21
Боевое крещение навсегда врезается в память. Ноги у меня сделались ватными, во рту пересохло, и я дрожала от страха, стоя наготове и с трепетом ожидая столкновения борт в борт с преследуемым нами судном. Нет ничего хуже ожидания. Я повидала немало сильных мужчин, чьи лица задолго до начала схватки белели как полотно, а их желудки выворачивало наизнанку или так прихватывало, что не всякий успевал добежать до гальюна. В таких случаях не принято подтрунивать, а тем более издеваться над осрамившимся товарищем, и даже записные насмешники, способные подшутить хоть над собственным палачом, хоть над самим сатаной, не позволяют себе ничего лишнего.
В такие минуты все напряжены, сосредоточены и ждут сигнала, сжимая в руках багры и абордажные крючья, метательные ножи, топоры и тесаки. Иногда Брум собирал на баке музыкантов, и мы атаковали противника под барабанную дробь и звуки литавр, но чаще приказывал палить из пушек холостыми выстрелами, и тогда волна полуобнаженных пиратов накатывалась на обреченное судно прямо из облаков клубящегося порохового дыма.
Но стоит перебраться на палубу приза, и все меняется, будто по мановению волшебной палочки. Собственные страхи безвозвратно уходят, как только осознаешь, что они ничто по сравнению с тем ужасом, который команда и пассажиры атакуемого корабля испытывают перед пиратами. Мы обрушивались на них с безрассудной дерзостью, очертя голову и безжалостно пресекая малейшие попытки к сопротивлению. Впрочем, заранее деморализованные жертвы обычно сразу сдавались, прекрасно зная, что в противном случае пощады не будет.
В тот первый раз мы с Минервой, обе с ног до головы обвешанные оружием, стояли рядом у фальшборта и ждали команды. У каждой по паре заряженных пистолетов со взведенными курками, заточенный до бритвенной остроты тесак, ножи и тяжелый топор в петле на поясе. Мне никак не удавалось унять дрожь в коленках, костяшки пальцев, сжимавших поручни, побелели, в то время как Минерва оставалась холодной и спокойной, как высеченная изо льда статуя. Мне случалось и раньше наблюдать ту же позу и тот же остановившийся и будто устремленный в неведомые дали взгляд у Филлис, Томаса и других рабов, на которых изливалась маниакальная злоба Дьюка. Взгляд этот выражал не только безропотную покорность и смирение с неизбежным, но еще и молчаливый вызов, наперекор всему бросаемый судьбе.
Меня подташнивало и знобило, бросая то в жар, то в холод, лицо позеленело, как кожура недозрелого банана. Сухая и теплая рука подруги ободряюще сжала мое запястье.
— Мы будем оберегать друг друга в бою, — склонилась к моему уху Минерва, чтобы перекричать грохот пушечной канонады. — И ничего не бойся: ведь ты со мной, а я с тобой!
Мы одними из первых покинули «Избавление» и одновременно перепрыгнули на палубу атакованного судна, готовые драться и умереть, защищая спину напарника. Но схватка увяла, не успев разгореться. Экипаж «купца» капитулировал после первого же натиска. Это было самое обыкновенное торговое судно, и люди нанимались на него вовсе не за тем, чтобы сражаться с пиратами. Они сложили оружие, не оказав сопротивления, но когда все закончилось, я едва успела добежать до фальшборта. Обнаружив меня перегнувшейся через поручень и кормящей рыбок остатками вчерашнего ужина, Минерва не нашла ничего более оригинального, чем задать мне идиотский вопрос:
— Ты в порядке, Нэнси?
— В полном! — огрызнулась я, вытирая рот тыльной стороной ладони. — Просто перенервничала немного. И еще…
— Что?
— Мне показалось, что один из офицеров очень похож на Уильяма.
— Который? — со внезапно вспыхнувшим интересом оглянулась она на кучку пленников, согнанных на шкафут и столпившихся у основания грот-мачты.
— Помощник.
— Симпатичный парень, — с одобрительной усмешкой кивнула Минерва. — У тебя неплохой вкус!
Я не на шутку разозлилась:
— Тебе бы только зубы скалить, а мне не до смеха! Вот ты представь на минутку, что это на самом деле Уильям. Что он обо мне подумает, увидев среди пиратов, в мужской одежде, с тесаком в одной руке и пистолетом в другой? Но даже не это самое страшное… — Тошнота снова подкатила к горлу при одной мысли о том, что может случиться. — Самое страшное, что он теперь на другой стороне. И если мы встретимся, Уильям будет в стане врагов и даже может погибнуть от моей руки!
Моя страстная отповедь отрезвила подругу. Лицо ее сделалось серьезным, губы плотно сжались.
— Но твой нареченный служит во флоте, — заметила она после некоторого раздумья, — а капитан Брум ни за что не станет нападать на военные корабли. Скорей уж они нападут на нас!
Последняя ее фраза отнюдь не успокоила меня, только еще сильнее расстроила: мне как-то не приходило в голову, что инициатива может принадлежать и другой стороне.
— Будем надеяться, что до этого не дойдет, — поспешила исправить промах Минерва. — Океан большой, и шансы встретиться именно с кораблем Уильяма ничтожно малы. Так что не переживай и не забивай себе голову. Жизнь не оставила нам другого выбора, кроме как жить сегодняшним днем и не думать о завтрашнем.
