход у причала. Иначе я никогда не заполучил бы Снежное Облако. Это самая быстрая и умная лошадь во всей Америке. В январе я собираюсь взять его в Чарлстон и выиграть целое состояние.

– У вас и так уже десять состояний.

– А у вас сорок. Неужели вы против, чтобы я получил еще одно? Это ведь риск, и вы прекрасно это знаете.

Микаэла улыбнулась:

– В последнее время слово «риск» стало слишком часто звучать в ваших устах, Вэл. Боюсь, что вы изнываете от скуки. Вам бы влюбиться до беспамятства. Без взаимности, разумеется. Тогда вы, естественно, вгоните в тоску всех остальных, зато сами от нее полностью излечитесь.

Вэл рассмеялся:

– Я бы последовал вашему совету незамедлительно, но не могу. Мне неизменно отвечают взаимностью еще до того, как я успеваю влюбиться сам.

Теперь рассмеялась Микаэла. Смеялась она долго.

– Если боги вас услышали, – сказала она, наконец успокоившись, – вы тысячекратно заплатите за свое легкомыслие, мой глупый юный друг. Теперь ведите меня в дом. Признаю, что лошадь ваша превосходна, но у меня было предостаточно времени полюбоваться ею. Теперь я желаю кофе, коньяку и роскошного обеда. От деревенского воздуха у меня разыгрывается волчий аппетит.

– Вы так и не рассказали, почему почтили меня своим визитом, – сказал Вэл, разливая коньяк. – Я должен догадаться сам? Или причина мне известна?

– Мне надоело в городе. Однако вы правы – я приехала не просто так. С моей застройкой не все хорошо, Вэл. Второй квартал почти достроен, а съемщиков нет. Даже для первого квартала. В одном доме поселилась я с сыновьями, другой снял молодой портретист с женой. Шестнадцать домов пустуют. Ужас какой-то. – Баронесса залпом выпила коньяк и протянула пустой бокал Вэлу. Вэл налил порции побольше.

– Я предупреждал вас, Микаэла. Старая французская гвардия теряет власть в городе. Новый Орлеан растет в сторону предместий. Старая площадь перенаселена. Легче строить во Втором районе или в пригороде, скажем, в Лафайетте, чем сносить старые дома и возводить постройки на их месте, как поступили вы. Деловой центр сместился на север от Кэнал-стрит, на которой расположены все крупнейшие магазины, а брокерские и торговые конторы – на Кэмп-стрит. Этот процесс длится уже многие годы, а в последнее время он ускорился. Появилось новое поколение креолов, которые изучают в школах не только французский, но и английский. Они не желают оставаться за невидимой стеной, стоящей на нейтральной полосе.

– Какой же вы обыватель! – возмутилась Микаэла. – Неужели вас нисколько не трогает красота, очарование, традиции? Неужели вы не усвоили в Париже, что есть цивилизованный образ жизни? Американцы создают бездушный город, где главенствующую роль будет играть бизнес. Они думают, что красота – это большие масштабы. Мои дома стоят в сердце Нового Орлеана. И я рассчитывала, что они заставят это сердце биться с новой силой. Самые элегантные магазины вдоль улицы, самые элегантные апартаменты над магазинами! Когда закончу это строительство, я перестрою Пляс д'Арм. Разобью сады, поставлю фонтан, чтобы люди, живущие в моих домах, видели нечто прекрасное со своих балконов и могли гулять по чудесному саду. К северу от Кэнал-стрит такой изысканности нет и быть не может. Почему никто этого не понимает? Зачем я опустошаю свои карманы, трачу все силы души – чтобы метать бисер перед свиньями?

Вальмон опустился на колено возле ее кресла.

– Друг мой, – тихо сказал он, – скажите, чем я могу помочь вам?

Микаэла погладила его по щеке.

– Я уже успокоилась, – сказала она. – Просто мне нужно было выговориться. Вы такой славный, Вэл. Я хочу, чтобы вы заказали свой портрет моему съемщику, художнику Ринку. Тогда он станет знаменитостью, а остальное последует само собой.

Вальмон поднялся:

– Ладно. Ради вас, Микаэла, я готов даже на это. Но, честное слово, лучше бы вы попросили у меня коня. Теперь я буду чувствовать себя полным идиотом.

– Ну, только не вы, дорогой мой, только не вы! У вас есть стиль, одухотворенность.

– Я же сказал, что согласен. Нет надобности сластить пилюлю.

Баронесса протянула руку:

– Ну, не дуйтесь. Давайте поцелуйте меня и скажите, что вы меня прощаете.

Вэл поднес ее руку к губам:

– Я никогда не прощу вас, но любить буду до самой смерти.

Пока Вэл и Микаэла вели этот разговор, в дом украдкой проникла невысокая фигурка; она металась от куста к кусту, чтобы остаться незамеченной. Это была Жанна Куртенэ. Она взбежала на галерею в тот самый момент, когда Вальмон поднес руку Микаэлы к губам и произнес свое ироническое признание, которое Жанна услышала через приоткрытую дверь.

– Нет! – закричала она и распахнула дверь с такой силой, что стекло вылетело и вдребезги разбилось. – Ты не можешь любить ее! – Шагая прямо по осколкам, Жанна вбежала в комнату. – Не можешь! Она старая и уродливая! А я молода и прекрасна, и я люблю тебя, Вальмон! И ты тоже должен любить меня, обязательно должен!

Баронессу это позабавило.

– Вэл, милый, еще и представление на закуску! Вы великолепный хозяин.

Жанна выставила коготки и бросилась на баронессу. Вальмон ухватил ее сзади за талию и крепко держал, несмотря на то что та отчаянно вырывалась и лупила его каблуками по ногам.

Микаэла неожиданно энергично поднялась. В два шага она оказалась лицом к лицу с Жанной и ухватила девушку за запястье.

– Так не пойдет, – сказала она спокойно. Затем ослабила хватку и, прежде чем Жанна успела опомниться, влепила ей крепкую пощечину, от которой голова Жанны откинулась Вэлу на грудь. – Отпустите ее, – сказала баронесса. – С этим я и сама справлюсь. – В голосе Микаэлы звучала такая уверенность, что Вэл ни на секунду не усомнился в истинности ее слов.

И Жанна тоже. Перестав метаться и извиваться, она разревелась. Вальмон отпустил ее.

– Выйдите, Вэл, – сказала Микаэла. – Прикажите подать мой экипаж. Я отвезу эту юную особу домой. Вы – Жанна Куртенэ, не так ли? Идите, Вэл. – Она посмотрела на Жанну так, словно перед ней был нашкодивший котенок или щенок. – Садитесь, мадемуазель. Мы с вами выпьем кофе, пока готовят экипаж. Вэл, я же просила оставить нас! Горько быть побежденной, не добавляйте же к ее горю еще и унижение.

Жанна сидела, закрыв лицо руками. Она отвела руки лишь тогда, когда Микаэла сказала:

– Он ушел. Теперь подумаем, что еще можно спасти. Вы выставили себя крайне глупо, а это почти безнадежно. Но при этом вы проявили некоторое чувство стиля и бездну страсти, а Вальмон падок и на то и на другое.

На столе рядом с кофейным подносом Микаэла оставила записку.

«Дело улажено. Возвращаю Ж. и ее лошадь деду, с подходящей историей, чтобы защитить доброе имя всех присутствующих. До чего глупа! Какая жалость. Страстная юная К. явилась с зельем вуду, перед которым вы были бы беззащитны, так что вы обязаны мне больше, чем думаете. Разумеется, вы будете счастливы оказать мне в ответ пустяковую услугу. См. на обороте».

Вэл перевернул квадратную карточку. На обратной стороне было напечатано объявление:

Альберт Д.Ринк

портреты маслом и акварелью

сходство гарантируется

Сент-Питер-стрит, 5

Новый Орлеан, Луизиана

Карточка была окаймлена узором, воспроизводящим грациозные изгибы чугунных решеток на домах Микаэлы. В центре сверху помещался элегантный картуш с ее инициалами. Вэл ухмыльнулся – личность баронессы оказала явное воздействие на профессиональную деятельность ее жильца.

Он громко рассмеялся, прочитав то, что было нацарапано в уголке: «Знаете ли вы очаровательную английскую пьесу „Школа злословия“? Там есть вирши, очень подходящие для нашего случая: „За скромную деву пятнадцати лет; За вдовушку лет в пятьдесят“. Как уместно!»

Он положил карточку в нагрудный карман. В понедельник утром, после того как проследит за ходом заготовки сахара, он съездит в город и посетит этого художника. Вероятно, придется заглянуть еще кое к кому. Если баронесса оказалась в его доме не случайно, может возникнуть скандал, в чем он не находил решительно ничего смешного.

 

Глава 31

«Неужели всего неделю назад я была так счастлива получить работу, что примчалась туда задолго до открытия?» Закрыв за собой дверь дома О'Нил, Мэри даже вздрогнула. Солнце еще только вставало над горизонтом. Вокруг все было серо, и на душе у Мэри было пасмурно. Когда она впервые увидела невысокие домики на Эдел-стрит, они показались ей уютными. Теперь они выглядели непрочными и холодными. И убогими. От грязной, испещренной рытвинами улицы несло гнилью. Коза, вольно разгуливающая в канаве, была покрыта полосами грязи.

Мэри расправила плечи, приподняла юбку повыше лодыжек и решительно двинулась через грязь, направляясь пешком на работу.

«Как бы ни складывались дела, нельзя отчаиваться, – сказала она себе. – Нельзя сдаваться. Ты сильная, здоровая, у тебя есть крыша над головой и верные друзья. Ведь посмотри – даже когда ты сказала миссис О'Нил, что не будешь больше покупать обеды навынос, она все равно дала тебе еды. И очень вкусной. И что с того, что это были остатки с субботы? Ты же любишь фасоль с рисом. К тому же сегодня понедельник, так ведь? А по понедельникам это блюдо ест весь Новый Орлеан».

«Два раза в день?»– возразила она самой себе. Она знала, что на ужин тоже подадут котелок со свежей порцией фасоли с рисом. Ей хотелось заплакать. Или рассмеяться. И она засмеялась. Шаги ее стали тверже и быстрее. Мадам Альфанд не единственная портниха в Новом Орлеане. Главное – не зевать, использовать обеденный перерыв и хорошенько осмотреться. Непременно подвернется что-нибудь получше. Надо только быть внимательней и не упустить случай. Между тем, она уже узнала много нового. Теперь она намного больше понимала в выкройках, чем раньше. Она усвоила некоторые маленькие хитрости, с помощью которых можно было добиться того, чтобы платье выглядело лучше, чем оно есть на самом деле, и научилась затрачивать как можно меньше времени и сил, выполняя ту же самую работу. Если у нее когда-нибудь будет время и деньги сшить себе новое платье, она будет точно знать, что делать. До начала лета она перешьет те платья, которые дала ей Жанна Куртенэ, подгонит их по фигуре, возможно, изменит фасон голубого…

Мысленно перебирая все многочисленные возможности, Мэри быстро шла по неровным тротуарам, совершенно не ощущая расстояния. Небо сменило цвет, став из серого золотым, а из золотого голубым. Рядом с Мэри двигалась ее тень. Приблизившись к Кэнал-стрит и первым витринам, она замедлила шаг. Прохожие видели молодую женщину, которая улыбалась, глядя на товары, весьма соблазнительно выставленные на витринах. Мэри видела десятки блузок, передников, корсетов, платьев, привлекательностью и качеством отделки явно уступавших тем, что шила она.

Мастерская мадам Альфанд и работницы были холодны и неприятны как всегда. Но Мэри повезло – ей дали очень интересную вышивку, которой можно будет заниматься по меньшей мере четыре дня. Это был напоминающий пенистые гребни морских волн узор из широких завитушек по подолу бального платья. Стежки делались шелковой ниткой, причем с каждым стежком к платью прикреплялась маленькая сверкающая бисеринка, прозрачная и искрящаяся, словно капелька воды. И ткань было приятно держать в руках – это был плотный дорогой атлас теплого персикового тона.

Мэри чувствовала на себе неприязненный взгляд Мари Второй – той, несмотря на опыт, поручили менее сложный бордюр: аппликацию из листьев на короткой мантилье. От ее зависти работа у Мэри только спорилась. «Прости меня, Господи, – подумала она. – Я становлюсь такой же врединой, как они». Но радость от работы перевешивала чувство вины, и пообедала она с большим аппетитом, не предложив никому ни единой фасолинки.

Просевшая калитка невероятно скрипела, и, когда ее отворяли, скрип этот походил на стон. Но кое-кто знал, что сначала ее надо слегка приподнять. Вальмон Сен-Бревэн бесшумно открыл калитку – петли были хорошо смазаны.

– Добрый день, ваше величество, – сказал он, когда Мари Лаво-старшая открыла дверь на его стук. – Сегодня понедельник, и я надеюсь, что мне дадут красной фасоли с рисом.

Царица вуду расхохоталась от всей души.

– Заходи, – сказала она. – Мари занята готовкой, а я сейчас ухожу.

– Я безутешен. Я ведь пришел повидаться с тобой. Она вновь рассмеялась.

Вальмон прошел через дом в большую кухню. Мари улыбнулась ему. Она стояла босая, лодыжки ее были украшены браслетами, а один из больших пальцев ноги украшало огромное кольцо с рубином и бриллиантами. Курчавые черные волосы падали ей на плечи и почти скрывали блестящие бриллиантовые серьги. Рубиновое ожерелье подчеркивало бронзовый оттенок кожи. На ней была белая блузка с глубоким вырезом и пышная, почти до полу юбка из красного шелка.

– Ты так вырядилась под цвет фасоли с рисом? – спросил Вальмон.

– Конечно. Ты проголодался?

– Конечно.

– Тогда садись. Все готово. – Мари поставила поднос на стол возле окна и принялась нагружать его бутылочками и баночками, которых на столе было великое множество. Вальмон принялся было помогать ей, но Мари шлепнула его по руке, и он оставил эти попытки.

– Что у тебя там собрано, Мари? У тебя и вправду есть толченые ящерицы, кости черных кошек и корень мандрагоры?

– Не надсмехайтеся над моим рукомеслом, миши, – сказала Мари с нарочитым местным акцентом.

– Мне просто интересно, – ответил ей Вэл с чистейшим парижским произношением. – Но если ты предпочитаешь разыгрывать спектакль…

– Старые привычки, что поделать, – сказала Мари на безупречном французском. – Очень уж ты по виду похож на других белых. Я забываю, какой ты есть, когда подолгу тебя не вижу.

– Сахарный сезон. Мари улыбнулась.

– Ах, вот так, значит, это теперь называется? – Она убрала поднос и поставила на стол тяжелые глиняные миски. От фасоли с рисом, положенной в миски, поднимался аппетитный пар. – Ты позволишь мне взглянуть на монограмму? – спросила она. На лице ее было выражение невинного любопытства, но в серых глазах светилось озорство. – Мне непонятно, тебя просто прижгли прутом из балконной решетки, или пришлось делать татуировку?

Вальмона эта реплика застигла с набитым ртом, на что Мари и рассчитывала. Он расхохотался так, что едва не подавился.

Придя в себя, он взял Мари за руку и церемонно ее поцеловал.

– Твоя ревность делает мне честь, – произнес он, не отрывая губ от гладкой кожи ее пальцев. Отпустив ее руку, он принялся развязывать шейный платок. – Равно как и любопытство. Я попробую удовлетворить его. Можешь сама поискать монограмму.

Мари прыснула:

– Льстишь себе, как всегда. Можешь хоть до костей оголиться – я все равно с тобой в постель не лягу.

Не говоря ни слова, Вальмон завязал платок и сосредоточился на еде. Мари последовала его примеру.

Молчание их было спокойным. Чувствовалось, что еда доставляет удовольствие обоим. Фасоль с рисом была очень вкусна, а некое сексуальное напряжение между ними служило как бы дополнительной острой приправой.

Было маловероятно, чтобы Вальмон когда-нибудь разделил постель с Мари, и они оба это знали. У Мари были любовники, но только не белые, и лишь такие, которыми она могла повелевать. Вальмон же не подходил ни по одному из пунктов.

Но маловероятно – еще не значит невозможно. Оставалась небольшая вероятность, которая приятно дразнила обоих, давая пищу для игр, тем более приятных от того, что эта возможность оставалась неиспользованной. На этом и строилась их дружба, но не только и не столько на этом. Главным было взаимное уважение и восхищение. Каждый признавал силу личности и независимость другого. Ни одному из них не требовалось утверждаться в глазах другого. Поэтому им было хорошо вместе.

– Еще? – спросила Мари, когда миска Вальмона опустела.

– Кофе, если можно. Было очень вкусно – выше всяких похвал.

– Пойду поставлю кофейник. – Мари проворно убрала миски со стола, а вместо них поставила чашки, потом высыпала из жестянки кофейные зерна и принялась их толочь, повернувшись к Вэлу спиной.

– И какие же драгоценные компоненты ты замешиваешь в приворотное зелье, Мари? – лениво спросил он.

Мари ничего не ответила. Плечи ее сотрясались от смеха.

– Значит, это была ты, черт возьми! – В голосе его уже не было умиротворенности. – И после этого ты можешь называть себя моим другом? Если тебе нужны деньги, я дам тебе их. Вовсе не обязательно продавать мое будущее какой-то истеричной девице. Кончай, черт возьми, молоть и ответь мне!

Мари метнула взгляд через плечо:

– Погоди минуточку. Надо кофе заварить.

– Не хочу я никакого кофе! Мне нужен твой ответ.

– А я хочу кофе, и мне все равно, хочешь ты его или нет. И не забывай, что ты в моем доме, месье Сен-Бревэн. Веди себя как джентльмен или убирайся. – Она занялась кофе, а Вальмон пыхтел от ярости.

Потом она пододвинула свой стул к столу. Глаза ее искрились весельем и немножко злорадством.

– Тебе изменило чувство юмора, Вэл. Я разочарована.

– Мари, в этом нет ничего смешного. Как ты могла направить Жанну Куртенэ в мой дом с каким-то зельем? Она устроила нелепейшую, омерзительную сцену.

Мари наклонилась к нему, упершись ладонью в подбородок:

– Что еще за нелепую сцену? Расскажи, мне страшно интересно.

– Уж поверь мне на слово, чрезвычайно нелепую. Почему ты со мной так поступила, Мари? Я не мог поверить, что это ты послала ее, пока ты не расхохоталась, как ненормальная.

– Ах, Вальмон, не строй из себя обиженного. Я ничего дурного не замышляла. Эта дурочка нарушила мои указания. Я всего-навсего дала ей заклинание для чрезмерно озабоченных светских девственниц. Ей нужно было прошептать заклинание тебе на ухо, когда вы окажетесь вместе в постели. С такими, как она, это всегда ведет к браку. Ведь если бы ты лег с ней в постель, все равно обязан был бы на ней жениться; ведь так в вашем мире полагается?

– Ты велела ей забраться ко мне в постель?

– Ничего подобного. Я велела ей прошептать заклинание, когда она уже окажется в твоей постели. Это очень существенная разница.

Вэл уставился на невинно улыбающееся лицо Мари. Помимо воли он засмеялся.

– Вот ведьма, – сказал он.

– Спасибо.

– Кофе готов?

– Это могло случиться, – сказал Вэл, прихлебывая кофе, – если бы она объявилась, когда я был навеселе, чувствовал себя одиноко или не в духе. Она аппетитная штучка.

– Тебе, друг мой, нужна женщина… Нет, не я. И не крошка Куртенэ. С ней ты через неделю сойдешь с ума от скуки.

– Знаю. Но когда я рядом с ней, то боюсь, что могу забыть об этом. Она очень красива, Мари, а я неравнодушен к красоте.

– Без мозгов?

– У мужчины между ног нет мозгов. Мари улыбнулась:

– Да, дела у тебя похуже, чем я предполагала. По-моему, я знаю, как решить твою проблему.

– Твоими порошками? Я еще не хочу стать евнухом. – Вэл был раздражен. Сначала баронесса, а теперь вот Мари. Все вокруг вбили себе в голову, что его мучает некая проблема, и всем неймется посоветовать ему, как ее решить.

И тут Мари сказала единственное, что могло снять его раздражение:

– Дорогой Вальмон, меньше всего на свете мне хотелось бы, чтобы ты потерял свои мужские качества. Я слишком большая эгоистка. – В ее взгляде было столько страсти, столько желания, едва ли не обещания, что когда-нибудь она больше не сможет сохранять дистанцию между ними.

На мгновение Вэл даже испугался. Мари-подруга была драгоценной находкой в его жизни, но Мари-любовница… Он не знал, что из этого вышло бы, но по спине его пробежал холодок.

– Я дам тебе знать, Вэл, – сказала она. – Скоро. Поверь мне.

– Но не слишком скоро. С сахаром еще не разобрались. Мне не следовало быть в городе, но я обещал помочь Другу.

– Баронессе Понтальба-и-Альмонестер?

– Да, ей, если тебе непременно надо знать.

– Но, дорогой Вэл, я и так знаю. Я всегда все знаю. Ты забываешь, что я Мари Лаво.

– Если ты знаешь все, Мари Лаво, то знаешь, стоит ли на мне клеймо Понтальба. Зачем было спрашивать?

Мари ответила гортанным смехом:

– Может, я просто, как ты выразился, ревновала.

Вальмон улыбнулся. Знакомая старая игра. Опасный момент миновал. Он протянул ей чашку за очередной порцией кофе.

Не только Вальмон и Мари, но и многие другие говорили о баронессе Понтальба.

Полдесятка женщин обсуждали за кофе, как убедить ее принять приглашения на балы, которые они будут давать в декабре.

Жанна Куртенэ рыдала, как младенец, в объятиях матери, признавшись ей в своем вчерашнем поступке.

– Мама, почему он любит эту сморщенную старуху, а не меня? Как я могла так все испортить? Теперь он никогда меня не полюбит. Я готова выйти хоть за папиного американца. Мне все равно.

Берта покрепче прижала к себе мягкое тело своего единственного ребенка. Она знала, что поверенный Карлоса Куртенэ уже ведет переговоры с поверенным Уилла Грэма о брачном контракте и приданом.

– Только что прибыл посыльный с пристани, – сказала мадам Альфанд мадемуазель Аннет у дверей мастерской. – Пришло судно из Франции. Немедленно пошлите кого-нибудь. Там перчатки для баронессы, она давно уже их требует.

– Мари Четвертая, ты у нас самая быстроногая. – Мадемуазель Аннет тряхнула Мэри за плечо. – Пошевеливайся.

Мэри перевязала коробку с перчатками бледно-лиловой шелковой лентой, которую предусмотрительно взяла в мастерской, и лишь затем передала ее горничной, открывшей ей дверь в доме баронессы. Ленточка была своего рода фирменным знаком мадам Альфанд, ее ланьяппом. Такой ленточкой перевязывали все пакеты из ее магазина.

«Я бегом бежала к пристани и обратно, – подумала Мэри, – и бежать еще и на работу не собираюсь».

Она заглянула в витрину магазина, находившегося рядом с дверью. С тех пор как она впервые увидела этот магазин с месяц назад, там ничего не изменилось. Ни снаружи, ни внутри. Там сидела все та же молодая женщина с прежним выражением озабоченного ожидания на лице.

Губы Мэри раздвинулись в улыбке. Возможно, это именно то, что ей надо. Открыв дверь, она вошла в магазин.

Как и в первый раз, молодая женщина выбежала навстречу Мэри, предлагая свои услуги.

– Наверное, я могу быть полезней вам, чем вы мне, – сказала Мэри. – Я служу у мадам Альфанд. Вы можете принять меня к себе, и я расскажу вам все секреты ее процветания. – Мэри гордилась тем, как твердо и смело звучит ее голос. Колени ее тряслись.

Когда молодая женщина ответила, ее голос дрожал не меньше, чем колени Мэри.

– Как бы мне этого хотелось, честное слово! Но, видите ли, у меня совсем нет денег. Покупателей нет, я не знаю, чем платить за помещение, а первое число уже совсем близко.

– Понятно, – тихо сказала Мэри. – Извините, что побеспокоила.

Она попятилась к двери, вышла и поспешила к мадам Альфанд, боясь потерять работу.

 

Глава 32

«С этой получки у меня остается почти три доллара», – повторяла про себя Мэри. Ходить пешком на работу и с работы было страшно. С каждым днем темнело все раньше, а улицы освещались только в центре. Нередко, услышав громкие голоса кучки хулиганов или нетвердую поступь пьяного, ей приходилось прятаться за кусты или деревья. К тому же она была голодна. После понедельника у миссис О'Нил больше не набиралось остатков на бесплатный обед навынос.

И все же дни как-то текли. Мэри усваивала науку выбрасывать из головы все, что не имело прямого отношения к данному моменту. Один шажок, другой шажок – и она у мадам Альфанд. Один стежок, другой стежок – и уже пора домой. Один шажок, потом другой… Дома ждал обильный горячий ужин, час работы над летними платьями при свете камина в столовой, а потом несколько минут в холодной спальне – почистить коричневое платье, сменить воротничок и манжеты, простирнуть споротые, умыть лицо, почистить зубы. А потом – теплое забвение, сон вплоть до следующего дня, ничем не отличающегося от прошедшего.

Понедельник, вторник, среда, четверг – вот уже и неделя почти прошла. Усталыми глазами Мэри смотрела на сверкающий узор на желтом атласном бальном платье. Она только что пришила последнюю бисеринку. Платье было очаровательно, от вышивки оно стало изысканным, неотразимым. Очень хорошая работа.

И Мэри была счастлива, что она позади. Ей казалось, что еще хоть один дюйм, и она бы попросту ослепла.

Уложив нежный желтый атлас в белый муслиновый чехол, Мэри убрала ножницы и иголку. «Почти три доллара, – напомнила она себе. – Но если я поеду на конке, денег будет меньше. Нельзя мне». Она очень устала, и ей совсем не хотелось идти домой пешком через все эти ночные ужасы.

– Ну что, Мари Четвертая, справилась наконец? – сварливо осведомилась мадемуазель Аннет. – Это платье нужно было доставить сегодня утром. Но ты задержалась с работой, так что придется это сделать тебе. Сейчас.

Мэри захотелось заплакать, закричать, убить мадемуазель Аннет. Но вместо всего этого она взяла большую коробку с огромным бледно-лиловым бантом.

Нести платье нужно было на Рэмпарт-стрит, всего через пять кварталов. Мэри перешла Тулуз-стрит. Она слишком устала и не смотрела по сторонам, хотя никогда еще не была в этой части французского квартала. Скоро брусчатая мостовая кончилась. Мэри было трудно и неловко ступать по неровному кирпичу узкого тротуара. В одно жуткое мгновение ей показалось, что она выронит коробку в грязную вонючую канаву. Но ей удалось сохранить равновесие и не выпустить коробку из рук.

На углу Тулуз и Рэмпарт-стрит было кафе, освещенное теплым светом. От него далеко распространялись ароматы свежего кофе и приготавливаемой пищи. При таком соблазне голодный желудок Мэри болезненно сжался. Она молила Бога, чтобы побыстрее отыскать нужный дом и оставить там коробку. При свете витрины кафе она вновь прочла записку с адресом.

«Мадемуазель Сесиль Дюлак. Рядом с Café des Améliorations. Синие ставни». Было слишком темно, чтобы различить цвет ставен, но у небольшого дома рядом с кафе они определенно были. Это вселяло некоторую надежду. Мэри открыла калитку в металлической ограде и прошла по короткой гладкой дорожке, выложенной кирпичом.

Она еще не успела постучать, как дверь отворилась.

– Это ты, Марсель? Опаздываешь… Да кто вы? Женщина говорила низким музыкальным голосом. За ее спиной была освещенная комната, отчего вокруг головы и лица, находящегося в тени, образовался нимб.

– Я от мадам Альфанд, – сказала Мэри и протянула коробку.

На нее падал свет, и она прищурила глаза. Но затем широко раскрыла их от удивления.

– Я вас знаю, – произнес женский голос. – Теперь, значит, на побегушках у портнихи? Полагаю, Карлос Куртенэ вас тоже вышвырнул. Заходите, как вас там звать? Выпьем по стаканчику за погибель всех Куртенэ. – Женщина схватила Мэри за руку и втащила ее в дом.

От усталости Мэри соображала медленно, и поначалу ей показалось, что она смотрит на Жанну. Она никак не могла взять в толк, что Жанна делает в этом доме и почему она так зла на отца. Затем она поняла, что эта женщина, хоть и очень похожа на Жанну, значительно превосходит ее красотой, и вспомнила тот бурный день в Монфлери, когда умирал Эркюль. Перед ней стояла та самая сказочно прекрасная девушка, которую она видела в тот день. Это была внебрачная дочь Карлоса Куртенэ, сводная сестра Жанны, дитя порочной связи белого мужчины и рабыни.

Неудивительно, что Сесиль Дюлак так ненавидела Карлоса Куртенэ.

Но Мэри не могла пить за его погибель и отказалась от вина, которое предложила ей Сесиль.

– Я очень устала, – нисколько не кривя душой, призналась Мэри. – Если выпью, просто свалюсь.

– Я вам верю. Вид у вас неважный. Сейчас позвоню, велю подать кофе. Не хотите чего-нибудь съесть? Нет? Ну хоть маленький кусочек торта? – Сесиль отдала распоряжения одетой в форменное платье горничной, которая явилась, когда хозяйка потянула за шелковый шнурок колокольчика, расположенного возле двери. Через несколько минут перед Мэри стоял поднос, доверху наполненный разными сластями, бутербродами и печеньями.

В этом изобилии было нечто фантастическое, как и в контрасте: тепло и свет после холодной темной улицы; глубокое мягкое кресло после жесткой табуретки в мастерской; роскошь и разнообразие деликатесов после многих часов голода; богатство шелковых портьер, бархатной обивки, позолоченных зеркал, толстого ковра, хрустальной люстры, серебряных подсвечников, ароматизированного воздуха и молодая женщина невероятной красоты. Мэри казалось, что она видит сон.

Настойчивое дружелюбие Сесиль Дюлак тоже напоминало сон. Уверенная, что Мэри разделяет ее негодование и желание отомстить Карлосу Куртенэ, молодая женщина говорила ледяным, сдержанным мелодичным голосом, рассказывая историю, которая казалась Мэри слишком бесчеловечной – такое могло произойти только в ночном кошмаре.

Сесиль появилась на свет благодаря давно устоявшейся системе, известной в Новом Орлеане как «placage». Ее мать была одной из тех, кого называют «placées», или содержанкой; это означало, что ее поселили в доме белого, где она жила исключительно ради того, чтобы быть в его полном распоряжении в любое удобное для него время.

Карлос Куртенэ обратил внимание на мать Сесиль, когда той было пятнадцать лет. Девушка ему приглянулась. Она была одной из его рабынь и не имела права отказать ему. Однако Карлос считал себя высоконравственным человеком. Не в его правилах было использовать рабынь для удовлетворения мимолетной похоти. В то же время он не находил ничего дурного в том, чтобы взять мать Сесиль в любовницы. Он увез ее с плантации и поселил в доме на Рэмпарт-стрит. А чтобы она была равной всем прочим содержанкам с Рэмпарт-стрит, выписал ей вольную.

Формально она была свободна, но ее истинное положение оставалось рабским. И в смысле любви тоже. Сесиль злилась на мать за ее слабость.

– Ее зовут Амаранта – как цветок, который еще называют бессмертником. Имя подобно проклятию, потому что она отдала свою бессмертную любовь этому человеку. Она родила ему сына, потому что он хотел сына. Он позволил ей родить второго ребенка, потому что ей хотелось дочь, и, когда родилась я, она благодарила его. Больше детей не было – он не хотел. Вместо детей были порошки от колдуний, нестерпимые боли и окровавленные зародыши, исторгнутые из тела в ночной горшок, переполненный ее кровью. И все из любви к этому человеку.

Из любви к нему она запирала нас, брата и меня. Когда приезжал миши Карлос, его нельзя было беспокоить шумом, который мы поднимали, играя или плача. Поэтому нас запирали в каморке при кухне до тех пор, пока он не уезжал. Если только ему не хотелось повосхищаться тем, что выросло из его семени в чреве нашей матери. Тогда нас наряжали и выставляли напоказ перед большим белым богом. До чего же мы были очаровательны – как мы улыбались, кланялись, делали реверансы, читали наизусть стихи, пели песенки, которые нас заставляли учить! Мы готовы были на все, лишь бы доставить ему удовольствие, ведь мы, хотя и были еще совсем крошками, понимали, как много это значит для нашей матери. Нашей милой, ласковой, любящей матери. Она всегда была очень красива – в роскошном платье, причесанная, надушенная: ведь в любой день, или вечер, или даже ночь мог пожаловать миши Карлос. Она жила в постоянном страхе, что он найдет кого-нибудь красивей, моложе, услужливей ее. И тогда вышвырнет ее бессмертную любовь за ненадобностью.

Когда подросла и поняла, что у нее за жизнь, я спросила ее, как она может выносить все это – пренебрежение, страх, рабство, которое хуже любого другого рабства. А она ударила меня по губам, чтобы я не говорила о нем дурно. Он был так щедр, сказала мать, он дал ей свободу, двух детей, одежду, драгоценности, чтобы она могла быть красивой для него. Он дал ей даже рабов, которые заботились о доме, о мебели, которую он выбрал, о ней самой; они укладывали ей волосы, одевали ее и ее детей, готовили пищу, которую мог бы вкусить и он, если ему будет угодно посетить нас.

Миши Карлос был настолько щедр, что даже позволил нам с братом учиться в школе, а когда брату исполнилось десять лет, отправил его во Францию, чтобы он получил воспитание, достойное дворянина, и навсегда остался там, поскольку во Франции капелька черной крови не служит препятствием ни для карьеры, ни для приема в высшем свете. Какое великодушие – оторвать ребенка от матери, давшей ему жизнь! Почти столь же великодушно он поступил, передав ей права на владение домом со всем содержимым и гарантийное письмо, по которому его банкиры должны выплачивать ей ежемесячное содержание. Все это он дал ей в виде прощального подарка, сообщив, что его жена и дети возвращаются в город и он перестанет приходить в наш дом, чтобы не навлекать позор на свою семью. Тогда моя мать и умерла – попрощавшись с ним и поблагодарив его за щедрость. Потом она взяла нож и вонзила его себе в грудь. Неважно, что она не попала ножом в сердце и выжила после раны, – она уже была мертва. Она стала подобна прекрасной оболочке, внутри которой нет жизни. И убил ее Карлос Куртенэ. – Во взгляде, которым Сесиль окинула Мэри, смешались насмешка и жалость. – И ты тоже похожа на живой труп. Что он сделал с тобой? Каким образом он превратил прекрасную молодую белую даму с плантации в заморенную голодом неряху?

Мэри хотела возразить. Она вовсе не то существо, которое достойно лишь жалости и презрения, она – независимая самостоятельная женщина. Но тут она заметила, что стоящий перед ней поднос пуст. Должно быть, она съела все, что на нем лежало, не сознавая, что делает.

– Я не знаю, что произошло, – сказала она. Говоря это, она имела в виду свою жадность в еде. Но услышав собственный голос, Мэри поняла, что это звучит и как извинение за всю ее жизнь. Что-то пошло не так. Где-то она повернула не в ту сторону. Ей всегда казалось, что она делает правильный выбор, идет по пути к счастью. Но она была именно такой, как сказала Сесиль – заморенной голодом неряхой. Она слишком устала и была не в силах ни оспорить это определение, ни бороться с собственным состоянием. – Я не знаю, что произошло, – повторила она. Ей пришлось напомнить себе, что Сесиль спрашивала о Карлосе Куртенэ. – Однажды я была в опере, в ложе, – сказала Мэри, – а на следующее утро он заявил мне, что я неподходящая компания для его дочери. Клементина поставила мне синяк на руке, когда волокла меня в карету.

Сесиль презрительно хмыкнула своим тонким аристократическим носом:

– Клементина! Моя милая любящая бабушка, которая любит Куртенэ больше, чем родную дочь. Она примчалась в больницу, когда мать привезли туда с ножом в груди, но, когда опасность миновала, могла говорить исключительно о том, что надо хранить молчание, дабы никакой скандал не затронул семью Куртенэ.

