Весть о кончине капитана Тьяго и об аресте Басилио быстро разнеслась по провинции, и, к чести простых обитателей Сан-Диего, они куда больше огорчались из-за второй новости и почти только о ней и говорили. Передавая из уст в уста историю ареста, добрые люди прибавляли все новые штрихи и мрачные подробности. Каждый на свой лад объяснял непонятные обстоятельства, восполнял пробелы догадками, которые тут же принимались за непреложную истину. В конце концов порожденное таким образом пугало устрашило самих своих создателей.

В селении Тиани утверждали, что юношу, самое меньшее, сошлют, а в пути наверняка пристрелят. Трусы и пессимисты качали головой — не миновать ему военно-полевого суда и виселицы. Как же, январь — роковой месяц, в январе случилось то самое, в Кавите, и тех — вы знаете кого — повесили, хоть они были священники. А уж бедняку Басилио, человеку без связей, без покровителей…

— Я ведь предупреждал его! — вздыхал мировой судья, который никогда и слова не сказал Басилио. — Я предупреждал его…

— Этого можно было ожидать! — прибавляла сестра Пенчанг. — Помню, если святая вода в церкви была мутновата, он и не прикасался к ней! Все толковал о каких-то червячках да болезнях! Вот и постигла его божья кара! Как будто через святую воду можно заразиться! Святая вода ведь исцеляет от всех болезней!

И она рассказывала, как излечилась от несварения желудка, смочив пупок святой водой и читая молитву «Sanctus Deus».

Это средство сестра Пенчанг советовала всем от дизентерии, ветров и от чумы, только тогда уж надо читать не по-латыни, а так:

— Все как рукой снимет, окропить только святой водой больное место, — говорила она.

Но мужчины не верили ни в чудеса исцеления, ни в божью кару, постигшую Басилио. Не верили они и в слухи о бунтах и прокламациях, зная на редкость миролюбивый нрав студента и его рассудительность. По их мнению, это были козни монахов, мстивших за то что Басилио выкупил у хозяйки Хулию, дочь тулисана, смертельного врага могущественного духовного ордена. О монашеской порядочности они были весьма невысокого мнения и вспоминали не один случай самой подлой мести. Так что это предположение многие признали самым правдоподобным.

— Как хорошо я сделала, что прогнала ее! — говорила сестра Пенчанг. — Очень мне надо ссориться с монахами! Это я сама заставила ее раздобыть денег!

Но, по правде сказать, сестра Пенчанг втайне жалела о Хулии: девушка молилась и постилась за нее, а там, глядишь, и покаяния бы за нее стала исполнять. Если священники молятся за нас, а Христос даже умер за грехи наши, почему бы Хулии не сделать то же за сестру Пенчанг?

Когда печальные вести дошли до лачуги, где жила теперь Хулия с дедом, бедняжка не сразу поняла, что ей говорят. Широко раскрыв глаза, смотрела она на сестру Бали, толковавшую ей об аресте Басилио, и никак не могла собраться с мыслями. В ушах у нее звенело, сердце сжималось. Смутное чувство говорило, что это несчастье будет для нее роковым. Не решаясь поверить, Хулия попыталась было улыбнуться: может, сестра Бали пошутила? Она готова была простить жестокую шутку, только бы известие оказалось неправдой. Но сестра Бали сложила два пальца крестом и, поцеловав этот крест, поклялась, что все сказанное — истина! Улыбка погасла на устах девушки, по лицу разлилась смертельная бледность, силы покинули ее, впервые в жизни она лишилась чувств.

Ее начали теребить, щипать, кропить святой водой, обмахивать освященной пальмовой веткой. Когда же девушка наконец очнулась и ясно представила себе свое положение, слезы капля за каплей покатились из ее глаз. Но плакала она молча, без стонов, без жалоб, без причитаний. Она думала о том, что единственным покровителем Басилио был капитан Тьяго, и теперь, после его смерти, ее жених лишился не только свободы, но и заступника. Известно, на Филиппинах шагу не сделаешь без покровителя — и не окрестят тебя и не похоронят, правосудия не окажут, паспорта не выдадут и делом заниматься не разрешат.

Услышав, что причиной ареста считают месть монахов за нее и за ее отца, Хулия едва не впала в полное отчаяние. Но нет! Теперь наступил ее черед спасти Басилио, ведь это он вызволил ее из рабства! И она знает, как это сделать, хотя средство это ужасно.

— Отец Каморра, приходский священник! — шептала Хулия.