Постепенно мы втянулись, и каждый последующий абордаж уже не вызывал прежних эмоций, а со временем и вовсе превратился в рутинную обязанность. Я честно старалась следовать совету Минервы и не думать об Уильяме. В какой-то степени это мне удалось. Призы попадались часто, одна атака сменялась другой, а в бою, как правило, не до воспоминаний и душевных терзаний. Я закалилась, окрепла, избавилась от прежней робости и сомнений и бесстрашно бросалась в самую гущу схватки наравне со всеми. Удаче немало способствовала придуманная Брумом военная хитрость. Мы затягивали орудийные порты раскрашенной под дерево парусиной и поднимали какой-нибудь дружественный флаг, в зависимости от национальной принадлежности замеченного судна. Затем какое-то время шли следом за ним параллельным курсом, постепенно сближаясь. И лишь подойдя к ни о чем не подозревающей жертве на расстояние пушечного выстрела, раскрывали карты, срывая маскировку с орудийных стволов и заменяя испанский, английский или голландский стяг на черное полотнище с Веселым Роджером. После кренгования и основательной перестройки скорость «Избавления» настолько возросла, что нам не составляло труда настичь практически любое торговое судно, рискнувшее сунуть нос в эти опасные воды.
Случалось нам с Минервой воплощать в жизнь и другую уловку, изобретенную нашим хитроумным капитаном. Переодевшись в женское платье, мы рука об руку неторопливо прогуливались по палубе, усыпляя тем самым бдительность наблюдателей противника, следивших за нами в подзорные трубы. А дальше все шло по уже накатанной колее. Следовал предупредительный выстрел из носового орудия, а если капитан «купца» мешкал или не подчинялся столь недвусмысленному требованию спустить паруса и лечь в дрейф, у канониров, стоявших наготове с тлеющими фитилями в руках у заряженных пушек, имелся в запасе аргумент повесомее: двойные ядра, соединенные между собой толстой цепью. Такие гостинцы в клочья рвут паруса и такелаж и срезают, как бритвой, мачты из корабельной сосны в обхват толщиной. После этого остается только довершить разгром, подавив одним-двумя залпами ответный огонь и выкосив картечью оставшихся в живых офицеров и матросов. Но до подобных крайностей почти никогда не доходило. Нам было совсем не с руки уродовать ядрами ценный груз, а капитану и экипажу тем более не хотелось стрелять, так как все понимали, что их ждет, если они нанесут хоть малейший урон нашему кораблю и команде.
И все это время мы с Минервой оставались под неусыпным присмотром Адама Брума, чей зоркий глаз не упускал из виду ни одной мелочи как в нашем поведении, так и в заметно изменившемся в лучшую сторону отношении к нам команды. Естественно, мы не могли рассчитывать на какие-то поблажки — об этом Брум честно предупредил нас с самого начала, — но он был не просто отличным капитаном, а еще и человеком незаурядного ума и выдающихся способностей. И присматривался он ко всем, не только к нам, в каждом выискивая какой-нибудь скрытый талант, который можно развить и в дальнейшем продуктивно использовать в интересах всей команды.
Минерва, к примеру, блестяще проявила себя в качестве марсового. У нее начисто отсутствовала боязнь высоты, а прирожденное чувство равновесия позволяло ей с уверенностью канатоходца и проворностью обезьянки носиться по реям и натянутым на высоте сотни метров канатам столь же легко, как ходить по палубе или твердой земле. В сочетании со львиной отвагой в бою и фантастической меткостью стрельбы, эти достоинства заметно выделяли мою подругу среди общей массы корсаров. Поэтому никто не удивился, когда капитан назначил ее в группу снайперов, в которую входили еще несколько признанных стрелков под началом Винсента Кросби.
Перед сражением они занимали позиции наверху, засев с мушкетами среди снастей и такелажа. Задача их состояла в том, чтобы выбивать ключевые фигуры в экипаже — в первую очередь капитана, офицеров и рулевого — любого судна, рискнувшего затеять с «Избавлением» артиллерийскую дуэль. Поначалу я очень боялась за нее, потому что снайперы подвергаются самому большому риску, являя собой ничем не прикрытую мишень. Мне делалось дурно, когда я представляла Минерву подстреленной, сорвавшейся с высоты и сломанной куклой распростертой на палубе в луже крови. Подобные мысли до добра не доводят, и я волей-неволей научилась от них избавляться. Перед схваткой от каждого требуется максимальная готовность и сосредоточенность на предстоящем деле, а все постороннее лучше выбросить из головы.
Сам капитан Брум в непосредственном захвате призов участия никогда не принимал и поднимался на борт взятого на абордаж судна только после его предварительной зачистки. Под этим понятием подразумевалось разоружение и взятие под стражу капитана и судовых офицеров и отделение их от рядовых членов экипажа и пассажиров, которых собирали вместе и загоняли в противоположный конец палубы, подальше от начальства. Зато по завершении этой малоприятной, но необходимой процедуры Адам не отказывал себе в удовольствии развлечься и устраивал целое представление, появляясь на шканцах приза разодетым в пух и прах — этаким франтом с бристольской Мэйн-стрит или лондонской Пикадилли — и с подчеркнутой уважительностью приветствуя своего менее удачливого коллегу.
