Погода стояла чудесная — все еще длилось бабье лето, теплое, но не жаркое. Многие из розовых кустов Эдит Хортон зацвели во второй раз, и мягкий, порывистый ветерок был напоен ароматом роз. Чесс хотелось, чтобы время остановилось и прием в саду продолжался вечно.

Впервые за много лет на ней было платье, сшитое для нее на заказ, а не переделанное из старого платья матери, и она знала, что выглядит в нем отлично — да и как могло быть иначе? Джим Монро направил Чесс к модистке, делавшей покупки в магазине Энджира, а эта модистка, мисс Маккензи, выписывала альбомы выкроек прямо из Европы. Она и просветила Чесс по части моды. К тому же сегодня на Чесс впервые в жизни был ее собственный, а не материнский корсет, длинный и узкий, как предписывала последняя мода. Женщинам высоким и худым такие корсеты подходили идеально, а маленьких и пухленьких делали смешными. Чесс наслаждалась, сравнивая себя с большинством приглашенных дам.

Новое платье в белую и серую полоску придавало ей гордый, величественный вид. Оно было не отрезное по талии, а цельнокроенное; далеко не каждая женщина могла носить такой фасон. Стройность ее фигуры еще больше подчеркивали продольные полосы и белая плоеная треугольная вставка на груди, обшитая черной бархатной тесьмой. Юбка поверх турнюра была отделана плоеным белым кружевом, а между турнюром и белеющими снизу стильными пышными сборками плоеной нижней юбки красовался большой черный бант.

Сапожки на Чесс тоже были самые модные: сшитые из тонкой черной кожи, с узкими каблуками в дюйм высотой и рядами блестящих черных пуговиц по бокам.

Белые пуговицы на своих белых лайковых перчатках она также заменила на черные.

Прибавив ко всему этому пеструю шотландскую шаль, доставшуюся ей от бабушки, и старинное фамильное жемчужное ожерелье, Чесс чувствовала себя королевой.

Окружающие обращались с нею так, словно она ею и была. Любовь южан к своей истории и тоска по утраченному величию Юга превратили в их глазах плантаторов прибрежной Виргинии в своего рода аристократию, единственную, которой могла бы похвастаться Америка. Чесс была олицетворением этой аристократии, и ее почти боготворили.

Она надеялась, что Нэйтен заметил это и испытывает гордость за свою жену. Что касается ее, то она, конечно, гордилась своим мужем. Он выглядел превосходно в своем ричмондском костюме, купленном в день их свадьбы, а стрижка, которую ему сделал дерхэмский парикмахер, шла ему не в пример больше, чем его обычная прическа — результат собственноручного подрезания волос охотничьим ножом. Он явно не скучал, и трое мужчин, с которыми он разговаривал, тоже: они покатывались со смеху. Рядом с Нэйтеном все трое казались бледными и заурядными.

Хорошо бы, если б к десерту подали шампанское. Нэйтену оно подошло бы как нельзя лучше. Ведь сегодня особый день — и дело здесь не только в чудесной погоде, розах или радостях общения. Сегодня, в час пополуночи, Нэйтен кончил вырезать последнюю деталь сигаретной машины. Чтобы отметить такое событие, нужно шампанское, никак не меньше.

И шампанское действительно подали, а изысканный ленч состоял из семи блюд. Задолго до того, как он закончился, Чесс почувствовала, что модный узкий корсет ей жмет.

Она сказала об этом Нэйтену, когда они возвращались домой. Он долго посмеивался. Он был полностью удовлетворен тем, как прошел день. Нет, сам ленч ему не понравился, уж чересчур затейливо все было приготовлено, так что он не узнал половины еды, которую клал в рот. Но зато на этом ленче он познакомился с тремя членами законодательного собрания штата, которых весьма позабавил его рассказ о том, как адвокат в Хиллсборо попытался его надуть, когда он покупал землю. А еще он узнал немало интересного о закулисной стороне деловой жизни Дерхэма.

Приехав домой, он сначала расплатился с двумя работниками, которых нанял на день для работы на мельнице, а когда они ушли, пересказал Чесс то, что слышал на ленче. Джеймс Бонсак закончил переделывать свою сигаретную машину и получил на нее новый патент, в котором она описывается как «усовершенствованная». Кроме того, он основал компанию, которая будет продвигать ее на рынок.

— Он бы не стал этого делать, Чесс, если бы его машина не работала. Я чувствую, как он дышит мне в спину. Аллен и Джинтер уже начали испытывать эту машину на своей фабрике.

