Итак, Исагани явился к адвокату, считавшемуся одним из самых умных и влиятельных людей в Маниле. Даже монахи спрашивали у него совета в затруднительных случаях. Юноше пришлось подождать: в приемной было много клиентов; наконец настала его очередь, и он вошел в кабинет, или, как говорят на Филиппинах, в «контору».

Вместо приветствия адвокат кашлянул и мельком глянул на ноги посетителя; он не поднялся с места, не пригласил сесть и продолжал писать. Исагани довольно долго стоял, рассматривая сеньора Пасту. Адвокат сильно состарился, поседел, широкая лысина пролегла почти до макушки. Лицо его было угрюмо и желчно.

В кабинете царила тишина, только из соседней комнаты доносилось шушуканье писцов и скрип перьев, яростно терзавших бумагу.

Но вот адвокат кончил писать, отложил перо и, подняв голову, узнал юношу. Лицо его просветлело, он радушно протянул Исагани руку.

— Здравствуйте, молодой человек! Да вы садитесь, садитесь. Простите, я не думал, что это вы. Как дядюшка?

Исагани приободрился — беседа, пожалуй, будет успешной. Он вкратце изложил суть дела, внимательно наблюдая за действием своих слов. Вначале сеньор Паста сидел с невозмутимым видом; он знал о прошении студентов, однако притворился, что слышит о нем впервые, желая показать, что это все ребяческие затеи, не стоящие его внимания.

Когда же адвокат смекнул, чего от него хотят, а ему было известно, что в этом деле заинтересованы вице-ректор, монахи и сам генерал-губернатор, его лицо помрачнело, и он воскликнул:

— Вот уж, право, страна прожектеров! Впрочем, продолжайте, продолжайте.

Эта реплика не смутила Исагани: он заговорил о решении, которого ожидают его друзья, об их надеждах на то, что сеньор Паста, с которым так считается дон Кустодио, выскажется в их пользу. Исагани хотел было сказать «поможет студентам», но не решился, заметив на лице адвоката гримасу недовольства.

Сеньор Паста сразу сообразил, что самое лучшее не впутываться в это дело, не слушать ничьих просьб и никому не давать советов. Он знал о событиях в Лос-Баньос, о существовании двух партий, знал о том, что отец Ирене был не единственным поборником проекта и что отнюдь не ему принадлежала мысль о передаче петиции в Комиссию по начальному образованию. На самом деле в Лос-Баньос произошло вот что. Партия сторонников проекта — отец Ирене, отец Фернандес, уже упомянутая «графиня», некий коммерсант, надеявшийся выгодно продать учебные пособия для новой Академии, а также важный сановник, неутомимо цитирующий королевские указы, — уже была близка к победе, как вдруг отец Сибила, желая выиграть время, напомнил о Комиссии. Знаменитый адвокат, хорошенько все взвесив, решил запутать Исагани казуистическими отговорками и помаленьку направить беседу в другое русло.

— Да-с! — сказал сеньор Паста, выпятив губы и почесывая лысину, когда Исагани кончил. — Вряд ли кто другой любит родину так, как я, мои прогрессивные взгляды всем известны, но… я не могу себя компрометировать… Вы, верно, не знаете о моем положении, гм, весьма затруднительном… Я веду множество дел, вынужден соблюдать величайшую осторожность… Это меня скомпрометирует… — И посыпались громкие слова о законах, декретах, указах и прочем, адвокат сам чуть было не запутался в лабиринте цитат, но сбить с толку Исагани ему не удалось.

— Мы вовсе не хотим вас компрометировать, — спокойно возразил юноша. Боже нас упаси повредить человеку, чья деятельность столь важна и полезна для Филиппин! Я не очень силен в законах, королевских декретах, установлениях и постановлениях, которым подчиняется наша страна, но мне кажется, нет ничего дурного в том, чтобы способствовать возвышенным намерениям правительства и по мере сил проводить их в жизнь; цель у нас одна, различны лишь средства.