Для начала он пускался в расспросы о порте приписки, месте назначения, погоде, попутном ветре и прочей ерунде. И лишь в самом конце дружеской беседы шкиперу предлагалось подробно рассказать о характере груза и имеющихся на борту ценностях — в первую очередь, наличных деньгах, а также золотых и серебряных слитках или изделиях. При этом Адам, не повышая голоса, неизменно предупреждал о том, что ложь или утаивание могут привести к очень серьезным последствиям не только для солгавшего, но и для всех остальных, включая пассажиров. В отличие от других пиратских вождей, Брум никогда не срывался на крик, не прибегал к рукоприкладству, не угрожал смертью или пытками, но его великосветские манеры и утонченная вежливость, как правило, действовали на пленников и охлаждали горячие головы куда более эффективно, чем если бы он размахивал у них перед носом кулаками или тыкал в лицо дулом заряженного пистолета.
С захваченного приза снималось все мало-мальски ценное и пригодное к употреблению. Мы очищали его палубу, каюты и трюмы в буквальном смысле до нитки, не оставляя на борту ни гвоздя, ни клочка парусины. Забирали все подряд: груз, ценности, оружие, пушки, провизию и снаряжение, а также личные вещи пассажиров и членов экипажа. К сожалению, золото, серебро и драгоценности попадались редко — легендарные времена каравелл и галеонов, тоннами вывозивших из Нового Света сокровища ацтеков и майя, давно канули в прошлое. Чаще всего мы находили в трюмах мешки с сахаром и какао-бобами и бочонки с ромом либо штуки материи, одежду, посуду, утварь и другие предметы домашнего обихода — в зависимости от того, куда направлялось судно: в метрополию или на острова.
Все добытое сдавалось боцману Игнациусу Пеллингу, исполнявшему также обязанности казначея и пользовавшемуся в команде не меньшим доверием и авторитетом, чем сам капитан Брум. За утаивание добычи грозило суровое наказание в виде изгнания из команды и высадки на необитаемый остров, поэтому Адам настоятельно требовал, чтобы записывалась и учитывалась каждая мелочь. Своей скрупулезностью он напоминал мне отца, который так же ревностно следил за ведением бухгалтерских книг и лично проверял каждую строчку. Мое умение читать, считать и разборчиво писать не осталось без внимания, и вся эта бумажная канитель, как и следовало ожидать, легла на мои плечи.
К нам с Минервой постепенно привыкли и воспринимали как неотъемлемую часть команды. Мы трудились и сражались бок о бок наравне с мужчинами, питались из одного котла с ними, но спали все-таки отдельно.
— Они, конечно, наши товарищи, но еще и мужики, помимо прочего, — со свойственной ей прямотой высказалась Минерва еще в самую первую ночь, проведенную нами на борту пиратского корабля.
Йен Джессоп сшил для нас парусиновые ширмы, которыми мы отгородили уголок в кубрике, где и повесили свои гамаки. Защита весьма относительная, но она позволяла нам, по крайней мере, спокойно одеваться и раздеваться, не привлекая нескромных взглядов. Мы собирали дождевую воду в растянутую парусину и пользовались ею для стирки и личной гигиены. Пока одна из нас мылась или посещала гальюн, другая стояла на страже. Никто нас больше открыто не оскорблял, не делал грязных намеков и не отпускал в наш адрес сальных шуточек, чему немало способствовали как наша повысившаяся репутация, так и ножи и пистолеты за поясом, с которыми мы не расставались. Мы драили палубу и отстаивали вахту в свою очередь вместе с остальными, не ропща, не жалуясь, не прося снисхождения и не ища поблажек. Но каким же волшебным звоном отзывалась в ушах последняя склянка , когда приходила смена и мы отправлялись в наш скромный закуток, в котором только и могли уединиться.
Раньше мне не доводилось спать в гамаке. Минерва приспособилась сразу, а я еще долго не могла привыкнуть к этой странной подвесной люльке, в которой невозможно полностью вытянуться, как в кровати или на полу. Правда, обычно я так выматывалась к концу дня, что моментально засыпала, не обращая внимания на свое скрюченное положение и не ощущая врезающихся в тело узлов и веревок. Но однажды случилось так, что я долго ворочалась, никак не могла уснуть и лишь под утро забылась в беспокойной дреме. Проснулась я в холодном поту, широко раскрыв глаза от ужаса. В кубрике было жарко и душно. Я стала выбираться из гамака, намереваясь прогуляться по палубе и глотнуть свежего воздуха, но моя возня потревожила сон Минервы.
— Ты куда? Что-нибудь случилось? — спросила она шепотом.
— На палубу. Не спится что-то, — ответила я уклончиво.
— Постой, я с тобой, — заявила подруга, шлепая босыми ногами по деревянному настилу и натягивая в темноте штаны и рубаху. — И нечего мне врать, я же тебя насквозь вижу!
Когда мы поднялись наверх, пришлось признаться, что мне снова приснился тот зловещий кошмар, ставший главной причиной нашего бегства из деревни маронов и вступления в Береговое братство.
— Опять этот чертов бразилец? — выругалась в сердцах Минерва.
Я молча кивнула. Она взяла меня за руку и отвела на бак, подальше от вахтенных. Ночь выдалась ясной и звездной. Свежий ветерок приятно холодил влажную от пота кожу. Корабль уверенно рассекал волну, держа курс на запад. Млечный Путь раскинулся над нами от горизонта до горизонта.
— Он сказал, что придет за мной. И уже вышел в море на своем корабле.
— И ты веришь в это?
— Верю. Я отчетливо слышала лязг цепи выбираемого якоря. А потом тишина и ощущение плавного скольжения по воде.
