Они поженились тем же утром в маленькой епископальной церкви, стоящей возле дороги на Ричмонд. Священник был стар, почти так же стар, как Огастес Стэндиш. Его распухшие от артрита руки очень осторожно держали серебряную чашу с вином, которую он поднес им для причастия. Наверху вычеканенного на чаше старинного гербового щита, поделенного на четверти, был изображен заяц. Первый член рода Стэндишей, переселившийся в Америку, подарил ее церкви в 1697 году.

Посаженным отцом невесты был ее дед, Огастес Стэндиш. Вторым свидетелем на свадьбе была крошечная старушка — жена священника. Чесс переоделась в плохо сидящее на ней синее хлопчатобумажное платье. По тому, как неуклюже ниспадали складки ее турнюра, даже неискушенному взгляду Нэйта было ясно, что это платье неумело переделано из другого, сшитого тогда, когда в моде был не турнюр, а кринолин. Вокруг шеи невесты была обвита единственная нитка мелкого жемчуга. В руках у нее был букет из полевых цветов, на голове — фата из старинного кружева, тонкого, как паутина. Подбородок ее был неподвижен, но губы дрожали.

На вопросы священника Нэйт отвечал машинально. Он был как в тумане.

Они возвратились на плантацию тем же путем, каким приехали в церковь, в поспешно вычищенном по такому случаю полированном черном ландолете с сиденьями, обитыми потрескавшейся красной кожей. В ландолет был впряжен мул. Каким-то образом слух о свадьбе успел распространиться. Когда странный экипаж подъехал к воротам и повернул, они увидели, что изрытая колеями подъездная дорога к дому от начала до конца усыпана белыми цветами дикой моркови. По обеим сторонам дороги стояли темнокожие мужчины, женщины, дети. Увидев экипаж, они разразились рукоплесканиями и приветственными криками.

— Благослови вас Бог, мисс Чесс! — кричали они.

Чесс заплакала.

— Встань, моя девочка, — сказал Огастес Стэндиш. — Дай им увидеть тебя в последний раз. — Его голос дрогнул.

Чесс встала, держась для устойчивости за плечо деда. Она махала рукой, улыбалась сквозь слезы и, обращаясь к каждому негру, называла его по имени.

— До свидания, Джулия… спасибо, Фими… да благословит Господь и тебя, Персей… счастья твоему новорожденному малышу, Селия… До свидания, Пола… Юстиция… Дельфи… Сьюки… Джеймс… Язон… Зэнти… Агамемнон…

— Я всегда увлекался древнегреческой и латинской классикой, — шепнул Нэйту мистер Стэндиш. — Большинству из них имена дал я сам. Но, конечно, не детям. Те родились уже после отмены рабства.

— До свидания, до свидания, до свидания… — Чесс плакала, уже не скрывая своих слез.

Когда они вышли из экипажа, Огастес Стэндиш вытер ее лицо своим носовым платком.

— Ave atque vale, Caesar, — сказала она.

— Ты в этом уверена, Чесс?

Она вздернула подбородок.

— Уверена, — ответила она. Но глаза у нее были испуганные. Она сглотнула. — Моя шляпа от солнца там же, где и остальные вещи. Пожалуйста, помоги мне сложить фату и осторожно убери ее на место.

— Сделаю, — сказал ее дед.

* * *

Нэйт смотрел на каноэ со все возрастающей тревогой. В него уже были погружены большой чемодан, который взяла с собою Чесс, его докторский саквояж и ящик с моделью изобретения, которое привело его сюда. В лодке почти не осталось места для него самого, и он совершенно не представлял, где здесь может поместиться Чесс. Его жена. Эта мысль встревожила его еще больше, чем вид утлого суденышка. Крепко держась за край шаткого причала и следуя наставлениям мистера Стэндиша, он ступил в каноэ и сел. Речная вода заплескалась в опасной близости от краев бортов, когда его вес добавился к весу груза, сложенного на дне, Раньше он никогда не плавал на каноэ, и начало ему совсем не понравилось. Когда в лодку шагнула Чесс, Нэйт закрыл глаза, ожидая, что каноэ либо перевернется, либо потонет, либо и то и другое сразу.

— Отлично, — услышал он за собой ее голос, — мы поймали прилив в самом разгаре.

Она уже сидела в каноэ, которое даже не колыхнулось, когда она ступила в него. Хорошо, что она такая худая, подумал Нэйт. Он открыл глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как мистер Стэндиш машет им рукой, стоя на короткой полосе песка под нависающими над водой ветвями деревьев. Нэйт не заметил, как каноэ подхватило течением, оно уплывало быстро, уносимое рекой.