Она перебила его:

— Я сегодня же напишу дедушке. Он может разузнать у дяди Льюиса, как она работает.

— Как раз об этом я и хотел тебя попросить. Предположим, машина Бонсака работает. Что это будет значить для нас? Для того, чтобы заработала наша, нам нужно самое малое четыре месяца, а потом появятся и другие проблемы: покупка табака, бумаги, клея и сбыт готовых сигарет.

— Но разве в Дерхэме нет табачных аукционов? Нет, вопрос глупый, можешь на него не отвечать. На аукционе тебя бы сразу узнали. А как насчет…

Они проговорили несколько часов, намечая план своих дальнейших действий, прикидывая издержки и возможную прибыль от мельницы, обсуждая будущие трудности и записывая, какие сведения им понадобятся, чтобы принять окончательные решения.

* * *

Нэйт отгородил угол в просторной комнате, где были установлены жернова. И стены и дверь он соорудил из крепких толстых досок. Дверь загородки запиралась на железный засов с висячим замком. Ключ от него Нэйт носил на шее, на кожаном шнурке.

Модель Огастеса Стэндиша была перенесена в загородку и водружена на специальную подставку. Вырезанные из дерева части машины Нэйт сложил на полу.

Чесс написала запросы поставщикам сигаретной бумаги.

Теперь надо было собрать машину. Втайне. По ночам. А днем они по-прежнему будут работать на мельнице. Когда машина будет собрана, они узнают, работает она или нет. Ее модель работала — без табака и без бумаги. Но модель — это идея, а не настоящая машина.

* * *

— Нэйтен, так нельзя. Так ты надорвешься.

Глаза Чесс покраснели от недосыпания, под ними темнели круги. Керосиновая лампа в ее руке качалась.

— Ты что, не можешь держать лампу неподвижно? Как я буду работать при таком свете?

Несмотря на ночной холод, он весь вспотел, стараясь удержать в нужном положении громоздкую деталь машины.

— Никак не будешь, — резко ответила Чесс и поставила лампу на пол.

Нэйт уронил тяжелый деревянный загрузочный бункер, который держал в руке.

— Я мог бы убить тебя! — заорал он.

— Ты оказал бы мне этим услугу, до того я сейчас устала. Нэйтен, послушай, хватит на сегодня. Скоро уже рассветет, а мы с тобой совсем не спали.

Он испустил тяжелый вздох, похожий на стон.

— Ты права, ты права. Я начал делать ошибки. Пойдем спать. Но сначала все-таки посвети мне минутку, пока я не поставлю этот бункер куда-нибудь, откуда он не упадет… О-ох, он еще тяжелее, чем мне казалось. Наверное, придется его постругать.

— Положи эту гадкую штуку на пол и иди спать.

Они оба падали с ног от усталости, и виной тому было не только недосыпание, накапливающееся из ночи в ночь. Хуже всего было то, что для идеальной подгонки отдельных частей друг к другу Нэйту приходилось обстругивать каждую крупную деталь или шлифовать ее наждачной бумагой. А некоторые и вовсе нужно было вырезать заново. Он шесть недель работал как проклятый, но успел собрать только остов машины. Уже наступил декабрь и было ясно, что ему не удастся завершить работу до весны, как он рассчитывал вначале.

Между тем по всей округе с валунов, стен сараев и плакатов, установленных на деревьях, кричали надписи, превозносящие достоинства сигарет, изготовленных на фабрике Дьюка. В Дерхэме поговаривали, что рабочие-евреи, привезенные из Нью-Йорка, произвели для старого Дьюка с сыновьями больше девяти миллионов сигарет и все сигареты до единой уже проданы.

Из всех новостей последнего времени хорошей была только одна, та, которую сообщил в своем письме Огастес Стэндиш. Машина Бонсака так часто ломалась, писал старый Стэндиш, что Аллен и Джинтер отказались покупать ее. Оказалось, что девушки-работницы сворачивают сигареты быстрее. В письме содержалось еще одно известие, сопровождаемое ироническим комментарием:

«Вы, несомненно, слышали о несчастье, постигшем первую машину Джимми Бонсака. Во время перевозки на фабрику Льюиса Джинтера она была оставлена на ночь на грузовом дворе в Линчберге, где неким таинственным образом воспламенилась и сгорела дотла.

Моя дорогая Чесс, мне было бы весьма любопытно узнать, перечитывала ли ты в последнее время сказки Ганса-Христиана Андерсена? У него есть сказка с названием, которое почему-то никак не выходит у меня из ума — «Огниво».

