И вот мы спустились в кубрик все четверо – мы с Валей, Фома и Глафира – и расселись на койках. Это так просто сказать – расселись. Нас швыряло в разные стороны, мы налетали друг на друга, цеплялись за поручни, за бортики коек и все-таки наконец расселись. Тускло светила лампа под потолком, заделанная железной решеткой. И очень неприятно было слушать, как в борт ударяют волны. Казалось, что борт тоненький-тоненький – так отчетливо были слышны удары. Бот поднимался и летел вниз, и каждый раз у меня замирало сердце и подкатывало к горлу. Валька тоже, кажется, сообразила наконец, в какую она влипла неприятную историю из-за своей привычки всюду лезть. Она сперва ещё хорохорилась, а потом побледнела, легла на койку с ногами и ещё минуты через три начала потихонечку хныкать.

– Чего ты? – мрачно спросил её Фома.

– Тошнит, – чуть слышно ответила Валя, – и голова кружится.

В это время волна ударила в борт, и Глафира тихонько пробормотала:

– Ой, мамочка ты моя родная!

– А вас, тетя Глаша, тоже укачало? – спросил Фома,

– Что ты! – возмутилась Глафира. – Меня разве укачает? Боюсь я, Фома, ну до смерти прямо боюсь! – Тут волна как под дала снова в борт, Глафира охнула и забормотала: – Ой, мама ты моя; мамочка! Это же ужас, что такое делается!

– Да ну, тетя Глаша, – солидно сказал Фома, – чего вы, на самом деле! Ничего же опасного нет. И мотор, слышите, ровно работает, и дед ведет судно, а он знаете какой опытный?

– Ой, знаю, – простонала Глафира, – всё знаю – и про мотор и про деда, а все равно волна как поддаст, так у меня все прямо…

Тут волна поддала и Глафира забормотала:

– Ой, мама моя дорогая, вот ужас, вот ужас!

Так мы сидели, и время шло, шло, и ничего не менялось. Тихонько поскуливала Валька, на разные голоса взывала к своей маме Глафира. Я, правда, молчал, но, по чести сказать, мне хотелось не то что заскулить, а просто полным голосом закричать караул. Только у Фомы был спокойный вид человека, который чего-то ждет, знает, что ждать необходимо, что ждать придется долго, приготовился к этому и запасся терпением. С таким видом он мог бы сидеть на приеме у зубного врача, если бы была большая очередь.

Потом по трапу затопали сапоги, и в кубрик вошел Новоселов. Он был в зюйдвестке, проолифленных штанах и куртке. Не знаю, где и когда успел он одеться. Он весь был мокрый, а на плечах и на зюйдвестке налип талый снег.

– Ну, как существуете, морячки? – весело сказал Новоселов. – Ничего, живы?

– Ой, Степа, – застонала Глафира, – до чего страшно! Что там наверху? Не тонем ещё?

– Как можно, Глаша, тонуть? – удивился Новоселов. – Разве потонешь с Фомой Тимофеевичем? Его волна боится. А как молодежь?

– Стонут, дядя Степа, – солидно сказал Фома, – скрутило их очень.

– С непривычки, конечно, может скрутить, – согласился Новоселов, – только, смотрю я, не делом вы занимаетесь. Не годится это – сидеть да слушать, как волна бьет. Это и храбрый человек струхнет.

– А как же, дядя Степа? – спросил Фома.

– Работать надо, – решительно сказал Новоселов – Есть у вас, Глаша, какая работа?

Тут волна так ударила в борт, что Глаша даже взвизгнула:

– Ой, мамочка, мамочка, мамочка! – Потом она помолчала и продолжала уже более спокойно: – Какая тут работа! Книжки надо бы разобрать, да разве это возможно?

– Почему невозможно? – удивился Новоселов. – Обязательно возможно. Книжками займитесь, вам полегче и станет. И ребят поднимите. Ничего, что укачало, за работой забудут. Давай, Фома, организуй. Давайте, Глаша. Нечего, нечего.

Фома с сомнением посмотрел на меня, потом с ещё большим сомнением на Вальку и хмуро покачал головой.