Нэйт помахал старику в ответ. От этого движения борт слегка накренился, и в носок его сапога плеснула волна.

— Сидите спокойно и не делайте широких, резких движений, — послышался у него за спиной голос его невидимой жены. — Не тревожьтесь — я плавала по этой реке миллион раз.

Ее затянутые в перчатки руки держали опущенное в воду весло, уверенно направляя каноэ по нужному — курсу. Больше ничего делать было не нужно, но она то и дело меняла угол, под которым весло входило в воду, радуясь, что у нее есть о чем подумать помимо той безумной авантюры, в которую она ввязалась.

Дедушка сказал ей, что Нэйт Ричардсон — «человек надежный». Он одобрил ее брак. С печалью в сердце — ибо он предпочел бы, чтобы она вышла замуж за джентльмена, — но без колебаний. «Ты имеешь право на свою собственную жизнь, моя любимая маленькая Чесс».

Рассказывая ему о своем намерении, Чесс не ожидала, что он одобрит его столь безоговорочно. Возможно, он просто не ожидал, что у нее что-нибудь получится. Она и сама этого не ожидала.

И вот все получилось. Что же теперь с нею будет?

Она смотрела на спину Нэйта, на его ужасную шляпу. Жаль, что нельзя видеть его непокрытую голову. «Если мне предстоит прожить с этим человеком всю мою остальную жизнь, — подумала она, — то я имею полное право знать, есть ли у него на макушке вихор». От того, что в мозгу у нее рождаются такие вздорные мысли, ей хотелось разом и смеяться и плакать. Куда же подевался тот трезвый реализм, которому она выучилась столь дорогой ценой? Как бы он ей сейчас пригодился! По правде сказать, мужа себе она просто-напросто купила. Она вышла замуж — как трудно в это поверить! — вышла замуж за юнца, намного младше ее самой, потому что он был ее единственным шансом и она была готова на все.

Может быть, он ненавидит ее? Будь она на его месте, она бы ненавидела. Ведь патент изрядно походил на пистолет, приставленный к его виску.

Но ведь он мог и отказаться, а он согласился, значит, он все же не питает к ней ненависти? Во всяком случае, сильной. Если повезет, она сумеет ему понравиться. Она не будет изводить его придирками, как это делают некоторые жены, и станет работать не покладая рук. Бог свидетель, это она умеет.

А еще она умеет делать все то, чему обучали юных леди до войны. Она неплохо играет на фортепиано, научена вышивать, хотя и не очень ровно, может нарисовать довольно похожий акварельный пейзаж, говорить по-французски, танцевать менуэт, ездить верхом в дамском седле и даже перескакивать на лошади через барьеры, если они не очень высокие…

Она со злостью налегла на весло. Ну конечно, все эти «достоинства благовоспитанной девицы» будут куда как нужны в Северной Каролине! Дед сказал ей, что он даже не доктор, а простой фермер.

Он ел обед ложкой! Как она могла выйти замуж за человека, который даже не умеет пользоваться вилкой? Возможно, лучше всего для нее — немедленно вернуться домой.

Но вернуться к чему? К лямке беспросветного труда и необходимости все время притворяться, что мир не изменился, тогда как на самом деле он перевернулся вверх дном. И выбросил ее на обочину.

Нет, это немыслимо. Она поступила правильно. Ее муж — хороший человек, именно это имел в виду дедушка, когда сказал «надежный». Он не бесчестен, не жесток. Она научится понимать его, и он ей понравится. Любовь — это то, о чем пишут в книгах, а в повседневной жизни ее нет. Взаимное расположение, симпатия надежнее и долговечнее.

Спина Нэйта, облаченная в темный пиджак, казалась большой и крепкой, как стена. Это было бы таким наслаждением — знать, что рядом есть кто-то сильный, тот, кто взял на себя ответственность за все. Знать, что теперь этот груз лежит не на ней.

И вдруг воспоминание — яркое, неожиданное — враз заполнило собой все ее сознание. Эта же самая мужская спина, обнаженная, блестящая от воды и стекающей мыльной пены. Да! Да, она хочет узнать, как это бывает между мужем и женой. Она хочет, чтобы он ее обнял и даже поцеловал и чтоб было все то, что должно быть. Она хочет узнать все это, очень хочет. А он наверняка знает, как это должно быть. Мужчины знают, как это делается, а он мужчина, а вовсе никакой не юнец, он просто выглядит так молодо потому, что у него нет бороды и усов.

* * *

Нэйт потер рукой подбородок. Он одолжил у старика бритву, чтобы побриться, но от нее, похоже, было мало толку. Вернее, это от него было мало толку. У него так тряслась рука, что он только чудом не перерезал себе горло.