– Мне очень жаль, – сказала Мэри. Этого было явно недостаточно, но ничего другого она сказать не могла. Ей действительно было очень жаль эту прекрасную девушку, одержимую ненавистью.

Сесиль рассмеялась. С ее лицом и телом произошла пугающая перемена. Ее ладони, гневно сжатые в кулаки, раскрылись и грациозно повисли. Она уже не сутулилась напряженно, напротив, расправила плечи, приподняла грудь и подбородок. Склонив голову набок, она искоса посмотрела из-под густых опущенных ресниц. Рот ее смягчился.

– Эту свободную цветную женщину жалеть не надо, – произнесла Сесиль бархатным голосом. – Я намерена устроить свою жизнь намного лучше, чем моя мать. Я знаю, как это сделать. За грехи Карлоса Куртенэ будет расплачиваться множество белых мужчин. Возможно, и сам миши Карлос.

Мэри вздрогнула. Такой первозданной силы, такого мощного инстинкта она не могла понять, и от этого ее обдало холодом.

– Я хотела бы быть похожей на вас, – выпалила она. Сесиль подняла брови. Улыбка ее сделалась сардонической. Мэри неловко продолжала:

– Я не имею в виду – такой прекрасной, как вы. Я бы просто не знала, что делать с такой красотой. Я только хотела бы так же четко знать, чего хочу и как этого добиться.

Ее прервал стук в дверь. Сесиль поспешно подошла к двери, двигаясь с той непостижимой гибкой грацией, которая запомнилась Мэри с их прошлой встречи.

– Марсель, – сказала Сесиль, – ты опоздал. Достал? Дай-ка мне. – Пряча в руке какой-то мелкий предмет, она обернулась к Мэри: – Мне пора одеваться… Как ваше имя?

– Мэри Макалистер.

– Мне нужно собираться на бал, мадемуазель Макалистер. Марсель – наш кучер. Он довезет вас до дому. Где вы живете?

– На Эдел-стрит.

– Боже, это же на Ирландском канале! А Марсель черен, как сажа. Он довезет вас, насколько можно, не подвергая себя опасности. Спасибо, что привезли мое платье. Будет ли другое готово вовремя? Мне до смерти надоела эта старуха Альфанд и ее штучки с доставкой в последнюю минуту. Ей место на сцене, а не в ателье.

Сесиль уже потеряла интерес к Мэри, посчитав ее безвольной, смирившейся с поражением. А следовательно, не стоящей внимания. «Бедняжка американка не способна даже на негодование, – подумала она. – Прирожденная жертва, вполне достойная роли прислуги, разносящей покупки тем, кто лучше ее».

Ее поразило, когда в Мэри вдруг пробудилась энергия.

– Погодите минуточку, – сказала Мэри. – Мне надо кое-что выяснить. – Ее усталое лицо больше не было серым от изнеможения. Щеки пылали, в глазах светился огонек. – Допустим, вам предложат платья не хуже, чем у мадам Альфанд, в другом месте. Может быть, даже лучше. С гарантией, что они будут готовы ровно к обещанному сроку. Вы станете покупать платья в другом ателье, даже если оно совсем новое, не вошедшее в моду?

– О чем вы говорите! Конечно же, буду. И все будут. Но в Новом Орлеане никто не сравнится с мадам Альфанд.

Мэри хлопнула в ладоши.

– Если позволите, мадемуазель, я еще загляну к вам. Кажется, я смогу сообщить вам нечто приятное… Спасибо за гостеприимство. Доброй ночи! – Мэри открыла дверь.

– А карета?.. – спросила Сесиль.

– О, не нужно. Но все равно спасибо вам большое. Сесиль пожала плечами.

– Странная особа, – пробормотала она. – Интересно будет послушать, что она скажет.

 

Глава 33

Домой, в пансион вдовы О'Нил, Мэри добралась только в десятом часу. Возле дверей нервно расхаживал взад-вперед Пэдди Девлин. Увидев, что Мэри возвращается, он рванулся к ней:

– Где вы пропадали, мисс Мэри? Я чуть умом не тронулся от беспокойства.

– Занималась своими делами, мистер Девлин. – Мэри была в приподнятом настроении, довольна собой и остра на язык.

Пэдди преградил ей путь к дверям.

– Разве можно заставлять меня так нервничать? Небезопасно расхаживать по улицам в такую темень. Мне следует сопровождать вас, чтобы защитить. – Он не столько говорил, сколько бубнил себе под нос.

Мэри его вмешательство пришлось не по душе, но она понимала, что он прав. Хоть она и шла не по той стороне Эдел-стрит, где располагался бар «Домик в океане», ей все же было не по себе. Из дверей бара доносились звуки буйного веселья – пьяные песни, громкая брань, звон разбитого стекла. Никогда раньше ей не доводилось бывать на улицах ирландского квартала в столь поздний час.

Она положила руку на локоть Пэдди.

– По правде говоря, я и не заметила, что уже так поздно, – сказала она. – Я беседовала с одной очень милой женщиной о том, чтобы перейти на работу в ее ателье. Мне не очень нравится у мадам Альфанд. Кроме того, я устала. Пропустите меня, мистер Девлин. Я хочу войти.

Пэдди распахнул перед ней дверь. Мэри заметила, что он недовольно хмурится, но ей было все равно. Ничто не могло испортить ее хорошего настроения.

От Рэмпарт-стрит до лавочки озабоченной молодой женщины в доме Понтальба она промчалась почти бегом.

– Я приведу вам покупателей, – сказала она, – а вы поделитесь со мной прибылью.

Ханна Ринк пригласила Мэри наверх, в квартирку, где она жила.

– Вам придется переговорить с моим мужем. Все решения мы принимаем вместе.

Своим энтузиазмом и уверенностью Мэри без труда убедила Альберта Ринка, и они все втроем отметили светлое будущее ужином и бутылкой вина. Большую часть бутылки выпил Альберт, – у него было двойное торжество. Всего несколько часов назад он получил заказ на портрет.

– Боже мой, Микаэла, – пожаловался Вальмон, – этот парень намерен изобразить меня в полный рост и в натуральную величину.

– Дорогой мой, вовсе не обязательно, чтобы тебе нравилось его творение, – ответила баронесса. – Достаточно лишь сказать, что оно тебе нравится.

Когда Мэри на другой день пришла на работу, ее веселое настроение привлекло внимание мадемуазель Аннет, а следовательно, она стала объектом особых придирок. Мадемуазель Аннет постоянно стояла у Мэри над душой, критиковала, издевалась и давала самые скучные задания. Но Мэри это не трогало. Она сидела, покорно склонив голову над работой, скрывая улыбку, которая то и дело невольно набегала на ее лицо. На следующий день, в субботу, было примерно то же самое. Но рабочая неделя закончилась. В придачу к конверту с недельным жалованием Мэри получила пространный выговор и смиренно пообещала, что в дальнейшем все будет по-другому.

– Совсем по-другому, старая жаба! – вслух произнесла она, отойдя от мастерской на безопасное расстояние, – но теперь уж не ради тебя. Ради себя самой.

Проходящая мимо женщина ответила ей гневным взглядом. Мэри этого даже не заметила. Она была погружена в свои планы.

«Завтра первое декабря, – думала она. – Значит, остается три месяца светского сезона. Возможно, даже три с половиной. Надо выяснить, когда в новом году Пасха, и подсчитать, когда начинается Великий пост».

Мэри резко остановилась и замерла посреди толпы на оживленной Кэнал-стрит. Она вдруг осознала, что, думая о делах, вспомнила о Пасхе не как о святейшем дне в году, а как о точке отсчета рабочих дней. «И завтрашнего дня я тоже ждала, строила планы, даже не вспомнив, что завтра воскресенье. Божий день. Я становлюсь язычницей».

Она вновь зашагала – так же резко, как и остановилась, и скорость ее шага все возрастала. Нужно пойти в собор Святого Патрика, к исповеди. Непременно надо покаяться в своем пренебрежении духовным и помолиться о помощи в борьбе с искушениями Мамоны.

Священник, выслушавший исповедь Мэри, благословил ее и наложил епитимью – трижды прочесть «Отче наш». Это привело ее в полное замешательство.

– В школе мне приходилось по десять раз читать молитву за такой грех, как мысли о завтраке во время заутрени, – призналась она Луизе. – Я ничего не понимаю.

Луиза даже рассердилась:

– Ты больше не в монастыре. В таком месте, где пьянство, убийство и богохульство – обычное дело, твои грехи ничего не стоят. Со мной бы он поступил куда круче, если бы я когда-нибудь собралась с духом и пошла исповедаться. Я тоже собираюсь сменить работу, но совсем не так, как ты. Я прекращаю играть на фортепьяно для мистера Бэссингтона и вместо этого буду жить с ним во грехе.

– Луиза, но ведь нельзя же!

– Я пока и не буду. Придется подождать, пока в очередной раз не приедет и снова не уедет мой брат. Иначе он все узнает и изобьет меня до полусмерти, а мистера Бэссингтона может и убить. Сразу после Рождества брат отправляется в Калифорнию искать золото. Вот тогда меня никто не остановит.

Мэри не сомневалась, что до Рождества Луиза опомнится. Она внушала себе, что Луиза говорила такие неслыханные вещи лишь потому, что был субботний вечер, а у нее не было денег на билет в оперу. Мэри с удовольствием дала бы Луизе денег из своего конверта с жалованием. Но для осуществления своих планов ей нужно было все до последнего цента.

К тому же ей была дорога каждая минута. Пэдди Девлин сильно расстроился, когда она сказала ему, что в воскресенье после мессы будет занята весь день. Он-то ждал, что они проведут выходной вместе.

– Мы могли бы съездить на конке в Кэрролтон, – сказал он. – Я слыхал, что там чудесный парк, а ехать-то туда меньше часа.

– Даже если бы и десять минут, у меня все равно не будет времени. Я и ужинать не приду. Ну, не будьте таким мрачным, мистер Девлин. Все равно для прогулок в парке слишком холодно. Вот когда придет весна, я с удовольствием поеду с вами. И скорее всего, тогда я буду свободна по воскресеньям.

Про себя она добавила: «К сожалению». Ведь весной кончается сезон.

В воскресенье небо было высоким, безоблачно синим, а погода стояла такая теплая, что Мэри пожалела, что надела шерстяное платье. Она надеялась, Пэдди Девлин не скажет, что погода замечательная для прогулки в далеком парке.

Он этого не сказал, впрочем, он вообще ничего не сказал. Он сходил с Мэри в церковь, поклонился ей и попрощался, как только закончилась служба и они вышли из церкви.

– Дуйся сколько угодно, – расставшись с ним, прошептала Мэри. Затем радужные перспективы этого дня заставили ее начисто забыть о Пэдди. Она почувствовала, что может вновь управлять собственной жизнью после долгой зависимости от прихотей судьбы и других людей. Это было приятное чувство.

Но спустя пять минут после того, как Мэри переступила порог дома на Рэмпарт-стрит, Сесиль Дюлак начисто лишила ее этого ощущения.

– Вы собираетесь шесть дней в неделю работать на Альфанд, а по вечерам и воскресеньям на Ринков? Это нелепо.

Мэри сердито и страстно защищала свой замысел. Он вовсе не нелеп. Она молода и сильна и вполне справится. У Ханны Ринк нет денег, чтобы купить все необходимое для начала работы, но сбережения Мэри и дополнительные взносы из ее жалования покроют издержки на то первое платье, что она сошьет для Сесиль. На полученную прибыль можно будет купить материал для второго платья, и так далее. Через месяц-полтора, если все пойдет хорошо, Мэри сможет уйти от мадам Альфанд и перейти к Ханне Ринк на полный рабочий день.

– Через месяц-полтора, – сказала Сесиль, – вы либо умрете, либо так загоните себя, что от вашей работы не будет никакого толку. Я скажу вам, что надо делать.

Спустя два часа Мэри отправилась в короткий путь до дома Понтальба. В голове у нее шумело. Она несла Ханне Ринк кожаный мешочек, полный золотых монет, и новость, что теперь у их заведения есть тайный партнер – Сесиль Дюлак. Теперь Мэри не нужно было возвращаться к мадам Альфанд.

– Но кто она такая? – спросил Альберт Ринк. – У каких женщин есть такие мешки золота? – Золотые монеты были рассыпаны на столике перед ними большой неровной горкой. Альберт и Ханна Ринк смотрели на них, как завороженные.

Стол был единственным предметом обстановки в этой большой красивой комнате. Он был покрыт куском выцветшего зеленого вельвета, скрывавшего его щербатую поверхность. В центре стола Ханна, пытаясь украсить свое жилище, поставила белую фарфоровую вазу, наполненную зелеными ветками. Альберт разрисовал бочонки, которые стояли вокруг стола и использовались в качестве табуреток. Но их отважные усилия лишь подчеркивали бедность. В этой обстановке золото выглядело вопиюще неуместным.

– Кто она такая? – повторил Альберт.

Мэри отчаянно пыталась найти простой ответ на этот вопрос, но у нее ничего не вышло.

– Я же вам сказала. Ее зовут Сесиль Дюлак, она квартеронка. Даже не квартеронка, поскольку она белая больше чем на три четверти, но всех светлокожих цветных женщин в Новом Орлеане называют квартеронками. Мы сошьем ей платья для бала квартеронок.

Мэри повторяла то, что узнала от Сесиль. На протяжении сезона возле орлеанского театра, где давали оперу, почти каждый вечер устраивались балы. За вход брали два доллара и пропускали только белых мужчин. Квартеронок сопровождали матери или дуэньи, которые весьма строго соблюдали ритуал. Мужчина просил разрешения быть представленным дочери и не имел права возражать, если получал отказ. В отличие от многих других балов, где танцевали белые женщины, а плата за вход составляла доллар или даже меньше, приличия соблюдались неукоснительно.

Квартеронские балы более напоминали частные балы креольской аристократии, куда допускали только по приглашениям. Более того, многие из тех мужчин, которые их посещали, были одновременно и завсегдатаями креольских балов.

Конечной целью квартеронского бала было налаживание официальных связей между этими мужчинами и прекрасными юными квартеронками. Матери вели переговоры о контрактах и содержании для дочерей, которые становились placées – любовницами этих мужчин. Балы представляли собой ярмарку.

Ханну Ринк рассказ Мэри потряс.

– Ничего более безнравственного я в жизни не слышала, – сказала она.

Мэри кивнула:

– И мне так казалось, Ханна. Но это ничем не отличается от брачных контрактов, которые оформляют для своих дочерей аристократические семейства, с той лишь разницей, что квартеронки не получают такой правовой защиты, как белые девушки, вступающие в брак. Кроме того, так уж тут заведено, этот обычай держится не одно поколение. И не нам его менять. Нам остается лишь шить платья. Понятно, почему каждой матери хочется, чтобы ее дочь выглядела наилучшим образом.

Альберт начал складывать деньги обратно в мешочек.

– Мэри, вы просите, чтобы моя жена занялась обслуживанием проституток. Я этого не допущу.

– Ничего подобного, Альберт! – Мэри едва не сорвалась на крик. – Эти девушки никакие не проститутки. Они получают хорошее воспитание, их обучают в монастырских школах и отдают мужчинам, которые будут о них заботиться. Все точно так же, как и у белых девушек из лучших семей. Они верны своим покровителям, как жена верна своему мужу. Они порядочные девушки.

Ханна взяла мешочек из рук мужа.

– Альберт, – спокойно сказала она, – не будь ослом. Даже если бы они носили рога и одевались в пурпур, это ровным счетом ничего не меняет, коль скоро они покупают свой пурпур у нас. На твои краски и на аренду нужны деньги. – Засунув кошелек за пояс передника, она обратилась к Мэри: – Сколько бальных платьев покупает у нас Сесиль?

– Ни одного. Она уже расплатилась за свои платья, дав нам эти деньги. Мы купим на них выкройки, ткани, приклад. И первое платье мы сошьем для Сесиль. Когда она в нем появится, это будет как бы рекламой того, что мы умеем, и пойдут заказы от других квартеронок. Они все захотят иметь то, что есть у Сесиль, потому что она самая красивая и желанная из них всех.

– Откуда ты это знаешь?

– Она сама так сказала, и я ей верю. На свете нет женщины красивее ее. В прошлый четверг она пошла на свой первый бал, и ее опекунша уже отвергла четыре предложения.

– Я, пожалуй, не прочь написать ее портрет, – сказал Альберт.

Мэри и Ханна обменялись улыбками. Дело пошло.

«Пока этого достаточно, – сказала себе Мэри. – Все прочее, о чем мне рассказала Сесиль, может подождать».

Она и сама не могла определенно сказать, что думает о новом партнере. Она знала только одно – у нее появился шанс заработать денег, и возможно, много. Все, что Мэри успела на собственном опыте узнать о независимости, убедило ее: отсутствие недостатка в деньгах – самое главное в жизни.

 

Глава 34

Как правило, баронесса Понтальба не особенно интересовалась женщинами. У мужчин были более широкие интересы, они добивались большего, были оригинальнее и решительнее. Так она считала. У нее самой было больше общего с мужчинами, и она понимала их лучше, чем женщин. По крайней мере, так ей казалось.

Но когда маленькая лавочка в ее доме преобразилась в нечто необычайное, она очень заинтересовалась Ханной Ринк. Ей и раньше рисовались в мечтах ряды шикарных магазинов по обе стороны Пляс д'Арм; ныне же один такой магазин появился, как по мановению волшебной палочки – почти из ничего. За ним могут последовать и другие, и он станет первым шагом на пути к достижению ее цели. Она решила поддержать Ханну, став ее клиенткой и одарив жену художника осторожным, несколько отстраненным дружеским знакомством. Она пригласила Ринков на прием, который устраивала пятнадцатого декабря, в третье воскресенье месяца.

– Ханна, тебе нужно надеть что-нибудь потрясающее, – настаивала Мэри. – Это, возможно, самое завидное приглашение во всем Новом Орлеане, на тебя будут смотреть самые значительные люди города. Мы можем заполучить десятки новых заказов.

– Мэри, мы не сможем принять десятки новых заказов. Мы не справляемся и с теми, которые у нас есть. Нельзя же тебе продолжать работать семь дней и семь ночей в неделю. Я тебе никак не помогаю.

– Это неправда, Ханна, ты сама это прекрасно знаешь. Ты работаешь не меньше моего.

Но это была правда, и Мэри знала это не хуже Ханны. Мэри фактически делала все. Она не поверила своим ушам, узнав, что Ханна не говорит по-французски. Магазин располагался в самом центре старого города, где почти все говорили только по-французски. И поэтому она стала обслуживать тех немногих посетителей, которые из любопытства забредали в их магазинчик. Ханна обслуживала тех, кто говорил по-английски, а таких были считанные единицы. Однако это помогало Ханне чувствовать себя не совсем бесполезной.

Ханна старалась помочь Мэри с шитьем, но у нее получалось так плохо, что Мэри приходилось распарывать швы и переделывать все.

И еще Ханна оформила витрину, постаравшись выставить образцы всего, что у них продавалось. Альберт сказал, что получился настоящий кошмар. Когда Мэри согласилась с ним, он объяснил ей, как художник компонует натюрморт, а Ханне объяснил, чтобы не мешала Мэри заниматься витриной.

Ханне оставалось только прибирать в магазине, бегать по поручениям и разносить покупки. А последних становилось все больше и больше после выхода Сесиль в золотисто-персиковом платье. Она весьма искусно обмолвилась, что это платье из ателье Ринков, и уже на следующий день три матери привели своих дочерей и заказали им бальные платья.

Мэри призналась Ханне, что ей доставило больше удовольствия выслушивать похвалы за платье, выполненное ею в мастерской мадам Альфанд, чем те, которые относились к платьям, сшитым здесь.

– Месть действительно сладка, – ворковала она, – даже если мадемуазель Аннет не догадывается, что я ей мщу.

Днем и ночью трудясь над этими тремя платьями, Мэри закончила их менее чем за две недели. Она была горда и ошеломлена тем, что у нее получилось.

И действительно, платья были очаровательнее тех, что изготовлялись у мадам Альфанд, поскольку модели вместе с Мэри разрабатывал Альберт. Благодаря ему появились необычные сочетания цветов, выразительные, броские украшения из кружев, лент, перьев, цветов и огромные вышивки и аппликации, которые стали фирменным знаком бального платья Ринка – так партнеры решили назвать изделие, на котором специализировались.

– Тут главное – цвет и линия, – говорил Альберт. – А это моя работа. – Стремительными мазками он набрасывал эскизы платьев на небольших квадратных кусочках холста и отдавал их Мэри, а она показывала их заказчикам в качестве образцов. А у Сесиль возникла идея, которая в одночасье прославила магазин и ателье Ринков, – тайком включать в стоимость платья стоимость портрета.

– Когда платье будет сшито, месье Ринк может дорисовать к эскизу платья головку владелицы. Портрет – это ланьяпп. Никогда не повторяйте модель – и, пообещав это, набавьте цену.

Первые три заказа скоро превратились в десяток. Каждая красавица-квартеронка стремилась увековечить свои черты в красках, равно как и пощеголять в платье из шелка и бархата. Мэри и Ханна поместили объявление и на английской, и на французской страничках «Пчелы» и наняли двух женщин на простое шитье. Более тонкую работу выполняла Мэри. Она продолжала работать дни и ночи напролет без выходных. И Ханна продолжала тревожиться за нее.

В конце концов она уступила и позволила Альберту придумать для нее великолепное платье для приема у баронессы, а Мэри – сшить его. За свои двадцать лет Ханна ни разу не имела бального платья и никогда не была на вечернем приеме.

Она была четвертым ребенком в семье, где было девять детей, в маленьком городке в Огайо, ее отец держал там бакалейную лавочку и конюшню. С Альбертом Ринком она познакомилась, когда тот писал новую вывеску для магазина ее отца. Когда вывеска была готова и Ринк уехал в другой город, она бежала вместе с ним. Они успели обвенчаться до того, как ее отец настиг их, и с тех пор были нищими странствующими влюбленными. Где бы они ни жили, Ханна повсюду арендовала небольшой магазинчик. На ее заработки они и жили, в то время как Альберт старался завоевать репутацию художника, рисуя портреты вместо вывесок. До Нового Орлеана эта система работала довольно неплохо. Но здесь им стало казаться, что тучи на горизонте сгущаются.

Теперь же горизонт стал чист и ясен – их ждали процветание и покой. Все произошло так быстро, что Ханна не поняла, как, собственно, это случилось. Она и не старалась понять. Она довольствовалась тем, что Мэри с Альбертом все понимают, а сама сосредоточила усилия на том, чтобы наслаждаться нежданной удачей.

Все это она объяснила на приеме баронессе Понтальба. Баронесса нашла счастье Ханны безмерно скучным как тему беседы. «Надо было пригласить эту Мэри», – мимоходом подумала она и заговорила с другим гостем, начисто забыв самое имя – Мэри Макалистер.

Но спустя всего неделю ей вновь пришлось услышать это имя, и на сей раз она обратила внимание. В гостях у нее был Вальмон Сен-Бревэн. Варка сахара закончилась, и Вальмон приехал в город, чтобы отдать должное светскому сезону.

– Я так несказанно добродетелен, дорогая баронесса, что первым делом отправился позировать для вашего проклятого портрета. И, представьте себе, повстречал там проворную мадемуазель Макалистер! Да знаете ли вы, какая хитрая киска приютилась у вас под крышей? Ей всегда удается процветать. И продвигаться вверх в этом мире. Сначала она была одной из девочек в лучшем борделе города. Затем кем-то вроде почетной дочери у Берты Куртенэ. А сейчас, похоже, стала владелицей чрезвычайно элегантной модной лавки. Я ею восхищаюсь.

На Микаэлу это тоже произвело впечатление. Теперь ей определенно хотелось познакомиться с самой Мэри. Авантюристки никогда не бывают скучны.

А внизу Мэри возилась с витриной. Оформление витрины было выразительным и простым до аскетизма: на возвышении лежала длинная розовая атласная перчатка, в пальцах которой красовался полураскрытый веер из черного кружева с блестками. Сделать лучше было невозможно. Напротив, возня Мэри грозила уничтожить хрупкую соразмерность композиции.

Однако, если она пробудет у витрины подольше, ей удастся увидеть Вальмона, когда тот будет выходить. Мельком – на большее она не смела рассчитывать.

Движения ее обычно ловких рук, прикасавшихся к мягким складкам атласа и кружев, были резки и неуклюжи, поскольку она сердилась. Сердилась на себя.

«Как же ты могла выставить себя такой дурой, Мэри Макалистер? Когда ты пришла в студию Альберта и увидела его, почему ты не ушла сразу? Или уж поздоровалась бы, как подобает воспитанному человеку, и ушла сразу после этого. Зачем тебе понадобилось болтать, как ненормальной, выставлять себя напоказ, будто ты клоун, и пытаться произвести на него впечатление всякими глупостями о новых эскизах и заказах, которые надо выполнить? Кем ты хотела себя выставить? Мадам Альфанд? Баронессой?

Или тебе хотелось под любым предлогом остаться там подольше, полюбоваться, как красиво лежат его волосы, подобные черному блестящему шлему, как привлекательны под бровями его глаза, как он вытягивает длинные проворные ноги, как он опускает вниз уголки рта за мгновение перед тем, как поднять их в улыбке, по которой видно, что он понимает, какое представление ты перед ним разыгрываешь, торча где не следует, только бы увидеть эту улыбку?

Неужели ты не можешь владеть собой? Обязательно надо все испортить вконец, выставить себя в самом нелепом виде?

Разве нельзя оставить в покое витрину и заняться чем-нибудь другим? Ведь у тебя тысяча неотложных дел».

Мэри опрокинула композицию и в отчаянии посмотрела на нее.

«Нет, не могу, – ответила она себе. – Не могу. Я несправедлива, ведь он появился так внезапно, без всякого предупреждения. Если бы я знала, что он в студии, если бы я была готова, то мое сердце не стало бы рваться из груди и мое глупое, безнадежное стремление видеть его не возродилось бы. Ведь я уже пересилила его, уже излечилась, словно от болезни. А сейчас оно стало еще сильней. Я даже не в силах заставить себя сделать три маленьких шажка прочь от витрины. Не могу».

Она подняла подставку с перчаткой и веер и попыталась расположить их в витрине так, как было первоначально.

«Я не сумею разложить их так, как они лежали».

От расстройства она чуть не расплакалась.

На улице возле витрины появились две женщины средних лет и остановились, созерцая усилия Мэри. Сказав что-то друг другу, они зашли внутрь.

– Сколько стоит этот веер, мадемуазель? – спросила одна из них. – У вас есть такой же, только другого цвета?

– Это ведь здесь платья шьет жена художника? – спросила вторая. – Не покажете ли нам образцы?

Мэри благодарно улыбнулась им. Они спасали ее от глупого наваждения, против которого сама она была бессильна. Сердце перестало беспорядочно колотиться, разум прекратил бесплодные и несвязные самообвинения. Она вновь могла владеть собой. Почти могла. Она бросила последний взгляд в витрину. Платье, которое она сшила для Ханны, сделало свое дело. Перед ней стояли дамы-креолки, несомненно белые и очень респектабельные. Новые клиенты начали находить дорогу к заведению Ринков.

Покинув апартаменты Микаэлы де Понтальба, Вэл заглянул в витрину магазинчика. Мэри он не увидел, и она не увидела его. Она стояла на коленях за прилавком, вытаскивая очередную коробку с веером для показа новым покупательницам. На прилавке уже лежало восемнадцать вееров. Каждый из них подвергся тщательному осмотру и обсуждению, после чего был отвергнут.

Вэл отвернулся и легким шагом удалился. Было приятно вернуться в город. Сахар его уже стоял на молу в бочонках, дожидаясь погрузки. Теперь можно было и повеселиться. Ему предстояло перебрать груду приглашений, которая дожидалась его в отеле, и выбрать бал, ужин или прием, на который он пойдет вечером. А может быть, сразу и на бал, и на ужин, и на прием? А пока нужно нанести визиты примерно десятку пожилых тетушек, дядюшек и кузенов. Прежде всего долг, а развлечения – потом. Ноги несли его по кирпичному тротуару в быстром темпе риля. «Да, – решил он. – Определенно на бал». Ему хотелось музыки, танцев, шампанского. Нужно встраиваться в ритм старого квартала.

Уже третий сезон он проводил в Новом Орлеане после возвращения из Парижа, но его все еще поражала та головокружительная жажда удовольствий, которой был заражен старый город. Начиная с несколько чинного открытия сезона в опере в начале октября, празднества текли бесконечной чередой, нарастающей лавиной музыки, еды, питья, танцев и увеселений всевозможного рода. Короткий перерыв, связанный с благоговейной встречей Рождества Христова, лишь способствовал новому приливу энергии, и веселье возобновлялось с еще большим размахом, становясь все более лихорадочным, несдержанным, гедонистическим – пока настоящая вспышка безумия не охватывала весь город. Называлась она Марди-гра.

– Некоторые так наслаждаются собственным обществом, что никого вокруг упорно не желают видеть, – раздался женский голос слева от Вэла.

Он резко обернулся. Мимо в противоположном направлении проходила Мари Лаво. Он развернулся и догнал ее.

– Извини, Мари. Я замечтался.

– Мне нельзя останавливаться, – сказала Мари. – И ты иди, куда шел. Вечером приходи на бал квартеронок, я там буду.

– Ну, не знаю… – Вэл начал придумывать оправдание, но выслушать его было некому – Мари уже исчезла в воротах дома, перед которым он стоял.

Вэл стоял на тротуаре, озадаченно глядя на ворота и пребывая в полном изумлении. Обращаться к нему в людном месте было вовсе не в привычках Мари. Оба понимали, что дружба между белым мужчиной и царицей вуду вызовет большие подозрения и в его, и в ее кругу. Но почему она говорила с ним в приказном тоне, словно он один из ее поклонников? И зачем велела ему явиться на бал квартеронок? Он был там всего однажды, сразу после приезда из Парижа, и ушел в полном омерзении. Мари прекрасно знала об этом. Он сам ей говорил.

Вэл нахмурился, повернулся и пошел по направлению к дому тетушки. Ноги его уже не танцевали. Странное поведение Мари встревожило его. Надо будет при следующей встрече сделать ей внушение. Уж он постарается оказаться возле ее дома на неделе. А подчиняться ее приказам он не собирается. Царица там или не царица, а на бал квартеронок он не пойдет.

 

Глава 35

Мэри задержалась в лавке дольше обычного. Она пообещала Сесиль Дюлак закончить платье сегодня, а креольские дамы отняли у нее почти три часа. И при этом ничего не купили. За несколько минут до восьми она пришила к подолу последний шелковый цветочный лепесток и, аккуратно уложив платье в коробку, надела шаль и чепец. По пути домой нужно занести коробку на Рэмпарт-стрит. Возможно, Сесиль угостит ее ужином. За весь день она наспех проглотила кофе с пирожком и теперь чувствовала себя голодной и усталой. Она потерла руки, чтобы снять судорогу в пальцах.

Миновав перекресток Ройал и Тулуз-стрит, Мэри услышала музыку, доносящуюся из отеля «Сен-Луи». Музыканты настраивали инструменты перед балом, который должен был вот-вот начаться. «Я ни разу не была на балу», – подумала она и почувствовала себя Золушкой, только без волшебницы крестной. За все часы, что она провела, трудясь над бальными платьями и продавая роскошные аксессуары для вечерних нарядов, Мэри ни разу не испытала жалости к себе. А теперь жалость волнами накатывала на нее. Ей захотелось, чтобы коробка с великолепным платьем принадлежала ей самой; хотелось оказаться там, где много света, музыки и смеха; забраться в теплый экипаж с мягкой обивкой, который промчал бы ее по грязным улицам, не оставив на ней ни пятнышка. Захотелось быть отмытой, надушенной, великолепно причесанной, одетой в роскошное бальное платье. И протанцевать всю ночь в объятиях Вальмона Сен-Бревэна.

Горничная взяла у Мэри коробку, сказав, что мадемуазель Сесиль принимает ванну. Перекусить она не предложила.

Мэри побрела по Рэмпарт-стрит до Кэнал-стрит и дальше, к остановке конки на Бэррон-стрит. Конки не было. Движимая каким-то извращенным желанием вызвать к себе еще большую жалость, она прошла еще три квартала, пока не оказалась перед отелем «Сент-Чарльз» – громадным американским конкурентом «Сен-Луи», расположенного во французском квартале. Здесь тоже звучала бальная музыка. Мэри наблюдала, как подъезжают кареты, из которых выходят мужчины и женщины в вечерних туалетах и заходят в здание отеля, оживленно переговариваясь в предвкушении удовольствий.

– Эй! Ты чего тут ошиваешься? – Полицейский ухватил Мэри под руку и грубо потащил прочь от входа в отель. – Убирайся, не то в суд тебя отправлю!

Мэри была слишком подавлена и не стала спорить с ним. Тяжелой медленной походкой она поплелась дальше, на остановку. Обычно поездка на конке была для нее радостью, небольшим приключением. От Кэнал-стрит три с половиной квартала до депо вагон тянула лошадь, а там Мэри пересаживалась в другой вагон, который вел шумный, разбрасывающий искры паровозик. Маршрут шел зигзагами по Бэррон и Говард-стрит до площади Тиволи, потом в предместье Нейад и дальше, за пределы города, до Джексон-авеню. На Джексон Мэри снова пересаживалась на конку и ехала одиннадцать кварталов до кольца возле берегового вала. Оттуда ей оставалось пройти всего два квартала до Эдел-стрит.

Но в эту несчастливую ночь, когда вагон дошел до Джексон-авеню, Мэри едва не задержалась на своем месте. В вагоне оставалось только два пассажира и машинист. Половина вагона была в полном ее распоряжении. «Как было бы хорошо оказаться здесь совсем одной, – подумала она. – Доехать до самого Кэрролтона, потом обратно, потом снова в Кэрролтон и обратно, минуя все места, всех людей, словно я невидимка или призрак, а не обычная женщина, которую ничего не ждет, кроме избытка работы и недостатка сна».

Но она все же позвонила в колокольчик, дав машинисту сигнал остановиться на Джексон, и, сойдя, стала ждать конки. «Я не в духе, потому что голодна, – внушала она себе. – Зайду-ка в магазинчик возле пансиона и куплю чего-нибудь поесть. Сразу повеселею. – Она скривила рот в кислой усмешке. – Если бы меня и пригласили на какой-нибудь бал, я все равно не смогла бы пойти. Мне нечего надеть».

Та же жалоба разносилась по особняку на Эспланада-авеню, где жила семья Куртенэ. У Жанны была истерика. Схватив бальное платье, которое держала Миранда, она швырнула его на пол.

– Я его уже два раза надевала! – вопила она, прыгая по пенистым рюшам юбки.

Миранда отправилась на поиски Берты Куртенэ. «Пусть кто-нибудь другой попробует совладать с Жанной, – думала она. – С меня хватит. С тех пор как ей сказали, что ее выдают замуж за американца, в нее будто бес вселился».

Заламывая руки и издавая встревоженные блеющие звуки, Берта устремилась в комнату Жанны. Сочетая сочувствие, мольбы, взятки и обещания, она сумела утихомирить дочь и снарядить ее на бал. Затем поспешила в собственную комнату, ей ведь тоже надо было одеться до того, как Карлос будет готов к выходу. Клементина пришла помочь ей и застала хозяйку в слезах.

– Ненавижу всю эту нервотрепку! – рыдала Берта. – Ну почему нельзя все делать тихо, спокойно, чтобы все были довольны?!

Мэри вбежала в комнату Луизы, захлопнула за собой дверь и лишь затем разрыдалась.

– Ну почему все ведут себя так подло?! – причитала она сквозь слезы.

Луиза недоуменно посмотрела на нее.

– Бедняжка! – проговорила она несколько минут спустя. – Я и подумать не могла, что в тебе столько чувств, Мэри. Последнее время ты больше походила на машину, чем на человека. Что стряслось? Все иголки разом затупились?

– Ты не лучше их всех, – всхлипывала Мэри. – Не понимаю, почему вдруг все на меня ополчились. Миссис О'Нил накричала на меня, что я не явилась к ужину, не предупредив ее, Пэдди Девлин напугал меня до смерти – выскочил из бара, как раз когда я проходила мимо. Луиза, он орал на меня прямо на улице. Кричал, как он за меня тревожился. Но я заметила, что он напился, значит, не так уж тревожился.

