В этот вечер зала «Первоклассной китайской панситерии» имела необычный вид.

Четырнадцать юношей с крупнейших островов архипелага — среди них и чистокровные индейцы (если таковые существуют), и испанец с Полуострова — собрались здесь, дабы, по совету отца Ирене, отпраздновать решение об Академии испанского языка. Они заняли все столики, приказали поярче осветить залу и прилепили на стене рядом с китайскими пейзажами и какемоно полосу бумаги с такой надписью: «Слава в вышних хитроумному Кустодио, и на земле пансит человекам доброй воли».

В стране, где всякую шутку надо прятать под маской серьезности, где ничтожества взлетают вверх, как шары, наполненные дымом или нагретым воздухом, где глубокое, искреннее чувство только ранит сердце и приносит беду, этот способ чествовать знаменитого дона Кустодио и его блестящую идею был, пожалуй, наилучшим. Обманутые отвечали на коварство взрывом хохота, на пилюлю, поднесенную властями, — блюдом пансита, и не только этим!

Они смеялись, шутили, но веселье было натянутым, в голосах дрожало негодование, глаза сверкали недобрым огоньком, а у некоторых даже поблескивали слезы. И все же эти юноши были несправедливы! Не впервые такая участь постигала самые прекрасные замыслы, не впервые надежды мечтателей обманывали пышными словами и ничтожными делами. О, у дона Кустодио было много, очень много предшественников!

Посреди залы, под красными фонарями, стояли четыре круглых стола с деревянными круглыми табуретками. На каждом столе — четыре цветные тарелочки, на которых лежало по четыре пирожных, и четыре красные фарфоровые чашечки для чая. Возле каждого прибора красовались бутылка вина и два сверкающих хрустальных бокала.

Сандоваль, которому все здесь было в новинку, ходил по зале, рассматривал картинки на стенах, пробовал пирожные, перечитывал меню. Остальные обсуждали последние новости: французскую оперетту и загадочную болезнь Симоуна, который, по словам одних, был кем-то ранен на улице, а по словам других, пытался покончить с собой. И то и другое выглядело вполне правдоподобно, и догадкам не было конца. Тадео, ссылаясь на верные источники, утверждал, что на Симоуна напал какой-то незнакомец на старой площади Бивак; причиной нападения была месть; потому-де Симоун и отказался дать какие-либо объяснения. Тут заговорили о случаях тайной мести и, естественно, о кознях монахов: каждый вспоминал деяния священника своего прихода.

Одну из стен залы украшало четверостишие, написанное крупными черными буквами:

— Восхитительное объявление! — воскликнул Сандоваль. — Не иначе как одобрено жандармами! А стихи-то, стихи! Настоящий дон Тибурсио — две ноги, одна короче другой, а по бокам два костыля! Увидит эти стихи Исагани — преподнесет своей будущей тетушке!

— А вот и я! — раздался в дверях голос.

И сияющий от счастья юноша вошел в залу, а за ним два полуголых китайца с огромными подносами, на которых аппетитно дымились блюда. Послышались веселые приветствия.

Не явился только Хуанито Пелаэс, но было уже поздно, и решили усаживаться. Хуанито, как всегда, опаздывал.

— Надо было вместо него пригласить Басилио, — сказал Тадео. — То-то бы повеселились! Мы бы его подпоили и выведали кой-какие секреты.

— Как? У благоразумного Басилио есть секреты?

— Ого, и еще какие! — ответил Тадео. — Он один знает разгадку некоторых таинственных историй… например, об исчезнувшем мальчике, о монахине…

— Господа, пансит ланг-ланг — это есть суп, по преимуществу! — возгласил Макараиг, — Как вы, Сандоваль, сейчас убедитесь, он состоит из грибов, лангустов или раков, яичной лапши, курятины и бог весть чего еще. Предлагаю в виде десятины поднести дону Кустодио кости, пусть сочинит о них проект!

Речь Макараига встретили дружным хохотом.

— Если бы он только знал…

— Бегом бы примчался! — закончил Сандоваль. — А суп отменный. Как бишь он называется?

— Пансит ланг-ланг, то есть китайский пансит, в отличие от местного, филиппинского.

— Ба, такое и не упомнишь. В честь дона Кустодио предлагаю окрестить его «суп в проекте»!

Новое наименование было принято.

— Господа, — сказал распорядитель банкета Макараиг, — у нас будет еще три блюда! Китайская лумпия из свинины…

— Послать ее отцу Ирене!

— Чепуха! Отец Ирене не прикоснется к свинине, пока не отрежет себе нос, — шепнул юноша из Илоило своему соседу.

— Так пусть отрежет нос!

— Долой нос отца Ирене! — хором прокричали все.

— Господа, почтение к старшим! — с комической важностью возмутился Пексон.

— Третье блюдо — паштет из раков…

— Мы его посвятим монахам, — вставил висаец.

— Ибо монахи похожи на раков, — закончил Сандоваль.

