Наконец внесли лампы, при свете которых потрясенные боги явились глазам смертных в самых неожиданных и неприглядных позах. Тогда Бен-Саиб, воспылав праведным гневом и осмотрительно запасшись одобрением цензора, помчался со всех ног к себе домой — жил он в мансарде совместно с прочей газетной братией, — чтобы написать великолепнейшую статью, какой еще не читывали под филиппинским небом. Добросердечный журналист не мог допустить, чтобы генерал-губернатор уехал в Испанию, не узрев дифирамбов Бен-Саиба. Итак, он пожертвовал ужином, балом и всю ночь провел без сна.

Статья начиналась патетическими возгласами негодования. Близок конец света! Даже звезды, вечные звезды в смятении нарушили бег свой! Затем шло интригующее вступление, полное намеков, умолчаний… Затем самое событие и заключительная часть. Изысканнейшие метафоры и сравнения расцвечивали рассказ о том, как его превосходительство генерал-губернатор опрокинулся навзничь, приняв несколько запоздалое помазание соусом, оросившим его олимпийское чело; как проворно он снова занял вертикальное положение, отчего голова очутилась там, где прежде находились ноги, а ноги — на месте головы. Сколько чувства было в благодарственном гимне провидению, уберегшему от ушибов священные телеса! Статья была написана с таким искусством, что его превосходительство и в перевернутом виде выглядел героем, то есть, говоря словами Виктора Гюго, падая, возвышался. Бен-Саиб — надо отдать должное его таланту журналиста — строчил, вычеркивал, делал вставки, без конца шлифовал слог, дабы все касающееся семерых богов звучало возвышенно, эпически, и, напротив, неизвестный грабитель, «каковой поспешил наказать самого себя, устрашившись содеянного», был награжден самыми низкими, самыми презрительными эпитетами. Поведение отца Ирене, залезшего под стол, объяснялось «его прирожденной, доходящей до безрассудства храбростью, каковую не мог сдержать даже носимый им всю жизнь сан монаха, чье призвание служить богу кротости и миролюбия»; отец Ирене ринулся на преступника и, избрав кратчайший путь, очутился под столом. Попутно Бен-Саиб упомянул о подводных тоннелях, о новом проекте дона Кустодио и напомнил о просвещенности и дальних путешествиях почтенного монаха. Обморок отца Сальви был вызван чрезмерной скорбью, объявшей добродетельного францисканца при мысли о том, сколь мало пользы извлекают индейцы из его поучительных проповедей. Оцепенение прочих гостей, сидевших за столом, в их числе графини, которая «оперлась» (вернее, свалилась) на отца Сальви, было гордым спокойствием героев, по сравнению с которыми римские сенаторы, застигнутые нашествием галлов, вели себя как изнеженные девицы, падающие в обморок при виде таракана. Затем, для контраста, портрет грабителя: страх, безумие, смятение, взгляд исподлобья, искаженные черты и — свидетельство духовного превосходства высшей расы благоговейный ужас, поразивший дерзкого разбойника, когда он узрел столь высокое собрание! Тут, само собой, напрашивалось отступление, страстная речь, бичующая порчу нравов, из коей следовал вывод о необходимости учредить постоянный военно-полевой суд, а также «объявить чрезвычайное положение сверх уже объявленного осадного, ввести особое, более строгое и действенное законодательство, ибо со всех точек зрения необходимо как можно скорее показать всем смутьянам и преступникам, что у правительства не только есть сердце, исполненное великодушия и отеческой любви к людям смиренным и уважающим закон, но есть также твердая, могучая, неумолимая, беспощадная длань, которая карает всех, кто согрешает против закона и колеблет священные устои отечества! Да, господа, этого требует не только безопасность наших островов, не только благо всего человечества, но также слава Испании, честь испанской нации, престиж иберийской расы, ибо прежде всего мы испанцы, и стяг Испании» и т. д. и т. д.

