Его превосходительство генерал-губернатор Филиппинских островов изволил охотиться в Бособосо. Но так как ему полагалось ездить в сопровождении оркестра — столь высокая персона достойна, разумеется, не меньшего почета, чем деревянные статуи, которые носят в процессиях, — а олени и вепри Бособосо еще не прониклись влечением к божественному искусству святой Цецилии, то губернатору с его оркестром и свитой монахов, военных и чиновников не удалось подстрелить даже крысы или пташки.

Высшие чиновники провинции предсказывали неминуемые увольнения и перемещения, несчастные префекты и старосты барангаев переполошились и потеряли сон: как бы богоподобному охотнику не вздумалось отыграться за строптивость лесных четвероногих на их особах, — по примеру некоего алькальда, который за несколько лет перед тем, не найдя достаточно смирных лошадей, чтобы доверить им свою жизнь, путешествовал по провинции на плечах носильщиков. Пронесся злопыхательский слушок, будто его превосходительство решил принять меры, ибо усматривает в своей неудаче первые признаки бунта, который необходимо пресечь в зародыше, посягательство на авторитет испанских властей, — и кое-кто уже поглядывал на одного нищего, прикидывая, не нарядить ли его дичью. Однако его превосходительство в порыве великодушия, которое тут же принялся взахлеб восхвалять Бен-Саиб, рассеял все страхи, заявив, что ему просто жаль губить лесных тварей ради забавы.

Сказать правду, inter se губернатор был очень доволен. Ну как бы это выглядело, если бы он промазал по кабану или оленю, не разбирающемуся в тонкостях политики? Что сталось бы с его высоким авторитетом? Только подумать: генерал-губернатор Филиппин промахнулся на охоте, как новичок! Что сказали бы индейцы, среди которых встречаются отличные охотники? Могла бы возникнуть угроза для неделимости отечества…

С натянутой улыбочкой и притворным недовольством его превосходительство отдал приказ о немедленном возвращении в Лос-Баньос. В пути он с небрежным видом не преминул рассказать о своих охотничьих подвигах в рощах и лесах Испании и в несколько презрительном тоне, вполне в этом случае уместном, отозвался об охоте на Филиппинах. Разумеется, купальни в Дампалит, горячие источники на берегу озера и партия в ломбер во дворце, а время от времени прогулки на соседний водопад или к озеру, где в изобилии водятся кайманы, — все это куда более заманчиво и менее опасно для неделимости отечества.

Итак, в конце декабря его превосходительство в ожидании завтрака играл у себя во дворце в ломбер. Он только что принял ванну, выпил неизменный стакан воды с мякотью кокосового ореха и был в отличнейшем настроении, сулившем всякие милости и пожалования. Благодушию генерала немало способствовали частые выигрыши — его партнеры, отец Ирене и отец Сибила, хитрили изо всех сил, стараясь незаметно проигрывать, к великой досаде отца Каморры, который приехал только утром и еще не разобрался в здешних интригах. Монах-артиллерист играл на совесть, и всякий раз, как отец Сибила делал промах, отец Каморра багровел, со злостью кусал губы, но замечание сделать не решался — к доминиканцу он питал почтение. Зато этот грубиян вымещал досаду на отце Ирене, которого презирал, считая низким льстецом. Отец Сибила не обращал внимания на его гневное сопенье, даже не смотрел в его сторону, а более смиренный отец Ирене оправдывался, потирая кончик своего длинного носа. Его превосходительство, чье искусство в игре вкрадчиво восхвалял каноник, забавлялся ошибками партнеров и умело обращал их себе на пользу. Отцу Каморре было невдомек, что за ломберным столиком решался вопрос о духовном развитии филиппинцев, о преподавании испанского языка; знай он об этом, он, вероятно, с удовольствием принял бы участие в «игре».