– Скорее всего, он напился как раз поэтому. Ты, Мэри, обращаешься с ним просто позорно.

– Я? А что я такого сделала? Я работаю до полусмерти. Прикажешь мне еще и о Пэдди Девлине думать? Он ведет себя так, будто я его собственность. Совсем с ума сошел.

– Он хочет на тебе жениться.

– Что?! – невольно взвизгнула Мэри. – В жизни не слыхала ничего глупее. Да он даже читать не умеет! И еще смеет думать, что я соглашусь выйти за него!

– Не кричи так. Тебя все услышат. Иногда ты бываешь такой дурой. Неужели ты не понимаешь, что во всем этом доме мы с тобой единственные, кто умеет читать? И, честно говоря, ноты я читаю намного лучше, чем буквы.

Мэри так изумилась, что тут же замолчала.

Откинув с постели одеяло, Луиза забралась на кровать.

– Поздно, – сказала она. – Давай спать. Я бы уже спала без задних ног, да ждала твоего прихода. Я хочу тебя кое-куда пригласить. Приехал мой брат. Завтра вечером он ведет меня на бал в зал «Иберия». И если в твоей голове хоть что-то осталось, ты оторвешься от своей лавки и пойдешь с нами. В кавалеры можешь взять Пэдди. Тебе надо немного встряхнуться, Мэри, а то ты совсем закисла.

– Но мне нечего надеть. – Мэри расхохоталась и долго не могла остановиться.

– Иногда я, начав смеяться, никак не могу остановиться, – заявила весьма полная девушка в розовом. – Вы такие остроумные вещи говорите, месье Сен-Бревэн.

Вальмон украдкой оглядел залу в поисках избавления. Ему казалось, что он уже целую вечность торчит в западне у этой девицы в углу залы. Должен же быть здесь ее брат или отец, которые спасут его. Для родственников незадачливых особ, которых никто не приглашал на танец, существовали на этот счет недвусмысленные, хоть и негласные правила.

Он увидел, как сквозь толпу к ним с видом мученика пробирается молодой человек.

– Вы слишком добры, мадемуазель, – с улыбкой проговорил Вэл. – Лишь в лучах вашего благосклонного внимания мои тусклые способности рассказчика расцвели пышным цветом.

Девушка в розовом хихикнула. Вальмон галантно раскланялся, уступив свой стул брату девушки. Да, надо признать, сострадание к этим бедняжкам нередко ставило его в непредсказуемое и затруднительное положение. Ведь он пришел сюда танцевать, а не утешать. Он прошел к краешку танцевальной площадки, выискивая партнершу поискуснее.

Поднявшаяся у входа волна оживления привлекла его внимание. Прибыла Жанна Куртенэ под руку с отцом. Поклонники уже толпились вокруг, надеясь получить разрешение внести свои имена в ее карточку. Вальмон отступил. Память о сцене, которую устроила Жанна в его доме, была еще свежа. Он мысленно улыбнулся той суматохе, которую вызвало появление Жанны. «Словно мотыльки на огонь», – подумал он. Это было понятно – Жанна прямо-таки излучала флюиды чувственности. Он вспомнил замечание одного своего парижского приятеля по поводу девушки типа Жанны: «Друг мой, избавить эту юную особу от ненавистной ей девственности было бы лишь актом вежливости».

«Нет, – добавил про себя Вэл, – я несправедлив к ней. Ее притягательность не только в этом. Она невероятно красива, почти безупречна. Нет, опять не то. Вообще безупречна».

Почувствовав, что его мысли приобретают опасное направление, он поспешно отвернулся. Этого увлечения он не мог себе позволить. Жениться он был не готов, а прочее было невозможно. Даже подумать о каком-либо флирте было бы безумием…

Он обернулся еще раз. Взор Жанны встретился с его взором, приглашая подойти. Он начал протискиваться поближе. Кто-то толкнул его локтем.

– Прошу прощения, – сказал человек, толкнувший его, и добавил: – Искренне прошу прощения, Вэл. Ради Бога, не вызывай меня на дуэль. Я в такой тоске, что даже умирать не хочется.

Это был парижский друг Вэла, Альфред де Понтальба, старший сын баронессы. Вальмон обнял его.

– Ах ты негодяй, я тебя целую вечность не видел. Как ты? Рассказывай.

– Неплохо, насколько это возможно при всей здешней колониальной респектабельности. Хотел было попытать счастья с той обворожительной красоткой, которая только что вошла, но обнаружил, что ее брат принимал меня на своей плантации. Он неплохой малый, ты его знаешь? Филипп Куртенэ. Устроил мне очень неплохое развлечение – охоту на аллигаторов в Байо-Теш. Такого во Франции не найдешь.

– Я знаю Филиппа. Он здесь?

– Здесь. – Рядом с Вэлом стоял Филипп. – Рад тебя видеть, Вэл, хотя и поговаривают, что по урожаю сахара ты в этом году нас обставил. Мой дядюшка прямо-таки скрежещет остатками зубов.

Вэл остановил проходившего мимо официанта, и они взяли по бокалу шампанского.

– За сахар! – сказал Вэл.

– За сахар! – повторил Филипп. Осушив бокалы, они сменили их на полные.

– Надеюсь, на этом сельскохозяйственная тема закрыта, – сказал Альфред. – Выпьем за что-нибудь еще или просто выпьем?

– Выпьем за свободу, – с улыбкой предложил Филипп. – Мой досточтимый папаша спустил меня с поводка, так что мы можем удрать отсюда. По его мнению, мои услуги по изъятию сестры из кучки тех красоток, что обтирают здесь стены, не понадобятся.

Все трое взглянули на тесный круг почитателей возле Жанны.

– Мне тоже кажется, что тебя можно освободить, – сказал Вэл. – Я иду с вами. Куда собираетесь? Убежден, что в манежике на Шартр уже начались петушиные бои. Или поиграем в покер у Куртиуса?

Филипп взглянул на Альфреда:

– А что, не избавить ли нам месье Сен-Бревэна от его сахарных капиталов? Он, должно быть, богат до неприличия.

– Я согласен. По-моему, это был бы поступок настоящих друзей. Но перекинуться в карты можно везде. А ты обещал мне местное блюдо – визит в новоорлеанский полусвет.

– Действительно. Пойдем, Вэл. Мы собираемся на бал квартеронок.

Вэл покачал головой, но затем передумал. Ему стало любопытно, зачем его хотела видеть Мари Лаво.

До «Саль д'Орлеан» было всего несколько кварталов, но Вэл уже успел пожалеть о том мимолетном порыве, который побудил его пойти. После того как их пристально оглядели при входе и позволили купить входные билеты, он попробовал убедить Альфреда и Филиппа отправиться в один из игорных залов, расположенных внизу, и сыграть в трик-трак. Те решили, что он шутит. Сдав шляпы и плащи швейцару, они поднялись по лестнице в бальную залу, к звукам оркестра и музыкальным раскатам смеха.

– Mon dieu! Вот это бал, это я понимаю!

Огромные хрустальные люстры, свисающие с высокого потолка, расщепляли свет вставленных в них свечей на множество разноцветных бликов, падающих на накрахмаленные манишки мужчин и яркие наряды женщин, танцующих в центре зала. Танцевали риль – партнеры сходились и расходились, вышагивали и кружили по залу. Все это делалось ради того, чтобы по очереди продемонстрировать каждую квартеронку нетанцующим гостям, стоящим по краям площадки. Девушки были прекрасны и соответствовали слагавшимся о них легендам. Разные оттенки кожи – от молочно-белого до золотисто-коричневого – придавали их красоте нечто экзотическое; яркие цвета бальных нарядов напоминали пышные тропические цветы; ослепительные улыбки составляли контраст уму, светящемуся в глазах, полуприкрытых ресницами. По этим глазам было видно, что всю жизнь их обучали одной-единственной науке – умению доставлять блаженство мужчине.

Среди них было лишь одно исключение, единственная женщина, не похожая на других, таившая в себе не обещание, а дерзание. Ее движения напоминали стройный саженец, колеблемый южным ветром, а красота заставляла поверить в истинность мифа о Елене Троянской.

Вэл увидел, как в изумлении замер рядом с ним Филипп, почувствовал, что и его собственное тело окаменело, услышал долгий вдох Альфреда – и лишь тогда осознал то, что уже заметили другие. Эта женщина была копией сестры Филиппа, Жанны, – но копией улучшенной, очищенной, доведенной до совершенства.

– Друг мой, – сказал Филипп Вэлу. – Я не могу более оставаться здесь. Но я дал слово Альфреду. Если ты мне друг, скажи, что останешься с ним. Я должен уйти.

– Я останусь, – пробормотал Вэл.

В то мгновение никакая сила на земле не могла бы заставить его уйти.

 

Глава 36

– Я отдал бы половину моего состояния, чтобы купить эту женщину, – сказал Альфред.

Вэл сдержал свой гнев, и все же слова его прозвучали резко:

– Здесь не аукцион рабов. Это свободные цветные люди. Альфред приподнял брови.

– Не забывай, Вальмон, я в вашем городе всего лишь гость, – ничуть не смутившись, ответил он. – Что должен делать незнакомец, чтобы быть представленным?

Вэл похлопал друга по плечу, молча принося извинения.

– Мы должны представиться «трибуналу», который заседает вон там, на помосте. Они устроители, они же и судьи. Более строгого протокола не было и в Версале при Бурбонах. Пойдем. Я почти уверен, что одну из этих небожительниц я знаю.

Изумление, сковавшее его поначалу, несколько ослабло, и рассудок его вновь заработал. Теперь, как ему казалось, он понял, зачем Мари понадобилось его присутствие.

Как он и предполагал, она находилась в центре небольшого кружка женщин, руководивших балом.

Вальмон поклонился, как принято при дворе.

– Прошу вашего милостивого позволения представить вам моего друга, Альфреда де Понтальба, – весьма церемонно проговорил он.

Мари была царственно благосклонна. Она протянула Альфреду для поцелуя украшенную драгоценными перстнями руку. По его просьбе она подозвала к себе девушку, когда риль закончился.

– Это моя протеже Сесиль Дюлак, – сказала она, когда Сесиль откликнулась на ее жест и подошла. – Сесиль, это месье Альфред де Понтальба, месье Вальмон Сен-Бревэн… Месье Понтальба просит оказать ему честь принять приглашение на следующий танец.

Сесиль ответила изящным реверансом, погрузившим ее в море атласных юбок цвета слоновой кости. Поднявшись, она дотронулась до руки Альфреда.

– Сочту за честь, месье, – сказала она и улыбнулась ему.

Вальмон увидел, что рука ее встрепенулась, – ей передалась дрожь, пробежавшая по телу Альфреда. Они спустились на площадку.

– Итак, мой старый друг, ты одобряешь мое решение твоей проблемы, не так ли? – Мари говорила веселым, дружеским и нежным голосом.

– Расскажи мне о ней, – настойчиво попросил Вальмон.

– Как ты уже понял, она дочь Карлоса Куртенэ. Когда он бросил ее мать, она отказалась носить его фамилию и теперь называет себя Дюлак – по фамилии матери, которую та носила, пока не стала «теневой женой» Куртенэ. Бедняжка Амаранта, глупое и безобидное существо, до сих пор не пришла в себя после разрыва с Карлосом, так что я замещаю ее в, скажем так, светском дебюте Сесиль.

– И рассчитываешь, что я стану ее покровителем?

– Я не могу ни на что рассчитывать. Сесиль своенравна. Уже были предложения, превосходные предложения, но она их отвергла. А ты, дорогой мой Вэл, самый необычный из всех мужчин. Признаюсь, я не знаю, чего ты хочешь.

– Партнершу для танцев, не более того.

– Так я и думала. И готова признать, что использовала тебя намеренно. Уже были дуэли. Одна со смертельным исходом. Я уповаю на то, что твоя слава предотвратит повторение подобных инцидентов, если все будут уверены, что ты проявляешь интерес к Сесиль. Она очень уязвима. Ревность, зависть. Ей угрожали, подбрасывали на порог гри-гри. Она привлекает к себе внимание, которое, по мнению других девушек, должно уделяться им. Вэл рассмеялся:

– Ты явно преувеличиваешь, Мари. Кто же станет прибегать к колдовству против твоей протеже?

Мари пожала плечами:

– Дураков на белом свете хватает.

Музыка смолкла. Альфред с явной неохотой возвратился с Сесиль к креслу Мари.

– Месье Понтальба, – сказала Мари, – позвольте представить вам другую даму. Следующий танец с мадемуазель Дюлак попросил месье Сен-Бревэн. – Она кивнула ослепительно красивой девушке, одетой в красный бархат, и махнула рукой оркестру.

Вэл подал руку Сесиль. Заиграла музыка – вальс, самый чарующий и нежный из танцев.

Вэл обнял узкую талию Сесиль, другой рукой взял ее руку. Облаченные в перчатки руки соединились, и они закружились в вихре вальса, как бы слитые в единое целое.

До постройки отеля «Сен-Луи» все великосветские креольские балы проходили в «Саль д'Орлеан». Хотя с той поры минуло двенадцать лет, знатоки все еще скорбели об этой перемене, ведь полы бальной залы в «Орлеане» являли собой настоящее чудо. Сделанные из кипариса, болотного дерева с прочнейшей сердцевиной, полы состояли из трех слоев, причем верхний был собран из полированного дубового паркета, напоминавшего глазурь на бисквитном торте. Полы чуть пружинили, отчего даже самому неуклюжему танцору казалось, будто ноги его легки и проворны; хорошие же танцоры кружились и порхали, как тропические бабочки.

У Вальмона Сен-Бревэна возникло ощущение, будто он держит в руках пушинку. Сесиль была невесома, ее ноги в точности повторяли его движения, ее тело подчинилось его мыслям еще до того, как Вэл повел ее в танце. От идеальной точности движений он чувствовал небывалый душевный подъем. Оба молчали. На прекрасном лице Сесиль было выражение восторга, полного погружения в радость. Он знал, что на его лице такое же выражение. Ему захотелось, чтобы музыка не кончалась никогда. Но она кончилась.

– Благодарю вас, мадемуазель, – сказал он.

– И я, – ответила Сесиль. – Не проводите ли меня вниз на чашечку кофе? – И она направилась прочь, не сомневаясь, что он последует за ней.

Лестница в конце залы вела вниз, в мощеный дворик, где среди апельсиновых деревьев и ароматных кустов чайной оливы стояли столики с зажженными свечами. Пол и кирпичные стены хранили тепло дневного солнца, а звезды над головой ослепительно сияли в черном зимнем небе.

От столика к столику беззвучно сновали официанты, разнося шампанское, абсент, бренди, кофе, цукаты и сигары. Из бальной залы доносилась музыка, приглушенная стеной зеленой листвы, и с ее звуками смешивались тихие голоса беседующих за уединенными столиками. Люди смеялись чему-то своему, временами раздавался чистый звон хрустальных кубков, сдвинутых в интимных тостах.

– Не хотите ли шампанского, мадемуазель?

– Спасибо, не надо. Маленький кофе, и погорячее.

Вэл пытался найти тему для беседы. Сесиль, сидящая напротив него, сияла снежной белизной кожи и платья, жгучей чернотой волос и глаз. Она молчала, и тишина нисколько не смущала ее.

Тепло, разлитые в воздухе ароматы, покой благотворно действовали на смятенную душу Вэла. Говорить не было никакой надобности. Из стоящего перед ним бокала с шампанским медленно выходили пузырьки. Пить тоже было совсем не нужно. Сесиль мелкими глотками прихлебывала кофе.

Чашечка издала еле слышный звон, когда она поставила ее на блюдце.

– Вот идет мужчина, которому я обещала следующий танец, – сказала она.

Вэл взглянул на приближающуюся фигуру. Он знал этого человека – торговца хлопком, снискавшего недобрую славу своими приступами ярости.

– Он предложит убить меня, – спокойно сказал Вэл. Сесиль промолчала.

– Вы опечалитесь, если ему это удастся?

– Нет. И если вы его убьете – тоже. Дуэль – глупость, придуманная мужчинами.

Вэл рассмеялся:

– В таком случае не вижу никакого смысла умирать. Вы поражаете меня, мадемуазель. Скажите, под вашим обворожительным корсажем бьется сердце?

Она улыбнулась и стала столь прекрасна, что у Вэла перехватило дыхание.

– Нет. Мне об этом неоднократно говорили. Торговец уже стоял рядом с Вэлом.

– Месье, – сказал он, – вы нанесли мне несмываемое оскорбление. – В волшебной безмятежности сада его громкий голос звучал особенно мерзко.

Вэл поднялся:

– А вы, сэр, оскорбляете окружающих своим шумным поведением. Я буду счастлив дать вам сатисфакцию – и за себя, и за них.

– Я требую немедленного поединка.

– Как угодно. Мой секундант тут, наверху.

Наиболее популярным местом дуэлей был небольшой сад, расположенный за собором. Обычно дуэлянты сходились там на рассвете. Поединок при факельном свете содержал для Вэла приятную новизну. Он попробовал на изгиб рапиру из той пары, что Альфред принес из дома Понтальба, до которого было чуть больше квартала. Превосходный клинок был изготовлен для парижского учителя фехтования, обучавшего этому искусству Вэла, Альфреда и большинство светской молодежи. Жаль только, что второй оказался в грубых лапах шумного торговца. Вэл представил себе, как эти лапы дотрагиваются до атласной кожи Сесиль Дюлак, и поморщился.

Как тарантул на лепестках цветка. Теперь ему хотелось драться.

Все было готово. Секунданты отошли и встали около врача, которого подняли с постели в доме по соседству. Противники отсалютовали друг другу, блеснув клинками в неровном свете. Вэл также приветствовал факельщиков и неясные силуэты зрителей, столпившихся на балконах бальной залы, которая находилась на другой стороне улицы.

Пока Вэл смотрел на балкон, торговец сделал выпад. Оскорбительное невнимание Вэла добавило ему ярости. А когда Вэл непринужденно и небрежно парировал ею выпад, он стал неуправляем и кинулся в атаку, удивившую Вэла напором и неожиданным мастерством.

С таким противником можно было помериться силами.

Вэл сосредоточился на искусном выполнении приемов. Ему нравились трудности, вызванные колебанием теней и неровностями почти невидимой тропки, на которой происходил поединок. Мысль, что Сесиль равнодушным взором наблюдает за схваткой с балкона, возбуждала его, и он сражался с излишней бравадой, смеясь над своим ребяческим стремлением выставить напоказ свое искусство и над попытками соперника побыстрей достичь развязки, упиваясь риском, играя с торговцем, как матадор играет с опасным, разъяренным быком. Еле видимая рапира, острие которой было нацелено ему в сердце, и присутствие бессердечной женщины, находящей прелесть в том, что мужчины убивают друг друга ради счастья танцевать с ней, заставляли его особенно остро ощущать биение жизни, ее наполненность.

Торговец, утомленный пылом, который он вложил в поединок, начал сдавать. Вэл почувствовал перемену ритма в ударах и кружении клинков. «Не прикончить ли его?» – подумал Вэл. Эта мысль удивила его самого. С тех пор как он убил противника на дуэли, прошло уже много лет. Тогда он был молод, горяч и стремился доказать, что он уже мужчина. Почему же теперь ему пришла в голову мысль убить?

Он выкинул ее из головы. Это было бы слишком просто. Он сделал стремительную серию выпадов, завершив ее резким круговым движением, от которого рапира вылетела из рук торговца и, описав высокую дугу, исчезла во тьме. Затем поднес острие своей рапиры к самому сердцу соперника.

– Сдаетесь? – Он чувствовал, как судорожно вздымается и опадает грудь торговца и как трепещет в такт дыханию соперника чуткая сталь. Тот внезапно всхлипнул.

– Пустите мне кровь, ради всего святого, – взмолился он шепотом. – Вы меня победили. Зачем еще и позорить меня?

Губы Вальмона дрогнули в некоем подобии презрительной ухмылки. Перед ним был жалкий трус. Человек чести молил бы о смерти, и Вальмон внял бы этой мольбе, как и просьбе о пощаде. Но молить о ничтожной ране ради спасения репутации – так мог поступить только трус. Трус, который без колебаний убил бы, будь это в его силах.

Вальмон чуть шевельнул запястьем. Его рапира взмыла вверх и аккуратно срезала миллиметр кожи с мочки уха торговца. Затем Вэл повернулся к сопернику спиной и зашагал прочь.

Альфред подал ему сюртук и принял из его рук рапиру.

– Занятная дуэль, – сказал он. – Надеюсь, этот прекрасный полет не сбил баланс у другой рапиры. Слуги сейчас ищут ее… Что теперь? Не выпить ли шампанского за твою победу?

Улыбка Вэла сверкнула в полумраке.

– Чуть позже, – со смехом проговорил он. – Мне кажется, я выиграл танец с мадемуазель Дюлак, из-за которого, собственно, и произошла размолвка.

– Тебе жаль, что он не убил этого хлопкороба? – спросила у Сесиль Мари Лаво.

Девушка пожала плечами:

– Мне не хотелось с ним танцевать. Теперь я от этого избавлена. Я рада.

– Оставь свои игры, Сесиль. Вспомни, с кем ты говоришь. Все эти дуэли, которые возникают из-за тебя, становятся просто неприличны. Ты ведешь себя как избалованный ребенок, который ломает свои игрушки.

– А что я для этих мужчин, мадам, как не дорогая игрушка? Я их всех ненавижу.

– Включая Сен-Бревэна?

– Он же мужчина.

– Ты меня разочаровываешь. Мне казалось, что ты неглупа.

Сесиль судорожно вдохнула, словно Мари ударила ее.

– Простите, – произнесла она после долгой паузы. – Благодарю вас за вашу доброту ко мне и к моей матери. Я не хочу вас разочаровывать… Этот Сен-Бревэн – вы уверены, что Куртенэ-младшая влюблена в него?

– Больше жизни.

– Мне-то хотелось бы получить Куртенэ-сына.

– Я уже говорила тебе, это невозможно. Он сам незаконнорожденный, и видеть других внебрачных детей отца на людях для него просто невыносимо, как бы красивы они ни были. К тому же его отталкивает кровосмесительство.

– В таком случае, мадам Мари, я согласна на месье Сен-Бревэна. Пожалуйста, уладьте все формальности.

– Может быть, он не захочет?

Сесиль рассмеялась искренним радостным смехом юности и поцеловала Мари в щеку:

– Во второй раз я вас не разочарую.

Она вышла с балкона в тот самый момент, когда Вэл вошел в залу.

– Вы фехтуете так же искусно, как и танцуете, – сказала она. – Примите мои поздравления.

Вэл поклонился:

– Вы мне льстите.

– Нисколько.

Вэл улыбнулся:

– В таком случае не окажете ли вы мне честь принять мое приглашение еще на один вальс?

Сесиль подала ему руку.

Мари смотрела на них, стоя в темном уголке балкона. В глазах у нее стояли слезы. На мгновение ей захотелось перестать быть собой, перевоплотиться в прекрасную юную девушку, не наделенную никакими особыми талантами, кроме одного – даром покорить Вальмона Сен-Бревэна. И отдать весь мир за любовь.

Затем она засмеялась глубоким грудным смехом. Она смеялась над этим мимолетным сентиментальным порывом и чувствовала, как тело ее вновь наливается силой. Она давно уже выбрала для себя мир и променять его не согласится ни на что. Она же королева.

 

Глава 37

«Какие глупости! – подумала Мэри. – Не может же одна мысль о предстоящих танцах настолько изменить всю мою жизнь». И все-таки, едва Луиза упомянула, что они приоденутся и пойдут развлекаться, от мрачного настроения Мэри не осталось и следа. Она прекрасно выспалась и видела сон, из которого запомнила лишь то, что он был счастливым. Она проснулась с улыбкой.

День, как всегда, был полон суеты, но ее это нисколько не раздражало. Посетительницы требовали внимания, хотя и заходили «только посмотреть», швеи опоздали к началу работы, Ханна пролила кофе на их лучший кринолин – еще вчера все это привело бы Мэри в бешенство, а сегодня представлялось ей совершенными пустяками. Мэри еще раз взглянула на моток серебристых кружев, которые собиралась пришить к синему вечернему платью – она надевала его в оперу. Кайма совершенно изменит платье, превратив из милого девичьего в женственное и элегантное. Она купит к нему серебристые туфельки, которые видела в магазине на Шартр-стрит. Из денег, составляющих ее долю прибыли, она пока не потратила ни цента – была слишком занята, и единственным излишеством, на которое у нее хватало времени, была конка. И еще надо взять из магазина побольше серебристой ленты и сделать прическу поинтереснее той аккуратной косички, которую она обычно укладывала на затылке. Возможно, она выкроит минутку сходить в парикмахерскую. Какое-то время Ханна может справиться и без нее. Уложить бы волосы так, как ей укладывала их та женщина, которая приходила в дом Куртенэ… Тогда она выглядела такой красивой.

Дверь магазина открылась. Мэри вышла из-за ширмы, за которой шила.

– Мэй-Ри, это ты?!

Жанна Куртенэ подбежала к Мэри и крепко обняла ее. Поверх плеча Жанны Мэри увидела Берту Куртенэ. Та стояла, словно громом пораженная.

«Берта ничего не знала, – подумала Мэри. – Это все Карлос. Он вышвырнул меня вон, и никто не знал об этом. Наверное, он им что-нибудь наврал. Что я убежала или что-то в этом роде». Она попыталась сосредоточить внимание на радостной болтовне Жанны. О новом платье, о том, что все нынче только и говорят о Ринках, о бале-маскараде, и согласна ли Мэри, что Жанне следует нарядиться Джульеттой, и была ли она на прошлой неделе в опере, и не правда ли, что музыка Беллини божественно романтична, и разве не чудно было бы надеть небольшую шапочку, расшитую жемчугом, а волосы распустить, потому что волосы у нее, у Жанны, прекрасные, но никто еще не видел их распущенными, ниспадающими на плечи. И далее в том же духе.

Вытянув губы в тонкую ниточку, Берта схватила Жанну за руку.

– Жанна, мы идем к мадам Альфанд, – сказала она. – В этом месте молодой девушке не пристало покупать платья.

Мэри поняла, что Карлос Куртенэ действовал не один, и старые раны вновь заныли. Почему они так поступили с ней, что она такого сделала, почему ее изгнали, как прокаженную, даже не объяснившись? За что, за что с ней обошлись так жестоко? Мучительные вопросы душили ее. Мэри потянулась к Берте, попыталась что-то сказать. Но Берта уже выходила и тянула за собой Жанну.

– Мама, – возмущалась Жанна. – Я же хочу поговорить с Мэй-Ри!

Но мать тащила Жанну прочь, и голос ее постепенно стих.

– Кто это был, Мэри? – Ханна вышла из задней комнаты магазина, где она распаковывала новую партию перчаток.

– Да так, старые знакомые, – сказала Мэри. – Ничего особенного.

Эти слова дались ей с трудом, ее душили слезы. Когда-то ей удалось заставить себя забыть об этой боли, запереть ее в темный уголок сознания вместе с другими ранами, о которых она не желала думать. Теперь боль вырвалась наружу, и Мэри снова ощутила ее, еще сильнее, чем в то утро, когда Карлос изгнал ее из дома, который она считала родным. Тогда боль была приглушена шоком. Теперь же каждая клеточка ее существа живо чувствовала оскорбительность этого изгнания, его несправедливость, ужасающую уязвимость и беспомощность нынешнего состояния. Она была одинока, ничем не защищена от ударов и капризов бездушного мира.

– Я скоро вернусь, – сказала она Ханне. – Через несколько минут.

Сорвав шаль с крючка, Мэри выскочила за дверь.

Стройные ряды платанов, когда-то украшавшие Пляс д'Арм, были вырублены. Теперь площадь представляла собой пустой, изрытый канавами квадрат темной земли. Лишь кое-где проглядывали пучки нескошенной травы и сорных растений. Площадь, раскинувшуюся под серым низким небом, продувал холодный ветер, который трепал уголки шали Мэри, залезал ледяными пальцами за воротник. Он швырял в нее пыль, поднятую на площади; пыль кусала ей щеки и лоб, жалила в глаза.

Мэри побежала, преследуемая ветром. Юбки ее раздувались на ветру, лицо было мокрым от слез. Она устремилась к собору, расположенному на площади, надеясь найти там убежище.

Она, не задумываясь, опустила пальцы в купель и поспешно перекрестилась – насущная потребность гнала ее дальше, внутрь дома божия.

Там она опустилась на колени и стала молиться, тихо рыдая:

– Отец небесный, Пресвятая Богородица. Я одна. Мне страшно. Утешьте меня. Не оставляйте меня.

Каменный пол, на который опирались ее колени, напомнил ей пол в часовне при монастырской школе, а холод в огромном соборе – свежий горный воздух Пенсильвании. Запах воска и ладана казался родным, и у Мэри отлегло от сердца. Боль ушла в свой темный уголок и снова закрылась на засов.

Мэри побежала обратно в магазин, к серебристым кружевам для своего платья. Ветер дул ей в лицо. Скоро она повеселится с друзьями. У нее есть друзья, есть люди, которым она дорога.

Ханна была только счастлива взять на себя все заботы о магазине, пока Мэри сходит к парикмахеру.

– Если креольские дамы захотят что-нибудь купить, пусть только покажут пальцем. Я и без всякого французского пойму, чего они хотят.

Когда Мэри вернулась в магазин, Ханна громко вскрикнула – настолько изящны были взбитые локоны и косы, уложенные на макушке и украшенные лентами. По ее настоянию Мэри взяла шелковый шарф из запасов магазина – прикрыть волосы от ветра и вернулась домой пораньше, в кебе, чтобы подготовиться к вечеру.

Луиза тоже пришла домой пораньше. Войдя в дом, Мэри услышала ее пение. Против обыкновения Луиза пела арию, а не гаммы.

– Луиза, как чудно звучит твой голос! – сказала Мэри.

– А у тебя замечательная прическа!

Они одновременно улыбнулись, радуясь собственному праздничному настроению. Луиза потянула Мэри за руку. Подруги уселись рядышком на постель.

– Слушай, Мэри, мне надо кое-что тебе сказать, пока не явился мой брат. Его имя Майкл, но все зовут его просто Майк. Майк Келли. А он зовет меня Кэти. Понимаешь, мое настоящее имя – Кэтрин Келли. Я его переменила, когда приехала в Новый Орлеан. Разве могут оперную диву звать Кэти Келли? Я и назвалась Луизой Фернклифф. Это звучит намного шикарнее. Майк знает, что теперь я Луиза, но все время забывает. Для него я останусь Кэти, даже если буду петь Лучию де Ламмермур… Наверное, тебе не надо объяснять, что Майк и представления не имеет, что мистер Бэссингтон проявляет ко мне интерес. Пусть остается в неведении. Я отнесу все подарки мистера Бэссингтона в твою комнату. Майку и в голову не придет зайти туда, но я почти уверена, что он ворвется в мою комнату, как только переступит порог дома. Миссис О'Нил позволила мне пригласить его к ужину. Ты переоденешься до ужина или потом?

Они были заняты обсуждением этого вопроса, когда ворвался, как и предсказывала Луиза, Майк Келли. Это был крупный, краснолицый мужчина с рыжими усами и густыми бакенбардами.

– Конечно же, я помню мисс Мэри, – проревел он, когда Луиза представила их друг другу. – Да я каждый день любовался ее хорошеньким личиком на борту «Царицы Каира». Когда вы, мисс Мэри, променяли старушку «Царицу» на более шикарный пароход, то был скорбный день для всех нас.

– И не говорите, – сказала Мэри, вспомнив, что пересела она по предложению Розы Джексон. Не предаваясь долгим сожалениям, она спросила о Джошуа.

– Все такой же! – Майк расхохотался. – Гордый, как Сатана, но никто не обращает на это внимания. Сейчас он в Батон-Руже – хочет встретить Рождество с семьей. А я вот сюда приехал, побыть с моей маленькой сестренкой. А потом отправлюсь в Калифорнию, кучу золота добуду. Кэти вам не рассказывала?

– Рассказывала. Это так увлекательно.

– Когда вернусь через годик-другой с мешком золотых самородков с кулак величиной, будет еще увлекательней. Один парень с парохода говорил…

Майк занимал их рассказами о старательском счастье до самого ужина. За ужином он повторил все эти истории. Миссис О'Нил и оба Рейли слушали его, затаив дыхание. Однако Пэдди Девлина куда больше интересовали локоны Мэри, нежели золотые самородки. Он не мог отвести от нее глаз.

– Извините, если что не так скажу, мисс Мэри, только вы сегодня удивительно красивы, – сказал он, когда Мэри вышла в своем серебристо-голубом бальном наряде.

– За что же тут извиняться, Пэдди? – весело отозвалась она. Направляясь на свой первый бал с завитыми волосами и в серебристых туфельках, она чувствовала себя очень красивой. Она не знала точно, что ее ожидает, но не сомневалась, что это будет прекрасно.

Бальная зала была небольшая и не очень роскошная. Пол, хотя его и натирали днем, остался шершавым, а от сквозняков, бивших из оконных щелей, пламя в керосиновых лампах шипело и испускало дым. Но стены были украшены гирляндами из ярко-зеленой тафты, а высокие бальные стулья сверкали позолотой. Играли три скрипача и аккордеонист. Музыка была быстрая, веселая, и те, кто не танцевал, хлопали в ладоши, аккомпанируя музыкантам.

Здесь были люди всех возрастов. Пожилые мужчины и женщины осторожно сидели на хрупких стульях, дети танцевали собственную джигу по углам или бегали между танцорами, играя в салки и визжа от радости. Было очень шумно.

– Не знаю, как танцуют этот танец, – сказала Мэри, когда Пэдди жестом пригласил ее потанцевать. В центре залы множество пар энергично подпрыгивало, перемежая прыжки плавными движениями. Этого танца Мэри никогда раньше не видела.

Пэдди ее не расслышал. Он наклонил голову, приложил ладонь к уху и поднял брови. Мэри повторила свои слова, на сей раз выкрикнув их.

– Нечего привередничать, мисс Мэри. А ну-ка! – проревел Майк, облапил талию Мэри, приподнял ее и, громко смеясь, вытащил на площадку.

Мэри висела в его объятиях, как тряпичная кукла, и чувствовала себя настолько глупо, что рассмеялась вместе с ним.

Майк опустил ее на пол и начал танец. Она топала ногами, прыгала, кружилась и скользила, даже и не думая о своих непрочных туфельках. Ей было не до беспокойства – она веселилась вовсю.

Пэдди стоял рядом с Луизой и смотрел. Мэри казалась ему богиней среди простых смертных. Ее серебристо-голубое платье выглядело аристократически легкомысленным среди практичных темных шелков женщин постарше и ярких дешевых нарядов из тафты на молодых. Щеки ее раскраснелись, и от этого румяна на лицах других женщин казались грубыми и безвкусными. А ее маленькие ножки, обутые в хрупкие серебристые туфельки, казалось, едва касались пола – в противоположность тяжелым башмакам остальных, наделенных большим здравым смыслом.

– Ах, до чего ж она красива! – Пэдди вздохнул. Луиза сочувственно потрепала его по руке:

– Она не нашего поля ягода. Не изводись понапрасну, Пэдди. Это все пустые мечты.

Он упрямо сжал челюсти.

– Мисс Мэри – моя дама, – сказал он. – Как только стану винтильщиком, я женюсь на ней. Я буду ей хорошим мужем. У нее будут самые роскошные туфли, какие она только пожелает, и ей больше не надо будет портить себе здоровье работой.

– По-твоему, Пэдди Девлин, лучше, если женщина весь день готовит и прибирает, да еще и ребенка ждет каждый год?

Но Пэдди не слышал или не хотел слышать ее слов. Когда танец закончился, Майк возвратил Мэри Пэдди.

– Что-то пить очень хочется, – сказал он. Его мокрое лицо блестело, капелька пота свисала с кончика носа, как бриллиант.

Луиза отмахнулась:

– Майк, дорогой мой, пожалуйста, не начинай пить так рано. Потанцуй с сестричкой, покажи, что ты действительно любящий брат.

Майк ухмыльнулся.

– Ты говоришь совсем не как Кэти, а как наша мама. Но так и быть, ублажу тебя. Пошли. – Он обхватил ее за талию и закружил в танце, который как раз начался.