— Допустим. Но наверняка знать ты не можешь. Давай попробуем вместе разобраться. Утро вечера мудренее, как любит приговаривать Филлис в таких случаях. А до утра всего ничего осталось. — Она вдруг уставилась на меня в упор и вкрадчивым голосом спросила: — Скажи-ка, Нэнси, а куда подевалось рубиновое ожерелье, которое подарил тебе этот ублюдок? Ты избавилась от него, как велела матушка, или оно все еще при тебе? — Не дожидаясь ответа, Минерва сердито фыркнула и осуждающе покачала головой. — Так я и знала!
Я виновато потупилась. Мне нечего было сказать в свое оправдание.
— Филлис мудрая. Она знает, что говорит, и ее предсказания всегда сбываются. Тебе следовало бы получше прислушаться к ее словам!
— Но камни в нем стоят огромных денег, — пролепетала я, избегая смотреть ей в глаза. — Корсарство — занятие ненадежное и рискованное. Поэтому я посчитала крайне неразумным расставаться с таким богатством в сложившихся обстоятельствах, когда никто не знает, чем обернется для нас завтрашний день.
Минерва задумчиво кивнула, посчитав, видимо, мои доводы достаточно убедительными, и неожиданно просияла.
— Где ожерелье? Говори! — нетерпеливо потребовала она.
— Здесь, в поясе, — похлопала я себя по животу.
— Ты носишь их слишком близко к телу. Помнишь, Филлис предупреждала, что бразильца притягивает к тебе посредством этих камней? У меня появилась идея. Ступай к Бруму и отдай их ему на хранение. Возможно, тогда он перестанет тревожить твои сны и прекратит гоняться за тобой.
Меня так вдохновило ее предложение, что я сразу ожила и почувствовала себя намного лучше, чем минуту назад.
— Замечательная мысль! Так я и сделаю. Утром первым делом побегу к капитану. Он человек надежный, и на него можно положиться. — Минерва ничего не сказала, но расплылась в довольной улыбке. — Знаешь, я такая трусиха, не то что ты, — пожаловалась я, доверительно склонив голову ей на плечо. — У пиратов не так уж плохо, и я почти привыкла, но от некоторых вещей меня до сих пор в дрожь бросает. А ты смелая, тебе все нипочем!
— Никакая я не смелая, — вздохнула она, сжимая поручни и глядя прямо перед собой. — Я тоже боюсь, и не меньше твоего, поверь. Но когда мы бросаемся на абордаж, я стараюсь внушить себе, что передо мной враги, которые хотят захватить меня и снова продать в рабство. Тогда меня охватывает ярость, я забываю страх и дерусь, как бешеная.
Минерва надолго замолчала, словно раздумывая, что бы еще сказать, но когда я вопросительно взглянула на нее, лишь сладко зевнула и предложила пойти досыпать, иначе утром все из рук будет валиться, а нам еще палубу драить.
Я в точности последовала совету подруги и на следующий день нанесла визит капитану. При виде сказочной красоты рубинов глаза Адама изумленно расширились, но просьбу мою он выслушал без комментариев и при мне запер камни в свой личный сейф.
Первое время мы с Минервой почти не расставались и держались друг друга, но постепенно научились самостоятельности, заняв в команде каждая свое место, наиболее соответствующее индивидуальным способностям и пристрастиям. Конечно, я не могла похвастаться такими же достижениями, как она. Минервой восхищались все поголовно — от безусых юнцов до покрытых сединой и шрамами морских волков. Она обучалась незнакомым навыкам с такой поразительной быстротой, словно море было ее родной стихией.
Гибкая, ловкая, легконогая и цепкая, она ни в чем не уступала опытным марсовым, отдавшим морской службе не один десяток лет. Ей ничего не стоило пробежаться по рее, повиснуть на ногах вниз головой и свернуть или распустить нужный парус. У меня дыхание перехватывало и желудок начинал вращаться, когда Минерва бесстрашно разгуливала по канату, натянутому на головокружительной высоте, а вот мужчин ее невероятные прыжки и рискованные трюки приводили в дикий восторг, что в немалой степени способствовало укреплению ее авторитета в команде. Она вообще легко сходилась с людьми и в мужской компании никогда не терялась. Охотно смеялась над их незамысловатыми шутками, пропускала мимо ушей непристойные выражения, а в ответ на грубость или двусмысленный намек умела так отбрить неосторожного нахала, что у того потом всю ночь уши горели. Очень скоро она стала для них, что называется, «своей в доску». В детстве я тоже была такой и верховодила вместе с Уильямом шайкой уличных мальчишек, но люди с возрастом меняются, и теперь я старалась держаться в стороне от мужских сборищ. Как ни старалась я не подавать виду, слыша за спиной смешки или сальные остроты в свой адрес, румянец на щеках выдавал меня с головой, что вызывало очередной приступ веселья у балагуров и зубоскалов. Правда, ко мне они тоже относились с уважением и даже некоторой опаской, поэтому сильно не донимали, но подарили дружбой и допустили в свой круг на равных только Минерву, что меня вполне устраивало. Впрочем, нашелся среди них и один негодяй, ставший ей злейшим врагом, но об этом чуть позже.
Уверившись в недюжинных способностях девушки, Винсент всерьез взялся за ее обучение, что повышало, по сути, неофициальный статус Минервы до мичманского уровня. Он учил ее вязать морские узлы и разбираться в снастях, управляться с парусами и пользоваться компасом. Она все схватывала на лету, и вскоре Кросби перешел к счислению и картографии, навигации и штурманскому делу, посвятил прилежную ученицу в тонкости обращения с буссолью, астролябией и секстантом и научил ориентироваться по звездам.
