В уединенном домике на берегу океана, который виднелся в раскрытые окна и манил взор яркой синевой и мерным движением волн, отец Флорентино сидел за фисгармонией, пытаясь скрасить одиночество музыкой; он играл строгую, печальную мелодию, и аккомпанементом ей служил плеск волн и шелест листьев в соседней роще. Старенькая фисгармония издавала протяжные скорбные звуки, но была в них и мужественная суровость; отличный музыкант, отец Флорентино искусно импровизировал, изливая в звуках тоску одинокого сердца.

Его близкий друг, дон Тибурсио де Эспаданья, покинул его дом, спасаясь от преследований своей благоверной. Бегство дона Тибурсио было вызвано запиской, присланной священнику поутру лейтенантом гражданской гвардии, в которой говорилось следующее:

«Дорогой мой капеллан! Только что я получил от своего начальника телеграмму где сказано: «Испанца скрывшегося доме отца Флорентино схватить доставить живым мертвым». Телеграмма, как видите, достаточно выразительная, а потому предупредите своего друга, чтобы к восьми часам вечера, когда я за ним приду, его у Вас уже не было.

Преданный Вам

Перес.

Записку сожгите!»

— Э-э… это Викторина! В-викторина! — заикаясь, пролепетал бедный дон Тибурсио. — Она с-способна потребовать моего р-расстрела!

Отцу Флорентино не удалось удержать друга, сколько он ни толковал ему, что слова «скрывающийся испанец» скорее всего относятся не к дону Тибурсио, а к ювелиру Симоуну, который два дня назад пришел сюда раненый и попросил приюта. Дон Тибурсио не слушал никаких доводов: в телеграмме говорится о нем, все это козни доньи Викторины, она решила заполучить его живым или мертвым, как писал ему из Манилы Исагани. И несчастный Улисс покинул дом священника, чтобы спрятаться в хижине дровосека.

Отец Флорентино ни на миг не сомневался, что испанец, которого разыскивают, — это Симоун. Ювелир явился без слуг, сам нес свой сундучок, вид у него был мрачный, одежда в крови. За всем этим, несомненно, крылась тайна! Священник принял гостя с присущими филиппинцам радушием и любезностью, не задавая лишних вопросов; вести о манильских событиях еще не дошли до этого глухого уголка, и почтенный отец Флорентино терялся в догадках. Самым вероятным представлялось ему, что с отъездом генерала, который был другом и покровителем ювелира, враги Симоуна, все, кого он притеснял, оскорблял, воспрянули духом и потребовали возмездия, и временный губернатор распорядился отнять у Симоуна нечестно приобретенные богатства. Вот он и бежал! Но откуда раны? Может быть, он пытался покончить с собой? Или это месть врагов? Или попросту — следствие неосторожности, как уверял сам ювелир? Или же он получил раны, спасаясь от преследования властей?

Последнее предположение казалось наиболее правдоподобным. Его подкрепляли и присланная утром телеграмма, и решительность, с которой Симоун сразу же отказался воспользоваться услугами врача из главного города провинции. Он допустил к себе только дона Тибурсио, и то с явным недоверием. Отец Флорентино спрашивал себя, как должен он поступить, когда гражданские гвардейцы придут арестовать Симоуна. Состояние больного тяжелое, ему нельзя двигаться, тем паче куда-то ехать… Но в телеграмме сказано «живым или мертвым»…

Отец Флорентино перестал играть и подошел к окну. Океан был пустынен — ни лодки, ни паруса. Нет, этот путь не годится! Вдали виднелся необитаемый островок, но он лишь напоминал старику о его одиночестве и придавал океанским просторам еще более пустынный вид. О, бесконечность порой так гнетет душу!

Отец Флорентино пытался разгадать смысл грустной, иронической улыбки, с которой Симоун выслушал известие о предстоящем аресте. Что означала эта улыбка? А потом, когда он сказал Симоуну, что придут за ним только в восемь вечера, тот опять улыбнулся, еще более грустно и иронически! Как это понять! Почему Симоун не думает о побеге?

На память ему приходили слова святого Иоанна Златоуста из речи в защиту евнуха Евтропия: «Никогда еще не было столь уместно сказать: суета сует и всяческая суета!»