А может, как раз это ему и следовало сделать. Какой же безумный поступок он совершил! Женился на старой деве. На очень старой деве.

А хуже всего то, что она вдобавок ко всему прочему леди. Проку от нее на ферме будет столько же, сколько от коровы без сосков. Впрочем, их у нее, наверное, и нет, до того она плоская.

Но зато теперь у него есть патент. Вот о чем он должен помнить. Он за ним отправился, и он его получил. Патент — это то, что ему было нужно. Жена ему была не нужна, но так ли уж велика беда? Она хочет иметь детей, и это он вполне может понять. Все женщины хотят иметь детей. Что ж, он даст ей столько детей, сколько она захочет. Единственное, что он должен для этого сделать — это закрыть глаза и кое о чем подумать, а об остальном позаботится природа.

Если бы только она была обычная женщина, а не леди! Про леди он ничего не знал, до нее никогда не был знаком ни с одной.

Нэйт ничем не отличался от остальных мужчин своего времени. Он был уверен, что существует огромная разница между обычными женщинами и теми существами редкой породы, которых называют «леди». Такое различие четко проводили не только мужчины, но и женщины, в том числе многие из этих самых «леди».

Мужчины-южане ставили своих леди на пьедестал, считали их хрупкими, нежными созданиями, которых следует оберегать от суровой действительности, в том числе от откровенного языка, когда вещи называются своими именами, и от знания оборотной стороны жизни. Их полагалось боготворить, защищать и направлять, поскольку они не знали ничего о реальном мире и его мерзостях.

«Такая же и Чесс — ну и имечко, ни одна обычная, простая женщина не могла бы так зваться, — подумал Нэйт. — Она всю жизнь прожила на этой своей огромной плантации, где негры делали за нее вею работу и устилали ее путь цветами. Она привыкла, чтобы ей прислуживали и подавали ей ужин в серебряных кастрюлях. Должно быть, тогда она переоделась в мужской комбинезон ради какой-нибудь шутки. Вот и засмущалась, когда ее в таком виде увидел незнакомый мужчина. Бедняжка. Надо будет постараться никогда не упоминать при ней об этой истории».

Его губы дрогнули в усмешке. Вот была потеха! Но он никогда и словечка ей об этом не скажет.

И о ее несчастной матери тоже. Скорее всего, ему вообще не полагалось бы об этом знать. И об ее отце тоже надо будет помалкивать.

Как же много тем им придется избегать в разговоре! А что же останется, о чем можно будет говорить? Надо придумать что-нибудь веселое. Он долго думал, потом начал.

— Ярмарка штата в Роли длится целую неделю, — сказал он через плечо. — Она бывает в октябре, когда жара уже спадет, и тамошний парад — прямо заглядение.

— Прекрасно, — ответила она. — Мне бы очень хотелось взглянуть на него. Я никогда не была на ярмарке штата.

Нэйт не мог обернуться, чтобы увидеть ее лицо, но в ее ответе он услышал церемонную вежливость.

Он не знал, что еще можно сказать. Что у него есть такого, что можно было бы предложить леди вроде нее? Дом, в котором всего три комнаты, да куча табака. Очень скоро она пожалеет о той сделке, которую с ним заключила. Значит, надо будет как можно скорее перевести патент на свое имя.

* * *

— Скоро мы будем в Ричмонде, — сказала Чесс. — Уже виден дым из фабричных труб.

— Правда? По дороге мне пришлось прошагать почти полдня. А сколько времени мы плывем в этой лодке?

— Почти час. Но надо проплыть еще немного. Дым становится виден задолго до того, как покажется сам город.

— Это понятно.

— Да, конечно.

Она кашлянула, чтобы избавиться от комка, стоящего в горле.

— По дороге, которой вы шли, от города до нас почти тридцать миль, но по реке расстояние от Хэрфилдса до Ричмонда не составит и двадцати. Вот почему ближе к городу на Джеймсе будет много судов. Здесь сосредоточена вся торговля… — Ее голос замер.

— Знаете, очень трудно разговаривать, когда не можешь смотреть собеседнику в лицо, — громко выпалил Нэйт. — Мне кажется, мы могли бы поговорить и потом. А насчет каноэ вы были правы. Я приноровился, и теперь мне в нем вполне удобно. Думаю, остаток пути я буду просто блаженствовать.

— Хорошая мысль, — сразу же согласилась Чесс. «Как он тактичен, — подумала она. — Он правда хороший. Право, он уже начинает мне нравиться».

* * *

Чесс ловко провела каноэ сквозь лабиринт запрудивших реку суденышек и больших судов и пришвартовалась у причала для лодок в устье Шокоу. Она много раз привозила сюда дедушку. Прилив еще не кончился, вода стояла высоко, и ей удалось привязать каноэ к причальной тумбе, даже не потянувшись. Как хорошо наконец подняться с колен и твердо стать ногами на землю!