Пэдди взял Мэри за руку и подвел к танцующим.

– Мне очень хорошо! – крикнула Мэри. Потом музыка, топающие ноги и хлопающие ладоши заглушили ее слова.

Длинные столы в дальнем конце комнаты были уставлены мисками и блюдами с едой. Протанцевав почти два часа, Пэдди и Мэри наполнили тарелки и присели перекусить. Откусив ветчины, Пэдди вскочил:

– Пойду принесу вам пуншу. Он специально для дам. Мэри улыбнулась. Ей очень хотелось пить, но просить чего-нибудь она не хотела; на столе стояли только графины с пивом. Она пробовала пиво у миссис О'Нил, и оно ей не понравилось.

Она увидела, что Пэдди направился в уголок позади стола. Ей пришлось подождать несколько минут, пока он не принес ей чашку с пуншем. В углу вокруг стола с пуншем люди толпились по четверо в ряд. Под столом находились два бочонка виски.

Час спустя их заменили двумя полными бочонками. На сей раз никто и не пытался припрятать виски. Бочонки выкатили прямо на столы, где уже не было еды.

Еще через час действие виски начало сказываться. Танцы стали более разнузданными, люди запели, некоторые женщины заплакали, а крупный краснолицый мужчина запутался в собственных ногах во время танца и с грохотом упал, увлекая за собой партнершу.

Спустя полчаса завязалась первая драка. Не прошло и минуты, как зал заполнился звуками ударов, звоном битого стекла и воплями.

Мэри вцепилась в Пэдди.

– Я хочу домой! – воскликнула она.

– Не переживайте, мисс Мэри. Я о вас позабочусь. Танцы еще только начались.

– Пожалуйста. Прошу вас. Я хочу домой. Пэдди кивнул.

– Как вам будет угодно, мисс Мэри. – Танцуя, он довел ее до пустого пятачка возле дверей. Там было с полдесятка женщин, которые надевали шали перед выходом. К ним присоединилась еще одна, которая тянула за собой двух громко протестующих детей. К Мэри и Пэдди подбежала Луиза.

– Я с вами! – завопила она и кивнула в сторону Майка, который, смеясь во все горло, размахивал остатками позолоченного стула перед носом четверых парней, а те старались добраться до него.

Когда они вышли на улицу, Мэри трясло. Пэдди снял с себя взятый напрокат фрак и укутал им плечи Мэри.

Но ее трясло не от холода, а от увиденного ею насилия. Больше всего ее напугало то, что никого, похоже, не волновали жестокость и зверство. Все смеялись и улыбались, даже драчуны вроде Майка Келли. И даже женщины, которые уходили оттуда, казалось, относились к побоищу совершенно спокойно. А музыканты продолжали играть, будто разбитые в кровь носы и головы ничем не отличались от танцующих ног.

Мэри задела ногой торчащий из мостовой выступ кирпича. Она заплакала из-за пропавшего впустую вечера. Но Пэдди она сказала, что плачет от боли в пятке.

– У вас кровь идет! – воскликнул Пэдди, когда Мэри повернула ногу, чтобы посмотреть. Он легко поднял ее и понес домой, хотя мерз в одной рубашке.

Мэри не могла перестать плакать. Теперь она плакала не от разочарования и не от боли в ноге. Она плакала оттого, что Пэдди Девлин любит ее, а она любить его не может.

В пансионе Мэри промыла и перебинтовала рану, которая оказалась совсем пустяковой. Она отвечала на расспросы миссис О'Нил, высоко подняв испорченные туфельки и улыбаясь самой лучезарной улыбкой, на которую только была способна.

– Бал был замечательный, – сказала она. – Я слышала выражение «станцевать туфли до дыр», а теперь так оно и вышло. Говорят, это доказательство самого отменного веселья.

Луиза ответила кривоватой улыбкой:

– Скажи это моему братцу. Он-то считает доказательством, когда потом голова трещит три дня. И кулаки сбиты до костей.

В ту ночь Мэри с трудом смогла заснуть. Она пыталась понять людей и жизнь на Ирландском канале. По сравнению с ними она чувствовала себя немощной трусихой. Они все так бурно выражали – и радость, и горе. Еда, питье, веселые потасовки были так безудержны, что она совсем терялась и ощущала себя неполноценной.

«Я здесь чужая и никогда не стану своей».

Она подумала, не это ли имела в виду Луиза, говоря, что Мэри «не нашего поля ягода». Она понимала, что изменить себя не может. И не хочет. Она хотела жить той жизнью, кусочек которой наблюдала в Монфлери. Жизнью упорядоченной и красивой, где галереи благоухают цветами, а лужайки зелены, где за столом сидят улыбающиеся люди с тихими голосами и поднимают хрустальные бокалы под портретами, с которых смотрят лица, похожие на их собственные.

Теперь она месяцами не вспоминала о потерянной шкатулке, которая была ее наследством. Иногда она была почти уверена, что это ей только приснилось.

Но наступали моменты, похожие на этот, когда она самой себе казалась чужой в доме на Эдел-стрит. Она вспоминала шкатулку и убеждала себя, что принадлежит к другому миру – более культурному, рафинированному, цивилизованному. «Я буду жить так, как хочу, – пообещала она себе. – Магазин уже процветает. А если я буду трудиться и дальше, у меня будет все, что я захочу. Ведь работа у меня спорится».

Она стыдилась своей гордыни. Но в то же время гордыня эта приносила ей радость.

Когда наконец пришел сон, Мэри уснула, согнув ладони колечком, так что большой палец касался необычно длинного мизинца, – ладони, которым идеально подошла бы отороченная кружевом перчатка из шкатулки.

За милю с небольшим от нее в изящном старом доме на Ройал-стрит, Селест Сазерак заперла дверь своей комнаты. Потом отворила дверцу бюро и вынула из него старую шкатулку. Дерево сверкало – Селест каждый вечер полировала его. Раскрыв шкатулку, она выложила перед собой на покрытый бархатной скатертью столик сокровища, поставила в центр серебряный подсвечник и зажгла пять свечей. Затем выключила газовый свет и села на скамеечку перед столом. Она принялась протирать шкатулку, мурлыкая разложенным на столе сокровищам песню без слов. Свет свечей падал на старые перчатки.

 

Глава 38

На другое утро после квартеронского бала, на рассвете, Вальмон Сен-Бревэн выехал из города. Он не спеша направлялся к плантации, доверив лошади самой выбирать путь на скованной инеем дороге. Сам же целиком сосредоточился на мыслях, которые беспорядочно проносились в голове.

Он знал, что эта девушка, Сесиль, достанется ему, если только он захочет взять ее, что бы там ни говорила Мари. А он желал Сесиль. Больше чем какую-либо другую женщину с самого его отъезда из Парижа.

Однако обстоятельства складывались мерзко – девушку не нужно было покорять, ее просто выставили на продажу.

Ему было вполне по средствам купить ее. Приобрести для нее один из домов возле Рэмпарт-стрит, слуг, экипаж, обстановку, одежду, драгоценности. Она могла бы стать самой роскошной, самой ублажаемой содержанкой в городе, и на это ушла бы лишь мизерная часть его средств.

Он живо представил себе удовольствие, которое получит, потакая ее прихотям, сидя напротив нее за маленьким столиком, – она с обнаженными плечами, шею украшает изумрудное колье… изысканный обед с лучшими винами…

За все уплачено. Словно она скаковая лошадь или батрак на плантации. В высшей степени прекрасное создание – и рабыня, несмотря на все бумаги, свидетельствующие о том, что она свободна.

«Но она сама выбрала такую жизнь, – возражал себе Вэл. – С ее красотой она могла бы выйти замуж за любого из сотен мужчин. Ей не обязательно предлагать себя в любовницы белому. Не обязательно являться на бал квартеронок».

Но он знал, что лжет сам себе. Сесиль была дочерью содержанки. Она была незаконнорожденной по определению. Да, это весьма родовитая незаконность, но очевидная для всех, словно левая перевязь на фамильном гербе. А это означало, что она не может вступить в брак с богатым цветным мужчиной, способным поддерживать тот образ жизни, к которому она привыкла. У свободных цветных было собственное светское общество, с не менее жесткими классовыми и фамильными различиями, чем в белом обществе.

Вероятно, Вальмон знал о жизни этой особенной части населения Нового Орлеана больше, чем любой другой белый. Мари Лаво писала ему о ней, подрастая, осознавая свое место в этом мире, задумываясь о писаных и неписаных законах, которые управляли этим миром.

Он был не в состоянии ответить на ее невинные вопросы о тех особых проблемах, которые касались жизни цветных в стране белых. О том, что эти люди могут быть скорее белыми, чем черными, по цвету кожи, но не по закону. Что по закону они свободны, но фактически нет. Свободные цветные мужчины и женщины могли владеть собственностью и сдавать ее в аренду белым; они могли открыть дело и обслуживать белых клиентов; могли подать на белого в суд и выиграть процесс. Но они не могли вступать в брак с белыми или нанимать их на службу. Более того, при появлении в публичном месте женщины должны были носить тиньоны, как рабыни. И свободную цветную женщину могли арестовать за «плохое поведение» по заявлению белой женщины, если та могла предоставить двух свидетелей. Наказанием была публичная порка.

Свободный цветной мужчина был лишен самого важного права, какое только мог иметь мужчина, – права защитить свою честь. Он не мог вызвать белого на дуэль. Хотя лучшим и самым известным учителем фехтования в Новом Орлеане был Бастиль Крокер, свободный цветной, который давал уроки юношам из самых знатных креольских семей.

Свободные цветные были частью Нового Орлеана с самого основания города. Когда принадлежавший французам остров Санто-Доминго охватило восстание рабов, тысячи богатых цветных бежали с острова, ища убежища во франкоязычном Новом Орлеане. До появления американцев они составляли почти половину населения Нового Орлеана, не считая рабов. Они владели третью всей собственности, включая плантации с сотнями рабов; у них были свои ложи в опере, непосредственно над ложами высшего креольского общества; они обучали детей в особых частных школах, причем мальчики получали дальнейшее образование во Франции. Среди них были поэты и бездельники, врачи и пьяницы, игроки и филантропы, богатые и бедные, святые и грешники – все, чем располагало и прочее человечество. Включая и предубеждение против ребенка, рожденного вне брака и не признанного отцом – незаконнорожденного.

Сесиль Дюлак не могла выйти замуж за мужчину, равного себе по образованию, культуре, воспитанию. С самого рождения она была обречена стать содержанкой.

Вальмон знал все это и внушал себе, что если Сесиль на роду написано стать содержанкой белого, то этим белым вполне может быть он, Вальмон Сен-Бревэн. Он будет лелеять ее и с большим пониманием относиться к сложности ее положения, нежели любой другой на его месте. И с ним ей будет лучше, чем с какой-нибудь скандальной скотиной вроде того торговца хлопком.

И все же… все же… Вэл никогда не навязывал себя женщине, никогда не бывал близок с женщиной, не жаждавшей его объятий. Для простого удовлетворения плоти он всегда ходил к наилучшим шлюхам. Что же до любви, то он признавал лишь любовь обоюдную. Не обязательно ту, которую воспевают поэты. Он не был убежден, что любовь, о которой они пишут, существует где-либо, кроме стихов.

Он мог любить Сесиль – в соответствии со своим пониманием любви. Мог быть неравнодушным к ее чувствам, ее благополучию, ее счастью. Ему нужен был кто-то, кого он мог бы оберегать и любить.

Но он хотел, чтобы и она была неравнодушна к нему, любила его. Однако оснований предполагать в Сесиль нечто подобное не было. И очевидно, не будет.

Она будет верна ему, внимательна к его запросам и желаниям, будет умело вести дом, который он ей купит. У него будет милый уголок, куда он сможет приходить, когда вздумается, где ему подадут ту еду и напитки, которые он предпочитает, где его будет ждать красивая и послушная любовница. Она очень скоро научится доставлять ему удовольствие в постели. Хотя она и девственница, мать несомненно научила ее, как ублажать мужчину.

У него будут все удовольствия, которые несет с собой брак, без каких-либо связывающих ограничений. Он будет величайшим дураком, если не сделает заявку на самую прекрасную, самую привлекательную женщину, которую ему доводилось видеть.

Но она не любит его. И даже не хочет его. Она, конечно, уступит. Она может оказаться достаточно искусной, чтобы изобразить и любовь, и желание.

Но он не позволит себе обмануться. Невозможно не узнать настоящее чувство, когда раскрывается не только тело, но и сердце.

И тогда он почувствует омерзение. К самому себе. К самой системе купли содержанок. К купле-продаже поддельной любви.

Вэл крепко сжал поводья – лошадь уже была готова бежать неизвестно куда.

Но тут он узнал приметные места у дороги и со смехом ослабил хватку. До Бенисона оставалось чуть более мили.

– Уже в стойло хочется, да? – сказал он. Лошадь повела ушами. Вэл похлопал ее по боку. – Ладно, едем домой. Тебе теплой мешанки, а мне горячего пуншу.

В Бенисоне на Вэла обрушилось столько забот, что ему некогда было думать о Сесиль. Было уже двадцать первое декабря, а двадцать седьмого он собирался на скачки в Чарлстон – со Снежным Облаком и еще тремя лошадьми. Чарлстонские скачки были самыми знаменитыми в Америке: участники приезжали из Франции, Англии и Ирландии, а также со всех уголков Соединенных Штатов. Вэл уже бывал на этих скачках, но никогда не выставлял собственных лошадей.

– Европейцы привозят своих лошадей за несколько месяцев до скачек для акклиматизации. Но я хочу встретить Рождество дома, – говорил всем Вэл. – Поэтому беру кусочек Луизианы с собой. Моим лошадкам не нужно будет приспосабливаться к Южной Каролине. Они и не почувствуют, что уехали из дома.

Когда все поняли, что Вэл имеет в виду, то решили, что денег у него больше, чем ума. Он купил океанский пароход, построенный специально по его заказу в Ирландии. Пароход стоял пришвартованный в Новом Орлеане уже четыре месяца. На нем побывал практически каждый горожанин, и все выражали решительное неодобрение – когда Вэла не было поблизости. Говорили, что каюты просторны и шикарны до неприличия. Вэлу, капитану, жокею Вэла, старшему конюху и даже грумам предназначались отдельные помещения. Команда размещалась в кубриках всего на четыре человека. Обитые войлоком стойла для лошадей были просто нелепы. Еще более нелепы были огромные трюмы, предназначенные для силоса и соломы из Бенисона и бочонков с водой.

Пожилой американец, когда-то изучавший историю Древнего Рима, неустанно бормотал на протяжении нескольких часов: «Калигула, Калигула…» Креолы покачивали головами, оскорбленные тем, что всю команду привезли из Новой Англии. Из того, что говорил капитан, никто не мог разобрать ни слова.

Но все признавали, что у Сен-Бревэна есть стиль, и делали колоссальные ставки на его лошадей. Неважно, выиграют они или проиграют, будет просто замечательно показать снобам из Чарлстона, что Новый Орлеан тоже есть на карте.

Судно называлось «Бенисон». Оно должно было начать двигаться вверх по реке до усадьбы в самый день Рождества, когда движения по реке не будет и можно будет свободно определить фарватер для его глубоко сидящего корпуса.

В субботу и воскресенье Вэл проверял, все ли готово к перевозке лошадей и прочего необычного груза. Он переговорил со всеми, кто занимался приготовлениями, и дважды проверил все.

Помимо того, он вновь просмотрел все планы, связанные с поместьем, вместе со своим дворецким Неемией. Ведь поездка в Чарлстон займет более месяца. И еще нужно было поблагодарить Агнес, экономку, за то, что украсила дом плющом, остролистом, омелой, сосновыми лапами, листьями магнолии и гирляндами алых и белых камелий. За день, что он провел в городе, особняк превратился в праздничный дворец. Он разговорился об этом с главным садовником и осмотрел с ним его хозяйство, – ведь того тоже следовало поблагодарить. Несмотря на необычно холодную погоду, сады цвели вовсю.

Вэл распорядился срезать самых лучших цветов. Отправляясь в город, он возьмет их с собой. Они послужат великолепной прелюдией к беседам с множеством тетушек и двоюродных сестер во время обязательных рождественских визитов. Пока каждая из дам будет рассказывать ему, какие именно просчеты допустили ее собственные садовники, надлежащие двадцать минут истекут, и он сможет отправиться с очередным букетом со следующим визитом.

Рождество обещало быть напряженным. Утром надо было раздать подарки рабам, посетить мессу в часовне плантации, съездить в город навестить родственников и заблаговременно вернуться, чтобы не опоздать к погрузке судна, которой ему предстояло руководить.

И скорее всего, спать придется не более двух часов. Он давно принял приглашение Микаэлы де Понтальба отужинать у нее в сочельник. Ужин накануне Рождества – европейский обычай, которого в Новом Орлеане не придерживались. Подавали двенадцать блюд, и гостей тоже должно было быть двенадцать, а заканчивался ужин ровно в полночь шампанским – поднимали бокалы за начало рождественского дня и рождение младенца Иисуса.

Если повезет, он возвратится в Бенисон к пяти утра.

Вэл испытывал глубочайшую симпатию к баронессе и ее сыновьям. Их присутствие в Новом Орлеане было просто даром небес. Даже когда у Вэла не было времени повидаться с ними, он знал, что где-то рядом находится частица Парижа. И тогда он меньше тосковал по Франции.

Но он проклинал себя за то, что согласился провести с ними сочельник. До отъезда в Чарлстон оставалось столько дел! А под маской беззаботного прожигателя жизни Вэлу приходилось скрывать постоянно грызущую его тревогу за предстоящее плавание, за каждый его этап, за возможность провала всех его тщательно продуманных планов.

Еще больше он злился на себя и на Микаэлу за тот портрет, который она хитростью навязала ему. Придется позировать Ринку в понедельник и вторник – в самый сочельник.

Мэри видела, как Вальмон прибыл на утренний сеанс к Альберту Ринку в понедельник. В этом не было ничего неожиданного – Ханна предупредила ее, что Вэл приедет.

– Мэри, Альберт так волнуется! Можно подумать, что он будет писать портрет с самого президента Филмора.

Мэри подумала, что у Вэла усталый вид и он явно не в духе. Она отошла от окна, прежде чем он успел заметить ее. Она тоже устала, но поддаваться усталости не могла – ее ждало шитье.

– У вас несколько утомленный вид, мистер Сен-Бревэн, – сказал Альберт Ринк. – Когда захотите ненадолго присесть, скажите мне.

Вэла раздражали нервозные, подобострастные манеры Ринка. Он хотел, чтобы тот не прерывал работу и побыстрее покончил с портретом. Он начал говорить нечто в этом роде, но тут заметил, что рука художника дрожит, с кисти брызгами разлетается краска, а глаза блестят самым подозрительным образом. Господи, что же это такое – артистический темперамент по-американски? Неужели этот несчастный сейчас бросится ему на грудь и разрыдается? В таком темпе портрет не будет закончен никогда.

Вэл заговорил самым спокойным тоном, как говорил с напуганными лошадьми:

– У меня несколько друзей в Париже занимаются живописью. Никто из них особо не блещет, но тем не менее я им ужасно завидую. Мне кажется просто чудом, когда из цветовых пятен проступает дерево или лицо. По-моему, писать людей сложнее всего. У каждого собственное представление о том, как он выглядит, и оно редко совпадает с тем, что видят другие, глядя на этого человека.

«Должно сработать, – сказал Вэл про себя. – Теперь он знает, что я не рассчитываю, чтобы этот чертов портрет был похож. Мне лично все равно – пусть нарисует хоть воздушный шарик с двумя точечками вместо глаз».

Рука Альберта наносила уверенные, быстрые штрихи.

Вэл улыбнулся.

– Мистер Сен-Бревэн, вы хотели бы улыбаться на портрете?

Вэл хотел бы послать Ринка ко всем чертям. Но ограничился замечанием, что ему предпочтительнее было бы без улыбки.

Альберт кашлянул. Это означало, что он собирается заговорить.

– Я согласен с вами насчет портретов. Это самое трудное. – Он помолчал, а затем выпалил решительно и откровенно: – Я тоже не великий мастер, как и ваши парижские друзья. Лица мне удаются, пожалуй, хуже всего. Но за картину, на которой изображена ваза с апельсинами, никто не хочет платить. По большей части люди мечтают себя увековечить… Извините, я не хотел вас обидеть, я знаю, что баронесса уговорила вас позировать мне, у вас этого и в мыслях не было. Я вам сочувствую и очень хорошо понимаю. Однажды в Филадельфии она заговорила со мной, и я опомниться не успел, как оказался в Новом Орлеане, в такой дорогой квартире, каких в жизни не только не снимал, но и не видел. – Альберт ухмыльнулся. – Она неподражаема. Никогда не пожалею, что познакомился с ней, если, конечно, не умру с голоду.

Вэл решил, что Ринк не так уж плох. С ним стоило познакомиться.

– Вы уроженец Филадельфии?

– Нет, я родился в поселке при большой дороге. Такой маленький поселочек, что у него и названия-то не было. Учился в Филадельфии. Мы с Ханной сэкономили немного денег, и несколько месяцев я мог брать уроки. Мне всегда хотелось писать лучше. Я чувствую, что вижу мир глазами художника, но не могу изобразить то, что вижу. Должно быть, я слишком тщеславен.

– Или слишком скромны.

– Нет. Скромностью я никогда не отличался. Во всяком случае, мне так говорили. – Альберт усмехнулся и принялся смешивать краски на палитре.

– По-моему, скромность – это та добродетель, которую сильно переоценивают, – сказал Вэл. Беседа начинала ему нравиться.

Альберт любил поговорить. Особенно об искусстве и о себе. Благосклонность Вэла открыла шлюзы.

Вэл позировал два часа, опершись локтем на срезанную колонну с каннелюрами, которую Альберт избрал в качестве достаточно классического атрибута. Он многое узнал о жизни Альберта и о его надеждах на будущее. Понял он, и почему Альберт никогда не станет знаменитым художником, несмотря на все свои устремления. Дело было вовсе не в том, что он не мог писать, как ему хотелось. Мастерство могло прийти со временем. У Альберта не было вкуса.

– Например, возьмем ту девушку, которая работает с Ханной в магазине, – сказал Альберт. – Пожалуй, я один из немногих, кто внимательно смотрел на нее. Большинство сказали бы, что она почти дурнушка. Но я смотрю глубже. Эта девушка, ее зовут Мэри, у нее волосы и глаза цвета хереса. В глубине глаз сияет золотой огонек, и волосы отсвечивают золотом, когда на них падает свет. Я хотел бы написать ее, написать так, как я ее вижу. Я посадил бы ее рядом со столиком, а свет падал бы сбоку, чтобы волосы отсвечивали золотом. На столик я поставил бы графин с хересом того же золотого цвета. А глаза смотрели бы прямо на вас, и в их глубине сияли бы золотые искорки… Но я знаю – у меня ничего не получится. Пожалуй, это слишком тонкая работа.

– Это замечательная мысль, – сказал Вэл Альберту. «Ты и представления не имеешь, насколько замечательная», – добавил он про себя. Эта Мэри с глазами цвета хереса, девочка Розы Джексон, – как раз то, что ему надо, чтобы отвлечься, не наживать себе забот, которые у него появились бы, если бы он взял на содержание Сесиль Дюлак. Он уже пообещал себе неделю развлечений в отеле с тремя покладистыми шлюхами. Но девица от Розы – это еще лучше. Она умна. И свидетельство тому ее уход из борделя и то, что она сумела достичь респектабельности и благосостояния. Любопытно понаблюдать, как долго она сможет разыгрывать недотрогу.

А отбросив эту позу, она проявит все те незаурядные способности, благодаря которым девочки Розы по праву считаются лучшими проститутками на Миссисипи.

 

Глава 39

– Здравствуйте, миссис Ринк. Мисс Макалистер здесь? Мэри шила за ширмой. Услыхав голос Вальмона, она уколола палец иголкой.

– Здесь, – ответила Ханна. – Сейчас она выйдет. Мэри вытерла руку об юбку, затем поспешно попыталась затереть кровавое пятно. Иголку она потеряла. У нее кружилась голова. Вставая, она уронила на пол воротничок, над которым трудилась.

Но разве это имело какое-то значение? Он пришел к ней!

– Доброе утро, месье! – выйдя из-за ширмы, сказала она.

Свет падал сзади, высвечивая силуэт Вальмона так же, как закат, когда она впервые увидела его. Лицо было в тени, но Мэри не было никакой надобности видеть его. Она знала это лицо наизусть.

«Альберт Ринк действительно умеет видеть, – думал Вэл. – Действительно в глубине глаз этой девчонки словно горят крохотные золотые свечи. Странно, что я никогда этого не замечал. Возможно, это из-за ее румян. Розе следовало бы научить ее накладывать их не так густо».

Он слегка поклонился и улыбнулся. У Мэри сердце перевернулось в груди.

– Я собираюсь прогуляться по береговому валу и взглянуть там на одно судно, – сказал Вэл. – Если вы свободны, мадемуазель, я хотел бы пройтись с вами. Мы могли бы выпить кофе на рынке.

Мэри даже не взглянула на Ханну.

– Я надену чепец, – сказала она.

– Мэри, возьми шаль, – засуетилась Ханна.

– Сегодня такой чудесный день. Кутаться совсем ни к чему, – ответила Мэри. В воскресенье снова стало тепло. Мэри про себя возблагодарила всех святых. Благодаря теплой погоде она утром надела свой лучший чепец. Нервными, неуклюжими пальцами она завязала полосатый бант под подбородком.

– Я готова, месье Сен-Бревэн.

Оказавшись на солнце, Вэл разглядел, что румянец у Мэри естественный. Это был первый сюрприз, поджидавший его.

Второй не заставил себя ждать – Мэри перешла на французский язык. Говорила она почти безупречно:

– Вы собрались взглянуть на «Бенисон», месье? Я слышала о нем от дам в нашем магазине. Если позволите, я бы тоже хотела взглянуть на него.

– На нее, – поправил Вэл. – Для моряков и в Англии, и во Франции любое судно – всегда женщина. Говорят, это из-за того, что мужчины их очень любят, хотя они чрезвычайно опасны.

Он ожидал, что Мэри подхватит заданный им тон, начнет флиртовать или спросит, насколько опасной должна быть женщина, чтобы понравиться ему. Но вместо этого она с интересом заметила:

– Это странно. Ведь женщины считаются дурным предзнаменованием на судне. Или это не так? Я где-то об этом читала.

Вэл был сбит с толку.

– Не знаю, – ответил он и попытался рассмотреть лицо Мэри. Уж не смеется ли она над ним? Но лицо ее было прикрыто полями чепца. Она оказалась намного ниже ростом, чем ему помнилось.

Если бы ему все же удалось рассмотреть ее, он был бы в очередной раз удивлен. Прикусив нижнюю губу, она морщилась от боли. «Прекрати, – внушала она себе. – Прекрати. Ты слишком много болтаешь. Так ты ему до смерти надоешь. И не задавайся вопросами о том, что происходит. Главное, что ты здесь, с ним, и это сущая правда. Не трать ни секунды даром. Подмечай все, чтобы потом могла вспомнить. Решительно все».

Она подняла взгляд и посмотрела в лицо Вэла. Ее взгляд был полон искреннего любопытства.

И это его опять-таки удивило. Посмотришь на нее – так она невинна, как пятилетнее дитя. Странно, что Роза не сумела удержать ее у себя. Это, должно быть, была лучшая девочка в ее заведении. В глазах Вэла, Мэри столь искусно и правдоподобно изображала невинность, что это напоминало пародию. Вэл рассмеялся.

Мэри моргнула и рассмеялась вместе с ним. Смех исходил из глубины ее маленького тела, он звучал так весело и заразительно, что все поневоле оборачивались и улыбались.

В этот момент она была так счастлива, что совершенно забылась.

– Вы предпочтете попить кофе сейчас или позже? – спросил Вэл.

– Все равно, можно и сейчас, и после, – ответила Мэри. – Кофе всегда кстати. А вам как больше хочется?

– Да пожалуй, и сейчас, и после. Я ведь утром так и не пил кофе. – Он взял Мэри повыше локтя. Они вышли на береговой вал с его оживленным движением. – Бежать можете?

Мэри показалось, что его теплая рука обжигала ей кожу сквозь его перчатку и рукав ее платья. Она боялась, что у нее в любой момент могут подкоситься ноги. Но от этой слабости она чувствовала себя великолепно.

– Бежать могу, – заверила она, и они нырнули в водоворот повозок, животных, людей.

Позднее Вэл не мог четко припомнить те полчаса, которые он провел с Мэри. Все подробности исчезли. Он вспомнил лишь, что все продавцы, похоже, знали Мэри по имени и что такого вкусного кофе, как тот, который они пили в тот день, ему пробовать не доводилось, равно как и столь же аппетитного гумбо. И что «Бенисон» несомненно самое прекрасное судно на реке.

Он намеревался устроить так, чтобы она пришла на часок в его номер в отеле. Но неожиданно для самого себя пригласил ее на плантацию посмотреть на Снежное Облако после очередного сеанса позирования, который состоится завтра утром. Тогда он сможет провести с ней больше времени, а ему хотелось побыть с ней подольше.

Она буквально захлопала в ладоши. Вэл решил, что в своей роли инженю она несколько переигрывает. Затем она спросила, следует ли ей пригласить дуэнью. «Конечно», – ответил он, подыгрывая ей.

Он проводил ее до самого магазина, словно она и в самом деле была респектабельной молодой дамой, а затем поспешил в «Сен-Луи». По пути он вспомнил лаконичное резюме Филиппа Куртенэ относительно Мэри Макалистер: она не такая, как остальные девушки.

Бедняга Филипп. Неудивительно, что она произвела на него столь сильное впечатление. Вэлу еще не доводилось видеть столь убедительную актрису, как Мэри Макалистер.

Играла она блестяще. Не кокетлива, но и не холодна; не слишком светская, но и не вовсе неотесанная. Да, она действительно не похожа на других девушек, в ее обществе настолько хорошо и спокойно, что легко забыть, кто она на самом деле. Девушки Розы всегда дают мужчине то, чего ему хочется больше всего, даже когда он сам не подозревает, чего именно, и понимает, лишь когда уже получил это.

«Эта лучше всех. Такой я еще не видел, – думал Вэл. – Завтра будет очень интересно». Он вошел в отель и перестал думать о Мэри.

А Мэри шила за своей ширмой, вновь и вновь переживая каждую секунду, проведенную с Вэлом. Она не могла поверить, что все это случилось на самом деле. Время от времени она трогала пальцем обработанный лаком цветок, который принесла в кармане. Это было вещественное доказательство – продавец гумбо дал Вэлу цветок в виде ланьяппа, а Вэл подарил цветок ей.

Войдя в двери отеля «Сен-Луи», Вэл попал на самый оживленный пятачок во французском квартале – за исключением рынка. Отель занимал почти полквартала, или, как выражались креолы, полквадрата. У него было три входа. Один, с Ройал-стрит, вел к двум сотням номеров, четыре из которых Вэл снимал круглый год, – они служили ему городской квартирой. Два входа были с Сен-Луи-стрит. Один вел на лестницу, которая изящно поднималась до бальных зал, а другой – большой, внушительный, с колоннами – служил главным входом. В него Вэл и вошел – у него были важные дела.

Проходя через большой зал, именуемый биржей, он кивнул нескольким знакомым, но при этом показал на противоположный выход, давая тем самым понять, что у него нет времени остановиться поболтать. Таких бирж в городе было несколько. Там собирались банкиры, маклеры, торговцы и представители транспортных фирм и заключали сделки с сахаром, хлопком и всевозможными перевозками.

Вэл держал путь в ротонду – самое сердце отеля, где торговля отличалась большим разнообразием и где проводились аукционы.

Ротонда пользовалась вполне заслуженной славой одной из самых интересных достопримечательностей Нового Орлеана, куда стекались и приезжие, и местные жители. Ее высокий купол был украшен фресками с аллегорическими сюжетами. Боги, нимфы, мифические животные резвились на фоне фантастических пейзажей высоко над головами людей, толпами снующих по мраморному полу. Чугунная винтовая лестница вела на опоясывающую ротонду чугунную же галерею, откуда зрители могли любоваться бурной деятельностью аукционистов, а также лучше рассмотреть величественные языческие забавы на фресках.

По воскресеньям ротонда была закрыта, а во все прочие дни недели открыта для обозрения. От полудня до трех часов она была забита мужчинами и женщинами, продающими, покупающими или просто наслаждающимися бурным оживлением.

От разнообразия товаров захватывало дух. За плантацией в три тысячи акров мог следовать пай на одну тридцатую часть небольшого пригородного участка. За бочонком вина – пара бокалов. Мебель, гвозди, картины, чайники, тюки сена или хлопка, кадушки с ромом или патокой, дамские ботинки или мужские подтяжки, кружева, духи, смола, плуги, хрустальные люстры, фарфор, шелка, связки бамбуковых стеблей… Все, что могло кому-то понадобиться, сваливалось к ногам покупателя после быстрого оживленного торга, который велся одновременно по-французски, по-английски и по-испански. Жители Нового Орлеана любили азарт и состязания. И естественно, предпочитали аукционы всем прочим видам коммерческих сделок. Даже дамы-креолки приходили в ротонду, когда выставлялась новая партия товаров из Франции или продавалась обстановка шикарного дома для покрытия долгов какого-нибудь проигравшегося картежника.

Аукцион проходил быстро и яростно. Три часа не тот срок, за который можно подумать, прежде чем делать ставки. Слишком много товара проходило через аукционы. В особенно напряженные дни два, три, а то и четыре аукциона проводились в разных концах огромного зала одновременно.

Вэл сразу увидел, что сегодня особого оживления нет. Лишь один аукционист зазывно выкрикивал группе человек в двадцать—двадцать пять:

– Как, неужели вы дадите этому потрясающему зеркалу уйти всего за сорок три доллара? Леди и джентльмены, да в самом Версальском дворце нет столь правдивых и столь прекрасных зеркал…

Два человека, стоявшие по обе стороны от него, говорили то же самое и с теми же интонациями – один по-французски, а другой по-испански.

Вэл прошел мимо них ко второй аукционной площадке, где мужчина устанавливал подиум.

– Привет, Жан-Пьер, – сказал он. – Мне передали, что у вас есть что-то для меня.

Аукционист кивнул.

– Как раз то, что вы любите, месье Сен-Бревэн. Пойдемте со мной. – Он жестом подозвал своих переводчиков, и они продолжили работу за него.

Аукционист провел Вэла в заднюю часть ротонды, где за низеньким деревянным барьером разместились рабы, выставляемые на продажу. Там уже было трое покупателей, которые придирчиво рассматривали рабов, обсуждая их достоинства и недостатки.

Жан-Пьер был одним из немногих новоорлеанских аукционистов, которые принаряжали рабов перед торгом. За перегородкой стояли четверо мужчин в плохо сидящих зеленых фраках, красных жилетах и желтовато-коричневых брюках и шесть женщин в бальных платьях из розовой тафты с глубоким вырезом. Одна из женщин была очень стара, со скрюченными от артрита руками и узким лицом, изборожденным морщинами. Была тут и девочка не старше десяти лет. У всех женщин на головах были требуемые законом тиньоны – хлопковые, с черно-красным узором, который самым нелепым образом контрастировал с блестящей розовой тканью платьев. Все рабы улыбались, довольные своими роскошными нарядами.

– Они с плантации Марсдена, что повыше Натчеза, – сказал аукционист. – Марсден наконец-то помер от скупости. Скорей всего, не пожелал раскошелиться на врача. Эту партию доставили в лохмотьях. Но они в хорошем состоянии. Об имуществе он заботился лучше, чем о себе самом.

Один из покупателей внезапно спросил самого крупного из рабов:

– Как тебя зовут?

Покупатель, естественно, говорил по-французски. Раб закатил глаза, и улыбка его дрогнула.

– Эге, да они все говорят по-американски, – сказал креол. – Я не собираюсь открывать у себя на плантации школу. – И он поспешил прочь, остановившись, лишь чтобы взять блюдечко устриц с подноса, который предложил ему официант.

– Похоже, полку конкурентов убыло, – сказал Вэл и подозвал официанта. – Пришлите мне бутылку белого вина, – сказал он, отобрав несколько устриц.