Через открытую настежь балконную дверь дул свежий, бодрящий ветерок и виднелось озеро, волны которого с тихим ропотом подкатывались к самым стенам дворца, словно припадая к его стопам. Справа вдали нежно голубел остров Талим; посреди озера, почти напротив дворца, простирался в виде полумесяца зеленый, пустынный островок Каламба; слева берег, красиво окаймленный тростниковыми зарослями, переходил в небольшой холм, за которым лежали обширные поля; дальше, в темной зелени деревьев, проглядывали красные крыши селения Каламба; противоположный берег терялся в туманной дали, и небо на горизонте сходилось с водой, отчего озеро походило на море, — недаром туземцы называют его «Несоленым морем».

В углу залы, за столиком с бумагами, сидел секретарь. Его превосходительство был человек деятельный и не любил зря терять время: когда сдавали карты или ему выпадало быть вне игры, он принимался обсуждать дела с секретарем. В промежутках, занятых игрой, бедняга секретарь отчаянно зевал от скуки.

В это утро, как обычно, генерал рассматривал перемещения, увольнения, ссылки, помилования и т. д. О главном деле, которое интересовало всех, о петиции студентов, просивших разрешение учредить Академию испанского языка, пока не было сказано ни слова.

По зале из угла в угол прохаживались, беседуя вполголоса, но весьма оживленно, дон Кустодио, один важный сановник и понурый монах, у которого было не то задумчивое, не то недовольное лицо, — его звали отец Фернандес. Из соседней комнаты доносился стук бильярдных шаров, шутки, смех, слышался скрипучий, резкий голос Симоуна, который играл на бильярде с Бен-Саибом.

Вдруг отец Каморра вскочил с места.

— Пусть сам дьявол играет с вами, провалиться мне! — воскликнул он, швыряя оставшиеся у него две карты в лицо отцу Ирене. — У нас был верный ремиз, может быть, даже кодилья, а вы все прошляпили!

И, негодуя, он стал объяснять игру всем присутствующим, особенно тем троим, что прохаживались по зале, призывая их в судьи. Генерал вел игру, он отвечал, отец Ирене уже набрал свои взятки, и вот он, отец Каморра, выкладывает шпадилью, туза пик, а этот растяпа, отец Ирене, не сбросил, видите ли, вовремя плохую карту! Пусть сам дьявол с ними играет! Сын его матери пришел сюда не для того, чтобы попусту ломать себе голову и проигрывать свои кровные денежки.

— Не то всякий сопляк скажет, — прибавил он, весь красный от возмущения, — что они мне с неба сыплются. А ведь мои индейцы уже начинают торговаться из-за каждого гроша!..

Бранясь и не слушая оправданий отца Ирене, который, пряча тонкую усмешку и потирая нос, пытался ему что-то втолковать, отец Каморра ушел в бильярдную.

— Отец Фернандес, не составите ли нам компанию? — спросил отец Сибила.

— Я слабый игрок, — поморщась, ответил монах.

— Тогда позовем Симоуна, — предложил генерал. — Эй, Симоун! Мистер Симоун! Сыграем партию?

— Какие будут распоряжения насчет спортивного оружия? — воспользовавшись паузой, спросил секретарь.

Симоун просунул голову в дверь.

— Не желаете ли заменить отца Каморру, сеньор Синдбад? — спросил отец Ирене. — Будете ставить вместо фишек бриллианты.

— Что ж, не возражаю, — ответил Симоун, подходя к столику и обтирая с рук мел. — А вы что поставите?

— Мы? — переспросил отец Сибила. — Генерал, конечно, может ставить что угодно, но мы, монахи, лица духовные…

— Ба! — с иронией прервал его Симоун. — Вам и отцу Ирене пристало платить благочестивыми делами, молитвами, добродетелями, не так ли?

— Не забывайте, что добродетели человеческие, — наставительно молвил отец Сибила, — это не бриллианты, которые легко переходят из рук в руки, продаются и перепродаются… Добродетели постоянно пребывают в нас, ибо они суть акциденции, неотделимые от субъекта…

— Тогда платите мне не делами, а хотя бы словами, я согласен! — весело воскликнул Симоун. — Например, вы, отец Сибила, проиграв мне пять фишек, скажете: отрекаюсь на пять дней от бедности, смирения, послушания… А вы, отец Ирене: отрекаюсь от целомудрия, щедрости и так далее. Ведь это пустяк, а я ставлю на кон свои бриллианты!