* * *

— Причем здесь сказки? — удивился Нэйт. — На что он намекает?

— Он интересуется, не мы ли сожгли машину Бонсака. — Чесс вдруг подняла голову и пристально посмотрела на мужа. — Не может быть, чтобы ты…

— Почему не может быть? Именно так бы я и поступил, если б узнал, что машину Бонсака оставили на ночь без присмотра. Но к Линчбергу я и близко не подъезжал. К тому же от этого поджога все равно не было толку — ведь Бонсак просто взял и изготовил другую машину. А вот мне это было бы не под силу. Я и одну никак не могу собрать.

В конце своего письма Огастес Стэндиш без ложной скромности замечал, что конструкция его машины не имеет ни одного из тех недостатков, коими изобилует изобретение Бонсака.

— Во всех недостатках виноват я, — с ожесточением сказал Нэйт. — Но я их одолею, даже если это будет стоить мне жизни.

* * *

Одиннадцатого декабря они смололи больше зерна, чем когда-либо прежде — фермерские повозки подъезжали одна за другой. Наплыв клиентов объяснялся просто — день был воскресный, а по воскресеньям из всех мельниц округи работала только мельница Ричардсонов. Работа в священный день Отдохновения, который следовало посвятить Богу, многими порицалась, но зато давала немалый доход.

К концу дня Чесс уже с великим трудом удерживала на лице приветливую улыбку и обрадовалась раннему зимнему закату. Когда она махала рукой вслед удаляющейся повозке последнего клиента, небо на западе было уже красным. Голова у нее раскалывалась, потому что она с самого рассвета ничего не ела, на это просто не было времени. Дома она с сознанием выполняемого долга выпила свою яично-молочную смесь, но на ужин пришлось довольствоваться остатками обеда. Правда, Нэйтен этого не заметил.

Чесс легла спать, а он еще несколько часов работал, обстругивая и шлифуя детали машины. Когда он наконец лег, то сразу же заснул как убитый, едва его голова коснулась подушки. Однако через полчаса он вдруг проснулся и сел на кровати. Это резкое движение разбудило Чесс, она повернула голову к мужу, но в темноте не могла различить его лица.

— В чем дело? — спросила она, но он тут же зажал ей рукой рот, а вместе с ним и нос.

— Тсс, молчи, — прошептал он, наклонившись к ее уху. Потом убрал руку с ее лица, и она снова смогла дышать.

По чуть слышным звукам она поняла, что он натягивает на себя джинсы и вынимает из сумки револьвер. Но она не могла взять в толк, что означает другой звук — тупые, тяжелые удары, доносившиеся со стороны мельницы. Чесс села и опустила ноги на ледяной пол.

От внезапного шепота Нэйтена она вздрогнула всем телом. Она не слышала, как он подошел.

— Возьми дробовик, — прошептал он, вкладывая оружие ей в руки. Сталь стволов была такой холодной, что в первое мгновение обожгла ее пальцы.

— Сядь на корточки за матрасом и целься в дверь. Если кто-нибудь попытается войти, прострели в нем дырку, и неважно, куда попадешь, главное — попасть. Если это буду я, то сразу же выкрикну твое имя. Если услышишь его — не стреляй.

Чесс осознала, что безотчетно затаила дыхание, только когда от недостатка воздуха перед ее глазами заплясали разноцветные точки. Она глубоко вздохнула, и тотчас услышала выстрелы. Бах! Бах-бах! Бах! Бах!

Ее руки вдруг сделались скользкими. Неужели она вспотела — в таком-то холоде? Все тело ныло от неподвижности. Но вокруг снова было тихо. Потом она различила шаги на мосту. Кто-то шел к дому, ступая почти бесшумно. Чесс вытерла руки о ночную рубашку: сначала одну ладонь, затем другую, вскинула дробовик и прижала приклад к плечу.

«Ненавижу дробовики, — подумала она. — От выстрелов на плече наверняка будет синяк».

Она едва удержалась, чтобы не хихикнуть.

— Чесс!

Она была уже готова выстрелить, когда услышала свое имя. Ее тело непроизвольно дернулось, и она опустила ружье.

Нэйт торопливо вошел в дом и кинул горсть щепок на тлеющие в очаге угли. Сухая растопка мгновенно вспыхнула и затрещала. Ее треск показался Чесс очень громким. Когда Нэйт бросил в очаг полено, от него взвился рой искр.