Адвокат усмехнулся: ага, голубчик, сам идешь в ловушку. Сейчас я тебя окончательно запутаю.

— Вот-вот, говоря по-простому, в этом-то и вся штука. Разумеется, помогать правительству весьма похвально, но помогать следует с покорностью, во всем подчиняясь его воле и истинному духу законов, в согласии с благородными стремлениями правителей, а не идти наперекор образу мыслей тех, чьему попечению вверено благополучие граждан, составляющих общество. А посему всякое поползновение к действию, идущее вопреки начинаниям властей, преступно и достойно кары, даже если оно сулит больше пользы, чем правительственные меры. Ведь такой факт уже сам по себе наносит ущерб престижу правительства — краеугольному камню, на коем зиждется всякое колониальное владычество.

И старый адвокат, убежденный, что теперь-то он окончательно заморочил Исагани голову, откинулся на спинку кресла. Лицо его было очень серьезно, а в душе он посмеивался.

Однако Исагани опять не растерялся:

— Я полагаю, что правительствам надо бы поискать более прочное и надежное основание… Престиж — слабая поддержка для колониальных властей, ибо зависит он не от них, а от доброй воли подданных, пока те согласны подчиняться… Мне кажется, что справедливость или разум — куда более прочные основания.

Адвокат поднял голову. Этот юнец смеет возражать и спорить с ним, с самим сеньором Пастой! Неужто его не оглушил поток громких фраз?

— Мой юный друг, ваши слова опасны, я не желаю их слушать, — с досадой ответил адвокат. — Повторяю, надо предоставить самому правительству действовать. Вот в чем суть моих рассуждений.

— Но правительства созданы для блага народа, и, чтобы выполнить свое назначение, они должны следовать советам граждан, которые лучше знают свои нужды.

— Вы забываете, что правительство тоже состоит из граждан, и вдобавок самых просвещенных.

— И все же они — люди, стало быть, могут ошибаться и поэтому не должны пренебрегать мнением других.

— Надо им доверять, и они вам дадут все.

— Есть хорошая испанская пословица: «Дитя не заплачет, мать не накормит». Не попросишь, ничего не получишь.

— Напротив! — сардонически улыбнулся адвокат. — У правительства очень даже можно кое-что получить…

Он осекся, чувствуя, что сказал лишнее, и попытался загладить свою неосторожность.

— Правительство дало нам то, о чем мы и не просили и просить не могли… ибо всякая просьба… гм, просьба… предполагает, что правительство в чем-то оплошало, то есть не выполнило своего долга… Подсказывать ему средства, пытаться направлять его, даже ни в чем ему не переча, значит предполагать, что оно может заблуждаться. А я уже сказал вам, подобные предположения — посягательство на самое существование колониальных правительств… Простому народу этого не понять, да и некоторые легкомысленные студенты не понимают, вернее, не хотят понять, сколь чреваты опасностями их просьбы, сколько пагубного бунтарства в одной этой мысли…

— Прошу прощения, — перебил Исагани, возмущенный аргументами юриста, но, по-моему, если народ, действуя законными путями, чего-либо просит у правительства, это говорит о том, что он считает правительство справедливым и расположенным исполнить просьбу. Следовательно, подобный поступок должен не раздражать правителей, а льстить им: ведь у мачехи не просят, просят у матери. Конечно, опыта у меня немного, но я полагаю, что правительство не всезнающе, оно не может все видеть и предвидеть, а если бы и могло, ему все равно не следует оскорбляться — сама церковь только и делает, что просит и молит господа, который, уж верно, всевидящ и всезнающ, да и вам, сеньор Паста, приходится просить и требовать то того, то другого в судах правительства, и до сей поры ни господь, ни судьи не заявляли, что оскорблены этим. Все сознают, что правительство, будучи человеческим установлением, нуждается в содействии граждан, в том, чтобы ему помогали видеть и понимать действительность. Вы сами не верите в то, что говорите; кому, как не вам, знать, что правительство, которое, кичась могуществом и независимостью, из страха либо из недоверия отвергает советы своих граждан, — это тирания; и только те народы, которыми правят тираны и деспоты, не могут ничего ни советовать, ни просить. Зато они могут требовать от ненавистного им правительства, чтобы оно сложило свои полномочия.