Хотя Винсент посвящал занятиям с Минервой львиную долю своего свободного времени и они часто оставались наедине, вел он себя с ней исключительно по-братски, как будто начисто позабыл о том, что она женщина, а он мужчина. Минерва же, я уверена, не забывала об этом ни на миг. Она открыто восхищалась его обширными познаниями в морском деле, дерзостью и отвагой в бою, отдавала должное упорству и трудолюбию, позволившим мулату-полукровке занять достойное место в команде, более чем наполовину состоящей из белых, но смущалась, заливалась краской и со смехом отворачивалась, стоило мне намекнуть, что Винсент, помимо всех прочих достоинств, сложен, как греческий бог, и столь же красив. Кросби, в свою очередь, не уставал нахваливать Минерву за выдающиеся успехи в учебе и щедро делился с нею всем, что знал и умел сам.
Повышенное внимание и забота, которыми окружил ученицу старший помощник, нравились далеко не всем, но в особую ярость приводили они нашего юнгу Чарли, прежде ходившего у Винсента в любимчиках. Никто, естественно, не воспринимал всерьез угрозы и проклятия, которые бормотал себе под нос или цедил сквозь зубы прыщавый, нескладный и вечно надутый пятнадцатилетний подросток. На него просто не обращали внимания, а то и вовсе не замечали, как не замечают порой микроскопическую течь в трюме ниже ватерлинии, забывая о том, что со временем она может доставить не меньше неприятностей, чем пробоина от пушечного ядра.
Пока Минерва изучала основы кораблевождения или лихо скакала по вантам и реям, я выполняла куда более прозаические обязанности: корпела над бумагами, помогая Бруму и Пеллингу приводить в порядок отчетность, или ассистировала в лазарете доктору Грэхему. Многолетняя практика и необыкновенная чуткость выработали у последнего уникальное свойство зрить прямо в корень, ориентируясь подчас по едва уловимым и одному ему заметным симптомам телесного или душевного расстройства. Закончив возиться с пациентами, он, по всей видимости, счел необходимым уделить толику профессионального внимания и моей скромной персоне.
— Скажи мне, Нэнси, — внезапно заговорил Нейл, оторвавшись от ступки, в которой усердно толок деревянным пестиком что-то зеленое и пахучее, — тебя устраивает жить одной жизнью с пиратами? О подружке не спрашиваю — она, на мой взгляд, всем довольна и даже счастлива, — но буду признателен, если поделишься своим мнением на сей счет.
— Я живу одним днем и стараюсь не думать о том, что случится завтра, — немного перефразировала я слова Минервы.
— В самом деле? — хмыкнул хирург. — И долго еще ты собираешься вести такое бездумное существование?
— Разве у меня есть выбор? — пожала я плечами.
— Спрошу иначе, — усмехнулся Грэхем. — Тебе нравится такая жизнь?
— Как вам сказать? К опасностям я вроде бы привыкла, к работе тоже. — Я непроизвольно скосила глаза на свои руки, сплошь покрытые цыпками и мозолями, удрученно вздохнула и добавила: — Боюсь, правда, что в таком виде мачеха меня на порог не пустит.
— Что же тогда тебя так тревожит, девочка? Не считая того, что вас обеих тоже повесят вместе со всеми, если поймают, конечно, — коротко хохотнул доктор. — Я же вижу, что ты страдаешь. Поговори со мной, вдруг поможет?
— Кое-что меня действительно беспокоит, — призналась я и рассказала ему о своих заботах и опасениях по поводу возможной встречи с Уильямом в бою, совсем не удивившись, когда в ответ он почти дословно привел те же аргументы, что и Минерва.
— Брум ни за что не станет связываться с военными моряками, — покачал головой Нейл. — Корабль у нас быстрый, даже малый фрегат его вряд ли догонит. Ты можешь, конечно, случайно встретиться с ним, но только где-нибудь в порту, на нейтральной территории, где снова будешь в женском наряде. Да ему и в голову не придет связать тебя с пиратами. Держу пари, он так обрадуется твоему нежданному появлению, что вообще обо всем забудет!
— Но он не сможет не заметить, как сильно я изменилась!
Я машинально прикоснулась к груди, нащупала под рубашкой подаренный им перстень на цепочке, с которым никогда не расставалась и носила как талисман.
— Возможно, — согласился доктор. — Полагаю, ты тоже найдешь в своем ненаглядном Уильяме массу перемен. Но почему ты так уверена, что изменилась непременно в худшую сторону? Мне, например, так вовсе не кажется. Глядя на тебя, я вижу ту же юную Нэнси, с которой повстречался впервые на борту «Салли-Энн». — Он неожиданно тепло улыбнулся мне и лукаво сощурился. — Глаза ее все так же разгораются ночными звездами, когда речь заходит о ее возлюбленном моряке. Порой она бывает меланхолична и грустна и до сих пор терзается сомнениями, но по-прежнему хранит в душе доброту и верность, любовь и преданность, выдержавшие испытание разлукой и невзгодами. Сегодня я нахожу ее повзрослевшей, набравшейся опыта и научившейся лучше разбираться в жизни и в людях. И я вижу, как самоотверженность и сочувствие постепенно вытесняют детский эгоизм и замкнутость. Поверь, моя дорогая, тебе не о чем переживать. Счастлив будет тот, кто назовет тебя своей. И если он достоин твоего выбора, то никогда, даже намеком, не попрекнет жену за корсарское прошлое.