— Итак, «паштет из монахов»!

— Из монахов паштет! — хором подхватили все.

— Из всех монахов, кроме одного! — воскликнул Исагани.

— Протестую от имени раков! — пошутил Тадео.

— Господа, почтение к старшим! — с набитым ртом снова прокричал Пексон.

— Четвертое блюдо — пансит с приправами, каковой посвящается правительству и стране!

Все обернулись к Макараигу.

— Еще недавно, господа, — продолжал он, — пансит считали блюдом китайским или японским, но так как ни в Китае, ни в Японии он не известен, надо, по-видимому, считать его блюдом филиппинским, хотя стряпают его и наживаются на нем китайцы. Точь-в-точь такая же история с правительством и с Филиппинами: возможно, филиппинцы тоже китайского происхождения, но в этом пусть уж разбираются премудрые доктора нашей матери-церкви… Все едят и смакуют пансит, да при этом еще морщатся и кривятся. Но ведь то же происходит с Филиппинами и с нашим правительством. Все живут за их счет, все участвуют в пиршестве, а в конце концов оказывается, что нет худшей страны, чем Филиппины, и более никчемного правительства. Итак, посвятим пансит Филиппинам и правительству!

— Посвятим! — подхватил хор голосов.

— Друзья, милосердие к слабым, милосердие к жертвам! — громогласно заявил Пексон, потрясая куриной косточкой.

— Посвятим пансит китайцу Кироге, одному из четырех столпов филиппинского общества! — предложил Исагани.

— Нет! Черному преосвященству!

— Тише, друзья! — вполголоса заметил кто-то. — На площади собираются люди. Помните, у стен есть уши.

Действительно, за окнами стояли кучки зевак, а в соседних залах шум и смех затихли, словно там прислушивались к разговорам студентов. В этой тишине было что-то необычное.

— Тадео, твоя очередь говорить! — шепнул Макараиг.

Было условлено, что заключительный тост произнесет Сандоваль, как самый красноречивый.

Лентяй Тадео и тут оказался верен себе: он и не подумал заранее приготовить речь. Втягивая губами длинную макаронину, он размышлял, как бы выпутаться из затруднения. Вдруг его осенило — он вспомнил речь, которую учил в университете, и решил приспособить ее к случаю.

— Любезные братья в проекте! — начал он, размахивая двумя палочками, которыми едят китайцы.

— Да брось палочку, скотина, ты испортил мне прическу! — прорычал сосед.

— Призванный вами, дабы заполнить пустоту, каковая образовалась в моих…

— Плагиат! — перебил его Сандоваль. — Это речь нашего директора!

— Призванный вами, — невозмутимо продолжал Тадео, — дабы заполнить пустоту, каковая образовалась в моих… мозгах (тут он указал на свой живот) вследствие христианских наставлений некоего достославного мужа, а также его блестящих идей и проектов, достойных войти в вечность, — что могу сказать вам я, коего мучает голод, ибо мне не удалось закончить ужин?

— На, подкрепись шейкой, дружище! — сказал сосед, протягивая оратору куриную шейку.

— Предо мной, господа, в тарелке некое блюдо, сокровищница народа, ставшего ныне всеобщим посмешищем и притчей во языцех, и я вижу, как в эту тарелку алчно погружают ложки самые ненасытные обжоры западных стран земного шара… — И он указал палочками на Сандоваля, воевавшего со строптивым куриным крылышком.

— И восточных также! — отпарировал Сандоваль, указывая ложкой на всех, кто сидел за столами.

— Не перебивайте!

— Прошу слова!

— Прошу патис! — добавил Исагани.

— Пускай несут лумпию!

Все потребовали лумпию, и Тадео уселся, очень довольный своей находчивостью.

Блюдо, посвященное отцу Ирене, оказалось не слишком вкусным, и Сандоваль беспощадно заявил:

— Снаружи блестит от жира, а внутри свинство! Пусть несут третье блюдо, паштет из монахов!

Но паштет был еще не готов — слышалось шипенье масла на сковороде. Передышкой воспользовались, чтобы выпить и послушать речь Пексона.

Насилу сдерживая смех, Пексон с важным видом перекрестился, встал со стула и, передразнивая знаменитого в то время августинского проповедника, забормотал, словно произносил проповедь:

— «Si tripa plen laudat Deum, tripa famelica laudabit fratres» — сиречь, ежели сытое брюхо славит господа, то голодное брюхо восславит монахов. Слова сии возвестил дон Кустодио устами Бен-Саиба: газета «Глас единения», статья вторая, глупость сто пятьдесят шестая.

Любезные братья во Христе!

Нечистое дыхание зла веет над зелеными берегами Монахоландии, в просторечии Филиппинским архипелагом именуемой! Что ни день, слышатся призывы к бунту, подстрекательские речи супротив почтенной, преосвященной, в проповедях отменной орденской братии, ей же ни от кого нет ни помощи, ни защиты. Так позвольте мне, о братья, превратиться на миг в странствующего рыцаря и выступить в защиту слабых сих святых орденов, кои нас воспитали и еще раз подтвердили тем истинность суждения, вытекающего из предпосылки «сытое брюхо славит господа», — сиречь, «голодное брюхо восславит монахов».