Старый адвокат, недовольно скривившись, качал головой и потирал лысину.

— Гм! Вредные взгляды, очень вредные, да-с! — сказал он покровительственным и как бы сочувственным тоном. — Сразу видно, что вы еще очень молоды, не знаете жизни. Подумайте, чего достигли наши желторотые гонцы в Мадриде, требующие реформ: все они прослыли флибустьерами, многие не смеют вернуться на родину. А что они просили? Самых элементарных, самых безобидных прав, которыми уже давно пользуются народы других стран. Есть вещи, которые мне трудно вам объяснить, вещи весьма сложные… гм, как бы это сказать… Видите ли, существуют высшие соображения, руководствуясь которыми разумное правительство отказывается исполнять желания народа… Не думайте, будто наши властители столь самонадеянны и глупы, нет, нет… Есть другие причины… даже когда просьба в высшей степени справедлива… Гм, ведь правительства бывают разные…

Старик замялся, пристально взглянул на Исагани, затем решительно махнул рукой, словно отгоняя какую-то мысль.

— Я догадываюсь, что вы хотите сказать, — грустно усмехнулся юноша. — По вашему мнению, колониальное правительство, поскольку оно образовалось далеко не идеальным путем и власть его зиждется на том, что…

— Нет, нет, помилуйте! Вовсе не это! — с живостью прервал его старик, делая вид, будто ищет что-то среди бумаг. — Я хотел сказать… Куда ж это запропастились мои очки?

— Вот они, — сказал Исагани.

Сеньор Паста вздел очки на нос и притворно углубился в чтение бумаг, однако, видя, что юноша не намерен уходить, пробормотал:

— Я хотел вам что-то сказать, хотел, да выскочило из головы… Вы меня перебили… Впрочем, это неважно. Знали бы вы, сколько у меня забот, голова пухнет!

Исагани понял намек.

— Итак, мы все… — начал он, поднимаясь.

— Ах да!.. Лучше предоставьте это дело правительству; оно его разрешит надлежащим образом… Вы сказали, вице-ректор против преподавания испанского языка? Возможно, возможно, но не по существу, а только по форме. Я слыхал, что ожидают нового ректора, который привезет проект о реформе обучения… Погодите немного, время терпит, занимайтесь науками экзамены-то на носу. И потом, черт возьми, вы ведь отлично говорите по-испански, бегло, чисто! Вам-то зачем вмешиваться в эту затею? Какая вам польза от того, будут или не будут кого-то обучать испанскому языку! Уверен, что отец Флорентино скажет вам то же! Нижайший ему поклон…

— Мой дядя, — возразил Исагани, — всегда учил меня думать о других не меньше, чем о себе… Я хлопочу не о себе, а о тех, кто находится в худших условиях…

— Вот еще! Пусть делают то же, что вы, пусть ослепнут над книгами и облысеют, как я, заучивая на память целые абзацы!.. Вы знаете испанский, потому что долгие годы учили его — ведь вы не из Манилы, и родители ваши не испанцы! Так пусть другие берут пример с вас и с меня… Я был на побегушках у всех наших учителей-монахов, готовил им шоколад — правой рукой помешивал в чашке, а в левой держал грамматику… И вот, слава те господи, выучился без каких-то особых учителей, академий и правительственных разрешений… Уж поверьте мне, кто действительно желает, тот и учится и в люди выходит!

— Но многие ли из желающих учиться достигают того, чего достигли вы? Едва ли один из десяти тысяч!