Да, всего неделю назад Симоун был богат, могуществен, внушал всем страх и почтение. И вот, низвергнутый, гонимый, как Евтропий, он ищет убежища, и не у церковного алтаря, а в убогой хижине бедного филиппинского священника, затерянной в глуши лесов, на безлюдном берегу океана! Суета сует и всяческая суета! Не пройдет и нескольких часов, как этого человека арестуют, стащат с постели, на которой он лежит беспомощный, не посмотрят на его тяжкие раны! Враги хотят его заполучить живым или мертвым. Как спасти его? Где взять проникновенные слова константинопольского епископа? И ему ли, жалкому священнику-филиппинцу, надеяться на силу своего красноречия, ему, чье смирение тот же Симоун в дни своей славы поощрял и ставил в пример?

Отец Флорентино уже забыл, как холодно принял его ювелир, когда, два месяца тому назад, он пришел с просьбой заступиться за Исагани, попавшего в тюрьму из-за своей горячности; забыл он и о том, сколько стараний приложил Симоун, чтобы ускорить свадьбу Паулиты, эту злополучную свадьбу, из-за которой Исагани впал в глубокую меланхолию, внушавшую опасение его дяде; обо всем забыл отец Флорентино, он думал лишь о состоянии больного, о долге гостеприимства и с мучительным напряжением искал выхода. Должен ли он спрятать ювелира, помешать исполнению приказа властей? Но самого-то Симоуна, видимо, это не тревожит, он улыбается…

Так размышлял почтенный старец, когда вошел слуга и сказал, что больной зовет его. Отец Флорентино прошел в соседнюю комнату; это было чистое, хорошо проветриваемое помещение с полом из широких, гладко оструганных и натертых до блеска досок; обставлена была комната тяжелыми старинными креслами простой работы, без резьбы и узоров. У стены стояла большая кровать с четырьмя колонками, поддерживавшими полог, рядом с ней — столик со склянками, корпией и бинтами. Скамеечка для коленопреклонения перед распятием и полки с книгами говорили о том, что это была спальня самого хозяина, которую он предоставил ювелиру, по обычаю филиппинцев — отводить гостю лучшую комнату и лучшую постель в доме. Окна были распахнуты настежь, чтобы больной мог дышать целительным морским воздухом и слышать успокаивающий однообразный шум прибоя. Это уже было вопреки обычаю — при малейшем насморке или пустячной головной боли филиппинцы закрывают окна, законопачивают все щели.

Отец Флорентино взглянул на больного и был поражен происшедшей в нем переменой. Прежнее спокойно-ироническое выражение исчезло; лицо было искажено, как будто он силился подавить боль, брови сдвинуты, взгляд тревожен, губы кривились в горькой усмешке.

— Вы очень страдаете, сеньор Симоун? — участливо спросил священник, приближаясь к постели.

— Скоро страдания мои прекратятся! — тихо проговорил ювелир.

Отец Флорентино в ужасе всплеснул руками, страшная догадка мелькнула в его уме.

— Что вы сделали, господи боже? Что вы приняли? — воскликнул он, протягивая руку к склянкам на столике.

— Поздно! Противоядия нет! — скорбно усмехнулся Симоун. — А что, по-вашему, я должен был сделать? Прежде, чем пробьет восемь… Живым или мертвым… Мертвым — да, но не живым!

— Боже мой, боже мой! Что вы наделали!

— Успокойтесь! — жестом остановил его Симоун. — Что сделано, то сделано. Я не должен попасть живым в их руки… Тогда они могли бы вырвать у меня признание. Не суетитесь, не надо терять голову, спасти меня невозможно… Прошу, выслушайте меня! Вечер близится, нельзя тратить время попусту… Мне необходимо открыть вам мою тайну, сообщить последнюю волю, поведать вам свою жизнь… В смертный час я хочу сбросить с души бремя, избавиться от мучительных сомнений… Вы человек искренне и глубоко верующий… Ответьте мне, есть ли бог?

— Но, сеньор Симоун, надо немедля принять противоядие… У меня есть апоморфин, есть эфир, хлороформ… — И священник бросился искать нужную склянку, но Симоун с нетерпением проговорил:

— Это бесполезно… Не тратьте времени! Иначе я умру и унесу в могилу мою тайну!

Отец Флорентино, потрясенный, опустился на колени перед распятием и, прикрыв лицо руками, прочитал молитву. Затем он встал, взор его был спокоен и строг, как если бы господь ниспослал ему силу, достоинство и власть верховного судии. Придвинув к изголовью кресло, он сел и приготовился слушать.