— Когда в следующий раз к нам посреди ночи явятся непрошеные гости, напомни мне, пожалуйста, чтобы я встретил их в сапогах.

Он улыбался, но при свете огня было видно, что улыбка эта вымученная.

— Что случилось? С тобой все в порядке?

— Положи ружье. Хватит с нас стрельбы!

Он вдруг резко наклонился, словно его скрутила острая боль.

— Ты ранен! — Она уронила дробовик на матрас, вскочила на ноги и бросилась к нему.

Он вскинул руку, показывая ей, чтобы она не приближалась.

— Нет, я не ранен. Я не дал им такой возможности — вообще не дал им ни одного шанса. О Господи… — В его голосе звучало отчаяние и мольба о прощении. — Их было двое. Один прижимал одеяло к двери загородки, где я собираю машину, а другой бил топором по замку.

Они меня даже не видели, Чесс. Я убил их выстрелами в спину.

Он смотрел на нее так, словно она его в чем-то обвиняла. Лицо его было перекошено от стыда.

— Ну скажи, что мне было делать? Вызывать их на дуэль? Я просто взял и застрелил их, как будто это были хорьки или вонючие скунсы. Ничего другого эта дрянь не заслуживала.

Он смотрел на Чесс расширенными, потрясенными глазами.

— Сегодня я в первый раз в жизни выстрелил в человека, — тихо проговорил он, и его начала колотить дрожь. Чесс крепко обняла его и левой рукой прижала его голову к своему плечу.

Она чувствовала странную успокоенность и безграничную любовь к этому человеку. Она закрыла глаза и изо всех сил пожелала, чтобы ее спокойствие передалось ему.

Овладев наконец собой, Нэйт вытер лицо краем ее юбки.

— Прости меня, — пробормотал он.

— Простить? За что, Нэйтен? Напротив, я горжусь тобой. Горжусь потому, что ты сделал то, что должен был сделать, и потому, что от этого у тебя так скверно на душе. А куда ты денешь трупы?

— Я уже сбросил их в ручей. Течение унесет их далеко. Когда достаточно развиднеется, я вымою пол.

— Я помогу тебе.

В эту ночь они больше не ложились спать. Чесс сварила кофе, потом они пили его и разговаривали. Первая загадка: откуда посторонние могли узнать про их машину? В том, что тем двоим нужна была именно она, сомневаться не приходилось, ведь дневную выручку они не тронули — деньги оставались в кассе, откуда Чесс из-за усталости забыла их взять.

И вторая загадка: кто послал их и зачем? Чтобы украсть модель? Чтобы уничтожить машину?

В конце концов Нэйт сказал, что хватит строить догадки. Им все равно никогда не узнать точных ответов. Одно ясно: кто бы ни послал тех двоих и какую бы цель им ни поставил, он никогда не дознается, что с ними стало. А самое главное — вот что: кто-то знает про их машину и считает ее настолько серьезной угрозой своим интересам, что даже нанял тех двоих и отправил их на ночной разбой.

— Помнишь, что случилось с первой машиной Бонсака? — сказала Чесс. — Ее сожгли в Линчберге.

— Помню. Возможно, за всем этим стоит один и тот же человек. Как бы то ни было, впредь мы должны быть вдвойне осторожны. И мне надо съездить в Дерхэм, чтобы послушать, о чем там говорят.

После тщательного мытья и посыпания мукой, кровавые пятна на полу сделались совсем незаметными. Об убийстве никто не узнал.

Но по ночам Чесс стали сниться сны, старые страшные сны, которые не тревожили ее вот уже много лег.

Ей снилось, что ей пятнадцать лет, кругом весна и везде: и у ее ног, и на ветвях деревца над ее головой — цветут цветы. Это кизиловое деревце и его белые-белые цветки осыпаются, срываемые душистым ветерком. Вниз, вниз — на бесформенную, мокрую, красную массу — и белые лепестки вмиг алеют… Рядом лежит серая, в красных брызгах шляпа, а вот мундир, тоже мокрый и красный, и на красном — золотые точки пуговиц… И чуть поодаль — откинутая в сторону изящная рука с золотым кольцом на мизинце.

Ей снова снился тот кошмар, который мучил ее после смерти отца. Только теперь в нем было два изуродованных тела и куда больше крови, много-много крови, столько, что она сливалась в красный поток, и этот поток уносил расстрелянные тела прочь — медленно, очень медленно, пока они не пропадали из глаз. Оставался только запах смерти, смешанный с запахом забрызганной кровью свежей муки.