Она вспоминала дни, когда был арестован дедушка: власти рассчитывали заставить этим кабесанга Талеса явиться с повинной. Единственный, кто мог тогда освободить старика, был отец Каморра, но он дал Хулии понять, что обычных изъявлений благодарности ему мало, и без обиняков потребовал иной награды… С тех пор Хулия боялась его как огня, избегала его, но это не всегда удавалось. Встретив ее, священник протягивал руку для поцелуя, трепал девушку по щекам, по плечу, подмигивал и хохотал, отпуская шуточки и норовя ее ущипнуть. Из-за Хулии этот селадон в рясе отколотил дубинкой двух парней, которые распевали вечером под окнами девушек серенады. Злые соседи, завидев Хулию, уныло идущую по улице, говорили нарочито громко:

— Стоит ей захотеть, и кабесанга Талеса помилуют!

Девушка возвращалась домой совсем убитая, с безумным взором.

Она очень изменилась: никто не узнал бы в ней прежней беспечной, резвой Хулии, она словно разучилась улыбаться, почти не разговаривала и, казалось, боялась взглянуть в зеркало. Однажды она появилась на улице с выпачканным сажей лицом, она, всегда такая чистенькая, так опрятно одетая! Как-то она спросила сестру Бали, верно ли, что самоубийцы попадают в ад.

— Понятное дело! — ответила старушка и расписала ей преисподнюю так живо, словно сама там побывала.

Родственники Хулии, люди простые, с благодарностью вспоминавшие о Басилио, были готовы на любые жертвы, чтобы выручить его, но у всех вместе не набралось и тридцати песо. Тогда сестре Бали, как обычно, пришла в голову блестящая мысль:

— Надо спросить совета у писаря!

Для этих бедняков судейский писарь был что дельфийский оракул для древних греков.

— За один реал и пачку табаку, — прибавила сестра Бали, — он расскажет все законы — прямо голова пухнет. А дашь ему песо, так он из петли тебя спасет! Когда посадили в тюрьму моего соседа Симона и отколотили за то, что не признавался в грабеже, который случился у его дома, — так что вы думаете, за два с половиной реала и связку чеснока писарь его освободил! Сама после этого видела Симона, он еле брел и потом с месяц не вставал с постели. Ох-хо-хо! Весь зад у него сгнил, от этого, страдалец, и помер!

Совет сестры Бали понравился, и ей поручили переговорить с писарем. Хулия дала старухе четыре реала и несколько лучших кусков дичи, которую подстрелил дедушка, — Танданг Село опять начал охотиться.

Но писарь ничем не мог помочь: узник находился в Маниле, а так далеко его власть не простиралась.

— Был бы он хотя бы в главном городе нашей провинции, тогда… — важно сказал он.

Писарь отлично знал, что его влияние кончалось за пределами Тиани, но надо было не уронить престиж, да и от дичи отказываться не хотелось.

— Впрочем, могу вам дать хороший совет. Сходите-ка вместе с Хулией к мировому судье. Только непременно с Хулией!

Мировой судья был грубиян, каких мало, но, кто знает, при виде Хулии он, возможно, смягчится. В этом и заключалась суть мудрого совета.

Сеньор судья весьма сурово выслушал сестру Бали — речь держала она, однако искоса поглядывал на девушку, которая стояла, потупив глаза, вся красная от стыда Как бы люди не сказали, что она слишком хлопочет за Басилио! Им ведь нет дела до того, что она обязана Басилио своей свободой и что арестован он, как все говорят, из-за нее.

Громко рыгнув три-четыре раза — у сеньора судьи была такая дурная привычка, — он изрек, что спасти Басилио может только отец Каморра, если захочет. Тут судья многозначительно взглянул на девушку и посоветовал ей поговорить со священником лично.

— Вы знаете, человек он влиятельный; это он освободил вашего дедушку из тюрьмы… По одному его слову могут сослать новорожденного, а злодея от петли избавить.

Хулия ничего не сказала, но сестра Бали так ухватилась за совет судьи, точно вычитала его в молитвеннике: она хоть сейчас готова идти с Хулией в монастырь. Кстати, ей надо выпросить там ладанку в обмен на четыре серебряных реала. Но Хулия отрицательно покачала головой, она не хотела идти в монастырь. Сестра Бали догадалась о причине — отца Каморру называли «повесой», он был большой озорник! — и стала успокаивать девушку:

— Нечего тебе бояться! Ведь я пойду с тобой! Разве ты не читала книжечку «Танданг Басио», которую нам давал священник? А там говорится, что девушки должны ходить в монастырь, даже тайком от родителей, и рассказывать обо всех домашних делах! Вот как! А книжка-то напечатана с разрешения самого архиепископа, не кого-нибудь!

Желая прекратить этот разговор, Хулия с досадой сказала набожной старушке, чтобы та, если ей угодно, пошла сама. Но тут сеньор судья, рыгнув, заметил, что мольбы юной девицы больше трогают сердце, чем слова старухи, — само небо кропит росою свежие цветы обильней, нежели засохшие.

