1

Преподобный Уильям Баррингтон прилаживал, пытаясь застегнуть, новый воротничок, эмблему своего сана и призвания, и руки у него тряслись. Его новый темный костюм мало что изменил: преподобный отец Уильям оставался все тем же Билли Баррингтоном двадцати двух лет от роду, и ему было страшно.

– Это всего лишь венчание, – сказал он себе, но ему стало еще хуже, когда он услышал собственный голос. Голос этот предательски дрожал. В сотый раз Билли пожалел о том, что мать заставила его сбрить бакенбарды, отпущенные в семинарии. И впервые о том, что в самом начале его поприща епископ вверил ему приход, хотя мог определить в помощники к более опытному священнику. А ведь после рукоположения, то есть всего неделю назад, ему казалось, что все сложилось прекрасно. И как же гордились его родители!

И вот теперь сидит он в этом взятом напрокат возке и говорит какие-то слова разбитой кляче, потому что боится ехать туда, где ему надо будет совершить церемонию. «Возлюбленные чада…» Это он снова решил попробовать голос. В ответ из леса, окаймлявшего с обеих сторон грязную дорогу, послышался издевательский отклик пересмешника и подняла голову старая лошадь. Билли рассмеялся и подстегнул ее, чтобы поторопилась. Минута страха была позади. Теперь он наслаждался очарованием ясного весеннего утра, звездочками цветущего кизила и благоуханием жасмина в лесу. Начиналось новое время года, первого года нового века, и ему предстояло освятить вступление мужчины и женщины в новую совместную жизнь. Что же плохого могло случиться, когда все в мире было так прекрасно и так правильно?

Билли свернул с дороги, и сердце у него забилось чаще, когда он миновал увитые плющом кирпичные колонны – знак въезда в имение Эшли Барони. Билли родился и вырос среди красноватых глинистых холмов и гор Южной Каролины. Всю жизнь он слушал рассказы об огромных плантациях в низменной части штата и теперь наконец должен был увидеть одну из них. Он чувствовал себя так, словно ему предстояло вот-вот встретиться с историей, открыть для себя тот самый патриархальный, доблестный и величественный Старый Юг, одно название которого в устах его деда звучало почти как «золотой век».

Дорога была вся изрыта глубокими колеями, ее края сильно заросли густой травой, оставшейся ширины едва хватало для лошади и легкого экипажа. На поля по обе стороны дороги наступал лес. Еще через полмили она плавно повернула. Билли увидел ветхие, потрепанные непогодой хижины, на их покосившихся крылечках росли в треснутых мисках и кувшинах пестрые цветы. Нигде не было видно ни души. Билли почувствовал укол разочарования. Таких негритянских поселков и у них в горах было предостаточно.

Но когда за новым поворотом дороги юноша увидел парк Барони, он непроизвольно натянул вожжи и, остановив экипаж, замер, очарованный открывшимся видом. Вековые дубы со стволами, покрытыми испанским мхом, высились по краям обширной лужайки, скорее луга, с подстриженной травой. На лугу паслись пять овец, рядом с ними резвились ягнята. Здесь же, напрочь не замечая ни апатичных овец, ни шаловливых ягнят, с высокомерным видом прогуливались десятки павлинов. И на все это, возвышаясь над полукружиями белых мраморных ступеней, смотрел сверху огромный дом – цвет его кирпичных стен от времени смягчился и стал розоватым, а колонны, несмотря на облупившуюся краску, были по-прежнему величественны. Билли не двигался. Он стоял завороженный чарами прошлого и слышал мерный звук своего дыхания.

Дом казался заколдованным замком, а когда юноша поднялся по ступенькам и вошел, это ощущение усилилось.

С противоположной стороны огромного холла за распахнутой дверью взору Билли открылись дорожка и лужайка, точно такие же, как те, что остались у него за спиной. В тени стен, вдоль всего помещения стояли столики с огромными букетами белых цветов, они смутно отражались в потускневших от времени зеркалах. Тяжелое благоухание было разлито в неподвижном воздухе. Неясно видимые, двоящиеся предметы, тишина и покой – все это казалось призрачным и ненастоящим. Билли глубоко вдохнул и затаил дыхание.

– Я вас понимаю. Жутковато, не так ли? – Голос прозвучал у него за спиной.

Билли вздрогнул и резко обернулся.

– Простите. Я не хотел испугать вас. Меня зовут Энсон Трэдд. Здравствуйте. – И мальчик протянул ему руку.

Билли сглотнул слюну.

– Здравствуйте, – ответил он. – Я – Уильям Баррингтон. Ваш священник.

Они обменялись рукопожатиями.

Энсон Трэдд улыбнулся, его улыбка, словно мгновенная вспышка, озарила полумрак помещения.

– Давайте уберемся подальше от этих ароматов, – продолжил он. – Вам как, разрешено пить до церемонии или только после? Я боялся нарваться на засаду, потому и шел так тихо. Не хотелось бы, чтобы папа застал меня с графинчиком в руках. Ну что ж, пойдемте? – И он провел Билли в чудовищных размеров столовую. Посреди нее стоял длинный, накрытый белой скатертью стол, а на нем – белый свадебный пирог, окруженный белыми же цветами. Шторы были задернуты, и все остальные предметы, кроме этого призрачного стола, были почти неразличимы.

Но Энсон в полумраке безошибочно двинулся к огромному буфету, и Билли услышал, как стекло звякнуло о стекло. А потом он прошел следом за Энсоном к двери в дальнем конце холла, и солнечный свет ударил им в лицо.

– За свадьбу, – сказал Энсон, подавая Билли рюмку. Билли щурился от ярких лучей.

Он только сейчас разглядел, что перед ним не мальчик, а юноша, видимо его ровесник. Его невысокий рост, легкость движений и худоба ввели в заблуждение молодого священника. Но теперь, вглядываясь в этот подбородок и рот, очертания которых казались еще жестче из-за золотисто-рыжих бачков, и в металлический блеск темно-синих глаз, Билли сам почувствовал себя мальчишкой. В ответ на тост он поднял свою рюмку. И хотя пить молодой священник не привык, на этот раз он был искренне благодарен за виски.

И еще он был благодарен Энсону за то, что тот, видимо, решил стать его добровольным гидом. Билли не пришлось задавать много вопросов, но уже через несколько минут он узнал, что Энсон приходится самым младшим братом жениху, а жениха зовут Стюарт. Есть еще средний брат, по имени Когер. Их отцу нравится, когда его называют судьей, хотя он удалился от дел очень давно, как только получил в наследство Эшли Барони. Кроме того, Энсон объяснил, что цветы, от которых Билли едва не стало дурно, – это гардении, а дом украшен ими в честь невесты, Маргарет Гарден.

– Ей приходится дедом, или троюродным дядей, или Бог весть кем тот самый путешественник доктор Гарден, который первым привез в наши края эти душистые штучки. Он тогда вернулся из Южной Америки или еще Бог знает откуда, и цветы назвали в его честь. Они пахнут так приторно, что мне становится худо.

Билли хотел сказать, что любит гардении, но подумал и решил, что не стоит. Епископ чрезвычайно внушительно объяснил ему, что в числе его прихожан будут члены самых старинных и прославленных в Южной Каролине семейств и молодому священнику следует быть весьма тактичным. Так что он ограничился словами:

– Вид у вас здесь прекрасный!

На лужайке по другую сторону дома было сравнительно пусто: там стояли только четыре длинных стола. Ковер подстриженной зеленой травы расстилался во все стороны и опускался к берегу зеленовато-коричневой реки Эшли. По обе стороны тропинки высились заросли азалий, ярко-алых и ярко-розовых.

– Нам повезло, – сказал Энсон. – Солдаты Шермана сожгли все дома на плантациях вдоль реки, кроме нашего: моя двоюродная бабушка Джулия запугала их и выгнала из имения. Папа говорит, что она могла бы нагнать страху и на самого Эйба Линкольна. Я ее почти не помню, но охотно этому верю. Как бы то ни было, наше Барони уцелело. Этот дом пережил и нашествие янки, и землетрясение. Плантация Гарденов – следующая за нами, выше по течению Эшли, они живут в том крыле здания, которое уцелело после пожара, кроме него, у них от дома ничего не осталось, поэтому венчание и будет здесь.

На сердце у Билли потеплело: на него снова повеяло романтикой.

– Значит, ваш брат и мисс Гарден любили друг друга с детства.

Лицо Энсона стало непроницаемым.

– Не совсем так, – ответил он. – Мы росли вместе, но Маргарет намного младше Стюарта. Раньше он считал, что она жуткая надоеда. – Энсон пожал плечами. – Боже правый! Я столько наговорил, что у меня в горле пересохло. Как вы насчет того, чтобы еще дерябнуть?

– Дерябнуть?

– Дерябнуть. Тяпнуть. Подкрепиться. Выпить по маленькой. – Энсон говорил отрывисто.

– А… Нет. Благодарю вас, но я, пожалуй что, воздержусь.

– Надеюсь, вы простите меня, если я себе все же налью. Еще минута, и все домашние спустятся вниз. – И Энсон ринулся в дом.

Когда на веранде стали собираться члены семьи, оказалось, что Трэдда и его сыновей можно узнать сразу. Всех отличало одно: огненная грива блестящих волос. Выше всех, на голову выше отца и Энсона и на несколько дюймов – Когера, был Стюарт. Он был чисто выбрит, с глубокой ложбинкой на подбородке. У Когера были густые усы, а у судьи – борода, по моде его молодости. Обе присутствовавшие дамы на фоне мужчин казались неяркими. Энсон представил Билли своей матери, матери невесты, а затем отцу и братьям. И на молодого священника обрушилось сразу столько внимания и благожелательности, что он растерялся. Когда с приветствиями было покончено, Генриетта Трэдд взяла Билли под руку.

– Будьте настолько любезны, мистер Баррингтон, сопроводите меня наверх. Мне бы хотелось убедиться, что мы подготовили для церемонии все как следует. – И она повела его в гостиную этажом выше.

Походка у нее была быстрая; сквозь высокие окна струился свет, мимо проплывали складки домотканого полотна, поблекшей парчи и высокомерные лица в позолоченных рамах; но все это успевало лишь смутно отпечататься в мозгу у Билли, покуда молодой священник торопливо шел рядом с Генриеттой Трэдд по длинной, с высокими потолками комнате к импровизированному алтарю в дальнем ее конце. Перед Билли стоял столик, покрытый скатертью с какой-то изумительной, необыкновенной вышивкой, и рядом с ним две маленькие скамеечки с кружевными подушками – для коленопреклонения.

– Как красиво! – сказал Билли.

На какую-то секунду его снова охватил панический страх. Юноша был уверен, что непременно что-нибудь разобьет, такими изящными и хрупкими были здесь все предметы. Он посмотрел на невысокую даму, которую держал под руку, и при виде инея, посеребрившего ей волосы, и благородства, которое читалось в рисунке ее рта и даже в окружавших его морщинах, ему стало спокойнее. Дама показалась юноше чем-то похожей на его мать.

– Я очень люблю эти цветы, – сказал Билли. Гостиная, как и холл этажом ниже, была вся уставлена гардениями.

Генриетта Трэдд улыбнулась:

– Благодарю вас. Мы украсили ими дом в честь семейства невесты.

– Да, сударыня, я знаю. Энсон рассказал мне, откуда взялось это название, и еще о многом. Разговор с ним доставил мне истинное удовольствие.

Генриетта подняла брови:

– С Энсоном? Он обычно молчит как рыба. Должно быть, благодаря вам проявляются лучшие стороны его натуры. Я очень рада, что вы теперь будете с нами, мистер Баррингтон.

Билли почувствовал, что щеки ему заливает краска, и вновь пожалел о своих бакенбардах. Краснеть – это же просто позор для взрослого человека. В конце концов, со стороны миссис Трэдд это была лишь вежливость: сказанное не имело никакого отношения к его личным достоинствам. Но что ответить ей, он не знал. Его спасло только появление первой, очень торопящейся гостьи.

– Генриетта, милая, прости, что я опоздала! – Еще до того, как их представили друг другу, Билли понял по цвету ее волос, что дама тоже принадлежит к семейству Трэддов.

– Элизабет, это мистер Баррингтон, наш новый священник из церкви Святого Андрея… Это сестра моего мужа, миссис Купер.

Билли склонился к протянутой ему руке. Элизабет приветливо улыбнулась.

– Как отрадно, что церковь Святого Андрея снова стала действующей, – сказала она, – и как нам повезло, что наш молодой священник производит такое хорошее впечатление. Вы сможете воодушевить нас, мистер Баррингтон!

Она разговорила Билли, послушала сколько-то времени, какие у него планы относительно возобновления церковной жизни в приходе, а потом взгляд ее ярко-голубых, как у всех Трэддов, глаз снова устремился на сводную сестру. Билли понял, что аудиенция окончена. Он чуть отступил назад, чтобы не мешать дамам продолжить разговор. Элизабет Купер была тонкая, высокая, энергичная. Как и ее родственники мужчины, она совершенно затмевала Генриетту Трэдд, это почему-то вызвало у Билли внутреннее сопротивление и желание защитить хозяйку дома.

– Я приказала слугам вытащить виктролу из коляски и отнести наверх, – сообщила Элизабет. – Единственная пластинка, которую я сумела найти, это «Свадебный марш» Мендельсона. Надеюсь, она подходит.

– Это органная музыка?

– Орган с оркестром. Думаю, лучше поставить виктролу за какой-нибудь куст, чтобы не было слишком громко.

Генриетта улыбнулась.

– Это будет прекрасно. – Глаза у нее увлажнились, она мигнула. Вторая дама на секунду положила руку ей на плечо. Генриетта обернулась к Билли: – Мы все в сборе, мистер Баррингтон. Если вы готовы, то минут через десять мы можем начать.

Надевая облачение, Билли размышлял о странностях этой свадьбы. Епископ сказал, что народу будет немного, только родственники. Но Билли сам был южанином. Он знал, что в таких случаях в узкий семейный круг включают двоюродную тетку троюродной сестры. И комната для венчания могла бы без труда вместить сотни две человек. Странно, весьма странно. Но в конце концов, после того как он миновал въезд в Барони, все вокруг выглядело каким-то странным и нереальным. И пустые негритянские хижины, и жутковатая тишина и спокойствие, царившие в доме, и сама поблекшая от времени красота и величие имения Барони. Может статься, не зря у них в горах говорят, что эти аристократы из низин повредились умом, потому что заключали родственные браки чуть ли не из поколения в поколение. В любом случае эти люди были другими. Они весьма приветливы и вполне сердечны – к нему здесь очень хорошо отнеслись, его здесь, безусловно, хорошо встретили. Но в них была некая отчужденность, они выдерживали дистанцию, их окружала атмосфера какого-то общего знания и опыта, которые оставались за семью печатями для любого чужака. Что бы ни говорили эти люди, Билли казалось, что они имеют в виду нечто другое и объясняются на своем языке, который здесь понимают все, но не хотят или не могут перевести сказанное, чтобы и он тоже понял. Это его обижало и одновременно завораживало, дразнило и мучило, как доносящееся из другого мира пение сирен.