Администрация отеля предоставляла постоянным посетителям аукционов бесплатный второй завтрак, чтобы те не пропускали возможность сделать ставки. Официанты курсировали по залу с подносами, уставленными горячими и холодными закусками и напитками.

Жан-Пьер подождал, пока Вэл съест дюжину устриц, выпьет два бокала вина и вытрет руки о полотенце, которое поднес ему ухмыляющийся мальчишка в униформе. Затем, откашлявшись, предложил начать аукцион.

– Хоть товару и немного, времени уйдет порядочно. Вальмон улыбнулся:

– Не слишком, я надеюсь. Я рассчитываю на вас, Жан-Пьер. Пожалуйста, постарайтесь видеть мои ставки, а ставок других джентльменов не замечать. Которые из них семья?

Жан-Пьер вздохнул:

– Боюсь, что старая карга – тоже член семьи. Конечно, много за нее не дадут, но она была поварихой, месье, так что не совсем уж бесполезна. Эти двое сильных мужчин ее сыновья, а женщина, которая стоит рядом с девочкой, своей дочерью, – невестка. Говорят, она беременна, но я этому не верю.

Вэл приподнял брови:

– Выходит, из десяти рабов я, по вашим расчетам, должен купить половину. Неудивительно, что вы прислали мне записку.

Жан-Пьер пожал плечами:

– Но вы же сами предпочитаете семьи. Я вам ничего не навязываю.

Про себя аукционист считал Сен-Бревэна глупцом. Может, и правда, что покупка рабов семьями уменьшает вероятность побега и издержек, связанных с поимкой беглецов. И все же такой подход казался аукционисту пустой тратой денег. Однако он был доволен, что Сен-Бревэн предпочитает пускать деньги на ветер в ротонде. Только за прошлый год благодаря расточительству Сен-Бревэна Жан-Пьер получил очень неплохие комиссионные.

В качестве рождественского подарка хорошему клиенту, а также потому, что торговля шла очень вяло, Жан-Пьер продал Вальмону пятерых рабов за стартовую цену.

Оплачивая покупку, Вэл присовокупил еще сто долларов.

– Будьте любезны, Жан-Пьер, купите на половину этой суммы крепкой одежды для рабов. Особенно нужны хорошие башмаки, даже для старухи. В настоящее время сапожник в Бенисоне перегружен работой. Другую половину потратьте на подарок, который понравился бы вашей жене. Я благодарен ей за то, что она сделала из вас такого приятного делового партнера. За рабами я пришлю кого-нибудь завтра. Таким образом, ваши люди успеют хорошенько помыть их и приодеть. Не терплю вшей на своих рабах.

Аукцион занял всего полчаса. Вэл неспешно вышел, довольный удачной покупкой, в огромный и шумный бар отеля. Там бесплатный завтрак был еще более изысканным и разнообразным, а Вэл уже проголодался. Он решил отведать гумбо и сравнить его с тем, которое ел на рынке.

Приподняв цилиндр, он поклонился знакомой даме, но та была слишком увлечена торгами – продавали плюшевую козетку – и не заметила его.

В то же время какая-то незнакомая ему дама смотрела на него с неподобающей откровенностью. Сен-Бревэн был самым красивым мужчиной в ротонде, а возможно, и во всем отеле. Его легкая и уверенная поступь свидетельствовала о том, что он знает об этом факте и относится к нему с полным безразличием.

Мэри не могла устоять перед искушением. Она направилась в студию Альберта Ринка под предлогом, что не разобрала какую-то деталь в эскизе платья, над которым трудилась.

Когда Альберт объяснил ей эту деталь, она стала рассматривать портрет Вэла, хотя пока на нем еще ничего нельзя было разобрать, кроме наброска коричневого сюртука и нескольких дюймов галстука.

– Мэри, ты слышала хоть слово из того, что я сказал?

– Да, Альберт. Спасибо тебе большое. – Мэри взяла набросок и поспешила вниз, напевая про себя. Ей не нужен был портрет, даже законченный. Выражение лица Вэла, каждый его жест отчетливо отпечатались в ее сознании.

Завтра она снова увидит его. Ханна пообещала, что они с Альбертом поедут в Бенисон как «сопровождающие лица». Никаких проблем не возникнет – они давно уже решили, что магазин будет закрыт и в сочельник, и в Рождество.

 

Глава 40

Опершись о колонну из фальшивого мрамора, Вэл предался своим мыслям, пока Альберт Ринк писал и говорил. Главным образом он размышлял о предстоящей поездке в Чарлстон. Как проявит себя судно, будет ли благоприятна погода и спокойно море, хватит ли провизии? Он почти не воспринимал слова Альберта.

Пока тот не сказал, с каким нетерпением он и его жена ждут возможности посетить плантацию Сен-Бревэна. Тут Вэл очнулся. Надо же, эта плутовка Мэри Макалистер и вправду нашла себе провожатых. Сначала Вэла это рассердило, затем позабавило и, наконец, понравилось. Ему казалось, что он понимает игру, которую она ведет, а игры ему и самому нравились. Значит, придется перехитрить ее, чтобы забраться к ней в постель, совратить, как если бы она и впрямь была той невинной девицей, которой прикидывалась. Ну до чего умна! Достойное сопротивление – это как раз то, что он любил больше всего на свете.

И внезапно ему страстно захотелось увидеть Мэри Макалистер.

День выдался теплый, даже теплее предыдущего. Солнце ярко светило в безоблачном небе. Мэри и Ханна взяли с собой парасольки, чтобы прикрыть лица от солнца. Зонтики у них были веселенькие, из розового шелка, в рюшечках. Солнце лишь чуточку пробивалось сквозь шелк и высвечивало лица хозяек самым лестным образом. Мужчины и не подозревали, что Мэри всю ночь не спала, нашивая шелк на старые зонтичные каркасы, которые нашла у старьевщика на рынке. Без парасольки ей пришлось бы надеть вуаль, как и поступало большинство женщин в Новом Орлеане. Но тогда она не смогла бы разглядеть все как следует. А ей не хотелось упустить ни одной мелочи в день, который она проведет с Вальмоном.

В карете они с Ханной сидели напротив Вэла и Альберта. Поскольку погода стояла прекрасная, Вэл нанял открытое ландо. Две лошади в хорошем темпе везли их по дороге, тянущейся вдоль реки. Слева перед пассажирами открывался вид на реку и на пароходы, неспешно плывущие вверх по течению. На дороге два небольших экипажа состязались в скорости. По команде Вэла кучер подстегнул лошадей, и ландо присоединилось к гонке.

Затем дорога стала неровной, и им пришлось сойти с дистанции. Ханна принялась обмахиваться платком.

– Я не привыкла к таким волнениям, – сказала она. Щеки у Мэри стали пунцовыми, а золотые искорки в глазах засверкали особенно ярко.

Свернув с дороги, они проехали несколько миль вдоль болота. Необходимость в зонтиках отпала. Высокие кипарисы, обросшие густым испанским мхом, загораживали солнце. Оно проглядывало лишь в широких окошках черной болотной воды, превращая их в яркие зеркала, в холодных глубинах которых блестел теплый солнечный шар.

На обочине узкой тенистой дороги вдруг ожила длинная колода и с головокружительной быстротой рухнула в черную болотную воду.

Ханна взвизгнула. А Мэри выгнула шею, чтобы увидеть, как аллигатор вынырнет. Вэл наблюдал за ними с едва заметной улыбкой.

Вскоре они оказались на широкой аллее, окаймленной раскидистыми дубами. Навстречу им выбежал десяток громко вопящих негритят. Дети бежали вровень с экипажем, размахивая руками и смеясь. Путешественники прибыли в Бенисон.

Плантация не только соответствовала ожиданиям Мэри, но и намного превосходила их. Высокие белые колонны особняка поддерживали крутую крышу над широкой выложенной плиткой галереей первого этажа и побеленным чугунным балконом, опоясывавшим второй этаж. Холл был выложен мрамором. Персидский ковер, словно сплетенный из драгоценных нитей, окрашивал в теплые тона прохладный камень.

Дворецкий принял шляпы, трости и зонтики и спросил Вэла, куда подавать кофе.

– Во внутренний дворик, – сказал Вэл. – А потом мы перед обедом сходим на конюшню, если дамы не против.

Ханна и Мэри дружно согласились. Горничная спросила, не угодно ли им освежиться, и провела в гардеробную, оборудованную всем необходимым. Ханна в полном изумлении смотрела на душистое мыло, кувшины с горячей и холодной водой, плотные льняные полотенца, флаконы с одеколоном, резной и расписной гигиенический стул.

– Боже мой, Мэри! – прошептала она. – Это прямо дворец!

Мэри улыбнулась. «Где же еще жить принцу, как не во дворце?» – подумала она и испугалась, что все это ей только снится. С каждой минутой происходящее все более походило на волшебный сон.

Они выпили кофе с бутербродами и печеньем за столиком в тени магнолии. Она сидела возле Вэла на чугунной скамеечке – так близко, что, когда он поднимал чашку, его локоть касался ее плеча.

Они прошли по аллее магнолий в пурпурном цвету до конюшни. Вальмон держал ее под руку – дорожку пересекали корни деревьев, и легко было споткнуться.

Он постоянно находился рядом, и сердце у Мэри гулко билось, а дыхание замирало.

Когда грум вывел во двор возле конюшни громадного белого жеребца, Вэл отошел от нее, чтобы внимательно осмотреть ноги и копыта Снежного Облака. Короткая отлучка Вэла породила у Мэри чувство облегчения – и горькой утраты. Она медленно дышала полной грудью. Сердце ее радовалось при виде его прекрасной темноволосой головы рядом с ослепительно белым конем.

Ханна и Альберт переговаривались. Возможно, они обращались и к ней, но Мэри их не слышала. Она слышала лишь, как ветер с реки шуршит листвой наверху. Шум этот был подобен музыке, а в ответ доносилось птичье пение – серенада прекрасному дню, красоте жизни и любви.

«И как они могут есть? – изумлялась Мэри. – Кусать, жевать, глотать, разговаривать, будто это какой-нибудь заурядный обед?» Она водила вилкой по тарелке, гоняя с места на место пряный местный плов джамбалайа и переводя взгляд то на лицо Вэла, то на портреты, которыми были увешаны стены столовой. Она искала сходство, завидуя этим давно ушедшим из жизни Сен-Бревэнам, ведь они имели к Вэлу непосредственное отношение.

– У вас есть замечательные полотна, – сказал Альберт. – Мне даже неловко, что я пытаюсь писать ваш портрет.

Вэл засмеялся:

– Мистер Ринк, только не изображайте меня таким букой, как мои предки, и этого будет достаточно. А вы замечали, что чем больше человек похож на пирата, тем благочестивее он выглядит на портрете? У Сен-Бревэнов долгая и незаурядная история грабежей и разбоев, начиная с Первого крестового похода. Авантюристы – все как один.

– А вы тоже авантюрист, мистер Сен-Бревэн? – спросила Ханна.

Вэл на мгновение посерьезнел, затем вновь улыбнулся:

– Некоторые считают именно так, миссис Ринк. Они в ужасе от сумм, которые я поставил на Снежное Облако. Признаюсь, мне нравится риск и даже немного опасности. Пока что мне везло.

Альберт по-прежнему переживал за портрет Вэла. Он повторил свои опасения, что его произведение не будет соответствовать уровню портретов, висящих на стенах.

Вэл снова постарался успокоить его, но Альберт все нервничал.

Наконец Ханна прервала мужа:

– Альберт, будь же благоразумен! Может быть, то, что делаешь ты, и нравится тебе меньше, чем работы этих художников. – Ханна показала на портреты. – Но, будь уверен, они точно так же относились к своим работам. Ведь на этих стенах нет ни одного Гейнсборо, да, мистер Сен-Бревэн? Альберт говорит, что нет портретиста лучше Гейнсборо.

– Ничего и отдаленно похожего на Гейнсборо, миссис Ринк. – Вэл улыбнулся Альберту: – А почему вы выбрали именно его? Почему не Ромни?

Альберт засмущался:

– Я про Ромни ничего не знаю. У моего учителя в Филадельфии была копия «Юноши в голубом» Гейнсборо. По ней он учил нас, что есть великое искусство.

– Смотреть на работы мастеров – лучший способ учения, – поспешил заверить Вэл. – А если нет оригинала, то ничего зазорного не вижу в том, чтобы воспользоваться копией.

– Очень любезно с вашей стороны, но… – Альберта было не разубедить.

Вэл попробовал подойти с другой стороны:

– У меня самого есть целая папка с копиями, мистер Ринк. Я заказал их специально, чтобы не забыть произведения, которые видел в Париже. Если желаете, я покажу вам их после обеда.

Выражение лица Альберта тут же изменилось.

– Очень желаю. Благодарю вас, сэр.

– Не стоит, – отмахнулся Вэл и жестом показал, чтобы подавали другое блюдо. Альберт нагонял на него тоску. Чем скорее закончится это гостевание, тем лучше. Он посмотрел на Мэри. «Если она смеется, я сверну ей шею, – подумал он. – Ставки в ее игре слишком высоки, если скука входит в их число».

Мэри смотрела на Вальмона, не в силах отвести глаз. Когда он взглянул на нее, она отвернулась.

«Ей стыдно смотреть мне в глаза, – подумал он. – Это хорошо. Сама понимает, что зашла слишком далеко… Смотрите, как покраснела. Я знаю женщин, которые отдали бы целое состояние, лишь бы выучиться этому фокусу».

После обеда Вэл пригласил всех в библиотеку. Это была угловая комната, и ее наружные двери выходили на галерею. Чтобы в комнату проникал свежий воздух, двери были открыты. Развязав тесемки пухлой кожаной папки, Вэл раскрыл ее на длинном столе, стоящем в центре комнаты.

– Как вы увидите, в своем собрании я отдаю предпочтение Жаку-Луи Давиду. Должно быть, в душе я классицист.

Альберт занес руки над папкой, словно грел их у камина. Вэл пододвинул к столу стул для Ханны. Мэри же он сказал:

– Я хотел бы показать вам кое-что в гостиной. Не угодно ли пойти со мной?

– Разумеется, – ответила Мэри, удивившись, что может разговаривать нормальным голосом.

Она последовала за Вэлом в просторную комнату, выходящую окнами на реку. За лужайкой и береговым валом виднелась Миссисипи. Деревья и дом отбрасывали длинные прозрачные тени на зеленый бархат лужайки, как и в тот солнечный день, когда она впервые увидела Вэла на валу перед этим домом. Только теперь она рядом с ним.

Вэл видел, как у нее на шее бьется жилка. Из гирлянды зелени, протянутой над камином, он извлек веточку омелы.

– Вот вам, – сказал он. – Украшение на праздник. – Он вдел веточку в косу Мэри, прямо над ухом. – Счастливого Рождества!

Он стоял так близко, что Мэри ощущала тепло его тела. От желания прикоснуться к нему у нее защипало в руках. Глаза его смеялись.

– Вы молчаливы сегодня, мадемуазель. Находите, что денек выдался скучный?

Мэри покачала головой. Говорить она не могла. Его близость действовала на нее гипнотически. Вэл дотронулся до омелы.

– Я верю в старые обычаи. А вы? – Он провел пальцем по ее уху, по щеке, по горлу. Остановившись под подбородком, Вэл приподнял его и задержал в таком положении, медленно приближаясь губами к ее губам.

Мэру чуть слышно ахнула и приподнялась на цыпочках навстречу его поцелую. Она провела ладонями по его рукам, плечам, погрузила их в его густые, пушистые волосы. Когда он сжал в объятиях ее талию, она наклонилась и губы ее раскрылись в ответ движению его губ.

Вэл отпустил ее талию, и она почувствовала себя невесомой от небывалого блаженства, неспособной видеть и ощущать ничего, кроме него.

– Вот черт! – пробормотал он. – Ринк меня зовет. – Он поспешно поцеловал ее в глаза, в нос, в губы. – Я возвращаюсь из Чарлстона в конце февраля, Мэри Макалистер. Не забудь обо мне, пока меня не будет. – Он отпустил ее и стремительно зашагал в библиотеку.

Мэри застыла там, где он ее оставил. Ее мягкие губы дрожали. Лишь много позже ноги стали слушаться ее, и она пошла вслед за ним.

Войдя в библиотеку, она изумилась: никто не заметил, что она уже совсем не та Мэри, что была раньше. Ханна улыбнулась ей. То же сделал и Вэл. Улыбка его была мимолетной. Затем он вновь перенес внимание на Альберта.

Тот заикался от восторга, просматривая лежащие в папке творения. Он и представления не имел, что в мире существуют подобные чудеса. Ему во что бы то ни стало нужно было узнать у Вэла, каково это было – видеть оригиналы. Что он при этом чувствовал? Какой был свет? Какой величины картины? Заметны ли мазки? Вопросы сыпались один за другим так быстро, что разобрать их было почти невозможно.

Наконец Вальмон поднял руки, изображая шутливую капитуляцию.

– Дорогой мой, – сказал он. – Вы спрашиваете как художник, а я всего лишь неравнодушный наблюдатель. Ей-Богу, я не в состоянии ответить на ваши вопросы… И еще я опасаюсь, что солнце уже заходит. Лучше бы вам доставить дам в город засветло. В темноте прибрежная дорога не всегда безопасна.

Альберт пытался что-то возразить, но Ханна его усмирила. Вэл проводил его до дверей, крепко обнимая за плечо.

– Когда вернусь, – пообещал он, – я поговорю о вас с моим банкиром. Мне говорили, что его отец собрал прекрасную коллекцию, которую он вывез из Парижа после падения Бастилии. Я спрошу его, нельзя ли вам взглянуть на нее. Мать его живет отшельницей, и в их доме никто не бывает, но он старший сын. Если кто и может ввести вас в дом, так только он.

– А Давид там есть?

– Уверен, что нет. Иначе я бы разбил окно, лишь бы забраться туда. Но нечто вполне знаменитое там есть. Делакруа, по-моему. Или Шассериан. Ну да все равно. Что бы там ни было, я для вас постараюсь.

Вэл кивнул слугам, стоящим в холле. Горничная подала Мэри и Ханне чепцы и зонтики. Дворецкий протянул Альберту шляпу. К ступеням крыльца подали ландо.

Оставив Альберта, Вэл подал руку Мэри. Она положила ладонь ему на запястье. Проводив ее до экипажа, он не выпускал ее руки, пока она не вошла, затем поцеловал ей руку:

– Au 'voir, Mademoiselle.

Au 'voir, – ответила Мэри.

Те же дети, которые бежали рядом с каретой, встречая гостей, выбежали на дорогу и замахали руками на прощанье. Мэри и Ханна махали им в ответ, пока усадьба не скрылась из виду. Альберт сидел напротив них, погрузившись в воспоминания о картинах.

Ханна вздохнула и поудобнее уселась на обитой кожей скамеечке.

– Интересно, каково это – быть таким богатым. Думаешь, такие, как мы с тобой, могли бы к этому привыкнуть? Я бы никогда и пальцем не пошевелила, это точно. Как ты думаешь, сколько у него рабов? Один из них определенно только и делает, что раскатывает тесто. Ты эклеры попробовала? Жаль, что на мне не было передника. Я бы распихала оставшиеся по карманам.

Мэри трудно было кивать в нужном месте, изображая внимательную слушательницу. Она не слушала Ханну. Она все еще ощущала прикосновения рук Вэла, его губ. Пальцы пощипывало – они хранили воспоминания о густых кудрях Вэла. В конце февраля. Она готова ждать. Она готова ждать целую вечность.

Когда экипаж уехал, Вэл возвратился в библиотеку и позвонил, чтобы принесли кофе и коньяк. День показался ему бесконечно долгим, а впереди еще был сочельник у Микаэлы.

Перед тем как закрыть папку, Вэл просмотрел репродукции. Он уже несколько месяцев не удосуживался раскрыть папку – все время отнял сахар. Иногда ему очень хотелось нанять управляющего, но он неизменно отвергал эту мысль. Настолько доверять он не мог никому.

В папке лежали копии его любимых произведений, сильно уменьшенные, но достаточно искусные, чтобы явственно вспомнить оригиналы. Они напоминали ему о Венеции, Риме, Флоренции, Лондоне, Амстердаме и Париже. О Париже в первую очередь.

Он извлек портрет мадам Рекамье кисти Давида. До чего же очаровательное создание! Трудно было поверить, что она умерла. Еще труднее – что она перед этим состарилась. Оставаться бы ей вечно двадцатидвухлетней, как на портрете!

Он начал было убирать репродукцию, затем снова вытащил ее. Сесиль Дюлак обладала красотой и юностью Жюльетты Рекамье. Более того, она была значительно моложе, по меньшей мере года на четыре, а то и на пять-шесть. В прозрачных газовых платьях эпохи мадам Рекамье она была бы еще красивее. Вэл представил себе прекрасную юную квартеронку возлежащей на ампирной кушетке, плавные линии которой повторяют изящные изгибы тела.

Проклятье! Он вовсе не желал думать о Сесиль Дюлак! Ведь предполагалось, что эта девица, Макалистер, отвлечет его… Что ж, вполне возможно. Страстная сладость ее поцелуя так возбудила его, что он даже удивился и порадовался. Когда она была в его объятиях, ему почти показалось, что поцелуй этот таит любовь, а не притворство.

– Луиза, – прошептала Мэри. – Я так люблю его, что вот-вот лопну.

– Тогда лучше лопни, и дело с концом. От любви, Мэри, добра не жди. Женщине нужно что-то посущественней любви, а то еще до тридцати превратишься в старуху с десятью детишками. Лучше держись своего магазинчика. Тогда сама кое-чего в жизни добьешься, собственными силами. А любовь – что она тебе дала? Сушеный цветочек и увядшую омелу?

– А счастье, Луиза? Я раньше и не представляла себе, что можно быть такой счастливой!

– Что ж, Мэри, надеюсь, тебе никогда не доведется узнать, какой можно быть несчастной. Ты все слишком бурно воспринимаешь. Попытайся, для разнообразия, пораскинуть мозгами. Не может этот тип, Вальмон, быть таким идеальным, каким ты его расписываешь. Поищи в нем недостатки.

Мэри проснулась посреди ночи. Щеки ее были мокры от слез. Во сне она увидела темнокожих детей, которые бежали по аллее Бенисона рядом с экипажем. Только они не смеялись, не махали руками. Они стонали и вздымали к небу маленькие руки, скованные тяжелыми цепями.

Рабы. Конечно же, слуги Вальмона были рабами, и вся его роскошная жизнь обеспечивалась их трудом. Мэри так и не смогла преодолеть те смешанные чувства относительно рабства, которые она испытывала в доме Куртенэ. Сейчас же ее разум буквально разрывался надвое.

Разве Вальмон способен на дурное? Она никогда этому не поверит. Но тут она услышала спокойный, ясный голос матери-настоятельницы: «Один человек не может владеть другим. Это страшный грех пред ликом Господним».

 

Глава 41

Рождественский ужин Микаэлы являл собой частичку Парижа, чудом перенесенную в Новый Орлеан. Она пригласила самых остроумных людей новоорлеанского света, которые нередко путешествовали во Францию. Еда, вина и разговоры могли потягаться с наилучшими европейскими образцами. Темная река за окнами вполне могла бы быть не Миссисипи, а Сеной.

К концу ужина баронесса припасла приятный сюрприз. После того как все выпили за первое мгновение Рождества, она распорядилась вновь наполнить бокалы.

– Предлагаю вполне мирской тост, – с улыбкой произнесла Микаэла. – Дамы и господа, поднимаю бокал за Шведскую Канарейку. Она приедет в Новый Орлеан в феврале и остановится в доме Понтальба!

– Микаэла, откуда вы узнали?.. Что это значит?.. Кто вам сказал?.. – Половина гостей говорила одновременно.

Баронесса пригубила шампанское. На губах ее играла легкая довольная, ехидная улыбка. Понемногу она позволила им вытянуть из себя все нужные сведения.

Ф.Т.Барнум привез Дженни Линд в Америку, после того как эта юная певица стала самым знаменитым сопрано Европы. Она уже покорила Нью-Йорк, Бостон, Филадельфию. В феврале она приедет в страстно любящий оперу Новый Орлеан, где пробудет больше, чем в любом другом городе за время этого турне. Микаэла начала переписку с Барнумом в июле прошлого года. И именно ей удалось убедить его, что новоорлеанские поклонники оперы заплатят огромные деньги, лишь бы послушать Дженни Линд. К тому же она предложила нечто, убедившее и саму Шведскую Канарейку.

В жизни Дженни Линд было три страсти: музыка, еда и уединение.

– Музыкой пусть займется сама, – сказала Микаэла. – Я же наняла для нее самого Будро. На время ее пребывания он закроет свой ресторан. Я обставлю центральные апартаменты этого дома всем лучшим, что только найдется в Новом Орлеане. Она будет жить там как моя гостья. В полном уединении.

– Баронесса, вы так щедры! – воскликнул один из гостей.

– Глупости, милый мой. Она прославит эти апартаменты, как они того и заслуживают. И создаст на них достойный спрос.

Вэл встал, высоко подняв бокал:

– Предлагаю тост за Микаэлу де Понтальба – за ее очарование, блеск и потрясающее отсутствие лицемерия.

– Микаэла! – подхватили все.

Когда Вэл прощался, баронесса взяла с него слово, что он вернется до окончания турне Дженни Линд. Она будет в Новом Орлеане с седьмого февраля по десятое марта.

– Даю слово. Если, конечно, не возникнет непредвиденных осложнений. Кстати, Шведская Канарейка говорит по-французски?

– Не все ли равно, милый мой? Я не собираюсь говорить с ней. Терпеть не могу женщин с характером.

Вэл смеялся всю дорогу до отеля. Бешеные сцены, которые устраивала сама Микаэла, были знамениты на двух континентах.

Быстро переодевшись в костюм для верховой езды, он отправился на плантацию. Несмотря на усталость, настроение у него было великолепное. Своих предков он назвал авантюристами. Что ж, завтра он сам пустится в такую авантюру, на которую никто из них не осмелился бы. Он с нетерпением ожидал ее начала.

В рождественское утро на всех плантациях Юга рабы в лучших воскресных костюмах выстраивались перед домом хозяина и получали подарки – табак, сласти, одежду, иногда вино или виски. В Бенисоне много лет происходило то же самое. Но в этом году многих рабов на Рождество ожидал совсем иной подарок. Им дарили свободу. Судно, на котором Вэл с лошадьми отправлялся в Чарлстон, должно было тайно перевезти их, а также беглых рабов, прятавшихся на плантации, в Канаду – конечную станцию «подземной железной дороги».

По возвращении из Франции Вэл начал бороться с рабством. Тогда же плантация стала одной из станций «подземной дороги», – правда, лишь после того как Вэл убедился, что в Бенисоне не осталось никого, кто мог бы донести властям.

Тайники устраивались в сараях, конюшнях, на чердаке дома. Были разработаны сигналы тревоги и отрепетированы все действия при этих сигналах. Каждый взрослый житель плантации стал заговорщиком во имя свободы.

И каждому рабу предоставлялась возможность «прокатиться по подземке».

Вэл мог бы разом освободить их всех. Но тогда умерла бы плантация – некому было бы работать в полях и мастерских. А свободным неграм было бы некуда податься. В Новом Орлеане было мало рабочих мест. А за чертой города вольные, отпущенные хозяином, не могли защитить бывших рабов от работорговцев, которые похищали их и продавали новым владельцам в другие города.

Но самое главное, освобождение рабов привлекло бы к Вэлу внимание. На него налепили бы ярлык аболициониста, врага системы, изменника. Бенисон попал бы на заметку, за плантацией велась бы слежка, и она стала бы небезопасной для беглых рабов, нуждающихся в убежище.

Поэтому Вэл предлагал свободу тем, кто желал воспользоваться «подземкой».

Результаты вскоре разочаровали его. «Подземная железная дорога» была отчаянным предприятием со множеством слабых мест. На Юг прибывали отважные проводники, которые забирали рабов по двое или по трое и вели их от одного убежища к другому, пешком преодолевая нелегкий путь в любую погоду, обходя патрули и сторожевые посты, отчаянно рискуя – ведь их мог выдать или схватить каждый встречный.

Количество спасенных людей было слишком мало, а опасности слишком велики. Тогда Вэл занялся обустройством своего судна. И начал покупать рабов.

Никто не должен был заметить, что число темнокожих обитателей Бенисона резко убавилось. Хижины должны быть заселены, поля возделаны, урожай – собран. Все должно было выглядеть как обычно.

Судно простояло в Новом Орлеане достаточно долго, и его имели возможность осмотреть все, у кого могли зародиться хоть какие-то подозрения. Вэл выставил себя полным дураком, похваляясь во всех игорных и питейных заведениях своим хитроумным планом одержать победу на чарлстонских скачках. Пока все не поверили, что он и в самом деле дурак.

Все было готово – не было только лошади, которая смогла бы выиграть скачки. А ему непременно нужно было иметь лошадь-победителя или, по крайней мере, серьезного претендента на победу, а то многие начнут недоумевать, зачем он так потратился на поездку в Чарлстон. И в Новом Орлеане было три ипподрома, где можно было насладиться всеми прелестями бегов и выставить любую лошадь. Ему необходимо было заполучить чемпиона, прежде чем «Бенисон» поднимет якорь. А тут как раз выставили на продажу Снежное Облако, и все встало на свои места. Когда в рождественский день «Бенисон» прибудет на плантацию, отделанные панелями стены кают раскроют, и за ними обнаружатся узкие тайнички, в которых спрячутся сорок женщин и детей. Полы в стойлах поднимут, там хватит места для пятидесяти мужчин. Когда рассветет, эти пространства будут заполнены, стены и полы поставлены на место, на борт принят груз. Судно уйдет с первыми лучами солнца. Жокей Вэла и грумы будут прохлаждаться в своих каютах, стреноженные лошади стоять в стойлах, прямо на соломе, прикрывающей фальшивые полы.

Когда «Бенисон» выйдет из устья реки в Мексиканский залив, контрабандные пассажиры смогут выйти. Они расположатся на запасных койках и в гамаках, которые без труда можно подвесить в чрезмерно просторном трюме и в роскошных каютах, питаться будут запасенным с избытком провиантом и дышать воздухом свободы.

Перед входом в чарлстонскую гавань, разгрузкой лошадей и спуском на берег хозяина и свиты, состоящей при лошадях, беглецов снова спрячут. Затем капитан выйдет в море в «коммерческий каботажный рейс», а Вэл будет предаваться всем наслаждениям светского сезона в Чарлстоне.

Если идти под паром и парусами, судну как раз хватит времени, чтобы выгрузить бывших рабов в Канаде и вернуться в Чарлстон до того, как любопытные начнут строить догадки, почему Сен-Бревэн злоупотребляет гостеприимством чарлстонцев и никак не возвращается домой.

Все же что-то может сорваться. Какие-нибудь бдительные чиновники могут подняться на борт и обыскать судно – и это может произойти в любой момент тысячемильного маршрута, когда бывшие рабы будут находится вне тайников. Зимние шторма могут сбить судно с курса и задержать его. Оно может напороться на рифы возле коварных берегов Флориды. Может разразиться эпидемия или паника.

Если обнаружится истина, всех находящихся на борту ждут всевозможные кары – от штрафа и конфискации имущества до тюремного заключения, а в определенных округах и смертной казни.

Но если все получится, то судно и лошадей из Бенисона ожидают новые скачки и новые «коммерческие рейсы». Каждый год можно будет давать свободу сотням мужчин, женщин, детей.

Рождественским утром 1850 года, ровно в пять часов, Вальмон Сен-Бревэн стоял на береговом валу рядом с Неемией, своим дворецким и единомышленником. На них были темные плащи, прикрывавшие от холодного дождя и яркого лунного света, когда дождь утихал. В руках они держали затемненные фонари, которые посылали едва заметные сигналы в направлении реки. Оба молчали. По воде звук разносится на огромные расстояния.

Первым услышал плеск весел Неемия. Он тронул Вэла за рукав. Они перекинули через насыпь веревки. Спустя несколько минут из освещенных луной клубов тумана, висящих над водой, показался небольшой ялик. В нем был один человек. Поймав одну из веревок, человек обвязал ее вокруг планки на носу ялика. Двигаясь быстро и бесшумно, человек передал ожидающим весла, а затем небольшой черный саквояж. Закрепив вторую веревку на корме и ухватившись за нее, он вскарабкался по насыпи туда, где стояли Вэл и Неемия. Потом, пожав им руки, шагнул в сторону, а они подняли легкий ялик, перетащили его через вал и унесли подальше от реки.

Никто не произнес ни слова, пока все не пересекли лужайку и не вошли в дом. Они расположились в библиотеке. Окна там были плотно зашторены, и комната освещалась лампой.

– С Рождеством Христовым вас, отче, – сказал Вэл.

– И вас, – ответил отец Илэр. В этом предприятии Вэла священник был самым деятельным и опытным партнером.

Он снял плащ, умыл лицо и руки в чаше, заранее приготовленной на столе, открыл саквояж, вынул шарф, сложенный сверху, и обмотал его вокруг шеи. Потом закрыл чемодан и показал, что готов.

Вэл провел его в потайные комнаты, где скрывались беглые рабы. Он ждал снаружи, пока священник выслушивал исповеди и причащал рабов-католиков и молился с теми, кто католиком не был. Каждому он давал божье благословение и небольшую ладанку с изображением святого Христофора, которую нужно было иметь в пути. Стремление к свободе не ведает религиозных различий.

Когда отец Илэр посетил последнее из тайных убежищ, солнце встало, и рабы из Бенисона, решившие отправиться в Канаду, были собраны возле часовни. Один за другим они заходили в часовню, где исповедовались и получали отпущение грехов. Затем к ним присоединились остальные жители Бенисона, и отец Илэр отслужил особую благодарственную мессу, в которой соединились торжество Рождества Христова и радость второго рождения тех, кто отправлялся в плавание, – рождения новых, свободных людей.

После мессы все с песнями направились во дворик при часовне. Слезы счастья и восторга текли по лицам. Здесь Вэл оставил их, давая возможность сказать друг другу все, что говорят перед расставанием. Вытирая глаза, он пошел в дом, принял ванну, побрился, напомадил волосы и надел самую роскошную, почти фатовскую кружевную рубашку, сюртук и брюки, обшитые бахромой. Времени оставалось только на то, чтобы выпить с отцом Илэром кофе и «огненной воды», а затем пора было садиться в экипаж, где ворохом лежали свежесрезанные цветы, и отправляться в город – с рождественскими визитами к родственникам и на семейный обед. Он постарается сделать так, чтобы Сен-Бревэна, элегантного денди и мота, заметили на каждой улице Нового Орлеана.

Сесиль Дюлак заметила Вэла, когда колеса его экипажа прогрохотали по Рэмпарт-стрит. Она улыбнулась про себя. Обычно те, кто едет с плантаций, расположенных выше по реке, приезжают другим путем. Она не сомневалась – он не сможет долго избегать ее.

На Эспланада-авеню Жанна Куртенэ выглянула из окна спальни и, завидев экипаж Вэла, разрыдалась. Берта обняла свое единственное чадо и тоже расплакалась. Сегодня к ним на семейный обед придет американец, Уилл Грэм. Карлос объявит о помолвке и представит жениха всем дядюшкам, тетушкам и прочей родне.

На Ройал-стрит Вэл коснулся полей своей высокой меховой шляпы золотым набалдашником трости, приветствуя своего друга и банкира Жюльена Сазерака. Жюльен кивнул и принужденно улыбнулся. Он с самым неприятным чувством ожидал семейного обеда в доме матери. Мать будет как всегда хмурой и мрачной, а братья и сестры начнут донимать его требованиями, чтобы он, как старший брат, предпринял что-нибудь в отношении дома, который с каждым годом ветшает все сильнее. Потом жена станет жаловаться на детей, а заодно на жен и детей его братьев. Будет настаивать, чтобы он изменил семейную традицию и чтобы все собирались на рождественский обед у них. В доме его матери слишком тоскливо. И даже страшно – безумие его сестры Селест день ото дня заметнее.