– Не знаю, дядя Степа, – сказал он, – как их поднять.

– Давай, давай, – сказал Степан. —

ЭЙ, Валентина, вставай, работать надо. Нечего на койке валяться.

– Вот ещё! – буркнула Валя. – Не могу я работать, оставьте меня в покое!

– Что? – удивился Новоселов. – Это ты с кем говоришь? Ты понимаешь, что ты на судне? Здесь каждый работать обязан.

– Я не обязана, – с рыданием в голосе возразила Валя, – я маленькая.

– Как забираться на судно, так не маленькая, – рассердился Степан, – а как работать, так маленькая? А ну давай, нечего, нечего!

Он взял Валю, поднял её, поставил на, I пол и одобрительно на неё посмотрел:

– Ну, видишь, вполне способна работать. Мы тебя ещё в матросы запишем. Давайте, Глаша, командуйте, что ей делать. Веселее, веселее!

– Неужели, Степа, книги разбирать?

– А как же? – Новоселов даже удивился. – Обязательно.

Снова ударила волна в борт, и застонала Глафира:

– Ой, мамочка, мама, ой, как бьёт!

– Ничего, ничего, – сказал Новоселов. – Суденышко старенькое, но ещё крепкое.

Я с ужасом ждал, что сейчас Степан возьмётся и за меня. И он действительно взялся. Он наклонился надо мной и, прищурившись, заглянул мне в глаза.

– А ты что? – спросил он удивленно. – Ты это брось на койке валяться. Ты же мужчина, моряк, а так могут подумать, что ты боишься.

– Нет, – сказал я, хорошо представляя, какой у меня жалкий вид и какое несчастное выражение лица, – я не то что боюсь, а просто меня немножко мутит.

– Это ничего, – сказал Новоселов, – это у всех бывает, не надо внимания обращать.

– Я и стараюсь не обращать, – начал я, – но…

Дальше я собирался объяснить ему, как я слаб и несчастен, и что я не только работать, а и пошевелиться-то не могу, и что дело тут не в страхе, а в физическом заболевании, в котором ничего стыдного нет, но Степан не дал мне договорить:

– Вот и хорошо, что не обращаешь.

Главное – это внимания не обращать. Давайте, Глаша, ему работу. Он вам сейчас покажет, что значит мужчина. Здоровый же парень, прямо смотреть приятно. А ну, давай!

Он меня взял за плечи, и не успел я опомниться, как уже стоял на ногах и он меня подталкивал по направлению к магазину, а Валя была передо мной, и поэтому невольно я подталкивал её, впереди шел Фома, а сзади Глафира, и так мы вошли в магазин, держась за все, что попадалось под руку.

Мы вошли в магазин, и тут, оказывается, было что делать, потому что, несмотря на замечательные рейки, которые Глаша сама придумала и которыми очень гордилась, некоторые книги все-таки выпали каким-то образом с полок и часть картин упала с крюков, на которые они были повешены.

– Давай, Даня, – сказала Глафира, – подбирай книги, а потом разберемся, какую куда. А ты, Валя, картинки собери, и живо, живо, нечего время терять. Работать надо.

Она словно переняла у Степана этот его бодрый тон, эту его настойчивость. Честно сказать, я злился на неё очень. Меня раздражало то, что они, люди, выросшие на море, родившиеся на море, не хотят понять, как трудно нам, воронежцам, никогда моря не видавшим. Я бы и начал спорить с ней и со Степаном, однако понимал, что выглядеть это будет как трусость. И книги и картины от нас удирали и словно дразнили нас. Стоило мне наклониться над книгой, с трудом удерживаясь на ногах, как книга вдруг устремлялась в другой конец магазина, а мне навстречу летела картина, только что удравшая от Вальки. Толк был небольшой от нашей работы, но все-таки мы работали. Во всяком случае, нам казалось, что мы работаем.

Степан был доволен ужасно:

– Вот это я понимаю, а то куда ж годится! Давайте и вы, Глаша, работайте.

Я попозже зайду, посмотрю, как дело идет.