— Какой оригинал этот Симоун! Чего только не придумает! — захихикал отец Ирене.

— А этот господин, — продолжал Симоун, фамильярно похлопывая по плечу его превосходительство, — пусть заплатит мне за пять марок ордером на пять суток ареста; за проигрыш ремиза — на пять месяцев; за кодилью — бланком на высылку; за тотус… ну, скажем, карательной экспедицией гражданской гвардии, чтобы разыскали нужного мне человека, и так далее.

Ставки были необычные. Трое гулявших по зале подошли поближе.

— Но скажите на милость, сеньор Симоун, — спросил важный сановник, что за выгода вам брать плату словесными добродетелями, арестами, ссылками и карательными экспедициями?

— Пребольшая выгода! Мне до того надоело слушать разговоры о добродетелях, что я хотел бы собрать их все, сколько ни есть на свете, запихнуть в мешок да бросить в море! Для балласта я даже готов отдать все свои бриллианты!..

— Странная причуда! — воскликнул, смеясь, отец Ирене. — А. ссылки и карательные экспедиции зачем?

— Как же! Чтобы очистить страну и вырвать плевелы…

— Э, полно! Просто вы разъярены этой историей с тулисанами. Но согласитесь, они могли потребовать с вас куда больший выкуп, могли наконец отнять все ваши драгоценности! Не будьте же неблагодарны!

Симоун незадолго до того рассказал, что его недавно захватили тулисаны и, продержав у себя день, отпустили, взяв вместо выкупа всего лишь два превосходных револьвера системы «смит» и два ящика патронов, которые были при нем. Тулисаны, прибавил он, просили передать его превосходительству генерал-губернатору самый почтительный привет.

По этой причине, а также потому, что тулисаны, как сообщил Симоун, о избытком обеспечены ружьями, винтовками и револьверами, и одному человеку, даже вооруженному до зубов, с ними не справиться, его превосходительство, дабы впредь тулисаны не могли вооружаться за счет своих пленников, собирался продиктовать новый указ о ношении спортивного оружия.

— О нет, на тулисанов я вовсе не злюсь! — запротестовал Симоун. — Я их считаю самыми честными людьми в стране, только они и зарабатывают свой рис в поте лица… Да попади я в руки… ну, например, к вам, отец Ирене, разве вы отпустили бы меня, не отобрав хоть половину моих драгоценностей?

Дон Кустодио запыхтел от возмущения: этот Симоун, этот невежа, американский мулат, слишком много себе позволяет! Пользуется тем, что он любимчик генерал-губернатора. Так оскорбить отца Ирене! Хотя, сказать по чести, отец Ирене действительно не отпустил бы его на волю за такой пустяк, как пара револьверов.

— Не те тулисаны страшны, — продолжал Симоун, — что скрываются в горах и лесах; гораздо опаснее тулисаны, живущие в деревнях и городах, на глазах у всех…

— Вроде вас, — рассмеялся каноник.

— Да, и вроде меня. Вроде нас! Будем говорить откровенно, тут ни один индеец нас не слышит. Беда в том, что все мы — тулисаны, только не явные. Когда же нас разоблачат и мы сбежим в леса, — в этот день страна будет спасена, в этот день родится новое общество, которое само будет устраивать свои дела… Тогда его превосходительство сможет спокойно играть в ломбер, и никакие секретари не будут его отвлекать.

В этот момент секретарь зевнул, сладко потянулся и распрямил, сколько возможно, скрюченные под столиком ноги.

Взглянув на него, все расхохотались. Его превосходительство счел за лучшее переменить тему и, бросив на стол колоду, которую тасовал, полушутя заметил:

— Что ж, поиграли — и хватит! Будем трудиться, да поусердней, до завтрака еще целых полчаса. Много дел осталось?

Все насторожились. Сегодня ожидался бой по вопросу о преподавании испанского языка; именно ради этого торчали здесь вот уже несколько дней отец Сибила и отец Ирене. Было известно, что первый в качестве вице-ректора университета был противником проекта, второй же поддерживал студентов, и на его стороне была сама сеньора графиня.