Вэл оставил цветы для баронессы де Понтальба. На ленте, скрепляющей букет, стояла такая же ажурная монограмма «АП», как и на балконах ее домов. В центре букета, оставленного на провисающей калитке домика Мари Лаво, торчала записка. В букетах, которые он оставил теткам и кузинам с улиц Конде, Тулуз, Бурбон, Орлеан, Конти, Дюмэн, Урсулинской и Госпитальной, находились миниатюрные позолоченные ясельки с глазурованным младенцем Иисусом. Он велел кучеру проехать вдоль Кэнал-стрит и объехать кругом респектабельную часть американского квартала. Затем, мчась во весь опор, успел вернуться во французский квартал, в старый дом на углу Шартр-стрит и Сен-Филипп, где его бабушка по материнской линии помыкала всей семьей, не вставая с обтянутого парчой кресла-каталки. Самый большой и самый красивый букет предназначался для нее. В нем была спрятана большая жестянка ее любимого нюхательного табака.

Экипажи с элегантно одетыми джентльменами никогда не доезжают до Ирландского канала. Но Мэри Макалистер тоже видела Вальмона – он стоял на аллее камелий в Бенисоне, окруженный цветами. Сидя за уставленным яствами столом миссис О'Нил, она улыбалась и соглашалась со всеми, что таких вкусных жареных фазанов она не видела ни на одном праздничном столе. Но мысленно она перелистывала, как дневник, странички своей памяти. А листья с веточки омелы, подшитые с изнанки платья, кололи ее нежную кожу прямо над сердцем.

 

Глава 42

На другое утро Мэри вышла из дома миссис О'Нил с первыми лучами солнца и направилась сквозь слякоть и грязь Эдел-стрит к береговому валу. Длинные легкие ветви плакучих ив тихо колыхались в тумане, поднимавшемся с реки. Она стояла, опираясь на ствол дерева, и ждала, когда мимо проплывет пароход Вальмона. Иногда веточка со свежими листьями, покачиваясь, ласкала ее щеку тихим прикосновением. Мэри была совершенно счастлива.

Она отдала Вальмону свое сердце. И верила, что он отдал ей свое. Мэри ничего не знала о том, как мужчины ведут себя с женщинами. Для нее поцелуй Вэла означал объяснение в любви.

Когда «Бенисон» прошел мимо, она помахала платком, хотя и не ждала, что Вэл заметит ее. Она упорно искала глазами Вэла, но судно шло вдоль дальнего берега широкой Миссисипи, и фигуры на борту были настолько малы, что различить их было невозможно. «Ну и что», – подумала она и пошла по валу к Пляс д'Арм – в магазин.

Последующие недели были переполнены работой. На Крещение новоорлеанцы обменивались подарками. Сразу после Рождества люди ринулись по магазинам в поисках подарков. И даже то, что Ханна не говорила по-французски, не служило препятствием. Посетители брали веера, шарфы, перчатки, ленточки и, протягивая их одной рукой Ханне или Мэри, в другой руке держали наготове деньги.

Очень много женщин хотели заказать бальные платья. Пришлось даже ограничиться приемом двух заказов из пяти, несмотря на то что они наняли еще одну швею. Мэри каждый вечер допоздна засиживалась за шитьем.

Когда лакей Понтальба доставил в магазин записку, Мэри бегло заглянула в нее и отложила в сторону. У нее было слишком много дел, и подумать над запиской ей было некогда. Позднее, когда образовался небольшой перерыв, она поделилась с Ханной своими размышлениями о том, чего может хотеть баронесса.

– Если она хочет поторопить меня со своей мантильей, придется ей отказать, – заявила Мэри. – Будет готово тогда, когда обещано, и придется ей этим удовлетвориться.

Ханна умоляла ее передумать. Баронесса как-никак их домовладелица и к тому же оказывает покровительство Альберту. Без ее помощи они могли бы просто разориться.

– Сделай все, что она просит, Мэри. Умоляю тебя!

К концу дня, когда Мэри позвонила в дверь апартаментов Понтальба, она очень устала и была настроена весьма воинственно. В своей работе она ненавидела одно – собственное бессилие перед богатыми и власть имущими. Когда клиенты вели себя грубо или слишком требовательно, она находила утешение лишь в мыслях о растущих цифрах в маленькой записной книжечке, где она вела счет своим вкладам в банк штата Луизиана.

Микаэла де Понтальба принимала посетителей отнюдь не так, чтобы они чувствовали себя комфортно.

– Что вы там встали? – спросила она, когда Мэри ввели в гостиную. – Идите на свет, чтобы я могла вас разглядеть… Под люстру встаньте… Так, теперь пойдите сядьте вон в то кресло.

Мэри взорвалась:

– В мире простых людей, откуда я родом, сначала принято здороваться, – холодно сказала она.

Микаэла откинула голову и рассмеялась:

– Прекрасно, мадемуазель, прекрасно. Здравствуйте! Добрый вечер! Не угодно ли присесть и выпить чашечку кофе? Кажется, вы мне понравитесь, а мне нравятся немногие.

Так началась эта странная дружба. Кофе после работы превратился в ежедневный ритуал.

Баронессе пришлись по вкусу целеустремленность, решимость и трудолюбие Мэри. Больше всего ей нравилось то, что Мэри никогда не жаловалась и никогда не искала себе оправданий. Эти черты были свойственны самой Микаэле. Отчасти она видела в Мэри себя, и поэтому ей нравилось то, что она видела.

Мэри тоже признавала некоторое сходство их характеров, но уважала его больше в Микаэле, чем в себе самой. Она полагала, что из-за бедности ей не остается ничего, кроме упорного труда, тогда как баронесса была богата и у нее не было никакой необходимости лично присматривать за строителями, забираясь на леса, или вбивать колышки в саду, который она разбила на Пляс д'Арм.

Но больше всего ее восхищала в Микаэле эрудиция. Нередко она ощущала себя ужасной невеждой, не понимая ни одной ссылки Микаэлы на писателей, художников и государственных деятелей, которые входили в парижский кружок баронессы.

Когда она призналась, что чувствует себя невеждой, баронесса не проявила ни малейшего сочувствия:

– Разумеется, ты невежда, но не дура же! Невежество можно исправить, глупость – никогда.

Прочитав парижские газеты, она отдавала их Мэри, одалживала той книги.

Когда Мэри не удавалось немедленно прочесть их, баронесса выходила из себя:

– Счет в банке может и подождать – лучше делай вклады в собственную голову! Найми кого-нибудь на эту занудную ручную отделку, которую ты, похоже, монополизировала. Сколько тебе лет, Мэри? Еще семнадцати нет? Молодежи свойственно строить иллюзии, будто впереди бездна времени. Но это не так. Время надо использовать сейчас – для обучения и для жизни. Если ты будешь жить, как сейчас, то к двадцати пяти годам превратишься в занудную, невежественную, полуслепую, бесцветную женщину, кругозор которой ограничен стенами ее лавки.

Когда Мэри доложила ей, что сманила из ателье мадам Альфанд Мари Вторую, специалистку по вышивке, баронесса распорядилась убрать кофе и подать шампанского.

– Это оказалось совсем нетрудно, – сказала Мэри. – Достаточно было предложить больше денег. Деньги могут все.

– Глупости говоришь, – сказала Микаэла. – Деньги могут не все, но это ты узнаешь сама в свое время. А пока выпьем за твой успех и за мщение. Должно быть, эта Альфанд бьется сейчас в истерике.

– Надеюсь, – сказала Мэри и про себя добавила еще один тост. Было четвертое января – ровно полгода со дня ее приезда в Новый Орлеан. Она пережила несчастье и предательство, нищету и монотонный тяжкий труд. Теперь она совладелица процветающего предприятия, пьет самые лучшие вина в компании баронессы.

И влюблена в самого чудесного мужчину в мире.

Мэри договорилась с миссис О'Нил, чтобы та оставляла ее ужин на краю плиты. Она не имела представления, насколько может задержаться, особенно теперь, когда после работы стала заходить к баронессе. Вдова ворчала, но не очень. Она гордилась успехами Мэри.

Мэри ничего не сказала миссис О'Нил о своей новой подруге. Она теперь лучше понимала истинный характер социальных барьеров и обостренную чувствительность тех, кто находится внизу. Ей очень хотелось найти способ дать понять Пэдди Девлину, что его упорные ухаживания совершенно безнадежны. Он постоянно тревожился, что она слишком много работает и слишком поздно приходит домой. Он даже выразил желание приходить к магазину и провожать Мэри домой, но она не позволила. Сама того не сознавая, Мэри лишь укрепляла Пэдди в ошибочной уверенности, что она его любит. Теперь она была добрее к нему, прилагала больше усилий к тому, чтобы не ранить его чувств. Блаженствуя от любви к Вальмону, она любила весь мир. Ей хотелось, чтобы все были счастливы, как она.

Это распространялось даже на унылую, вечно хнычущую молодую женщину, которая поселилась в комнате, когда-то принадлежавшей Луизе. Это была племянница миссис О'Нил, поселившаяся с теткой, чтобы помогать ей по хозяйству, а заодно и присмотреть себе мужа.

Мэри скучала по Луизе, даже по ее гаммам. Теперь та жила очень далеко, в Кэрролтоне, на самом конце городской железной дороги. Распрощавшись с Майклом и лично убедившись, что он отплыл в далекую Калифорнию, Луиза упаковала вещички, расцеловалась с миссис О'Нил, Мэри, Пэдди и обоими Рейли и уехала, не оставив адреса никому, кроме Мэри. Мэри пообещала навестить ее, как только удастся.

Но она была очень занята.

Шестого января было Крещение – день подарков. Мэри поужинала с Ханной и Альбертом, радостно воскликнув, когда ей преподнесли флакон духов, и хихикнув, когда Ханна распаковала свой подарок и обнаружила те же духи. Этот сорт оказался не столь популярным, как они надеялись, и магазин был затоварен ими.

Затем Мэри отправилась к Микаэле, взяв с собой флакон все тех же духов в яркой упаковке. Микаэла подарила ей томик пьес Мольера.

Наконец она отправилась домой – с флакончиком духов для миссис О'Нил. Она как раз успела к торжественному разрезанию особого пирога, который пекли только на Двенадцатую ночь – последнюю ночь Святок.

На столе, у того места, где она обычно сидела, лежал сверток. Подарок от Пэдди. Мэри поблагодарила его, вполне убедительно изобразив восторг. Он выбрал для нее флакончик из фиолетового стекла, в котором содержались маслянистые духи с нестерпимо сильным запахом. Ночью Мэри вылила их в пустую бутылку из-под молока, тщательно вымыла фиолетовый флакон и налила в него собственные хорошие духи. На следующее утро, по пути в магазин, она выкинула молочную бутылку в реку.

Восьмое января было праздничным днем для всего города. В этот день произошла знаменитая битва при Новом Орлеане, в которой генерал Эндрю Джексон во главе весьма разношерстной армии, состоящей из белого ополчения, свободных цветных, индейцев племени чокто и пиратов Жана Лафита, разгромил отборные британские части. Погибло две тысячи британских солдат. Джексон потерял семерых. Так закончилась война 1812 года.

Мэри и Ханна, как и все прочие владельцы магазинов, украсили витрину лентами. Баронесса вывесила красные, белые и синие шелковые ленты со всех галерей и балконов своих домов по обе стороны Пляс д'Арм. На этой площади закончилось парадное шествие, которое прошло по всему городу. Потом произносились речи. Последнюю речь, уже в надвигающихся сумерках, произнесла Микаэла. Она сказала, что дарит городу сад, который скоро зазеленеет на площади. И чугунную ограду вокруг него. И бронзовую конную статую генерала Джексона, которая будет стоять в центре сада.

И еще она объявила, что отныне – и это единодушное решение муниципального совета – Пляс д'Арм будет называться площадью Джексона.

Еще не отзвучал ее сильный голос, как в городе начались фейерверки. Они продолжались далеко за полночь. Играли оркестры, а на получившей новое название площади танцевал народ.

Мэри вздрогнула, увидев лица, озаренные разноцветными огнями ракет. Они напомнили ей ее кошмарный приезд в Новый Орлеан. Тут она вспомнила, как Вальмон спас ее.

Взяв за руки Ханну и Альберта, она потащила их в круг танцующих. Ее переполняла радость. Она влюблена в Вэла. Влюблена в город. Влюблена в жизнь.

После Крещения светский сезон набрал полную силу. Пасха в том году наступала поздно, а следовательно, и Великий пост. Поэтому сезон был на несколько недель продолжительнее обычного. Тем не менее без торжеств и балов не проходило и дня. Даже по воскресеньям креолы устраивали небольшие домашние приемы с танцами.

Магазин завалили заказами. Сначала Мэри боялась, что погибнет с таким трудом завоеванная репутация. Казалось, придется отказываться от большей части заказов.

Потом она поняла, что самыми важными светскими мероприятиями становятся балы-маскарады. Женщины жаждали получить не замысловатые бальные платья, а карнавальные костюмы. Никакой особо тщательной отделки и не требовалось, лишь бы костюмы были достаточно эффектны. Особую ценность приобрела фантазия. Поняв это, Мэри тут же помчалась к Альберту и заразила его своим энтузиазмом. Через час весь пол студии был усеян довольно смелыми эскизами.

Через неделю все светские дамы только и говорили, что о восхитительных ланьяппах, которые дают у Ринков. Витрину магазинчика заполнили маски – от простейших шелковых повязочек с прорезью для глаз до держащихся на позолоченных палочках масок на все лицо. Маски стали новым ланьяппом магазина и прилагались к любой покупке.

Ханна была в неописуемом восторге. Наконец-то появилась работа и для нее. Она приклеивала поддельные драгоценности, блестки, кружева, банты, перья и бахрому к простеньким заготовкам для полумасок, которые Мэри обнаружила на одном оптовом складе. Альберт раскрашивал или покрывал фольгой сделанные из папье-маше маски на все лицо. Баронесса утверждала, что запах клея просочился через кирпичную стену в ее апартаменты, но поздравила Мэри с этой находкой.

– Давайте и вам сделаем маску, баронесса. Что-нибудь совершенно необыкновенное, сногсшибательное. И костюм сошьем. Как только Альберт узнает, что это для вас, он превзойдет себя.

– Спасибо, Мэри, не надо. Я отклонила все приглашения на маскарады. Они внушают мне тревогу.

– Но почему? Они же оригинальнее и интереснее простых балов.

– Нет. Они страшны. Когда люди надевают маски, с ними что-то происходит. Они становятся слишком раскованными, необузданными, способными на все. Особенно здесь, в Новом Орлеане.

Эти слова озадачили Мэри. Почему особенно в Новом Орлеане?

Микаэла пояснила. Она говорила медленней обычного, без той догматичной убежденности, которая была ей свойственна, словно не была вполне уверена в собственных словах:

– Этот город, эти люди не похожи на остальных. Они постоянно живут, подвергаясь опасности и бросая вызов смерти. Оглянись вокруг, Мэри. Только земляной вал отделяет нас от потока самой полноводной реки в мире. Город подобен чаше, готовой переполниться в любой момент. А река все давит и давит, и ее безмолвные водовороты подтачивают основание этой тоненькой земляной перегородки.

Летом приходят бури со сполохами молний и проливными дождями. Иногда без всякого предупреждения обрушиваются страшные циклоны, от которых выходит из берегов озеро, что позади нас. Эти яростные циклоны поднимают в воздух деревья, животных, дома. Разражаются стремительные и своенравные лихорадки – от них умирают сотни, тысячи людей.

Лихорадок я боюсь больше всего. Но как ведут себя креолы? Они шутят, называют лихорадку «желтым Джеком» и делают вид, что никто не умирает, а похороны – самая обычная вещь.

Они смеются над смертью, потому что знают: она всегда рядом, в любую минуту она может забрать каждого из них.

Она всегда под боком, как под боком у города болота, молчаливые и темные, полные ядовитых змей, притворившихся лианами, и голодных крокодилов, притворившихся бревнами.

Они смеются, чтобы не начать кричать от страха. Они заполняют свои дни удовольствиями, потому что каждый час может оказаться последним.

А из смерти они сделали партнера по танцам. На маскарадах всегда можно встретить мужчин, нарядившихся смертью. У меня кровь в жилах стынет, когда я смотрю на них, но юные девушки со смехом идут к ним в объятия.

Я была моложе тебя, когда уехала из Нового Орлеана, и помнила лишь веселье, радости жизни. Но теперь глаза мои состарились, и я повсюду вижу тени.

Я была на грани смерти и знаю, что происходит тогда. Когда убеждаешься, что ты уже в лапах смерти, тобой овладевает отчаянная жажда жизни. Становится безразлично все то, что тебя учили любить или считать важным. Нет больше добра и зла, греха и добродетели – есть только жизнь и смерть, и ты готова на что угодно, лишь бы прожить еще час, еще минуту.

Понимаешь, Мэри? Ради жизни, ради того, чтобы доказать себе, что ты еще жива, ты готова пойти на все. Вот почему маскарады так угнетают меня. Здесь, где жизнь так хрупка и неустойчива, вкус к жизни, ко всем ее ощущениям, необычайно развит. Обычно эти стремления подчиняются религиозным и общественным запретам. Но когда ты в маске, когда тебя не узнают, тебя нельзя призвать к ответу. И тогда запреты больше не имеют над тобой власти, и тогда все мы вольны утолить свою жажду жизни, какую бы форму она ни приняла.

Микаэла запахнула шаль. Ее трясло.

Мэри пыталась найти какие-то слова, но не смогла. Она налила из серебряного кофейничка, стоявшего между ними, чашку горячего кофе и предложила баронессе.

Микаэла тряхнула плечами, словно сбрасывая с них что-то. Затем взяла чашку из рук Мэри.

– В эти долгие зимние ночи у меня остается слишком много времени на размышления, – сказала она. – Поэтому мой разум рождает всяких чудовищ. Я буду очень рада вернуться в Париж, где мне чаще думается о литературе и о политике, а не о роде человеческом.

Мэри спросила, как продвигается дело с апартаментами для Дженни Линд. Баронесса со стуком опустила чашку и стала бушевать по поводу бестолковости нанятых ею обойщиков. Мэри прикрыла улыбку кофейной чашечкой. Так или иначе норов баронессы даст о себе знать. От мрачности Микаэлы не осталось и следа.

По пути домой Мэри задумалась о странном монологе, произнесенном баронессой, и решила, что это полная чушь. Ведь, как сказала сама Микаэла, когда долго думаешь по ночам, являются всякие чудовища. Уж лучше танцевать ночами напролет. А бал-маскарад – вот уж где, должно быть, весело!

 

Глава 43

По традиции, жители французского квартала охотнее всего ходили по магазинам в воскресенье. Этот обычай очень осуждали американцы-протестанты. Они называли его святотатством, греховной выдумкой папистов. Но все же и они выбирались из своих пригородов, дабы не упускать удобного случая, и способствовали оживленной торговле.

Магазин Ханны и Мэри был идеально расположен для воскресной торговли. Выходя из собора после мессы, люди часто покупали кофе у темнокожего продавца, стоящего у самых ворот, а затем не спеша шли через площадь Джексона посмотреть, как продвигается озеленение, и останавливались взглянуть на новейшие образцы масок, выставленные в витрине. Женщины, как правило, поддавались искушению и заходили внутрь за покупками, а их мужья тем временем курили сигары на улице.

Каждое воскресное утро, пока покупатели были в соборе, Мэри меняла убранство витрины. Она ходила к заутрене до рассвета – тогда у нее оставался целый день для работы в магазине. Оставив службу у мадам Альфанд и став совладелицей магазина Ринков, Мэри перестала ходить в собор Святого Патрика в сопровождении Пэдди Девлина. Иногда она со вздохом вспоминала, что когда-то у нее был по воскресеньям выходной. И вообще были выходные. Но они с Ханной решили, что в сезон должны приложить все силы. Обе работали семь дней в неделю.

Как-то в середине января Альберт предложил Мэри уйти из магазина в воскресенье после обеда. Та наотрез отказалась:

– Ты же знаешь, Альберт, сколько у нас работы. Надо наверстать упущенное вчера – ведь у нас ни души не было. Все отправились смотреть пожар.

Мэри понимала, что поступает нехорошо. Альберт накануне тоже бегал в пригород смотреть пожар. Отель «Сент-Чарльз», гордость американского квартала, сгорел до основания. Выгорели четыре квартала вокруг отеля. Балконы и крыши французского квартала были забиты зрителями, которые наблюдали, как обрушился знаменитый купол огромного отеля. Пламя было видно из любой точки города.

Альберт не прореагировал на язвительность Мэри. Он даже ее не заметил.

– Мэри, тебе непременно надо пойти со мной. Подумать только, живу здесь почти год и даже не знал… Хорошо, один человек на пожаре сказал мне. Каждое воскресенье на площади Конго устраивают пляски вуду. Ты только представь себе – какие краски, какие узоры на ритуальных одеждах! Я не сомневаюсь, что многое почерпну для карнавальных костюмов. Вот почему мне надо, чтобы ты пошла со мной. Ты скажешь мне, какие надо внести изменения, чтобы белые женщины захотели надеть костюмы танцовщиц вуду. Это будет сенсация.

– Да… мысль интересная… что-то в ней есть, Альберт… но покупатели…

Ханна решила все за нее:

– Иди, Мэри. Я не хочу – жутко боюсь вуду. Ты иди и последи за Альбертом вместо меня. Я страшно волнуюсь, когда он уходит куда-то один.

По-настоящему площадь Конго называлась Круглой, но об этом помнили только составители карт города. Она располагалась в шести кварталах от магазина в конце Рэмпарт-стрит – между Сент-Питер и Сент-Энн. Альберт и Мэри добрались туда пешком меньше чем за десять минут.

Еще за два квартала они услышали бой барабанов.

За один квартал стали различимы хлопки и выкрики. Голоса кричали хором: «Ба-дум… ба-дум…» Мэри показалось, что ее сердце забилось в такт барабанам. Это было увлекательно.

Две трети площади было отгорожено частоколом. Со всех четырех сторон в заборе были калитки, и возле каждой стоял полицейский.

– Зачем здесь полицейские? – спросила Мэри Альберта. – Нас не впускать или их не выпускать?

Зрители, большей частью белые, выстроились по сторонам забора и смотрели на танец. На неогороженной трети площади люди толпились возле столиков, над которыми были раскрыты большие зонты. Там темнокожие ларечники торговали пралине, кофе, рисовыми пирожными, гумбо, пивом.

Тощий белый господин с козлиной бородкой, стоявший возле Мэри и Альберта, кашлянул и приподнял серую шляпу с широкими полями.

– Извините, – сказал он. – Я совершенно случайно услышал ваш вопрос, мисс. Если позволите, с удовольствием расскажу вам об этом любопытном зрелище. Я его всесторонне изучил. Я пишу книгу об африканских ритуалах и обычаях в том виде, в каком они сохранились в других странах. Я профессор Иезекия Абернети.

Альберт прервал его:

– Здесь нам делать нечего. Все танцоры одеты в обноски белых. Пошли.

Мэри тронула его за руку.

– Побудем еще немного. Мне интересно. – Ногой она отбивала такт барабанного боя.

Рядом с ней бубнил профессор:

– Все танцоры и музыканты – рабы. Потому здесь охрана. В городе действует постановление, по которому рабам разрешено собираться здесь по воскресеньям с четверти четвертого до шести или до заката – в зависимости от того, когда он наступает. Разумеется, это зависит от времени года. Музыкальные инструменты представляют собой любопытную модификацию инструментов, характерных для тех стран…

Мэри бочком протиснулась подальше от него.

Представление захватывало дух. Оно было экзотическим. Варварским. Мэри охватила дрожь, когда она взглянула на барабанщиков. Они были очень сосредоточенны, отстранены от внешнего мира, как будто пребывали в трансе. Они отбивали устойчивый ритм на шкурах, туго натянутых на что-то похожее на выдолбленные стволы деревьев. Вместо палочек барабанщики пользовались длинными, мосластыми, ослепительно белыми костями. Кроме барабанов, никаких музыкальных инструментов не было. Мелодию создавал непривычный заунывный хор, который не то пел, не то декламировал нараспев.

Танцующие пели и одновременно танцевали. Все они пели одну и ту же песню, но впечатление было такое, что каждый пел отдельно, только для себя. Пели тихо, иногда просто бормотали. Высокие, гнусавые голоса выводили причудливо вибрирующую минорную мелодию, которая гулко отдавалась в воздухе.

И танцевали тоже каждый сам по себе, словно в одиночку.

Мужчины и женщины танцевали совершенно по-разному. Мужчины вращались на небольшом пространстве, высоко подпрыгивали и топали ногами, яркими пятнами выделяясь по всей площади. Женщины же почти не передвигали ноги, плотно сдвинув их, они крепко вжимались в утоптанную землю. При этом тела их тряслись или извивались – от ярких тиньонов до лодыжек.

Иногда Мэри удавалось уловить отдельные слова. «Танцуй, Калинда, ба-дум, ба-дум» – это был припев. Но пели на франко-африканском патуа, которого она совсем не понимала. Ей очень хотелось спросить профессора, о чем поют, но она решила, что знать это вовсе не обязательно. Скорее всего, она не поймет смысла песни, даже если будет знать ее слова.

Внезапно ей стало неловко смотреть на этих людей, которые танцуют, хоть и на виду у всех, но так сокровенно. В ярких обносках рабов, в оживленном интересе белых зрителей к их глубоко интимным переживаниям, запечатленным в голосах и движениях тел, было нечто невыразимо печальное. Мэри отвернулась и поискала глазами Альберта.

В нескольких ярдах от себя она увидела Жанну Куртенэ с отцом и Филиппом. Жанна моментально заметила Мэри, улыбнулась и направилась было к ней, но Карлос Куртенэ взял дочь за руку и увел прочь. Филипп поднес было руку к шляпе, но прервал жест на полпути и устремился вслед за отцом.

Мэри почувствовала, как краснеет от этого демонстративного пренебрежения, но затем улыбнулась про себя. Карлос Куртенэ ей больше не страшен, а утрата дружбы Жанны и Филиппа особого значения не имела. Она была так счастлива, что подобные мелочи не беспокоили ее. Через какой-нибудь месяц-полтора Вэл вернется.

Толпа возле частокола зашевелилась. Танцы и барабанный бой стихли. Мэри протиснулась на свое прежнее место. Ей было интересно, чем вызвана такая перемена.

К центру площади шла женщина. Рабы расступались, пропуская ее, словно королеву. Осанка и поступь женщины были торжественны и царственны, а платье определенно было не с плеча белой женщины. По всей площади Конго разносилось шуршание ее синих шелковых юбок. Платье сидело на ее статной и женственной фигуре так, словно было сшито в лучшем парижском доме специально для нее. На ней были браслеты и серьги с бриллиантами и рубинами, по кольцу на каждом пальце, драгоценностей хватило бы на то, чтобы выкупить плененную королеву.

– Это Мари Лаво, царица вуду, – услышала Мэри. Она дотронулась до своей незамысловато уложенной косы. Она и представить себе не могла, что ее самые заурядные темно-каштановые волосы когда-то укладывала столь примечательная женщина.

– Мэри, ты идешь или нет? – Альберт стоял позади нее.

– Иду. – Она отвернулась от забора в тот самый момент, когда танец и барабанная дробь разразились с новой силой.

На другое утро, в тот самый момент, когда Ханна открывала двери, в магазин вбежала Жанна. Мэри снимала с прилавков муслиновые чехлы.

– Мэй-Ри! – воскликнула Жанна. – Я так хотела поговорить с тобой вчера, но папа не дал мне. Я велела Миранде пойти сегодня со мной. Все думают, что сейчас я у этой ужасной мадам Альфанд, примеряю свадебное платье, но только придется ей подождать. Ой, Мэй-Ри, видела бы ты это платье! Такой красивой невесты, как я, еще не было на свете. Фата, естественно, кружевная и такая длинная, что, боюсь, не поместится в соборе…

«Жанна нисколько не меняется, – подумала Мэри. – Такая же непревзойденная болтушка».

Жанна продемонстрировала Мэри свое кольцо невесты с огромным сапфиром, окаймленным бриллиантами, и описала диадему из бриллиантов с сапфирами, которую подарит ей на свадьбу мистер Грэм.

– Он кошмарно старый, – весело сказала она, – но будет делать все, что я захочу, это уже и сейчас заметно.

Он уверил Жанну, что не придется переезжать в американскую часть города, если только ей самой не захочется. Он купил дом на Эспланада-авеню, всего в квартале от Куртенэ. Сейчас Берта занимается отделкой и обстановкой этого дома. И еще муштрует рабов. Если Жанне захочется оставить у себя Миранду, родители подарят ей эту горничную в числе других подарков. Но ей бы хотелось, пожалуй, завести новую горничную, которая не будет бранить ее, как ребенка, – ведь она теперь станет замужней женщиной, живущей своим домом. И еще у нее будет карета. И коттедж у озера. И ложа в опере.

Миранда постучала в окошко. Жанна схватила Мэри за руку и призналась, зачем, собственно, она зашла.

– Мэй-Ри, говорят, тот художник, который живет здесь наверху, пишет портрет с Вальмона. Это ведь так, да? Ой, Мэй-Ри, разреши мне взглянуть на него, умоляю! Если я не увижу его до свадьбы хотя бы разочек, просто умру. А он в отъезде! – Прекрасные молящие глаза Жанны были полны слез. Мэри провела ее в студию.

Альберта не было, и это обрадовало Мэри.

– Вовсе не похож, – сказала Жанна и добавила: – Но я притворюсь, будто похож. Не уходить же мне ни с чем. – Она провела пальцем по нарисованному рту, коснулась ладонями того места, где должно находиться сердце. – Мэй-Ри, – тихо сказала она. – Мама с папой купили нам супружеское ложе. Его уже привезли и установили в большой гостиной. Ты знаешь наши обычаи, Мэй-Ри? После свадьбы все мы отправимся в папин дом, и там будет великолепный ужин со всевозможными деликатесами. Будет высокий торт, почти до люстры, будут играть музыканты из оперы, будут танцы. Но не для меня. Мама поднимется со мной в ту комнату, разденет меня, поможет надеть ночную рубашку, которую заказала в Париже. Она подержит лесенку, пока я заберусь в высокую, роскошную кровать от Мейяра. А потом оставит меня одну, дожидаться мистера Грэма.

Неделю, Мэй-Ри! Мы проведем в этой комнате целую неделю! Слуги будут ставить за дверью подносы с едой и питьем. Но мне никого нельзя будет видеть – никого, кроме мужа. А ему – никого, кроме меня. Не представляю, как я это вынесу. Я так мечтала, что проведу брачную неделю с Вальмоном, что он будет обнимать меня, ласкать, учить, как любить его. Тогда мне казалось, что неделя – это так мало! Теперь же она растянется на целую вечность. – Жанна посмотрела на Мэри. – Почему он не любит меня? – спросила она тихим, обиженным голосом.

Мэри, уверенной, что Вальмон любит ее, стало безумно жаль Жанну. Нет большего горя, чем нелюбовь Вальмона. Она протянула руки, и Жанна упала ей в объятия. Они плакали вдвоем, оплакивая горе Жанны.

Их разыскала Миранда, которая выдернула Жанну из объятий Мэри, вытерла ей лицо и уволокла вниз, прочь из студии.

Мэри вытерла глаза подолом юбки. Она все еще всхлипывала. Потом, глядя на плохой портрет Вэла, она постепенно успокоилась. Перед возвращением в магазин, она поцеловала кончики своих пальцев и приложила их к губам, изображенным на холсте.

– Как же мне повезло! – прошептала она. – И как же я люблю тебя!

Через неделю, в понедельник, Жанна вышла замуж. Мэри стояла в толпе, собравшейся на площади Джексона посмотреть на прибытие гостей, родственников и самих молодых. Жанна действительно оказалась невообразимо прекрасной невестой. И прежде чем закрылись двери собора, Мэри успела заметить, что фата Жанны протянулась по всему проходу.

Она удивилась, заметив в толпе Сесиль Дюлак. Ей казалось, что сердитая квартеронка будет избегать всего, что связано с Карлосом Куртенэ. Или хуже того – устроит сцену. Сесиль же, одетая в блеклое бесформенное платье и неопределенного цвета тиньон, скрадывавшие ее красоту, улыбалась.

Любопытно. Но с другой стороны, Сесиль вела себя странно с самого Рождества. Она возвращала все отчеты о доходах магазина, которые ей посылала Ханна, с краткой припиской, что у нее теперь нет времени заниматься этим. К тому же она прекратила заказывать платья.

Мэри пожала плечами и посмеялась над собой – какой, однако, она стала француженкой! На работу она вернулась вся в мечтах, переполненная воображаемыми картинами свадеб – ее собственной свадьбы, по преимуществу. Она не переставала удивляться, что Вэл остановил свой выбор на ней, хотя в мире так много женщин красивее ее, остроумнее, соблазнительнее, умнее, богаче, из известных и уважаемых семей. Она не могла понять, почему Вэл выбрал ее, но была без ума от счастья, что все вышло именно так.

Она решила рассказать ему о себе все, хотя и опасалась, что он поймет, насколько она заурядна. Она расскажет ему и о своем наследстве – пропавшей шкатулке. После вдовы О'Нил она никому об этом не рассказывала. Ей не хотелось, чтобы создалось впечатление, будто она хочет как-то выделиться или вызвать к себе жалость.

Легко было держать воспоминания при себе. Вопросы ей задавали редко, а если и задавали, то она отвечала, что никакой родни у нее нет и она сама зарабатывает на жизнь. Эти слова, а также тон, которым они произносились, отбивали охоту расспрашивать дальше.

Но Вэл имеет право знать все. К тому же ей было приятно думать о том, как он будет счастлив узнать, что она наполовину новоорлеанка, да еще и из рода «девушки с гробиком». История наследства будет ему подарком от нее.

Есть у нее и другие подарки для него. Почти всю прибыль, полученную ею от магазина, она хранила в банке. До окончания сезона эта сумма заметно увеличится. Тогда она сможет подарить ему что-нибудь особенное, замечательное, достойное его. Или, что еще лучше, попросит Альберта выступить в роли опекуна и передать Вэлу эти деньги в качестве ее приданого.

Она нисколько не сомневалась, что они поженятся. Вэл же поцеловал ее. А для Мэри это было равносильно клятве.

Она завела небольшой календарик и перед сном вычеркивала дни, оставшиеся до конца февраля, когда он вернется к ней. Она оберегала свое счастье, словно драгоценный клад.

Как-то вечером, за кофе, баронесса упрекнула ее в невнимательности.

Мэри вздрогнула от неожиданности, но тут же признала свою вину:

– Извините. Я задумалась о том, что будет, когда придет весна. Ведь я первый год в Новом Орлеане и не знаю, чего ожидать. Мне кажется, здесь всегда тепло. Зимы нет. Значит ли это, что и весны тоже не будет?

– Вот глупышка! Конечно же, будет. Но о чем тут думать? Когда весна придет, тогда и придет.

Мэри призналась, что влюблена, а любовь для нее неразрывно связана с весной.

Меньше всего Мэри ожидала, что Микаэла рассмеется. Баронесса смеялась так долго, что Мэри успела обидеться. Наконец Микаэла смолкла.

– Прости меня, – сказала она. – Я забыла, что ты совсем молоденькая. Послушай меня, Мэри Макалистер. Ты же разумная девушка. И характер у тебя есть. Ты можешь многого добиться в жизни. А любовь – она только помешает тебе. Впрочем, один раз этим придется переболеть – так, вроде прививки. Но постарайся не натворить глупостей. Я несколько раз испробовала любовь на себе и нашла, что ее сильно переоценивают.

Я скажу тебе, что в жизни действительно интересно: власть. Нет ничего интереснее ее. Добиваться власти. Пользоваться ею. Знать, что она у тебя есть. Заставлять людей поступать так, как хочешь ты. Карать врагов. Видеть страх в глазах людей. Это настолько увлекательно, что с этим не сравнится никакой мужчина.

Мэри впервые слышала, чтобы баронесса говорила с такой неподдельной страстью. Даже в самые критические минуты баронесса не теряла самообладания. Она умела тщательно дозировать собственную ярость, добиваясь таким образом наибольшего эффекта. Но теперь ее ледяной стержень словно растаял. Глаза ее сверкали, голос казался хриплым от бушующих чувств. Смотреть на нее было почти страшно. Впечатление оказалось настолько сильным, что надолго осталось в памяти.