Церемония началась: Энсон Трэдд завел виктролу, спрятанную, чтобы ослабить звук, позади большого куста папоротника, музыка заполнила все пустоты огромного зала, и, нарядные, парами, друг за другом вошли и встали неподалеку от дверей негры. Их было человек сорок самого разного возраста. Один, невообразимо старый, одетый в черное, высокомерно взглянул на Билли, и юноша сразу догадался, что перед ним духовный наставник здешних темнокожих. У этих гостей вид был куда более праздничный, чем у белых, – они радовались уже тому, что благодаря свадьбе получили выходной день.

Когда последнего хихикающего негритенка удалось призвать к порядку, в зал, опираясь на руку своего отца, вошла невеста. Билли Баррингтон во все глаза уставился на нее. Маргарет Гарден была невообразимо, запредельно прекрасна. Она несла в руках букет гардений, и кожа у нее была такой же сливочно-белой, как ее цветы, а тонкие черты овального лица такими же изящными, как их лепестки. Она была без вуали. Маргарет шла к алтарю мимо окон сквозь четырехугольные столбы лучей, и ее светлые, пепельные, с серебристым отливом волосы то и дело превращались в сияющий ореол. Она была подобна принцессе из сказки, эфирному созданию из страны снов.

Когда невеста дошла лишь до середины комнаты, свадебный марш умолк, и Билли непроизвольно оглянулся на Энсона Трэдда. Такой невесте подобала музыка – прекрасная музыка. Но от того, что Билли увидел, ему сделалось стыдно: Энсон Трэдд смотрел на невесту своего брата, и в глазах у него читались мука и страстная, всепоглощающая любовь.

Зазвучали духовые – это Энсон снова поставил «Свадебный марш». Билли Баррингтон почувствовал, что у него пересыхает во рту. Невеста была совсем близко, и он увидел, что она ребенок, неполных шестнадцать лет, и что она плачет. Руки у нее дрожали, она держала букет так, что он, казалось, вот-вот упадет. И Билли с ужасом увидел, что лепестки цветов на концах потемнели и что их тяжелая охапка едва прикрывает округлившуюся талию, – пропорции этого полудетского тела были, несомненно, искажены беременностью.

Когда церемония завершилась, молодую чету обступили со всех сторон, осыпали поцелуями и поздравлениями, обе семьи вели себя так, словно в этой свадьбе не было ничего необычного. Билли тоже получил свою долю комплиментов и рукопожатий, и прежнее чувство, что он здесь чужой и не допущен к чему-то главному, исчезло. Он участвовал в общем заговоре, целью которого было делать вид, что все в порядке. Теперь, когда Билли понял причины напряженности, царившей в доме с самого утра, он мог только восхищаться самообладанием и крепостью круговой поруки, присущими членам обоих семейств – и Трэддам, и Гарденам.

– Сейчас мы пойдем и впишем имя моей новой дочери в семейную Библию, – объявил судья, – а потом я произнесу тост, он у меня уже готов. Но с этим лучше не тянуть, не то я его забуду. – Он предложил Маргарет руку, и они двинулись к лестнице, ведущей в библиотеку, а слуги тем временем уже суетились на лужайке, накрывая столы для свадебного пира. Скрипач заиграл веселую мелодию, и дети пустились в пляс.

На щеках у Маргарет Гарден, в замужестве Трэдд, начал проступать румянец. От ее недавних слез не осталось и следа. Она прикоснулась дрожащим пальчиком к новой записи в Библии и подняла глаза. И тут Билли в первый раз увидел, как она улыбается.

Хлопнула пробка: открыли бутылку шампанского. Когер разлил вино в приготовленные заранее бокалы и передал их присутствующим.

– Мы слушаем тебя, папа, где же твой тост? – сказал он и подмигнул Энсону, стоявшему рядом. Билли Баррингтон сделал шаг к братьям. Это была неуклюжая попытка помочь Энсону. Этот обычно молчаливый юноша час назад нуждался в собеседнике. Может быть, он, Билли, понадобится Энсону и теперь.

Судья Трэдд поднял бокал. Все глаза устремились на него, но он смотрел поверх голов.

– В чем дело, Джо? – спросил судья. Присутствующие повернулись к двери. Человек средних лет, с красным апоплексическим лицом тяжелыми шагами вошел в комнату и теперь приближался к судье.

– Мне нужно поговорить с тобой, Трэдд, и с твоим сыном Стюартом. Наедине и немедленно. Где мы можем это сделать?

Элизабет Купер попыталась утихомирить вошедшего:

– Джо…

Он сбросил ее пальцы со своего плеча:

– Лиззи, это не твое дело. Не вмешивайся. Судья насупился, глаза его метали молнии.

– Послушай, Симмонс, у нас сейчас семейный праздник. С какой стати ты врываешься сюда, грубишь моей сестре и требуешь чего-то в моем доме? Что бы тебе ни было нужно, с этим придется подождать.

– Ждать с этим нельзя. – Голос Симмонса напоминал рычание разъяренного зверя.

– Еще как подождешь, черт побери! – тем же тоном ответил ему судья.

Симмонс сделал шаг к судье и схватил его за лацканы.

– Я предлагал, чтобы это осталось между нами, Трэдд, но если ты хочешь выслушать при всех, то слушай при всех. Твой сын – негодяй и подлец. По его вине моя Виктория попала в беду, и я сейчас намерен забрать его с собой, чтобы он исправил содеянное.

Когер негромко присвистнул:

– Ну и Стюарт, ему просто брюки застегивать некогда! Как ты думаешь, брат, чем это он берет, чем он лучше нас?

Энсон кулаком нанес Когеру сильный удар в челюсть, потом в нос, в глаз и снова в подбородок. Генриетта вскрикнула. В комнате началась суматоха, люди заметались, заговорили, закричали. Но всех перекрывал голос судьи Трэдда. Одной рукой он оттолкнул Джо Симмонса, другой, сжатой в кулак, с яростным воплем погрозил сыновьям.

– Парни, дьявол вас побери, кончайте потасовку! – рявкнул он и снова обратился к Симмонсу: – А ты, Джо, убирайся из моего дома. Мой сын только что обвенчался с этой юной леди. Но если бы даже он был свободен, то мой сын никогда не дал бы нашего имени белой швали вроде твоей дочери.

Джо Симмонс взревел как разъяренный зверь, от этого дикого крика все на мгновение остолбенели. Потом, напрягшись так, что его шея превратилась в столб из сплошных жил, Джо поднял судью над головой и грохнул об пол.

– Я убью тебя, – выдохнул Джо. – Вставай.

Он сгреб спереди рубаху Трэдда и постарался поставить лежащего судью на ноги. Но голова у судьи беспомощно моталась. Противник сломал ему шею – судья Трэдд был мертв.

Джо Симмонс отступил назад и, не веря собственным глазам, уставился на мертвеца. Кисти огромных рук Симмонса то сжимались, то разжимались, бессильные как исцелить своего врага, так и причинить ему боль. В комнате наступила тишина, все затаили дыхание, воздух казался стеклянным.

Потом раздался раскат грома и – одновременно с ним – то ли рев, то ли крик. Симмонс странно подпрыгнул и рухнул судье на грудь. На спине упавшего была большая воронкообразная рана – сплошное кровавое месиво. Маргарет Гарден прошептала: «Стюарт», и упала в обморок. Ее молодой супруг неподвижно стоял с ней рядом, в руке у него дымился дробовик. Подол ее белого свадебного платья был обрызган кровью.

– Господи Всемогущий! – воскликнул Билли Баррингтон.

И всеобщее оцепенение кончилось. Генриетта Трэдд, упав на колени, попыталась сдвинуть труп Симмонса с тела своего покойного мужа. Когер и Энсон подхватили ее и чуть ли не силой увели прочь. Мистер и миссис Гарден, тоже на коленях, склонились над своей дочерью, повторяя ее имя. Элизабет Купер подошла к Стюарту и выхватила дробовик у него из рук. А потом с такой силой ударила его по лицу, что юноша зашатался.

– Ты убийца и дрянь, – прошипела она, – ты кабан похотливый, у тебя ни чести, ни совести. По твоей вине умерли двое мужчин, а две женщины опозорены. Если бы не твоя мать, я бы сама выстрелила в тебя из этого же дробовика. Но ради нее я буду выгребать твои помои. Сейчас я отправлюсь к Виктории и сделаю все, чтобы она уехала к своим кузинам в Нью-Йорк. – И Элизабет повернулась к Билли Баррингтону: – Мистер Баррингтон, от лица всей нашей семьи я прошу у вас прощения. Мне очень жаль, что вы оказались втянутым в эту историю. Сегодня здесь произошел несчастный случай, вы меня поняли?

Билли хотел сказать «да», но Элизабет не сделала паузы, поэтому он ничего не сказал.

– Мистер Симмонс, мой старинный приятель, вызвался сопровождать меня сюда на свадьбу моего племянника. После венчания мужчины решили поохотиться. Мой брат упал с коня, а мистер Симмонс, желая оказать брату помощь, заторопился и выронил ружье. Оно выстрелило и убило мистера Симмонса. Все происходило именно так. Вы меня поняли?

Билли покачал головой:

– Я не сумею такое сказать, миссис Купер. Это дело будут расследовать, лгать властям я не могу.

Сжатые губы Элизабет Купер тронуло подобие улыбки.

– Мистер Баррингтон, дорогой мой, – сказала она мягко, – дело касается семейства Трэдд и происходит в Чарлстоне. Никакого расследования не будет. У нас, чарлстонцев, свои законы для своих. Просто не забывайте того, что я вам сказала. Трагический инцидент. А теперь, прошу вас, помогите Генриетте, если можете. Она очень любила моего брата и нуждается в том, чтобы в горе ее утешило слово Божье. Когер, Энсон, идите ко мне. Мистер Баррингтон позаботится о вашей матери. Я хочу сказать, что вам следует говорить и делать.

На следующий день Билли Баррингтон служил заупокойный молебен по судье Трэдду. Более трехсот человек надели по нему траур.

Джо Симмонса похоронили в маленьком городке под названием Симмонсвиль; он сам построил этот город и дал ему свое имя. На его похоронах присутствовали все работники с тамошней фабрики по переработке хлопка, траур по нему надели его дочь Виктория и Элизабет Купер.

Сплетни и пересуды занимали Чарлстон недели две, а потом затихли. Но события, случившиеся в Эшли Барони этим ясным весенним днем, положили начало той страшной вражде, тень которой легла на еще не рожденные поколения.

 

2

Билли Баррингтон посмотрел на часы. Прошло не более минуты с того момента, как он смотрел на них в прошлый раз. Он защелкнул крышку часов и опустил их в карман.

– Не о чем беспокоиться, – сказал он вслух. – Люди часто опаздывают.

Но тем не менее он беспокоился. Сегодня утренний туман не рассеялся, как это случалось обычно. Он по-прежнему скрывал верхушки деревьев, его клочья удерживались в низинах, обволакивали привычные вехи на пути к церкви. Мало ли что могло случиться в дороге.

Билли достал носовой платок и обтер лоб. Солнца не было, но июльскую жару было тяжело переносить. Тем же носовым платком юноша стер несуществующее пятнышко с блестящей поверхности купели. Он хотел, чтобы при крещении сына Маргарет и Стюарта, все было в полном порядке.

Кажется, раздались какие-то звуки – он поднял голову, прислушался. Да, это был гул голосов. Семейство Трэдд вот-вот прибудет. Билли испустил длинный вздох облегчения. Он торопливо зажег свечи на алтаре, обернулся и оглядел маленькую церковь. Церковь была уставлена огромными букетами ромашек, их золотистые сердцевины, казалось, вбирали в себя сияние свечей, их белые лепестки светились. Высокие вазы, полные желтых роз, источая благоухание, стояли вокруг купели. Купель покоилась на изящных шеях четырех стилизованных удлиненных фигурок: это были журавли, вырезанные из шелковисто блестящего красного дерева. В неверном свете свечей казалось, что точеные головки птиц нетерпеливо подрагивают в ожидании церемонии. Шум внизу становился громче. Билли выбежал из церкви, на ходу натягивая облачение, и с развевающимися белыми полами исчез в тумане.

Трэдды подплывали к маленькой церкви по реке: так добирались сюда из имения уже как минимум восемь поколений его владельцев. Билли ждал у причала – места, где в Эшли впадал ручей, бежавший с холма, на котором стояла часовня.

На реке туман был особенно густым. Билли ничего не видел. Он слышал, как поют негры и шуршит от поднявшихся волн тростник. Барка показалась из тумана внезапно, как по волшебству. Нос ее был украшен венком из цветов и листьев магнолии, по бокам свисали гирлянды из цветущего плюща, в местах, где они крепились к верху бортов, белели букеты ромашек, перевязанные белыми шелковыми лентами. Все пассажиры были одеты в белое; в лучах солнца, пробивавшихся сквозь туман, фигуры их казались сияющими. Завороженный этим зрелищем, Билли замер.

Тупой звук удара барки о причал заставил его опомниться. Он протянул руку Генриетте Трэдд, чтобы помочь ей сойти на берег. Широкие сверху рукава ее накрахмаленной белой блузы трепетали, как крылья. Вуаль с белыми мушками, свисая с полей ее соломенной шляпы для водных прогулок, доходила до белой ленты, завязанной под подбородком. Билли уже привык видеть ее в густой черной вдовьей мантилье до самого пола. Этот переход от гнетущих тяжелых черных одежд к ослепительно белому полотну казался утверждением того, что жизнь продолжается.

– Позвольте сказать вам, миссис Трэдд, – пробормотал молодой священник, – что выглядите вы просто прекрасно.

Генриетта улыбнулась:

– Позволяю, мистер Баррингтон, и благодарю вас. Знаете, я часто думаю, что негры понимают в жизни больше, чем мы. Когда у них траур, они носят белое. Я подумала, что окружать невинное дитя сплошной чернотой было бы слишком грустно. Поэтому сегодня мы все решили последовать примеру наших слуг. – Генриетта обернулась на церковь. – Как очаровательно, – вздохнула она, – свет сквозь туман. Я всегда радовалась, что здесь нет цветных витражей.

Наконец все сошли с барки и нестройной толпой двинулись вверх; первым шел Билли, за ним – члены семей Трэдд и Гарден, а в середине процессии покачивался младенец. Его несла огромная мускулистая негритянка в высоченной белой шелковой шляпе, на которой красовалось множество цветов и птиц. На мощных вытянутых руках вровень со своим внушительным бюстом она держала громадную, покрытую кружевом подушку. На ней и спал ребенок, чье крошечное личико почти совершенно терялось в вышитом чепце, а тельце утопало в складках шелка и кружевах крестильной рубашки, которую в семействе Трэдд надевали на всех младенцев уже восемь поколений.