– Вы бы побыли с нами, Степа, – жалобно сказала Глафира, обеими руками держась за прилавок. Но тут волна ударила в борт, бот мотнуло, и Глафира застонала: – Ой, мамочка, мамочка, ой, ужас какой!

– Мне Фому Тимофеевича надо сменить, – сказал Новоселов. – У вас тут за командира Фома останется. Он моряк опытный и не трус. Верно, Фома?

– Не знаю, дядя Степа, – солидно сказал Фома. – Вам видней.

– Я говорю – значит, верно, – подтвердил Степан. – Ну, живите, не скучайте.

И не бездельничать. От безделья и мысли мрачные, и качает будто сильней. Будьте здоровы.

Застучали сапоги Степана по трапу, и, когда он ушел, сразу пропала бодрость, которую он сумел нам внушить. Видно, невелик был её запас. Немного ещё после ухода Степана мы продолжали ловить убегавшие картины и книжки, но постепенно двигались все более вяло. Первая заскулила Валька. Какая-то картина в тоненькой золотой раме – потом я разглядел, что это были «Мишки в лесу» Шишкина, – удирала особенно энергично. Валька гонялась, гонялась за ней и вдруг отчаялась. Вцепилась в прилавок и захныкала:

– Ой, тетя Глаша, не могу я работать, мне что-то нехорошо.

– Ну, ну, – прикрикнула Глафира, – я тебе похнычу! Ты что думаешь, здесь детский сад? Раз на судно попала, значит, подчиняйся, работай!

Смешно было, что она говорила совсем так, как Степан. Точно таким же тоном. И, хотя в это время снова волна ударила в борт, Глафира даже не вспомнила про свою знаменитую мамочку.

От этой волны картина, все время убегавшая от Вали и как будто дразнившая её, вдруг, поняв, по-видимому, что Валя может и в самом деле оставить её валяться на полу, любезно подползла к самым Валькиным ногам. Но Вальке было не до картины. Она заплакала уже совершенно всерьез.

– Ну не могу я! – вопила она сквозь рыдания. – Ну что хотите делайте, не могу!

Тут пришлось вмешаться мне. По чести сказать, я тоже чувствовал, что не могу. Вадька как будто выражала мои мысли. Но мне следовало помнить, что я старший я, значит, не только не могу распускаться при маленькой, но ещё и должен её учить уму-разуму. Поэтому я, вместо того чтобы тоже расплакаться или, по крайней мере, хоть качать жаловаться, вдруг заорал на Валю громко и сердито:

– Что значит «не могу»? – кричал я. – А я могу? Да? А тетя Глаша может? А Фома Тимофеевич на вахте стоит – он может? И подбери картину сейчас же. Это государственное добро. Ну!

Валя помолчала немного, и я уже подумал, что зря на неё кричал, что она сейчас только сильнее расхнычется и толку никакого не будет, но она вдруг сказала очень сердито, как она всегда говорила, когда понимала, что неправа и надо подчиняться, но не хотела показать, что подчиняется.

– Ну, чего раскричался? – сказала Валя. – Ну, подберу, – Она изловчилась и действительно подняла картину и сразу же с возмущением повернулась ко мне. – Я ничего и не говорю, – сказала она. – А только на младших нельзя кричать. Это на нервы вредно действует.

– «Нервы, нервы»! – проворчал я. – Будут тут ещё твоими нервами заниматься!

Я подхватил первую попавшуюся книгу и начал с трудом запихивать её на полку.

– Хватит, ребята, ссориться, – примирительно сказал Фома. – Давайте я тоже вам помогу, быстрее управимся.

Книги и картины по-прежнему убегали от нас, но мы наловчились и теперь ловили их лучше, и их не так много уже оставалось, сорвавшихся с крючков или убежавших с полок, и действительно стало нам лучше. И Глафира уже не вскрикивала при каждом ударе волны, и Валька не хныкала, и меня уже не мутило.

Вдруг я услышал резкий, громкий смех, Я поднял голову. Держась рукой за переборку, в магазине стоял Жгутов. Я не заметил, когда он вошел из машинного отделения.