— Ну-с, так что там? Что еще? — с нетерпением спросил его превосходительство.

— А-а-по-ос а спа-ативном а-аужии, — подавляя зевоту, повторил секретарь.

— Запретить!

— Простите, мой генерал, — озабоченно молвил важный сановник. — Позволю себе напомнить вашему превосходительству, что ношение спортивного оружия разрешено во всех странах мира…

Генерал передернул плечами.

— Нам незачем подражать какой бы то ни было стране, — сухо заметил он.

Его превосходительство и важный сановник всегда расходились во мнениях; стоило одному высказать какое-нибудь соображение, как другой начинал с упорством отстаивать противное.

Важный сановник попробовал действовать иначе.

— Спортивное оружие опасно только для крыс и для кур, — сказал он. — Как бы не подумали, что мы…

— Мокрые куры? — с досадой закончил генерал. — А мне-то что? Я, кажется, доказал на деле, кто я.

— Но тут есть еще одно обстоятельство, — заметил секретарь. — Четыре месяца назад, когда было запрещено ношение оружия, мы обещали иностранным фирмам, что на спортивное оружие запрет не распространится.

Его превосходительство нахмурился.

— Это можно уладить, — сказал Симоун.

— Как?

— Очень просто. Почти все типы спортивного оружия — шестимиллиметровые, во всяком случае те, что имеются в продаже. Вот и надо разрешить торговлю только таким оружием, у которого калибр меньше шести миллиметров!

Мысль Симоуна понравилось всем, только важный сановник шепнул на ухо отцу Фернандесу, что это несерьезный подход и что страной так не управляют.

— Учитель из Тиани, — продолжал секретарь, листая бумаги, — просит предоставить ему лучшее помещение для…

— Какое еще там помещение? Ведь у него есть отдельный сарай! — вмешался отец Каморра, который вернулся в залу, уже забыв о злополучных картах.

— Он пишет, что крыша прохудилась, — возразил секретарь, — а карты и таблицы он покупает на свои деньги и не может оставлять их там, под дождем…

— Но это вовсе не мое дело, — процедил сквозь зубы его превосходительство. — Пусть обратится к своему начальству, к губернатору провинции или к нунцию…

— А я вам доложу, — опять вмешался отец Каморра, — что этот учителишка — смутьян и флибустьер. Вы только подумайте, говорит во всеуслышание, что покойникам все равно гнить — и после пышных похорон, и после бедных! Вот доберусь я когда-нибудь до него!

И отец Каморра сжал кулаки.

— По-моему, если человек хочет учить, — заметил отец Сибила, как бы обращаясь только к отцу Ирене, — он учит в любом месте, хоть бы и под открытым небом: Сократ поучал на площадях, Платон — в садах Академа, а Христос — на горах и озерах.

— На этого учителишку уже есть несколько жалоб, — переглянувшись с Симоуном, сказал его превосходительство. — Полагаю, что его следует уволить.

— Уволить! — повторил секретарь.

Важному сановнику стало жаль беднягу учителя, который просил помощи, а получит приказ об увольнении, и он попытался вступиться.

— Надо признать, — не очень уверенно заметил он, — что просвещению у нас оказывается совершенно недостаточная поддержка…

— Я ассигновал немалые деньги на приобретение пособий, — гордо заявил его превосходительство тоном, в котором слышалось: «Я делаю гораздо больше, чем от меня требуется!»

— Но подходящих помещений для школ нет, и пособия портятся…

— Нельзя же все сразу, — сухо перебил важного сановника его превосходительство. — Здешним учителям не следовало бы требовать зданий для школ, когда на Полуострове учителя умирают с голоду. Чересчур зазнались! Хотят жить лучше, чем живут в самой Испании!

— Флибустьерство…

— Прежде всего — Испания! Прежде всего мы — испанцы! — воскликнул Бен-Саиб, и глаза его засверкали патриотическим огнем, но, видя, что его не поддерживают, запнулся и умолк.

— Впредь всех недовольных увольнять, — заключил генерал.

— Вот если бы приняли мой проект… — словно разговаривая с самим собой, молвил дон Кустодио.