Крестными отцами младенца были Когер и Энсон. Когда Билли спросил об имени ребенка, Когер звонко и уверенно подсказал: «Стюарт Эшли Трэдд», а Энсон промямлил что-то неразборчивое.

Маленький Стюарт проснулся и заплакал, когда на его покрытую пушком голову попала вода. У Маргарет сделался такой вид, будто она тоже вот-вот расплачется. Она начала что-то лепетать, то ли извиняясь, то ли оправдываясь, но Генриетта успокаивающим жестом положила руку ей на плечо.

– Не волнуйтесь, милая, – ровным голосом сказала старшая из женщин. – Младенцы в таких случаях всегда плачут. Так они показывают, что им есть дело до происходящего.

Церемония продолжалась всего несколько минут, но этого хватило, чтобы солнце разогнало застоявшийся утренний туман. Когда ее участники вышли из церкви, все снаружи уже сверкало. Капли росы блестели в траве, в листве деревьев и кустарников, а мокрые пряди испанского мха свисали, как каскады бриллиантов.

– О Господи, – вздохнула Маргарет, – какая прелесть!

Она сорвала с головы шляпу, длинные булавки уже не сдерживали ее волос, они рассыпались по плечам, и от избытка чувств она закружилась в танце. Солнце пронизывало ее серебристые кудри, отражалось матовым блеском от ее гладкой свежей кожи. Маргарет вся лучилась молодостью, красотой и счастьем.

Билли во все глаза глядел на девушку, ощущая за спиной присутствие слишком молчаливого, слишком спокойного Энсона. Чернокожая женщина протестующе вытянула свою огромную руку:

– Оставьте эти дурачества, мисс Маргарет. Вы выбьетесь из сил и, чего доброго, заболеете.

Маргарет, по-прежнему танцуя, приблизилась к ней:

– Занзи, не порть мой праздник. Ты мрачная, как дождевая тучка в солнечный день. Посмотри, как все вокруг красиво. И как я счастлива. На мне настоящее платье, а не этот ужасный траур, и у меня снова есть талия.

– Вы только-только родили, миссис Маргарет. Вам надо лежать в постели, а вы гарцуете, как цирковой пони.

– Фи, Занзи, ты не устала меня воспитывать? Идем лучше, я представлю тебя мистеру Баррингтону. Ты же любишь проповедников. – И девушка потянула огромную женщину за руку.

– Это моя няня, из нашей усадьбы, мистер Баррингтон. Она растила меня с пеленок, а теперь мама отпускает ее в Барони, и она будет нянчить Стюарта. Это прекрасно, правда ведь, это замечательно?!

Билли слегка поклонился и сказал:

– Здравствуйте.

Женщина в ответ сделала короткий тяжеловесный реверанс. У нее было такое безмерное чувство собственного достоинства, что Билли на мгновение ощутил себя совсем мальчишкой.

Вскоре все участники церемонии, и Билли в их числе, расположившись в барке, отправились в Барони. Молодой священник сидел в окружении членов семейства Гарден. Джейн Гарден развлекала его рассказами об огромной чернокожей женщине, стараясь говорить тихо, почти шепотом.

– На самом деле ее зовут Занзибар, – объясняла дама. – Ее мать звали Салли. До войны она была рабыней и прислуживала у нас по дому. Так вот, в библиотеке у мистера Гардена стоял огромный глобус, и Салли была от него просто без ума. И чуть ли не в самый первый месяц беременности она раскрутила этот глобус, а потом придержала пальцем. Палец, конечно же, попал на какую-то страну. И мистер Гарден прочел Салли ее название. Отсюда и имя. Потом мы долго смеялись, перебирая другие имена, которыми могли наградить нашу Занзи. Представляете, ее матери ничего не стоило ткнуть пальцем, к примеру сказать, в Россию.

Но когда Маргарет училась говорить, со словом «Занзибар» ей было никак не справиться. «Занзи» – и все, на большее ее не хватало. Так оно и закрепилось с тех пор.

– С вашей стороны очень великодушно, миссис Гарден, что вы отпускаете Занзи в Барони.

Джейн Гарден прикоснулась к уголку левого глаза. На перчатке у нее осталось влажное пятнышко.

– Это не великодушие, мистер Баррингтон. У меня легче на сердце, когда Занзи там. Бог дал мне Маргарет, когда я была уже в годах. Мне было под пятьдесят, когда она родилась. Теперь она сама стала матерью, но для меня она по-прежнему ребенок. И я счастлива, что в Барони за ней будет присматривать ее няня.

Я не могу забыть: когда Маргарет была совсем малюткой, она каждую зиму болела крупом. И Занзи раз за разом спасала ей жизнь. Она не отходила от девочки ни днем, ни ночью, меняя влажные от пота пеленки, и чайник для ингаляций все время кипел под пологом, который мы натянули вокруг колыбели.

А потом, когда наступил черед краснухи и ветрянки, Занзи тоже не покидала той комнаты, которую мы затемнили, чтобы свет не резал глаза моей девочке. Занзи обтирала Маргарет губкой, чтобы ее меньше мучил жар, или просто сидела и держала ее за ручки, чтобы малютка не чесалась и на коже у нее не осталось шрамов.

Она ни в какую не хотела даже пускать меня в эту темную комнату. Когда случались беды и неприятности, она брала на себя все материнские обязанности и была ближе к ребенку, чем я, родная мать. И мне гораздо спокойнее, если Занзи будет рядом с моей маленькой девочкой.

Билли ляпнул не думая:

– Вы хотите сказать, что опасаетесь каких-нибудь бед, миссис Гарден?

Поблекшие глаза Джейн Гарден ответили ему из-под морщинистых век непроницаемым взглядом.

– По-моему, того, что было, и на две жизни достаточно. Нет, мистер Баррингтон, опасений я не испытываю. Но, вы знаете, в жизни все так зыбко и непредсказуемо. Мистер Гарден уже очень не молод, и я тоже. А Занзи никогда не состарится, и Маргарет всегда сможет на нее положиться.

Билли решил, что лучше промолчать. Он уже вполне укрепился в мнении, что миссис Гарден просто суетливая мамаша-наседка. На носу барки Стюарт и Маргарет перешептывались, держась за руки и являя собой картину полного супружеского счастья.

Глядя на молодую чету, Билли остро почувствовал свое одиночество и решил, что сегодня же вечером напишет длинное письмо Сьюзен Хойт, девушке из своего родного города Белтона. В письмах мать несколько раз упоминала, что Сьюзен спрашивает, как у него дела. Билли был во многих отношениях достаточно наивен, но все же не настолько, чтобы не понимать, что это значит. А значило это, что Сьюзен ему симпатизировала, а его мать вполне одобряла кандидатуру Сьюзен. Да, именно так он и сделает, сядет и напишет сегодня же. Может быть, и не длинное письмо, но что-нибудь черкнет непременно.

 

3

До Барони было еще далековато, но зной уже начал томить пассажиров. Дамы раскрыли свои светлые зонтики и, чтобы было прохладнее, опустили пальцы в воду.

– После завтрака я намерен поплавать, – объявил Когер, – и положенный после еды час пережидать не буду. Что, кто-нибудь составит мне компанию?

Билли и Стюарт тотчас ответили согласием.

– А как ты насчет этого, Энсон?

– Хм, нет, благодарю, Когер. Мне нужно кое-что сделать.

– А я пойду, Стюарт, – сказала Маргарет.

– Я бы на твоем месте хорошенько подумал. У нас в семье одни мальчики, и купальными костюмами мы как-то не обзавелись.

Маргарет пискнула и прикрыла лицо ладошкой.

– Нет, миссис Маргарет, в холодную воду вы не полезете. – Ровный голос Занзи звучал непреклонно, а тон не допускал никаких возражений.

– Слава Богу, – Генриетта нарушила наступившее молчание, – мы почти дома.

У берега росли огромные магнолии, их нижние ветви с тяжелыми листьями образовывали над причалом плотный навес. Его тень, словно прохладная рука, опустилась на разгоряченные лица присутствующих. Повеяло свежестью, и всем сразу стало легче.

– Ой, как хорошо пахнет! – проворковала Маргарет. – На этих старых деревьях, наверное, миллион цветов!

– Приятно здесь, вы не находите? – обернулась к Билли Генриетта. – Из-за густой тени нижние ветви зацветают поздно, и сезон магнолий у нас получается долгий. Кстати, их цветы напомнили мне, что надо нарезать роз для праздничного стола. Туман был такой густой, что позаботиться об этом рано утром я не сумела. Маргарет, а ты мне не поможешь?

– Я помогу, мама, – опередил Маргарет Энсон.

– Очень хорошо. Но сначала, милый, ты и другие мальчики помогут дамам сойти, иначе нам придется прыгать с большой высоты. Видно, река обмелела, и неудивительно. Дождя не было уже Бог знает сколько времени.

Трое братьев и Билли соскочили на причал. Спускать вниз тяжеловесную Занзи им пришлось вчетвером. По сравнению с ней другие пассажиры казались просто пушинками. А Генриетта ухитрилась сохранить грацию даже с ребенком на руках.

– Давайте скорее, – сказал Стюарт. – Я умираю с голоду. В честь крестин моего сына Хлоя обещала сготовить на завтрак все, что я люблю. – И он, опережая процессию, зашагал к дому по широкой лужайке.

– Мама, я пойду достану садовые ножницы в сарае, – предложил Энсон. – А ты подожди меня здесь, в тени.

Билли шел рядом с мистером и миссис Гарден, приноравливаясь к их медленному шагу. По пути старик ткнул тростью в большой куст сорняков.

– Никто уже не умеет содержать в порядке имения, даже те, что не сжег Шерман. Я помню этот газон в прежние времена, он был как бархатный.

– Ты устал, Генри, только и всего, – вскинула на него глаза Джейн. – Как только мы дойдем до места, ты сразу выпьешь пунша, и все как рукой снимет.

– Еще до завтрака? Мадам, вы дурно на меня влияете! – И Генри Гарден от удовольствия издал кудахтающий смешок. – Но вообще-то, я думаю, полдень уже на носу. Эта их чертова барка… Это, конечно, традиция, но кабриолет и хорошая лошадка, право, куда быстрее. Сколько сейчас времени, мистер Баррингтон?

Билли сунул руку в карман для часов – там ничего не было. Он застыл как вкопанный.

– Я потерял часы! – воскликнул он с отчаянием в голосе. – Еще утром они у меня были, я точно помню.

Джейн Гарден успокаивающим жестом похлопала его по рукаву:

– Я думаю, они никуда не денутся. Скорее всего, вы забыли их в церкви.

– Нет, сударыня. Уверен, что нет. Я мог обронить их только в барке или на причале. Прошу меня извинить. Мне обязательно нужно их найти. Это подарок моего отца в честь окончания семинарии. – Билли сорвался с места и побежал назад.

Густая трава совершенно поглощала звук его шагов. Оказавшись невдалеке от пристани, он остановился. В густой тени деревьев виднелись две фигуры. Мужчина и женщина. Он мог разглядеть только белый подол юбки и нижнюю часть белых брюк. Пара негромко беседовала.

«Не следует им мешать, – подумал Билли. – Нужно повернуться, уйти и возвратиться в усадьбу ни с чем.

Но вдруг вода поднимется? А часы могут лежать на ступеньке. Или гребцы решат перегнать барку на новое место. А может быть, и уже перегнали. И часы лежат на самом краю пристани и вот-вот упадут в воду. Нет, нет. Необходимо пойти и посмотреть».

И он двинулся вперед. А потом до него донеслись слова, и когда он понял их смысл, то снова остановился.

– …Энсон, как ты можешь так поступить со мной?

– Я никак не поступаю с тобой, мама. С тобой это никак не связано.

– Тогда почему? Если ты не держишь зла на меня, почему ты хочешь уйти из дома? Из-за Стюарта? Из-за Когера? Вы что, поссорились?

Энсон глухо застонал:

– Я уже говорил тебе, мама, что я ни на кого не держу обиды. Я просто не могу оставаться здесь. Сразу после смерти отца, после венчания, я тебе еще тогда сказал, что уеду.

– Но ты же согласился остаться, – перебила его Генриетта.

– Ненадолго, мама. Я сказал, что останусь на какое-то время. Но это было четыре месяца назад. А теперь я должен уехать.

– Но, Энсон, я не понимаю. Объясни мне хоть что-нибудь. Ты что, меня больше совсем не любишь? – И Генриетта разрыдалась.

Билли вспомнил, какое мученическое лицо было у Энсона, когда девушка, которую он любил, венчалась с его братом. Молодому священнику было вполне понятно, почему юноша так стремится уехать и ничего не может объяснить матери.

Но Энсон еще очень молод, ему нет двадцати. И Билли, чье сердце никогда не было всерьез задето, глядя на дело с высоты своей двадцатидвухлетней мудрости, решил, что чувство Энсона к Маргарет – всего лишь детская любовь, она скоро пройдет. А пока он должен терпеть, чтобы не причинять боль своей матери.

«Я подслушиваю», – внезапно опомнился Билли, и от стыда у него кровь прилила к щекам. Он начал медленно и по возможности бесшумно пятиться.

Последнее, что он услышал, были слова Энсона:

– Мама, ну перестань, пожалуйста. Мама, я не могу видеть, как ты страдаешь. Мама, не плачь. Я обещаю тебе, что не уеду сейчас. Я побуду дома еще какое-то время.

Билли повернулся и побежал обратно к усадьбе. Но это было не то огромное здание, где он венчал Маргарет и Стюарта. В мае семейство всегда переезжало в меньший и куда более скромный дом, который стоял на невысоком холме, покрытом соснами, на землях Барони. Трэдды следовали традиции, сложившейся у плантаторов еще во времена колонизации Юга, когда первые поселенцы заметили, что болотная лихорадка свирепствует только в теплые месяцы и там, где много сосны, ею не болеют.

Лесной дом связывала с главным домом разбитая дорога, годная лишь для фургонов. В мае, перед самым переездом, слуги подрезали густые заросли куманики по ее краям, но кустарник успел вырасти снова, и колючки, цепляясь за брюки Билли Баррингтона, мешали ему бежать. Он замедлил шаг, поднялся на гребень между колеями и пошел размеренно, почти без опаски, отирая влажным платком лицо, с которого струился пот.

Приблизившись к дому, юноша уже вполне овладел собой.

Зато вне себя, как оказалось, был Стюарт Трэдд. Он мерил шагами длинный широкий портик, прилегавший к фасаду, и оглушительно орал на приседающую от страха пожилую негритянку, причем лицо Стюарта, почти не отличаясь по цвету от его волос, наглядно иллюстрировало, что же такое легендарный трэддовский характер.

Когер, куря трубку и покачиваясь в белом кресле-качалке, наблюдал за происходящим отстраненно, но с интересом. Из дома доносился гулкий, глубокий голос Занзи, его успокоительный рокот мешался с плачем Маргарет и младенца.

– Черт побери, куда запропастилась мама? – накинулся Стюарт на Билли. – Что эта дурища мне толкует? Я ни звука не понимаю.