Хулия не ответила, обе женщины вышли. На улице Хулия наотрез отказалась идти в монастырь и повернула домой. Сестра Бали, обиженная таким недоверием к ее почтенной особе, всю дорогу читала Хулии длиннейшее нравоучение.

Но как могла Хулия сделать этот шаг? Она прокляла бы себя, и люди бы ее прокляли, и господь бог! Ей не раз говорили — верно то было или нет, — что если она принесет себя в жертву, отца помилуют, и все же она не послушалась, хотя совесть терзала ее, напоминая о дочернем долге. А теперь она должна решиться на это ради Басилио, ради жениха? Стать посмешищем для всего света, чтобы и Басилио ее презирал! Нет, ни за что! Лучше повеситься или кинуться в пропасть. Все равно она, негодная дочь, и так уже проклята богом!

Бедняжке Хулии пришлось еще выслушать попреки родственниц, которые, не зная о домогательствах отца Каморры, смеялись над ее страхами. Неужто она думает, что отец Каморра позарится на простую крестьянку, когда есть столько получше ее? И простодушные женщины называли имена богатых и хорошеньких девиц, которых священник не удостоил своим вниманием. А пока она колеблется, Басилио могут расстрелять! Хулия затыкала уши, растерянно озиралась; хоть бы один человек нашелся, кто бы заступился за нее! Она с мольбой смотрела на дедушку, но старик молча разглядывал свое охотничье копье.

Ночью она почти не спала. Кошмарные видения, окровавленные призраки вихрем кружились перед ней, она ежеминутно просыпалась, вся в холодном поту. Ей слышались выстрелы, она видела своего отца, который так любил ее, — он сражается в лесах, его травят, как зверя, потому что она не захотела его спасти. Отец превращался в Басилио — юноша умирал, обратив к ней укоряющий взгляд. Хулия соскакивала с постели, падала на колени, молилась, рыдала, звала свою мать, просила смерти. Была минута, когда она, обезумев от страданий, решилась тут же бежать в монастырь, но вовремя вспомнила, что еще темно.

Наступило утро, и ночные страхи отчасти рассеялись.

Дневной свет принес надежду. Но к вечеру по деревне разнеслись тревожные вести, говорил, что кого-то расстреляли. Хулия опять провела мучительную ночь. Нет, это невыносимо — лишь только забрезжит заря, она пойдет к священнику, а потом покончит с собой: только бы прекратить эту пытку!

Но утром у нее снова появилась надежда, что Басилио отпустят. Весь день она не выходила из дому, не пошла даже в церковь. Она боялась услышать дурные вести, боялась, что поддастся уговорам.

Так прошло несколько дней — Хулия то молилась, то проклинала, то призывала смерть. День был передышкой, днем она верила, что произойдет чудо. Вести из Манилы, правда, не слишком достоверные, приносили некоторое утешение. Поговаривали, что кое-кого из узников выпустили благодаря хлопотам покровителей, но для острастки кого-нибудь непременно да покарают. Кого же? Хулия вздрагивала и, ломая руки, спешила уйти домой. Затем наступала ночь, страхи разрастались, ей мерещились картины одна ужаснее другой, Хулия боялась уснуть, во сне ее преследовали кошмары. Стоило сомкнуть веки, она видела полные укора глаза Басилио, отца, в ушах звучали их стоны, жалобы. Вот ее отец, голодный, худой, оборванный, бродит по лесу, и негде ему приклонить голову; вот Басилио, изрешеченный пулями, умирает на дороге — так умирал на ее глазах один односельчанин, которого застрелили гражданские гвардейцы. Она видела веревки, врезавшиеся в тело юноши, кровь, струйкой стекавшую изо рта, слышала его слова: «Спаси меня, спаси! Ты одна можешь меня спасти!» Потом раздавался хохот, она оборачивалась и видела отца, осуждающе качавшего головой. Хулия просыпалась, привставала на своей циновке, проводила рукой по лбу, чтобы откинуть волосы: лоб был в холодном поту, холодном, как сама смерть!

— Мама, мама! — стонала девушка.

А в это время те, кто распоряжался судьбами народа, все те, кто попирал законы и поощрял насилие, спали спокойно, не видя снов, не зная угрызений совести.

Наконец в деревню приехал человек из Манилы и рассказал, что выпустили на свободу всех арестованных, кроме Басилио, у которого не нашлось покровителя. В Маниле говорят, прибавил он, что Басилио сошлют на Каролинские острова, заставив подписать бумагу, в которой он якобы сам просит об этом. Приезжий из Манилы будто видел даже пароход, на котором Басилио отправят.