— О школьных зданиях?

— Он прост, практичен, недорог, как, впрочем, и все мои проекты, созданные на основе многолетнего опыта и знания местных условий. Все селения получат школы, и правительство не потратит ни единого куарто.

— А, понимаю, — съехидничал секретарь. — Надо обязать жителей строить школы за свой счет.

Раздался смех.

— О нет, нет! — воскликнул задетый за живое дон Кустодио, он даже покраснел. — Здания уже построены, они стоят и ждут, чтобы их использовали. Гигиеничные, удобные, просторные…

Монахи с беспокойством переглянулись. Неужели дон Кустодио предложит отдать под школы церкви, монастыри или приходские дома?

— Ну-с, послушаем! — строго сказал генерал.

— О, все очень просто, мой генерал, — напыжившись, возгласил дон Кустодио. — Ведь школы открыты только в будни, а петушиные бои мы смотрим, напротив, по праздничным дням… Так вот, пусть помещения для петушиных боев используются в будни под школы.

— Что вы, опомнитесь!

— Нет, вы только послушайте его!

— Что это вам взбрело в голову, дон Кустодио?

— Нечего сказать, остроумный проект!

— Уж дон Кустодио всегда удивит!

— Но послушайте, господа, — кричал дон Кустодио среди гула возмущенных голосов, — надо быть практичными! Лучших помещений не найти! Арены для петушиных боев просторны, отлично построены — и кому какое дело, что в них происходит в будние дни. Даже с точки зрения нравственности мой проект должен быть одобрен: это будет, так сказать, шестидневное очищение для храма игрищ.

— Но иногда петушиные бои бывают и на неделе, — заметил отец Каморра. Нехорошо причинять убытки арендаторам зданий, они ведь платят налог правительству…

— Пустяки! На эти дни школу можно закрыть!

— Что это вы тут говорите! — возмутился генерал-губернатор. — Пока я у власти, такому безобразию не бывать! Закрывать школы ради петушиных боев! Помилуйте! Да прежде я подам в отставку!

Негодование его превосходительства было вполне искренним.

— Но, мой генерал, лучше закрывать их на несколько дней, чем на месяцы!

— Это безнравственно! — отозвался отец Ирене, еще более возмущенный, чем губернатор.

— Куда безнравственней предоставлять пороку отличные здания, а просвещению — вовсе никаких… Будем практичны, господа, не надо поддаваться сентиментам. Сентиментальность в политике недопустима. Из соображений гуманности мы запрещаем производить опиум в наших колониях, однако разрешаем его курить. В результате мы и с пороком не боремся, и себя разоряем…

— Но вспомните, это приносит правительству безо всяких хлопот свыше четырехсот пятидесяти тысяч песо! — возразил отец Ирене, который начинал рассуждать все более государственно…

— Довольно, господа, довольно! — прекратил спор его превосходительство. — Касательно этого предмета у меня есть свои соображения; поверьте, народному просвещению я уделяю особое внимание. Ну-с, так что там еще?

Секретарь с тревогой покосился на отца Сибилу и отца Ирене. Сейчас начнется. Оба насторожились.

— Прошение студентов о том, чтобы им разрешили открыть Академию испанского языка, — сказал секретарь.

В зале началось движение; все многозначительно переглянулись, затем уставились на генерала, пытаясь угадать, что он решит. Уже полгода это прошение лежало здесь в ожидании приговора и превратилось для известных кругов в некий casus belli. Его превосходительство опустил взор, словно не желая, чтобы прочитали его мысли.

Молчание становилось неловким. Генерал это почувствовал.

— Каково ваше мнение? — обратился он к важному сановнику.

— Мое мнение? — переспросил тот, пожимая плечами и горько усмехаясь. — Тут не может быть двух мнений; просьба разумна, в высшей степени разумна, и я только удивляюсь, что над этой петицией понадобилось размышлять полгода!

— Дело в том, что возникли некоторые осложнения, — холодно возразил отец Сибила, прикрыв глаза.

Важный сановник снова пожал плечами, словно недоумевая, о каких осложнениях может идти речь.