– Ты слишком расшумелся, вот тебе и не слышно, – ясным голосом сказал Когер.

Стюарт чуть не кинулся на брата.

– Когда мне понадобится твой совет, я сам у тебя спрошу! – рявкнул он.

Когер нарочито медленно выбил трубку о каблук. Потом встал, сунул ее в карман, перешагнул через перила и неторопливо пошел в сторону рощи, демонстративно игнорируя призывы брата остаться и разобраться, что к чему.

– Да что, здесь все оглохли и онемели? – продолжал орать Стюарт.

«Кроткий ответ отвращает гнев, а оскорбительное слово возбуждает ярость», – напомнил себе Билли.

– В чем дело, Стюарт? – мягко спросил он.

К его удовольствию, Стюарт перестал махать руками и метаться по галерее. Он рухнул на стул и закрыл лицо руками.

– Именно это я и пытаюсь понять, – простонал он. – На стол не накрыли, в доме нет никого из слуг, кроме Хлои, а она бормочет какую-то чушь насчет того, что Пэнси велела ей не зажигать огонь в плите. Мама, может, и поняла бы, в чем тут дело, а я не могу. Где мама? Ей следовало бы навести здесь порядок.

Билли вспомнились слезы Генриетты, ее отчаяние. Еще одна критическая ситуация – это для нее уже слишком.

– Может быть, я сумею помочь, – сказал он. – Кто эта Пэнси?

Стюарт беспомощно уронил руки на колени.

– В том-то вся нелепость и заключается. Пэнси просто старая карга, она живет в поселке. Она не имеет никакого отношения к нашему завтраку. Она вообще ни к чему здесь отношения не имеет. Она уже сто лет как пальцем о палец не ударила в имении. Все это какой-то бред!

Билли решил не сдаваться:

– Где находится поселок?

– Вы его видели. Кучка хижин на полпути между нами и большой дорогой.

– Я пойду попробую с ней поговорить.

– Но я же вам объясняю – она к нам никакого отношения не имеет.

– И все-таки я попробую.

И Билли с пересохшим от жажды ртом опять поплелся по жаре. Шляпа не защищала его, солнечные лучи вонзались прямо в темя, вызывая подо лбом жжение и нудную боль. При каждом его шаге поднималась пыль, оседая на ботинках и на одежде крупнозернистой пудрой. Когда юноша завернул за поворот, в поселке начались суматоха и торопливое движение. Люди вбегали в хижины, и двери за ними захлопывались.

Когда он подошел ближе, его встретила полная тишина. Нигде не было никаких признаков жизни, разве что задернутые занавески на окнах слегка шевелились.

Хижины стояли, пять спереди и четыре сзади, в два ряда возле дороги, на полоске голой земли между ними копошились в пыли цыплята и из ржавой колонки-насоса с длинной рукоятью капала в корыто вода.

Билли остановился возле колонки и указал на рукоять.

– Я очень хочу пить, – громко сказал он, – будьте добры, дайте мне воды.

Ответа не последовало.

Он стоял и ждал, чувствуя, что на него смотрят.

 

4

Скрипнула дверь. Билли медленно повернул голову в сторону звука.

Двое детей таращились на него, прячась за юбки матери. Она подтолкнула одного из них вперед:

– Возьми отнеси проповеднику чашку и накачай воды. Мальчик вприпрыжку побежал по двору. Когда Билли улыбнулся ему, он обернулся на мать.

– Сказано тебе, накачай воды, – повторила она. Билли улыбнулся и ей тоже.

– Здесь очень жарко, – сказал он. – Могу я зайти к вам в дом и побыть в тени?

Женщина попятилась в полутьму хижины:

– Что вы хотели, господин проповедник?

Билли протянул руку к ребенку. Юноша тщательно выбирал слова.

– Я хочу пить и хотел бы, чтобы вы оказали мне помощь.

Мальчик подал ему чашку с водой. Билли стал медленно прихлебывать, выжидающе и с надеждой бросая взгляды то на женщину, то на окна других хижин, откуда за ним следили.

Открылась еще одна дверь, вышел пожилой негр, на лице у него было написано невероятное чувство собственного достоинства.

Билли помнил его по дню, когда состоялось венчание. Это был негритянский священник.

– Чем могу служить вам, ваше преподобие? – спросил он.

Билли двинулся в его сторону:

– Мне хотелось бы поговорить с Пэнси.

Женщина в дверях отчаянно жестикулировала, показывая, что мальчику надо вернуться в дом. Через секунду дверь за ним плотно закрылась.

– Пэнси, она не вполне здорова, ваше преподобие. Она в кровати. Я могу быть вместо нее?

Билли отрицательно покачал головой:

– Боюсь, что нет, ваше преподобие.

Услышав это обращение, старый негр удовлетворенно кивнул: оно устанавливало между двумя мужчинами профессиональное равенство. Билли продолжал говорить – достаточно громко, чтобы его слова доносились до невидимых слушателей. Ему показалось, что он и чернокожий священник уже заключили молчаливый союз; он знал, как велико влияние священника в поселке, но чувствовал, что у таинственной Пэнси власти еще больше.

– Я бы хотел поговорить с самой Пэнси, – настаивал Билли Баррингтон. – Я не сделаю ей ничего плохого, я только хочу у нее кое-что спросить.

– Вы можете спросить у меня, ваше преподобие.

– Нет, ваше преподобие, мне нужно спросить у Пэнси. Два священнослужителя стояли, уставившись друг на друга с упрямой, совсем не христианской враждебностью.

Наконец старый негр повернулся и пошел в дом. «Я пропал, – подумал Билли, – я потерпел поражение».

У него за спиной кто-то откашлялся. Оказалось, что сзади к нему успела неслышно подойти молодая женщина.

– Идите со мной, – сказала она.

– Ты и слыхом не слыхала про этого проповедника, да и я тоже, – заявила старая негритянка. – Как вас зовут, мистер?

– Мистер Баррингтон.

Пэнси подняла брови. Она была маленькая и высохшая. Когда мускулы лица у нее задвигались, по лбу и щекам словно пробежала рябь – это стали видны бессчетные мелкие морщинки. Она могла быть любого возраста. Или без возраста вовсе.

– Нет, такое у Пэнси не получится. Я буду вас звать мистер Барри.

– Согласен, – сказал Билли. – Так вот, Пэнси, я хочу кое о чем у вас спросить.

Она подняла руку.

– Еще не пора, – повелительным тоном сказала она. – Мне надо сперва посмотреть как следует на ваше лицо. – Эй, милочка, – повысила она голос, – посвети на мистера Барри, на лицо.

Молодая женщина, которая проводила Билли сюда, начала торопливо раздвигать занавески. Затем она открыла дверь.

Билли разглядывал комнату, которую все сильнее заливал солнечный свет. Она была маленькая и казалась еще меньше благодаря избытку массивной мебели. В одном из углов стояла гигантская кровать красного дерева. Видимо, подгоняя ее под рост хозяйки, у кровати подпилили ножки и шесты, на которых держался полог. Рядом с кроватью всю поверхность стены от пола до потолка закрывал тяжеловесный, тоже красного дерева, комод. Медные ручки на его ящиках ослепительно сверкали. К каждой был привязан для украшения яркий пучок шерстяных ниток.

Из стены напротив кровати выдавался грубый камин, похожий на гипсовый. Над ним свисало с потолка чучело павлина, чьи поникшие перья в солнечном свете все еще переливались всеми цветами радуги. Около камина стояло огромное и тяжелое, как мамонт, кресло, лоскутная обивка болталась на нем клочьями. В кресле, как на троне, сидела Пэнси и, благодаря этому обстоятельству, казалась совсем крошечной и совсем высохшей.

Все здесь угнетало и подавляло Билли, ему стало не по себе. Он невольно попятился и тут же налетел на что-то еще из мебели. Пэнси прикрыла рот ладошкой и рассмеялась. Смех у нее был звонкий и музыкальный. Она смеялась совсем по-девичьи.

– Садитесь, мистер Барри, – милостиво разрешила она.

Билли обернулся на покрытый клеенкой стол, который занимал оставшуюся часть комнаты. Четыре простых стула были вплотную придвинуты к нему, виднелись только их спинки. Билли вытащил один из стульев и, развернув его, сел напротив Пэнси. Расстояние между их коленями было не более четырех дюймов.

Последнее его движение послужило своего рода сигналом. Пока Пэнси пристально изучала его лицо, к ее хижине стали стекаться обитатели поселка. Пришедшие первыми входили и садились на постель или на пол, следующие становились у стен, и вскоре в комнате не осталось ни пяди свободного места. Опоздавшие плотной толпой стояли в дверном проеме, и множество любопытных лиц, почти преградив доступ свету, появилось в окнах. Теперь аудитория была в сборе, и Пэнси могла начать.

– Я знаю, почему вы здесь, мистер Барри, – заговорила она. – Эта дуреха Хлоя назвала мое имя, не должна она была сейчас так делать. Но вы здесь. И я вижу, у вас хватает вопросов. – Тут Пэнси рассмеялась. – Ну что ж, у меня хватает ответов.

Хижину затрясло от хохота – смеялись и те, кто толпился внутри, и те, кто напирал снаружи.

Пэнси нахмурилась, сетка морщин задвигалась, и новая волна ряби пробежала по ее темному сосредоточенному лицу.

– Смеяться здесь никого не просят, – громко сказала она.

Все немедленно замолчали.

Женщина слегка наклонилась к Билли:

– Послушайте старую Пэнси, мистер Барри. Бегите из этого места. Здесь ничего не будет, только несчастье. Вы тут ни при чем, вы можете спастись. А Трэдды – они прокляты. Одна беда здесь уже стряслась, а худшая беда впереди. Сегодня я видела плоский глаз.

Из горла у всех негров, завороженно слушавших Пэнси, одновременно вырвался глухой стон. Сама Пэнси тоже застонала.

Потом она выпрямилась в кресле и вскинула иссохшую руку.

– Имя этому месту – Эшли Барони, – сказала она звенящим от гнева голосом. – Эта земля – земля Эшли. Эта река – река Эшли. Земля Эшли и река Эшли. И Трэддов сюда никто не звал. Я из дома Эшли; мы здесь – все мы, цветные, – мы все из дома Эшли. Мисс Джулия Эшли – она была моя хозяйка. Разве я не была при ней, когда она велела этим солдатам-янки убираться с ее земли? И разве они не унесли ноги, не побежали, как стадо кроликов? Мисс Джулия была моя хозяйка, моя – и дедов и прадедов всех этих людей. Мы все – Эшли. Трэдд нам не хозяин. Земля его не любит. Когда мисс Джулия умерла, из здешних не осталось никого, только мы – черные.

Судья, он не умеет заботиться о земле. Он только и делает, что продает землю, продает по кусочкам: сперва полоску тут, потом полоску там. Его сын, он еще хуже судьи. Земля не родит. Дождей нет. Земля к нему никогда не привыкнет. А он, он хочет обмануть землю. Он назвал этого ребенка Эшли. Но землю не обманешь. Разве земля не знает, что этот ребенок – дитя греха? Разве она не знает, что ребенка будет нянчить чужая? Впервые на землю Эшли придет чужая чернокожая женщина, женщина не из дома Эшли. Земля знает, кто она такая. И Пэнси тоже знает. Разве это не ее мать сбежала когда-то с солдатом-янки? Шваль она была, негодная шваль, а теперь ее дочь заявилась жить на земле Эшли. – Тут Пэнси встала, дрожа от негодования. – Я видела плоский глаз, и так и должно быть. Землю оскорбили, слишком оскорбили, земля позвала к себе плоский глаз, и он пришел. Он не отступится от Трэддов, от всех Трэддов, от всех и каждого. Он несет с собой горе и гибель.

Голос Пэнси звучал страстно, ритм ее речи гипнотизировал. Негры в толпе, подвывая, раскачивались из стороны в сторону. Билли почувствовал, что у него перехватило дыхание, он заметил, что и сам раскачивается взад-вперед в общем ритме. Холодок пробежал у него по спине. «Я должен ее остановить», – подумал юноша, но Пэнси снова начала выкрикивать свои угрозы, и он был бессилен.

– Я говорю этим людям, я говорю им снова и снова. Плоский глаз пришел, он здесь, и в руке у него смерть. – Стоны и вой сделались громче.

Негры хватались за головы, отшатывались, шарахались от Пэнси и ее пророчеств. У выхода стояла страшная толчея, перепуганные мужчины, женщины и дети были готовы сплющить друг друга в лепешку, лишь бы уйти отсюда, от этих гнетущих слов.

– Да стойте вы! – взвизгнула Пэнси. – Плоский глаз пришел не за вами. Плоскому глазу не нужны Эшли. Трэдды – вот кто ему нужен!

– Ну что ж, я буду рада с ним познакомиться, – прозвучал спокойный голос.

Негры в дверях попятились, и через мгновение в комнату легкой походкой вошла Генриетта; все расступались перед ней, и проталкиваться ей не пришлось.

– Пэнси, – сказала она с легкой укоризной, – неужели тебе не стыдно? Ты же до полусмерти запугиваешь этих людей своими выдумками. И что, прости Господи, ты ухитрилась наговорить Хлое? Что плоский глаз взорвет нашу плиту?

Генриетта обвела глазами комнату, задерживая взгляд на каждом из присутствующих. К кому-то она обращалась, к кому-то нет.

– Герклис, ты сейчас нужен в доме. Хлоя уже накрывает праздничный стол, а ты сам знаешь, без тебя ветчину никто не нарежет как следует… Здравствуй, Мунго, надеюсь, ты чувствуешь себя лучше… Джуно, у тебя все постели не убраны и увядшие цветы во всех комнатах… Сьюзен, да ты выросла на целую милю с тех пор, как я тебя видела, и скоро станешь такой же красивой, как твоя мама… Кьюфен, я заглянула в цветник, нескольким розам нужно подвязать стебли… Минерва, это ж надо! У тебя, наверное, будут близнецы. Я попрошу доктора Дрейтона взглянуть на тебя, когда он приедет в следующий раз… Добрый день, Юпитер… Здравствуй, Ромулус, да у тебя никак новый зуб вырос?.. Цисси, белье надо снять с веревок и отнести в дом. – Генриетта говорила приветливо, как ни в чем не бывало, без напряжения, но, обращаясь к каждому, требовала его внимания и готовности подчиниться. На Билли она не смотрела.

Пэнси старательно не замечала присутствия Генриетты.

Люди в комнате беспокойно задвигались. Они переминались с ноги на ногу, искоса поглядывая на Генриетту, на Пэнси и друг на друга. Но готовности подчиниться пока никто не выказывал.

И тут Генриетта выложила свою козырную карту:

– Ваше преподобие отец Эшли, может быть, вы тоже зайдете?

Обратно Билли возвращался с Генриеттой в легкой двухместной коляске.

– Вы были великолепны, – с почтением в голосе сказал он. – Я совершенно не знал, что делать.