Заключалась статья трогательным прощанием:

«Иди же спокойно, храбрый воин, ты, что опытной рукой направлял судьбы страны сей в столь смутные времена! Иди спокойно наслаждаться целебным воздухом Мансанареса! Мы же останемся здесь, как верные стражи; будем чтить твою память и с восхищением обращаться мыслью к мудрому твоему правлению. Мы клянемся, что отомстим гнусному негодяю, дерзнувшему нарушить твое великолепное пиршество, верь, мы отыщем злодея даже на дне морском! Страна сия навек сохранит драгоценное воспоминание о твоей мудрости, доброте и отваге».

Еще до рассвета, как только статья была закончена, Бен-Саиб послал ее в редакцию — он ведь уже получил одобрение цензора. После этого он уснул, подобно Наполеону, составившему план сражения при Иене.

Утром его разбудил посыльный, который принес обратно статью и записку от редактора: его превосходительство строго-настрого запретил оглашать событие и приказал опровергать все слухи и комментарии как безосновательные вымыслы, преувеличения и досужие сплетни.

Для Бен-Саиба это был тяжелый удар. Убили его дитя, такое прекрасное дитя, рожденное в трудах и муках! Куда теперь пристроить это великолепное, истинно цицероновское рассуждение о порче нравов, это блестящее изложение военно-карательных мер? Подумать только, через месяц-два ему надо уезжать с Филиппин, а в Испании эту статью, конечно, не напечатают. Как применишь ее к мадридским преступникам, если там в ходу совсем другие идеи, — там ищут смягчающих обстоятельств, изучают факты, привлекают присяжных! Статьи такого сорта — это нечто вроде ядовитых алкогольных напитков, которые производятся в Европе для продажи неграм, good for negroes. Разница только та, что этих напитков негры могут не пить и тогда не отравятся, меж тем как статьи Бен-Саиба — читают их филиппинцы или не читают — все равно оказывают действие.

— Хоть бы завтра или послезавтра произошло еще какое-нибудь преступление! — вздыхал Бен-Саиб.

При мысли о своем чаде, испустившем дух, еще не увидев света, об этом безвременно увядшем бутоне, слезы наворачивались на его глаза. Он оделся и пошел к редактору. Тот пожал плечами: да, его превосходительство запретил статью, ибо, если станет известно, что семь главных богов позволили какому-то наглецу напасть на них врасплох и ограбить, в то время как они орудовали вилками и ножами, — под угрозой окажется неделимость отечества! Посему губернатор повелел не разыскивать ни лампу, ни ее похитителя, а также дал совет своим преемникам не являться на ужины в какие бы то ни было частные дома без мощной охраны. А так как гости дона Тимотео, знавшие о происшествии, — это почти все чиновники и военные, то опровергнуть слухи не составит труда: ведь речь идет о неделимости отечества! Эти слова заставили Бен-Саиба склонить голову: в героическом смирении он сравнивал себя с Авраамом, с Гусманом «Добрым», с Брутом и другими историческими героями древности.

Столь великая жертва не могла остаться без награды. Бог — покровитель журналистов был доволен Авраамом Бен-Саибом. Почти в тот же миг в редакцию явился ангел в облике хроникера и принес весть о нападении на виллу, расположенную на берегу Пасига, куда несколько монахов удалились на время летней жары. Замечательный случай! И Авраам Бен-Саиб вознес хвалы своему богу!

— Злодеи похитили свыше двух тысяч песо, нанесли тяжелые ранения одному из монахов и двум слугам… Святой отец мужественно защищался стулом, от которого остались одни щепки…

— Минутку, минутку! — бормотал Бен-Саиб, записывая. — Итак, сорок, нет, пятьдесят тулисанов предательски… револьверы, боло, винтовки, ружья… бесстрашный лев… стул… щепки… ужасные раны… десять тысяч песо…

Вне себя от радости журналист решил немедленно отправиться на место происшествия, чтобы выяснить все детали. По дороге он сочинил рассказ о битве в гомеровском стиле. Не вставить ли небольшую речь главаря разбойников? Или презрительную отповедь монаха? Все метафоры и сравнения, примененные в статье к его превосходительству, отцу Ирене и отцу Сальви, как нельзя лучше подходили к пострадавшему монаху, а описание грабителя к каждому из преступников. Неплохо бы еще развить обличительную часть, поговорить о церкви, о религии, о милосердии, о колокольном звоне, о том, сколь многим обязаны индейцы монахам, подпустить что-нибудь трогательное, несколько лирических фраз в духе Кастелара. Манильские девицы будут читать и восхищаться:

— Ах, наш Бен-Саиб! Храбрый как лев, кроткий как ягненок!