К счастью, просыпаясь, она тут же забывала свой сон. И осознавала только, что она рада пробуждению, хотя за ночь нисколько не отдохнула.

* * *

Нэйт объявил, что собирается нанять человека для работы на мельнице. Самого здоровенного, какого сможет найти, и самого что ни на есть злобного вида.

— Он будет заменять меня на мельнице по вторникам и средам. Это даст мне время, чтобы здесь, в доме, довести до ума детали машины и иногда ездить в Дерхэм.

Деньги на заработную плату у них были: мельница приносила изрядный доход, и они уже немало скопили.

— Прежде чем нанимать, покажи его мне, — сказала Чесс. — Ведь мне с ним работать. И к твоим двум дням я хочу добавить еще один свой — в этот день ты будешь работать на пару с ним, а я буду оставаться дома. Я хочу немного украсить наше жилище, а то оно стало похоже на хлев. И еще мне хочется иногда принимать гостей. На мельнице я познакомилась с женами многих здешних фермеров, к тому же четыре дамы из тех, что были на ленче у Эдит Хортон, приезжали с визитами и, не застав меня дома, оставили свои визитные карточки.

— А почему они не могли просто перейти через мост и зайти к тебе на мельницу?

— Потому что это были светские визиты.

— Опять ваши хитрые дамские правила, да?

— Не ломай себе над этим голову, Нэйтен. Просто выбери еще один день, когда ты будешь работать на мельнице вместе со своим монстром, а я буду предоставлена самой себе.

Да, вот еще что — привези мне из Дерхэма хорошей бумаги для писем. Мне нужно известить знакомых, когда я бываю дома.

По четвергам Чесс стала ездить с визитами к тем фермерским женам, которые жили ближе всего. Только самый лютый мороз мог остановить ее — так истосковалась она по дружескому общению. И по нормальной, размеренной жизни. Мало-помалу ей перестал сниться кровавый кошмар.

Нэйт ездил в Дерхэм по вторникам. Городская еженедельная газета «Табачный листок» выходила днем в понедельник, и Нэйт всегда покупал ее.

Одна из двух загадок: как посторонним стало известно о машине — разрешилась при самой первой его поездке в город. Джек Берлингтон, дерхэмский почтмейстер, поздоровался с ним фамильярно, как со старым приятелем:

— Привет, Нэйт. Тебя тут так долго не было, что мы уж было решили, что ты отправился в Калифорнию мыть золотишко.

Щекастая, оплывшая физиономия Берлингтона была багрового цвета, и хотя было еще только десять часов утра, от него уже вовсю разило виски и жевательным табаком. Его маленькие с набрякшими мешками глазки горели жадным любопытством.

Нэйт, ничем не выдав охватившего его отвращения, присоединился к его хохоту — Берлингтон во все горло смеялся над собственной шуткой. Калифорнийское золото уже двадцать с лишним лет как иссякло, и только самые легковерные и неискушенные олухи могли поверить, что это не так. Профессиональные мошенники, переезжающие из города в город, продавали акции несуществующих золотых приисков доверчивым фермерам-табаководам и выманивали у них деньги, вырученные на табачных аукционах. Нэйт решил сохранить в памяти это оскорбление.

«Настанет день, — мысленно пообещал он Джеку Берлингтону, — когда, обращаясь ко мне, ты будешь называть меня «мистер Ричардсон» да еще и снимать при этом шляпу».

— Для меня есть письма? — спросил он, когда счел, что просмеялся уже достаточно долго.

— Большая пачка, — ответил Берлингтон. — Перед Рождеством всегда так: все шлют друг другу поздравления, а почта должна отдуваться.

Он положил на прилавок перед Нэйтом толстую стопку писем. На самом верху лежал конверт с адресом, напечатанным на машинке. Он был отправлен «Бумажной компанией Эланси».

— У тебя что, есть родня, делающая сигареты? — поинтересовался Берлингтон. — Фирма «Блэкуэлл» все время получает большущие пачки такой бумаги с тех пор, как взялась свертывать эти идиотские трубочки.

И он смачно выпустил струю табачного сока в плевательницу, стоящую возле его ног. Этот жест должен был означать, что настоящие крутые мужчины могут испытывать только презрение к несчастным неженкам, курящим сигареты.

— Муж моей сестры занимается этим делом, — солгал Нэйт.