– А вы ничего и не могли сделать, мистер Баррингтон, хотя спасибо вам большое, что попытались. Это была схватка за власть между Пэнси и мной. Видите ли, Пэнси хотела, чтобы младенца нянчила ее правнучка. А когда я выбрала другую няньку, Пэнси решила, что надо меня проучить. Если Пэнси-младшая не получила работу, значит, работать не будет никто.

– Так что вся эта история с проклятием – просто спектакль?

Генриетта на секунду задумалась.

– По правде сказать, не знаю, – ответила она. – Темные древние предрассудки еще при нас, они очень живучи. Наверное, Пэнси что-то увидела, может быть, ветку, а может быть, заблудившуюся корову или овцу. Вы же помните, какой туман стоял сегодня утром. Любой движущийся предмет был похож на привидение. Возможно, она и верит, что видела плоский глаз. Но я сильно сомневаюсь. Я думаю, все это умелые россказни. – Генриетта натянула вожжи, и кабриолет остановился под деревом. – Давайте-ка переведем дыхание, прежде чем войти в дом; я хочу, чтобы у слуг было время привести все в порядок. – Было ясно, что сцена, происшедшая в поселке, ее уже совершенно не занимает.

Но любопытство Билли отнюдь не угасло.

– А все же, что такое плоский глаз? – спросил он. Генриетта очертила рукой в воздухе нечто неопределенное.

– Леший, водяной, дьявол, любая нечисть, любое зло, которое можно вообразить. Никто на моей памяти никогда не рассказывал, как он выглядит, но помню, что я его ужасно боялась. Все цветные няньки и матери всегда говорят детям: «Веди себя хорошо, а то тебя заберет плоский глаз». И каждый ребенок, когда ночью в доме раздается скрип, точно знает, что это идет плоский глаз. В детстве я укрывалась с головой или клала на голову подушку, чтобы от него спрятаться, и провела так немало часов.

– Теперь мне понятно, почему истории вашей Пэнси так не нравятся этому священнику.

Генриетта усмехнулась.

– И тут схватка за власть, – сказала она. – Пэнси поняла, что проиграла в ту секунду, когда он вошел. Как ни кинь, нас оказалось двое против одного: либо священник и я против Пэнси, либо он же и Священное Писание против плоского глаза. Он и Пэнси все время борются за власть над умами жителей поселка. Она обычно одерживает верх, потому что он влюблен в Пэнси-младшую, а та очень предана своей прабабушке.

– Хм! Надо же, как все это, оказывается, сложно. Боюсь, я никогда не пойму обычаев и правил, по которым вы здесь живете.

– Конечно, поймете. Вы уже сейчас со всем прекрасно справляетесь. – И Генриетта ненадолго замолчала. – Есть одно преимущество в том, что вы не отсюда, – продолжала она с неожиданной застенчивостью, – людям хочется с вами о многом поговорить. У вас еще не сложилось мнения о том, что противоречит нашим местным традициям, а что нет, и вас это не очень заботит. У вас свежий взгляд на вещи. Поэтому, мне кажется, что если кто-то поделится с вами своими трудностями, то ваш совет, как поступить, будет особенно полезен.

– Я почту за честь, если кто-то захочет мне довериться, – искренне ответил Билли. – И разумеется, все сказанное останется между нами.

– Я полагала, что вы так и ответите, и ответите от души, мистер Баррингтон. Я чувствую, что мы с вами будем друзьями и со временем я буду вас звать просто Билли. Так вот, меня очень беспокоит мой младший сын, Энсон…

Этим же вечером Билли написал Сьюзен Хойт. «Здесь все очень старинное и красивое, история этих мест очень интересна, – кончалось его письмо, – и они совсем не похожи на наши. Может быть, вам когда-нибудь захочется приехать и увидеть их своими глазами». Он долго раздумывал, а потом подписался: «Ваш друг Билли Баррингтон».

 

5

Сьюзен ответила на письмо Билли так быстро, как только, по ее мнению, позволяли приличия. Она тщательно подбирала слова и свой интерес к низменной части штата выразила таким же светским, ни к чему не обязывающим тоном, каким Билли написал о ее возможном приезде. Оба, и Сьюзен, и Билли, понимали и уважали условности. Начало ухаживанию было положено.

Гнетущая жара и духота этого лета ничуть не мешали письмам – они шли из Барона в Белтон и обратно, становясь раз от разу все доверительнее и длиннее. Они занимали у Билли почти все вечерние часы, и он уделял все меньше времени подготовке к проповедям.

Поэтом он испытывал легкое чувство вины и признался в нем Генриетте Трэдд. С ней у него быстро сложились отношения странной взаимной зависимости. Иногда она обходилась с ним как с сыном, а иногда изливала ему душу как священнику и спрашивала совета, словно он был старшим в семье, а она – ребенком. Билли тоже доверял Генриетте свои проблемы и сомнения и часто говорил с ней как с матерью, но когда ее мучили тревога или уныние, в нем просыпались покровительственные чувства и он, как мог, поддерживал и ободрял Генриетту.

– Не придумывайте глупостей, – сказала Генриетта, когда Билли посетовал ей на то, что пренебрегает своими обязанностями. – Пока лето не кончится, кроме нас и родителей Маргарет, вам почти некому будет проповедовать.

Это была правда. У прихода при церкви Святого Андрея были свои особенности. До Гражданской войны сюда ездили молиться со всех огромных плантаций, расположенных вдоль реки Эшли. Каждое воскресенье приплывали на баржах огромные плантаторские семейства, а с ними и гости, число которых могло доходить до тридцати во время особенно пышного домашнего праздника или бала.

Но теперь плантации были в запустении, дома разрушены. Знатные семейства жили по большей части в Чарлстоне, многих занесло еще дальше. Возобновление деятельности церкви Святого Андрея было красивым жестом, попыткой воздвигнуть памятник былому величию. Весной все простые скамьи и огороженные места в церкви были заняты потомками тех, за кем они были закреплены давным-давно, во времена расцвета Юга. Когда воздух был свеж и благоухал жасмином, такая поездка за город приятно разнообразила жизнь. Но летом о ней и подумать было страшно. Люди не открывали ставней и покидали свои высокие городские дома только затем, чтобы отправиться к морю, на острова с широкими песчаными пляжами, где дует океанский бриз.

– Да, – продолжила Генриетта, – осенью все встанет на свои места. – Ее усталое лицо просияло счастливой улыбкой. – Я уже подумываю, не устроить ли нам маленький праздник.

Билли с недоумением уставился на нее. Генриетта чтила память своего покойного мужа и строго выполняла все связанные с этим формальности. Она согласна была носить белые траурные одежды, но траур следовало неукоснительно соблюдать ровно год со дня смерти судьи. Те, кто недавно овдовел, не посещали ни званых вечеров, ни праздников, и было невозможно даже представить себе, чтобы Генриетта решилась устроить подобное у себя дома.

– Нет, речь не идет о званом вечере, – объяснила Генриетта. – Я просто хотела бы пригласить одну даму пожить у нас в имении. Каждый год мы перебираемся в зимний дом двадцать пятого октября. Так почему бы мне не написать миссис Хойт и не пригласить Сьюзен к нам в ноябре, в первую же субботу или воскресенье?

Билли встречал Сьюзен с поезда в Саммервиле, очаровательном маленьком городке, куда и он, и Трэдды ездили за продуктами. Он был рад, что она не взяла билет до Чарлстона. Саммервиль был больше похож на их родной Белтон – маленький, сонный, вытянутый вдоль единственной большой улицы, с тихой железнодорожной станцией. Вокзал же в Чарлстоне был слишком огромный, слишком шумный и многолюдный для того, чтобы по-настоящему почувствовать счастье встречи после долгой разлуки.

В первую минуту Билли не узнал Сьюзен. Она выглядела чересчур взрослой. Потом он сообразил, что в темной одежде священника тоже может показаться ей незнакомцем. Было видно, что она нервничает, как и он сам. И внезапно Билли понял, что все у них будет в порядке.

Величественный въезд в Барони вызвал у Сьюзен такой же благоговейный страх, как некогда у Билли.

– Не волнуйтесь, – поспешил успокоить ее Билли, – вам здесь очень понравится. Трэдды – удивительно милые люди.

– Они, должно быть, очень богаты.

– Не совсем так. – Билли знал от Генриетты, что дело обстоит совсем не так. Элизабет Купер, сестра судьи, много лет втихомолку помогала им деньгами. Когда в ужасный день свадьбы она порвала со Стюартом, он в отместку запретил матери и братьям иметь с ней что-либо общее. Генриетта была вынуждена возвращать чеки, которые продолжала исправно посылать Элизабет, и имение стремительно обрастало долгами. Из-за летней засухи совсем не уродились овощи, а только они приносили какой-то доход. И ровно неделю назад Стюарту пришлось продать еще тридцать акров земли, чтобы рассчитаться с кредиторами.

Когда за поворотом открылось центральное здание усадьбы, у Сьюзен перехватило дыхание.

– Ох, Билли, какая красота! Я никогда не видела таких домов.

– Не зря я писал вам, что здесь, в низменной части штата, все по-другому. Смотрите, это Маргарет Трэдд, она вышла нас встретить.

Сьюзен подняла на него глаза, полные отчаяния:

– Билли, я напрасно приехала. Она такая красивая, что не похожа на земную женщину. А я по сравнению с ней кажусь себе такой нескладехой!

Билли остановил коляску и обернулся, пристально вглядываясь, изучая ее круглое лицо – такое знакомое, такое открытое и простое. У нее был маленький прямой нос и карие глаза. Рот был большой и четко очерченный, нижняя губа чуть полновата, расстояние между носом и верхней губой чуть больше, чем следовало. Рот у Сьюзен был цвета шиповника. Под взглядом Билли девушка зарделась, на щеках у нее проступил тот же теплый, сияющий цвет.

– Вы выглядите в точности так, как надо, Сьюзен Хойт, – сказал он твердо. – Вы выглядите как живой человек. А Маргарет скорее похожа на куклу. Все очень терпеливы с ней, потому что она такая молоденькая, но вы всем понравитесь, потому что вы такая, какая вы есть. – Он снова натянул вожжи. – Надо поскорее покончить с процедурой знакомства. Тогда вы сможете расслабиться и отдохнуть как следует.

– Она очаровательная девушка, – прошептала Генриетта на ухо Билли, когда все семейство после шерри, выпитого в библиотеке, направлялось в столовую обедать. – Вы хотите на ней жениться?

– Я еще не знаю, – пробормотал Билли. Мысли о женитьбе казались ему явно преждевременными.

Но решение на этот счет он принял к концу обеда.

К несчастью, Генриетта приложила слишком много стараний, желая оказать честь девушке Билли, приехавшей из его родного города. Стол был накрыт с устрашающей роскошью и весь уставлен фарфоровыми, серебряными и хрустальными сокровищами, составлявшими гордость Джулии Эшли.

В центре стола красовалось стеклянное чудо – тончайшей работы розовый куст, который отец Джулии привез из Венеции; каждый лист и каждый лепесток пронизывало множество прожилок, их сложнейшие переплетения и текучие переливы цвета поражали совершенством – сотворить такое мог только великий художник. Свежесрезанные розы из сада Генриетты окружали подставку этого стеклянного великолепия и с каждого места смотрелись как новый, но неизменно гармоничный букет. Они отражались в глубоком блеске красного дерева, потому что на этот раз стол не был покрыт скатертью; вместо нее под каждым прибором лежала квадратная кружевная салфетка с тонким, как паутинка, рисунком – пышные, фантастической формы листья, переплетаясь, окружали гирлянды роз. Таким же кружевом были отделаны льняные салфетки, настолько тонкие, что из них можно было сшить рубашку для новорожденного. Они лежали на тарелках, полупрозрачных, как яичная скорлупа, и украшенных только тонкой золотой полоской по краю и гербом Эшли. Бокалы были тоже с золотым ободком, и стеклодув придал им такую изысканную форму, что они выглядели мыльными пузырями, готовыми лопнуть. На этом столе все казалось невесомым, кроме серебра, оно же было тяжелым, и строгие, скрипичных очертаний предметы блестели тем глубоким, изнутри исходящим блеском, какой достигается только десятилетиями бережной и умелой чистки.

Билли чуть ли не каждый день обедал у Трэддов в лесном доме, но теперь даже ему стало не по себе. Сьюзен же уселась на самый краешек стула, точно боялась его сломать, и сложила на коленях дрожащие руки.

Вошел Герклис с дымящейся супницей и поставил ее возле Генриетты. Вслед за ним Джуно внесла стопку подогретых глубоких тарелок, завернутых в толстую льняную скатерть. Генриетта подняла тяжелую крышку и приготовилась разливать.

– Это крабовый суп, мисс Хойт, – объяснила она. – Надеюсь, вы любите морскую пищу. Если же нет, то это не беда. На кухне есть немного бульона.

Сьюзен, которая в жизни не ела крабов, поспешила объявить, что это ее любимое кушанье.

Каждое из блюд, поданных на стол, было шедевром и предметом гордости Хлои, но для Сьюзен этот обед оказался тяжелым испытанием. Стюарт и Когер, пытаясь превзойти друг друга в галантности, говорили ей комплименты. Она не знала, что отвечать, и чувствовала, что краснеет до корней волос.

Странный вид и странный вкус подаваемых яств вызывали у нее недоумение. Фазан на подстилке из риса, крошечные зеленые стручки бобов с рублеными маринованными орехами пекан, суфле из сладкого картофеля.

Билли видел, что Сьюзен Хойт страдает, понемногу и он стал заражаться ее настроением. А тут еще Маргарет разозлилась, что Стюарт не обращает на нее никакого внимания, и в отместку начала напропалую кокетничать с Энсоном, который до сих пор молчал и с мрачной сосредоточенностью пережевывал пищу. Она наклонилась к нему, зашептала что-то на ухо и накрыла его руку своей. Энсон отшатнулся от нее, словно ошпаренный. Билли заметил, как у него страдальчески передернулось лицо, и бросил быстрый взгляд на Генриетту, но она, как всегда, не замечала мучений Энсона.

– Энсон, ты меня совсем не развлекаешь, – веселым тоном упрекнула Маргарет, – у нас наконец-то праздник, а ты сидишь угрюмый, как медведь. В следующий раз мы тебя просто не позовем, правда ведь, мисс Генни?

Генриетта слабо улыбнулась:

– Посмотрим, время покажет.

– А когда оно наступит, это время, мисс Генни? И кого мы пригласим? Лето наконец-то кончилось, и теперь люди охотно выезжают за город. Мы ведь можем устроить прием? А потом небольшой бал? Не очень пышный, но обязательно с танцами. Что вы на это скажете, мисс Генни? Сколько времени нам понадобится, чтобы все устроить? Трех недель хватит? Или нет, четырех? Это будет удобнее, до Дня Благодарения как раз столько и осталось, а у вас на День Благодарения всегда устраивают охоту на оленя, а потом барбекю. Мы просто попросим всех остаться после барбекю, погулять по саду и отдохнуть, а тогда как раз наступит время одеваться на бал. Как это прекрасно! Я скажу Занзи, чтобы она сшила мне самое лучшее на свете платье! Какого цвета, Стюарт, как ты думаешь? Наверное, голубого. Ты ведь неравнодушен к голубому, Стюарт?