— Браво, браво!

— Послушай, — серьезно сказал Исагани, — говори о монахах что хочешь, только не задевай одного из них.

Развеселившийся Сандоваль принялся напевать:

— Внимайте, о братья! Оглянитесь на золотые дни своего детства, окиньте взглядом настоящее и вопросите себя о будущем. Что вы видите? Монахов, монахов и еще раз монахов! Монах вас крестит, совершает конфирмацию, с любовным усердием печется о вас в школе; монах выслушивает первые ваши тайны, дает вам вкусить от плоти господа, выводит на жизненный путь; монахи — ваши первые и последние наставники. Не кто иной, как монах, склоняет сердца ваших невест к мольбам вашим; монах венчает вас, он же отправляет вас в путешествие по островам, дабы вы переменили климат и развлеклись. Он присутствует при вашей кончине, и даже на эшафоте вы встретите монаха, который с молитвой и слезами проводит вас в последний путь, и не бойтесь, он не покинет вас, покуда не убедится, что вы повешены как следует. Но милосердие его на сем не кончается. Когда вы умрете, он позаботится о пышных похоронах: тело ваше выставят в церкви, вас отпоют и избавят тем самым от мук чистилища. И лишь тогда монах оставит вас, когда будет уверен, что вручил вас господу очищенным от грехов уже здесь, на земле, с помощью мирских кар, пыток и унижений. Сии знатоки учения Христова, которое затворяет врата райские пред богачами, сии новые наши спасители, истинные слуги распятого, всячески изощряются, стремясь облегчить вашу душу от грехов, иначе говоря, от деньжат, и отправляют ваши монетки далеко-далеко, туда, где обитают проклятые богом китайцы и протестанты, дабы обезвредить, очистить, оздоровить воздух сего края, так что мы, при всем желании, не находим здесь и реала на погибель душе нашей!

Итак, ежели существование монахов необходимо для нашего блага, ежели повсюду, куда ни сунься, встретишь холеную руку, жаждущую поцелуев, от коих злополучный отросток, красующийся на нашем лице, с каждым днем все больше сплющивается, — зачем же мы не хотим лелеять их и откармливать, зачем безрассудно требуем их изгнания? Подумайте, какая пустота незаполнимая образуется без них в нашем обществе! Сии неутомимые труженики улучшают нашу расу, умножают население; они объединяют нас, разрозненных завистью и недоверием, в единый пучок, стянутый столь туго, что и локтем не пошевелишь! Уберите монаха, господа, и здание Филиппин, лишившись опоры его мощных плеч и волосатых ног, пошатнется, жизнь станет унылой, ее не будут оглашать веселые возгласы монаха, шутника и балагура, исчезнут книжечки и проповеди, от коих лопаешься со смеху, не будет комического контраста великих притязаний и ничтожных мозгов, окончится забавное представление по мотивам новелл Боккаччо и сказок Лафонтена! А что будут делать наши женщины без четок и ладанок? Еще начнут копить деньги и станут алчными и злыми! Ни месс, ни новен, ни шествий! Негде сыграть в пангинги, скоротать досуг! Придется бедняжкам посвятить себя домашнему очагу, и они еще начнут требовать от нас, вместо книжек о чудесах, других сочинений, коих тут не достать. Уберите монаха, и — прощай, доблесть! Гражданские добродетели станут достоянием черни. Уберите монаха, не будет и индейца: ведь монах — это бог, а индеец — слово; монах — скульптор, индеец — статуя; всем, что у нас есть, всеми нашими мыслями и делами мы обязаны монаху, его терпению, его трудам, его трехвековым упорным стараниям изменить форму, данную нам Природой. А если исчезнут на Филиппинах монахи и индейцы, что будет делать тогда бедное правительство, оставшись с одними китайцами?

— Будет есть паштет из раков! — ответил Исагани, которому уже наскучила речь Пексона.

— Да и мы тоже! Хватит речей!

Но так как китаец все не приносил паштета, один из студентов встал и пошел в глубину залы, к балкону, с которого открывался вид на реку. Минуту спустя он вернулся, таинственно подмигивая.

— За нами следят, я сейчас видел любимчика отца Сибилы!

— Неужели? — вскочив с места, воскликнул Исагани.

— Сиди, сиди! Заметив меня, он тут же скрылся.

Студент подошел к окну взглянуть на площадь. Затем поманил рукой товарищей. Они увидели, как из панситерии вышел юноша, огляделся кругом и вместе с каким-то незнакомым человеком сел в экипаж, поджидавший у тротуара. Экипаж принадлежал Симоуну.

— Ах, черт! — воскликнул Макараиг. — Слуге вице-ректора оказывает услуги повелитель генерала!