— Не говоря уж о том, что предложение студентов несвоевременно, продолжал доминиканец, — и что оно посягает на наши прерогативы…

Отец Сибила не решился продолжать и взглянул на Симоуна.

— В петиции есть что-то подозрительное, — закончил ювелир, отвечая доминиканцу понимающим взглядом.

Тот дважды подмигнул. Отец Ирене, заметив это, понял, что дело почти наверняка проиграно: Симоун был против.

— Это замаскированный бунт, революция на гербовой бумаге, — прибавил отец Сибила.

— Революция? Бунт? — переспросил важный сановник, обводя присутствующих изумленным взглядом.

— Во главе этой затеи стоят юноши, чрезмерно увлеченные реформами и новыми веяниями, чтоб не сказать больше, — поддержал доминиканца секретарь. — Среди них есть некий Исагани, горячая голова… племянник одного священника…

— Он мой ученик, — возразил отец Фернандес, — и я им очень доволен…

— Нашли кого хвалить, провалиться мне! — воскликнул отец Каморра. — Да он просто нахал! Мы с ним чуть не подрались на пароходе! Я его нечаянно толкнул, а он мне дал сдачи!

— И еще есть там, как бишь его, Макараги или Макараи…

— Макараиг, — вмешался отец Ирене. — Весьма приятный и любезный молодой человек.

И он шепнул на ухо генералу:

— Я вам говорил о нем… Очень богат… Сеньора графиня горячо его рекомендует.

— А-а!

— Затем некий Басилио, студент-медик…

— О Басилио ничего не могу сказать, — отец Ирене поднял обе руки, точно возглашал dominus vobiscum. — Тихий омут! Его желания, его мысли всегда были для меня загадкой. Как жаль, что нет здесь отца Сальви, тот мог бы нам кое-что сообщить о его семье. Кажется, я слышал, что этому Басилио еще в детстве досталось от гражданской гвардии… Отец его был убит во время бунта, уж не помню какого…

Симоун очень спокойно улыбнулся, обнажив белые ровные зубы…

— Вот как, вот как! — кивал головой его превосходительство. — Значит, он — того?.. Заметьте это имя!

— Но позвольте, мой генерал, — заговорил важный сановник, видя, что дело оборачивается худо, — ведь пока об этих юношах не известно ничего дурного. Петиция их вполне разумна, мы не имеем никакого права им отказывать, исходя из одних только предположений. По моему мнению, правительство, удовлетворив эту просьбу, лишь покажет, что верит в народ и в незыблемость основ своей власти. К тому же оно вольно в дальнейшем отменить свое решение, если окажется, что его добротой злоупотребляют. Поводы и зацепки всегда найдутся, мы будем начеку… Зачем огорчать этих юношей, вызывать их недовольство? Ведь то, чего они просят, допускается королевскими указами!

Отец Ирене, дон Кустодио и отец Фернандес одобрительно закивали.

— Нет, нет! Индейцев нельзя учить испанскому языку! — воскликнул отец Каморра. — Никак нельзя, потому что они сразу лезут с нами спорить, а индейцам спорить не положено, они должны повиноваться и платить… Еще примутся законы толковать по-своему, книги читать! Это такие хитрецы и сутяги! Не успеют научиться испанскому языку, как становятся врагами господа и Испании… Почитайте-ка «Танданг Басио Макунат», отличная книга! Там все истинно, как вот это! — И он показал свои мощные кулаки.

Отец Сибила в нетерпении провел рукой по тонзуре.

— Но позвольте, — сказал он примирительным тоном, хотя был весьма раздражен, — ведь речь идет не только о преподавании испанского языка; за всем этим стоит скрытая борьба между студентами и преподавателями университета святого Фомы. Если студенты добьются своего, наш авторитет погиб: они скажут, что победили нас, будут ликовать, и тогда — прощай наше влияние на нравы, прощай все! Стоит им прорвать первую плотину — и этих юнцов уже ничто не удержит! А наше падение станет предвестником вашего! Сначала мы, потом правительство.

— Провалиться мне, уж этому не бывать! — выкрикнул отец Каморра. — Сперва испробуем, у кого кулаки крепче!