Он знал, что даже если Берлингтон ему поверит — что было маловероятно, — все равно теперь уже слишком поздно, слух успел уже разнестись. Доказательством тому был ночной налет на мельницу.

Ну что ж, теперь он по крайней мере знает, почему к нему пожаловали те двое. И еще он узнал, что компания «Блэкуэлл» — изготовитель знаменитого «Быка» — тоже верит, что будущее за готовыми сигаретами. Итак, времени у него осталось совсем мало.

Он чувствовал себя так, словно железный кулак ударил его под дых. Но он не подал виду и продолжал как ни в чем не бывало тратить драгоценное время, обсуждая с почтмейстером тонкости мукомольного ремесла. Неспешные многословные беседы были обязательной принадлежностью любого дела. Торопливость внушала подозрение и порождала пересуды.

Нэйт сунул письма в карман, не читая. Они могут подождать. А вот разговор с Джимом Монро не терпит отлагательств. Джиму известно то, о чем не пишут в газете. В универсальном магазине, где он служит, можно много чего услышать, а в баре, где работает его подружка Дорина, — и того больше, и она все ему пересказывает, когда они лежат в постели.

Джим слышал, что и Блэкуэлл, и Бак Дьюк ведут переговоры с представителями Бонсака. Но в разговоре он ни разу не упомянул о таинственном исчезновении кого-либо из жителей Дерхэма — это значило, что Нэйт, по всей вероятности, так никогда и не узнает, кто были те двое, которых он убил.

Они с Джимом сытно пообедали свиными отбивными с вареной ботвой репы в баре «Дикси», где работала Дорина. Она принесла им полные тарелки, и Нэйт обменялся с ней парой-тройкой шутливых реплик, соглашаясь, что зимние холода повышают у мужчин аппетит, что Рождество всегда наступает так быстро, что застает тебя врасплох и что Джим сделался заправским щеголем с тех пор, как поступил на работу в магазин.

— А она у тебя видная женщина, — заметил он, когда Дорина отошла от их стола.

— Это точно! — согласился Джим и нагнулся к уху Нэйта. — Между прочим, у нее есть подруга, которая была бы не прочь познакомиться с кем-нибудь из моих друзей. Ее зовут Джули. Она весьма приятная девица, хорошенькая, как картинка, и очень чистоплотная.

— Спасибо, Джим, спасибо, но нет. Странное дело — когда берешься по-настоящему вкалывать, тебе уже не до женщин.

— Черт меня побери, Нэйт, это, пожалуй, самая печальная история, какую я слышал в жизни!

— И потом, Джим, у меня ведь есть жена.

Джим покраснел. Присутствие Чесс и даже упоминание о ней отчего-то всегда вгоняли его в краску.

Нэйт наклонил голову, чтобы спрятать невольную улыбку. Но желание смеяться тут же пропало. Он вел себя нечестно по отношению к Чесс. Он обещал ей ребенка, но ничего не делал для этого вот уже почти полгода.

После обеда он купил ей подарок в магазине Энджира. Это была яркая картонная открытка для поздравления с Рождеством — по словам Джима, партию этих новомодных штучек только что доставили в магазин по чертовой железной дороге.

— Положи ее в расписную жестянку с конфетами, — сказал Нэйт. — В ту, на которой нарисован младенец Иисус в яслях.

Ночью он приподнял ее ночную рубашку. Чесс раздвинула ноги, чтобы он мог войти в нее.

— Обними меня за шею, лапушка, ну, ты помнишь, и все будет хорошо, — пробормотал Нэйт.

Чесс с силой оттолкнула его.

— Не называй меня лапушкой! — крикнула она. — Никогда не называй! — В ее ушах звучал мечтательный голос Элвы, предающейся сладким воспоминаниям. — Я терпеть не могу это слово!

Он не мог взять в толк, отчего она злится. Наверное, она стала бояться после того, как потеряла Фрэнка.

— Ты хочешь сделать еще одного ребенка, Чесс?

Она слышала беспокойство в его голосе, видела недоумение на его освещенном луной лице.

— Да, хочу. Но я хочу, чтобы ты называл меня по имени.

— Хорошо, Чесс. Держись за мою шею, Чесс. Обещаю — я не сделаю тебе больно.

Она обняла его за шею и закрыла глаза, чтобы лучше прочувствовать краткие мгновения близости и обладания.

* * *

На Рождество она преподнесла ему матрас, набитый стружками. От него шел свежий, чистый аромат; он принадлежал только им двоим, и Чесс наконец смогла забыть об Элве.