Но Генриетта вмешалась раньше, чем Стюарт успел ответить:

– Маргарет, ты прекрасно знаешь, что еще много месяцев у нас не может быть ни приемов, ни танцев. У нас траур. Теперь, когда жара спала, мы снова наденем черное.

– Нет, – взвизгнула Маргарет, – это несправедливо! Я терпеть не могу черное, и оно мне совсем не идет. Не будьте такой нехорошей, мисс Генни!

– Дело не в моей хорошести, Маргарет, это вопрос уважения к памяти моего покойного мужа. – Спина у Генриетты стала совершенно прямой, ее всегда кроткие глаза смотрели необычайно твердо.

Эта перемена в облике свекрови испугала Маргарет, и она ненадолго замолчала, Билли и Когер одновременно заговорили со Сьюзен, торопясь прервать неловкую паузу.

Однако Маргарет перебила их:

– Но я-то, прости Господи, не вижу для себя никаких причин, чтобы ради судьи носить черное и сидеть взаперти в деревне. Он не был моим мужем.

– Он был моим отцом, – отрезал Стюарт. – А теперь помолчи, Маргарет, и постарайся вести себя прилично. Ты ставишь маму в неловкое положение.

Пленительные глаза Маргарет наполнились слезами.

– Стюарт, ты должен быть на моей стороне, а ты на меня нападаешь. И ты так ужасно обходился со мной весь день.

– Стюарт, – вмешалась Генриетта, – может быть, вы с Маргарет обсудите все это позднее, когда останетесь наедине? – Она обернулась к Сьюзен, и взгляд у нее снова стал мягким. – Я слышала, что вы из большой семьи, мисс Хойт?

– Да, сударыня. У меня два брата и четыре сестры. – Голос Сьюзен звучал громче и звонче, чем прежде, на лице у нее было написано уважение к Генриетте Трэдд.

Вошел Герклис с тяжелым, сплошь заставленным кушаньями подносом.

– У нас есть прекрасные яблоки из вашей части штата, мисс Хойт, – улыбнулась Генриетта. – Мы им всегда очень радуемся. На мой вкус Хлоя делает необыкновенный яблочный кобблер, и сейчас еще достаточно тепло, чтобы полакомиться мороженым.

– Герклис, положи мисс Маргарет побольше. Она у нас главная любительница кобблера.

Маргарет начала всхлипывать.

– Я и ложки съесть не сумею, – запричитала она, – я не могу, все сегодня со мной разговаривают так, словно меня ненавидят.

Рыдания девушки становились сильнее и громче, от них начало трястись все ее маленькое тело. Затем они перешли в прерывистые, частые вздохи и мучительную икоту, плечи и голова Маргарет судорожно дергались.

Стюарт и Генриетта бросились к ней на помощь, они предлагали ей воды или влажный носовой платок на шею, нашептывали что-то успокаивающее.

Но тут дверь распахнулась и по полу загромыхали шаги Занзи. Она без труда оттолкнула Стюарта в сторону и заключила Маргарет в свои могучие объятия.

– Я же говорила, что вам нельзя расстраиваться, – певуче зарокотала она. – Бедная моя, слабенькая малышка. Идите к своей мамочке, идите к Занзи. – Она привычно прижала голову вздрагивающей от рыданий Маргарет к своей груди и окинула присутствующих свирепым взглядом. – Я знаю, как ей помочь, – рявкнула она. – Оставьте ее в покое.

Она подняла Маргарет со стула и, обвив своей огромной рукой за талию, вывела из комнаты. Стюарт поплелся следом.

Генриетта откинулась на стуле и почувствовала затылком холод его высокой спинки.

– Билли, мисс Хойт, мне очень жаль. Боюсь, обед получился неудачный.

Сьюзен торопливо проглотила несколько ложек десерта.

– В жизни ничего не ела вкуснее этого кобблера, – сказала она. – И никогда ничего не видела красивее вашего дома. И теперь, раз уж мне удалось покончить с десертом и ничего не сломать, я могу вам признаться: такого изысканного приема я себе даже представить не могла. Не будете ли вы любезны спросить для меня рецепт вашего яблочного кобблера у своей поварихи? И могу ли я пойти в сад посмотреть, как растут ваши розы?

Этим же вечером Билли спросил Сьюзен, согласится ли она стать его женой. Она сразу же ответила «да». Сьюзен Хойт никогда не играла ни чужими, ни своими чувствами.

 

6

В конце концов Энсон убедил Генриетту сдаться.

– Он напомнил мне, что Маргарет недавно исполнилось шестнадцать, – объяснила она Билли. – Дети в этом возрасте носят глубокий траур только шесть месяцев, так что Маргарет и вправду может ходить в белом с черной каймой. Он тоже очень молод и поэтому, я думаю, понимает чувства Маргарет лучше, чем я.

Конечно, ни о балах, ни о званых вечерах речи быть не может. Этот сезон в городе пройдет без Трэддов. Но, как правильно сказал Энсон, охоту в День Благодарения его отец любил больше всего на свете. Мы устраивали ее каждый год, с тех пор как переехали сюда в восемьдесят седьмом. Если мы сохраним эту традицию, это будет своего рода дань памяти судье. Я не буду особенно показываться на людях. На барбекю Маргарет будет играть роль хозяйки дома. И мы пригласим куда меньше народу, чем обычно. Только молодежь. Барони теперь принадлежит Стюарту. Гости будут из числа его друзей… – Голос у нее внезапно сорвался. Она выглядела встревоженной. – Как вы считаете, Билли, я была не права?

– Нет, мэм, я так не считаю. Генриетта покачала головой:

– Мне до сих пор никогда не приходилось принимать решений. Судья всегда знал, что делать. Мне так его не хватает. Ну что ж, решено, – сказала она. – Охота в День Благодарения состоится. Есть ли какая-нибудь надежда, что Сьюзен к нам выберется? Я была бы счастлива ее увидеть.

– Мне бы этого хотелось, но я знаю, что она не сможет. У нее много хлопот, ей надо все подготовить к свадьбе. До января не так уж далеко.

– Я очень рада за вас, Билли. Она чудесная девушка. Когда будете писать ей, напишите, что в День Благодарения мне будет ее не хватать.

Сьюзен порадовала обоих, сообщив, что охотно приедет. Приготовления к свадьбе потерпят несколько дней. Она приехала во вторник и всю среду помогала Генриетте следить, как копают яму для барбекю и устанавливают длинные столы на лужайке; еще Сьюзен пересчитывала дюжины тарелок и салфеток, помогая их составлять и складывать, проверяла запасы пряностей и нюхала соус для барбекю, который, булькая, томился на плите у Хлои. Маргарет, пританцовывая, прыгала вокруг них, она всем мешала, но ее радость и возбуждение передавались окружающим, и за это ей прощали ее неумелость.

Когда стемнело, пошел холодный дождь.

– Похоже на то, что никто завтра не придет, – сказала Сьюзен, обращаясь к Билли. – У Маргарет будет очередной приступ, и я боюсь, что дам ей пощечину.

Мимо них торопливо прошла Генриетта, она подгоняла четырех негритят, которые, балансируя, несли неудобную связку длинных палок и парусину.

– Эй, вы двое, – окликнула она, – не стойте там на холоде, да еще с таким унылым видом. Плохая погода случалась у нас и раньше. Мы просто сделаем навес над ямой, чтобы не заливало огонь, и поставим в холле еще несколько столов на случай, если придется есть в помещении. Идите в дом, а то простудитесь и умрете.

Дождь прекратился перед самым рассветом, как раз когда начали собираться охотники. Дамы должны были приехать позже, незадолго до полудня, чтобы встретить их, когда они вернутся с добычей. Начало дня было не женским временем, оно было предназначено для того, чтобы проламываться сквозь чащу к месту засады, пить виски, сыпать проклятьями, дрожать от холода и с нетерпением ждать, когда же наконец промелькнут оленьи рога, а потом заряжать, целиться и стрелять; время быть охотником, время быть мужчиной.

Билли приехал верхом, с ним было еще четверо юношей, тоже конных, которых он нагнал по дороге. Он улыбнулся Стюарту, подошел к хохочущей компании охотников, взял стаканчик с подноса, который держал Герклис. Виски, обжигая, покатилось по горлу. Он не охотился, он не хотел убивать. Но ему нравилось быть здесь, дышать туманом и сыростью, слышать только низкие голоса, нравилось быть своим в атмосфере грубоватых шуток и мужского товарищества.

– Преподобный, еще стаканчик?

– Нет, Когер, спасибо.

– Билли, я – Энсон.

– Извините, я не разглядел. Еще совсем темно. Не понимаю, как вы хоть что-то увидите, когда окажетесь в лесу.

Из тумана возник с трудом различимый Когер. Он дружески похлопал Билли по спине:

– Черт возьми, преподобный, да мы все охотимся в этом лесу с тех пор, как научились ружье от земли отрывать. Любой из нас пройдет по этому лесу с завязанными глазами. Или пьяный настолько, что в глазах двоится. Со мной это пару раз случалось.

К ним подошел приятель Когера со стаканом в руках.

– Не пару раз, а побольше, – заметил он. – По-моему, чуть ли не каждый раз.

Когер представил Билли.

– Так что, ваше преподобие, вы твердо решили не ехать? Воля ваша. Мы привезем вам отличной оленины. Господа! Пора двигаться!

Билли смотрел им вслед; удаляясь, охотники все больше походили на тени. Туман стелился понизу, его клочья, клубясь, доходили до верха их болотных сапог. Казалось, они переправляются через белесую реку.

Билли поежился. Холод кусал его сквозь одежду. «На плите должен быть кофе», – подумал он и направился к теплой кухне. Сьюзен обещала рано встать, чтобы они смогли позавтракать вместе. Когда она приезжала, им нелегко было выкроить время, чтобы побыть вдвоем.

Генриетта, проверив, все ли готово для барбекю, пошла наверх, к себе в комнату. Ее лицо в неверном утреннем свете казалось очень бледным. Позднее Маргарет, сияя ослепительной улыбкой, встречала дам, кареты которых одна за другой подъезжали к пандусу.

Всю жизнь она провела в поместье, но была знакома со всеми приехавшими. Маргарет с малых лет сопровождала родителей, когда те отправлялись с визитами в город, и, кроме того, для маленьких девочек в Чарлстоне всегда устраивали дни рождения и чаепития.

Билли почувствовал себя чужим, а свое присутствие – неуместным среди этого взволнованного щебета и визгливых восторгов, он торопливо направился к дому и поднялся наверх, в самое недоступное для гостей место. Он постучал в комнату Генриетты:

– Это я, Билли. Вы разрешите составить вам компанию?

Генриетта стояла у окна. На руках она держала младенца Стюарта.

– Я хотела, чтобы он посмотрел на эти чудные краски, – объяснила она. – Не правда ли, отсюда, сверху, наши гостьи выглядят очаровательно? Они в своих ярких платьях напоминают букет цветов. Слава Богу, выходит солнце. Нас ожидает чудесный день.

Билли тоже подошел к окну. Стекло совершенно заглушило звуки, которые вынудили его ретироваться; теперь он мог любоваться живостью девушек, их улыбками и свежими, молодыми лицами. Он поискал глазами Сьюзен, нашел ее, и на него нахлынуло ощущение счастья. Как только мужчины вернутся с охоты, он спустится вниз и расскажет ей о том, что сейчас почувствовал.

– Снова мокрый, – вздохнула Генриетта. – Этот малыш все время при деле. Билли, я сейчас приду. – И он остался один в тихой комнате.

Он по-прежнему стоял у окна и все в той же блаженной задумчивости смотрел на лужайку и тропинку, ведущую от дома к реке. Генриетта вернулась и встала с ним рядом, погрузившись в такое же уютное молчание.

Из леса, не разбирая дороги, выбежал молодой охотник. Он, широко раскрывая рот, что-то кричал. Они не слышали слов.

– Смотрите-ка, – сказал Билли, – они, должно быть, скоро вернутся. Мне лучше пойти вниз.

Охотник приблизился к компании на лужайке. Девушки обступили его, потом отшатнулись; они заметались, сходясь и расходясь группками, размахивая руками, в их порывистых, дерганых движениях не осталось и следа изящества.

– О Боже! – воскликнула Генриетта. – Должно быть, несчастный случай. Скорей! – И она метнулась к двери. В ее движениях чувствовались те же скованность и страх, что у девушек внизу. Билли бросился за ней.

Когда Генриетта и Билли выскочили на лужайку, остальные гости уже успели добежать до опушки леса. Там они застыли как вкопанные, напоминая группу пестро раскрашенных статуй. На этой живой картине двигались только Генриетта и Билли. Их фигуры в черных одеждах, словно зловещие тени, скользили по освещенной солнцем траве.

Когда они наконец достигли опушки, толпа перед ними расступилась, давая дорогу вышедшей из леса процессии. Генриетта посмотрела на зеленую полосу травы между гостями; по ней с перекошенным, залитым слезами лицом медленно шел ее сын Энсон, ведя под уздцы коня.

Генриетта закричала. Стюарт, сидя на коне в странной позе, невидящим взглядом смотрел перед собой. Одной рукой он поддерживал за плечи своего брата Когера, другую просунул ему под колени; оба были залиты кровью.

– Уходи отсюда, мама! – крикнул Энсон. – Билли, уведите ее в дом.

Билли попытался взять Генриетту под руку, но она вырвалась с невообразимой силой. Спотыкаясь, она побежала к всаднику. Энсон, придержав коня, встал между матерью и ужасным грузом на руках у Стюарта.

– Уходи, мама, – простонал Энсон. – Ты ничем не поможешь, Когер мертв.

– Нет! – Голос Генриетты опустился до шепота. Потом она испустила пронзительный первобытный вопль. – Когер! – закричала она. – Когер! – Она оттолкнула Энсона и качнулась вперед.

Стюарт, ничего не видя и не слыша, сидел как каменный. Генриетта потянулась к руке Когера, бессильно повисшей и холодной. Она прижала ее к лицу, на щеке у нее отпечаталось пятно крови, слезы промыли на нем полоски.

– Дитя мое, – всхлипнула она. – О, мое дитя. Тебе холодно. Стюарт, отдай мне моего мальчика. Дай, я обниму его. Когер, Когер, это мама. Сейчас мама тебя согреет.

Стюарт не двигался.

– Доктор дал ей опиума, – сказала Сьюзен. Она посмотрела на Генриетту, вышла из ее спальни и бесшумно закрыла за собой дверь. – Билли, нам придется все взять на себя. Стюарт до сих пор, в шоке, у Маргарет обморок, а Энсон не слышит, что ему говорят… Билли, это ужасно.

– Да.

– Я хочу сказать, еще хуже, чем ты думаешь. Давай выйдем, я хочу подышать воздухом.