Тут вмешался отец Фернандес, до сих пор с улыбкой прислушивавшийся к спору. Все притихли, отца Фернандеса уважали за ум.

— Не прогневайтесь отец Сибила, если я скажу, что держусь иного мнения. Такая уж моя участь — почти всегда быть несогласным с моими братьями. По-моему, мы не должны смотреть на вещи так мрачно. Преподавание испанского языка можно разрешить, опасности тут нет никакой, а чтобы это не выглядело как поражение, нам, доминиканцам, следует превозмочь себя и первыми приветствовать замысел студентов — это будет разумно. К чему эти вечные нелады с народом — в конце-то концов нас меньшинство, а их большинство, и не они нуждаются в нас, а мы в них! Погодите, отец Каморра, погодите! Допустим, сегодня народ слаб, невежествен, — я сам так думаю, но завтра или послезавтра все изменится. Завтра или послезавтра они будут сильнее нас, будут понимать, что им нужно, и мы не сможем им помешать как нельзя помешать детям, когда они подросли, узнать кое о чем… И вот я думаю: насколько выгодней для нас не ждать, пока они просветятся самочинно, но уже сейчас изменить полностью нашу политику, положить в ее основу нечто более прочное и незыблемое, чем невежество народа, например, идею справедливости. Самое выгодное — быть справедливым, я всегда повторяю это братьям, но они не хотят мне верить. Как всякий молодой народ, индейцы свято чтят справедливость: если индеец провинился, он сам просит наказания, но если наказание незаслуженно, он приходит в ярость. Просьба этих юношей справедлива? Так исполним ее, дадим столько школ, сколько они хотят, — все равно им быстро наскучит: молодежь ленива, только сопротивление наше побуждает ее к деятельности. Наш авторитет — это узы, которые уже порядком ослабли, значит, надо создать другие — ну, хотя бы узы благодарности. Не будем глупцами, последуем примеру пройдох иезуитов…

— Ох, помилуйте, отец Фернандес!

Нет, нет! Отец Сибила мог все стерпеть, но только не это! Ставить ему в пример иезуитов! Он побледнел и дрожащим от возмущения голосом обрушил на отца Фернандеса град язвительных упреков.

— Уж лучше подражать францисканцам… кому угодно, но не иезуитам! — негодуя, заключил он.

— Полноте, полноте!

— Просто срам слушать такое!

Разгорелся спор, в котором все приняли участие, позабыв о присутствии генерал-губернатора: все говорили разом, кричали, не слушая и не понимая один другого.

Бен-Саиб сцепился с отцом Каморрой, оба размахивали кулаками, один что-то говорил о грубиянах, другой — о чернильных душах; отец Сибила ссылался на капитул, а отец Фернандес — на «Сумму» святого Фомы. Но тут появился приходский священник города Лос-Баньос с известием, что кушать подано.

Его превосходительство поднялся и тем прекратил спор.

— Что ж, господа! — молвил он. — Сегодня мы трудились, как негры, а ведь теперь — вакации! Кто-то сказал, что серьезные дела надо решать за десертом. Я с этим вполне согласен.

— Как бы не расстроилось пищеварение! — заметил секретарь, намекая на чрезмерный пыл спорщиков.

— Тогда отложим дискуссию на завтра.

Все встали.

— Мой генерал, — пробормотал важный сановник. — Тут пришла дочь этого кабесанга Талеса, просит отпустить ее больного дедушку. Его взяли вместо сына…

Губернатор взглянул на него с досадой и провел ладонью по высокому челу.

— Карамба! И поесть спокойно не дадут!

— Она уже третий день ходит, бедняжка…

— Ах, дьявольщина! — вскричал отец Каморра. — А я — то все думаю: что бишь мне надо сказать генералу? Ведь за этим я и пришел… Ваше превосходительство, не откажите этой девушке!

Генерал почесал за ухом.

— Ладно! — сказал он. — Секретарь, дайте записку лейтенанту гражданской гвардии. Освободим старика! Пусть никто не сомневается в нашем благоволении и милосердии!

И он многозначительно посмотрел на Бен-Саиба. Журналист понимающе кивнул.