 

Глава 44

Февраль принес дожди, а с ними и весну. Казалось, воздух за одну ночь пропитался стойкими ароматами жасмина и цветущих апельсинов, а розы грудами свисали со стен, защищающих дворики от посторонних взглядов.

Терпение Мэри испарялось, как капли коротких теплых дождей. Она скучала по Вэлу, жаждала его возвращения, ненавидела его лошадей и всех до единого жителей Чарлстона – ведь он был с ними, а не с ней. Она плохо спала и просыпалась в полудреме от того, что руки ее гладили груди, тело и влажное, пульсирующее пространство между ног.

Праздничные приемы тянулись беспрерывной чередой, увеселениям не было конца. По пути на работу Мэри нередко шла по тротуару бок о бок с маскарадными королями и королевами Франции или римскими сенаторами, возвращавшимися домой после танцев, затянувшихся до утра. Кружочки конфетти плавали в наполненных дождевой водой канавах, цветными точечками прилипая к размокшим карточкам для танцев и театральным программкам, выброшенным за ненадобностью и оказавшимся в лужах, растекшихся на перекрестках. От слякоти подолы юбок и башмаки становились тяжелыми; грязь уродовала белые локоны, свалившиеся с маскарадных париков, и маски, выброшенные после ночи веселья.

Баронесса де Понтальба не обращала ни малейшего внимания на дождь, слякоть, прелести весны и светские увеселения. Она руководила рабочими, заканчивающими второй квартал зданий с ее монограммами, то увещевая, то угрожая, а то и крича на них. И на садовников, прокладывавших дорожки и разбивавших клумбы в саду на площади Джексона. И на бригады рабов, которых она наняла для постоянной уборки мусора с площади – легкомысленного разноцветного мусора, заполонившего весь французский квартал. К приезду Дженни Линд все должно быть идеально.

Плакаты на уличных тумбах возвещали о грядущих концертах, ярко выделяясь на фоне извещений о кончинах и похоронах. Репортеры городских газет дежурили на валу возле рынка на случай, если судно с певицей прибудет раньше времени. Номера отеля «Сен-Луи» заполнились меломанами со всей Миссисипи, а билеты на первые концерты были проданы с аукциона в ротонде, причем цена доходила до двухсот сорока долларов. Апартаменты для знаменитости были готовы – четыре гостиные, десять спален и серебряная дверная табличка с надписью «Дженни Линд».

В пятницу седьмого февраля, как и было обещано, пароход под названием «Сокол» подошел к причалу, расположенному напротив площади Джексона. На причале и на валу собрались тысячные толпы. Люди кричали «ура!» и размахивали флажками. На палубе парохода миниатюрная женщина в темном платье и чепце подняла руку, приветствуя собравшихся. Стоящий рядом с ней экспансивный мужчина торжествующе взмахнул обеими руками. Его звали Финеас Тейлор Барнум; в свои сорок лет он уже был величайшим импрессарио в мире.

Мэри не было в толпе, собравшейся на причале и на валу. У нее было слишком много дел. Но она вышла вместе с Ханной и Альбертом на запруженную народом площадь Джексона и аплодировала вместе со всеми, когда на балконе своих апартаментов появилась Дженни Линд в сопровождении баронессы Понтальба. Приветственный клич не смолкал, пока Дженни не вышла снова. И еще, и еще – более тридцати раз.

Микаэла вышла на балкон только раз. Этого было достаточно. Она достигла своей цели. Каждый житель Нового Орлеана хорошо запомнит дома Понтальба, прежде чем Шведская Канарейка улетит.

Через Микаэлу Мэри раздобыла два билета на шестой концерт Дженни Линд. В первый же вечер после приезда певицы она, закрыв магазин, села в вагончик конки и отправилась до самого кольца, в Кэрролтон, захватив билеты. Один из них предназначался Луизе Фернклифф, урожденной Кэтрин Келли.

Говорили, что на протяжении второй половины почти пятимильного маршрута рельсы проложены мимо пастбищ и фермерских угодий, но было темно, и Мэри ничего не смогла разглядеть. Правда, когда последние городские кварталы остались позади, она почувствовала перемену. Ветер посвежел, а на смену аромату цветов пришел крепкий и сладкий запах свежей полевой зелени. Появилось ощущение открытого пространства, и Мэри впервые поняла, насколько тесны загроможденные городские улицы. После площади Джексона она осталась одна на защищенном навесом империале. Сидя так высоко, Мэри почувствовала себя почти императрицей. Окружавшая ее пустая тьма превратилась в таинственное невидимое королевство, а пыхтящий и испускающий искры локомотив – в дракона, поставленного ей на службу.

Когда впереди появились огни Кэрролтона, ей немного взгрустнулось.

Луиза была очень рада видеть Мэри, а от билета пришла в полнейший восторг.

– Я боялась, что мне так и не доведется услышать Дженни Линд, – сказала она. – Теперь я не работаю, так что жалования не получаю, а старик Бэссингтон оказался сущим скрягой. Говорит, что плата за дом и мои уроки разоряет его, но бьюсь об заклад на что угодно: и жена, и его мерзкие дети – все попадут на один из концертов. Надеюсь, не на тот же, что и мы. Не желаю его видеть ни одной минуты сверх того, что необходимо.

Показывая Мэри дом, она не переставала жаловаться на мистера Бэссингтона. Планировка дома удивила Мэри. Четыре комнаты были вытянуты одна за другой от фасада до задней двери. Объясняя Мэри, как дом получил свое название, Луиза посмеивалась. Поставив Мэри в проеме раскрытой задней двери, она прошла через спальню, комнату, в которой из обстановки было одно фортепьяно, кухню и гостиную, оставляя все двери открытыми. Потом вышла на узенькое переднее крыльцо и повернулась лицом к Мэри. Они могли свободно видеть друг друга.

– Ясно? – завопила Луиза. – Потому-то этот дом и прозвали «дробовиком». Можно выстрелить в переднюю дверь из дробовика, и все дробинки вылетят в заднюю, ничего не задев на пути. Смешно, да?

Внезапно лицо Луизы скривилось. Она вбежала в дом, захлопнув за собой дверь, и села на пол, привалившись к стене.

– Помилуй меня Боже! – воскликнула она. – Мэри, у меня будет ребенок!

Мэри утешала ее как могла. Но, не переставая говорить, она понимала, что ничем не может помочь подруге. Просто не может. По всем законам этого мира Луиза была пропащим созданием, и ни один приличный человек не станет иметь с ней дела.

Но Луиза – ее подруга. Она совершила страшный грех, нарушила одну из заповедей, причем не один раз, а многократно. И все же Мэри по-прежнему любила ее, уважала, хотела дружбы с ней. Но при этом была убеждена, что это неправильно и что, может быть, любить такую грешницу, как Луиза, значит согрешить самой.

Ее терзания были столь очевидны, что под конец уже Луизе пришлось утешать ее:

– Слушай, Мэри, иди-ка ты домой. Тебе же завтра работать. Честно, я тебе очень благодарна за билет. Я всенепременно буду на концерте. А если ты решишь не приходить, я не обижусь. Только не будь полной идиоткой – продай билет, если не пойдешь. Выручишь в четыре раза больше, чем заплатила.

Эта бескорыстная забота подруги определила решение Мэри:

– Я буду в театре, даже если придется добираться вплавь, – твердо сказала она.

Луиза обняла ее. Она проводила Мэри до кольца конки. Оно находилось возле отеля «Кэрролтон», летнего пансионата с широкими галереями, окруженного садами в весеннем цвету. Некоторые окна отеля были освещены. Внутри чернокожие с засученными рукавами натирали полы и пели, толкая вдоль сосновых половиц булыжники, обернутые фланелью.

Подруги слушали, обняв друг друга за талию; теплый редкий дождик падал им на головы и плечи. Мэри обрадовалась дождю: когда их осветит фонарь локомотива, Луиза не сможет определить, что влага на щеках Мэри – это слезы.

Когда подошел состав, Луиза поцеловала ее на прощание.

– Увидимся шестнадцатого. – Засмеявшись, она понизила голос: – Мне, наверное, надо было встревожиться, когда он сказал, что купил для меня «дробовик». Нельзя, правда, сказать, чтобы оружие мне особенно пригодилось…

Резкий смех Луизы и ожесточение, прозвучавшее в ее голосе, огорчили Мэри. «Я обязана помочь Луизе, – думала она, возвращаясь домой. – Может быть, поговорить со священником… Или найти для нее какую-то работу в магазине. Она в своем Кэрролтоне так одинока».

Она твердо решила переговорить с Ханной.

Но в магазине было столько работы, что она совсем забыла об этом. Теперь, когда в этом здании жила Дженни Линд, на площади Джексона днем и ночью собирались толпы. Все надеялись хотя бы мельком увидеть ее.

Рано или поздно каждая женщина из этой толпы заходила в магазин спросить, не знают ли Мэри и Ханна, когда Дженни выходит, или приходит, или упражняется в пении у раскрытых окон, выходящих на галерею.

Ханна и Мэри запирали магазин на ночь злые и совершенно обессиленные.

– Они даже и не собирались ничего покупать… Постоянным покупателям войти не давали… На прилавках все перевернули… Вон на том шарфе следы грязных пальцев… С витрины половина масок пропала…

– С этим надо что-то делать, – сказала Мэри и топнула ногой для большей убедительности.

– Что? – спросила Ханна. Мэри понятия не имела.

Она решительно поднялась в апартаменты Микаэлы де Понтальба, намереваясь высказать свое недовольство. К ее удивлению, баронесса, как ни в чем не бывало, ожидала ее на кофе.

Они поговорили, а потом дружно рассмеялись.

На другой день магазин преобразился. В витрине появился набросок портрета Дженни Линд в рамке – Альфред создал его за ночь. Прилавок был завален шарфами, перчатками и ленточками, посреди которых возвышался позолоченный мольберт с объявлением: «Это носила Дженни Линд».

– Ей-то самой решительно все равно, – сказала накануне Микаэла, махнув рукой и хрипло хохоча.

Когда Мэри исповедалась в обмане, она отчетливо услышала смех из-за перегородки в исповедальне. И священник не сказал ей, что она должна прекратить этот обман.

Наверное, и в соборе поклонники Дженни Линд создавали дополнительные трудности.

Но эта мысль была мимолетной. С каждым днем Мэри все больше занимали ее календарик и вопрос, когда же возвратится Вэл.

Она чаще, чем в том была необходимость, заходила на оптовый склад, расположенный возле берегового вала и поставлявший им шарфы и перчатки. Пока ей готовили очередную партию, Мэри стояла у дверей и изучала форму, оснастку и названия судов, проходящих по реке. Она высматривала «Бенисон».

Шестнадцатого февраля Мэри встретилась с Луизой возле театра «Сен-Шарль», и они пошли на концерт. Мэри поняла, почему Дженни Линд прозвали Шведской Канарейкой. Эта невысокая, худенькая, довольно невзрачная молодая женщина стояла на огромной сцене, небрежно упершись руками в бока. Когда на рояле, стоящем позади нее, сыграли вступление, Дженни Линд подняла подбородок. Затем она раскрыла рот – и сияющий каскад чистейших звуков залил все колоссальное пространство зрительного зала. Зачарованная, застывшая публика моментально смолкла.

Когда занавес упал в шестнадцатый раз и больше не поднимался, несмотря на настойчивые овации, Луиза поцеловала Мэри в щеку.

– Не знаю, как и благодарить тебя. – Голос ее дрожал. Мэри тоже поцеловала подругу.

– Понимаю, – сказала она. – Я и сама не нахожу слов. Я уже забыла, что музыка способна сделать с человеком.

Луиза ответила душераздирающе печальной улыбкой:

– А я не знала, на что способен человеческий голос. И теперь, узнав, не собираюсь продолжать занятия. Не желаю больше слышать собственное пение.

Мэри взяла Луизу за руку:

– Луиза, не надо говорить глупости. На свете только одна Дженни Линд. Никто не способен петь так, как она. Это не мешает тебе стать оперной певицей.

– Не расстраивайся. Мне не следовало это говорить. Извини.

– Луиза!

– Все хорошо, Мэри. Просто я глупость сказала. Ничего такого у меня на уме нет.

Но Мэри опасалась, что Луиза просто утешает ее.

На следующий день она встала пораньше и отправилась в Кэрролтон, чтобы удостовериться, что Луиза не томится в печали и одиночестве.

Когда она постучала, дверь открыл мужчина.

– Чего вам надо? – буркнул он. – Еще темень на дворе.

– Извините, ошиблась домом, – пролепетала Мэри. Она побежала прочь, споткнулась, упала, торопливо поднялась и поспешила к остановке конки.

Крестики на календаре Мэри были аккуратно заштрихованы, так что оставшиеся непомеченные дни отчетливо выделялись. Когда она составляла этот календарь, незаштрихованное пространство было мучительно большим. И ей доставляло удовольствие каждый вечер аккуратно отсекать кусочек от этого пространства. Когда осталось всего четыре пустых дня, она забеспокоилась. Потом прошел последний день.

Мэри сидела в магазине одна, ее била дрожь. Следовало опасаться многого: судно могло попасть в шторм и затонуть или напороться на подводные рифы, мог взорваться котел…

Что же случилось с Вальмоном и его судном? Колокола собора начали бить. Обычно их звон радовал Мэри. Сейчас она слышала в нем лишь холодный металл.

 

Глава 45

Медные трубы оркестра сверкали в лучах солнца, словно золотые; в воздухе, наполненном ароматом цветущих деревьев, весело звучала мелодия марша «Мир перевернулся». Одна за другой бригады пожарных-добровольцев проходили строем по Шартр-стрит и сворачивали на площадь Джексона. Инструменты были начищены до блеска, тщательно убраны были и попоны, прикрывавшие лошадей, в хвосты и гривы которых были вплетены ленты с красными кисточками на концах.

У каждой бригады был собственный вымпел со знаками отличия. Вымпелы развевались на длинных шестах, которые крепились спереди к ослепительно белым шнурам, опоясывающим одетых в парадную форму юношей, несущих эти вымпелы. Проходя перед балконом Дженни Линд, каждый юноша поднимал шест с вымпелом в знак приветствия.

– Правда, чудесно, Мэри? – воскликнула Ханна Ринк. – Пожарные изменили свой маршрут из-за Дженни Линд, и мы можем полюбоваться парадом.

– Да, это замечательно, – сказала Мэри. Она изо всех сил старалась скрыть отчаянную тревогу за Вэла. Было уже четвертое марта. Она глядела на парад невидящими глазами, руки ее, сжимающие металлические перила террасы дома, где жили Ринки, побелели от напряжения.

– Черт возьми, очень мило с их стороны устроить такой прием в мою честь. – На какую-то секунду ей показалось, что у нее начались слуховые галлюцинации. Мэри медленно обернулась, боясь обнаружить перед собой пустоту. У открытого окна гостиной Микаэлы стоял Вэл. Держа в руках тонкую сигару, он смеялся и говорил что-то Альфреду де Понтальба. Закрыв глаза, Мэри прислонилась головой к прохладной поверхности железной колонны слева от нее.

Все в порядке. Он в безопасности. Он вернулся.

И тотчас музыка, словно искристое вино, наполнила весельем ее кровь. Мэри открыла глаза – пестрое праздничное шествие внизу казалось ей самым замечательным зрелищем, которое ей когда-либо доводилось видеть.

– Чудесно, – прошептала Мэри. – Это просто чудесно! – воскликнула она вслух.

Последующие дни показались ей волшебными. Каждое утро Вэл позировал для портрета, а после сеанса обычно заходил в магазин, и они с Мэри отправлялись на рынок попить кофе. В первый день после кофе они решили немного прогуляться. По словам Вэла, от долгого стояния в одной и той же позе у него совершенно затекли ноги. Он недоумевал, почему позирование художнику по-английски называется «ситинг», то бишь «сидение».

Мэри высказала предположение, что, вероятно, потому, что сидеть приходится самому художнику. И потом, так уж повелось это называть. Если сегодняшний сеанс Вэла следует назвать «стоянием», то как же быть, когда художник пишет портрет двух людей, один из которых сидит, а другой стоит за его спиной? Может быть, «стодением»?

– «Ситоянием», – поправил ее Вэл.

– Это звучит чересчур по-восточному, – усомнилась Мэри.

На это Вэл возразил, что Мэри перескочила на другую тему, между тем как тема позирования еще не исчерпана. Так, сеанс с ребенком можно было бы назвать «ерзированием», а со стариком – «дремлированием».

– А с грудным младенцем – «мокрированием», – добавила Мэри и покраснела.

Она спросила его, как прошли скачки в Чарлстоне и как бежал Снежное Облако.

Вэл ответил, что его огромный белый жеребец занял почетное второе место, отстав совсем ненамного. Однако его хозяин не слишком расстроился. Он купил лошадь, которая пришла первой.

Мэри затаила дыхание – ей казалось, что сейчас Вэл пригласит ее в Бенисон посмотреть на покупку, но он переменил тему. Он намеревался послушать, как поет Дженни Линд, и хотел узнать, что о ней думает Мэри.

Мэри сказала лишь, что для него это будет большим сюрпризом.

Она не стала делиться с ним своими впечатлениями, поскольку хотела, чтобы он пережил тот же восторг, что и она. Она была уверена, что удовольствие будет не столь острым, если он будет готов к нему заранее.

Мало-помалу они разговорились, и чем дольше гуляли, тем раскованнее и непринужденнее становилась беседа. Вэл был рад хотя бы на время выйти из своей роли светского повесы, а в обществе Мэри он не чувствовал себя связанным условностями. Мэри не принадлежала к тому кругу, в котором вращался он, и следовательно, не могла поделиться своими впечатлениями о нем с кем-либо из его знакомых. То есть это он так думал. Мэри не сказала ему о своей дружбе с баронессой.

Зато она рассказала о той хитроумной уловке, которая пришла на ум им с Ханной, чтобы заманить к себе толпы поклонников Дженни Линд.

– Мы называем их орнитологами, – сказала она.

Вэл рассмеялся, и она тоже; она чувствовала себя совершенно раскованной. И ужасно счастливой. А Вэл в очередной раз подивился тому, что и он заражается ее радостью. И солнце показалось им ярче, чем обычно, река – шире, а воздух – ароматнее.

Теперь он с нетерпением предвкушал их прогулки после сидения в мастерской.

Эти прогулки становились с каждым днем все более долгими.

Ханна уверяла Мэри, что может сама продавать сувениры орнитологам, а Мэри пусть гуляет, сколько ей вздумается.

Мэри была благодарна ей. По ней, так она бы и глазом не моргнула, если бы магазин вместе со Шведской Канарейкой и орнитологами провалился сквозь землю. Мгновения в обществе Вэла стали для нее важнее всего на свете.

И все же каждый вечер она засиживалась допоздна, работая над костюмами для своих заказчиков. Расставаясь с Вэлом, она превращалась в прежнюю Мэри, с обостренным чувством ответственности. Сославшись на срочные заказы, она отказалась от кофе у Микаэлы. Отчасти это было правдой. Сезон почти закончился. Однако отказ от встреч с баронессой был вызван главным образом тем, что Мэри не хотелось обнаружить свои чувства перед женщиной, которая относилась к любви так цинично.

Боялась она и того, что баронесса может задать ей вопросы, на которые и сама Мэри не знала ответа. Например, почему Вэл ни разу не заговаривал с ней о любви? Почему поцеловал ее лишь один раз? Почему с такой легкостью и весельем рассказывает ей о балах и приемах, на которых бывает каждый вечер, ни разу не пригласив ее пойти вместе с ним?

Если бы Мэри только знала, какое воздействие оказывают эти ежедневные светские увеселения на чувства Вэла к ней! Он усердно играл роль светского повесы, делая вид, что в жизни нет ничего важнее танцев, флирта, карточных игр, пьянок и скачек.

На балах и маскарадах он всегда изображал версальского придворного – волосы завиты и напудрены, на лице нарисованы мушки, а на туфлях с высокими каблуками – пряжки, украшенные драгоценными камнями. Его парчовые камзолы и панталоны были предметом зависти как мужчин, так и женщин, поскольку все эти вещи Вальмон получал из Парижа. А окантованные широким кружевом манжеты его шелковых рубашек могли составить честь и музею. Но верхом шика были розочки из лент, украшавшие его колени, и ножны из литого золота.

В этом фатовском наряде он чувствовал себя полным идиотом.

Он надеялся, что таковым его и считают. Путешествие в Чарлстон оказалось на редкость удачным. Беглые рабы добрались до Канады без приключений, и старушка «Бенисон» не подвела. Теперь Вэл готовился к следующему рейду, более рискованному. На сей раз он решил не брать лошадей. Все пространство под палубой корабля будет заполнено людьми. Тогда он сможет вывезти сотни две рабов, а то и больше.

Предлогом для путешествия будет романтическое приключение, а также корыстные соображения. Обе причины покажутся весьма убедительными любому креолу. Согласно легенде, он познакомился в Чарлстоне с богатой наследницей, дочерью того самого человека, у которого купил призовую лошадь. Она собиралась провести лето с семьей в небольшой колонии аристократов-южан в Ньюпорте, штат Род-Айленд, известной как Северный Чарлстон.

И если бы кому-нибудь взбрело в голову заняться расследованием, то он обнаружил бы, что легенда вполне правдива. Вальмон действительно оказывал знаки внимания дочери человека, у которого он купил призера скачек. И она в самом деле была богатой наследницей. Кстати, она оказалась чрезвычайно умной и образованной девушкой и к ухаживаниям ветреного повесы, которого Вэл изображал, отнеслась отрицательно. Так что он мог продолжать лицедейство, не опасаясь за последствия. Он знал, что в Ньюпорте его ухаживания будут отвергнуты.

Кроме того, Род-Айленд – место достаточно отдаленное, и никто не узнает, что до прибытия туда его пароход зайдет в Канаду.

Только бы все прошло благополучно. Только бы все поверили, что он, Вальмон Сен-Бревэн, действительно охотится за приданым, обхаживая свою капризную чарлстонскую невесту. Только бы ему удалось сыграть роль паяца достаточно достоверно.

А для этого Вэлу приходилось танцевать ночь напролет, а потом вести за собой приятелей в игорный дом и играть в карты чуть ли не до полудня. Вернувшись же домой, на улицу Сен-Луи, он чертыхался на всех известных ему четырех языках, глядя на собственное идиотское отражение в зеркале.

Он позволял себе расслабиться, отправляясь на прогулку с Мэри Макалистер, в ее компании он мог позволить себе выйти на время из роли шута и мота. С ней он мог держаться свободно, снять маску искушенного опытного волокиты, любоваться небом и рекой, радоваться жизни, как радовалась ей сама Мэри.

Она была совершенно не похожа на тех женщин, с которыми ему приходилось танцевать и флиртовать на балах, и потому время, проведенное с ней, казалось ему настоящим отдохновением. Румянец на щеках так выгодно отличал ее от бледных модных креольских красоток. Как и мальчишеская фигурка, и быстрые, ловкие движения. Мэри не грозило стать томной светской красавицей.

В сущности, красавицей она и не была. И все же золотистые искорки, прячущиеся в ее глазах, придавали ей изюминку. Кроме того, Вэл не уставал поражаться способности ее волос менять цвет в зависимости от освещения.

Но самое большое наслаждение ему доставляло неуемное любопытство Мэри. Даже обыденное, само собой разумеющееся могло вызвать у нее острый интерес. Она жаждала узнать, как называется каждый цветок и дерево, почему на килевых шлюпках можно подняться вверх по реке, а на плоскодонках – нельзя, откуда произошел обычай давать в придачу к покупке ланьяпп, есть по понедельникам красную фасоль с рисом, торговать с уличных лотков. Вэла восхищала и забавляла ее страсть к еде. Она всегда ела с огромным аппетитом и никогда не отказывалась от нового блюда, когда он предлагал ей его отведать.

Он повез ее на экскурсионном пароходе по каналу, тянущемуся от города к озеру, чтобы полюбоваться, какое впечатление произведут на нее лодки, пароходы и грузы на пристани. И когда они подплыли к озеру, его поразило, как она смотрела на озеро: словно никогда в жизни не видела такого огромного водоема. Да и сам Вэл будто впервые его увидел – озеро показалось ему огромным, дальний берег был почти не виден, оно вполне могло сойти за залив или даже океан. А он-то всегда считал его обыкновенным озером. Просто он никогда толком не разглядывал его.

Как и город, который считал своим домом. Мэри изучала каждые ворота, крышу, стены, окна и трубы с таким вниманием, что и Вэл заметил – все они имеют свой неповторимый рисунок.

Она любила Новый Орлеан и Луизиану так горячо, что Вэлу становилось стыдно – ведь до сих пор он все это принимал как должное.

В течение пяти дней Вэл и Мэри наслаждались обычаями и простыми радостями весеннего Нового Орлеана. Но этой идиллии внезапно пришел конец.

Как всегда, Вэл изо всех сил изображал светского фата. Он танцевал менуэт с одной дамой, которая весь сезон маялась без кавалера.

– Пойдешь на вечер с танцами у Грэмов? – спросила Вэла его кузина Жюдит. – Мы решили не идти, да и тебе вряд ли понравится там. Жанна Куртенэ вышла замуж за американца и теперь из кожи вон лезет, чтобы вернуть расположение креольского общества. Пусть ищет себе друзей на той стороне нейтральной полосы, вот мое мнение. Нам здесь америкашки не нужны.

«Тебе не нужна здесь Жанна Куртенэ, – подумал Вэл, – потому что в ее присутствии ты останешься без кавалеров».

Упоминание имени Жанны заставило его вспомнить ее дебют, и ту сцену в ложе оперного театра, и Мэри Макалистер. Тогда он предупредил Карлоса Куртенэ, что Мэри, несмотря на ее молодость и невинный вид, была одной из шлюх Розы Джексон. В последнее время это совершенно вылетело у него из головы. И теперь он проклинал собственный идиотизм, честя Мэри последними словами за то, что так ловко обвела его вокруг пальца.

– В чем дело, Вальмон? – спросила Жюдит. – Ты выглядишь прямо как фурия.

Вальмон выдавил из себя смешок:

– Ты наступила мне на ногу.

– Вот уж нет.

– Значит, я сам себе наступил. Как бы то ни было, я должен уединиться и осмотреть свои раны.

Прямо из бальной залы Вальмон направился в бар. Его свирепый вид недвусмысленно говорил о том, что с ним связываться не стоит, и ни один выпивоха в тот вечер не посмел подшучивать над его париком и напудренным лицом.

Бармен протянул ему фужер с шампанским, но Вэл отодвинул его от себя.

– Тафию! – сказал он отрывисто.

Бармен удивленно моргнул глазами. С какой стати месье Сен-Бревэну заказывать тафию – дешевый местный ром? Да еще в баре самого модного отеля? Ведь тафия – напиток, который подают чуть ли не в кастрюлях на Галлатин-стрит, где околачиваются только матросы.

– В «Сен-Луи» тафии не подают, месье. Барбадосского не прикажете?

– Нет. Тогда коньяка.

Вальмон проглотил отличнейший коньяк залпом. В этот момент ему хотелось не столько ощутить вкус коньяка, сколько напиться, почувствовать, как жар проникает ему в глотку, в желудок. Он побелел от холодной ярости.

Эта Мэри Макалистер играет им, он мог в этом поклясться. И надо признать, у нее чертовски хорошо получается. Он мог позволить себе играть роль шута в креольском свете, хотя Бог свидетель, она давалась ему нелегко. Но он не потерпит, чтобы какая-то прожженная девка обращалась с ним как с последним идиотом.

А ведь он поверил ей. И это было самое позорное, самое оскорбительное. Да уж, она играла роль невинного создания куда профессиональнее, чем он светского повесу.

Теперь он не мог даже вспомнить, когда именно дал маху. Вначале Альберт Ринк рассказал ему, что Мэри очень тревожилась из-за его отсутствия, и тогда он пригласил ее на чашку кофе. Вполне возможно, тогда он еще помнил, кто она на самом деле. Да, он голову дал бы на отсечение, что так оно и было. Потом был тот день на плантации, когда она выкинула ловкий фокус с компаньонами. Он хорошо его запомнил.

И все же в какой-то момент он почему-то забыл об этом. Для него она была спутником, более того – другом. И он забыл, что она женщина, потому что с ней было легко разговаривать и в ней совершенно не было того несносного жеманства, которое свойственно женщинам. Он и думать забыл, что она шлюха.

Бог мой! Как же она, наверное, насмехалась над ним все это время!

Вэл протянул бармену пустой бокал:

– Коньяк, – и снова осушил бокал.

Затем он отправился в бальную залу изображать пустоголового шута.

Надеясь втайне, что какому-нибудь вспыльчивому типу захочется вызвать его на дуэль. Сегодня у него так и чесались руки скрестить с кем-нибудь шпаги. Ему было тошно от постоянных гримас и ужимок. Он устал изображать идиота.

Но это было необходимо. И он добросовестно играл свою роль, а в пять утра наконец скинул с себя ненавистный костюм и как подкошенный свалился в постель. В жизни он так не уставал.

Он слишком перевозбудился и не мог заснуть. Его мысли крутились вокруг этой мошенницы Мэри. Нужно придумать, как отомстить ей за нанесенное ему оскорбление.

Чего она хотела? Ведь женщины этого типа ни за что не станут проводить время с мужчиной, кроме как за деньги, но она не просила у него денег. Наоборот, делала вид, что чрезвычайно тронута, когда он покупал для нее жареный миндаль или порцию гумбо. Должно быть, ее корысть состояла в чем-то другом, более серьезном, чего он пока не мог отгадать.

Ну и черт с ней. Он понял, по крайней мере, что она шлюха. Завтра последний сеанс у художника. Ну а потом он и шагу не сделает в сторону этого магазина, даже если захочет навестить Микаэлу де Понтальба. Он по горло сыт Мэри Макалистер и ее трюками.

Но вначале он заставит ее заплатить за свои проделки. Посмотрим, так ли она хороша в постели…

 

Глава 46

Утром в понедельник Мэри встала, чувствуя себя как никогда взволнованной. Сегодня, сегодня она услышит наконец от Вэла те слова, которых давно ждала: что он отвечает ей той же любовью, которую испытывала к нему она, сегодня он предложит ей выйти за него замуж.

«Не стоит переживать из-за того, что он ничего не сказал по возвращении из Чарлстона, – уговаривала она себя. – Мы должны привыкнуть друг к другу заново. Ведь мы были в разлуке более двух месяцев».

Но она переживала.

И переживала все сильнее, потому что он ни разу не пригласил ее на те приемы, где регулярно бывал сам.

Но более всего она переживала из-за того, что он ни намеком не дал ей понять, что намерен познакомить ее со своей семьей.

Впрочем, переживаниям Мэри предавалась только по вечерам. На следующий день, встретившись с ним, она забывала о том, что мучило ее накануне, потому что была слишком счастлива.

Но вот Альберт вскользь заметил, что в понедельник у них последний сеанс с Вэлом. И тревога Мэри переросла в панику. А вдруг она больше никогда не увидит его?

На самом деле она сомневалась, что это возможно. И все-таки – а вдруг? «Когда он рядом, я уверена в его любви ко мне. Но он ни разу не проявил своих чувств. И поцеловал меня всего только раз. Если мы обручимся, он, конечно же, поцелует меня. Как бы мне хотелось этого!»

Мэри вспомнила, как Луиза распространялась насчет классовых различий, и решила, что в этом-то и состоит причина его молчания. «Ведь он не знает, что я принадлежу к тому же кругу, что и он, не знает, что я – креолка. Он любит меня, но боится, что я буду отвергнута его кругом. Боится, что я буду несчастлива».

«Будь честной, Мэри, – бранила она себя. – Вэл не святой. Он боится, что сам будет несчастлив, а ты станешь для него обузой – американка без роду-племени, продавщица из швейного магазина. И разве можно его в этом винить? Ведь ты не подумала бы выйти замуж за Пэдди Девлина!»

Она облегченно вздохнула. Скоро она все узнает, не стоит мучить себя сомнениями. Достаточно будет рассказать ему о ее приданом – и о том, что в числе ее предков была «девушка с гробиком». А это самое верное доказательство креольского происхождения.

Она не могла дождаться понедельника, когда расскажет ему обо всем.

– Доброе утро, дамы. – Голос Вэла звучал сегодня как-то странно. Он был совсем не похож на себя.

Мэри едва заметно улыбнулась. Вэл казался сегодня взволнованным, даже раздраженным. Но ничего, ничего. Она расскажет ему о шкатулке, и от его нервозности не останется и следа.

– Что это за суматоха там на площади? – спросил он у Ханны.

– Дженни Линд уезжает. И по-моему, слава Богу. А все эти люди столпились здесь, чтобы проводить ее на пристань. Надеюсь, потом они отправятся по домам и будут сидеть там тихо, как мыши. Лично я до смерти устала торговать одними и теми же шалями и перчатками.

Вэл взглянул на Мэри.

– Надеюсь, вы не собираетесь провожать Дженни Линд, – сказал он. – В отеле мне собрали корзиночку для пикника. Я думал, может, мы снова отправимся на озеро.

– Это было бы здорово! – Мэри уже схватила шляпку и зонтик.

– Давайте поедем сегодня по железной дороге, – предложил Вэл.

И Мэри честно призналась, что ей бы очень этого хотелось. Она никогда в жизни не ездила по настоящей железной дороге.

Правда, она умолчала о том, что предпочла этот способ передвижения еще и потому, что он быстрее. У Вэла сегодня был решительный вид – это и волновало, и тревожило Мэри. Она была почти уверена, что он намерен сделать ей предложение. Хотя он не был похож на влюбленного. Наверное, волнуется. И это понятно. Ведь она тоже волновалась.

Занятые собственными мыслями, Вэл и Мэри всю дорогу ехали молча. Отрезок пути длиной в пять миль по так называемым Елисейским Полям они преодолели за двадцать пять минут. Слова растворялись в шуме паровоза и стуке колес, и в конце концов они отбросили всякие попытки разговаривать.

Небольшой поселок у озера был уже объят сном. Окна были закрыты ставнями, возле домиков никого не было видно. Лишь у торгового причала какие-то люди суетились возле пароходов и лодок. Взяв Мэри под руку, Вэл повел ее в сторону от причала.

Они прошли совсем немного и остановились у вереницы ив. Вэл поставил на землю плетеную корзинку с едой и расстегнул ремни, стягивающие свернутый коврик, затем он протянул рулон Мэри.

– Расстели его. На земле сыро.

Мэри с беспокойством взглянула на тяжелые облака, повисшие над озером. Если сейчас земля и не очень сырая, скоро она увлажнится. Будет очень обидно, если ливень испортит ей самую счастливую минуту в жизни.

– Вэл, мне нужно сообщить тебе кое-что важное, – сказала она, разворачивая коврик. – Именно сейчас, пока мы еще не приступили к еде.

– В самом деле? Жду с нетерпением, – ответил Вэл. «Наконец-то она решила перейти к делу, – подумал он между тем. – Интересно, что она придумает? Больную бабушку, срочно нуждающуюся в лечении, на которое у нее нет денег? Или будет соблазнять меня своими прелестями и сулить невиданное блаженство всего лишь за то, чтобы я поселил ее в уютненьком маленьком домике и избавил от тяжелой работы в магазине? Что бы она ни задумала, я неплохо позабавлюсь».

Он прилег на бок, облокотившись о коврик. Мэри села, повернув к нему лицо. Но тень дерева скрывала его. И вот из темноты послышался ее голос:

– В день своего шестнадцатилетия – я тогда только-только закончила школу – мне передали подарок от моей матери. Родной матери, давно уже умершей, но я и не знала этого… Нет, все не так… Я плохо рассказываю.

– Отнюдь. Я заинтригован. Продолжай, прошу тебя. Мэри слишком волновалась и не почувствовала сарказма в голосе Вэла.

– Дело в том… дело в том, что подарок, – сказала Мэри, – был шкатулкой, очень старой, грязной. – Она слишком торопилась, хотела успеть рассказать до того, как начнется ливень. – Потом я узнала, что это за шкатулка. Эта шкатулка была из тех, которые король Франции дарил в приданое девушкам, отправившимся в Новый Орлеан. И моя родная мама завещала ее мне. Ты понимаешь, что это значит? Я принадлежу Новому Орлеану по крови, по праву рождения. Я наполовину настоящая креолка. А я-то все удивлялась, почему мне здесь так нравится!