При первых же словах Симоуна, назвавшего свое настоящее имя, священник отшатнулся и посмотрел на него с испугом. Ювелир криво усмехнулся: нелегко старику перенести такой сюрприз! Но отец Флорентино быстро оправился от изумления, прикрыл себе лицо платком и снова склонился к умирающему.

Симоун начал свою горестную повесть. Он рассказал, как тринадцать лет назад вернулся из Европы, полный надежд и радужных грез, собираясь жениться на любимой девушке, как хотел делать людям добро и готов был простить всех, кто причинил зло ему и его семье. Но надежды не сбылись. Чья-то таинственная рука ввергла его в пучину мятежа, затеянного врагами; он лишился всего — имени, богатства, любви, будущего, свободы и спасся от смерти лишь благодаря преданности друга, отдавшего за него жизнь. Тогда он поклялся отомстить. Вырыв закопанные в лесу фамильные драгоценности, он бежал за границу и занялся коммерцией. Во время войны на Кубе он помогал то одной стороне, то другой, и богатства его быстро росли. Там он встретился с генералом, бывшим тогда еще в чине майора, и приобрел над ним власть, ссужая деньгами; кроме того, ему удалось узнать о многих преступлениях, совершенных генералом. Пустив в ход деньги, Симоун раздобыл ему назначение на Филиппины, куда они приехали вместе. Здесь генерал стал послушным орудием его воли: разжигая неутолимую алчность этого негодяя, Симоун толкал его на самые чудовищные несправедливости.

Исповедь была длинной и тяжкой, но духовник ни разу не выказал малейшего признака удивления и почти не перебивал Симоуна. Уже стемнело, когда отец Флорентино, обтерев пот со лба, выпрямился. Погруженный в глубокую задумчивость, он сидел, не говоря ни слова. В комнате царил таинственный полумрак, лунный свет, проникая через окна, наполнял ее голубоватым мерцанием, мягкими серебристыми бликами.

После долгого молчания священник заговорил, в голосе его звучали спокойствие, скорбь, но не безнадежность.

— Бог простит вас, сеньор… Симоун. Он знает, что человек слаб, он зрит ваши страдания, и в том, что он, наказуя вас за грехи, уготовил вам гибель от руки тех, кого вы призывали к бунту, проявляется высшая справедливость. Господь обрек на неудачу один за другим все ваши замыслы, столь тщательно подготовленные: первому помешала смерть Марии-Клары, второму — плохая подготовка, третьему — чье-то таинственное вмешательство… Так склонимся же пред его волей и возблагодарим его!

— Вы полагаете, — попытался возразить больной, — воля его заключается в том, чтобы эти острова…

— …пребывали и далее в нынешнем плачевном состоянии? — докончил священник, заметив, что ювелир запнулся. — Этого, сударь, я не знаю, пути господни неисповедимы. Я знаю лишь то, что в тяжкую минуту он не оставлял народы, которые уповали на него, и был грозным судией их угнетателей; знаю, что всемогущая его длань неизменно помогала тем, кто, страдая от попранной справедливости, исчерпав все мирные средства, вооружался мечом, чтобы защитить свой очаг, свою жену, своих детей, свои священные права, которые, по выражению немецкого поэта, нерушимо и неприступно сияют в небесах, как вечные звезды! Господь справедлив, и он не оставит своей милостью ваше дело, дело свободы, без коей справедливость немыслима!

— Тогда почему же господь отвернул от меня свое лицо? — с горестным стоном спросил ювелир.

— Потому, что вы избрали средство, ему неугодное, — сурово отвечал священник. — Слава спасителя отечества не должна достаться человеку, который способствовал его гибели! Вы полагаете, что жизнь, запятнанную, изуродованную преступлением и несправедливостью, можно очистить и исправить еще одним, пусть последним, преступлением, еще одной несправедливостью! Пагубное заблуждение! Ненависть порождает лишь чудовищ, а преступление — преступников; только любви дано творить чудеса, только в добродетели — спасение! О нет, если родине нашей суждено когда-либо стать свободной, то путь к свободе не будет путем порока и преступлений, обманов и подкупа! Нет, избавление дается лишь как награда за добродетель, самопожертвование, любовь!