Услышать от обычно суховатого и немногословного Грэхема столь лестный и поэтичный панегирик я, честно говоря, не ожидала. Но даже если доктор в чем-то приукрасил и преувеличил мои достоинства, мне все равно было приятно, как, впрочем, и любой женщине на моем месте. Как бы то ни было, слова его помогли развеять дурное настроение и восстановить душевный комфорт.
День за днем тянулись в ставшей уже привычной монотонной рутине, время от времени оживляемой абордажами, но во всем прочем мало чем отличавшейся от распорядка, принятого на любом другом судне. Чтобы просто удерживать корабль на плаву и заставлять его двигаться в нужном направлении, необходимо множество взаимосвязанных действий и совместных усилий всей команды, так что свободного времени на отдых и развлечения почти не оставалось. Брум ревностно следил за чистотой и порядком на корабле и строго наказывал за небрежность и леность, заставляя всех без разбора трудиться не покладая рук.
Но случались и такие благословенные деньки, когда некуда было спешить, не за кем гнаться, и никто, в свою очередь, не гнался за «Избавлением», и тогда корсары собирались в кружок на палубе, раскуривали трубки и принимались травить морские байки, неторопливо потягивая ром или пиво. Посиделки затягивались далеко за полночь, и на них приглашались все желающие, в том числе капитан, офицеры и мы с Минервой.
Большой популярностью пользовались воспоминания о том, какие жизненные передряги вынудили рассказчика присоединиться в конечном итоге к Береговому братству. Винсент, к примеру, появился на свет на Мадагаскаре. Родителями его были туземная женщина и американский пират Джим Кросби по прозвищу Потоп, служивший под началом капитана Эвери. В двенадцатилетнем возрасте юный Винсент покинул остров, упросив капитана проходившего мимо и завернувшего пополнить запасы пресной воды «купца» взять его с собой. С тех пор он кочевал с судна на судно, пока не попал в плен к корсарам и не принял решение вступить в их ряды.
— Так вот и получилось, что пошел я по стопам моего непутевого папаши, — закончил он свою бесхитростную повесть, — хотя еще в детстве мать заставила меня поклясться, что я никогда не стану брать с него пример. Клятву-то я ей дал, а что толку?
Слушавшие сочувственно кивали, молчаливо признавая неоспоримый факт, что жизнь моряка непредсказуема и полна неожиданностей. Никто из них, нанимаясь в рейс, тоже не предполагал, на какую кривую дорожку их заведет.
Несмотря на молодость, Винсент успел много где побывать и умел заворожить аудиторию своими рассказами о дальних морях и странах и о родном Мадагаскаре, где, по его словам, возникло уже несколько поселений бывших пиратов, решивших бросить прежнее ремесло и вернуться к оседлой жизни. От старых буканьеров он слыхал немало интересного о приключениях и подвигах знаменитых корсаров былых времен. В этих историях часто соседствовали правда и вымысел, действительность и легенда, что превращало их, особенно в изложении бойкого на язык и обладавшего богатой фантазией мулата, в волшебные сказки, в которых герои с заурядными европейскими именами охотились за несметными сокровищами. Тот же капитан Эвери, если верить ходившим о нем слухам, отыскал и проник в тайное хранилище казны Великих Моголов, где обнаружил сложенные штабелями золотые и серебряные слитки и груды жемчуга, сапфиров, изумрудов, рубинов и алмазов, среди которых попадались камни размером с кулак. Пираты обожали подобные байки и слушали их, развесив уши, затаив дыхание и воображая себя на месте счастливчиков, которым так подфартило. Все они мечтали и верили, что когда-нибудь сказочно разбогатеют, и эти радужные надежды в значительной степени подогревали их энтузиазм и помогали терпеливо переносить тяготы и опасности, нерасторжимо связанные с выбранной ими стезей.
Значительно большее доверие вызывали свидетельства очевидцев, которые своими глазами видели те сокровища, о которых рассказывали, и тех капитанов, под началом которых плавали и сражались. Среди них пальма первенства принадлежала, без сомнения, Игнациусу Пеллингу, чьи рассказы выглядели наиболее достоверными. Он лично знал самых прославленных флибустьеров семи морей, а в молодости служил юнгой на корабле «Месть королевы Анны» под командованием недоброй памяти Эдуарда Тича, чьи душа и сердце были еще чернее, чем его борода, за которую он и получил свое прозвище. Знавал он и благородного пирата Стида Боннета, который, по словам боцмана, «ни черта не смыслил в управлении парусами, зато был настоящим джентльменом». Жгучий интерес возбуждали и воспоминания Пеллинга о Черном Барте Робертсе.
— Одевался он, что твой лорд, куда там нашему капитану, не в обиду будь сказано. Живая легенда, совсем как я, — ухмылялся боцман, скаля неровные и пожелтевшие от табачного дыма зубы. — Ну так что, молодежь, хотите узнать побольше о настоящих корсарах, которых нынешним уже не переплюнуть, как ни тужься?