Они пошли в сторону реки мимо нарядно украшенных столов, накрытых для барбекю. Поросят, которых готовили к празднику, забыли снять с огня, и в воздухе стоял тошнотворный, сладковато-острый, тяжелый запах обугленной свинины.

– Билли, все гости говорили об одном. Я провожала их и слышала, как они переговаривались. Все они сомневаются, действительно ли это несчастный случай. Они вспоминали судью и еще какого-то человека. Тоже был несчастный случай. Билли, как ты думаешь, это возможно? Мог ли Стюарт убить своего брата? Сознательно убить?

– Нет. Я уверен. Это действительно несчастный случай. Неизвестно почему, но Когер оставил место, где должен был ждать в засаде, и его приняли за оленя. В него выстрелили несколько человек, одним из них был Стюарт. В Когера попали две пули: одна в ногу, другая в сердце. И Стюарт никогда не узнает, он ли убил своего брата.

Во время похорон сына Генриетта была похожа на привидение. Ее лицо под длинной черной вуалью казалось размытым белым пятном. Она стояла между Энсоном и Стюартом, словно одеревеневшими в своих негнущихся черных костюмах. Их огненно-рыжие шевелюры выглядели кощунственно – в них был неуместный избыток жизни, избыток сил.

В последний путь Когера провожало немного людей. Большинство пришедших принадлежало к поколению Генриетты, они оплакивали скорее скорбь матери, нежели смерть сына.

Когда на гроб упал первый ком земли, Маргарет вскрикнула:

– Я не могу. – Она испустила долгий душераздирающий стон и повалилась на Стюарта.

Он подхватил ее, но не сумел удержать. Ее крошечная фигурка сползла на землю. Маргарет лежала неподвижно, как тряпичная кукла. Стюарт не перевел взгляда с гроба Когера на бесчувственное тело у своих ног. Взять Маргарет на руки и отнести в дом пришлось Энсону.

А Билли продолжил заупокойную службу.

Негры из поселка тоже пришли на кладбище; стоя на расстоянии от белых, на краю фамильного участка Эшли, они мерно раскачивались из стороны в сторону в знак скорби. С ними была и Пэнси, глаза ее поблескивали из-под опущенных морщинистых век.

– Беды и несчастья, – бормотала она. – Все, как я говорила.

 

7

Билли Баррингтон широко распахнул объятия.

– Не хотите ли сесть ко мне на колени, миссис Баррингтон? – предложил он.

Сьюзен так и сделала.

– У-у-ф, – выдохнул Билли.

Сьюзен щекотала его, пока он не запросил пощады, а потом удобно устроилась, прильнув к его груди.

– Сьюзен, я счастлив до невозможности, – пробормотал он ей прямо в ухо.

– Я тоже.

– Как ты думаешь, мы когда-нибудь устанем друг от друга?

Сьюзен выпрямилась.

– Не думаю, – серьезно сказала она. – В конце концов, мы уже пять месяцев как женаты, и ничего такого в помине нет. – Уголки рта у нее подрагивали.

– Ну-ну, смеешься над мужем? Смейся на здоровье! Сьюзен крепко обняла его.

– Ты бываешь ужасным перестраховщиком, Билли. Причем на пустом месте. Это глупо.

– Но люди устают друг от друга. Взглянуть хотя бы на Стюарта и Маргарет. Разве ты не замечаешь, что они перестали даже разговаривать друг с другом. Они готовы разговаривать с кем угодно из присутствующих, но друг другу ни слова.

– Билли, но к нам-то это отношения не имеет. Мы же ни в чем не похожи на Стюарта и Маргарет. Ни в чем.

– Да, да, я знаю. Ты права. Но каждый раз, когда я вижу их, меня это зрелище угнетает. Они были так счастливы. Меньше года назад они были без памяти влюблены друг в друга. А сейчас на них жалко смотреть. Вообще атмосфера в Барони стала тягостной. Я боюсь туда ездить.

– Так зачем же ездишь? Не думаю, что ты должен бывать у них так часто, и я тебе это уже говорила.

– Я чувствую, что это мой долг. В конце концов, я их священник, и у них произошли две ужасные трагедии.

Сьюзен в задумчивости закусила губу. Потом приняла решение.

– Билли, – заявила она, – я хочу сказать то, что тебе, наверное, не понравится. Трэдды для тебя какое-то наваждение, они тебя околдовали; ты просто не хочешь отдавать себе отчет в своих чувствах. Ты все время о них думаешь, все время о них говоришь, все время к ним ездишь. Ты словно одержим ими.

Билли встал, столкнув Сьюзен с коленей.

– В жизни не слышал большей глупости, – сердито сказал он.

Он прошел в их крошечную кухню и стал колоть на кусочки пищевой лед в цинковом тазике. Сьюзен последовала за ним в кухню.

– Я понимаю, почему это так, Билли, действительно понимаю. Они не похожи на нас, они вообще не похожи на других людей. Они какие-то… непомерные… Все у них – чересчур. Волосы – слишком рыжие, мужчины – чересчур привлекательные, дом – слишком красивый, серебро – чересчур тяжелое, фарфор – слишком тонкий, судьбы – слишком драматические. Они как гиганты, всего в них слишком много. Это подавляет. И завораживает. Что бы ни случилось с Трэддами, масштаб событий у них всегда больше, чем у других людей. И эти события затягивают обычного человека, как смерч втягивает в себя деревья, дома, животных – словом, все на своем пути.

Билли продолжал стоять к ней спиной. Сьюзен вздохнула:

– Я знала, что ты рассердишься, Билли, но я должна была тебе об этом сказать. Я люблю тебя, и мне невыносимо смотреть, как ты превращаешься в одну из их жертв. И кроме того, я, по правде говоря, ревную.

Билли обернулся:

– Ревнуешь? К чему? Сьюзен, ты для меня все. И ты должна это знать.

– А я не знаю. Билли обнял ее:

– Хочешь, чтобы я тебе доказал?

Но когда после близости они лежали обнявшись, он нечаянно снова все испортил.

– Мне очень жалко Энсона, – сказал Билли, – он теперь никогда не сможет уехать. Стюарт ничего не делает, он не желает управлять имением, и Энсону приходится заботиться о закупках провизии, задавать слугам работу по дому и следить за неграми на полях. Он младший в семье, хозяин поместья его брат, а Энсон делает за него всю работу.

Сьюзен почувствовала, что вот-вот заплачет. «Он ни слова не понял из того, что я говорила, – подумала она. – Снова говорить об этом я не могу. Я могу только беречь свой внутренний мир и молиться, чтобы Билли освободился от них». И она ответила, когда поняла, что может владеть своим голосом:

– Во всяком случае, то, что он здесь, утешение для мисс Генни. Ей было бы не по силам утратить двоих сыновей сразу.

– Наверное, да. Но трудно сказать, что она думает на самом деле. Она держится как обычно: она спокойна и прекрасно владеет собой. Раньше она со мной о многом разговаривала, а сейчас твердит одно: все идет настолько хорошо, насколько можно было надеяться. Я думаю, главное утешение для нее – это младенец. Она проводит с ним очень много времени.

– Думаю, будет проводить больше, когда у нее появится еще один внук или внучка, – и не говори мне, Билли, что ты этого не знал. Маргарет все время тошнит, она каждые две минуты выскакивает из комнаты.

– Я представления не имел. Дорогая, я всего лишь мужчина. Откуда мне разбираться в таких вещах? Но я, конечно, удивлен. Мне-то казалось, что между Стюартом и Маргарет сильное отчуждение. Он же совсем не уделяет ей внимания.

Сьюзен поцеловала его:

– Милый мой Билли, о многих вещах ты совсем ничего не знаешь. А я много чего слышу, когда хожу в магазин. После смерти Когера Стюарта не видели трезвым. Похоже, он почти не разбирает, куда идет. Но до Саммервиля тем не менее ухитряется добраться. Говорят, он ни одной юбки в городе не пропустил. Может статься, он принял Маргарет за одну из своих городских красоток или за чужую жену.

Билли был шокирован. И самими сплетнями, и еще больше тем, что Сьюзен пересказывала их со смехом.

– Сьюзен, ты не должна слушать подобные вещи. Это слишком грубо для твоих ушей.

– Милый мой Билли! Тебе еще столько предстоит узнать о женщинах.

Маленькая Маргарет Трэдд появилась на свет в октябре, в день рождения своей бабушки. Генриетта вся лучилась от счастья.

– Я всегда хотела девочку, – говорила она, – даже тогда, когда не могла нарадоваться на своих мальчиков. Какой прекрасный мне сделали подарок! Мы будем звать ее Пегги. Она еще слишком маленькая для длинного имени. Совсем маленькая и само совершенство. Она самый красивый ребенок на свете!

Пегги была действительно очаровательной маленькой дамой. Она унаследовала яркие краски Трэддов и тонкие черты Маргарет. Ее медные волосы завивались мягкими кудрями, а яркие голубые глаза казались непомерно большими для маленького точеного личика. Ее ручки и ножки были безупречной формы: пальчики у нее были длинные, с узкими концами, а подъем пухлых розовых стоп высокий и изящный.

Она всегда была в хорошем настроении, ворковала и охотно играла с непослушными пальчиками своих крошечных рук и ног, пока кто-нибудь из старших не замечал наконец, что она проснулась, а тогда с радующим душу аппетитом и благодарностью принимала предложенную ей пищу. Она никогда не срыгивала, и потому от нее никогда не пахло кислым. И она с такой радостью отзывалась на любое проявление внимания, что даже маленький Стюарт часто и охотно наклонялся над ее колыбелькой и учил ее играть в ладушки.

Она внесла радость в мрачную, напряженную атмосферу, царившую в изолированном мире Трэддов.

– Теперь все стало иначе, – докладывал Билли Сьюзен. – Теперь все идет как должно.

И Сьюзен была вынуждена соглашаться. Несмотря на свою ревность, она тоже постепенно подпадала под обаяние Трэддов и того мира, который они воплощали. Крещение Пегги состоялось первого декабря, и его пышно отпраздновали в Барони. Этот прием совпал с окончанием траура, он положил конец замкнутому существованию Трэддов и вернул их к светской жизни. И Трэдды, увлекая за собой молодую чету Баррингтонов, закружились в ослепительном вихре развлечений: званых обедов, чаепитий, балов и завтраков, из которых и складывался сезон. С середины декабря до середины января в добром старом Чарлстоне не прекращался праздник. Веселье и гостеприимство чарлстонцев обладали необоримой притягательной силой даже для Сьюзен.

А для Маргарет эта лихорадка сменяющих друг друга празднеств была пределом мечтаний. Маргарет неизменно оказывалась царицей бала.

Если бы не замужество, она в минувшем году посетила бы несколько специальных балов, куда допускались юные девушки, а в этом сезоне ее бы начали вывозить в свет. Но из-за трагических смертей в семье в прошлом году она не была ни на одном празднике. И ее ошеломляющая красота, созревшая благодаря раннему материнству, была для Чарлстона новостью и открытием. Замужняя или нет, Маргарет была постоянно окружена поклонниками, которые отчаянно добивались, чтобы их записали на танец или оказали им честь, позволив принести стакан пунша или пирожное. И Маргарет вела себя так, словно была дебютанткой. Она флиртовала, ссорила своих вздыхателей, награждала мужчин своими улыбками и вальсами, как императрица – почестями. Она танцевала столько, что стирала подошвы бальных туфелек, она не знала усталости, и успех сделал ее еще прекраснее – она вся светилась изнутри благодаря своему триумфу.

– Я так счастлива, – каждый раз шептала она Стюарту, опуская голову к нему на плечо, когда они на рассвете возвращались с бала домой. И он прижимал ее к себе, пленяясь ее красотой так же, как все мужчины на том балу, откуда молодая чета только что уехала.

Генриетта тоже была счастлива. Для нее неодобрительный шепот и пересуды о поведении Маргарет не имели никакого значения. Стюарт и его жена снова сблизились – вот что было важно. А на то, что Энсон старался поменьше показываться дома и не бывал на приемах, Генриетта не обращала внимания. У Энсона было так много дел в имении, и он никогда особенно не любил танцевать.

 

8

День святой Цецилии по одной из самых уважаемых в Чарлстоне традиций всегда отмечался самым пышным из всех местных балов.

– Я так волнуюсь, Сьюзен, я просто не могу, – щебетала Маргарет. – Это главный бал сезона. Смотрите, я приберегла для него самое лучшее платье.

Сьюзен ахнула, когда Маргарет приподняла муслиновую драпировку, прикрывавшую ее наряд. Это было сплошное сияние золотых и серебряных нитей, складывавшихся в изысканные узоры на блестящем голубом шелке. Букеты серебряных лилий с золотыми тычинками и золотыми же листьями были вышиты вокруг всей юбки. По подолу и шлейфу шла кайма – золотые розы с серебряными листьями. Низко вырезанный корсаж был сплошь расшит золотыми, прямыми, как копье, листьями лилий. Тонкие шелковые шнурочки, тоже золотые или серебряные, изящными дугами лежали на крошечных рукавах-буф и кончались блестящими кисточками, свисавшими на почти обнаженные руки.

– Сьюзен, ну что вы об этом думаете?

А Сьюзен подумала, что такое платье, наверное, стоит больше денег, чем ее Билли получает за три года, но говорить об этом не следует.

– Я думаю, что моего отсутствия на этом балу никто не заметит, – улыбнулась она. – Ни на одну женщину, кроме вас, никто не будет и смотреть.

Маргарет пробежала через комнату и пылко обняла Сьюзен.

– Я хочу быть там самой хорошенькой, – прошептала она. – И хочу, чтобы другие позеленели от зависти. Это мой самый главный выход в свет, я чувствую себя дебютанткой.

Вместо ответа Сьюзен тоже обняла хрупкую красавицу. Все это было грустно. Маргарет хотела только одного – того, что уже было для нее недоступно: она хотела быть девушкой с еще не определившимся будущим, невинной и окруженной поклонниками. Ее прекрасные дети, ее муж, ее ответственность за них и за многое другое – все это было нереально для Маргарет. Ее мир состоял из бальных платьев, карточек для танцев и блестящих квадратных приглашений оказать честь таким-то и таким-то своим присутствием там-то и там-то в десять часов. Без них она была несчастным ребенком, унылым и потерянным.

И Сьюзен подумала о том ребенке, которого носила под сердцем. «Боже милостивый, – мысленно молилась она, – ниспошли мне мудрость, не дай избаловать мое дитя, как бы я его ни любила. Помоги мне научить его понимать, что в жизни действительно важно».

Этой же ночью, перед тем как отойти ко сну, Сьюзен коротко помолилась и за Маргарет. «Господи, она будет несчастна, когда балы кончатся. Помоги ей, Господи».

Но Сьюзен напрасно беспокоилась. Для Маргарет и Стюарта праздники продолжались и после окончания сезона. Почти каждый день они отправлялись в город на Большую промышленную выставку Южной Каролины, прочих штатов, а также Вест-Индии; эта выставка находилась на месте старинного Уошингтонского ипподрома, бывшего некогда центром общественной жизни города.