— Хм! А куда нам больше? — воскликнул старик, пожав плечами. — Адвокатов у нас избыток, многим приходится идти в писаря. Что ж до врачей, они ссорятся, грызутся и поносят друг друга из-за каждого больного… Нам, сударь, нужны руки, рабочие руки в сельское хозяйство!

Исагани стало ясно, что он зря теряет время; все же он снова попытался возразить:

— Это верно, врачи и адвокаты у нас есть, но я бы не сказал, что их так уж много, — в иных селениях нет ни одного; возможно, число их достаточно, но вряд ли это серьезные, знающие специалисты. И если все-таки молодежь идет учиться, а выбор профессий ограничен лишь этими двумя, можно ли мириться с тем, что молодые люди попусту тратят время и силы? Ведь, несмотря на недостатки нашей системы образования, мы готовим много адвокатов и врачей, и они нам нужны, так пусть это будут хорошие специалисты. И если даже нашу страну хотят сделать краем землепашцев и наложить запрет на все виды умственного труда, я не вижу никакой беды в том, чтобы просветить этих самых землепашцев, дать им знания, которые помогут разумно и с пользой вести хозяйство.

— Ба, ба, ба! — замахал руками адвокат, точно хотел разогнать высказанные Исагани мысли. — Чтобы быть хорошим земледельцем, вовсе не обязательно образование. Мечты, фантазии, бредни! Полно, полно, послушайте лучше, что я вам скажу. — Он встал и, ласково положив руку на плечо юноше, продолжал: — Я дам вам совет, превосходный совет, потому что считаю вас человеком умным и уверен, что он не пропадет втуне. Вы намерены посвятить себя медицине? Так обучайтесь накладывать пластыря и ставить пиявки, но не пытайтесь улучшать или ухудшать участь себе подобных. Когда получите диплом, возьмите в жены состоятельную, набожную девицу, старайтесь хорошо лечить и хорошо зарабатывать, не встревайте ни в какие дела, касающиеся общего положения страны, ходите к мессе, исповедуйтесь, причащайтесь, как все прочие, и, ручаюсь, со временем вы будете меня благодарить, а я, если доживу, порадуюсь, глядя на вас. Помните, разумная доброта должна начинаться с заботы о самом себе; человеку не следует искать на земле чего-либо иного, кроме возможно большей суммы счастья для себя, как говорит Бентам. Если же будете донкихотствовать, вы и врачом не станете, и не женитесь, и вообще ничего не достигнете. Все от вас отвернутся, соотечественники первые посмеются над вашим простодушием. О, поверьте, вы еще вспомните мои слова и признаете, что я был прав, — когда голова ваша станет такой же седой, как моя! — И старый адвокат, грустно улыбаясь и покачивая головой, подергал себя за жидкую седую прядку.

— Когда я поседею, как вы, сударь, — так же грустно ответил Исагани, и, оглянувшись на свое прошлое, увижу, что трудился лишь для себя и не сделал того, что мог и должен был сделать для родины, которая дала мне все, для моих сограждан, которые помогают мне жить, тогда, сударь, каждый седой волос станет для меня тернием, и не хвалиться я буду своими сединами, а стыдиться их!

Молвив это, он отвесил глубокий поклон и вышел.

Адвокат застыл на месте, изумленно глядя перед собой. Шаги постепенно стихли. Старик опустился в кресло и пробормотал:

— Бедный юноша! А ведь подобные мысли бродили когда-то и в моей голове! Да, всякий был бы счастлив сказать: я много сделал для отечества, я посвятил жизнь благу ближних своих! Гм, лавровый венец, пропитанный желчью, увядшие листья, под которыми скрыты тернии и черви! Нет, это не жизнь, это не кормит, не дает почестей; лавровые листья годятся разве для соуса, покоя они не приносят и не помогают выигрывать процессы, напротив! В каждой стране — своя мораль, как свой климат и свои болезни. — И немного спустя добавил: — Бедный юноша! Кабы все думали и поступали как он, я бы не поручился, что им не… Бедный юноша! Бедный Флорентино!