Разумеется, они хотели. Да еще как! И Пеллинг, поупиравшись для приличия, начинал рассказывать. Его слушали с замиранием сердца, с трепетом и восторгом, жадно ловя каждое слово и не решаясь переспрашивать или задавать вопросы. Так малые дети слушают страшную сказку, которую лучше не рассказывать перед сном. Именно от него я узнала такие подробности, каких не встречала ни разу в прочитанных мною книгах о буканьерах Нового Света. Если раньше я считала Черную Бороду романтическим героем, то теперь мое отношение к нему претерпело полную метаморфозу. На самом деле Эдуард Тич был кровожадным злодеем, ни во что не ставившим человеческую жизнь, и подлым предателем. Спасаясь от погони, он собственноручно посадил на мель «Месть королевы Анны» и сбежал, бросив корабль и свою команду на произвол судьбы.
— Хуже Тича никого не было, — продолжал боцман. — Когда его схватили, на теле насчитывалось два десятка колотых и резаных ран и пять пулевых, и при этом он все еще оставался жив! — Понизив голос и боязливо озираясь, как будто его могли подслушать, Пеллинг добавлял трагическим шепотом: — Как пить дать, не обошлось тут без нечистой силы! Своими ушами слышал, как Черная Борода грозился ад на земле устроить, — вот так прямо и говорил, как я вам сейчас повторяю. А кое-кто считает, что сам сатана на его корабле ходил. Я вам разве не рассказывал? Мы как раз из Каролины шли, когда слушок завелся, будто на борту одним человеком больше, чем по списку положено.
— И что же, кто-нибудь его видел? — с ноткой скептицизма в голосе поинтересовался Чарли. — Каков он из себя?
— Видели-то его многие и не раз. То на палубе, то в твиндеке , то еще где. И выглядел он обыкновенно, как всякий другой, вот только обличья все время менял. Маскировался, значит, чтоб его к стенке не приперли да не спросили напрямик, кто такой и откудова взялся. А потом вдруг взял да и пропал — аккурат перед тем, как наш корабль раздолбали и капитана повязали. Темное это дело, парни, но любой из тех, кто был тогда с нами и остался в живых, завсегда подтвердит, что так оно и было.
После этой истории, от которой и вправду попахивало чертовщиной, собравшиеся обычно надолго замолкали и погружались в тягостные раздумья. Многие из них сравнительно недавно примкнули к Береговому братству, и узнать о том, что встречались среди предводителей пиратов и такие, как Эдуард Тич, водивший дружбу с дьяволом и открыто попиравший все божьи и человеческие законы, было для них открытием и немалым потрясением. Но в этот раз из темноты за пределами круга послышался чей-то тонкий, дребезжащий голос, который я раньше почему-то не слышала.
— Мне тоже знакома эта легенда. — Незнакомец говорил по-английски с заметным испанским или португальским акцентом, и я решила, что он, должно быть, из недавних новичков, пополнивших команду после захвата накануне французского «купца» из Марселя с грузом лионской мануфактуры. — Очень хорошо знакома. Только фигурировал в ней не Черная Борода, а один необыкновенно удачливый бразильский буканьер по имени Бартоломе. Сказывали, ему потому так везет, что на его корабле поселился дьявол. Но в один прекрасный день он покинул бразильца, заявив на прощанье, что больше не в силах выносить его общество, потому как капитан еще хуже, чем сам сатана! — Он издал короткий, скрипучий смешок и добавил: — Правда ли, нет, кто его знает. Давно это было.
Ночь выдалась жаркой и душной, но меня прошиб холодный пот, а по спине побежали мурашки. Минерва заметила, что я вся дрожу, и обняла за плечи, прижавшись ко мне и согревая своим телом. Когда все начали расходиться, мы задержали и расспросили того новичка — пожилого португальца лет пятидесяти, — но он мало что смог добавить к уже сказанному.
— Много лет о нем не было ни слуху ни духу. Никто толком не знает, куда он подевался. Поговаривали, будто ушел на покой, купил себе плантацию и живет-поживает в свое удовольствие. Да и какой ему смысл продолжать корсарствовать, когда награбленного и так на десять жизней хватит? — Он еще раз скрипуче хохотнул, но в его смехе не слышалось веселья. — Бартоломе молодец, сумел сберечь свои денежки, не то что я!
— Ну и с чего ты так разнюнилась? — яростным шепотом выговаривала мне Минерва, когда мы улеглись наконец спать в своих гамаках. — Будто не знаешь, как все они врать горазды. Скучно им, вот и придумывают бог весть что!
Я почти не слушала слов подруги, хотя прекрасно понимала, что она всего лишь хочет ободрить и успокоить меня, развеять мои навязчивые страхи. Мы уже не первый месяц находились в море, и с каждым днем крепла наша уверенность в себе, нашем корабле и капитане. Никто больше не сомневался, что мы способны отбиться от любого равного нам по силам противника. И тем не менее звук судового колокола, отбивающего первые утренние склянки, отдавался у меня в голове тревожным набатным звоном, предупреждающим о близкой опасности.
Мы по-прежнему курсировали между Испаньолой и Кубой в пределах Наветренного пролива и собирали обильную жатву. Каждое захваченное судно безусловно добавляло репутации капитану Бруму и его команде, но существовала и другая сторона медали. Задерживаясь на столь длительный срок в одних и тех же охотничьих угодьях, мы приобретали одновременно слишком уж широкую известность. Слухи на островах распространяются быстро, и пройдет не так много времени, прежде чем новость о появлении в составе экипажа «Избавления» двух молодых женщин дойдет до бразильца. Бартоломе далеко не глуп, сам корсарствовал много лет, и ему не составит труда сделать соответствующие выводы. А напав однажды на след, он не успокоится, пока не настигнет нас.