— Пожалуй, я готов согласиться с вами, — немного помолчав, сказал больной. — Да, я заблуждался, но неужели из-за моих заблуждений ваш бог откажет в свободе целому народу и дарует спасение людям куда более преступным, чем я? И так ли велико мое заблуждение рядом со злодействами наших правителей? Почему мои проступки должны в глазах бога перевесить стенания тысяч невинных? Почему он, поразив меня, не желает ниспослать победу народу нашему? Почему не прекратит страдания людей достойных и праведных, почему равнодушно взирает на их муки?

— Праведным и достойным назначено страдать, лишь тогда их идеи становятся доступны народу! Чтобы излились благовония, надо опрокинуть или разбить сосуд; чтобы высечь искру, надо ударить по камню! В гонениях, кои обрушивают на нас тираны, виден перст божий, сеньор Симоун!

— Я знал это, — пробормотал ювелир, — потому я и старался их ожесточить…

— Да, друг мой! Но при этом из сосуда изливались гной и грязь! Вы способствовали разложению общества, но не пытались пробудить в нем высокие стремления. Из брожения низменных страстей могло возникнуть лишь нечто омерзительное, уродливое. Пороки правительства, спору нет, пагубны для него, несут ему смерть, но они убивают также и общество, в лоне которого развиваются. Безнравственное правительство создает безнравственных подданных, бессовестные чиновники — жадных, раболепных граждан в селениях, бандитов и грабителей в горах! Каков господин, таков раб. Каково правительство, такова страна.

Наступило краткое молчание.

— Но что же тогда делать? — спросил больной.

— Терпеть и трудиться!

— Терпеть, трудиться… — с горечью повторил Симоун. — Ах, легко это говорить, когда сам не страдаешь, когда труд твой вознаграждается!.. Ваш бог требует от человека непосильной жертвы, от человека, который не уверен в сегодняшнем дне и не может рассчитывать на завтрашний! О, если б вы видели то, что видел я, — несчастных, затравленных людей, терпящих неописуемые пытки за преступления, в которых неповинны; если бы видели убийства, совершаемые: для того, чтобы скрыть собственные грехи или бездарность; если б видели отцов, оторванных от семей и брошенных на бессмысленные дорожные работы, от которых назавтра не остается и следа, словно они существуют лишь для того, чтобы, ввергать в нищету тысячи семейств… Ах, терпеть… трудиться… такова воля божия! Попробуйте убедить этих людей, что в их гибели — их спасение, что их труд приносит благоденствие их семье! Терпеть, трудиться… Но что же это за бог?

— Это бог справедливости, сеньор Симоун, — ответил священник, — бог, карающий нас за неверие, за пороки, за упадок чувства собственного достоинства, гражданских добродетелей… Мы потворствуем пороку, даже рукоплещем ему и так становимся его соучастниками! Да, есть высшая справедливость в том, чтобы и мы, и дети наши понесли за это кару… Это бог свободы, сеньор Симоун, ибо он научает нас любить ее, делая гнет несносно тяжким. Это бог милосердия и справедливости: наказуя, он совершенствует нас и награждает лишь тех, кто это заслужил трудами. Школа страданий закаляет дух, поле сражения укрепляет его. Я не хочу этим сказать, что мы должны завоевывать свободу мечом, — в наше время не меч решает судьбы народов. Нет, мы должны завоевать свободу тем, что станем достойны ее, разовьем свои ум, возродим в себе чувство достоинства, возлюбим истину, добро, справедливость столь горячо, что будем готовы умереть за них. А когда народ поднимается до этого, господь сам вкладывает оружие в его руки — и тогда рушатся идолы, низвергаются троны, будто карточные домики, тогда восходит сияющая заря свободы! Наше зло в нас самих, не будем же никого винить. Если б Испания видела в нас меньшую терпимость к тирании и большую готовность сражаться и погибнуть за свои права, она первая даровала бы нам свободу. Когда зачатый плод созрел во чреве, горе матери, пытающейся его задушить! А пока в филиппинском народе не пробудится самосознание, пока он не почувствует в себе достаточно сил, чтобы смело провозгласить свое право на свободную жизнь, пойти за него на любые жертвы, даже на смерть; пока соотечественники наши наедине корчатся от стыда, внимая упрекам негодующей совести, а на людях молчат или, хуже того, подпевают угнетателю; пока филиппинец замкнут в своем эгоизме и с льстивой улыбкой восхваляет самые подлые дела, взглядом вымаливая кусок добычи и себе, — какой смысл давать свободу? С Испанией или без Испании — люди останутся такими, как были, а может, станут еще хуже! К чему нам независимость, если сегодняшние рабы завтра станут тиранами. И несомненно, станут: кто покорствует тирании, тому она по сердцу! О сеньор Симоун, пока народ наш не подготовлен, пока он идет на борьбу, движимый обманом или принуждением, без ясного сознания своей цели, потерпят неудачу самые хитроумные замыслы, и это будет к лучшему. Зачем вручать жениху невесту, если он не любит ее, не готов за нее умереть?