Чарлстонские скачки, где плантаторы ставили целые состояния на своих лошадей против фаворитов, вывезенных из Ирландии, Англии и Франции, после Гражданской войны навсегда утратили былую славу. Даже великолепные резные мраморные колонны у входа на ипподром пришлось продать нью-йоркскому миллионеру Августу Белмонту, который строил собственный ипподром на Севере и увез их туда. Для жителей Чарлстона, помнивших довоенные времена, это был печальный день.

Но теперь ипподром переживал второй расцвет: ухоженный парк, искусственное озеро и ряды павильонов, где были выставлены новые изобретения и образцы новейших изделий, знаменовали вступление в новый, двадцатый век – век прогресса. В сумерках щелкал главный выключатель, и толпы посетителей ахали. Каждое здание, каждая тропинка, каждый мост выглядели неузнаваемыми, освещенные главным чудом своего времени – электрическим светом.

Билли и Сьюзен несколько раз сходили на выставку, осмотрели все экспонаты и этим ограничились. Оба не любили толпы.

– Наверное, мы по природе провинциалы, – весело объясняли они.

– А я, наверное, по-прежнему живу в девятнадцатом веке, – откликнулась Генриетта.

Ей оказалось достаточно одного раза. Она предпочитала оставаться в Барони, заниматься хозяйством, вникая во множество мелких подробностей, и проводить счастливые часы со своими внуками. Ее немного беспокоило поведение Стюарта, признавалась она Билли. Стюарт продолжал продавать землю, чтобы оплачивать изысканную одежду, которая требовалась ему и Маргарет, а также комнаты, которые они снимали в отеле, чтобы не ездить каждый вечер домой, дорога в восемь миль их утомляла.

Но земли было так много! К тому же Маргарет следовало беречь силы. Она снова ожидала ребенка, хотя тугой корсет и делал это незаметным для посторонних глаз.

А Энсон едва ли сможет когда-нибудь получать с имения больший доход, чем сейчас. Он и так работает с восхода до заката и каждый вечер сидит в конторе над книгами.

Но в целом, по словам Генриетты, все они жили полной и счастливой жизнью.

Супруги Баррингтон были с ней согласны. Они тоже были домоседами, им доставляли радость дни, которые становились все длиннее, и пышная клумба, которую они разбили позади своего крошечного домика, они с удовольствием строили планы на будущее и обсуждали, как назвать ребенка, который должен был родиться в августе.

– Знаешь, мы очень обыденно и размеренно живем, – сказал однажды Билли.

Сьюзен подняла глаза от шитья.

– Знаю, – сказала она. – А разве это не прекрасно? Через неделю все в их мире перевернулось.

 

9

– Джорджия? Ну как может епископ Южной Каролины посылать тебя в Джорджию? Билли, это же другой штат!

– Сьюзен, я знаю, что это другой штат. Не такой уж я невежда. Может быть, неудачник, но не полный невежда.

Сьюзен постаралась утешить его, вернуть ему уверенность в себе. Он же не виноват, что приход Святого Андрея закрывают. Дело не в нем, в Билли, а в двадцатом веке, в прогрессе, в выставке. Именитые чарлстонцы перестали по воскресеньям выезжать за город, они больше не делают пожертвований на церковь, они садятся в трамвай и едут на выставку.

Генриетта сказала Билли почти то же самое, но, в отличие от Сьюзен, обвинила во всем электричество.

– Мне будет не хватать вас обоих, – вздохнула она. – Обещайте, что вы мне напишете.

Сьюзен и Билли обещали.

– И я надеюсь, вы разрешите мне устроить маленький прием до вашего отъезда. У вас здесь гораздо больше друзей, чем вы, наверное, думаете. – Она отняла свои очки у маленького Стюарта, который терпеливо пытался надеть их на пятнистого пса, спящего у камина. – Пожалуйста, подайте мне перекидной календарик с письменного стола. Когда вам нужно быть в Милледжвиле?

– Первого июня.

– Значит, в нашем распоряжении больше месяца. Прекрасно. Мы переедем в лесной дом чуть раньше и там устроим прием. Обстановка будет гораздо непринужденнее.

Что вы скажете насчет двадцатого мая? Это воскресенье. Билли, во время вашей последней проповеди церковь будет битком набита. Все приглашенные будут знать, что если они пропустят проповедь, то не получат у меня ни еды, ни питья.

Сьюзен фыркнула:

– Давайте пригласим епископа.

Генриетта захлопала в ладоши:

– Превосходно. Я напишу его жене сегодня же вечером. И мы прекрасно проведем время.

Но судьба распорядилась иначе. Едва Генриетта взялась за письмо супруге его преосвященства, как в комнату вошла Занзи.

– Малышка, она очень плохая, миз Трэдд.

Генриетта отложила перо. Обоим детям сделали прививки три дня назад, и Пегги, обычно такая спокойная, стала после этого сильно капризничать. Маленький Стюарт жаловался, потому что ему нельзя было чесать руку на месте прививки, но Пегги была слишком крошечной, чтобы объяснить, что ее беспокоит.

– Занзи, принесешь мне теплого молока с патокой. Она ничего не ела. Может быть, она просто голодна. Я пойду ее покачаю. – И Генриетта торопливо поднялась по широкой лестнице на третий этаж.

Плача не было слышно, поэтому она на цыпочках прошла по холлу к комнате. Может быть, малышка уснула.

Но открыв дверь, Генриетта вскрикнула. Пегги выгнулась дугой, содрогаясь в конвульсиях. Генриетта бросилась к ней, выхватила ее из колыбели. Крошечная ночная рубашка Пегги была насквозь мокрой от пота, а напряженное, негнущееся маленькое тельце под ней горело так, что до него было страшно дотронуться. Генриетта прижала малышку к груди, словно желая передать мягкость своего собственного тела вздрагивающим, негибким членам ребенка.

– Господи милосердный, – всхлипывала Генриетта, – не допусти, чтобы это случилось. Пожалуйста, Господи милосердный! Тише, малютка, тише. Бабушка – твой добрый ангел, и все будет хорошо. Тсс, мое сокровище. Бабушка пришла. Бабушка все наладит… – Она осыпала поцелуями рыжую головку, слезы падали на кудри, мокрые от пота.

Неверными руками она взяла с ночного столика кувшин, налила холодной воды в миску и окунула туда тряпочку.

– Сейчас бабушка тебя оботрет, Пегги. Сейчас тебе станет намного лучше.

Генриетта положила ребенка на кровать и раздела догола. Она обтерла макушку Пегги, ее шею и горящее личико. Мускулы ребенка обмякли. Генриетта подняла одну маленькую ручку, обтерла ее, поцеловала влажную, беспомощную ладошку. Затем подняла вторую и стала обтирать ее очень медленно, сосредоточив на ней все внимание и стараясь не смотреть на тельце ребенка.

Потом она набрала воздуха в легкие, снова выжала тряпочку и посмотрела. На животе у Пегги виднелось бледно-розовое пятнышко. Генриетта раздвинула пухлые детские ножки. Внутреннюю сторону бедер покрывала красная сыпь.

У Пегги была оспа. Прививка, которая должна была защитить девочку от болезни, внесла инфекцию.

Генриетта сразу перестала плакать. Чтобы бороться за жизнь Пегги, следовало мобилизовать всю свою энергию. В течение следующего часа Генриетта поставила на ноги всех слуг, выкрикивая приказания с верхней лестничной площадки. Она послала мальчика за доктором, велела всем немедленно перебраться в лесной дом, заставила Занзи раздеться догола, вымыться карболовым мылом и сжечь одежду.

– Я останусь здесь и буду ухаживать за малышкой. Присмотрите за тем, чтобы ни мистер Энсон, ни мистер Стюарт, ни мисс Маргарет не входили в этот дом. Поставьте людей на дороге у входа в дом. Молите Бога, чтобы инфекция не распространилась.

Две недели Генриетта продолжала руководить хозяйством на расстоянии. Четыре раза в день Занзи выходила на лужайку и кричала в открытое окно третьего этажа. Она отчитывалась о состоянии всех остальных, спрашивала, как вести хозяйство; Генриетта давала указания, сообщала, как идут дела у Пегги. «В лесном доме все здоровы», – всегда докладывала Занзи. «Пегги держится молодцом», – кричала Генриетта сверху. Обе лгали.

В лесном доме Занзи справлялась со всеми делами одна и вдобавок ухаживала за Маргарет, которая, услышав о болезни Пегги, едва не лишилась чувств. Через два часа она потребовала Занзи к себе. У нее начались преждевременные роды. Доктору, вызванному, чтобы сохранить ребенка, пришлось бороться за жизнь матери. Он не сумел ни предотвратить выкидыш, ни уберечь Маргарет от последующего заражения крови. Целыми днями Занзи сидела у постели Маргарет, обтирая ее пылающее жаром тело, точно так же, как Генриетта обтирала Пегги. Все остальные слуги разбежались – они приняли лихорадку Маргарет за начало оспы.

Стюарт увез Стюарта-младшего в город, чтобы избавить его от опасности заражения и чтобы он не слушал страдальческих стонов больной матери.

И только Энсон остался, чтобы поочередно с Занзи дежурить у постели Маргарет, поить ее бульоном, обтирать лоб, держать за руку.

Когда наконец стало ясно, что жизнь Маргарет вне опасности, Занзи заторопилась к Генриетте в главный дом. Теперь-то ее бодрый отчет будет правдивым.

Она быстрым шагом шла по газону, из окна доносился плач Пегги.

– Миз Трэдд, – позвала негритянка громким, счастливым голосом. – Это Занзи, миз Трэдд!

Ответа не последовало, слышалось только жалобное попискивание усталого ребенка. Занзи подбежала к дому и стала изо всех сил стучать в тяжелую запертую дверь. Генриетта по-прежнему не откликалась.

Вдоль лестницы, ведущей на веранду, стояли тяжелые горшки с розами, Занзи схватила один из них. Она швырнула его в старинное волнистое стекло, посыпались осколки, и через высокое разбитое окно негритянка забралась в столовую.

Наверху Пегги отчаянно металась в кроватке. Ее крошечные губы дрожали, огромные глаза покраснели от слез, ручки были привязаны к планкам, чтобы девочка не чесалась. Но несмотря на это личико Пегги, недавно такое прелестное, было изуродовано шишками и яркими красно-коричневыми пятнами, которые предвещали глубокие шрамы.

Генриетта Трэдд лежала на полу возле кровати, неловко согнув руки и ноги, ее лицо было покрыто сыпью. Она была мертва.

Билли Баррингтон остановил двуколку.

– Я боюсь, – сказал он спокойно.

Сьюзен сняла перчатку с левой руки и переплела пальцы с его пальцами. Она была достаточно умна, чтобы промолчать.

Через несколько минут Билли поднес ее руку к губам, потом бережно положил к ней на колени. Он щелкнул вожжами, и экипаж свернул на дорогу, ведущую к Барони. Поскрипывание колес заинтересовало невидимого пересмешника, и с ветки у них над головой раздался такой же скрипучий и нудный звук.

– Кажется, я только вчера впервые проехал по этой дороге, – подумал вслух Билли. – Тогда мне пришло в голову, что тот, кто живет в таком месте, должен быть самым счастливым человеком на земле. А теперь я жалею Стюарта Трэдда больше, чем всех, кого когда-либо знал. В этом райском уголке не происходит ничего, кроме трагедий.

Проезжая поселок, Билли и Сьюзен кланялись в ответ на поклоны молчаливых, одетых в белое негров.

– Интересно, придет ли на похороны старуха Пэнси? – проговорил Билли. – Я иногда спрашиваю себя: а вдруг она права и над Трэддами действительно тяготеет проклятье?

Тут Сьюзен впервые нарушила молчание.

– Ты не должен так говорить, – сказала она жестоко. – Ты не можешь не скорбеть по мисс Генни. Я тоже по ней скорблю. Но ты не должен до такой степени поддаваться ни этому чувству, ни глупым фантазиям. Ты священник, Билли Баррингтон, и должен действовать соответственно. Ты должен совершить обряд для этой несчастной семьи. И ты сможешь это сделать. Я уверена. Ты будешь силен духом сам, и ты укрепишь их дух. Тебе нечего бояться. Ты справишься.

Билли обернулся к ней. Ее лицо под черной вуалью было совершенно белым от горя и тревоги, которые противоречили ее словам. Он снова взял ее за руку.

– Да, милая, я справлюсь. Не надо за меня волноваться. На похоронах Генриетты Трэдд, которую любило и уважало так много людей, присутствовали только члены ее семьи и негры из имения. Чарлстонцы настолько боялись оспы, что не желали даже ступить на территорию Эшли Барони. Маргарет стояла между Стюартом и Энсоном, каждый поддерживал ее под руку. Она походила на бесплотную тень, худая и ослабевшая от болезни, черная креповая вуаль окутывала ее от черного капора до кончиков черных башмачков. Слева от Стюарта стояла Занзи, тоже в черном, ее черное платье прикрывал черный фартук, сильные руки прижимали к груди двух малышей.

Сьюзен решила занять место справа от Энсона. Едва она сделала несколько шагов, как из-за облаков показалось утреннее солнце. В его лучах волосы Трэддов запылали. По спине у Сьюзен пробежал холодок. «Такое впечатление, – подумала она, – что их поразила молния – и двух братьев, и невинных малюток. Точно они накликали ее с неба. Что ждет их в будущем?»

Звонкий и твердый голос Билли начал произносить величественные, вызывающие благоговейный страх слова заупокойной службы. Глаза Сьюзен наполнились слезами. Ее муж был хорошим человеком, и она всем сердцем его любила. Вскоре им надо будет уехать. Церковь Святого Андрея закрыли, на окнах темнеют ставни. Но сейчас все присутствующие отправятся туда, и Билли исполнит еще один долг: после похорон Генриетты ему предстоит совершить во дворе церкви заупокойную службу над могилами Генри и Джейн Гарден, умершими от оспы в один день с Генриеттой.

И Сьюзен молилась о том, чтобы Билли больше не пришлось пережить такого мучительного дня, как этот. Но если придется, ее муж достойно встретит этот день и выполнит свои обязанности. Здесь, в низменной части штата, он прожил недолго, но это время изменило его. Его изменило имение Барони и семейство Трэдд. Уезжая из Белтона, он был мальчиком во взрослом темном костюме. Теперь он стал мужчиной.

Поверх широких, крепких плеч своего мужа она посмотрела на древний зеленый дуб, чьи ветви склонялись над покрытыми мхом надгробными плитами семейства Эшли. С огромных суковатых ветвей свисал испанский мох, бросая в неверном солнечном свете трепетные тени на могильные камни. Позади могучего дерева вдалеке виднелся покрытый травой берег реки, и, пока Сьюзен любовалась спокойной красотой пейзажа, туманная пелена накрыла воду и стала наползать на зеленый склон, двигаясь в сторону дома Трэддов. Сьюзен пробрала дрожь.