– Ничего удивительного не вижу. Это вполне закономерно.

– Я знала, что ты меня поймешь.

Протянув руку к Мэри, Вэл привлек ее к себе. И не успела она и охнуть, как он уже целовал ее прямо в губы.

Обхватив его руками за спину, Мэри ответила на поцелуй со всей силой неутоленной страсти, скопившейся за долгие месяцы их разлуки. Он приподнял голову, но она вновь притянула ее к себе, ей хотелось удержать его, продлить этот поцелуй еще немного. Она могла бы оставаться в таком положении всю жизнь, лишь бы он был так близко. Она услышала, как капли дождя забарабанили по листьям деревьев, но ей было все равно. Она целовала его в углы рта, в подбородок, в нос, снова в губы.

Волна тепла и дрожи молнией пронзила ее тело. Это было так неожиданно, что она вскрикнула. Она почувствовала, как ее спина изогнулась дугой, и увидела, что корсаж расстегнут и руки Вэла мнут, сжимают, ласкают ее груди. Она поняла, что слабеет, ей хотелось, чтобы его руки продолжали ласкать ее – везде, всегда, еще и еще… Нет, нужно остановить его. Слишком рано. Это должно произойти только после того, как они поженятся.

Мэри уперлась руками в грудь Вэла, отвернула лицо от его ищущих губ.

– Нет, Вэл, нет. Остановись. Пожалуйста, прошу тебя, не надо. – Она долго отталкивала его руки, пытаясь одновременно застегнуть корсаж на платье, вскрикивая время от времени «нет», «остановись», «пожалуйста».

Вэл резко уселся. Лицо его выражало ярость.

– Что ты хочешь сказать своим «остановись»? Что это, черт возьми, за игра?

Мэри наконец удалось застегнуть платье. Дождь струями стекал по ее волосам, плечам и чуть приоткрытой шее.

– Я люблю тебя, – сказала она. – Ты ведь знаешь. Но до свадьбы – нельзя. И ты это прекрасно знаешь, Вэл.

Он чуть не упал. Так вот в чем дело! Ей, оказывается, нужно, чтобы он женился. Дождь заливал ему плечи, вода просачивалась под воротник. Ему хотелось ударить ее, нахлестать по щекам. Неужели она принимает его за такого дурака? Жениться на ней!

«Ну нет, мадемуазель, тут вы немного переборщили. Слишком ловко и часто вы обводили меня вокруг пальца и теперь надеетесь, что зверек уже в капкане. Вы полагаете, что дело выиграно. Но на сей раз я докажу вам, что вы ошибаетесь».

– Ты права, разумеется, – сказал он. Голос его звучал ласково. – Я потерял голову от страсти. Мэри, я не могу ждать. Мы поженимся завтра. В Марди-гра. И на нашей свадьбе будет гулять весь город.

Обняв Мэри, Вэл прикрыл ее полой своего жакета. И Мэри не увидела, как на его лице заиграла жестокая, мстительная усмешка.

Оставив корзинку и коврик, они побежали к поезду, но опоздали – он уже ушел. Вэл нашел смотрителя за погрузкой судов и заплатил ему за лошадь и повозку. Он не мог дожидаться следующего поезда. Ему нужно было поскорей расстаться с Мэри, он боялся, что не выдержит, поколотит ее; он готов был ее убить.

Она выглядела как утонувшая крыса.

И чувствовала себя самой желанной, самой красивой, самой счастливой женщиной на свете.

– Тебе надо переодеться в сухое, – сказал Вэл, пока они мчались к городу. – Ты где живешь? – И он снова ударил лошадь кнутом.

– Я вернусь в магазин. Там мои вещи. – Но она солгала – носильных вещей у нее там не было, придется занять что-нибудь у Ханны. Кроме того, надо заняться костюмом. Во время Марди-гра все наряжаются в маскарадные одежды, сказал Вэл. Он также объяснил ей, как хочет устроить их свадьбу. Он будет ждать ее на Сен-Луи-стрит в шесть часов и к тому времени сделает все необходимые приготовления. Ей нужно быть в карнавальном костюме и маске. Вместо свадебного приема у них будет целый бал, традиционный бал на Марди-гра.

 

Глава 47

Вторник на масленой неделе был последним днем, когда можно было предаваться неуемному обжорству перед сорокадневным Великим постом – порой строгой диеты и всяческого самоотречения.

Креолы называли этот день Жирным вторником, или Марди-гра.

Весь город был охвачен праздничным настроением. В обычно деловом Новом Орлеане все жители в Марди-гра предавались безделью. Всякая серьезность, а тем более печаль в этот день были непозволительны. Даже погода не выбивалась из общего праздничного настроения – ходили легенды, что на Марди-гра ни разу не выпадало дождя.

Мэри Макалистер проснулась с улыбкой на лице. Солнце едва взошло, но с улицы уже доносился шум праздника. Лопались и взрывались шутихи, кричали и веселились мальчишки. Праздничное ликование толп соответствовало настроению самой Мэри. Все обязаны веселиться сегодня – потому что у нее свадьба.

На вешалке у двери висел готовый свадебный наряд. «Нужен карнавальный костюм», – велел ей Вэл.

– Вот мой костюм, – сказала она миссис О'Нил, показав свое платье хозяйке. Она решила известить обитателей пансиона о своей свадьбе завтра, после венчания, когда заедет забрать вещи. Ей не хотелось портить Пэдди Девлину праздничное настроение. И не хотелось, чтобы день ее свадьбы был омрачен печалью или яростью, с которой он встретит известие о ее замужестве.

Однако Ханна и Альберт обо всем знали. В тот памятный день, когда Вэл расстался с ней у входа в магазин, она побежала к ним, искрясь от счастья, чтобы сообщить им эту новость. И Ханна помогла ей сшить костюм, а Альберт согласился быть ее шафером. Они договорились, что в день свадьбы Ханна и Альберт будут ждать Мэри и Вэла у себя дома.

– Мы, конечно, будем венчаться в соборе, – сообщила им Мэри, – так что заедем за вами по дороге.

Мэри вскочила с постели и сняла с плечиков свой наряд. Он действительно получился прекрасным. Мэри разложила его на покрывале. Белые шелковые чулки, голубые, украшенные кружевом подвязки, кринолин с тройной оборкой. Все было взято из магазина – самый лучший их товар. Платье было из белого шелка, Мэри и Ханна сконструировали его из самой нарядной блузы Ханны, с высоким воротом и длинными рукавами, и пышной юбки, которую Мэри сшила сама из ткани, имевшейся в мастерской. Ханна также дала ей крошечную золотую булавку с камеей по центру, чтобы заколоть ворот.

– Что-то старенькое, – сказала Мэри, поправляя складки на рукавах.

– Что-то новенькое, – разглаживала она сверкающую ткань юбки.

– Что-то одолженное. – Брошь уже была приколота к вороту.

– Что-то голубенькое. – И она хихикнула, натягивая подвязки.

Она развернула обернутый тканью пакет, лежащий на ее умывальном столике, и с любовью коснулась пальцами предметов, содержащихся в нем: белой накидки из тончайших, как паутина, кружев, свадебной фаты и веера из таких же белых, но более плотных кружев, которые держались на резных деревянных палочках. Для Мэри этот веер был жалким подобием того «чего-то старенького», которое, увы, было потеряно для нее. Если бы ее шкатулка была с ней, она предпочла бы этому вееру тот, что принадлежал ее неведомой прабабушке или прапрабабушке.

Под веером лежала карнавальная маска. Она тоже была из кружев. Ханна отчаянно орудовала ножницами, вырезая из кружевной шали узоры, которые потом пришила к маске из белого сатина.

Мэри собиралась нарядиться испанской дамой. Но наряд этот вполне мог сгодиться и для невесты.

Ей хотелось поскорей надеть свой костюм, хотелось, чтобы свадебный обряд состоялся немедленно. Время до шести часов казалось ей целой вечностью. Но раз Вэл сказал – в шесть, следовало подчиниться его приказу, как и подобало покорной и любящей жене. Так что нужно было потерпеть.

И она надела свое коричневое рабочее платье и отправилась в гостиную завтракать.

Когда она вошла, юный Рейли бросил в нее пригоршню муки. Мэри взвизгнула, отмахиваясь руками от окутавшего ее белого облачка.

– Я, по-моему, предупреждала вас – не швыряться мукой в доме, – вскричала миссис О'Нил. Но и она не могла удержаться от смеха. Мукой оказались обсыпаны и ее собственные волосы, и лицо Пэдди Девлина, и уши и брови старшего Рейли.

Вдова помогла Мэри стряхнуть муку с платья.

– Мне на целый год хватило бы десятой доли той муки, которую расшвыривают направо-налево в Марди-гра, – ворчала она при этом. – По-моему, это просто варварский обычай, и ничего смешного я в нем не вижу, вот что я вам скажу.

Мэри была того же мнения. Но потом, когда после завтрака вышла прогуляться в компании с Пэдди и обоими Рейли, ей пришлось переменить мнение. Все улицы – от самых тихих и неприметных до самых что ни на есть фешенебельных – были заполнены людьми, все – от богачей до последних бедняков – высыпали наружу. Мужчины, женщины, дети, негры и белые, кто в карнавальных костюмах, кто в масках, были в приподнятом настроении. У некоторых на лицах были следы муки, и большинство держали в руках маленькие мешочки с мукой, разбрасывая ее вокруг то щепотками, то пригоршнями. Все бегали, смеялись, визжали и кричали и были похожи на маленьких детей, предававшихся общей игре с такими самозабвением, энергией и страстью, которые возможны только в детстве.

И Мэри тоже присоединилась к всеобщему веселью, бросая пригоршни муки в людей, одетых животными, чертями, ангелами, ведьмами, индейцами, охотниками, клоунами, королями, генералами, историческими персонажами, монстрами, пиратами. Ее коричневое платье стало почти белым, кончики ресниц тоже побелели. Она старалась держаться в стороне от остальных, но это не очень помогло. На Марди-гра в Новом Орлеане все вели себя как друзья. Какой-то мужчина, одетый в женские одежды, угощал всех купленными у уличного торговца лакомствами. Женщина в мужском камзоле и штанах в обтяжку, с маской на лице целовалась со всеми без разбору. Человек на ходулях кидал муку сверху на других, и розы на соседней стене казались покрытыми снегом. Повсюду из открытых окон и дверей раздавалась музыка, на перекрестках играли одетые в маскарадные костюмы скрипачи, один пират с кольцом в ухе, сидя верхом на другом пирате, играл на трубе. Везде царило веселье.

Гуляки экспромтом сбивались в компании и маршировали по улицам, распевая, затем, так же стихийно, эти компании распадались. Звучали трубы, звенели колокольчики, гудели дешевые свистки, били барабаны, играли даже на расческах, обернутых тонкой бумагой.

Толпа шумела и играла, всецело отдавшись безудержному веселью. Как всегда на Марди-гра.

В начале третьего Мэри пробилась сквозь толпы домой, в пансион. Она была совершенно растрепана и взбудоражена. Говорили, что будет настоящий парад. Может, даже будут низкие платформы на колесах – на них везли огромного деревянного петуха с болтающейся головой. Рассказывали, что участники парада всегда кидают конфеты в толпу. Должно быть, это здорово.

Но Мэри согласна была и не видеть всего этого. Ей надо помыться, вымыть и просушить волосы, подготовиться как следует к своей свадьбе.

Мэри накинула на голову и плечи покрывало со своей кровати, чтобы защитить подвенечное платье от муки. Ей хотелось предстать перед Вэлом чистой и опрятной. Ее новенькие серебристые туфельки были белыми от муки, рассыпанной на мостовых, ну да ничего.

Войдя в отель, она сняла покрывало и протянула его пораженному слуге в ливрее. В действительности это был один из ряженых постояльцев.

– Меня ждет месье Сен-Бревэн, – сказала она человеку, сидевшему за высокой конторкой красного дерева. – Пожалуйста, дайте ему знать, что я здесь.

Вальмон, как и обещал, сделал все необходимые приготовления. Служащий отеля вызвал посыльного.

– Этот человек проведет вас к месье Сен-Бревэну, мадемуазель.

Мэри, не задумываясь, последовала за посыльным.

– Вот это девка, – сказал один из служащих другому. – Вообрази, эта шлюха оделась во все белое, словно девственница. А смотреть не на что – сисек, считай, вообще нет. Я бы с такой спать не стал.

– По-моему, этот Сен-Бревэн чудак, – ответил его собеседник. – Одевается нелепо, и манеры как у педераста. Если б мне не доводилось видеть, как он фехтует, в жизни бы не поверил, что он мужик.

На стук посыльного открыл дверь Вэл. Увидев Мэри в ее белом платье и вуали, он улыбнулся.

– Входи, дорогая. Познакомься с моими друзьями. – Отвесив изящный поклон, он взял Мэри за руку и ввел ее в комнату.

Там сидели трое: Пьеро, Наполеон Бонапарт и священник. В углу комнаты был алтарь, стол, покрытый кружевной скатертью, а на нем – два серебряных подсвечника. На полу лежали две подушечки.

– Вэл, – произнесла Мэри. – Я что-то не понимаю.

– Тс-с-с, голубка моя, я еще не представил тебя своим друзьям. Джентльмены, вот моя избранница, мадемуазель Мэри Макалистер.

Все трое поклонились. Мэри, польщенная их почтительностью, улыбнулась.

– Вэл, – она потянула его за рукав, – я думала… в соборе… и Ханна с Альбертом ждут нас…

Вэл прижал палец к ее губам:

– Невеста моя, ты заблуждаешься. Ты ведь не знаешь, как принято у нас, креолов. На Марди-гра свадьбы устраиваются иначе. Менее формально. Во время поста свадьбы недопустимы, и потому на Марди-гра их обычно больше… Не правда ли, святой отец?

Священник кивнул, пробормотав что-то, – Мэри не разобрала, что именно.

Она не понимала, что происходит. Вэл выглядел каким-то чужим, он был в атласном камзоле и ярко-желтых панталонах до колен, манжеты и лацканы камзола были из голубого бархата, украшенного золотыми нитями и бусинками топазов. Манеры и голос его казались столь же напыщенными и вычурными, как и костюм. И обращался он с ней так, словно они участвовали в каком-то спектакле, – совсем не так должны были вести себя люди, готовящиеся стать мужем и женой.

Вероятно, все дело в этих его двух приятелях. Потом он наверняка ей все объяснит. Главное, что он, Вэл, здесь и она любит его и верит ему.

Она позволила ему снять с нее маску и отвести в угол, к алтарю. По его приказу она преклонила колени, повторила вслед за священником слова клятвы и протянула руку. Вэл надел ей на палец широкое золотое кольцо.

Вот они и поженились, сказал он. Как принято на Марди-гра.

Мэри едва сдерживала слезы. Без причастия, без свадебной литургии, без мальчиков у алтаря, без лампадки с ладаном, без проповеди, без благословения. Совсем не так, как ей представлялось в мечтах.

Но когда Вэл, взяв лицо Мэри в руки, поцеловал ее, торопливая краткая церемония наполнилась для нее самым что ни на есть святым содержанием и показалась необыкновенно прекрасной. Она стала женой человека, которого любила.

Они дружно встали с колен, не разжимая рук. Мэри улыбнулась и заговорила со священником.

Но не успела она и слова произнести, как Вэл отпустил ее руку и поднял ее на руки.

– А теперь мы вас оставим, друзья мои, – сказал он и внес Мэри на руках в соседнюю комнату, захлопнув за собой дверь.

Мэри увидела, что они оказались в огромной спальне. Два высоких окна были раскрыты настежь. Снаружи все небо было красным, с широкими неровными полосами фиолетовых облаков. Закат окрасил комнату в розовые тона, голубой полог на огромной кровати с балдахином казался пурпурным.

Вэл опустил ее. Снял накидку с ее головы и швырнул на пол. Затем ловко расстегнул корсаж платья и стал ласкать ее груди.

Мэри хотела попросить его не торопиться, дать ей время привыкнуть к этой обстановке, к тому, что только что произошло, к нему самому, наконец.

Но она не могла произнести ни слова. От его прикосновений сердце ее учащенно забилось, колени задрожали. Все, что она сумела прошептать, это его имя.

– Разве все не так, как ты хотела, невеста моя? Ведь ты требовала, чтобы мы вначале поженились? Может, ты против? – Его губы ласкали ее шею, уши. Его руки стягивали платье с ее плеч. – Черт, рукава слишком узкие. Сними сама, Мэри, и волосы распусти. – Он выпустил ее из своих объятий, и ей тут же стало холодно. Она послушно последовала его указаниям, движения ее рук были механическими. Она вглядывалась в его лицо, глаза, губы, тщетно стараясь заметить в них нежность.

Но он избегал ее взгляда. Он был занят тем, что снимал с себя один за другим аксессуары своего костюма. Мэри следила за его быстрыми, ловкими движениями, столь непохожими на плавные движения женских рук, и, волнуясь, думала о его мужской силе. Когда он стягивал через голову рубашку, она заметила, что живот у него плоский, на груди эффектно выступают мышцы, увидела пучок курчавых черных волос на этой широкой груди, и ей вдруг захотелось почувствовать под пальцами, у своих щек, эти жесткие волосы, погладить гладкую кожу на его животе. И она подбежала к нему. Сейчас ее тело укрывали лишь волосы, но она не чувствовала ни стыда, ни смущения. Лишь всепоглощающее желание, чтобы он согрел ее в своих объятиях, зажег ее прикосновениями своих рук.

Вэла позабавило ее нетерпение, и он рассмеялся; в его смехе тоже слышалось вожделение.

– Подожди, – сказал он.

Вэл уложил ее на кровать, и, пока он стягивал с себя панталоны, язык его исследовал рот Мэри.

Затем он навалился на нее всем телом, вжимая в кровать, согревая ее кожу и сердце своими ласками, а Мэри обхватила его за шею, прижалась к нему, словно просила защиты, захлебываясь в волнах любви к нему, от которой ее сердечко радостно сжималось.

Она ощущала, как его руки, прикасающиеся к ее телу, заставляют кровь мчаться все быстрее и быстрее по каждой жилке. Руки ее ерошили его волосы, гладили его кожу, спину с безупречно развитой мускулатурой. Мэри на ощупь убедилась, что он силен, и прониклась уважением к его силе, просто потому, что она была частью его. Ее тело, крепкое и молодое, каждой клеточкой тянулось к нему. Ей хотелось, чтобы они слились воедино и она стала частью его, чтобы их сердца, кровь, дыхание переплелись, как и их жизни, соединенные любовью.

– Господи всемогущий! – вскрикнула она.

А потом вскрикнула вновь, потому что толчки внутри нее и боль, которую они вызывали, разрывали ее на части. Она была почти в агонии.

Пока не поняла, что Вэл стал частью ее и что боль была вызвана Вэлом, – это он заполнил ее, и пустота и одиночество, в которых она пребывала доселе, закончились в тот момент, когда они с Вэлом стали одним существом.

Она услышала рыдания и поняла, что плачет сама. Она плакала от боли и от счастья – от любви, которую могла дать кому-то, любви, которую копила в себе всю свою жизнь, дожидаясь того, кто будет нуждаться в ней.

Вэл встал на колени и, подтянув ее вверх, прижал ее к своей груди.

– Держись за меня, – сказал он, и руки Мэри обвили его тело, прижимая его к ней, а ее – к нему. Его руки скользнули по ее спине, растопыренными пальцами он сжимал ее ягодицы, пальцы впивались в ее кожу, прижимая ее все теснее и теснее по мере того, как он все глубже и глубже входил в нее, пока она не закричала от боли и ощущения зависимости и принадлежности ему, которое пугало и одновременно делало ее счастливой, – от ощущения, что и он теперь принадлежит ей, потому что его крик слился с ее криком.

Она все еще прижималась к нему, когда он наконец расцепил ее руки и оттолкнул ее от себя. Он опустил ее на постель и отстранился. Мэри лежала, чувствуя себя не в силах шевельнуться, невесомой, слабой от любви, которую только что отдала ему, от той любви, которая переполняла все ее существо. Она хотела бы рассказать ему, что она сейчас чувствует, но понимала – никакие даже самые высокие слова не в состоянии выразить ее чувства. Она лишь пожирала его глазами.

Вэл отошел от постели. Мэри услышала плеск воды и представила себе, как он умывается. Ей хотелось подойти к нему, снять с него простыню и самой умыть его красивое, сильное, дорогое ей тело. Но она не могла шевельнуться – ей было слишком больно. Позже, пообещала она себе. У нас впереди целая жизнь. Может, она научится и брить его, будет мылить его подбородок, а затем медленно снимать щетину, мазок за мазком, целуя его всякий раз вслед за движением бритвы. Она провела языком по губам, воображая ощущение его кожи.

Вдруг Вэл очутился рядом. Мэри протянула к нему руки. Он отпрянул.

Она увидела, что он уже одет, но не в прежний костюм, а в домино с капюшоном, к которому была пришита маска, закрывавшая верхнюю часть лица. Костюм был черным, под него он поддел белую рубашку и черные брюки. В полумраке комнаты от его облика веяло тайной и какой-то скрытой угрозой. Мэри улыбнулась:

– Вэл, ты внушаешь страх. Ты стал похож не то на разбойника, не то на пирата. В любом случае портной у тебя отличный.

Но он не рассмеялся на ее шутку. Со всей серьезностью он опоясался простым устрашающего вида ремнем с ножнами и мечом.

Затем он медленно подошел к кровати. И тогда рассмеялся:

– Мои поздравления, мадемуазель. Вы оказались еще более искусной, чем я предполагал. Я было намеревался заплатить вам два доллара, как хорошей, добросовестной шлюхе, но вы, пожалуй, стоите побольше.

На грудь Мэри упала сверкающая золотая монета. Мэри почувствовала холод металла на коже. Она с трудом села:

– По-моему, это не смешно, Вэл. Это мерзкая шутка. Он снова засмеялся:

– Если и шутка, то на сей раз над вами, не надо мной. Мы, так сказать, поменялись ролями. Надеюсь, маскарад вам пришелся по вкусу? Особенно хорош оказался священник, не правда ли?

Мэри потрясла головой, пытаясь отмахнуться от его слов. Нет, это неправда. Он не мог так поступить с ней. Она вглядывалась в лицо Вэла, надеясь найти опровержение его словам. Но капюшон скрывал его, видны были лишь рот и подбородок. Этот рот казался чужим, с тонкими, злыми губами.

Губы растянулись в улыбке, затем раскрылись в смехе. И он ушел. Она слышала его голос из гостиной:

– Надеюсь, я заставил вас ждать не слишком долго, джентльмены. Благодарю вас за помощь в этом небольшом веселом спектакле. Полагаю, вы позволите мне угостить вас обедом до начала бала.

– С вас не только обед, но и выпивка, причем на всю ночь. Вы говорили о пяти минутах, а прошло чуть ли не пятнадцать.

Вэл расхохотался беззаботным детским смехом:

– Она оказалась более интересной штучкой, чем я ожидал. Я бы рекомендовал вам всем попользоваться ею, да ждать не хочется. Я чертовски голоден.

Мэри прижимала руки к ушам.

Но все равно его слова доносились до нее.

 

Глава 48

Улицы были заполнены толпами людей, еще более шумными, чем утром. Лица были скрыты теперь не только масками, но и сгустившимися ночными тенями. Уличные фонари, очерчивающие широкие круги, высвечивали прыгающие и выделывающие курбеты фигуры в маскарадных костюмах.

Свет, падающий из открытых дверей кофеен, выхватывал из темноты компании гуляк, столпившихся по соседству. Движущаяся живая человеческая масса чувствовалась и в темноте, заполнившей промежутки между домами.

Вовлеченная в общий поток, Мэри, спотыкаясь, брела по Ройал-стрит. Обхватив себя руками, она пыталась защитить свое и без того израненное тело от толчков. Но на каждом шагу она натыкалась на каких-то весельчаков и, морщась от боли, заставляла себя двигаться вперед. Ее лицо было скрыто белой кружевной накидкой, кроме того, она по мере возможности старалась держаться в тени. Ей хотелось укрыться от своего позора.

Вокруг было множество фигур в домино. Каждый раз при виде одной из них она сжималась от страха, но ее тихий стон растворялся в общем праздничном гаме. Гром труб и свистки раздавались прямо возле ее ушей. Какой-то шут размахивал своими колокольцами перед ее лицом, пираты и мужчины в женских платьях ловили ее и целовали сквозь вуаль. Она оставалась безучастна ко всему.

Добравшись до сада возле собора, она прислонилась к его железной ограде, ухватившись за колья, чтобы удержаться под натиском разгулявшейся прыгающей и скачущей толпы.

Мимо нее прошли трое одетых в костюмы пажей эпохи Ренессанса мужчин, в руках у них были пылающие факелы. На секунду они осветили съежившуюся белую фигурку Мэри и сад. Мэри отвернула лицо в сторону. По другую сторону ограды она увидела, как какая-то парочка в масках занимается любовью. Рядом валялись сброшенные шелковые костюмы.

Опустив голову, она побежала, превозмогая боль и натиск толпы, и бежала до тех пор, пока не очутилась перед входом в собор.

Внутри собора было тихо. Шум уличного праздника здесь был едва слышен.

Ярко горели свечи. Свет их казался чистым и торжественным.

Вокруг было пусто. Мэри была одна.

Она преклонила колени перед алтарем. Потом упала, раскинув руки в самоуничижении. Губы ее почти касались каменного пола, шепча отрывистые фразы. Она молила Бога простить и утешить ее.

Так прошло три часа. Мэри била безудержная дрожь. Она продрогла до костей. Душа ее была полна отчаяния и тоски, Бог не отвечал на ее молитвы.

Свечи на алтаре мигнули и погасли.

Все еще дрожа, Мэри заставила себя подняться.

– Я одна, – всхлипнула она. Но звук ее рыданий растворился в огромном темном старом соборе.

Теплая волна залила сердце Мэри, она почувствовала, что дрожит, – казалось, ее пожирал изнутри огонь. Ненависть и ярость вытеснили в ее юном сознании веру в человека и в Бога.

Она выпрямилась, расправив узкие плечи, и выставила вперед подбородок, как бы бросая вызов несправедливой, жестокой судьбе – нет, она не поддастся отчаянью!

– Да будет так! – прокричала она.

И на сей раз ее крик отозвался эхом в каждом уголке.

 

Глава 49

Ханна Ринк постучала ложкой о край блюдца, пытаясь привлечь внимание мужа. Альберт перевел взгляд с книги на жену.

– Ты что-то сказала, Ханна?

– Я сказала, что беспокоюсь за Мэри. Она сегодня не в себе. Слишком уж тихая. И в церковь не пошла. Это в первый-то день поста. Покупатели поглядывают на нее с подозрением, потому что лоб у нее не помазан пеплом.

– Господи, Ханна, а чего ты ждала? Ведь у нее была назначена свадьба, и вдруг все сорвалось. Конечно, она расстроена. И я, между прочим, тоже, хотя мое настроение тебя не слишком волнует. Мы пропустили почти весь праздник, сидя тут и ожидая ее. А я рассчитывал набраться впечатлений. Может, даже для целой серии картин.

– Я считаю Вальмона Сен-Бревэна свиньей.

– Я бы этого не сказал. Ведь Мэри сама сказала, что неправильно его поняла. Сен-Бревэн наш лучший друг. Благодаря ему я получил еще двух клиентов. И потом, он обещал упросить Сазерака позволить мне осмотреть коллекцию.

– Что-то он не слишком торопится.

– Погоди. Был же карнавал, это не самый подходящий момент. У всех были свои дела.

– Да, но теперь-то все изменилось. В городе тихо, словно на кладбище. За весь день в магазин заглянуло человек пять.

– Так вот из-за чего ты печалишься?

– Я не печалюсь. Я тревожусь за Мэри.

– О Боже мой! – Альберт с раздражением уткнулся в книгу.

Ханна продолжала пристально смотреть на него. Через минуту он снова оторвался от чтения.

– Ханна, успокойся, – взмолился он. – С Мэри все будет в порядке. Она ведь не сидит тут с унылым видом, не так ли? У нее есть чем заняться. Разве сейчас она не у баронессы?

– У нее. Но она работает. В то время как ей нужен отдых, Альберт, как ты не можешь этого понять!

– Ну не знаю, я-то чем могу ей помочь? Если б знал, помог бы.

– Вот и я тоже.

Ханна Ринк заблуждалась в отношении Мэри. Ей была нужна именно работа. Сосредоточившись на ней, Мэри могла на какое-то время вырваться из замкнутого круга вины, гнева и самоуничижения, терзавших и угнетавших ее.

– Люстры из резного хрусталя, четыре штуки, есть? – спрашивала ее Микаэла.

– Есть. И еще четыре в другой комнате. Вы хотите продать их комплектом?

– Нет, конечно. Только по отдельности. Тогда они принесут вдвое больше денег… Далее. Пейзаж, написанный маслом, с изображением Луизианы, в резной позолоченной раме… Зеркало, тоже в позолоченной оправе, с мозаичной инкрустацией из эмали… Два колокольчика на шнурках, шнурки украшены вышивкой, с кисточками на концах, один голубой, с золотой кисточкой, другой…

По мере того как баронесса диктовала, Мэри добавляла в список одну вещь за другой. Они были заняты описью обстановки Дженни Линд. Баронесса собиралась устроить аукцион завтра же, пока память о Шведской Канарейке еще была свежа.

И надеялась получить с продажи вдвое больше того, что затратила на покупку всех этих вещей. А покупала она со скидкой, ссылаясь на то, что это делается для Дженни Линд.

Как и Ханна, баронесса заметила, что Мэри слишком погружена в себя, но ее это не встревожило. Значит, быстрее пойдет работа.

И действительно, они закончили уже к девяти часам.

– Теперь мы пойдем ко мне обедать, – сказала Микаэла. – Но прежде я хочу, чтобы ты, Мэри, выбрала что-нибудь для себя. Без тебя я со всем этим не справилась бы.

Мэри запротестовала было, сказав, что ничего особенного не сделала и благодарить ее не за что, но вдруг посреди фразы, произнесла:

– Я взяла бы тот зеленый диванчик, что стоял в гостиной.

– У тебя есть вкус. Очень неплохая вещица.

– Дженни Линд обычно отдыхала на нем перед концертом. И если не считать кровати, за эту вещь можно выручить больше всего.

Микаэла улыбнулась:

– Умница. Лично я не переношу сентиментальности.

Мэри медленно шла от остановки к Эдел-стрит. Ей страшно было идти домой – она боялась повторения кошмарных снов, нарушивших те немногие минуты забвения, которые были дарованы ей прошлой ночью.

Потом она увидела впереди Пэдди Девлина. Он стоял на углу, ожидая ее, и она замедлила шаги. Сейчас ей не хотелось говорить ни с кем.

Но Пэдди тоже заметил ее и устремился к ней навстречу.

– Может, вам не стоит идти домой, мисс Мэри. Вас там двое полицейских дожидаются. Вовсе не нужно говорить мне, что вы натворили. Я устрою вас в другом месте – в другом пансионе или, может, в отеле. Кой-какие деньги у меня есть.

– Не смешите меня. Я никаких законов не нарушала, и волноваться мне незачем. Я пойду и побеседую с полицейскими. – Мэри говорила твердо и бесстрастно. Но сердце ее бешено колотилось. Неужели Вальмон вознамерился преследовать ее. Как? Да как угодно. Он может говорить и делать все, что ему вздумается, и остановить его она бессильна.

– Ваше имя Мэри Макалистер?

– Да, господин полицейский. Зачем я вам понадобилась?

– Вы знаете женщину по имени Кэтрин Келли? Мэри едва не упала в обморок от облегчения.

– Да, знаю, – сказала она.

– Тогда мы попросим вас пройти с нами, мисс, для опознания останков. Она покончила с собой.

Мэри рухнула без чувств.

Луиза Фернклифф оставила Мэри записку. Она подписалась настоящим именем и аккуратно положила записку на подушку. Потом она осторожно легла на свежевыстиранную простыню – и покончила с собой в самый день Марди-гра.

Луиза постаралась не оставлять после себя беспорядка. Она подставила таз под левую руку, а потом рассекла ее от локтя до ладони заранее наточенным ножом.

Но из перерезанной артерии вытекло слишком много крови, и таз переполнился. Когда Мэри ввели в комнату, ее затошнило от запаха пропитанного кровью матраса.

– Вам плохо, мисс? Мэри сглотнула.

– Нет, – солгала она.

Полицейский поднял фонарь над кроватью. Кровь образовала только небольшое пятно. «Она совсем не красная, – вдруг подумалось Мэри. – А я всегда думала, что кровь красная». На Луизу она смотреть не могла.

– Это Кэтрин Келли? – настойчиво спросил полицейский.

Мэри заставила себя перевести взгляд и посмотреть. Ей хотелось крикнуть: «Нет, это не моя подруга. Моя подруга была полна жизни. А это только копия, восковая фигура». В этом мертвом теле совсем не ощущалось присутствия Луизы. Казалось, оно не может иметь к ней никакого отношения. Но Мэри кивнула – да, она может опознать покойную.

– Это Кэтрин Келли?

Мэри откинула с холодного лба выбившуюся прядь волос.

– Она просила меня звать ее Луизой, – сказала она. – Ее звали Луиза Фернклифф, и она по два часа в день пела гаммы.

– Вы хотите сказать, что это не Кэтрин Келли?

– Нет, господин полицейский, я вовсе не хочу этого сказать. Я заявляю, что это Кэтрин Келли.

Полицейский проводил Мэри в гостиную.

– Вот вам бумага. Подпишите, – сказал он. – Тогда я передам вам письмо, которое она оставила. Из него мы узнали ваше имя.

Мэри торопливо нацарапала свое имя.

С минуту она держала в руке письмо Луизы, боясь открыть его. Вдруг в нем написано, что во всем виновата она и, если бы она побеспокоилась и пришла Луизе на помощь, ничего не случилось бы.

«А если даже и так, – решила она, – что было, то было. Теперь я ничего не чувствую, кроме злости. Нет даже жалости к Луизе. Так с какой стати мне чувствовать себя виноватой?» Она надорвала тонкий конверт.

«Дорогая Мэри,

когда я сказала мистеру Бэссингтону о ребенке, он передал мне права на дом и сто долларов, чтобы избавиться от меня.

Пожалуйста, отправь меня домой на эти деньги. Адрес есть у миссис О'Нил. Ты моя лучшая подруга. Я постаралась оставить дом в порядке. Мне жаль, что я доставляю тебе столько неудобств, и нисколько не жаль, что я умерла.

С любовью,

твоя подруга Кэти Келли.

P.S. Деньги в жестянке с крысиным ядом. Никому не придет в голову заглянуть туда и украсть их до твоего прихода. Это золотая монета. Пожалуйста, не пробуй ее на зуб – она настоящая. Ха-ха. Купчая на дом тоже там».

Мэри сложила письмо.

– Мне нужно узнать, как отправить ее домой. Вы не могли бы помочь мне?

– Я дам вам фамилию гробовщика, который поможет.

– Спасибо. Мне хотелось бы поговорить с ним сейчас, если не слишком поздно.

Мэри прикрыла лицо Луизы носовым платком и ушла вместе с полицейским. С собой она унесла жестянку с крысиным ядом.

Утром она сказала аукционисту, что зеленый диванчик Дженни Линд не продается.

Это было в четверг, а в пятницу она дождалась, когда Пэдди и оба Рейли уйдут на работу, и сказала миссис О'Нил, что съезжает с квартиры. Ей хотелось избежать тягостных сцен прощания.

– Но куда же ты едешь, Мэри? – спросила вдова. – Кой-кому здесь это будет очень любопытно.

– Передайте мистеру Девлину, чтобы не искал меня. И в магазин ко мне не приходил. И не заговаривал, если повстречает на улице. Скажите ему… скажите, что я выхожу замуж.

Вдова посмотрела на окаменевшее лицо Мэри и больше вопросов не задавала.

Мэри было безразлично, что думает миссис О'Нил. И безразлично, что почувствует Пэдди Девлин. Пускай мучается. Он мужчина, так пусть расплачивается за то, что сделал с ней Вальмон Сен-Бревэн. За то, что сделал с Луизой мистер Бэссингтон.

Она жалела, что не в ее силах заставить расплатиться весь мир.