Вдруг отец Флорентино почувствовал, что больной пожимает ему руку, и умолк, ожидая, что тот заговорит. Но он только ощутил еще два слабых пожатия, услышал вздох. Наступила тишина, нарушаемая лишь шумом прибоя; океан словно очнулся: заходили крупные волны, подгоняемые вечерним бризом; с глухим ревом разбивались они об отвесные скалы, оглашая воздух своей извечной песнью. Луна, избавившись от соперничества солнца, с тихим торжеством сияла в небесах, деревья в роще клонили верхушки друг к другу и, словно поверяя древние легенды, таинственно шелестели листвой.

Симоун все молчал. Тогда отец Флорентино тихо промолвил, как будто беседуя с самим собой:

— Где вы, юные, кто готов принести свои лучшие годы, свои мечты и сердечный пыл на алтарь отечества? Где вы, кому предстоит беззаветно пролить свою кровь, смыть весь этот позор, все эти преступления и злодейства? Чиста и непорочна должна быть жертва, дабы всесожжение было угодно богу!.. Где вы, юные, в ком воплотится жизненная сила, ушедшая из наших жил, пламя энтузиазма, угасшее в наших сердцах, в ком возродятся запятнанные нами идеалы?.. Мы ждем вас, о юные, ждем вашего прихода!

На глаза у него навернулись слезы, он высвободил свою руку из руки больного, поднялся и подошел к окну. Осторожный стук в дверь вывел священника из задумчивости. Это пришел слуга спросить, не надо ли зажечь свет.

Лампу зажгли, отец Флорентино взглянул на Симоуна: тот лежал неподвижно, с закрытыми глазами, рука, которой он пожимал руку священника, бессильно свисала с кровати. Старик на мгновение подумал, что Симоун спит, и прислушался — дыхания не было слышно. Тогда он прикоснулся к руке Симоуна, тот был мертв — рука уже холодела.

Отец Флорентино преклонил колени и начал молиться.

Когда он поднялся и подошел к постели, его поразило выражение глубокой скорби, застывшее на лице покойника; казалось, он уносил с собой в могилу тяжкое сознание бесцельно прожитой жизни. Отец Флорентино вздрогнул и пробормотал:

— Да смилуется господь над теми, кто толкнул тебя на ложный путь!

Пока собравшиеся по его зову слуги на коленях молились за упокой души усопшего и, с равнодушным любопытством глядя на постель, несчетно повторяли: «Requiem, requiem», — отец Флорентино достал из шкафа стальной сундучок с легендарными сокровищами Симоуна. После недолгого колебания он решительно вышел из дому и направился к скале, той самой, на которой любил сидеть Исагани.

Отец Флорентино взглянул вниз. Темные волны с громким рокотом ударялись о выступы скалы, в лунном сиянии пена и брызги сверкали, как искры огня, как пригоршни алмазов, подбрасываемых в воздух демоном морских пучин. Священник окинул взором окрестности. Вокруг не было ни души. Пустынный берег терялся вдали, сливаясь с небом в туманной мгле, пронизанной неверным светом луны. Из рощи доносился тихий шелест листьев. Напрягши свои еще крепкие руки, старик поднял вверх сундук и швырнул его в волны. Замелькали, тускло отсвечивая, стальные грани, фонтаном взметнулись брызги, раздался глухой всплеск, и воды сомкнулись, поглотив сокровища. Отец Флорентино минуту подождал, как бы надеясь, что пучина извергнет добычу обратно, но волны катились все так же равномерно, бег их не нарушился, как будто в океан бросили крохотный камешек.

— Пусть же хранит тебя природа среди кораллов и жемчугов на дне морском! — торжественно произнес священник, простирая руки. — Когда ты понадобишься людям для святой цели, господь сумеет извлечь тебя из бездны вод… А до той поры ты не будешь чинить зла, не будешь сеять неправду и разжигать алчность!..