— Подайте мне багаж, — сказала она Нэйту. — Я поставлю его на причал.

Он подал ей ее чемодан, потом свой саквояж.

— А с этим будьте поосторожнее.

Ящик с моделью машины был не особенно тяжел, но он был очень громоздкий.

— Все в порядке, — сказала Чесс. — Можете отпустить его. Осторожно, не упадите!

Но было уже поздно. Шляпа Нэйта покачивалась на волнах над тем местом, где он рухнул в воду.

Когда он вынырнул на поверхность, трое ухмыляющихся грузчиков втащили его на причал. Он встал, кашляя и плюясь. Чесс приходилось слышать выражение «зол как мокрая курица», но только сейчас она поняла, что это может значить. Вокруг уже собралась гомонящая толпа, отовсюду слышались смех и приглушенные разговоры. Она почувствовала жалость к Нэйту и, глядя на его покрасневшее, хмурое лицо, испугалась, что сейчас он вспылит.

Потом она вдруг ощутила непривычное, давно позабытое желание — ей захотелось смеяться. Его костюм садился. Она, словно зачарованная, смотрела, как дешевая ткань съеживается на глазах. Она ясно видела, как штанины его брюк медленно укорачиваются, обнажая икры, а рукава пиджака подтягиваются все ближе к локтям.

Нэйт поскреб вдруг зачесавшееся запястье. Потом посмотрел на свой рукав. Он топнул одной ногой, потом второй, нагнулся и уставился на свои носки. Чесс затаила дыхание. Люди уже открыто показывали на него пальцами, громко восклицая:

— Смотрите, смотрите!..

Нэйт выпрямился. Он пожал плечами, еще больше натянув севшую, пропитавшуюся водой материю, и задорно улыбнулся толпе, своим спасителям-грузчикам и Чесс.

— Вот это да! — сказал он громко. — Я давно уже мечтал подрасти, и надо же — получилось! — Он откинул голову назад и захохотал от всей души.

Чесс почувствовала, как ее собственный смех подымается, переполняет ее и вырывается наружу. Это было так чудесно! Она смеялась впервые за много-много лет.

Именно в эти мгновения она полюбила Нэйта Ричардсона, своего мужа, и отдала ему свое нерастраченное, жаждущее любви сердце, отдала полностью, без оговорок и без остатка.

Люди глазели на них. Не только на Нэйта в его съеживающемся костюме, но и на Чесс тоже. Она об этом и не подозревала, но у нее был необыкновенный, совершенно особенный смех. Он сразу приковывал внимание. Он начинался у нее в груди, а потом, бурля и искрясь, выплескивался из горла подобно тому, как шампанское, откупоренное чересчур быстро, бьет безудержной струей, стремясь поскорее вырваться из плена бутылки. В ее смехе звучала чистая, ничем не замутненная радость и ликующая свобода. Мало того, в нем был еще один, добавочный звук, будто говорящий, что она счастлива еще и оттого, что смеется. Это был удивительный призвук, что-то вроде мягкого грудного мурлыканья, более низкого, чем основной звук ее смеха. Когда она смеялась, казалось, что в ней, переливаясь через край, кипит и пенится сама квинтэссенция восторга.

Нэйт был ошеломлен и этим смехом, и той внезапной переменой, которая вдруг произошла в ней. Она, как и раньше, была чересчур бледна и худа. Ее волосы по-прежнему казались безжизненными, бесцветными. Сшитое не по фигуре платье делало ее еще выше и худощавее, чем она была на самом деле.

Но широкая улыбка, сопровождавшая ее смех, открыла красивые, ровные зубы, а улыбающиеся серые глаза потемнели и засияли.

«Она словно ожила, — подумал Нэйт. — Сейчас она выглядит живой, а раньше казалось, что она мертвая, но продолжает ходить по земле с открытыми глазами».

Нэйт и не подозревал, насколько он прав. Чесс и правда чувствовала себя так, словно она неким странным и чудным образом ожила — впервые в жизни.

Так вот, что имели в виду поэты, когда описывали любовь… Почему же они не могли просто сказать, что, когда влюбляешься, все краски становятся ярче и резкие крики чаек звучат как музыка, что каждый булыжник на мостовой кажется тебе громадной, бесценной черной жемчужиной, что начинаешь ясно различать каждый листок на каждом дереве и видишь, как он прекрасен, что ноги так и просятся танцевать и что мир полон безграничных возможностей для счастья, ибо в нем живет Натэниэл Ричардсон и находит его смешным и добрым.