В ту ночь мне опять приснился все тот же проклятый сон. Со шканцев доносился его смех. Я услышала хлопок паруса над головой и ощутила дуновение посвежевшего ветра. Сам корабль, оставаясь вне поля зрения, представлялся мне сгустком мрака, бесформенной, бесплотной массой, черной тенью скользящей по черным волнам, но я отчетливо видела бурунный след и клочья вырывавшейся из-под форштевня пены. Не могу объяснить, откуда, но я твердо знала, что кто-то уже успел осведомить бразильца и подсказать ему, где нас искать.
Я порывалась все рассказать Бруму и упросить его отправиться на поиски добычи куда-нибудь в другое место, но долго не решалась, будучи уверена, что сходка не поддержит капитана даже в том случае, если тот поддастся моим уговорам. Дела наши между тем неуклонно шли в гору. Мы сменили «Салли-Энн», ставшую слишком тесной для разросшейся команды, на вместительный французский бриг , направлявшийся на Мартинику и взятый нами на абордаж. Переименованный в «Удачу», он стал флагманом небольшой эскадры, в которую входили также два десятипушечных шлюпа, сравнительно маленьких, но стремительных и вертких. Трюмы всех наших кораблей были под завязку набиты трофеями.
Минерва тоже не советовала обращаться к Адаму, опасаясь, что он попросту высмеет меня за нелепые подозрения, основанные к тому же на каких-то дурацких снах. Я понимала, что она права, но однажды все-таки набралась смелости и рискнула потревожить капитана, которого нашла в его каюте. Брум сидел за столом, просматривая грузовые декларации, поступившие с остальных кораблей эскадры. Игнациус Пеллинг расположился в кресле чуть поодаль, в углу. Я постучала, вошла и скромно остановилась на пороге, дожидаясь, пока на меня обратят внимание.
— Ром, сахар, патока, пряности, — раздраженно ворчал Адам, водя пальцем по строчкам. — И какой нам здесь от них прок? С тем же успехом мы могли бы возить уголь в Ньюкасл! А дальше еще хлеще. Полотенца, гребни, пуговицы, наперстки, ножницы, сапожные ножи… Черт побери, кто мы? Вольные корсары или коробейники какие-нибудь занюханные?! — Он в ярости швырнул на стол гусиное перо: — Разве за этим я добровольно вступил в Береговое братство и первым поставил свою подпись под нашим уставом?!
— Да ты не кипятись, кэп, — примирительно сказал Пеллинг. — Есть у меня одна мыслишка.
Брум вскинул голову и вопросительно посмотрел на боцмана.
Здесь мне хотелось бы сделать небольшое отступление. В пиратской команде боцмана принято официально именовать квартирмейстером. На военных кораблях и гражданских судах такого звания или должности не предусмотрено. Квартирмейстера выбирают на общем собрании, но голосуют только простые матросы, а капитан и другие офицеры в выборах не участвуют. Помимо боцманских и прочих служебных обязанностей, на него также возлагается исключительно важная роль посредника между капитаном и командой. Через него доводятся до сведения начальства все жалобы и претензии экипажа, и он же, как правило, служит третейским судьей в улаживании споров и разногласий между рядовыми пиратами. Пеллинг много лет ходил в корсарах, и уже одно это обстоятельство поднимало его авторитет на такую недосягаемую высоту, что другие кандидатуры попросту не рассматривались.
Сам будучи новичком, Адам Брум вынужден был во многом полагаться на боцмана и искать его поддержки. Хотя капитаном его выбрали на общем собрании подавляющим большинством голосов, но та же сходка могла запросто его сместить. Насколько я поняла, Пеллинг как раз и явился сообщить капитану, что люди недовольны и требуют расчета звонкой монетой. Так что тому следует срочно придумать, как реализовать товар в трюмах и расплатиться с корсарами. Пока они только шушукаются по углам, но скоро их терпение кончится.
— Я тут покумекал, — продолжал Пеллинг, — и вот чего надумал. Случилось мне как-то в Каролину ходить с Тичем и Боннетом… — Боцман замолчал и закрыл глаза, что-то видимо вспомнив, а Брум нетерпеливо заерзал: в отличие от команды, байки бывалого корсара его отнюдь не вдохновляли. — Так о чем я? — очнулся Пеллинг. — Ну да, о Каролине. Мы тогда славно расторговались. По всему Восточному побережью прошлись, от Чарлстона до Балтимора. Пошли бы и дальше, да трюмы опустели. — Капитан с сомнением хмыкнул, но все же задумался. — Тамошний народ все подряд скупал и неплохую цену давал. Нам хорошо, и им выгодно — налогов в королевскую казну платить не надоть. Мы там все свое барахло сбагрим, верно говорю! Кстати, у меня еще одна задумка имеется. Касательно ее, — ткнул он пальцем в мою сторону, — и ейной подружки. Ежели девки не оплошают, можно будет неплохой навар получить.
Адам навострил уши.
— Говори. Я слушаю.
Идея боцмана восхитила Брума. Претворение ее в жизнь сулило не только принести немалую прибыль, но и давало нашему капитану счастливую возможность покрасоваться перед публикой в новой роли. Будучи актером в душе, такого шанса он, конечно же, упустить не мог. Мне она тоже понравилась. Отыскать «Удачу» в континентальных водах Бартоломе будет значительно сложнее, и в любом случае, эта затея давала мне желанную отсрочку. Единственное, в чем я сомневалась, одобрит ли ее Минерва?