Эта весть заставила Хулию решиться; впрочем, ее рассудок был уже сильно расстроен бессонными ночами и страшными видениями. Бледная, с блуждающим взором, явилась она к сестре Бали и глухим голосом сказала, что готова идти к священнику и просит ее проводить.

Сестра Бали обрадовалась, сразу стала собираться, она не сомневалась в успехе и подбадривала Хулию. Но девушка, казалось, не слышала обращенных к ней слов и только торопила старуху: скорее, скорее в монастырь! Хулия надела свое лучшее платье, красиво причесалась, лицо у нее было возбужденное; она говорила много, но все как-то бессвязно.

Они отправились в путь. Хулия шла впереди и то и дело подгоняла спутницу. Но чем ближе к городу, тем нерешительней становились ее шаги, нервическое возбуждение сменилось унынием, Хулия умолкла и даже начала отставать от сестры Бали. Теперь старухе приходилось ее подгонять.

— Смотри, опоздаем! — говорила сестра Бали.

Хулия плелась за ней, бледная как смерть, опустив голову, не смея поднять глаз. Ей чудилось, что все на нее смотрят, указывают пальцами. Ей уже слышались гнусные ругательства, оскорбления, но она старалась ни о чем не думать. Однако, увидев стены монастыря, Хулия задрожала всем телом и остановилась.

— Вернемся в деревню, вернемся! — взмолилась она.

Сестре Бали пришлось взять ее за руку и потащить за собой. Старуха успокаивала Хулию, напоминала о душеспасительных книжках, говорила, что не оставит ее одну и нечего ей бояться. У отца Каморры голова другими делами забита, очень ему нужна бедная крестьянка…

— Нет, нет! — с ужасом бормотала девушка. — О нет, не надо, смилуйтесь!..

— Ну что ты, глупенькая…

Сестра Бали подталкивала ее, Хулия упиралась. Ее бледное лицо исказилось ужасом; она видела пред собою смерть.

— Ладно, вернемся, если хочешь! — с досадой воскликнула наконец добрая старушка, не видевшая в их затее никакой опасности: отец Каморра хоть и слывет озорником, но при ней-то он не осмелится…

— Что ж, пусть бедняжку дона Басилио сошлют, пусть его пристрелят в дороге и скажут, будто он пытался убежать! — прибавила она. — Вот когда он умрет, тогда ты раскаешься. Я-то ему ничем не обязана. На меня он не сможет пожаловаться!

Этот упрек переполнил чашу. Гнев, отчаяние вскипели в душе Хулии. Она зажмурила глаза, чтобы не видеть пропасти, в которую должна броситься, и решительно устремилась в монастырь. Только глубокий, протяжный вздох вырвался из ее груди. Сестра Бали засеменила следом, бормоча советы…

Вечером по городу разнесся слух, который передавали друг другу шепотом, опасливо озираясь.

Говорили, что в этот день из окна монастыря выбросилась девушка и разбилась насмерть. Почти одновременно из ворот монастыря выскочила старуха и, истошно крича, бросилась бежать по улицам. Благоразумные горожане не называли имен, мамаши щипали дочек за всякое, по их мнению, неосторожное слово. И еще говорили, что несколько часов спустя, когда уже стемнело, в город пришел какой-то старик, видимо, из деревни, и начал стучать в монастырские ворота, запертые на замок и охраняемые служками. Старик барабанил кулаками по воротам, бился о них головой, выкрикивая что-то невнятное, как немой, пока его не отогнали пинками и подзатыльниками. Тогда он пошел к дому префекта, но ему сказали, что префекта нет дома, он в монастыре; старик отправился к мировому судье того тоже не было дома, и его вызвали в монастырь; пошел к лейтенант-майору, и этот оказался в монастыре; в казарму — лейтенант гражданской гвардии тоже в монастыре. Старик вернулся в свою деревню; он плакал в голос, как дитя, и жалобные его вопли раздавались в ночной тьме по всей деревне. Мужчины стискивали зубы, женщины складывали руки для молитвы, испуганные собаки и те, поджав хвост, прятались по дворам!

— Ах, господи, господи! — вздыхала одна бедная изможденная женщина. — Пред тобой все равны, и богач, и бедняк, и белый, и черный… Да будет твой суд справедлив!

— О да, конечно! — отвечал ей муж. — Только существует ли этот господь, о котором нам твердят в проповедях? Не обман ли все это? По-моему, так они первые в него не верят!

Говорили, что в восемь часов вечера множество монахов из соседних селений съехались в монастырь на совет. На следующий день Танданг Село, захватив с собой охотничье копье, навсегда покинул деревню.