– Сбесились вы, что ли? – сказал Жгутов. – Судно на воде еле держится, а они книжечки разбирают!

– Нам дядя Степа велел, – сказал.

Каким-то странным мне показался Жгутов. Не то он был очень возбужден, не то, может быть, просто выпил. Как-то он дергался весь, глаза у него будто подмигивали, рот кривился, и нельзя было понять – рассмеется он сейчас или начнет трястись в припадке.

– Шутит над вами дядя Степа, – чуть не закричал он. – Шутит, а вы, дураки, поверили. Книжки по полочкам расставлять! Ой, уморили! Все равно ваши книжки рыбы читать будут.

– Как это – рыбы будут читать? – удивленно спросила Валя. – Откуда же рыбы?

– Ну, ты, механик, – резко сказала Глафира, – ты бы свои дела делал, а в чужие нечего нос совать!

– Тебя не спросил, начальница, – сказал Жгутов и сузил глаза так, что они стали совсем как щелочки. И вдруг выкрикнул отчаянным голосом: – Бросай все, ребята, чистое белье надевай, вот что морякам положено.

– А зачем чистое белье надевать? – так же изумленно спросила Валя.

Фома подошел и стал прямо перед Жгутовым, широко расставив ноги и немного втянув голову в плечи.

– Стыдно, стыдно, – сказал он, – а ещё моряк! Вот деда я позову, пусть он вас научит.

Но тут уверенно вышла вперед Глафира и резким движением руки отодвинула Фому в сторону.

– Подожди, Фома, – сказала она, – незачем деда звать, я и сама сейчас ему все скажу. – Она положила руки Жгутову на плечи и сказала ему, глядя прямо в глаза: – Пошел на место, дурак! Забыл, что из-за тебя вся история вышла? Сиди в машинном, пока не позовут!

Жгутов как-то сник и скосил глаза на полку с книгами, как он недавно косил их на чаек, когда с ним разговаривал Коновалов.

– Ну-ну, – пробормотал он, – шуток не понимаете. Уж и посмеяться нельзя! – Он повернулся и, держась руками за переборки, неуверенными шагами, будто у него подгибались ноги, ушел в машинное отделение.

– А ну, ребята, чего зеваете? – сказала Глафира. – Валя, Даня, Фома, работать, работать!

Фома подхватил какую-то бродившую по магазину книжку и, вглядевшись в обложку, спросил:

– Тетя Глаша, а Толстого куда?

– Вон на ту полку, – сказала Глафира. – А ты чего, Валя? Видишь, под лавкой ещё картина.

Я пустился в погоню за томом рассказов Чехова. Том этот, когда й его уже почти настиг, проскочил у меня между ногами и удрал в другой конец магазина. Валя поймала картину, но никак не могла повесить её на крюк – то её относило от крюка, то крюк вместе с бортом уходил от неё. Кажется, нас мотало сильнее, чем прежде.

Мы работали молча. Потом Валя очень спокойным голосом спросила:

– Даня, а чего это он про рыб говорил?

– А что про рыб? – удивился я. – Я не расслышал.

– Ну, вот что рыбы будут книжки читать, – невинным голосом сказала Валя.

– Сказка такая есть, – пробасил Фома, – как рыбы читать научились. Сейчас-то я её позабыл, а вот домой придем, я ребят спрошу, расскажу тебе.

– Быстрей, быстрей, ребята, работайте! – прикрикнула Глафира. – Даня, ты видишь – тут на полке Толстой, а ты задачник сюда ставишь!

Валя наконец изловчилась и повесила картину на крюк. В это время из-под прилавка выскочила долго таившаяся там картина Перова «Охотники на привале» и умчалась в самый дальний угол. Валя кинулась за ней, поймала и стала вешать на другой крюк.

– Даня, – спросила она спокойно, – а что это он про белье говорил?

– Не знаю, – ответил я. – Глупость, наверное, какая-нибудь.

– Ты, Валя, не болтай, а работай, – прикрикнула Глафира.

– А я работаю, тетя Глаша, – кротко ответила Валя.