Прибыв на место, он, к великому своему удивлению, узнал, что раненый монах — не кто иной, как отец Каморра, которому, во искупление его шалостей в Тиани, провинциал ордена назначил отбывать епитимью в загородной вилле на берегу Пасига. У монаха была небольшая ссадина на руке и легкая контузия головы вследствие падения; грабителей, по его словам, было трое; похищена сумма в пятьсот песо.

— Не может быть! — опешил Бен-Саиб. — Помилуйте… Вы сами не знаете, что говорите!

— Это я — то не знаю, провалиться мне!

— Бросьте чепуху молоть!.. Грабителей было больше…

— Ну уж, чернильная душа!..

Друзья повздорили не на шутку. Бен-Саибу очень хотелось, чтобы это был настоящий бандитский налет: тогда не пропадут даром его громкие фразы и получится великолепная статья.

Спору положили конец новые известия. Грабители были схвачены и дали важные показания. С ними-де встретился тулисан Матанглавин (так звали теперь кабесанга Талеса) и провел их в Санта-Меса, где скрывалась вся банда. У тулисанов был план напасть на монастыри и дома богачей… Командовать должен был испанец, высокий, смуглый, седой человек; он говорил, что действует по приказу генерала, своего большого приятеля, уверял, что к ним присоединятся артиллеристы и несколько полков, так что бояться, мол, нечего: тулисанов помилуют, и они получат третью часть добычи. Но сигнал — пушечный выстрел — в назначенное время не раздался, и тулисаны, решив, что их обманули, разошлись — кто домой, а кто обратно в горы, — клянясь расправиться с испанцем, который их подвел уже второй раз. Тогда они, то есть пойманные грабители, решили заняться делом на свой страх и риск и напали на ближайшую виллу, намереваясь честно отдать седому испанцу две трети добычи, если он потребует.

Судя по приметам, таинственный испанец был Симоун; это показалось невероятным, грабителей обвинили во лжи и за столь кощунственную клевету подвергли всевозможным пыткам, вплоть до электрической машины. Однако в тот же день вся Эскольта заговорила об исчезновении ювелира, а когда в его доме нашли ящики с порохом и множество патронов, показания грабителей обрели видимость правдоподобия. Дело стало совсем таинственным и запутанным, говорили о нем шепотом, покашливая, испуганно озираясь и обрывая речь на полуслове; охали, сокрушались… Те, кто был знаком с ювелиром, ходили с вытянутыми лицами и не могли опомниться от удивления; каждый стал припоминать случаи, которые прежде прошли незамеченными. Да, тут было от чего потерять голову.

— Еще дешево отделались! Кто бы мог подумать…

Вечером Бен-Саиб, набив карманы револьверами и патронами, отправился к дону Кустодио. Ученый муж был поглощен составлением проекта о мерах против американских ювелиров. Прикрыв рот ладонями, он шепнул на ухо журналисту несколько слов.

— Да ну? — заметно побледнев, воскликнул Бен-Саиб и схватился за карманы.

— И где бы его ни нашли…

Вторую половину фразы дон Кустодио передал выразительным жестом: изобразив, будто держит в руках ружье со штыком, сделал вперед два выпада и при этом присвистнул.

— А бриллианты? — спросил Бен-Саиб.

— Если они окажутся при нем…

И он снова перешел на язык жестов; растопырив пальцы правой руки, сделал ими вращательное движение, напоминавшее не то взмах веера, не то крылья ветряной мельницы, которые ловко загребают под себя воображаемые предметы. Бен-Саиб также ответил пантомимой: вытаращил глаза, округлил брови и с жадностью втянул губами воздух, словно это был не воздух, а некая питательная среда.

— Фффф!!!